Сергей Трахимёнок. Два рассказа.Родная крывинка

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Просмотров: 4159

2012 год, Выпуск № 2

            Заседание кафедры закончилось поздно, и  Галина Ефимовна или, как ее звали студенты, доцент Прошкович, опоздала на службу в Соборе Петра и Павла. Когда она появилась в церкви, прихожане уже расходились. Она купила свечку, поставила ее перед иконой Скорбящей Божьей матери и  помчалась домой, чувствуя вину за суету, с которой она все это сделала.  Чтобы успокоить себя, дала слово завтра прийти пораньше, отстоять службу и помолиться…

            Проехав на метро до конечной станции, она долго ждала автобус, понимая, чем дольше его не будет, тем  труднее потом в него втиснуться, и это принудит ждать следующего. Но получилось иначе: молодые парни ринулись к открытым средним дверям, и Галину Ефимовну внесло в салон, а потом притиснуло к какому-то мужчине, от которого пахло крепким табаком и только что выпитой водкой.

            В своей жизни Галина Ефимовна не раз сталкивалась с таким запахом, но сегодня она почему-то вспомнила, когда  почувствовала его впервые. Этот запах исходил от Павлюка, полицая из соседней вески[1]…

                                                          

                                                                       * * *

 

            В начале войны ей было четыре года, но она не помнила того, что все вокруг называли началом войны, она словно отсутствовала где-то до сорок второго года.

            Маленькая Галя смотрит в окно, в котором виден кусочек леса с желтыми мелколистными березами и зеленеющими между ними елям.

           

            Посея-а-ла огиро-о-чки, низко на-а-д  водо-о-ю,

            Сама бу-у-ду полы-а-ваты, дрибною-у слезою… –

           

поет отец, ловко управляясь шилом и  иголкой: он подшивает старые валенки. Пара новых валенок лежит рядом.

            Немецкое командование довело до сведения всех жителей приказ об очередной сдаче теплых вещей. Отец с матерью решили себе оставить валенки старые, а две пары новых сдать. У отца был хороший полушубок, его, от греха подальше, спрятали на горище[2].

            Починив старые валенки, отец идет на сборный пункт в деревню, где стоит немецкий гарнизон, она в семи километрах от Заболотья. Пока отца нет мать, подумав, прячет на дно большого куфэрака[3] еще одну дорогую в хате вещь – пуховую шаль.

            Павлюк появился на следующий день. Черный бушлат с серым воротником и обшлагами… Два ряда металлических пуговиц, ремень. За спиной короткая винтовка.

            – Карабин, - сказал брат Степка, которому тогда было восемь лет, но в оружии он разбирался лучше старшей сестры Наташки и матери.

            Не такое, как у большинства жителей близлежащих деревень, одеяние придавало Павлюку вид не здешний и уж конечно не домашний. Вместе с ним был еще один полицай, одетый так же, но ростом поменьше и возрастом помоложе.

            Отца в хате не было. И мать встретила Павлюка в штыки.

            – Чего надо?

            – Службу справляю, - ответил он.

            – Яку службу?

            – Где полушубок? – прервал он мать, не желая продолжать пустой, по его мнению, разговор.

            – Якой полушубок?

            – В яком Яхфим прошлую зиму ходил, - сказал Павлюк, передразнивая мать.

            – Нету полушубка…

            Павлюк снял с плеча карабин, передал его напарнику и полез по лестнице на чердак.

            Отец прятал полушубок в расчете на то, что немцы его не найдут. Но там, где можно ввести в заблуждение оккупантов, трудно обмануть местных. Уже через минуту Павлюк спускался по лестнице с полушубком подмышкой.

Мать ухватилась за воротник и стала с остервенением вырвать его.

            – Отдай, - говорила она. - Ты его шил? Ты его наживал?

            Павлюк мотнул мать в одну сторону, а потом в другую и легко вырвал полушубок

            – Тетка Ходора, - сказал он, - будешь обманывать новую власть, дети сиротами останутся.

            Он бросил полушубок на плечо напарнику и схватил маленькую Галю подмышки. Мать мгновенно забыла про полушубок и бросилась выручать дочь. Но Павлюк повернулся к матери спиной и  подбросил Галю в воздух так, что она едва не ударилась головой о потолок.

            Все произошло очень быстро, и Галя  не успела даже испугаться. Она только помнит, как взлетела в воздух и снова попала в крепкие руки Павлюка. Именно в этот момент и ударил ей в нос этот табачно-водочный запах.

            Павлюк поставил девочку на пол и сказал матери:

            – А Яхфиму передай, что он у меня должник.

 

                                                                       ***

 

            Домой на Юго-Запад Минска Галина Ефимовна приехала к девяти часам. Открыв дверь своего подъезда, она пошла к лифту и натолкнулась на  парочку, которая целовалась в углу лестничной площадки.

            – Хм, - произнесла Галина Ефимовна, но  молодежь не обратила на нее внимания, не прервала своего занятия, не смутилась, как это должно было случиться, по мнению Галины Ефимовны.

            Кашлянув еще раз для приличия Прошкович, дождалась прихода лифта, чувствуя спиной все, что происходит на площадке, поднялась на восьмой этаж и  позвонила в двери своей однокомнатной квартиры.

