Виктор Коняев. Два рассказа

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Коняев Виктор Федорович

Просмотров: 3668

2011 год, Выпуск № 6

                                                                          

Робка, Димыч и печаль

 

(Рассказ)

 

 

 

– Здрасте, Дима Васильич.

– Здрасте – это те, а мы-то эте.

– Ну здрасте те и эте.

– Здорово, Робка, я удивился, увидев, што это ты звонишь спозаранку.
Пошто не спится, тем более ты в отпуске?

– А я в Гурьевск еду.

– Не понял.

– Помните, я говорил, что по Интернету познакомился с девушкой из
Гурьевска.

– Што-то вспоминаю.

– Учительница она, у ней ещё дочка.

– Так какая это девушка, Роб? В русском языке девушка – это незамужняя юная девственная особь женского полу, понял?

– Да какая разница.

– Э-э, не скажи, разница громадная. Или ты собрался жениться на девице, не дарившей себя направо – налево, а преподносящей тебе одному и первому свою нравственную и физическую невинность или на женщине, познавшей многое и уже с ребёнком, тебе разве не всё равно?

– Мне даже лучше с ребёнком.

– Но девушка чтоб была?

– Дима Васильич, вы опять поворачиваете на свою литературную тему.

– Робка, это не литература, это жизнь. А в жизни идёт профанация и
замурзывание смыслов. У нас сейчас всех девушками обзывают, словно стегают по щекам комплиментами.  Бабка согбенная тащится  на погост местечко приглядеть, а ей: «Девушка, вы куда так поспешаете?»

Ладно, я действительно отвлёкся, все деньги на мобиле у тебя проболтаем. Чево хотел-то?

– Посоветоваться надо. У нас с ней разговор по телефону был, што я у ней ночую. И вот как мне быть?

– То есть ты хочешь спросить, как тебе естественно и элегантно очутиться в её постели и в её объятиях?

Мобильник Дмитрия – и тот запрыгал у уха от Робкиного жеребячьего ржанья, пришлось от уха отдалить. Проржался.

– Вы сказанёте, но в общем этого я и хочу.

– Так  надо  было  перед  поездкой  приехать  ко  мне,  я  бы  тебя
проинструктировал наиподробнейше, памятку бы тебе написал, што, как и в какой последовательности делать и говорить, тогда бы она сама трепетно сграбастала бы тебя лилейными ручками и с несдерживаемой страстью прошептала, басом: «Робонька, я хочу тебя, всего без остаточку, а ну прыгай в постель, мучитель».

– Дима Васильич...

– Да шучу, шучу. Тут тебе никто не советчик. Поступай по обстоятельствам и будь самим собой, не пыжься быть лучше, это сразу заметно, а главное, будь мужиком настоящим, поступай по совести и по добру, это женщин покоряет.

Усёк?

– Да, спасибо, Дима Васильич.

– Удачи в делах любовных.

– До свиданья.

«Ох, Робка, бедный Робка, опять ему женихальный зуд покоя не даёт.

Уж нашёл бы, что-ли, какую-нибудь бабёнку, чтоб ей он по душе пришёлся,  может, сжились бы, свыклись. Но молодухи сейчас все расфуфыки, всем богатого, молодого и доброго подавай. Сама, может, чувырла чувырлой, с довеском к тому ж, а претензии на отпрыска принца Уэльского, не меньше. Посмотрим – может, нынче повезёт».

Робка позвонил вечером, Васильич читал при раскрытом окне и закатном светиле.

– Рассказывай, как встретили – приветили.

– Встретили хорошо, дом недалеко от автовокзала, городишко всего из
нескольких улиц состоит. Я ей мобильник подарил, её дочери пятилетней куклу большую. Всё было хорошо, накормила меня, потом гуляли втроём, погода хорошая. И вдруг ближе к вечеру ей кто-то позвонил, она вышла во вторую комнату, у ней «двушка» в семейной общаге, долго разговаривала. Потом выходит и говорит, что у ней в Белове какой-то родственник помер, завтра ехать на похороны.

– Она тебе сказала уматывать домой?

– Не сегодня, а завтра утром.

– Ты почему говоришь тихо, подслушивает?

