Кузбасская сага. Роман. Книга 2. Пленники Манчжурии (часть 1)

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Павлов Сергей Михайлович

Просмотров: 6924

2011 год, Выпуск № 4

Глава 5

1 июля 1905 года отряд новобранцев прибыл на пост Корсаковский, самый крупный населенный пункт на юге Сахалина, что находился на берегу залива Анива. Здесь мобилизованных распределили между отрядом полковника Арциховского, занявшего оборону около села Пораонтомари, и прикрывающим его левый фланг отрядом поручика Полуботко, что базировался в селе Севостьяновка. Все урские старались держаться вместе, и потому попали под начало полковника…

* * *

Полковник Арциховский, мужчина лет пятидесяти, грузный, с седыми бакенбардами и такими же усами, в одиночестве пил чай в своей палатке, когда ординарец доложил ему о прибытии в расположение его отряда подкрепления из числа мобилизованных. Отставив недопитую чашку с чаем, полковник велел пригласить к себе офицера, возглавлявшего данный отряд. И каково было его удивление, когда в палатку, неловко ступая, вошел субтильный юноша в военной форме с погонами прапорщика. Его по-детски узкое лицо украшали едва заметные русые усы и очки с круглыми стеклами в тонкой металлической оправе. В левой руке он держал большой кожаный баул с красным крестом, а правую как-то неуверенно вскинул к виску и ломающимся голосом отрапортовал сидящему за столом полковнику:

– Прапорщик Платонов и вверенная ему команда новобранцев в составе 157 человек прибыла под ваше начало для прохождения дальнейшей службы…

Он что-то еще хотел добавить, но полковник, успевший уже понять, какой вояка прибыл к нему на подмогу, жестом остановил его, а затем добавил:

– Отдышись, сынок, не кричи и каблуками не щелкай: не то время сейчас и не то место… Как зовут-то тебя?

– Вася… – неожиданно выдохнул юноша, но уже в следующее мгновение спохватился и так же, с напряжением в голосе, доложил, – прапорщик Платонов, ваше высокородие!..

– Да вижу, что прапорщик, зовут-то как?

– Василий Аркадьевич Платонов, ваше…

– А ну-ка сядь рядом, чайку со мной попей да обскажи, какие там дела делаются на материке?

Полковник был без головного убора – фуражка его висела на сучке столбца, который подпирал центр штабной палатки, ворот кителя расстегнут на несколько пуговиц и из-под него выглядывало несвежее исподнее белье, что в немалой степени смутило молодого человека. Повинуясь полковнику, он осторожно поставил баул на травяной пол палатки и присел на краешек некрашеной табуретки. Собираясь с духом, Платонов глазами следил, как полковник налил ему в металлическую кружку кипяток, сыпнул туда ложку какой-то травяной смеси и прикрыл салфеткой.

– …Через пару минут чай будет готов, а ты пока говори…– но, угадав, что юноша снова готов вскочить навытяжку, он поймал его за рукав.

– Давно служишь, Василий Аркадьевич?

– С июля прошлого года…

– Год уже… – задумчиво проговорил полковник. – А в бою пришлось бывать?

– Никак нет, госп… – и снова он попытался вскочить на ноги, но теперь рука полковника твердо удерживала его на табурете. – Я по медицинской части… Работал по эвакуации раненых из Владивостока в Хабаровск, иногда сопровождал их до Харбина, а оттуда возвращался назад…

– Студент?

– Так точно… Из Санкт– Петербурга…

– Какой курс?

– После четвертого…

– Мобилизовали?

– Никак нет! Доброволец! У нас почти весь курс пошел на фронт… Пятеро уже погибли…

– М-да, на то она и война, чтобы люди гибли, – хмуро проговорил Арциховский. – Тебя-то что потянуло сюда, Василий Аркадьевич? Идеи социалистов увлекли?

