Кузбасская сага. Роман. Книга 2. Пленники Манчжурии (часть 2)

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Павлов Сергей Михайлович

Просмотров: 7336

2011 год, Выпуск № 5

Глава 4

У дороги, как у палки, два конца. Один уводит из дома путника беспокойного, другой же манит его, зазывает под родной кров. Едва отбыл Федор Кузнецов на приписные работы по извозу угля из Кольчугинских копей на Гурьевский завод, как через день-два в селе объявился Федор Харламов.Но если появление и отъезд Федора Кузнецова остались почти незамеченными в селе, то приезд Федора Харламова так или иначе отразился на жизни многих односельчан…

На тройке с колокольчиками подкатил он к родному дому и, увидев у магазинного крыльца несколько мужиков и баб, встал в коляске, в военной шинели без погон и мятой солдатской фуражке, картинно поклонился и громко поздоровался:

– Здорово, земляки! Как дневали-ночевали без нас все это время, а?! – он ступил на землю и чуть было не упал. Пятидесятилетний Пахом Бутаков, работавший на извозе у Федосеева, встретил земляка в Тайге, накормил-напоил бывшего военнопленного и доставил прямо к родному крыльцу. Визгнув от неожиданности, бабы бросились по углам, разнося по селу свежую весточку, мужики же обступили вчерашнего солдата с такими простыми и такими страшными для него вопросами: как там на войне? где остальные земляки?..

– Мужики, дозвольте батюшке поклониться, а потом подступайтесь с допросом… Всех угощаю сегодня по случаю прибытия в родной угол!..

Одобрительно засопели мужики, ожидая положенного часа: теперь их познавательный интерес подкреплялся надеждой на дармовую выпивку.

Немногочисленные работники купеческого подворья испуганно забегали, приговаривая, кто со страхом, кто с подобострастием, а кто и со злостью:

– Федор Михайлович приехали!.. Наследничек явился!.. Черта Окаянного принесло!..

Михаил Ефимович Харламов после того, как его отпустил паралич, понемногу разрабатывал свою больную ногу, гуляя по двору и многочисленным помещениям подворья, опираясь на посох, богато украшенный камнями-самоцветами. В селе же он не показывался с самих проводин сына на войну, тем самым давая пищу землякам для разговоров о состоянии своего здоровья. Кто-то считал, что он лежит недвижимый в своей спаленке колода колодой, а все дела за него вершат экономка Татьяна Григорьевна да этот нагловатый упырь Спирька; другие же вовсе схоронили его, да только одно обстоятельство заставляло всех усомниться в справедливости этой вести: не было на сельском погосте такой могилки, да и вообще, похороны такого человека не остались бы незамеченными для земляков. Находились и такие, что говорили вполголоса и с оглядкой по сторонам, что запил с горя Михал Ефимыч и пока не выпьет весь коньяк из своих погребов, не покажется людям на глаза, потому, как стыдно ему за то, что не смог уберечь своего сынка от фронта. Разное говорили люди, да только что тут поделаешь: на всяк роток не накинешь платок!

Обгоняя стремительно шагавшего по отцовскому дому Федора, Татьяна Григорьевна буквально ворвалась в спальню купца, где он отдыхал после обеда.

– Михаил Ефимыч… Вы только не волнуйтесь… Ваш сын Федор вернулся… живой вернулся…

Еще не отошедший от тяжелого дневного сна, Харламов, привстав в кровати, переспросил недоуменно:

– Какой сын? Почему живой?..

– Прости, папочка, но я должен был вернуться, чтобы согреть твою старость!.. – бесцеремонно отодвинув мачеху, застывшую в дверном проеме, Федор схватил руки отца, невольно опрокинув его на спину, прижался к ним своей, обросшей негустым серым волосом, головой. Со стороны казалось, что он целует руки своего родителя, но на деле он прижимался своим высоким, с залысинами, лбом к своим же рукам, которые покрывали сверху руки его отца. Говорил он пылко, но экономка и несколько служанок, толпившиеся у спальни хозяина, чувствовали в голосе младшего Харламова какую- то фальшь, граничащую с издёвкой. Но в этот час никто, даже сам купец 2-й гильдии Харламов Михаил Ефимович, не посмел остановить, а тем более одернуть внезапно воскресшего из мертвых наследника.

– Сынок, ты?.. Да как же так… ведь, похоронка была, мы и…

– А я вот он, папа! Ты же рад, я вижу, что ты рад!.. – он подхватил с кровати больного старика и прижал к себе, да так, что из груди последнего вырвался надсадный стон.

– Федор! – испуганно воскликнула Татьяна Григорьевна. – Михаил Ефимович очень болен, его нельзя так беспокоить…

– Радостная весть вмиг поставит его на ноги, так же, папа?!

– Отпусти меня, сынок… – прохрипел Харламов-старший.

– Поправляйся, папа, а я пойду с народом поговорю: все хотят знать, как там было и что там было… Ты позволишь мне угостить своих земляков сегодня?.. Бочку вина я могу выставить для земляков, трехведерную?.. Нет, пятиведерную? Мадеру?

Купец тяжело дышал и с каким-то испугом смотрел на сына, а на вопрос его только вяло махнул рукой.