– Нет, я вышел на улицу покурить и вам звоню, народ ходит, неудобно.

– Какие-то непонятки. А ты не думаешь, што этот звонок о смерти
подстроен?

– Вполне возможно, по ней не видать никакого расстройства.

– Значит, не понравился ты ей, а чтобы ночью не приставал, придумала
траурный повод, нельзя же блудить, когда родня мрёт, как в эпидемию холеры. А на кой ляд ты сразу мобильник даришь, не видя, не зная человека. Балбесина ты, Робка.

– Да не жалко, я хотел по – хорошему. Вы же сами сказали поступать по
доброте.

– Но не по той, что сродни простоте и хуже воровства.

– Чего?

– Ладно, всё нормально.

– Чего мне делать-то?

– Как чего? Переночевать и по холодочку до дому отправляться. Попробуй, конечно, ночью тихонько подкрасться, да не, ты не сможешь, тут опыт нужен. Жаль, смотался, считай, впустую, ещё и мобилок отвалил ни за што. Ладно, Роб, приедешь, остальное расскажешь. Счастливо ночевать.

– Да, да, счастливо, отдельно от желанной де..., женщины, женщины.

– Ну, надежда не умирает никогда, так что попыточку сделай, только без грубости, нежненько. Нет, не смогёшь, слабоват ты. Короче, закругляемся, иди, пытайся, может, она понты колотит, тебя испытывает, а сама ждёт твоего натиска. Всё, чао какао.

 

* * * * *

 

Дмитрий тоже в отпуске, но нынешний отдых от трудов хлебодобычных проводит дома безвыездно по причине самой прозаической – отсутствию денег на перемещение далее пределов города.

В начале второй половины своего века Дмитрий Вентов лишь малюсенько умедлил темп жизненного движения, который можно охарактеризовать одним словом – вскачь.

Русая чуприна облагородилась белыми нитями, зато усы накрыл иней седины насплошь, при больших серо-зелёных глазах и глубоко пропаханных складках щёк создался весьма выразительный облик.

Привычка вставать рано, не мельче морщин в лицо, въелась в мозг, оттого он летним утром в девятом часу уже не спал, читал книгу, когда мобильник загукал, заелозил по столу, потом начал вякать звонком.

– Ну, Робка, неугомоныш, чево опять спозаран трезвонишь?

– Еду домой, Дима Васильич.

– Давай так, если тебе дома нечего делать, то сразу ко мне направляйся, лады? Тут всё и расскажешь.              

– Хорошо, лады то есть, скоро буду.

Самый конец июня, лето на погожие деньки скуповато, но сегодня с утра небушко чисто-чисто синё, ни намёка на облака, а тем паче, тучи.

Васильич дома в одиночестве: день будний, супружница потопала трудиться, дочка сессию осилила, обретается в гостях у родни.

Роберт быстро приехал, часа полтора прошло после звонка. Очень невысокий, в короткорукавной рубашке, надуто выпяченной на животе, с лысеющей макушкой и хомячьими щеками.

– Здрасте ещё раз.

– Здоров, проходи, только вот этими шарами не снеси косяки, – Дмитрий пальцем указал на безскладочно натянутую кожу щёк.

– Да не, аккуратно войду.

– Слушай, Роб, тебе 27 лет всего, а тебя уже прёт вширь неумеренно, што из тебя получится к моим годам?

– А чёрт его знает, что получится, то и будет.

– Ты не оправдываешь свою фамилию Желвакин. У тебя желваки заросли жиром. Я поражаюсь, две недели всего в отпуске и так тебя раздуло. Чем тебя мать кормит?

– Пельменями. Она мне варит 60 штук, пока я их ем, она варит ещё 60,
итого 120 штук уминаю, хорошо.

– А больше съел бы?

– Съел.

– Знавал я обжор, но ты один из самых выдающихся, уникум, гордись.

– Горжусь.

– Да ты проходи, чего стоишь в дверях. Кстати, есть будешь?

– А как же.

На кухне двухкомнатной квартирки Дмитрий достал из холодильника кастрюлю с борщом, полнёхонько наполнил большую эмалированную чашку, поставил на электропечь разогреваться.

– Ну, рассказывай, как съездил.