            – Иду, иду, - раздался за дверью голос Алеськи, внучатой племянницы, которую она готовила к поступлению в вуз.

            Алеська повернула ключ и дверь распахнулась

            – Привет, Алеся Александровна, - сказала Галина Ефимовна, - как гранит науки?

            – Грызем, тетка Галя, грызем, - в тон ей  ответила племянница. Она никогда не называл ее бабкой или бабушкой. А Галине Ефимовне это в некоторой степени импонировало.

            – После ужина поработаем, - ответила та и стала раздеваться.

            Алеська поступала в институт второй раз, в прошлом году она не прошла по конкурсу. Наученная горьким опытом она заранее приехала к Галине и готовилась к экзаменам под руководством строгой родственницы.         Алеська во всем внешне подчинялась требовательной бабке, но Галина Ефимовна чувствовала, что не стремление к  знаниям привело в Минск Алеську. Если бы та могла остаться в столице без поступления в вуз, она не преминула бы сделать это. Но ее отец поставил перед ней задачу поступить в столичный вуз, только он, по его мнению,  мог стать основой для будущего благополучия дочери.  

 

                                                                       ***

 

            Заболотье называлось веской, хотя в ней было всего три дома.  И стояли эти три дома вовсе не за болотом, а рядом с болотом. Но кому-то в голову пришло так назвать этот хутор не  хутор и веску не веску.

Хата Прошковичей  стояла крайней, рядом с ней – хата Ганы Болотки, а за ней, уже с другого края – бабки Теклы, которую все чаще всего звали Куделихой.

            До войны в каждом дворе водились корова, поросята, овцы, куры. Ко дворам примыкали огороды. Кроме того, близость с одной стороны болота, с его брусникой и клюквой, а с другой – леса, с его ягодами и грибами, давала  заболотцам неоспоримые преимущества перед жителями больших сел и райцентра.

            Но прекрасным это место было в мирное время, а у военного времени своя логика. С началом войны Заболотье оказалось между молотом и наковальней: с одной стороны, немцы и не без причины подозревали его жителей в связях с партизанами, с другой стороны, партизаны своими посещениями ставили их на грань жизни и смерти.

            Словно опасаясь, что там за пределами дома детей подстерегает, опасность мать не выпускала маленькую Галю дальше двора, тогда как старая сестра десятилетняя Наташка и восьмилетний брат Степка таких ограничений не имели.

            Наташка даже ходила какое-то время в школу, которые открыли немцы. И первые дни ей это нравилось. Но потом учитель отодрал ее линейкой, и отец сказал, что Наташка в такую школу больше ни ногой.

            Отец и старшие дети занимались хозяйством: работали в огороде, Степка управлял коровой, Наташка давала корм курам.

            У коровы на лбу было большое белое пятно, и за это она имела кличку Лыска.

            Может быть, потому, что мать запрещала Гале одной выходить со двора, жизнь за изгородью казалась девочке таинственной и необычайно интересной.

            Особенно ей нравилось бывать в гостях у соседей. Правда, их дворы и дома как две капли воды были похожи на хату Прошковичей. Но  внутри их, наряду с печкой, полатями, пристройками к печкам, которые назывались канапами, кроватями-ложками, были вещи, которых не было у Прошковичей.

            У Ганы старинное зеркало – люстерка, в почерневшем от времени деревянном окладе, узорные абрусы[4] и сурветки[5].  У Куделихи  прялка и кросны, а  также широкие деревянные лопаты, которыми бабка  ставила и вынимала хлеба из печи, а также необычного узора половики и постилка на кровати-ложке.

 

                                                                       ***

           

            Справа на одном из болотных островов стоял отряд Бородина.

Командир Красной армии, он оказался в окружении, а потом возглавил отряд, что входил в партизанскую бригаду «Смерть фашистам». Когда появлялись его ребята, они всегда спрашивали, не заглядывал ли к нам Кондрат.

            Кондрат командовал  другим партизанским  отрядом. И относились к нему совершенно иначе. За Кондратом тянулся шлейф каких-то мифов, необычных поступков, которые приводили в ужас жителей Заболотья и близлежащих сел, в результате чего, имя Кондрата не сходило с языка у жителей Заболотья. Поговаривали, что он не нашел согласья с командиром партизанской бригады «Смерть фашизму» и увёл группу бойцов в болота, создав свой отряд. Причем занял место, которое комбриг берёг для так называемого гражданского лагеря. Лагеря, где могли жить семьи партизан, которые ушли из своих сел, опасаясь преследования оккупантов, за то, что их мужья и сыновья воюют с немцами.

            Кондрат здешний, и так же, как и Павлюк, знал всё и вся. Говорили, что он бросил семью и женился на городской женщине родом из Ленинграда. Говорили, что он после партизанских акций оставляет записку – «батька Кондрат», а также  расстрелял двух бежавших из лагеря военнопленных только из-за подозрения, что их направили к нему немцы. Руки подозреваемых оказались без мозолей.

            А ещё явился на вечерку со своим адъютантом Васьком и «мобилизовал» к себе в отряд молодых хлопцев.