– С тобой, мама Таня, я потом поздороваюсь, а сейчас меня ждет народ…

…У крыльца магазина, куда выскочил разгоряченный разговором с отцом и мачехой Федор, уже собралась толпа человек в тридцать, а с разных концов села все шли и шли новые люди. Было прохладно, но, похоже, людей не пугали осенние капризы природы – им хотелось слушать рассказ своего земляка, вернувшегося с войны.

– Землячки! Ступайте в «бистро», там Спиридон бочку с вином открывает. Спрашивайте, что хотите, а я расскажу все, что знаю, заодно и за встречу выпьем и помянем наших ребят…

Негромко переговариваясь, мужики и бабы неторопливо потянулись под навес харламовского «бистро», где Спирька и дворник Филипп уже распечатали бочку и поставили рядом с ней короб с деревянными кружками: пей – не хочу! Федор, в шинели с поднятым воротником, в сапогах и солдатском галифе, молча наблюдал за работой приказчика и дворника, а когда толпа выстроилась полукругом около навеса, он с какой-то демонической улыбкой посматривал на своих земляков, словно готовясь к серьезной схватке. Его взгляд выхватывал из толпы давно знакомые лица Ивана Скопцова, Михаила и Алены Кузнецовых (Матрену они оставили дома с детьми), Соловьихи, Марии Китовой, ее отца Ивана и деда Прошки, Матвея Яковлева, Ермолая и Глафиры Лукиных, их родителей, Грини Павлова, Петуховых, Богдана Лукашевича, приковылявшего в такую даль на костылях… Десятки лиц, знакомых ему с самого детства. В разное время он видел их добрыми, смешными или строгими, но сейчас на всех лицах застыло напряженное ожидание, круто замешанное на страхе. Взяв из рук Спиридона большую глиняную кружку, Федор зачерпнул вино из бочки и поднял ее над головой:

– Со свиданьицем, земляки! – и он неторопливо стал пить вино, а между тем по толпе пронесся легкий ропот, и испуганной птицей выпорхнула фраза деда Прошки:

– И не захлестнется же, Окаянный!

Как сглазил старик, и Харламов-младший поперхнулся отцовской мадерой, закашлялся и бросил на пол кружку с недопитым вином. Женщины спешно перекрестились, мужики, по большей части, косо усмехнулись, а кто-то даже сдержанно хохотнул, сам же дед Прошка снова высунулся со своим замечанием:

– Правда на правду завсегда сойдется, это я вам говорю…

Федор долго смотрел на старика с высоты помоста, словно выбирая, как же ему поступить дальше. В былое время послал бы он этого вредного старика куда подальше, а то и напинал бы ему под тощий зад, но сейчас не то положение, и он, сдерживая досаду, взял с ящика деревянную кружку, зачерпнул вина из бочки и подал деду:

– Не время ругаться, дед, выпей-ка за мое возвращение…

Старик принял из рук молодого хозяина наполненную по самые края емкость, понюхал ароматное вино, какое ему приходилось в жизни всего-то пару раз испить, и проговорил:

– Вино я выпью, Федор Михайлович, потому как оно твоим отцом куплено и к нам сюда привезено… Выпью, но не за твое возвращение – мне оно, как вон до макушки того тополя, – и он махнул в сторону тополиного ряда, который шел вдоль берега Ура и на конце своем упирался в сельский погост. – Ты уж сам за себя выпьешь и сам себе обрадуешься, а я выпью за светлую память тех наших пареньков, что ушли на войну да сгинули там. Я думаю, за енто все, кто тут есть, выпьют. Так – нет, земляки? А уж ты, Федор Михайлович, расскажи нам о них все как есть…

– Да…Конечно… За это можно выпить… Хорошие были парни, почему их не помянуть? – и мужики, а вслед за ними и многие бабы стали подниматься на деревянный помост «бистро», где выбирали себе кружки и черпали ими вино прямо из бочки. Не всем удавалось сразу заполучить желаемый напиток: кто-то решил, что мало зачерпнул и пытался еще черпануть его, кто-то вовсе уронил свою кружку в бочку и потому полез за ней рукой, а сзади напирали другие… Так или иначе, но на какое-то время около бочки возникла толчея и раздался недовольный ропот. Федор, потеряв власть над толпой, теперь смотрел с усмешкой на тех, перед кем еще совсем недавно хотел выглядеть героем. Не получилось: эти почти неграмотные люди, иссушившие свои тела в тяжелом крестьянском труде, приняли его, а точнее, отцовский дар, но пить за него отказались. Даже ему, так много недополучившему в детстве материнской ласки и нежности, не приученному к сантиментам, и то стало как-то тоскливо и досадно: полгода не виделись они, столько лишений ему пришлось испытать на войне, а поди ж ты, ни сочувствия тебе, ни уважения! Но он все же взял себя в руки и проговорил с большой долей горечи в голосе:

– Ладно, земляки мои, давайте выпьем за наших парней, за добрую память о них…

Кто залпом, кто короткими глотками пил дармовое вино, выставленное в купеческом «бистро», а потом сотни глаз уперлись в лобастого, с растрепанными волосами, Федора Харламова и замерли в ожидании его рассказа.