– Как, как, я вам по телефону почти всё рассказал. Не понравился я ей, а
звонок точно был подстроен.

– Может, ты себя повёл как-то не так?

– Не знаю, сначала всё вроде бы нормально. Она меня встретила, с дочкой была, хорошая девочка, я ей сразу куклу подарил. Пришли домой, то – сё, я ей телефон преподнёс, она меня в щёку поцеловала, ну, думаю, всё должно быть прекрасно. Потом обедали, пошли гулять.

– Стоп. Ты за столом не увлёкся жратвой? Пока ложкой метал в рот пищу, не забыл обо всём на свете?

– Да, вроде, нет. Как вы учили, ел аккуратно.

Васильич поставил на стол горячий борщ, достал сметану, нарезал хлеб.

– Ешь.

Неправду говорил Робка: когда он закидывал в желудочную прорву что-либо съедобное, он напрочь выключался из окружающего мира, для него тогда существовал только объект пожирания. Откус хлеба, ложка в борщ, ложка в рот, чавк, темп убыстряется, взгляд координирует движения.

– Робка, очнись. Ты точно там, в Гурьевске, жрал так же. Всё, этим ты её
напрочь оттолкнул. Так только свиньи жрут.

– Ну увлёкся маленько.

– Ни хрена себе маленько. Ты весь превращаешься в жующий рот, кстати, вытри его, по периметру крошки нависли. У тебя же был в жизни урок. Помнишь, прошлой зимой ты подженился в Садопарке? Там тебе тёща как сказала – на, поешь последний раз супу – и чтоб духу твоего здесь не было.

– Это тёща сказала, а Анютка и её отец так не говорили.

– Но думали. Ох, Робка, пока ты пузо своё не ужмёшь до разумных
пределов, не будет у тебя счастья в жизни. В стране кризис, а ты меры в еде не знаешь.

– Дима Васильич, вы всё уводите в литературу или политику.

– И философию. Возможно, но я пытаюсь зрить в корешок. А ты там,
случаем, не обмолвился, что был на учёте в дурдоме?

– Чё, я дурак, что ли. И, потом, я сейчас не на учёте благодаря вашей
характеристике. И без пенсии тоже.

– Опять эту бодягу заводишь. Был бы с пенсией, но без работы, сократили бы тебя.

– Поехали-ка на речку, развеемся.

– Не-а, я плавать не умею.

– Да, от тебя ни львиного рыку, ни бычьего мыку, ни украсть, ни
покараулить, даже плавать не научился, только жрать хорошо умеешь. Вспомнил, ты в отпуск-то ушёл по подлому.

– Почему это?

– Торты не взял за отпуск, так что выйдешь на работу и будь любезен,
преставься.

– У меня денег не будет.

– А мы подождём, когда заработаешь и получишь.

– А вы почему никуда не поехали?

– Денежков у меня тоже нема, я в банк отдал все отпускные и получку, у меня финансов – только до Томи съездить на автобусе.

Наше правительство весь народ, как мух на липучку, заманило сладкими потребительскими кредитами, а потом катком кризиса вдавило в кабалу к банкирам. Я тоже хапнул ссуду, сейчас сижу, курю. Может, поедешь всё же со мной, скучно одному.

– Нет, домой поеду.

Время за полдень скатилось, Роберт отбыл восвояси, Дмитрий поехал на реку.

* * * * *

Холодновата водичка, но тем приятнее остужала распаренную автобусной духотой кожу, стоило только перетерпеть озноб быстрого погружения и рвануться из нырка в рассекание рябоватой от ветерочка водной поверхности. Сплавал почти до середины, возвращался неторопко, наслаждаясь и солнцем, и водой, и своим ещё ловким, послушным телом.

На берегу лёг на расстеленное покрывальце, закурил, смотрел вдаль на реку вверх по течению.

Народу у реки – всего-то пятёрка мальчишек поодаль, у бетонной плиты, и парочка из дебелой молодухи и сухотелого парня в семейных трусах.