            Как-то между прочим и между делом, раньше или позже все, что творилось в округе – и немецкие облавы, и партизанские вылазки, – становились известными. Сначала об этом говорили родители, потом  обсуждали между собой Наташка и Степка, и из этих отрывочных суждений  у Гали складывалось собственная картина той жизни и тех событий.

 

                                                                       ***

 

            Галина Ефимовна заканчивала ужинать на кухне, когда Алеська завелась петь в комнате.

 

            Посея-а-ла огиро-о-чки низко на-а-д  водо-о-ю,

            Сама бу-у-ду полы-а-ваты дрибною-у слезою.

 

            Ра-а-сти, р-а-асти, огирочки, в четыре-е-е листочка,

            Не бачила миленького четыре-е-е годо-о-чка.

           

            Голос у Алеськи ангельский, поет она «Огирочки» с украинскими интонациями и словами, прямо как когда-то отец Галины. У него был абсолютный слух, и, как теперь понимала Галина,  способности к языкам. В детстве он окончил всего несколько классов сельской школы и далее всю жизнь учился сам. Еще с первой мировой у него была повреждена кисть левой руки. Однако он лихо управлялся одной рукой и даже валенки подшивал и сучил дратву, помогая себе то больной рукой, то плечом, то зубами. Перед войной он бригадир в колхозе. С оккупацией колхоз перестал существовать, и отец нигде не работал.

            Обладал он и прекрасной памятью. Знал много песен и сказок. Без акцента мог говорить по-русски и по-украински. Причем сочетание «по- украински» он произносил не на русский манер, а так, как говорят на Украине, с ударением на второй слоге. Песни пел белорусские, но мог исполнить их на украинском. Так они звучали совершенно иначе, и такое непривычное и необычное звучание переворачивали душу маленькой Гали.

Удивительно,  но ни дочери, ни сын Степан не унаследовали его слуха и голоса. А вот в Алеське он словно повторился

 

            А на пятый побачи-и-ла, як череду гнала,

            Не посме-ела сказать: «Здравствуй», бо маты сто-ояла.

 

            Бо маты-ы стоя-а-ла да батько дыви-и-вся

            Як мой ми-и-лый чёрнобри-и-вый, на коня-а-а са-адився.

           

            Алеська поет, а у Галины Ефимовны на глаза наворачиваются слезы, и она понимает, что никаких занятий с Алеськой сегодня не будет.

            Она оставляет в раковине немытую посуду и идет к Алеське, садится на диван, а та обхватывает ее руками за талию.

            – Вот видишь, - говорит Галина, - с милым заговорить боялись на глазах батьков, а сейчас…

            Она хотела сказать, что сегодняшние молодые тискаются по подъездам, но сдержалась: понимала, что Алеська, опять же внешне согласившись с ней, внутренне будет против, поскольку по ее мнению это не такой уж большой грех, если, не сказать большего,  вообще не грех.

 

                                                                       ***

 

            Летом сорок третьего Степка под большим секретом рассказал Гале что, хлопцы Бородина едва не перестрелялись с хлопцами  Кондрата, поскольку и те и другие заказывали  выпечку хлеба у бабки Куделихи.

И Куделиха, рискуя жизнью пекла партизанам хлеб. Причем делала она это только ночами, потому что днем мог нагрянуть Павлюк.

            –  А еще, - говорил  Степка, - в доме у Ганны Болотки играли партизанскую свадьбу, там пели, танцевали и пили самогон.

            Самогон гнали все, он что-то вроде  жидких денег. Такая же разменная монета – махорка. И тем, и другим старались запастись. От тех же полицаев без самогона не отделаться. Соседка  Ганна как-то пошла в райцентр за махоркой. Сразу же в лавке ее поймали.

            – Мужа нет, дети малые, значит, махорка для партизан, - сказал ей полицай и отвел в какой-то сарайчик, местную тюрьму.

            Ганна не особенно огорчалась, - разберутся. Однако один из сокамерников сказал, что полицаям наплевать на то, кому она покупала махорку. Им надо выслужиться перед немцами и представить тех, кто связан с партизанами.

            – Так что, девка, - сказал он, - дела твои плохи. Но ты не голоси, а попросись до ветру, а в уборной две доски отходят, если выберешься незаметно  – тебе повезло.

            Ганна так и сделала. Она выбралась из уборной, проползла балкой подальше от места своего заключения и, дождавшись темноты, пришла в Заболотье.

            – А еще, - говорил Степка шепотом, потому что отец обратил внимание на их разговор, - ночью приходил сам Бородин. Он с батькой говорил. Потом попросил у матери две тряпки на портянки. Мать стала копаться в куфэраке и оттуда выпала Библия, книга такая про Бога. Бородин посмотрел на нее, полистал  и сказал, чтобы она спрятал ее подальше, а  то ребята на самокрутки изведут.

            Отец, словно почувствовав, что до дочери дошло то, чего ей знать еще рано говорит:

            – Степка, геть на двор, корове сена дай.

           

            Потом он подошел к лавке, где сидела Галя, сел рядом  и начал рассказывать сказку.       

           

            Каля рэчэчки Дняпра

            Там хадила удава,

            Там хадила удава.
            Тай забачыла яна,

            Тай на яваре арла.