– Худо на войне, мужики, смерть, кровь…

– Это мы знаем, хорошего там мало, – отозвался Михаил Кузнецов, – ты о сынах наших расскажи, как они дрались, как смертный час встретили, все будет, чем помянуть их…

– Все погибли, все! Хлопцы из Расейского угла, Филька Петухов – уже в первом бою полегли, когда япошки полезли на штурм острова… Кого пуля нашла, кого штык японский…

Основная масса крестьян все еще находилась в напряженном ожидании, а родственники названных солдат-новобранцев уже взвыли истошно, как будто весть о смерти их близких дошла до них только сейчас.

– В том же бою Гордею Кузнецову все пальцы на правой руке отрезал японец своим штыком…

– Ка-ак?! – с каким-то подвывом выдохнул Михаил, а Алена прижала к лицу сжатые кулаки, но не проронила ни звука.

– Как? Да в штыковую мы пошли… Одного Гордей подцепил, второго, офицера, кажись, а тут еще один подкрался…Что делать, когда штык прямо в грудь метит, ну, и схватил его Гордей рукой и отвел от себя, а самурай этот херов, возьми да рвани винтовку на себя, так три пальца и отлетели у Гордея прямо в воду…

– Ой, ты Господи!.. Страсти-то какие… Боженька всемилостивый… – это женщины запричитали, задним числом сочувствуя и Гордею, и всем остальным мужикам, словно забыв, что всех их они уже давно отпели.

– Мало нас было, полковник Арциховский за главного, а японцев – как тараканов под печью у ленивой хозяйки: лезут и лезут, а в бухте их корабли плавают да из пушек палят… Отступили мы, но эти гады и на новой позиции нас достали, а через неделю обложили со всех сторон и полковник приказал сдаться в плен…

– Так, ежели в плену, то это одно дело. Можа, еще возвернутся, а, Федь? – это с вопросом вперед высунулся Иван Скопцов, и, оказавшись около бочки, черпанул из нее вина. Следом за ним потянулись и другие… Когда суета около бочонка прекратилась, снова оглушила тишина, но тут Богдан Лукашевич, повисший на своих костылях, словно подраненная птица, залпом опрокинул вино в рот и крикнул:

– Не тяни жилы из народу, Федор Михайлович, тут же родители их, женки да дети… Сказывай далее…

– Я не тяну… Повезли на барже нас, плененных, на материк, в Маньчжурию, солдат всех, а офицеров наших отпустили под честное слово…

– Это как это? – дружно выдохнула толпа. – За что же им такая отрада вышла?

– Не знаю, мужики, но один наш офицер все же пошел с нами в плен. Доктор он, и сказал, что самые главные цари да короли сговорились, что господ офицеров можно миловать, а нашего брата, солдата, можно в полон угонять, заставлять работать, убивать…

– Эх-ма, и тут мужику нет проходу! – с досадой проговорил Лука Лукин и грязно выругался.

– Язык-то не погань, Лука! Об убиенных наших детушках речь ведем, и тут надо бы без срамоты… – толпа расступилась, пропуская к помосту Калистрата Потехина. Энергично работая палками, он проделал себе проход в людском скопище и с помощью мужиков встал рядом с Федором Харламовым. Тот не замедлил поставить ему табуретку и протянул кружку с вином. Калистрат пил медленно, мелкими глотками, и вся людская масса напряженно наблюдала за каждым движением его кадыка, словно ожидая какого-то чуда. Чуда не случилось, но вопрос он свой задал:

– Доброе вино – добрая память о наших мужиках! Но ты обскажи нам, Федор Михайлович, почему всем в похоронках написали, что погибли они на острове Сахалин, а ты говоришь, что вас в Маньчжурию отвезли?

– Так кто где погиб… Филька Петухов, расейские и Горкунов – на Сахалине остались, а остальные – в Маньчжурии… Там все перепуталось в штабах-то, никто ничего не понимает… А то ведь еще погибли солдатики из нашего эшелона в той же Маньчжурии, когда мы еще ехали на Сахалин… За Харбиномвзорвали китайские бандиты три последних вагона, где арестанты ехали из Зерентуя, а мы-то успели проскочить… В июне это было или в первых числах июля, теперь уже не помню… Так что, мужики, где Бог положил, там и голову сложил!..

Михаил Кузнецов, услышав слова Харламова об арестантах, перекрестился: никак Федька ехал в тех вагонах?! В одном эшелоне с Гордеем ехал и не свиделись! Эх!.. Поглощенный своей думой, он шагнул в бочке и зачерпнул вина. Следом за ним потянулись другие…

– А теперь скажи, мил человек, почему ты есть живой сейчас, а других наших парней нету в живых? Как это случилось? – Михаил Кузнецов буквально колол Федора своим взглядом.

– Нас погнали вдоль Китайской железной дороги... мы ее ремонтировать должны были, ну, и однажды, когда остановились на привал в разрушенной церквушке, решили устроить побег… Гордей ваш и задумал все это, он да офицер наш, прапорщик Платонов… Забор высокий, сажени три-четыре, вот мы и встали друг дружке на плечи… Верхний забирается на стену и спускает веревку для других… Только я забрался на стену-то, кидаю веревку Ваньке Кочергину, а тут японцы во двор забегают, и давай стрелять из винтовок и пулемета… Прапорщик и приказал мне бежать, чтобы, значит, искать наших казаков или, на крайний случай, рассказать об их судьбе…

– Так, значит, они остались в плену?..