Далеко-далеко берега растворялись в городской дымке, река уже виделась предсонным глазам неохватно разлившейся вширь, и у самого горизонта небо вдруг потекло в реку, а река понесла в своих водах к Оби, и потом к океану, сокрытые облака и звёзды, и Луну. Вот сейчас плеснёт волна, поднимет его и тоже понесёт в океан. Волна плеснула, потом пала темнота, он покойно лежит на тепло светящемся блюде луны, светлячки звёзд играют вокруг, подмаргивая и помигивая.

* * * * *

 

– Мущщина, сигареткой не угостите ли бедную девушку?

Поколыхивающаяся белыми разводами по красному завеса, заполненная просочившимся солнцем, рядом стройные женские ножки в шлёпанцах, выше они соединяются в синие трусики.

Правая рука самостоятельно поднялась и потянулась к сопряжению ножек, завеса внезапно скомкалась бело-красной мешаниной, с громким хлопком прижалась к ножкам, отшибая тянущуюся нескромную руку, ливануло в сонные глаза солнце.

– Ишь ты, какой мущщинка шустрый. Так дашь сигарету-то?

Дмитрий туго соображал спросонья. «Поди ж ты, заснул, выходит».

– Чего? Сигарету? А-а, сейчас, красавица.

Над ним стояла, прижимая рукой подстрекаемый ветром к неповиновению подол длинной юбки, высокая девушка в чёрной безрукавной майке, за её плечом ещё одна, пониже и пополнее, тоже в длиннополой юбке.

Дмитрий повернулся на левый бок, нашарил в сумке сигареты, достал. Сонность быстро улетучивается, когда рядом такие симпапульки, и вот он уже вскочил, подал пачку «Бонда» и зажигалку.

– Вообще-то я не даю женщинам сигарет, дабы не способствовать их
добровольному отравлению,  но ввиду исключительности данного момента
удовлетворю твою просьбу.

Обладательница парашютной юбки прикуривала из шалашика его ладоней, ловила кончиком сигареты уклоняющееся пламя, длинными затяжками раскурила, выпустила длинную нить дыма, наполняющиеся смехом глаза посмотрели с интересом и оценкой на Дмитрия.

– Да-а? А в чём же исключительность данного момента?

– Видишь-ли, я после трудов тяжких вырвался на природу, ну и погрузился в грёзы. В этих грёзах мы с тобой плыли ночью по Томи на луне, темно, тепло, вокруг нас плавали звёздочки, мигали нам разноцветно, а мы сидели на жёлтой шероховатой луне, болтали в водичке ногами и смеялись. У тебя глаза тоже мерцали разноцветно, а волосы были распущены, они тонко светились и щекотали мне щеку.

– Мы с тобой? Ты – поэт.

И в этом исключительность момента?

– Нет, в другом. В грёзах ты не курила, от тебя пахло не табаком, а дурман - травой. И мы как раз собирались поцеловаться.

– Интересно.

– Очень. Мы, значит, губы встречно стали приближать и, как всегда, на
самом интересном месте меня будят. И будит твой голос. Што я вижу? Стоишь ты, только уже наяву и просишь закурить. Я, конечно, в шоке и подаю тебе сигарету.

– Я её благосклонно принимаю и говорю тебе «Милый…..    – притормозила, в ожидании.

– Дмитрий.

– Милый Дмитрий...
– А не пошёл бы ты...

Короткий смешок сиганул с приоткрытых губ, в ветерке потерялся.

 – Ну, зачем так грубо. Я говорю «Милый Дмитрий, принимай нас в свои соседи, с тобой интересно. Меня зовут Люда, её Света.

Горбатого, говорят, могила исправит, ловеласа, поди, и ей неподсильно переделать.

Девушки подхохатывали одобрительно, когда Дмитрий, вздрюченный открывающейся перспективой небесплодно приударить, мёл гальку берега воображаемой шляпой, с поклоном и приговором «С нашим превеликим удовольствием, милейшие барышни».

И вот уже большому цветастому покрывалу девушек не зазорно расстелиться рядом с его стареньким, выцветшим. Люда скинула маечку, затем вышагнула из опавшего мятежного двуцветья юбки, вышагнула царственно, будто приглашая полюбоваться на то, что недавно отбивалось от подгляда. Достойна любования воображулька, стройна и гибка фигурой, знает, осознаёт красоту свою, а вдобавок дразняще – демонстрирующе подняла руку, вытащила заколку, и полились по плечам и ниже рыжеватые струи волос.