           

            И маленькая Галя тут же забыла рассказ Степки и перенеслась туда, где милый друг вдовы сражается с турками:

           

            Ён с турками ваюе

            По каленички в  крыве

           

            Ужас нападал на Галю при этих словах, но дальше  ещё страшнее: и рубашечка  на молодце «уся ускипела от крыви».

            И настолько образно Галя представляла себе «вскипевшую» от крови рубашку, что со временем стала бояться крови. И когда у них появилась Лизка, и  когда мать впервые назвала ее «родной крывинкой», Галя не могла отделаться от чувства, что это название когда-нибудь принесет Лизке беду.

 

                                                                       ***

            – Тетка Галя, - говорит Алеська, - а дед Степан старше тебя?

            – Старше.

            – А он был партизаном?

            – Нет, он тогда был маленький.

            – Ты же говоришь, что он старше тебя?

            – Ну не настолько, чтобы воевать в партизанах.

            – А ты видела партизан?

            – После войны.

            Галину Ефимовну удивляют эти вопросы. Хотя, чему удивляться, наверное,  для Алеськи  бородатый дед Степан жил в те стародавние времена, в какие все могло случиться.

            – А он не носил донесения партизанам?

            – Нет, их носила тетка Наталья.

            – Тетка Галя,  а кого вы боялись больше, партизан или полицаев?

            – Вот те на, партизаны свои, а полицаи служили оккупантам. Кого нам было бояться? – отвечает Галина Ефимовна, чувствуя, что вопрос ее покоробил.

            – А дед Степан говорил, что партизаны у вас корову увели.

            – Это не партизаны

            – А кто?

            – Вооруженные люди, бандиты…

            – Да, а дед говорил…

            – Что мог запомнить дед, он был ребенком.

            – А ты, ты тоже была ребенком, ты запомнила?

            – Да.

            – Но ты же была еще меньше.

            – Зато я была впечатлительней. Ну, хватит о грустном, посмотри телевизор, а я помою посуду.

            – Я сама помою.

            – Ты помоешь завтра, а сегодня это сделаю я. Иногда это занятие отвлекает от ненужных мыслей.

            – Ты прям как Агата Кристи.

            Галина Ефимовна уходит на кухню, включает воду и начинает механически намыливать тарелки, ложки и чашку, слыша, как Алеська переключает каналы «Горизонта».

 

                                                                      ***

             

            Отец с утра натопил печку, сварил картошки, и вся семейка, за исключением матери, сидит за столом, на котором лежат деревянные ложки, а перед каждым  несколько картофелин. Горячая картошка чистится плохо и Наташка и Степка незаметно пытаются отвлечь друг друга, чтобы похитить чищенную картофелину. Но отец настороже, короткий удар деревянной ложкой по лбу, и все становится на свои места: стол не место для игр и шуток. Правда, отец, таким образом, чаще всего наказывает Степку или Наташку, младшую дочь он милует, хотя она тоже участвую в этих шалостях.

            Галя чистит очередную картофелину и вспоминает вкус конфет, которыми ее угощал немец по имени Ганс.  

            Ганс  приходил к ним несколько раз. Высокий, тощий и, несмотря на теплую погоду, в шинели. Он долго бродил по двору, заглядывал во все углы хозяйственных построек, о чем-то говорил с отцом по-немецки. Из всех детей почему-то выделял  Галю. Брал на руки, давал круглые конфеты, говорил:

            – Ин фатерлянд драй киндер.

            После ухода немца отец усадил Наташку на табурет и, выпроводив всех из дому, сделал ей городскую прическу, накрутив косу на голове. Потом отправил с узелком к дальним родственникам в веску, что находилась в одиннадцати километрах.

            Вернувшись обратно, Наташка рассказала, что спокойно прошла немецкие посты, и ее никто не остановил, потому что останавливали и проверяли только взрослых теток и дядек. В веске ей расплели прическу, извлекли записку, опять накрутили косу и отправили обратно.

            Но, посмотрев на себя в зеркало, Наташка расстроилась. Оказывается Яхфим одной рукой смог заплести ее лучше, чем дядька из вески  двумя руками.

            Потом оказалось, что немцы проводили какую-то операцию, но кто-то предупредил жителей, и они ушли в лес.

            Сразу же после этого пришел Павлюк с двумя немцами и каким-то гражданским типом. Тип стал допрашивать отца.

            – Что тут  делал Ганс?

            – Приходил менять свечи на яйца, - ответил отец.

            – Покажи свечи, - потребовал следователь.

            Отец достал из шкафчика несколько свечей завернутых в тряпицу.

Следователь задал еще несколько вопросов и ушел.

            В доме несколько дней было напряженно, но потом  все как-то успокоились. Все обошлось, если не считать того, что Павлюк и его напарник вернулись и забрали последних курочек.

            – А кто  будет платить? – спросил отец, наблюдавший, как молодой напарник Павлюка сноровисто запихивает кур в мешок.

            – А никто, - ответил Павлюк, - ты Яхфим у меня с прошлого года в должниках.

