Кузбасская сага. Роман. Книга 2. Пленники Манчжурии (часть 1)

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Павлов Сергей Михайлович

Просмотров: 6925

2011 год, Выпуск № 4

Глава 2

Не намного ошибся в своих предсказаниях купец Мешков. Едва загремели на Дальнем Востоке пушки, как в России была объявлена мобилизация, и по только что отстроенной Транссибирской магистрали в зону военных действий потянулись составы с вооружением, провиантом и живой силой. Сама дорога, представлявшая собой одноколейное железнодорожное полотно от Москвы до Порт-Артура длиною в восемь тысяч верст, напряглась под наплывом военных эшелонов, но, задыхаясь и спотыкаясь, пропускала через себя всего по три пары сквозных поездов в сутки, что было явно недостаточно. В районе озера Байкал в железной дороге имелся разрыв длиною до ста пятьдесят верст, и переправа через озеро здесь осуществлялась на двух паромах. И какими бы ни были расторопными паромщики, но именно в этом месте создавались огромные и многодневные пробки, чем успешно пользовались японские лазутчики, устраивая диверсии и саботаж. К началу военных действий на огромной территории Дальнего Востока русская армия смогла сконцентрировать только около ста тысяч человек (108 батальонов, 66 конных сотен и 208 орудий), в то время как японская сторона противопоставила ей 283 тысячи человек, а вскорости туда же направила еще сто тысяч резервистов. Перевес в живой силе и вооружении был на стороне Японии. Самое начало войны не предвещало русской стороне ничего хорошего, но Россия, как старый лайнер со стапелей, где ему наспех залатали пробоины, плавно, но неотвратимо вошла войну…

… Прошел только месяц с начала военных действий, но японцы уже потопили «Варяг» и «Кореец», надежно заблокировали на портартурском рейде 1-ю Тихоокеанскую эскадру и часть Сибирской флотилии, а саму крепость взяли в осаду. Прибытие в Порт-Артур адмирала Макарова несколько взбодрило защитников крепости и моряков, но внезапная и вовсе не обязательная гибель прославленного военноначальника 31 марта 1904 года стала великой потерей для русского флота. Действия же его преемника, контр-адмирала Витгефта, были нерешительны, непоследовательны и не могли внести коренного перелома в ситуацию в битве за Порт-Артур. 10 августа 1904 года в морском сражении в Желтом море контр-адмирал погиб, а остатки 1-й Тихоокеанской эскадры разгромлены. Япония приобрела безоговорочное господство на море и получила возможность беспрепятственно перебрасывать на материк свои войска.

Теперь в осаде Порт-Артура под командованием генерала Маресуке Ноги было задействовано около ста тысяч хорошо обученных и хорошо вооруженных солдат императорской армии, которым противостоял сорока-тысячный гарнизон крепости под командованием генерала Кондратенко. Человек большой личной храбрости, он всегда был на передовых позициях, где и погиб вместе со всем своим штабом во время артиллерийского обстрела. Четыре полномасштабных штурма отразили защитники крепости, но после гибели флота и многодневного обстрела крепости из осадных орудий, вес снарядов которых достигал 500 фунтов, положение стало критическим. 23 декабря 1904 года, вопреки мнению Военного совета крепости, генерал-лейтенант Стессель, начальник Квантунского укрепрайона, после гибели Кондратенко возглавивший оборону Порта-Артура, подписал акт о капитуляции, и весь гарнизон в составе 23 тысяч сдался в плен японцам вместе с огромными запасами боевого снаряжения. И если офицеры, дав честное слово не воевать против Японии, могли вернуться на Родину, то солдат впереди ждали годы плена, изнурительные работы по расчистке и ремонту крепости, а часть военнопленных была переправлена в Японию. С древних времен полонённые чаще всего пополняли когорту рабов. Не могла устоять от такого соблазна и далекая от колыбели цивилизации Япония.

Уволенный из армии Стессель в 1907 году предстал перед военным трибуналом. Суд установил, что в течение всего периода обороны крепости генерал не руководил ее обороной, а сознательно готовил к сдаче врагу. Приговор трибунала был суров: смертная казнь. Но справедливость не восторжествовала: сначала генералу казнь заменили на десять лет тюремного заключения, а в мае 1909 год он и вовсе был прощен царем.

Более ста десяти тысяч солдат потеряла у стен Порт-Артура Япония. Потери русской стороны были намного меньше и составили около 28 тысяч убитыми. Война после сдачи Порт-Артура продолжалась, но теперь театр военных действий переместился на материк, в Маньчжурию...