– Нет! Японцы стали стрелять по ним их винтовок и пулемета…

Сдавленный стон прошел по толпе, и снова заголосили женщины.

– И всех, значить, так и побили?.. – продолжил вести допрос Кузнецов.

– Всех!.. Начисто!

– А ты, значить, один остался?

– Я один остался… Мне офицер наш с земли скомандовал: беги, говорит, Харламов, расскажешь, как мы здесь погибали!.. Пули вкруг меня свистят! Как не попали – сам удивляюсь!.. Я со стены-то спрыгнул прямо в кусты и в лесок… Неделю блуждал среди сопок, траву жрал, ягоды да грибы, а потом вышел на станцию. Вижу пленные наши сидят около вагонов…Замирение уже вышло к тому времени и японцы часть пленных отправляли в Расею… Я прибился к ним и опять же через Маньчжурию, Байкал, Красноярск добрался до Тайги, а там уж Пахом меня встретил: накормил, напоил и домой привез – спасибо ему! Пахом, а ну иди поближе, я тебя особливо хочу отблагодарить…

Он поднял с пола свою огромную кружку, щедро черпанул из бочки вина и протянул ее Бутакову.

– Ты первый меня встретил после чужбины, и потому тебе спасибо особое!..

Долго и маятно пил вино уже изрядно пьяненький Пахом Бутаков, но народ терпеливо ждал окончания этого действа, но когда он потянулся целоваться с Федором, из толпы полетели негодующие крики:

– Вы не на свадьбе, чай, и команды «Горько!» не было, чтобы любострастничать на людях! Стыдились бы!.. За помин души пьем, а он с поцелуями полез!..

Сконфуженный Пахом нырнул в толпу, и осенние сумерки укрыли его от дальнейших насмешек.

– И все же, Федор, кого ты видел своими глазами среди убитых из наших земляков? – задавая вопрос, Калистрат оглянулся на толпу, словно ища у нее поддержки. Легкий ропот подбодрил старосту.

– Кого? Кого? – огрызнулся Харламов. Похоже, этот унизительный публичный допрос уже тяготил его: ни сочувствия тебе, ни почитания, на которые он надеялся встретить дома. «Ну, погоди, Калистрат, я тебе поддам потом за эту экзекуцию! – так думал Федор, в упор глядя на старосту, и желал только одного: быстрее сбежать отсюда и остаться наедине с собой.

– Всех пулями побили: Гордея, Тимоху Скопцова, Ваньку Кочергина, Петьку Ежукова… Кого из винтовки, кого из пулемета… Тогда еще замирение не вышло, оттого самураи и злобствовали!..

– Это точно, люди добрые, – произнес грустно Калистрат, – я даже в газете где-то читал о расправе японцев над русскими пленными на Сахалине и в Маньчжурии… Может, это про наших ребят и писано было, а? Вот и дохтур наш тоже самое читал… Так – нет, Кирилла Иванович?

– Так, ребята, так… на войне как на войне… – Иванов подошел уже позже, и все это время стоял в тени, молча, слушая разговоры и посасывая трубку.

– Кирилл Иванович, помяните наших ребят… – Калистрат оглянулся на Федора. Тот спешно наполнил кружку вином и передал доктору.

– Люди добрые, дайте слово молвить… – и вперед, к бочке с вином, пробрался вдовый Матвей Яковлев. – Вот про всех ты рассказал, про мужиков, а про мово Яшку ни слова? С ним-то что?

Федор Харламов приехал в село уже в изрядном подпитии и в ходе разговора с земляками пропустил уже не одну кружку, отчего теперь с трудом держался на ногах, и только одно желание его одолевало сейчас: чтобы все то, что он сам затеял для своих земляков, как можно скорее закончилось!..

– Дядя Мотя, – глядя на него в упор, проговорил Федор. – Яшка твой дрался как лев… В плену он взялся бороться с японскими солдатами и оборол их! Он их командиру так по башке надавал!..

– Вот, молодец Яшка! Орел парень!.. – раздались одобрительные возгласы мужиков, и Матвей с довольной улыбкой принял из рук Калистрата угощение.

– И за все это японский майор увез его с собой в Японию… Может быть, из него сделают там батрака, а скорее всего, съедят…

Ужас на мгновение сковал всю толпу: снова заголосили бабы, а мужики принялись матюгаться и крутить цигарки.

– Это что же они за звери такие? – недоуменно рассуждал дед Прошка. – Турок видел – злодеи из злодеев, но человечину не ели, а тут…

– Это нам японец из конвоя сказал: Яшка-то упитанный из себя, а их самураи любят сладко поесть…

Не успел Федор закончить свою пьяную речь, как Мотя Яковлев дрогнул в коленях и грохнулся на пол прямо у бочки, у ног купеческого сынка. Охнула испуганно толпа, а Иванов бросился оказывать ему помощь.