– Никак нет, ваше высокородь, дед мой в Крымскую кампанию у Нахимова воевал, отец всю жизнь ветеринаром служил в Преображенском полку, в отставку вышел подпоручиком…

– Стало быть, не хотел от родичей своих отставать… – заметив, что прапорщик не прикасается к своей кружке, он подвинул к нему блюдце с сухарями и наколотым крупными кусками сахаром. – Пей, сынок, пей. Сегодня еще можно, а вот что завтра будет – не скажу… А пока ты подкрепляешься, я тебя введу в курс дела…

…Не знаю, как там, на материке, но здесь мы, похоже, войну уже проиграли. Шныряют японцы вокруг острова на кораблях туда-сюда, силы копят и со дня на день пойдут на штурм. Много их будет, да под прикрытием корабельных батарей, а у нас всего 10 орудий, да и то четыре сняли с крейсера «Новик»… Видел, поди, в полумили от острова полузатопленный корпус корабля?

Рот прапорщика был забит сухарями, и на вопрос полковника он только усиленно замотал головой.

– В прошлом году бился он с тремя японскими кораблями, ну, и попортили они его изрядно – затонул. Экипаж сберегли, пушки сняли, вот теперь и стреляем из них, да снарядов мало… Командир корабля с экипажем отбыли во Владивосток, а у нас осталась команда в тридцать человек во главе с мичманом… э-э, нет, уже лейтенантом Максимовым. Славные ребята – морячки, зато остальные… Воинство-то наше успел рассмотреть? Не полк у нас, Василий Аркадьевич, не батальон, а дружины, отряды да группы – партизанщина, одним словом. Наполеона одолели когда-то с такой тактикой, но здесь не пройдет! В отрядах – половина уголовников, а им на все наплевать: не хотят они защищать остров своих страданий, бегут, сволочи, каждый день бегут!

– А куда же с острова-то бежать, ваше высокородие?

– Остров большой: тайга, горы. Они его тут за годы каторги излазили вдоль и поперек. Такие места знают, что ни нам, ни японцам их там не найти. Отсидятся, а там, глядишь, и выползут на свет божий, тьфу ты, господи! Должен знать, Василий Аркадьевич, что на острове объявлено военное положение и согласно приказу военного губернатора, каковым является генерал Ляпунов, дезертиры и мародеры расстреливаются на месте. У вас оружие есть?

– Так точно, ваше высокородие! – Платонов успел вскочить на ноги и снова козырнул полковнику.

– Ах ты, господи! Опять подпрыгнул! И когда ж ты таким службистом стал? Вроде из гуманитариев, а?

Молодой человек заметно смутился и тихо присел на табурет.

– Нам еще в Санкт-Петербурге, когда направляли сюда, советовали вырабатывать военные повадки и командирский голос, вот я и…

– Эх, Вася, почему я так говорю с тобой? Из Питера я сам, на историка учился, а вот пришлось мундир надеть когда-то да и остался в нем по сю пору… Сын у меня в твоем возрасте в Кронштадте служит мичманом… Тебе ведь тоже двадцать пять, наверное?

– Двадцать три…

– Ну, тем более… Еще кружечку?

– Никак нет, выше высокородь, я сыт, спасибо!

– Ну, сыт – не сыт, а вечером накормят солдатским ужином… Тут наш рацион такой же, что и у солдат. Единственная привилегия офицеров – коньяк и кофе. Вам это тоже выдадут, да только вы, Василий Аркадьевич, не бравируйте особо ими. Солдат тут злить нельзя!..

С вашим пополнением у нас в отряде теперь более четырехсот человек– батальон! Офицеры у меня боевые: воевали на суше и здесь уже успели, а вы будете старшим военврачом… Проверьте наличие и готовность санитаров, подготовьте барак под госпиталь… А как же все-таки там на материке?

– Тревожно, ваше высокородие. Солдаты злые, офицеры растерянные и словно все чего-то ждут…

– Вот, значит, как… Я так и думал… А ждут они конца войны, капитуляции, и опять мы носом в грязь ухнемся и на поклон пойдем к самураям! Профукали мы войну, Василий Аркадьевич, профукали как есть!.. Но об этом нигде и никому не говорите, иначе – трибунал, как и следует по закону военного времени! Вот так-то, Вася! Теперь ступай. Вас сегодня вооружат, там, в карьере, постреляете, штыками поработаете…Впрочем, вас это не касается, вы займитесь госпиталем… Ну-у, может быть это будет не госпиталь, а небольшой походный лазарет… Но без него нам никак не обойтись, поскольку раненых будет много. Ступайте, а появятся вопросы – заходите, не стесняйтесь. Да, и еще, когда наедине, то зовите меня запросто – Сергей Сергеевич. Как-никак, а мы с вами земляки – питерские ...