Потеряв Порт-Артур и Тихоокеанский флот, русские войска вынуждены были отступить вглубь материка, в Маньчжурию. Японская армия следовала неотступно, и в феврале 1905 года в районе китайского города Мукден состоялось генеральное сражение. Самое крупное в той войне. Длина фронта составляла более 100 верст, глубина – более 50. Битва, в которой с обеих сторон участвовали более полумиллиона солдат, продолжалась 19 суток. Именно здесь проявили свой полководческий талант и личную доблесть генералы Мищенко, Ранненкампф, полковник Гаврилов, подполковник Деникин и тысячи простых русских солдат и офицеров, но нерешительность командующего Маньчжурской армией, а впоследствии главнокомандующего Восточным фронтом генерала Куропаткина, неразбериха, царившая в его штабе, не позволили закрепить и развить успех, достигнутый вышеназванными генералами. Военная удача, как на качелях переходила от одной стороны к другой, пока, наконец, не обескровила противников. 90 тысяч солдат потеряла русская армия под Мукденом. Потери японцев 75 тысяч человек. 10 марта русские оставили Мукден…

Но даже такое кровопролитное сражение не положило конец войне. Она то затухала на время, то вновь разгоралась, а вскоре приняла позиционный характер. Русское командование, надеясь на помощь 2-й Тихоокеанской эскадры, которая под командованием вице-адмирала З.П. Рождественского 4 октября вышла из порта Либава и добиралась в район боевых действий в обход Африки, Индии, продолжало наращивать численность сухопутных войск в Маньчжурии. Изо всех глухих уголков Сибири, Урала и Дальнего Востока потянулись обозы с новобранцами к Транссибирской магистрали, чтобы уже по ней добраться до неведомой им доселе Маньчжурии и дать укорот зарвавшимся самураям. Только теперь в рядах призывников были не только молодые и неженатые, но достигшие призывного возраста, но и мужчины постарше, у кого были дети. Война собирала свой урожай…

Как ни далеко от центра мировых событий находилось Урское, а и сюда нет-нет да доходили отголоски самых важных событий. И всякая весть о новом поражении русской армии или флота, будь то гибель крейсера «Варяг» или сдача Порт-Артура, битва под Мукденом или Цусимское сражение, всякий раз вызывала у селян бурю эмоций. В конце мая 1905 года черной птахой прилетела весть о гибели 2-й Тихоокеанской эскадры. Самый разгар посевной, а уже с утра мужики собрались у харламовского магазина и, перебивая друг друга, доказывали друг другу свою правоту, нет-нет да поминая о грядущем конце света. Тут же крутились ребятишки, сюда же, вслед за мужиками, со скорбными лицами подтянулись и женщины.

– Ничего! – убежденно шамкал беззубым ртом дед Прошка. – Коли нас не трогают, значить, без нас царь-батюшка справляется с косоглазыми. Даст Бог, отсидимся туто-ка…

– Да, дед, ты-то точно отсидишься, – откликнулся Яшка-Чуваш, – а без нас, видно, никак…

– Да, Яков, такой богатырь, как ты, цельного взвода самураев стоит! – хохотнул Лука Лукин.

– Да уж, только на нас, чувашей, и можно положиться! – на полном серьзе вдруг заявил Яшка. – Вот ты, дядька Лука всю жизнь за печкой прятался, и Ермоха у тебя точь-в-точь такой же…

Недовольные возгласы Лукиных, отца и сына, заглушил громкий смех толпы. Если сельские старожилы смело задирали друг друга, то переселенцы с Украины и Белой Руси, число которых уже почти уравнялось с коренными жителями села, стояли на площади скромно, никого не подначивая, не обижая, чем, в немалой степени, вызывали уважение у старожилов. И все они, и старожилы, и пришлые, истово молились, прося заступы у Всевышнего от японской напасти, и каждый день ожидали мобилизации.

– Все, одолели нас узкоглазые, теперь всех в Японию вывезут! – громче всех распалялся подвыпивший Лука Лукин. – Мужиков, значить, вместо быков будут использовать: землю спахать или привезти чего-нибудь, а баб, значить, раздадут самураям, чтобы они им удовольствие доставляли да такую же узкоглазую саранчу плодили, вот…

Толпа растревожено загудела.

– Это где ты такие вести прознал? – с подозрением спросил Афоня Гвоздев. – Газет, вроде не читаешь, в город не ездишь, а все знаешь?