Света тоже не замухрышка, но рядом с подругой смотрится арбузной корочкой супротив свиного хрящика, хотя на вкус и цвет, как говорится, указу нет, по словам Дмитрия, и сравнения девиц с корочками и хрящиками пусть останутся на его совести и эстетическом воспитании.

Девахи учатся в Сибирском индустриальном госунивере, отряхнули прах летней сессии за второй курс, а посему достали пятилитровый пузанчик пива из сумки.

Дима Васильич давно с алкоголем в контрах, но за компанию пригублял, дабы не обижать угощающих студенток.

Лёгкий алкоголь так же легко приближает и сближает. При первом заходе в воду Дмитрий на просьбу Людмилы обучить плавать смело взял её на руки, держал, хаотично бултыхающую всеми конечностями и вроде невзначай раздвигал руки в разные стороны от живота. Даже попыток возмущения не последовало.

Лёгкое охмеление подталкивало к активным действиям, а опыт ставил заслон поспешности, могущей загубить финал всех стараний. Очаровать – то он девчат очаровал, рдеющие щёчки и поощряющие глазки явно свидетельствовали о том, когда он произносил краснозвучные комплименты на древних языках, но поспешать всё же надо неспешно.

Пузанчик ополовинили, и потребовалось девчатам покинуть Дмитрия по естественной надобности. Он потянулся к пачке сигарет и даже вздрогнул, так резко и грубо мужичьим голосом зареготал у одной из них мобильник в сумке. Несколько раз реготанье повторялось, мучило уши, поселяло неприятное предчувствие.

Не сказал девушкам о звонках, думал, авось больше не побеспокоит их приятную компанию тревожащий сигнал. Свету они никак не могли уговорить охладиться, пошли опять вдвоём. Снова он держал на руках прелестное тело, в этот раз сразу не за живот, а много шире разведя руки, под грудь и бёдра. Люда вздымала облака брызг и смеха. Незаметно они продвинулись глубже в реку, и  когда Люда захотела встать, то дна ногами не достала.

– Ой, Дима, здесь глубоко – её руки в панике обняли плечи Дмитрия и вся она прижалась к нему, вдавив в грудную клетку сомлевшего от восторга мужика свои холодные твёрдости. Тут теряться нельзя, непозволительно, а он и не таков. Руки Дмитрия сжали талию девушки, поддерживая её чуть-чуть на весу, а губы нашли губы и присосались плотно к ним. Бухало сердце
мужика, солнце жарило рыжеватую женскую макушку и седую с русостью мужскую.

Не разлеплялись продолжительно, пока Люда не застучала ладошками ему по плечам.

– Дорвался, готов губы высосать до дёсен.

– А тебе не понравилось?

– Нет, хорошо, только усы колются.

– Да ты встань на дно, не бойся, смотри, мне до ключиц, тебе, значит, будет до подбородка.

– Боюсь, а ты меня здесь не оставишь одну?

– Ну, если целовались, тогда не оставлю.

– А если бы не целовались?

– Тогда бы оставил, а может, и утопил бы.

У Людмилы ниточка мокро слипшихся волос наискось перекрывала глаз, ресницы цеплялись за неё, мешали моргать, но она не отняла руку с плеча, не убрала мешающую прядку, закрыла глаз.

– Люда, я хочу ещё раз объять твои сладкие чермные губы своими.

– Какие, какие губы? Чёрные?

– Чермные, то есть тёмно-красные, они от воды потемнели, из ярко-красных стали темно-красными, чермными. Это на старорусском. Просто
забывается слово, а оно хорошее, ёмкое.

– Я так и не пойму, Дима, кто ты. Сварщик, поэт или какой-нибудь
академик филологии?

– Всё вместе, Люда, и всё врозь. Я просто очень неравнодушный человек. Мне хочется знать всё в этом мире. Давай, лучше повторим…

Её губы ещё улыбались, а его уже захватывали, ловили. И не загораживаемый прядью глаз завесился веком. Страстнее, дольше, с сопутствующими движениями мужской руки в притаённые места. Он сам оторвался, поцелуй перерастал в пытку для мужского организма.

– Люд, поехали ко мне в гараж, он у меня недалеко, пара остановок.