           

                                                                       ***

           

            «Кто это так непривычно пищит? – думает Галя просыпаясь, - на Надьку непохоже. У той голос намного грубее».

            Свесившись с печки Галя видит, что мать сидит на лежанке и держит на руках сверток, который пищит и извивается как червяк. Галя начинает понимать – это младенец или, как говорили в веске, немовляти. Мать дает ему грудь.  Писк на какое-то время прекращается.

            Степка рассказывает Гале, что ночью приходил Кондрат с двумя партизанами и грудной дочкой. Он сказал отцу:

            – Или забираем корову, или возьмешь девчонку.

            Девчонку звали Лизкой, и было ей отроду несколько недель.

            – А как жену зовут? – спросила мать Гали.

            – Тебе, тетка, какое дело?

            – Время тяжелое, вдруг не придете за ней?

            – Елизавета Кондратьевна она, - невпопад ответил Кондрат, но уже на выходе добавил, - а мать ее зовут Ксения.

            Адъютант Кондрата Василек приходил несколько раз посмотреть, как мы обходимся с Лизкой, а потом перестал ходить.

            Девочка была маленькой и слабенькой. На головке редкие волосенки и короста. Галя с Наташкой  стали рассматривать ее, но мать сказала, что на маленьких детей нельзя смотреть так долго.

            Мать кормила ее грудью, делала соски из хлеба с отрубями,  мыла ее в отваре череды, мазала головку постным маслом, и через какое-то время все болячки Лизки прошли. А мать привыкла к ней и, поскольку Надька уже ползала и даже пыталась ходить, на руках у нее чаще всего была Лизка. А уж после того, как  Лизка стала агукать и произнесла первое слово «мама», Ходора назвала ее  «родная крывинка».

 

                                                                       ***

 

            Складывалось впечатление, что Павлюк знает все, что делается в Заболотье. После прихода Кондрата он был тут как тут.

            – Яхфим, - сказал он, - война кругом, жрать нечего, а ты детей стругаешь?

            – Бог дал, - сказал, отец, - на сметник[6] не выбросишь.

            – Кто из бабок роды принимал? – спросил Павлюк.

            – Чего бабок беспокоить, я сам и принял, - ответил  отец.

            – Ну, ну, - сказала на это Павлюк, обошел все углы хаты, словно хотел найти доказательства того, что отец ему врет,  и остановился, как бы вопрошая: «Что будем делать?»

            Отец протянул ему старую торбу с куском сала и бутылью самогона.

            –  А выпить со мной не желаешь? – спросил Павлюк.

            – Ты же знаешь, я   хворый, - ответил отец, - не пью.

            – Ну, ну, - сказал Павлюк, покачался с пяток на носки и ушел.

            И опять, как после визита Ганса, наступили тревожные дни  ожидания несчастья. Но и на тот раз все обошлось. То ли Павлюк поверил тому, что сказал  отец, то ли не хотел связываться с Кондратом, поскольку тот был свиреп и мстителен.

 

                                                                       ***

 

            А девчонка со временем стала своей в семье  Прошкевичей. Наташка и Галя по очереди таскали ее на руках, и она позволяла. Правда, всегда косила глазами, не далеко или ее несут от мамы. А так как чаще всего с ней приходилось сидеть Гале, то она освоила второе слово, и оно отнюдь не «папа», а «Галя», правда звучало оно как «Гайа». В остальном ее речь напоминала набор звуков, которыми она  хотела высказать что-то  ее волнующее. И когда до нее доходило, что ее не понимают, начинала обижаться и плакать. Ходить она так и не научилась, хотя к маю сорок четвертого ей исполнился уже почти год. На руках у матери она тянулась к Гале и

Наташке, но всегда настороженно реагировала на Степку и отца. Когда кто-то из Прошковичей-мужчин пробовал взять ее на руки или  шевелил пальцами рук, приглашая ее, личико Лизки мгновенно сморщивалось, и она  начинала плакать. В этот момент мать всегда поворачивала ее головкой к себе и успокаивала:

            – Ну, ну, - говорила она, - не отдам тебя Степке, не отдам, моя, моя…

                       

                                                                      ***

            Через полгода после появления Лизки Прошковичи  лишилась последней живности, коровы Лыски. Это в начале зимы сорок четвертого. Удивительно, но молока матери хватало и Надьке, и приемной дочери. Правда к тому времени  Надька уже смело пила коровье, тогда как у Машки от него всегда расстраивался живот.           

            В одну из январских ночей Галя почувствовала странную тревогу в доме и проснулась.

            – Батька, - сказала мать, - никак к Лыске кто-то пошел.

            Во дворе слышался хруст снега от чьих-то шагов, а затем и раздался тяжелый вздох, так могла вздыхать только Лыска. Мать бросилась зажигать свет. Но только она чиркнула спичкой, как  по окну ударила автоматная очередь, и все в хате без всякой команды бросились на пол.

            – Не шевелитесь, - сказал отец, - не поднимайте головы.

            Но никто и не смел поднимать голову, все лежали на полу и кожей чувствовали, как от них уводят их кормилицу.

            Кто-то подошел к окну и заглянул внутрь. Затем исчез. Отец заткнул разбитой окно подушкой, обмотав ее предварительно покрывалом от ложка.