Прапорщик уже был на выходе из палатки, как полковник снова его окликнул:

– Василий Аркадьевич, а военный священник у вас в отряде есть?

– Никак нет, господин полковник! Ни военного, никакого…

– Это плохо, Вася. Наш-то погиб при артобстреле… Ружья у него не было, а в бой шел вместе с солдатами… Я бы сейчас, наверное, любого своего командира поменял на хорошего капеллана… священника, значит… Солдаты, кадровые, а не каторжане, народ верующий, и они, порой, больше слушают священника, чем командира… Так-то вот, Василий Аркадьевич…

* * *

Первые впечатления от «каторжанского острова» у всех урских были далеко не радостными. Казалось бы, июль – макушка лета, но даже на солнце не жарко. Близость океана давала не только влажную, пронизывающую прохладу, но и постоянный, тревожащий до глубины души шум прибоя, а серый, плотный туман, прятал от человеческого глаза и небо, и воду. Резкий же клекот чаек только усугублял и без того подавленное настроение вчерашних таежных мужиков. Первый июльский день отнял у них много сил. Переправа через пролив на пароме, сразу после обеда – получение оружия, ходьба строем, стрельба в овраге и отработка ударов штыкового боя. Набегавшись до седьмого пота, третий отряд возвращался в бывший тюремный барак, который теперь служил им казармой. Младший унтер-офицер Прохоров оказался старым знакомцем полковника Арциховского, под началом которого воевал когда-то, был ранен, а теперь проводил с новобранцами, коих он привез из глубины Сибири на самую восточную оконечность земли российской, занятия по боевой подготовке. Чисто выбритый, в изрядно поношенном, но аккуратно выглаженном мундире и в начищенных до блеска сапогах, он предстал перед своими новобранцами совсем другим человеком. Куда делись его былое добродушие и нарочитая неторопливость. Только пышные черные усы да повязка на кисти руки говорили за прежнего Прохорова. С легкой усмешкой поглядывал он вечером на свое еле передвигавшее ноги воинство. Курить в строю не разрешалось, разговаривать тоже, да и сил, похоже, на это ни у кого не осталось. Когда уже подходили к казарме, Яшка Чуваш все же не удержался и спросил унтер-офицера.

– Ваше благородь, а я вот слыхал, что япошки народ мелкий, плюгавый, и каждый русский мужик может взять по одному, а то и по два, в каждую руку и закинуть куда подале, так?

– Да, народец этот мелковатый, Яковлев…

– Так на что нам силы свои дорогие тратить на разные эти вот занятия, ежели мы их и так…

– Народец мелкий, но шустрый. – Прохоров говорил, чеканя каждое слово, и у Яшки совсем пропало желание спорить. – Вцепится, что клещ, и никак не оторвешь его от себя. Японец давно готовился к войне, для него она, что мать родна… Частушки-то ты, Яковлев, здорово горланил: «…покажу япона мать!..». Только ить надо сначала ее показать, а уж потом песенки петь про это… Так что, сейчас вы приведете себя в порядок, ужин и отбой. Завтра, если самураи не помешают, будем оборудовать оборонительные позиции…

До вечернего приема пищи оставалось около получаса, и потому всей ватагой новоявленные солдаты бросились к небольшой прибрежной заводи. Крики и смех купающихся на какое-то время оживили мертвенно-тихую картину сахалинского вечера на каменистом побережье. Солдаты-старожилы, поглядывая на плещущихся новобранцев, шутили невесело: сегодня гуляй, а завтра помирай!

– Эх, вода холодная, а на дворе июль, что за дела? – Петька Ежуков голый прыгал на одной ноге, выбивая воду из уха. – У нас в Уре и то вода теплее.

– Эх, Петруха, – поучал его Тимоха Скопцов. – У нас в Уре сколько этой воды-то всей? А здесь сколько! Хоть весь день смотри вон туда, где окиян с небом сходится, берега все равно не увидишь…

– То что она холодная – ладно, она ведь соленая! – Яшка так яростно отплевывался, что многие не удержались от смеха.