– Прям сейчас?

– Ну да.

– А Светку куда?

– Пусть домой едет.

– Ну, поехали.

Малость замёрзли, для сугрева Дмитрий нёс Люду на руках до самого берега, терпеливо кривясь от укусов изнеженных обувью ног острыми камешками.

Не располагает собой человек, отнюдь не располагает, даже если страстно желает.

Судьба – владычица случайностей, вершительница жизней. А Светка, выходит, её безжалостная вестница, с сигаретой и ехидцей во всё ямочнощёкое лицо.

– Вы там, что, сосались? Звонил Федька, злой, он раньше ещё звонил, оказывается, а ты не ответила. Они уже едут, скоро будут, с ним Толик и Егор. Давай шмотки отодвинем, а то он скандал закатит.

Не часто Дмитрию доводилось наблюдать такие разительные перемены во всём облике человека. Вынули затычку из круглого шарика и сдулся он в тряпочку, вот так и Люда сдулась от новости. Ссутулилась, лицо отяжелилось камнеподобно, и пали руки вниз безвольно. Света собирала вещи, а Люда всё стояла, и Дмитрий не решался к ней подойти. Потом Люда, видно, приняв решение, прошла к сумке, достала прикрытую от солнца ёмкость с пивом, запрокинутое горло пропускало пиво с отрывистыми бульками.

Света тянула за два угла в сторону своё покрывало. Дмитрий присел на корточки, закурил, мозг ошарашен перекувырком всех намерений. У подошедшей Людмилы не радость на лице, голос тихо глух.

– Дим, прости. Потом всё объясню. Запомни мой номер телефона -
продиктовала дважды.

– Завтра позвони, если захочешь.

Солнце стало тусклым, небо стало блёклым. Надо бы собирать манатки и уходить, как ветром гонимому, однако какой-то болезненный интерес к сопернику, неведомому Федьке, и желание понять, почему сникла прежде весёлая Люда, прижали к покрывалу.

Троица парней не долго томила ожидающих. Самих ещё не видно за кустом, но слышно уже хорошо, смех и маты летели впереди, достигли слушающих, дальше разостлались над водой и осерчавшим ветерком размётывались в атмосфере.

Все худосочные, бледно-дряблотелые, в длинных шортах, с сумками. Самый низкорослый, ниже Люды, и оказался Федькой. У него вокруг зачатка бицепса   правой   руки   круговая  татуировка,   не  лагерная,   настоящая,   а современная, рисованная или наклеенная имитация. Курил, хмурел, зубами поскрипывал Дмитрий, наблюдая за поведением наглых хлопцев.

Водку пить начали сразу, настойчиво уговаривали девушек. Света первой выпила, Люда отнекивалась, даже вылила водку из пластмассового стаканчика, Федя что-то ей внушал на ушко, с жестикуляцией, и замахнула Людочка, видимо, немалую дозу враз.

Не стоило Дмитрию дальше смотреть на затлевавшую оргию, никак не стоило, тем более, что парни нет-нет да скашивали глаза на близкого одинокого мужика, а он уже примеривался, как приклонит троих «шибздиков» сопатками к береговой гальке, потому что в высокой степени ярости, был безрассуден до отключения страха смерти. Ярость искривляла зрение, как в бракованном зеркале Дмитрий видел задранные ноги Людмилы, отбрыкивающейся от поливающего её водой из бутылки друга «сердешного» Федьки.

«Всё, собираюсь, ухожу, иначе я тут такого накуролесю».

Пальцы прыгали на пуговицах рубашки. Порывчик ветра взмёл и потащил к кустам бумажки, окурки и прочие мелкие следы пребывания отдыхающих. А изнанка ветра пахла пылью, пахла мусором.