– А мне, может, сорока на хвосте весточки приносит, али шпиены все докладывают, как там на белом свете дела обустраиваются…

– Ну, насчет шпиенов ты, Лука, загнул! – Возразил ему Михаил Кузнецов, – по шпиенам у нас Афонька Гвоздев мастак, а вот про сороку ты, могет быть, и правду говоришь, да только она не на хвосте тебе их приносит, а под хвостом, а уж ты потом энтим добром всех тут мажешь…

Несмотря на то, что на лицах многих лежала печать заботы и даже страха, многие захохотали, радуясь тому, как ловко поддел Кузнецов гнилого на язык Луку.

– Точно, Михаил Андреевич, Лука только страху может нагнать, а больше от него никакого проку! – поддержал товарища Иван Скопцов.

– Вот лоб забреют ему, так будет знать, как языком трепать! – звонко выкрикнула Дуся Айкина. – Для всех горе, а он радуется! Шары зальет с утра и балабонит!

– Ты за своим догляд делай, а мово мужика не трогай, не про тебя он! – зло откликнулась Груня Лукина. – Смотри, а то прокляну – пойдешь вслед за Семенихой…

– Люди добрые, вы поглядите, что делается! – с подвыванием заголосила Айкина. – Уморила старуху, а топерь еще и похваляется! Раньше-то такую вот прорву нечистую из села камнями выгоняли, а она…

Толпа загудела в предвкушении скандала. Кто-то подбадривал Лукину, но большая часть деревенских была на стороне Айкиной. Вспыхнувшую, было, свару пресек Михаил Харламов. За общим шумом он как-то незаметно вышелна высокое крыльцо своего дома и долго слушал разговоры своих земляков, опираясь на массивный посох с богатоинкрустированным верхом. Сильно болевший в последнее время, Харламов без него на людях теперь непоявлялся. Высокий, дородный, с седой бородой-лопатой, он горой возвышался над толпой, и потому его утробный голос сразу утихомирил всех говорунов.

– Да, крепко бьют нас япошки – и поделом! Сунулись в драку, а драться-то и не могем! Но под японца никогда не ляжет русский мужик!..

– Точно так, Михал Ефимыч! – раздался из толпы такой звонкий голос, что даже купец потерял нить своей речи.

– Кто это так голосит? – Харламов с интересом вглядывался в знакомые лица селян. Под его тяжелым взглядом толпа заколебалась, раздалась в стороны, оставляя в одиночестве Богдана Лукашевича. Он стоял, опершись, на костыли и напряженно смотрел на купца.

– Никогда не проглотит Япония Россию, Михал Ефимович, подавится!

– Вот, единоземцы мои, земляки! Не наших кровей этот парень, с Белой Руси прибился к нам, а говорит лучше, чем некоторые русские, а почему? – купец строго осмотрел всех, ожидая ответа. Но его не последовало, и потому он добавил, – а потому что он уже был на этой войне, он уже пострадал за матушку Расею, за что ему наши честь и уважение!..

– Правду говоришь, Михал Ефимыч… – разноголосо загудела толпа. – Так и быть тому… Хрен ей кусать, Японии, а не Расею!..

– Дозволь, Михал Ефимович… – и к хозяйскому крыльцу, опираясь на батожок, мелко засеменил староста Калистрат.

– Други мои, потише… – голос Калистрата был сиплый и ломкий, но его услышали в первых рядах и зашипели на задних. На площадке, что раскинулась между купеческим особняком и мостом, наступила тишина.

– Намедни из уезда в волость пришла казенная бумага, где говорится, что вскорости должна пройтить дополнительная мобилизация… Всю войну нас Бог миловал – никого из наших не взяли! Как мог я отводил от села эту самую мобилизацию, а теперя и до нас, кажись, дойдет… Пишет в ней кузнецкий уездный чин, что армия наша большой урон понесла в боях с самураями, а значит, ей нужны новые солдаты, молодые, сильные…

– Ой, бабоньки, – взвыла Соня Петухова, – старикам-то помирать неохота, а молодым-то еще пуще неохота!..

– Да твоему-то уже под сорок, какой же он молодой? – усмехнулась Груня Лукина, и тут же прикрыла рот ладошкой, видя как сурово оглянулись на нее мужики, а Лука поддал ей по шее.

– Не вой раньше времени, а то сама беду накликаешь, – сурово буркнул Иван Скопцов и принялся крутить цигарку.