– Похоже, удар хватил Матвея… – проговорил Иванов, а затем бросил в лицо младшему Харламову:

– Разве можно такие вещи старому человеку говорить? Может быть японцы звери, но и вы, Федор Михайлович, недалеко от них ушли… Лошадь давайте и телегу… сам он до дому уже не дойдет…

Засуетился харламовский конюх, запрягая в коляску лошадь, мужики осторожно уложили в нее Матвея, и Иванов вместе с Ермохой Лукиным повезли больного домой. Когда хватились, то Федора Харламова в «бистро» уже не было. Не было и вина в бочке. Так закончилось скандально-триумфальное пришествие Харламова-младшего в родное село…

А через неделю жители Урского проводили на погост Матвея Яковлева. Не приходя в сознание, он умер, оставив после себя сноху Валентину с дочкой да совсем небогатое хозяйство…

* * *

Пока сын вел беседу со своими земляками, Харламов-старший беспомощно лежал в своей кровати. Старая болезнь вернулась к нему с новой силой: теперь он не мог шевельнуть даже пальцем, а речь стала совсем бессвязной, и только глаза продолжали гореть неистовым огнем. Татьяна Григорьевна сидела рядом и горько плакала, предчувствуя, какие тяжелые дни наступают в их жизни…

…На следующий день Федор Харламов проснулся ближе к обеду. Морщась от головной боли, он выпил целый жбан холодного кваса и, как есть в исподнем белье, непричесанный, неторопливо обошел весь отцовский дом. Узнав, что отцу стало хуже, приказал Спиридону послать за доктором Ивановым. Сидевшую рядом с отцом мачеху, в домашнем халате и в косынке, он, похоже, не заметил. Прошелся по двору, заглянул в хлев, конюшню и даже в уборную. В магазине за прилавком стояли Спиридон и его жена Фрося, недавно разрешившаяся крепышом-бутузом, которого они назвали Иваном. Но если с именем его все было предельно ясно, то отчество вызывало немало вопросов, поскольку время зачатия выпадало, в аккурат, на время гостевания в доме Харламова купца Мешкова. И потому все последние дни беременности Фроси над этой загадкой бились все: и Харламов-старший, и Спиря, и сама Фрося. В открытую Спиридон боялся наказывать свою жену-гулену, которую ему сосватал сам Михаил Ефимович, но втихаря уже не раз давал ей под бока, не гнушаясь тем, что женщина была на сносях. Впрочем, внезапный приезд домой Федора отодвинул эту проблему на задний план.

…В магазине спозаранку толпилось несколько женщин. Увидев Федора в исподнем белье, они сдержанно хихикнули и потупили взгляды. Такая их реакция его ничуть не смутила. Он подошел к прилавку и громко поздоровался:

– Здорово, бабы! Голова-то не болит со вчерашнего?

– Ой, да что там… Мы-то не пьюшшие… Сам-то, небось, маешься нонче, Федор Михайлович, коли в одних портах по двору ходишь?

– Да я-то что, а как мужики ваши?

– Да кто как… Вон Лукерья говорит, что у нее Лука пластом лежит – хватил вчера лишку… Богдан Лукашевич тоже шибко тяжелый был, чуть костыли не потерял, пока домой добирался, а ноне, поди, тоже болеет…

– Ладно, бабы, хорошее начало должно иметь хороший конец! А ну, Спирька, выдай-ка нашим женщинам по бутылке водки «Купеческой»!.. Пусть пьют за мое здоровье!

– Дак, Федор Михайлович, это ведь осемь штук им за просто так надо отдать… Сальдо с бульдой не сойдутся, а как же мне быть?

– Ты мне перечишь? – Федор нахмурил свои лохматые брови, и Спирька бегом побежал в кладовку за водкой…

Марию Китову (почему-то в селе ее никто Кочергиной так и не называл) он нашел в своей небольшой комнатке, во флигеле. В белой ночной рубахе и юбке она тяжелым утюгом гладила белье, среди которого Федор разглядел и Ванькины рубахи. «И мужа нет, а белье содержится в полном порядке, будто он только из него вылез…».

– Здорово живешь, Мария! Пустишь гостя?

– А разве в гости без портов ходят? – она накинула себе на плечи только что поглаженную шаль.

– Ходят, когда дома…

– А коли дома, то какие могут быть гости?

– Ох, Мария, какая была на язык вострая, такая и осталась! Не смог, знать, Иван тебя обломать?

– А я гнусь, да не ломаюсь, а распрямлюсь – горе тому, кто гнуть еще захочет!..

– А ежели я приду к тебе ночью, тоже ломаться не будешь?

– Делать тебе здесь нечего, Федор Михайлович!.. Я мужняя жена и блудить не буду даже с хозяйским сынком…

– А с самим хозяином?

– Чур на тебя, Федор Михайлович тяжко болеет, а ты на него грех наводишь, разве можно так-то?..

– А если я хозяин, что тогда?

– При живом-то отце? Срамно это, Федор Михайлович…

– Ну, все-таки?.. – он подошел к ней вплотную, взял ее полную красивую руку выше локтя, а внешней стороной кисти поджимал пышную грудь женщины.

– Не балуй, Федя!

– А что так?

– Я мужняя жена, и ты…

– Вдова! Ты вдова! Нет Ваньки, и нечего тут скорбь изображать. Сбежал он от тебя в армию, а ты даже слезинки не уронила по нему!..