«А чего же я хотел? У неё свои, давно сложившиеся отношения с этим Федей. Но она явно была недовольна сообщением о его скором появлении. И что? Может, поругались. Да нет, из неё сразу как будто душу вынули, когда Светка сказала, что он едет. Её их отношения тяготят, но порвать не может, вот и хлобыстнула водяры, чтобы соответствовать уровню компаньонов. Вот так молодые современные девки плывут по воле волн, спиваются, становятся шлюхами и наркоманками. А я сам-то что от неё хотел? Разве не случайной близости? Да, но спаивать и прочее я никогда не буду. Перестань, мыслеблуд. Я такой же похотник плоти, как и эта молодёжь, даже хуже в силу своей начитанности и опыта жизни. Нет, я не совсем справедлив к себе. В каждой женщине я поперёд всего вижу человека, стараюсь понять её внутренний мир, стараюсь соучаствовать в её жизни. Я и себя отдаю каждой женщине всего целиком. Лукавлю, просто обидно, что сорвалось приятное мероприятие. А она сейчас, поди, забалдела капитально и никакими высокодуховными речами её не пронять. Лишили молодёжь настоящих ориентиров в жизни, вот она и катится в скотство удовольствий, я по мере сил содействую. Что-то у меня мысли пляшут  вразнобой.

Да, Робке трудно найти среди таких девок себе спутницу жизни. Он, конечно, тоже только потребитель. Но он работает, и у него есть нормальная цель в жизни – жениться, желательно на бабёнке с ребёнком, своих заводить со справкой из «палаты №6» ему не надо. Цель-то хорошая – жить спокойной семейной жизнью. Может, всё же повезёт».

Подошедший автобус скрипел тормозами.

 

* * * * *

 

До выхода Дмитрия на работу с Робкой больше не встречались, нечасто перезванивались.

Вершина лета, как любая вершина, долго достигаема, но быстро преходяща, и вот уже плодоносный август подоспел. Дима Васильич в отпуске многажды посещал своё местечко на реке, купался, загорал и ...ждал. От себя даже таясь, но ждал встречи с Людочкой.

Странное с ним происходило, не замечаемое ранее. Вспоминал поцелуи в воде – хватался за телефон звонить, буквально следом накатывала картинка, где Люда дрыгает ногами, – отступался.

В ранешние времена, помоложе то есть когда был, созвонился бы буквально на другой день и добился бы обещанного. Не то теперь, и вряд ли в старости дело. А номерок в голове не забывался, циферками поманивал.

А тут и время настало на работу выходить, в пыль и духоту заводского цеха. Роберт вышел раньше, пару недель трудится в поте лица, уже подсдулся тугой накат пуза и щёки опали. Но бодр неугомонный женолюбец и, как всегда, в поиске сопостельницы при удаче, сожительницы при большой удаче, а уж если счастье привалит, то законной жены.

Дмитрий на первую смену вышел во всём стираном и чиненом, даже издыренная сварочными искрами тельняшка заштопана женой до божеского вида. Вот только закон подлости он не учёл, а надо было, возможно, не пришлось бы в первый день окунаться в грязнущее месиво масла и солидола под большим станком. Не учёл, окунулся, работали до полдесятого, до начала пятнадцатиминутного перерыва. Трудовой распорядок надо блюсти, святое дело, потопали работяги в слесарку, чайку попить, зубы поскалить, что есть лучший способ краткого отдыха.

Обстановка слесарки сугубо функциональная, излишеством смотрится длинный, во весь подоконник, деревянный ящик с вьющейся зеленью. Скидывали грязные куртки, мыли руки, ставили электрический чайник.

Бригадир Евгений, прехитрющий мужик чуть постарее среднего возраста, привычно подкусывал, подначивал Роберта, а тот вяло огрызался. Только что запарилась в стеклянной банке заварка из смеси чая с таёжными травами, а гость уже на пороге, поточнее – симпатичная гостья, Марина.

– Здрасте всем. У-у, какие вы извозёканные, где это вас угораздило?
Мужики взбодрились моментально, Робка особо, он вскочил с лавки, спеша

обходил стол, лицо меняло выражение усталости на благодушие.

– Здравствуй, Марина. Где ж ещё, под третьим станком. Проходи, сейчас я тебя кофейком угощу с конфетами.

Руки у парня пританцовывали изрядно, не мог с лёту попасть ключом в отверстие замка.

Справился-таки, из ящика извлеклись пакетики с кофе и немалая коробка конфет.

– Вот, Мариночка, угощайся.

– Нет, Димыч, ты глянь, какая подлюка он всё же, а? Нам, значит, ни
конфеточки, всё затырено, всё спрятано, а как Маринка на порог, ей сразу всё.