– Стойте, братцы, не перебивайте… – Калистрат закашлялся, а разговоры меж тем затихли. – Год цельный нас не трогали, но время приспело, так, значить, надо будет послужить… Могет так случиться, что возьмут и семейных, и тех, у кого дети есть… Сам я занемог в последнее время, не езжу никуда, а вот Афанасий Гвоздев завтра-послезавтра поедет в волость и все разузнает, пока же готовьтесь к походу, заканчивайте сев… В общем Бог не выдаст – свинья не съест!

Толпа явно не ожидала такого финала речи старосты, и потому многие засмеялись, а за смехом как-то само собой растворилось напряжение, и день грядущий уже не выглядел таким страшным. Настроения добавил Харламов. Он громко стукнул своим посохом по крыльцу и крикнул помолодевшим голосом:

– А ну, народ честной, давай ко мне в бистро! Я угощаю, но пьем только за нашу победу, чтобы этим чертям косоглазым в этой войне не было ни дна, ни покрышки!..

Толпа отозвалась одобрительными возгласами, и мужики, не торопясь, с достоинством, пошли за угол особняка, где проворный Спирька и Фрося уже накрывали столы. Заметив, что бабы смущенно мнутся, не рискуя идти вслед за мужиками, Харламов весело крикнул:

– А ну, бабы, не журись! Вы мои гостюшки нонче, я вас шампанским угощать буду! А чем русская баба хуже какой-то мадамы!..

Радостный визг донесся из женской компании, смех, а Груня Лукина уже давала наказ своему внучку:

– Беги домой, да скажи папке с мамкой, что Михал Ефимович всех вином шампанским угощает задарма! Живчиком беги! Пущай не мешкают…

– Вот какая баба оборотистая! – не то с восхищением, не то с осуждением сказал дед Прошка, невольно подслушавший наказ Лукиной, и тоже поковылял под навес харламовского бистро. Дотянется ли до них война завтра, заберут ли кого из парней и мужиков – неизвестно, но в этот теплый майский день года 1905 все урские были живы и здоровы, находились под сенью родного крова и, как все русские, неизбывно веря в провидение Господне, охотно отдали себя веселию и радости, словно решив про себя: эх, пить будем, гулять будем, а беда придет – помирать будем!..

…На третьи сутки после того стихийного гульбища, что устроил для односельчан Михаил Харламов, поздно вечером вернулся из волости Афанасий Гвоздев и под прикрытием темноты по-воровски объехал те дворы, где жили урские мужики, мобилизуемые в действующую армию. В этом наборе их было двенадцать. Из старожителей села – Гордей Кузнецов, Тимофей Скопцов, Лев Федосеев, Федор Харламов, Иван Кочергин, Петр Ежуков, Григорий Горкунов, Яков Яковлев. Остальные – из Расейского угла, фамилии которых еще не все знали в селе. И каждая семья, растревоженная в эту майскую ночную пору докучливым сельским писарем, по-разному встретила страшную весть…

* * *

– Ой, Вань, да рази можно так-то? На кого же Тимоша дите оставит? – такими словами встретила мужа с предписанием о мобилизации сильно постаревшая в последний год и еще больше погрузневшая Домна Скопцова. Она сидела на лавке, широко расставив распухшие ноги, и протягивала к нему руки. – Ванечка, как же так-то?

– На тебя оставит, на меня, на Зинаиду…Что делать, мать, на то она и война!.. У Гордея Кузнецова двое ужо, а тоже, слышал, забирают… – Скопцов – старший подошел поближе в керосиновой лампе, пытаясь прочесть бумагу, но сын настойчиво потянул ее из рук отца:

– Тятя, это же для меня, да и написано там мелко…

– Да-да, Тимош, почитай-ка, у тебя глаз вострее…

Тимофей какое-то время внимательно изучал содержание документа, и потом внезапно осипшим голосом сказал негромко:

– «…30 мая 1905 года в составе 11-й мобилизационной команды военного присутствия Кузнецкого уезда Томской губернии прибыть на станцию Тайга, где состоится формирование воинского эшелона…». – Спокойный, но побледневший, Тимофей тяжело опустился на лавку рядом с матерью и, подмигнув маленькому Семке, выжидательно смотревшему на отца, сказал, как можно бодрее: – Что ж, повоюем, сынок?..

Взвыли разом женщины, а следом заплакал и Семка…

– …Ну, вот, Ваня, прожили мы с тобой шесть лет, добра не нажили, детей не завели, а убьют тебя на войне, с кем я-то останусь? – так шептала своему мужу Ивану Кочергину Мария. Она уткнулась ему в плечо, но голос ее звучал ровно, глаза были сухи.