– Яшк, а тебе же говорили, что вода в море да окияне соленая, говорили?

– Говорили…

– Ну, так что ж ты ее хлебал?

– У нас много что говорят, а надо самому все спробовать…

– Во-во, в церкви ты святого спробовал – чуть не загрыз, а тут воды нахлебался – нет, не помрешь ты своей смертью, Яков, – Гордей шлепнул его по жирной спине. – Мужики, быстро одеваться и в казарму!..

Последующие дни службы для урских мужиков превратились в непрерывную череду однообразных, изнуряющих событий: строевые учения под командой Прохорова, огневая подготовка, обустройство боевых позиций. Кроме того часть боеприпасов и провизии со складов поста Корсаковский по приказу полковника Арциховского переместили в деревню Соловьевка – к месту возможного отступления отряда. И полковник, и все его офицеры наверняка знали, что штурм острова японцы начнут в районе села Мерея и Савиной пади (уж больно хорошее место для высадки десанта!), обойдя Пораонтомари с левого фланга, а с правого фланга, из бухты Лососей, пехоту поддержат огнем своих бортовых орудий японские суда. В такой ситуации свои позиции отряду удержать вряд ли удастся, и потому возможный отход планировался заранее. При отступлении отряд должен был уничтожить пристань, все здания и склады поста Корсаковский. Врагу оставить только выжженную землю. «Скифская война»! Бывший историк, полковник Арциховский любил всем событиям дня сегодняшнего находить аналоги из древней истории. Именно так хоть в какой-то мере он успокаивал себя, что годы учебы в столичном университете потрачены не зря. Впрочем, несмотря на обыденность солдатской службы, элемент новизны все же присутствовал даже здесь: каждый день кто-то из каторжан– дружинников бесследно исчезал из казармы и никто их не искал. Горы, густо поросшие как хвойными, так и лиственными лесами, служили надежной защитой для всех дезертиров.

Рано утром 6 июля 1905 года с мыса Крильон на пост Корсаковский по телефону поступило сообщение бывшего матроса потопленного японцами крейсера «Новик» Семена Бурова. Он сообщал, что мимо мыса проследовала японская эскадра из 53 вымпелов, которая держит курс на залив Анива. А в девять часов утра того же дня дивизия генерала Харагучи начала десантную операцию по захвату южной оконечности острова Сахалин. Высадка солдат происходила на побережье Анивского залива, там, где и ждал их отряд полковника Арциховского, между деревнями Мерея и Савина падь…

…Едва первые японские солдаты ступили на островную сушу, как с берега грянул орудийный залп. По десанту и транспортным кораблям, которые доставили этот десант на побережье залива Анива, вели огонь все орудия полковника Арциховского. Расположенные на взгорке, они прицельно били по противнику, который намеревался развернуть свои силы для атаки их позиций. Явно не ожидавшие встретить такой отпор, японцы бросились назад на корабли, на трапах возникла давка, некоторые солдаты падали в воду и отчаянно барахтались, выбираясь на берег, другие, укрывшись, за огромные валуны, вели обстрел русских позиций. Транспортные суда вышли из-под обстрела русской батареи, а в помощь оставшемуся на берегу десанту поспешили несколько миноносцев, которые открыли беглый огонь поверх своего десанта по батарее русских. Наши пушки перенесли свой огонь на миноносцы и первыми же выстрелами повредили три из них. Отчаянно взревев, задним ходом они поспешили удалиться от острова на безопасное расстояние, оставляя среди валунов до полусотни своих солдат. Накануне боя отряду лейтенанта Максимова, который держал оборону на первой линии, были приданы двадцать новобранцев, в числе которых оказались и урские. Едва японские корабли отошли от берега, как Максимов поднялся во весь рост и скомандовал:

– А ну, братцы, сбросим самураев в океан! – и, размахивая револьвером, первым бросился на залегших за валунами вражеских солдат. За ним, с винтовками наперевес, дружно поднялись его моряки. Их порыв сопровождался таким мощным ревом, что от него стушевались не только враги, но и новобранцы, еще вчера бывшие простыми сибирскими крестьянами. Сначала урские бежали вслед за моряками молча, но потом, словно какая-то неведомая сила подстегнула их, накалила и заставила кричать в унисон:

Ур-р-ра!!!.. Расстояние между противниками не превышало сотни сажен, и потому быстро сокращалось. Поначалу дрогнула, было, японская цепь, кто-то даже в воду прыгнул, спасаясь от наскока русских солдат, но небольшого роста японец с лейтенантскими погонами, резко выхватил саблю из ножен, что-то прокричал визгливым голосом, и цепь солдат в темно- синих мундирах, белых гетрах и желтыми околышами на фуражках приобрела какую-то стройность, винтовки с примкнутыми штыками-кинжалами грозно вскинулись навстречу приближающейся вражеской цепи, а воздух огласился гортанными криками «Банзай!». Мгновение, и сошлись две стихии. Русские нападали с возвышенности и потому, набрав ход, не могли сразу остановиться, и если японец увернулся от первого штыкового удара русского солдата, то тот по инерции проскакивал вперед и становился беззащитной мишенью: теперь японец оставался у него в тылу и имел возможность поразить врага своим широким штыком в спину. Гордей был во втором эшелоне атаки и видел, как Яшка, бежавший впереди вместе с моряками, проткнул штыком одного вражеского солдата и, ловко откинув его в сторону, тут же прикладом свалил следующего. Толстый, высокий, он наводил страх на низкорослых японцев, они пытались обойти его стороной, и потому вокруг него образовалось свободное пространство. Обнаружив, что колоть уже некого, Яшка заорал во все горло:

– А ну, кто на наших, япона мать!?

Бок о бок с Яшкой с таким же ревом и винтовками наперевес бежали Иван Кочергин, Федька Харламов, Гриша Горкунов и Тимоха Скопцов. Штыки их винтовок алели от крови, и это говорило за то, что свои жертвы в бою они уже нашли. Оказавшись в этой неистово ревущей и неудержимолетящей лавине, Гордей, казалось, перестал ощущать себя отдельно взятым человеком. Какое-то пьянящее лихое веселье охватило его. Он бежал по склону, усыпанному камнями, наступал на них, запинался, но совсем не чувствовал боли. Его бег был так стремителен, что замешкавшегося японца, ставшего на его пути, он буквально смел, а прикладом, который успел выставить перед собой, разбил тому голову. Следующий солдат, что возник перед ним, страшно вращал глазами и что-то кричал на своем диком наречии, при этом пытался достать его своим штык– кинжалом, но русская винтовка с его трехгранным штыком была длиннее, да и сам Гордей выглядел гораздо внушительнее своего противника. Удар, еще удар. Японец визжал от досады, что не может дотянуться до тела русского солдата, а тот в свою очередь, отбив несколько ударов, поразил его в грудь. Охнув, тот выронил винтовку и рухнул навзничь… Японский офицер стоял у самой кромки воды, вооруженный револьвером и саблей, и яростно отбивался от наседавших моряков. Двое уже лежали на песке с разрубленными головами, а третий, расстреляв весь магазин, пытался штыком достать самурая, но когда казалось, что тому уже не спастись от русского штыка, офицер хладнокровно поднял револьвер и почти в упор выстрелил в своего противника. Моряк медленно завалился на бок. Гордей, оказавшийся на какое-то мгновение сбоку от офицера, кинулся на него со штыком наперевес, но японец ловко ушел от удара и вскинул револьвер, но выстрела не последовало: патроны кончились. Не давая офицеру возможности сделать замах саблей, Гордей опрокинул его в воду и сам упал сверху. Казалось бы, более сильный Гордей легко справится с малорослым японцем, но тот оказался на редкость вертким, а короткие, почти незаметные его удары кулаком по лицу гулко отдавали в голове Гордея. Наконец-таки он притопил офицера в воде и не давал ему возможности вдохнуть воздуха. Дождавшись, когда тот затих, Гордей поднялся на ноги, но тут же вслед за ним выскочил из воды японец. Глаза его были широко раскрыты и полны ужаса, он что-то кричал, о чем свидетельствовал раскрывающийся рот, но крика слышно не было. Уже отчаявшись одолеть этого самурая, Гордей собрал оставшиеся силы и опустил кулак на его голову. Даже среди того шума и рева, которыми сопровождалась эта звериная по накалу рукопашная схватка, Гордей, казалось, услышал, как что-то хрустнуло в голове у его противника, и он рухнул в воду. Битва продолжалась, но Гордей на какое-то мгновение почувствовал себя вне ее. Стоя по колено в воде, он помотал головой, стараясь прийти в себя, затем зачерпнул пригоршней воду и освежил лицо. Истошный крик Ивана Кочергина вернул его к реальности:

– Горде-е-ей!

Он резко обернулся и увидел направленный ему в грудь штык– кинжал японской винтовки. Ни отскочить, ни упасть он уже не успевал, и у него было только одно мгновение, чтобы правой рукой схватить ярко-сверкающее на июльском солнце жало штыка и отвести от своей груди. Японец рванул винтовку вверх, невольно притянув к себе русского солдата. Правую руку Гордея словно огнем обожгло, но уже в следующее мгновение он схватил врага за горло левой рукой и стал его душить. Легко повалив противника, Гордей продолжал душить его в воде, пока тот не затих. Оставив свою поверженную жертву, Гордей подхватил вражескую винтовку, и хотел передернуть затвор… Правая рука его неуклюже скользнула по нему, но знакомого клацанья не последовало, патрон в патронник дослан не был. Гордей удивленно глянул на затвор, на свою руку и только теперь обнаружил, что вся винтовка была в крови, а на правой руке его, также густо окрашенной кровью, было всего два пальца. Винтовка выпала из рук Гордея, а он все еще продолжал изумленно разглядывать свою изувеченную руку. Разгоряченный боем, он еще не ощущал боли, но рассудок уже подсказывал ему, какую страшную рану он получил от того маленького солдата из далекой и неведомой ему Японии, что лежал теперь у его ног мертвый и омываемый соленой океанской волной. В эти минуты Гордей был совсем беззащитен, и не миновать бы беды, если бы не Тимоха Скопцов. Он заметил странное поведение Гордея и поспешил к нему на помощь. Схватка затихала, и остатки японского десанта моряки добивали уже в воде. Увидев окровавленную руку друга, Тимоха потащил его на берег. Какое-то время Гордей еще не чувствуя боли и безропотно шел за ним. Боль пришла к нему остро, мгновенно и, словно накрыла удушающей волной, заглушая в сознании все человеческие чувства. Он рухнул у камня-валуна и, поддерживая здоровой рукой покалеченную руку, стонал сквозь зубы. Тимоха испуганно метался рядом, пока, наконец, не догадался вытащить из кармана белую тряпицу, служившую ему носовым платком и полотенцем одновременно. Он хотел, было, завязать рану, но оказавшийся рядом унтер Прохоров рявкнул на него:

– Куда ты?! Надо сначала кровь остановить! Руку, руку ремнем перевяжите в запястье, а рану надо мочой промыть и тряпку тоже… А ну, мужики, кто ссать хочет – ко мне!..

Дело пошло быстрее. Нашелся шелковый шнурок, которым перевязали запястье раненому, сразу несколько добровольцев помочились как на искалеченную руку Гордея, так и на тряпицу, которая заменила ему бинт, после чего, поддерживаемый с обеих сторон Яшкой и Тимофеем, на подгибающихся ногах, он двинулся на берег, а остальные бойцы отряда поспешили занять оставленные позиции. Прохоров же, взяв с собой двух бойцов, принялся собирать с поля боя оружие поверженного врага и патроны. Приходилось спешить, потому как японские суда, державшие паузу, пока шел рукопашный бой, начали стрельбу по берегу из всех орудий. Им отвечала русская батарея. Более часа продолжалась артиллерийская дуэль. Несколько русских пушек были повреждены японцами, у других кончились снаряды и потому, взорвав орудия, лейтенант Максимов отвел свой отряд на Соловьевские позиции, где уже сосредоточились основные силы отряда полковника Арциховского. В тот же вечер пост Корсаковский был взят японцами. Несмотря на такой исход боя, Арциховский перед строем поблагодарил солдат за службу и приказал выдать всем по чарке водки.