– А почем тебе знать, плакала я или веселилась?! Только появился, и сразу в постелю хочешь забраться? А ну, выметайся отсюда, пока не прижгла твои причиндалы, хахаль выискался!.. – платок скользнул с ее плеч, оставляя почти неприкрытой красоту молодой женщины.

– Это ты меня выгоняешь?! Марусь, ты совсем ополоумела что ли? – он грубо схватил ее за грудь, которая так заманчиво выглядывала из-под рубахи. Громко охнув от внезапной боли, Мария схватила горячий утюг, что стоял на приступке, и замахнулась на Федора.

– Пошел отсюда, Окаянный!..

– Это ты до вечера выметешься со двора! Шлюха!..

– А на кого оставишь хозяйство? На больного отца? Или на Спирьку- выжигу? Он тебя вмиг по миру пустит со своей Фросей! Сегодня же уйду отсель! Столько лет верой-правдой батюшке служила, а тут на тебе… Уйду, сегодня же уйду, но под тебя не лягу, так и знай, черт окаянный!

Похоже, Федор стушевался в немалой степени от такого отпора и попятился к двери, при этом еще пытался успокоить разгоряченную женщину:

– Что ты, что ты, Маруся! Ну, нет так нет, мало ли баб на селе… Работай как работала, живи… Не трону я тебя, не боись…

Уже пробираясь по лабиринтам отцовской усадьбы он злорадно бормотал себе под нос: «Отказала, шалаболка несчастная, не ляжет она под меня! Я найду под кого тебя положить, сама стелиться будешь…».

…На следующий день он уехал в Томск, объявив отцу, что хочет проверить состояние дел в их магазине, развеяться в городских ресторациях и навестить своего друга Александра Мешкова…

* * *

…Только через неделю снова появился в селе Федор Харламов, и вместе с ним в Урское приехал его старый дружок Мешков, с которым в Томске они славно покуролесили в предвоенные годы. Успешно укрывшись от мобилизации в больнице, тем не менее, Александр Мешков успел окончить кадетские курсы и получил звание пехотного подпрапорщика, и в гости к своему другу Харламову он приехал в парадной военной форме…

Заглянув к отцу в спальню, Федор и Александр Мешков обнаружили, что купцу стало совсем плохо: теперь и говорить он уже не мог, и только в глазах отражалось его отношение к жизни.

– Михаил Ефимович, от батюшки привез вам поклон нижайший и подарок – карабин с нарезным стволом… – и Мешков торжественно развернул брезент, в котором находился подарок. На мгновение блеснули огнем глаза старого купца, и слабая улыбка отразилась на его больном одутловатом лице. – Как поправитесь, а батюшка верит, что вы оборете свое недомогание, обязательно приедете к нам в Томск. Батюшка благодарил вас за хорошую баньку и в ответ хочет вас сводить в сандуны…

Стоявшая рядом с кроватью Татьяна Григорьевна промокала платком влажные глаза:

– Спасибо на добром слове, Александр, да только мы пока недужим сильно, и потому ни о каких поездках речи быть не может. А вы погостите у нас, комнату вам уже приготовили, стол накрыт, баня топится… Извиняйте, что я не смогу быть с вами: Михаилу Ефимовичу помощь может понадобиться в любое время, а вам с Федей и так будет весело…

Постояв для приличия около постели больного еще несколько минут, молодые мужчины разошлись по своим комнатам, откуда в одном исподнем отправились в баню, которую доводил до нормы угрюмый дворник Филипп. Он же доставил им в баню квас, водку и закуску.

После бани они долго кутили вдвоем на своей половине дома, и ближе к полуночи Федька велел позвать к ним в горницу Марию Кочергину. Легонько постучав в стеклянную дверь, Мария осторожно вошла в комнату, где веселились молодые мужчины. Ее взгляд сразу уперся в гостя, сидевшего за столом напротив двери. Высокий, статный, с густой шевелюрой и богатыми усами, он выгодно отличался от хозяйского сына. Закрыв за собой дверь, Мария сделала шаг вперед и, узнав в госте свою первую и давнюю любовь, только и нашла в себе сил проговорить:

– Сашенька!.. – и ее ноги подкосились…

…Ночевать Александр Мешков отправился во флигелек к своей бывшей невесте Марии Китовой, которой так и не суждено было стать ни Кочергиной, ни Мешковой…