– Вот спасибо, женушка! Значит, беду кличешь, чтобы, значить, меня убили, да еще и себя жалеешь? – он резко отодвинулся от нее и сел на кровати. – С кем останешься? Папа, мама твои живы, дед Прошка еще бегает – одна не останешься! Тебе же тридцати еще нет – найдешь жениха!

– Ваня! Ванечка! – возразила женщина. – Побойся Бога в такой-то час!..

– Вот я один на этом свете! Родителев схоронил, братов, да и ты все эти шесть лет так и не приласкала меня по-человечески. Так, терпела…

– Ваня!!!

– Что Ваня? А, скажешь, нет? – он вскочил на ноги, весь в белом исподнем, и нервно заходил по темной комнатенке, едва освещаемой майской луной через распахнутое окно.

– Ты ведь и плакать-то будешь по мне, пока телега не скроется за поворотом!

– Как ты можешь так говорить?! – Мария с негодованием вскочила с кровати и остановилась перед ним. Лямка ее просторной ночной рубашки скользнула с плеча, обнажая точеную грудь, но в свете луны она казалась мраморно белой и неживой. – Не дал нам Бог ребеночка, и потому не надо грешить друг на друга…

– Был бы у нас ребеночек, если бы ты хотела! Сегодня все тебе скажу, потому, как завтра будет некогда, а еще вчера я не мог тебе этого сказать, потому, как люба ты мне была, да и я многого не знал…

Он сел за стол, взял из коробки папироску и нервно закурил.

– Ты ведь все это время только и делала, что себя возносила, а меня за мужика лапотного держала. Где уж там: за купца чуть замуж не вышла, а тут всего лишь приказчик?! Культурная! Грамотная! Красивая! Ты ведь не подпускала меня к себе, когда это дите могло родиться: «голова болит…», «устала…», «завтра рано вставать…». Мне ведь Кирилла Иванович раскрыл глаза на все ваши женские плутни, ну, да теперь тебе не надо будет хитрить – ты свободна!

Она как-то грустно усмехнулась, села рядом с мужем за стол, неторопливо подняла упавшую лямку рубашки.

– Спасибо, Ванечка, за свободу! Спасибо тебе за твое терпение! Наверное, ты прав, Ваня, сука я подколодная! Жила с тобой, а думала о другом… Но сегодня я хочу тебя приласкать так, как я могу, и так, как ты хочешь… Иди ко мне, мой Ванечка…

– Поздно, Маша, я уже не твой… И тебя нонче я не трону только потому, что, не дай Бог, завяжется сейчас у нас дите, а меня на войне убьют, ты ж меня потом и на том свете проклинать будешь!.. Не хочу я этого и жизнь тебе ломать не буду…

… На втором этаже харламовского особняка всю ночь светились окна. Михаил Ефимович, опираясь на тяжелую трость, сидел у стола. Он был в исподнем белье, густые седые волосы, кружком обрамлявшие его огромную лысину, были взлохмачены, на высоком лбу блестели крупные капли пота, а тяжелое дыхание говорило о том, что хозяин его нездоров. Татьяна Григорьевна, стройная, с гладко зачесанными волосами и в светло-голубом домашнем халате, рядом с ним выглядела даже не дочкой, а внучкой. Заботливо оглаживая плечи Михаила Ефимовича, она время от времени вытирала полотенцем пот с его лица и со страхом смотрела на разъяренного пасынка.

– …Что же вы, тятенька, не постояли за сына своего?! Почему допускаете, что меня берут на войну? «Наследник… дело семейное вести…»? Какой же я наследник, ежели меня самураи убьют?! Эх, папенька! С вашими-то связями только слово молвить военному чину, и они забыли бы про меня на веки вечные!.. Ведь ты с самим губернатор знался?...

Этот трудный разговор длился уже около часа. Прознав о предписании явиться назавтра в Брюханово на сборный пункт, до смерти перепуганный Федор закатил отцу настоящую истерику и поднял на ноги всех работников.

– Левку-то Федосеева батюшка наверняка огородил от фронта, а ты меня на смерть толкаешь, чтобы все наследство своей полюбовнице оставить?!..

– Цыц!.. – по-медвежьи рявкнул Харламов – старший, и тут же схватился за голову.