– Хоть и отступили мы, а все не проиграли. Помните, как Кутузов воевал с Наполеоном?.. – легкий гул, что прошел по рядам его воинства, говорил за то, что Кутузова и Наполеона они помнят, а как уж там они воевали – Бог весть! Но коли до сих пор Россия говорит на своем русском языке, а не на каком-то басурманском наречии, значит, хорошо воевал наш Кутузов. – Почти полсотни самураев мы положили в штыковом бою, три корабля подожгли – это ли не победа?! Завтра будем здесь оборону держать и, даст Бог, выстоим!..

* * *

Свой полевой лазарет прапорщик Платонов разбил неподалеку от главных позиций отряда Арциховского у сельца Соловьевка, облюбовав для этого небольшую полянку среди валунов, обросших по бокам мелким кустарником. Застелив ее травой и ветками кустарника, он и два солдата-санитара укладывали на них раненых прямо под открытым небом. В центре поляны стояли несколько ящиков из-под снарядов– походный операционный стол Платонова, но до сих пор он еще не был им задействован ни разу, а все основное время его уходило перевязку колото-резаных ран – первый признак рукопашного боя.

Именно сюда привели Гордея под руки два незнакомых ему солдата. Они сами были ранены в том же бою, но их раны позволяли им уверенно держаться на ногах и даже вести с собой ослабевшего Гордея. Приказав санитарам уложить его на ящики, Платонов стал готовить свой незамысловатый инструментарий для нанесения швов на раненую руку рядового Кузнецова..

– Ну-ка, братцы, прижмите его покрепче, чтобы он не помешал мне… больно будет…

Санитары, уже поднаторевшие на подобного рода операциях, аккуратно сели: один – на ноги Гордея, другой – на грудь, при этом чуть ли не ласково приговаривая:

– Терпи, родимый, терпи… Сначала больно, а потом лучше будет…

Словно сквозь пелену Гордей смотрел на людей, обступивших его, до конца не понимая, спасители это или враги его, но едва доктор плеснул спирт на рану, как неимоверно острая боль на миг вернула ему сознание и придала такие силы, что все трое полетели в разные стороны.

– Рядовой Кузнецов! Что вы себе позволяете! – зашелся в крике военный медик. – Я же спасаю вас!..

Гордей сидел на ящиках и безумными глазами долго смотрел на офицера. Наконец до его сознания дошла суть происходящего и он, с трудом раскрывая пересохшие губы, прошептал:

– Вашебродь… не надо держать… я вытерплю, дайте только спирту… – и он рухнул без сознания навзничь, а Платонов поспешил к нему с иглой и шелковыми нитками…

…Операция прошла успешно, но пациент все еще находился без сознания, и потому взмокший от напряжения Платонов стал бить его по щекам, приводя в чувство, а потом сунул ему под нос тампон с нашатырем. Ноздри раненого сильно дернулись, выхватывая из ваты запах аммиака, глаза открылись.

– Где я?

– Вы в лазарете, Кузнецов!.. Самое страшное уже позади, но надо потерпеть немного…

– Больно, вашбродь… Терпежу нет… – голос Гордея еле звучал, а на глазах блестели невольные слезы. – Лучше умереть, чем такое…

– Ваше благородие, Василий Аркадьевич, – обратился к доктору пожилой санитар, – а можа, и вправду ему спиртику для нутра дать, авось полегшает? Наш бывший дохтур завсегда так делал, и только лучше было…

– Да, да, – поспешил согласиться молодой прапорщик, – и как я забыл!.. Надо бы до операции дать ему…

Он отстегнул с пояса фляжку и налил спирт в железную кружку, услужливо подставленную санитаром. Поддерживая голову Гордея, доктор помог ему выпить спирт. Раненый не поморщился, не закашлялся от убойной порции зелья, а только лицо его вмиг покрылось испариной, и он провалился в глубокий сон…

– А где же ваш медик, Косолапов? – обратился прапорщик к пожилому солдату. – Ведь он был у вас?