Последующие трое суток друзья гулеванили без передыху, и теперь уже Мария, не таясь, приходила в их мужскую компанию и вызывающе открыто целовалась с усатым подпрапорщиком. Досадовал, ревновал Федор, но так случилось, что на подворье отца для него не нашлось подходящей девки, а шестидесятилетнюю Манефу, бывшую отцовскую полюбовницу, они сочли несколько староватой… К вечеру третьего дня, не зная чем себя развлечь, Федор и Александр в сопровождении Марии спустились во двор и за сараем учинили стрельбу по пустым бутылкам сначала из револьвера подпрапорщика, а затем из ружья, подаренного Мешковым-старшим своему другу Михаилу. Стрельба переполошила все село. Когда они вернулись к столу, Татьяна Григорьевна пришла на их половину и попросила вести себя тише, дабы не нарушать покой Михаила Ефимовича. При этом она бросила укоризненный взгляд на Марию, но та с какой-то отчаянной бесшабашностью глядела прямо в глаза своей хозяйке и на лице ее гуляла надменная улыбка. Она понимала: это ее день. Никто не сможет ей помешать отпраздновать встречу с любимым человеком, никто не сможет ей запретить вестисебя так смело и даже вызывающе. Что было за этим: женская ли месть сопернице, более удачливой в этой жизни, а может быть вызов тому богатому наследнику, что еще совсем недавно пытался заполучить ее себе в наложницы, а теперь вынужденный на равных делить с ней праздничный стол. Она много пила, громко смеялась и чертовски красиво пела под гитару, чем совершенно очаровала обоих мужчин. Распаленный ее чарами, подогретый огромным количеством вина и лишенный женского внимания, Федор уже осатанел от распиравших его чувств, и потому, увидев в дверях красивую и изящно одетую Татьяну Григорьевну, он на какое-то мгновение обмер. Именно в эти секунды у него созрел дерзкий план…

…Уже после полуночи, в одном нижнем белье и с фонарем в руке он отправился на половину своей мачехи. Дверь спальни беззвучно отворилась и впустила его вовнутрь. Из-под одеяла виднелась только голова женщины, повязанная косынкой. Поставив фонарь на пол, Федор плотно прикрыл за собой дверь и нырнул под одеяло к той, которая смущала его своей красотой с первого дня своего появления в их доме. Ошеломленная внезапным натиском пасынка, Татьяна Григорьевна даже не успела вскрикнуть, как ее ночная рубашка из китайского шелка оказалась завязанной на узел над ее головой. Руки ее также остались под рубашкой, и потому она не могла оказать никакого сопротивления посягнувшему на ее честь. Тело женщины извивалось, ноги старались оттолкнуть насильника, но силы были слишком неравны. Она могла бы закричать, но, зная, в каком критическом состоянии находится Харламов- старший, боялась потревожить его: любое волнение могло привести его к смерти, именно так сказал накануне доктор Иванов. И потому она, оберегая жизнь дорогого ей человека, пыталась образумить Федора своими уговорами.

– Федя…Федечка… Да грех ведь это… Я же за мать тебе…Батюшка-то все слышит…Отступись, Федя!..

Но тот, к кому обращены были эти слова, ни за что не хотел оставить свое занятие. Он, грубо схватив ее тугие груди, так и не познавшие материнской радости, принялся неистово осыпать их поцелуями. Он опускался все ниже и ниже… Его небогатый опыт любовных утех с чиновничьейдочкой и несколькими томскими проститутками позволял ему надеяться, что едва он достигнет самого заветного женского места, как всякое сопротивление со стороны его избранницы прекратится и для него наступят сладостные минуты блаженства… Отчасти так и случилось. Видимо, из опаски получить травму, женщина прекратила сопротивление и Федор, удовлетворенный победой, быстро скинул с себя белье, затем поднял с пола фонарь и осветил лежащее под ним обнаженное женское тело, с вожделением прикасаясь к нему. Он уже чувствовал себя победителем, но… в это время женщина изловчилась и с силой ударила его ногой по голове. Оглушенный, Федор упал на пол вместе с фонарем, и только по счастливой случайности тот не разбился и не начался пожар. Татьяна Григорьевна снова попыталась разорвать рубашку, сделавшую ее такой беззащитной перед озверевшим насильником, но шелк не поддался, и тогда она, сдерживая стенания, осторожно встала с кровати и, натыкаясь на стены и мебель, вышла из спальни и направилась в комнату мужа. Уже пришедший в себя Федор, схватив с пола фонарь, кинулся следом.

– Миша…Мишенька, спаси меня… Мишенька!.. – она, продолжая попытки избавиться от рубашки, прилегла рядом с больным. Харламов-старший уже давно слышал шум борьбы в соседней комнате, но паралич и немота не позволили ему никоим образом помочь любимой женщине, и только в глазах его отразилась вся глубина его трагедии.Не прошло и мгновения, как в дверях с фонарем в руках появился Федор. Его обнаженное худое тело отливало в свете фонаря нездоровой бледностью, а растрепанные волосы на голове придавали ей уродливую форму.

– Вот вы где спрятались, блудни! – он поднял над головой фонарь и высветил такую картину. На широкой кровати, застеленной перинами и дорогим бельем, лежал в одном исподнем грузный седой мужчина. Руки и ноги его были недвижимы, рот беззвучно открывался, а глаза полны гнева и страдания. Рядом же, в плену собственной ночной рубашки, трепыхалось красивое женское тело. Татьяна Григорьевна, поняв всю безысходность своего положения, бессильно откинулась на кровать, позволяя порочному сладострастцу изучать свою униженную плоть.

– Ну, вот и поговорим сейчас по-семейному… Помнишь, папочка, как ты целовал этой шлюхе зад и обещал оставить в наследство все хозяйство? Уже тогда я решил, что не допущу этого, и не допустил! С такими-то телесами эту шалаву в любом доме терпимости возьмут на самую высокую ставку. Вот мы ее с Шуриком чуть-чуть подучим, как нужно мужчин ублажать, и все будет нормально. Зачем ей наследство, когда она вот этим местом сможет хорошо зарабатывать, – и он грубо шлепнул ее по низу живота.