– Мишенька! Михаил Ефимович! – едва сдерживая слезы, Татьяна Григорьевна захлопотала около своего невенчанного мужа. Намочив полотенце, она приложила его к голове мужчины и всем своим субтильным телом старалась закрыть больного от излучающего неприкрытую злобу пасынка. Те несколько минут, что купец приходил в себя после очередного приступа, Федор стоял с недоброй улыбкой на лице, наблюдая за близкими ему людьми, которые вызывали у него только глубокую досаду и ненависть. С детских лет он был патологически влюблен в эту красивую и добрую женщину, но, будучи младше ее на несколько лет, даже не смел проявлять свои чувства из боязни быть осмеянным ею. После же смерти матушки, когда Татьяна Григорьевна была приближена к себе его отцом, к этому чувству добавился неуемной страх перед отцом. Сколько помнил себя Федор, он всегда боялся его. Ему было проще и легче с матерью и дедом, которые прощали, а иногда и поощряли его хитрость и изворотливость в отношениях с другими детьми. Отец же зачастую называл эти проделки «пакостью» и наказывал сына ремнем, а то и плеткой-трехвосткой. Уже сейчас, будучи взрослым мужчиной, он так и не мог до конца избавиться от страха перед своим старым и больным отцом. Но что уравнивало в его глазах старого отца и его молодую экономку – так это огромное, ничем не ограниченное чувство ненависти. И каждый раз, едва ему представлялось, что отец оставит все наследство этой молодой красивой женщине, ему делалось плохо, и в таком состоянии он был готов на любой безрассудный поступок. И только еще неизбывное чувство страха до сих пор удерживали его от решительных действий.

– Федор! Федя, – молящим голосом обратилась к нему женщина. – Это же твой отец! Он болен и с ним нельзя разговаривать в таком тоне…

– Меня не было дома несколько лет, и вы я, думаю, это оценили по достоинству, но завтра меня могут убить, а потому говорить ласково и нежно сейчас не время… Он хочет избавиться от меня, неужели ты не видишь, мама Таня…

– Не называй меня так! – взмолилась женщина.

– Что так? – язвительно спросил Федор, – жена моего папеньки – моя маменька!.. Ах, простите, я забыл, что вы не венчаны… Тогда действительно ты мне не «мама Таня», а …

– Замолчи! – снова рявкнул Харламов-старший, и даже тростью стукнул об пол, но теперь своим окриком отец пытался скрыть свою слабость. Он заговорил торопливо, задыхаясь и не отнимая руки от головы. – Левку тоже в армию берут… глянь в окно – огни горят… И я упредил кого мог, но теперь война… Я воевал, кресты заслужил. Теперь твой черед доказать, чьих ты кровей будешь!.. Или за печкой отсидеться хочешь?!

Харламов грозно поднялся с кресла. Свой посох он держал в руке, словно саблю, отчего Федор сильно смутился и даже попятился назад. Татьяна Григорьевна со слезами на глазах бросилась к мужу на грудь:

– Миша! Не надо гневаться! Кирилла Иванович упреждал, что в любую минуту может удар случиться!..

– Да-да, моя лапушка. – Голос Михаила Ефимовича как-то сразу осип, и он тяжело рухнул в кресло. Голова его откинулась назад, глаза были закрыты, но губы продолжали шевелиться.

– Иди, сынок, а мы будем молиться за тебя!..

– Эх, тятя! – зло скрипнул зубами Харламов-младший и опрометью бросился из комнаты…

…Совсем другой разговор складывался в избе Матвея Яковлева. Он успел затопить баню, где напарил сына перед дальней дорогой, и теперь они, потные, раскрасневшиеся, в одном исподнем сидели в горнице за столом, уставленном разными закусками, пили самогон и вели неторопливую беседу. Женщины сидели рядом, но в мужской разговор не встревали.

– …За Вальку, сынок, не боись! Ее и дочку твою я в обиду никому не дам, да только ты там блюди себя добром. Ты, ить, вон какой конь у меня вымахал! Тебя издаля видать. Люди бают, что япошки народишко мелкий, но настырный. Смотри, сколько наших ужо полегло, а сколько кораблей потопили! А потому судьбу свою не пытай лишний раз – не высовывайся поперед других, соображение свое имей!

…Михаил Кузнецов тоже уже в потемках затопил баню и намеревался отправить туда вместе с Гордеем Алену, но тот ему возразил:

– Пусть Алена детишек уложит спать, а ты попаришь меня напоследок…

Не видел Гордей, как вздрогнул и застыл с раскрытым ртом отец, а мать, утирая слезы, перекрестилась….