            Чуть рассвело Степка и отец сходили в пуню. Лыски там не оказалось. Все это  было странно. Между хлопцами Бородина и Кондрата существовало некое соглашение не трогать живность у тех, кто имел  много детей. Наверное, действовала какая-то случайная банда мародеров.

            – А может, ее вернут? – спросила Наташка на следующий день, - шаль ведь вернули.

            Ни мать, ни отец на это ничего не ответили. А с шалью действительно приключилась удивительная история. Галя как-то простудилась, и мать, напоив ее кипятком, настоянном на сухой малине, закутала шалью и уложила спать на печку. А ночью у них ночевали два хлопца из отряда Бородина. Они ушли под утро, долго копались, одеваясь,  не зажигая лампы и свечи. А утром мать с удивлением обнаружила, что куда-то исчезла шаль.

            Но потом шаль принесли. Правда, другие парни. Впоследствии до Прошковичей  дошли слухи, что Бородин хотел расстрелять хлопца за мародерство, но тот сказал, что взял шаль временно с согласия хозяев и обязательно вернет  им.

            Почему Галина Ефимовна помнит лучше всего сорок четвертый? Может быть, потому, что он богат на  печальные события, а может, потому, что ей тогда уже было семь лет.

            Мать все больше привязывалась к Лизке, впрочем, как и та к матери.

Ходора, пытаясь укрепить ей ножки, часто держала ее на руках, и та прыгала, упираясь в колени матери.

            – Лиза, Лиза, Лизавета, - развесёлая кобета, - повторяла мать одну и туже строчку какой-то песни.

 

                                                                       ***

 

            Приближалось лето сорок четвертого. Все понимали, что скоро оккупации придет конец. Стали готовиться к тому, чтобы скрыться в лесу на время отхода немцев, так как боялись, что они  перед отступлением  отыграются на местных за свое поражение.

            Мать, словно предчувствуя скорое расставание с Лизкой, начала  говорить о том, что Кондрат человек рисковый, он до конца войны не доживет, и тогда Лизка останется у нас.

            – А Ксения? – спрашивал отец.

            – А что, Ксения, - говорила мать ее с настоящей женской логикой, - она баба молодая, ей замуж надо будет выходит за городского, а кому она нужна с  ребенком…

            Но в одну из ночей мая к нам пришел Васек и сказал, что у Кондрата появилась возможность отправить Машку и Ксению самолетом на Большую землю, но мать не отдала ребенка, и Васек ушел ни с чем. На следующую ночь явился сам Кондрат.

            – Оставь ребенка, - говорила мать, - кончится война, тогда и придешь.

            – Все, тетка Ходора, - сказал суровый командир, -  мои приказы обсуждению не подлежат.

            Мать начала суетливо собирать Лизку в дорогу. А та, словно что-то почувствовав, начала пищать. Тогда мать зашла за печку и стала кормить ее грудью, приговаривая:

            - Все хорошо, ну, ну… моя, моя…

Но Лизка никак не могла успокоиться, наверное, тревога матери передавалась ей.

            – Заворачивай ее, Ходора, - потребовал Кондрат

            Мать запеленала Лизку и укутала сверху пуховой шалью.

            – Ночью в болотах сыро, - сказал она, - не простудите ее.

            И казалось, что все закончится благополучно, но в последний момент мать как с ума сошла. Первый это понял отец, он бросился к ней и обхватил руками, и придавил спиной к печке, иначе она выцарапала бы Кондрату глаза. Кондрат же направился к дверям, а Васек как настоящий адъютант прикрывал его отход, пятясь задом за своим командиром, выставив вперед шмайсер.

            Слухи о дальнейшей судьбе Лизки были противоречивы. Говорили, что ее удалось отправить самолетом в Москву, а потом говорили, что самолет не прилетел, и ее передали родственникам Кондрата, которые после  освобождения почему-то сразу же отправили ее в Ленинград.

            Чуть позже узнали, что в том же мае погибла Ксения. А Кондрат уехал в столицу и в наши места не приезжал ни разу.

            Наташка к пятидесятым годам стала уже взрослой и на постоянные приставания матери написать в Ленинград и разыскать Лизку сказала однажды, что Лизка живет в Ленинграде и пошла в школу, поскольку она развитая и ее приняли с шести лет.

            Мать тут же стала вспоминать о том, как быстро Лизка училась говорить и, конечно, умненькая.

            – Вот Надька, - говорила мать, - научилась говорить в два года, - а Лизка, она… А ты откуда это знаешь?

            – Однокурсник по техникуму справки в Ленинграде наводил, - ответила, не моргнув глазом, Наталья.

            С той поры все и началось. «Однокурсник» Натальи стал время от времени сообщать о житье-бытье Лизки. А мать долго жила каждой новостью, повторяла ее, комментировала каждое Лизкино действие.

            Эта ложь во спасение потянула за собой серию других. Так постепенно. Лизка росла, часто болела, лежала в каких-то детских больницах, но с честью справлялась с болезнями.

            – Голодное детство, - говорила мать, - вот если бы ее свозить на юг.