– А как же, был, ваше благородие, поручик Воробьев… Добрейшей души человек, а сгинул со всеми санитарами ден двадцать-тридцать назад. Нас пятеро было в таком же вот полевом лазарете, и всех вырезали японские диверсанты, без единого выстрела, кинжалами всех положили, и санитаров, и раненых, один я и остался только…

– Вы тоже были здесь?

– Был, вашблагородь. Да меня схватил живот тогда, и я присел за камнем, а когда вернулся к палатке, то лишь спину последнего японца увидел, а винтовки под рукой не было…

– Что ж, а часового не было что ли?

– Никак нет. Мы ведь думали, что япошки еще на кораблях сидят, а они, эти анчутки, где-то высадились на берег и по лесу пришли… Должно быть и сейчас еще воюют…

– Что ж, часовой у нас будет день и ночь – сам буду проверять!..

…Словно ветер носил Гордея во сне, то поднимая высоко вверх, под самые пугающе-черные тучи, то низвергая вниз, в бесконечно глубокую пропасть. В ушах стоял свист, все тело захолодело, а сердце, казалось, навсегда остановилось в этом вечном падении в никуда… Потом все также неожиданно стихло, и видит он, будто идет к своему дому со стороны леса, босой, в одном исподнем, а навстречу ему бегут отец, мать, Алена и его маленькие детишки, Маша и Федя. Будто кричат они ему что-то, а он не слышит их голосов; машут ему руками, не то приветствуя, не то предупреждая о чем-то страшном, да он никак не может их уразуметь… И вдруг видит, что у всех у них на правой руке нет трех пальцев, ни у отца, ни у матушки, ни у его любимой Аленушки… Застыл он в страшном оцепенении, а тут Машутка подбегает к нему – и у той нет трех пальчиков… Зарыдал он во сне навзрыд и проснулся…

На поляне было темно и тихо, если не считать, что какой-то раненый скрипел во сне зубами да на ящиках, у небольшого костерка, похрапывал пожилой санитар. Долго Гордей не мог отойти от ужасов собственного сна, но, даже поняв, что увиденное им есть лишь плод его больного воображения, долго еще не мог успокоиться. Боль заметно утихла, хотя ему иногда казалось, что кто-то большой и сильный грубо тянет его за пальцы, причиняя неимоверную боль. Но уже в следующее мгновение она уходила, давая ему возможность думать о чем-то другом...

Он лежал на спине. Темное ночное небо очистилось от туч, бороздивших его весь день, и взору Гордея открылась бездна, иссеченная великим множеством трепетно мерцающих огоньков. А чуть в сторонке, на опушке небесного поля, небольшой краюхой завис отливающий золотом полумесяц. Какой-то тихой красотой и умиротворением повеяло на Гордея из этой черной бездонной выси, и щемящая тоска по прежней мирной жизни, по родному дому и близким ему людям захлестнула его сердце…

Как ярко горят звезды! В какой-то момент он поймал себя на мысли, что такая ночь, такие звезды и эта луна уже когда-то были в его жизни, и вот теперь он снова встретился с ними на самом краю земли русской. И так же, как тогда, крона большого дерева, под которым он лежал, раз за разом прятала от его глаз осколок луны, и потом снова возвращала его. Все это было, было, но когда, где? И вдруг он вспомнил!..

Это было в их первую с Аленой ночь на Ивана Купала. Также шумел лес, сверкало звездами и луной темное небо, пели ночные птицы… Эта была ночь его победы и поражения: тогда Алена стала его, но потом он надолго потерял ее… Алена! Аленушка! Смотришь ли ты сейчас на это небо, на этот желтый кусок луны? Если смотришь, то ты поймешь, как мне плохо без тебя, как я хочу к тебе, как люба ты мне!…

Неожиданно такая резкая боль прошила его правую руку, что он даже вскрикнул, разбудив санитара.

– Кузнецов? Ты что ли кричишь? – зевая, спросил он.

– Да что-то дернуло руку – даже проснулся…

– Ну, коли проснулся, то иди ко мне поближе: покурим да покалякаем – все одно сон уже надломился, да и рассвет скоро, вишь как птицы зашебушились… А уж их-то не проведешь…

В эту ночь Гордей больше не уснул…