…Парились долго, неистово. Казалось, все свои силы Михаил Кузнецов вкладывал в березовый веник, а через него – в крепкое, мускулистое тело сына, при этом его губы беззвучно читали молитву, а в глазах стояли слезы.

– Ну, все, бать, хватит, а не то забьешь меня до смерти, да, чего доброго, и сам тут останешься…

Гордей схватил шайку с холодной водой, опрокинул ее на себя и выскочил в предбанник. Не торопясь, за ним последовал отец. Как-то тяжело он опустился рядом с сыном на широкую лавку, хотел что-то сказать, но не выдержал и зарыдал в голос, спрятав лицо, заросшее седой бородой, в свои колени.

– Батя! Тятя! Ты что? Что с тобой? – Гордей приобнял отца и стал его успокаивать. Через несколько минут Кузнецов–старший взял себя в руки, оттер слезы с глаз, и заговорил.

– Прости, сынок, мою слабость… Тяжко у меня на душе, словно предчувствие какое-то нехорошее, а тут ты еще: «…напоследок…». Да рази ж можно так-то?

– Да ну, бать…Я же так, к слову… Не волнуйся! Война, похоже, к концу идет… Сколько народу побили – может, уж сейчас и не пошлют на убой-то…

– Может и так, сынок…Дай-то Бог, чтобы ты и вовсе не доехал до энтой Маньчжурии… Где мы, а где она? Ну, на хрена она нам, Маньчжурия энта?!

– И я о том же, бать! – со смехом сказал Гордей, а сам для себя отметил, как понемногу сдает отец: раньше у него слез не добьешься, а тут… Оно и понятно: в который раз жизнь берет на излом потомка уральских казаков. Войну прошел, ранение тяжелое получил, друга потерял, а через эту беду и дочь младшую. Теперь вот еще одно испытание…

– Ладно, сынок, пойдем-ка домой, да про слабость-то мою не сказывай нашим женкам – у них и своих слез хватит…

…Уже пробираясь по тропинке через огород с фонарем в руке, Михаил остановился на минуту:

– А все-таки непонятно, почему тебя, у кого двое детишков, вдруг в армию призывают, когда у иных по одному только?..

Так то не в армию берут, тять, а на войну…

– Нет, сдается мне, что этот паскудник Афоня Гвоздев что-то здесь подстроил! Ух, прознаю, я ему яйца вырву!..

…Всю ночь Алена лежала на плече у мужа с мокрыми глазами и шептала ему, уже спящему:

– Ты только возвернись, Гордеюшка! Только возвернись!..

* * *

Тревожная ночь сменилась не менее тревожным утром. Едва заалел ранней зорькой восток, как петухи заступили на вахту. Но и они кричали в этот раз как-то неуверенно и недружно. Но рассвет, тем не менее, наступил. Не успел Михаил Ефимович справить утреннюю трапезу, как ранние гости застучали в «било», и вскоре к нему в гостиную поднялись волостной урядник Силин и незнакомый хозяину поручик.

– Извините за беспокойство, Михал Ефимыч, служба государева, – поздоровавшись с купцом за руку, Силин снял фуражку и стал вытирать вспотевшую лысину, но потом, спохватившись, поспешил представить хозяину своего спутника.

– Позвольте представить вам поручика военного присутствия Кузнецкого уезда Савелова Ивана Харитоновича…

Молодой, с хорошей военной выправкой поручик, в знак приветствия рывком кинул руку к козырьку и громко щелкнул каблуками. Грузный Харламов также изобразил движение, но на ноги так и не поднялся: в последнее время каждый шаг ему давался с большим трудом из-за опухших суставов.

– Великодушно прошу простить, что встречаю по-домашнему… – он оттянул ворот голубого халата из китайского атласа, богато расшитого как на спине, так и на полах красными драконами, и на лице Харламова застыла растерянная улыбка.

– Что вы, что вы, Михал Ефимыч, – заторопился с увещеваниями урядник, – если б не служба, не посмели бы вас побеспокоить!..

– Да, да, конечно, я пошлю сейчас человека к старосте и писарю нашему – они вмиг соберут новобранцев, а вы пока откушайте с дороги-то. Небось, всю ночь в пути были?