            Через год Лизка «стала ездить на юг», и ей «стало получше». Но «эти поездки»  породили другую опасность. Мать стала интересоваться:  каким поездом Лизка ездит на юг?

            – И чтобы ей не заехать к нам в гости, - говорила она, - ведь не чужие же мы ей. Вот ты Галя ее на руках таскала, хотя сама была до печки вершок…

            Но Лизка так и не заехала к матери. А потом и вообще закрутилась: поступила в институт, окончила его с отличием, стала работать в каком-то важном учреждении.  Потом вышла замуж. Но детей у нее так и не появилось. Наталья, ожегшись на «поездках Лизки на юг», интуитивно понимала, что мать может пожелать увидеть Лизкиных ребятишек, может попросить  связаться с Лизкой, то есть Елизаветой Кондратьевной и попросить ее привезти детишек на лето.

            Потом с Натальей случилось несчастье. Она с мужем возвращалась  домой, и машина врезалась в грузовик, который выехал к ним на встречную полосу.

            Когда горечь утраты по дочери немного утихла, мать опять стала вспоминать о Лизке. И тогда эстафета рассказов о жизни в Ленинграде Елизаветы Кондратьевной перешла к Галине, с той разницей, что она осознавала греховность этого: в  одну из ночей ей вдруг пришло озарение, а не наказал ли Всевышний Наталью за ложь. Но остановиться было уже невозможно. Галина понимала, что мать правды не вынесет.

            Рассказы о Лизкиной жизни Ходора принимала с гордостью и ревностью одновременно. И только однажды высказала ту мысль, которую предполагала когда-то Наталья.

            – А вот родятся у Лизки дети и будут ездить ко мне на лето. А что, у нас тут хорошо, лес, болота, грибы, ягоды.

            Но Лизка «все время отдавала работе» и ей было не до детей. И тогда мать стала ее осуждать за то, что она не думает о детях.

            – Наверное, ходит в пальто с горжеткой, - говорила она, - живет в многоэтажном доме рядом с Таврическим садом. А кто о ней позаботится, когда она станет старой?

            Про Таврический сад мать знала из  книжки внука Сашки, сына Натальи.

            И вот уже и дочь Сашки  поступает в институт. Быстро летит время.

            Мать переживала отсутствие детей у Лизки, не замечая, что семейная жизнь ее родной дочери Гали не складывается, что она разошлась с мужем и детей у нее скорее всего уже не будет.

 

                                                                       ***

 

            …Вчера опять был страшный день, о котором вспоминать не хочется. Во двор пришли какие-то странно одетые солдаты.

            – Французы, - сказал отец.

            На ломанном русском они попросили накрыть на стол. Отец поставил на скатерть стаканы, самогон, тарелку с квашеной капустой и, большую миску с картофелем.

            Гости разозлились.

            – Партизан –  большой картошка, нам – маленький, - кричал один из них отцу.

            И тут случилось то, чего Галя не могла понять.

            –  Мы для своих детей готовили, а не для вас, – сказал отец, а потом добавил что-то на языке, похожем на воркование голубей.

Французы выскочили из-за стола и бросились к нему. А Галя, спрыгнув с печки,  вцепились отцу в ноги боясь, что французы его заберут. Так и стояла она, закрыв глаза, слыша, как кричит мать и как о чем-то говорят французы, понемногу понимая, что интонации их речи не несут ничего страшного. Уже после войны Галя узнала, что в первую мировую отец попал в плен и там научился  говорить по-немецки  и знал несколько фраз на французском.

            При всем том, что рацион семьи Прошковичей небогат, дети, если и не были сыты, большого голода не испытывали.

            Из крапивы и щавеля варили суп, заготавливали, грибы, даже подорожник и цветочки конюшины[7], собирались, сушились, толклись в ступе и служили приправами и добавками к супам, борщам, болтушкам из муки и затиркам.

            Но желание наесться от пуза присутствовало постоянно.

            Со временем мать стала отпускать Галю в лес с Наташкой, а чаще всего со Степкой. Вот и сегодня Степка лазает по березам и собирает вороньи и сорочьи яйца.

            Иногда он пытается поймать сороку, но в круглых сорочьих гнездах два входа и если ты всунешь руку в один, то сорока мгновенно выскочит из другого. С вороньими гнездами еще сложнее они полностью открыты. Степка держит в зубах за завязки шапку, в которую складывает голубовато-зеленые в крапинку яйца.

            Вот он спускается вниз. Галя рассматривает добычу, радуется, что тонкие скорлупки не повредились. Степка разводит костер и в его золе печет яйца.  Делать это нужно осторожно, чтобы  они сразу не потрескались, не вытекли, не смешались с золой. Но все равно яйца всегда подгорают с одной стороны. Степка по братски отдает Гале несколько штук из своей доли, а потом, откусывая принесенные из дому вареную картошку и хлеб, Галя с братом поедают добычу.

            – Матери не говори, - предупреждает брат,  когда они возвращаются домой, что мы сорочьи яйца пекли.

            – Ладно, - отвечает Галя.    

            Гале Степка кажется ей большим и серьезным парнем, который всегда защитить ее от опасностей, и подводить Степку ей и в голову не пришло бы, хотя Галя до конца не понимает, что плохого в том, что они пекли и ели сорочьи яйца.