– Свинья! Ничтожество! Скотина! – неслось из-под рубашки, но все эти ругательства только веселили Харламова-младшего, а больной купец покрылся испариной и дышал с большим трудом. И вдруг женщина закричала что есть мочи:

– Помогите! Спиридон! Фрося!.. Мария!..

На лестнице, ведущей снизу, послышался топот ног. Закутавшись в простыню, схваченную с отцовской кровати, Федор поспешил навстречу тому, кто поднимался по лестнице. Это был Спиридон. Весь в белом, он и с лица был бел и испуган до последней степени.

– Что случилось, Федор Михайлович? Быдто крик слышался? Али спросонью это?

– Спросонья, Спиря, спросонья… Ступай вниз и не пущай никого сюда… Тут мы по семейному разговариваем, и вам тут делать нечего… А коли кто полезет еще – пристрелю!..

– Спиря, Спиридон, – раздался жалобный голос женщины, – помогите, разве ты не видишь…

– Не можем-с, приказу не было от Михаила Ефимовича… Спокойной ночи вам…– и он опрометью бросился вниз.

Убедившись, что отсюда опасность ему уже не грозит, Федор снова подошел к постели. Поставив фонарь на полку, закрепленную на стене в изголовье кровати, с дьявольской улыбкой на лице он наклонился над телом женщины. – Ну, мама Таня, давай сделаем моему папе внучека или внучку, – и он с силой вошел в нее. Удар был настолько силен, что она потеряла сознание, а лежащий рядом отец вздрогнул всем телом и замер, и только глаза обреченно продолжали наблюдать за действиями сына, а по давно небритой щеке непрерывно текли слезы, да из горла раздавалось жуткое до боли: Ы-ы-ы…

Более часа Федор самым жестоким образом терзал свою мачеху. Неистраченные мужские силы, вкупе с уникальным даром природы, невесть почему доставшимся именно ему, вконец измотали женщину. Убедившись, что она сломлена и уже не сможет оказать ему какого-то ни было сопротивления, он развязал рубашку и бросил ее на пол. Теперь он мог видеть ее красивое лицо, время от времени искажавшееся от боли, целовать ее губы, щеки, глаза… Он знал, что все женщины любят ласки и все еще надеялся, что даже после всех ужасов этой ночи, она ответит ему взаимностью. Но вместо этого в его владении оказалось только безвольное женское тело, никак не откликавшееся на всю его энергию. Глаза женщины изредка открывались, с болью и ужасом смотрели на лицо ненавистного ей человека, а потом снова была пустота… Переизбыток сил, а главное полная беспомощность его жертвы, разбудила в Харламове-младшем настоящие зверские инстинкты. Его подмывало не только владеть телом этой женщины, но и кусать, царапать его, и только чувство страха оставить на нем следы своего преступления, останавливало его. Зато каждый удар своего тела незаметно для себя он сопровождал словами:

– Вот тебе!.. Вот тебе!.. Вот тебе!.. За папу!.. За маму!.. За меня!…

Во время коротких передышек, не оставляя тело своей жертвы, он тянулся рукой к лицу отца, гладил его заросшую щетиной щеку и говорил с иезуитской улыбкой:

– Вот, папочка, как я продолжаю твое дело!.. Это тебе за маму, за то, что ты хотел лишить меня наследства, за то, что отправил меня на смерть… Ничего, папочка, мы еще повоюем… Воевать буду я, а ты, вроде как в обозе будешь, знай, лежи, смотри да помалкивай…

Только под утро он заметил, что отец перестал дышать, его взгляд поблек и остановился в одной точке. Силы и хмель, похоже, одновременно покинули его. И сейчас, сидя у трупа отца и истерзанного до крови тела мачехи, Федор как в тумане вспоминал события этой ночи. Это было как наваждение. Прошла ночь, и снова вернулись к нему страх, неуверенность и желание спрятаться от всех и вся. Но инстинкт самосохранения подсказывал ему, что именно сейчас, чтобы не попасть на каторгу, нужно быстро принять некоторые меры. Накинув халат, он принес теплой воды с кухни, обмыл свою жертву и надел на нее ту же рубашку. Только к концу процедуры он заметил, что Татьяна Григорьевна странно молчит и смотрит на него безумными глазами. Он что-то говорил ей, бил ее по щекам, но она никак не выражала своего отношения ко всему происходящему. Он перенес ее в спальню и обложил на кровати подушками. Она по-прежнему смотрела на него и все его действия с полным безразличием и самоотрешением. Затем он с трудом вытащил из-под мертвого отца окровавленные простыни, на которых он бесчинствовал всю минувшую ночь, и суетливо сжег их в одной из печей на втором этаже, как мог застелил новые и лишь после этого кликнул Спиридона. Последний давно слышал шаги наверху и топтался у лестницы, не решаясь подняться.

– Спиридон, папа умер сегодня ночью… – и он заплакал навзрыд так горько и громко, что приказчик не сдержался и тоже дал волю чувствам.

– А бары… А Татьяна Григорьевна где же?

– Она у себя… Как узнала о смерти папеньки, так ей стало плохо, больна очень… Доктора бы надо …