– Всю – не всю, а выехали затемно, – отозвался на приглашение Силин и потом добавил: – С нами там еще два солдатика, они внизу остались…

– И о них позаботятся, – заверил гостей хозяин, – голодными не оставим, не по-нашенски это будет…

…К десяти часам на площади между мостом и магазином Харламова собралось все село. Случилось так, что двенадцать новобранцев со своими домочадцами оказались в середине большого круга, образованного жителями Урского. В руках у многих мужиков были бутылки с водкой или самогоном, закуска. Большинство женщин плакали, наблюдая, как в горестном молчании прощаются с уходящими на войну мужчинами их жены, матери и сестры. Холодно и без слез прощались Иван Кочергин и Мария Китова.

– Прощай и прости, Ваня, что так провожаю. Вернись живу и здорову, а там, глядишь, все и у нас образуется… – она поцеловала его и застыла рядом с безучастным выражением на лице…

… Гордей Кузнецов и Тимоха Скопцов обнимали своих плачущих жен и что-то шептали им на ухо, а стоявшие рядом их отцы нещадно дымили самосадом. Матрена держала за руку своих внучат и краешком платка вытирала глаза. Затем, словно спохватившись, спросила Скопцова:

– Вань, а Домнушка-то гдей-то?

– Да с ея-то ногами только и ходить теперь… Дома она простилась с Тимофеем-то…

Тут Тимоха словно встрепенулся весь и, отыскав в толпе односельчан худого и конопатого отрока Илью Гвоздева, крикнул ему:

– А ну, Илюха, тащи отцовскую хромку – сыграю на прощанье!..

Афоня Гвоздев, стоявший неподалеку в компании старосты Калистрата, поручика и местных богачей, кивнул сыну, разрешая взять гармошку, и пацан побежал домой…

…Яшка Чуваш, хвативший спозаранку первача, был красен лицом. Не обращая внимания на свою зареванную жену, он переходил от одних соседей к другим и выпивал с каждым мужиком, пока у поручика не лопнуло терпение:

– А этому герою больше не наливать – и так хорош!..

Сказано это было так громко, резко, что толпа на миг притихла, а мужики стали прятать бутылки по карманам и за пазуху. Визгнула дырявыми мехами гвоздевская хромка и замолчала надолго. Подавленный предстоящей разлукой с семьей Тимоха долго не мог определиться, что играть. Наконец он заиграл плясовую, несколько пьяненьких мужичков вышли на круг, и тут же к ним потянулся Яшка и заголосил во все горло:

Ох, люблю тебя, Мотанька,
Что же делать, господи?
Отобью тебя у Ваньки-
Зацалую досмерти!

На меня Мотаня тело
Взгромоздила до предела.
То ли жопа, то ли грудь–
Не могу никак вздохнуть!

Пыхнули краской лица девушек, просмеялись мужики и снова принялись угощаться, а в круг плясунов пробился Прохор Китов. Он мелко перебирая ногами в такт музыке, размахивал своим посохом, рискуя задеть других танцоров, и вдруг пропел фальцетом:

– Эх! Не бойся, мужики, басурманов разных!

Мы япошек разобьем– ухарей заразных!

Яшка какое-то мгновение, молча, притопывал вокруг расходившегося деда Прошки, не то вспоминая, не то сочиняя новые куплеты, и вдруг снова заорал во все свое луженое горло:

Пляшешь, Прошка, весело,
Рассмешил ты все село,
Выпил с нами самогон-
Полезай теперь в вагон!..

– Вот ведь, чертяка, боднул-таки на прощанье! – перерывая шум гармошки заорал в ответ старик. – Ну на хрена я вам там – старый пердун? Рази тока заместо пушки?

Хохотнул народ на шутку деда и тут же на круг, к нему и к Яшке, выскочили несколько баб и пляска разгорелась с новой силой…

Какое-то время поручик Савелов с едва заметной улыбкой наблюдал за разгоравшимся деревенским гулянием, затем щелкнул крышкой карманных часов и повернулся к стоявшему рядом Федосееву:

– Иван Иванович, а где же ваши подводы? Время-с…

Тот тоже достал из пистончика брюк часы в золоченом корпусе, также щелкнул крышкой.

– Еще без восьми минут десять, а мы сговорились на десять, не так ли, Иван Харитонович?

… Вскоре караван из четырех подвод, ведомый коляской с поручиком и урядником Силиным, покинул село, а остающиеся в этой мирной жизни мужики и бабы со страхом и горечью смотрели вслед своим землякам, уходящим на войну, решая для себя страшную загадку: кто-то из них еще вернется домой живым и здоровым, а кого-то они уже никогда не увидят больше…