            Степка шагает впереди, а Галя плетется за ним. И ей не страшно в лесу, потому что с ней ее старший брат, который, однако, совсем недавно чуть было не подвел всю семью.

            Уже с первых месяцев оккупации у жителей весок сложилось негласная договоренность: в случае опасности всем находиться дома или в одном месте.

            – Если уж случится что, так всем один конец, - повторяли родители.

            Степка был у соседей, когда услышал звук мотоциклетных моторов. Он выскочил из хаты Ганы Болотки и бросился домой.

            Увидев бегущего мальчишку, немцы окружили хату Прошковичей, обыскали все углы, чердак, запечье, вспороли все  подушки. Они подумали, что Степа бежит предупредить прячущихся в хате партизан.

 

                                                                       ***

           

            Уже став преподавателем истфака, Галина Ефимовна  пыталась в архивах найти упоминание об отряде Кондрата, его личном составе. В книгах о партизанском движении бригад с названием «Смерть фашистам» несколько десятков. Но Галина Ефимовна разыскала и Бородина, и Кондрата. Кондрат значился командиром отдельной диверсионной группы.

            Далее шли сводки и отчеты о деятельности бригады, ее отрядов и групп. И ничего больше.

            Тогда она стала искать очевидцев. Медленно, по крупицам, восстановила картину той блокады, в которую попала в мае сорок четвертого группа Кондрата.

            А после того, как восстановила, с еще большей ревностью стала рассказывать матери о Лизке.

            Отец умер в семьдесят пятом, мать пережила его на  пятнадцать лет.

Со временем она все меньше вспоминала о «родной крывинке».

            – У нее своя жизнь, - как-то философски заметила она и больше никогда не спрашивала, что там слышно о  Елизавете Кондратьевне.

            И только перед смертью вдруг сказала:

                        – Умру, наверное, скоро?

                        – С чего это ты вдруг? – начала было Галина.

                        – Лизка сегодня приснилась…

            После смерти матери у Галины Ефимовны отпала обязанность  рассказывать о жизни в Санкт-Петербурге ее приемной дочери. И о существовании Елизаветы Кондратьевны в семье Прошковичей не вспоминали.

 

                                                                       ***

 

            Май сорок четвертого. Немцы блокировали соседнюю партизанскую бригаду. И по стечению обстоятельств в блокаду попал и отряд Кондрата. Тактика партизан в таких случаях проста: разбиться на  маленькие группы и пытаться прорваться. Но Кондрат не стал дробить свой отряд.

            Без возможности получить у местных жителей продукты, уклоняясь от поисковых групп противника, старался нащупать места, где можно либо пойти на прорыв, либо выскользнуть из окружения незамеченным. Но куда бы они не выходили, везде стояли немцы, их военная техника, и громкоговорители убеждали партизан сдаться и получить  помилование от немецкого командования, помыться в бане и сытно поесть.

            Оставалась одна надежда: выход к стыку двух лесных массивов, хотя никакими данными, что там нет противника, или  там сосредоточены малые силы, командир не располагал. Впереди, в пределах видимости – спины двух дозорных, остальные брели одной группой. Бойцы не спали и не ели несколько суток. Недовольство решением Кондрата не разбивать отряд на группы росло и переходило в ропот. Ксения несла на руках Лизку, время от времени давая ей пососать тряпочку, с замотанным в неё сухарём. Но это уже не устраивало девочку, и та стала пищать.

            – Оставь ее, - сказал Кондрат жене.

            Та отрицательно мотнула головой. Кондрат, не привыкший к возражениям,  снял с плеча Васька шмайсер.

            – Оставь…на купине[8].

            Ксения, спотыкаясь и оглядываясь на мужа, не передумает ли он,

положила пищащий сверток на болотную кочку.

            – Иди, - сказал Кондрат ей, указав стволом автомата в сторону, куда двигался отряд.

            Васёк увлек Ксению за собой, а Кондрат остался возле болота, в ожидании, когда последний из  его бойцов скроется за стволами деревьев.    Среди множества лесных шумов, плач ребенка хорошо слышался. Но вдруг он прекратился. Лизка, словно почувствовав, что именно от этого зависит ее жизнь,  замолчала.

             Ксения вырвалась из рук Васька и побежала обратно. Однако плач тут же возобновился,  но… последовала  короткая автоматная очередь, и Лизка больше не  плакала.

            В тот же день группа Кондрата прорвалась на стыке двух лесных массивов, потеряв две третьи своего состава. Погибла и жена Кондрата Ксения. Те, кто остался жив, говорили, что она искала смерти, и смерть пришла к ней.

                                                                      

                                                                       ***

 

            На следующий день Галина Ефимовна отстояла службу в Соборе Петра и Павла.

            Она поздно пришла к Богу. В храм ходит время от времени, плохо разбирается в обрядах и не знает многих молитв. Но каждый год в конце мая посещает Собор Петра и Павла.

            Из услышанного во время служб  и некоей логики моления она составила свою молитву, в которой просит  прощения за ту многолетнюю ложь, и … упокоения  души Рабы Божьей Елизаветы... на поле боя убиенной.