– Но у него же к ней любовь, правда, безответная.

Марина прошла, села на стул у торца стола, улыбалась в меру жеманно и столь же иронично.

Робка вернулся на своё место за столом под подоконник, бригадир сидел с другого торца стола, сварщик Дмитрий – Димыч на стуле напротив Робки.

Димыч продолжал:

– Да ведь, Марин, безответная?

– Ну почему ж, может будет и ответная.

Настоящее имя гостьи Манефа, но ей так не нравится. Разведённая смазливая татарочка, вихлобёдрая бабёнка тоже в активном искании постоянного любовника, но ей нужен не абы какой, а меценатствующий с соответствующим её запросам кошельком, оттого все поползновения Робки занять вакансию заранее обречены на неуспех, об этом все знают, один соискатель в счастливом неведенье.

– Вот как купит мне норковую шубу тыщ за полста, так сразу и пойду за него.

Пили, бригадир со сварным чай на травах, Робка и Марина – кофе с конфетами.

– Робка, ты готов на такую жертву?

Дмитрию тоже нравилось поплясать на Робкиных любовных страданиях.

– Вы же знаете, что у меня нет таких денег.

– Ну-у-у, Роб, ради любви можно найти деньги, взять ссуду, например.

– Да он жадюга, за полтинник удавится.

Бригадир легонько поворачивался туда-сюда на вертящемся стуле, улыбка-язва рождалась на длинном впалощёком лице. Марина смаковала конфету, кофе и разговор.

А Робка начинал яриться, не чуя подначки.

– Вам-то откуда знать, Евгений Александрович, жадный я или нет. Вы бы лучше за собой…

Внезапно и бездвижно язык лёг меж губ в немоте восхищения. Что же столь резко заставило Роберта онемело застыть?

Коварная крановщица надумала возвратить разговор в нужное ей направление и предприняла для этого нестандартное действие. Она потянулась к пепельнице положить пакетик из-под кофе. Тянулась, к столу клонилась, распахивая из куртки глазам готовые выпрыгнуть на стол смуглые молочные железы.

Взгляды чувствовала, не спеша свернула пакетик, возвращала себя к стулу ещё неспешнее.

Дмитрий первый порвал затянувшуюся немую паузу.

– Робка, шары держи пальцами, упадут а то на стол и растекутся.
У парнишонки стеснение рделостью щёк,  суетой уличённых глаз  и бестолковой беготнёй пальцев по столешнице. И совсем уж по-детски у него вдруг на ноздре вырос пузырь, Робка потянулся рукой убрать, не успел, пузырь лопнул и сопелька потекла к губе, усугубляя конфуз.

Опыт зрелости безжалостен к неумелой молодости.

– Марин, ты б хоть как-нибудь наедине показала парню свои прелюбы в полном объёме, видишь, он частично увидел их и чуть без глаз не остался.

– Какие проблемы? Пусть с большой шоколадкой приходит ко мне на кран, я ему всё покажу.

Такой откровенный цинизм вверг обожателя в страдательную прострацию. Дмитрий начинал жалеть о сказанном, так поник, пожух Робка. Шутка перерождалась в пытку. Совсем кстати вошёл начальник смены.

– Маринка, вот ты где, давай бегом на двадцатый кран.

В рабочей одежде и обстановке она ухитрялась покачивать крутоизгибными бёдрами, дразняще.

Дмитрию необходимо было хоть отчасти сгладить ощущаемую им вину перед парнем.

– Роб, ты не воспринимай всё так обострённо, она тебе абсолютно не пара.
Багрец щёк бледнел, но зыркещё исподлобья.

– Это почему?

– Объясняю. Она баба красивая, давно в разводе, старше тебя, успех у
мужиков огромный, это всё её развратило. Ей уже не нужен серьёзный семейный союз, ей нужны денежные хахали. А ты – беспорточник и скромник, потому тебе будет полный облом.

– А что такое беспорточник?

– Раньше штаны называли портками, а бедных, значит, бесштанными,
беспорточными.

– А всё же я не думаю, что мне будет облом. Она ко мне очень хорошо
относится и я надеюсь…       

– Зря, зря. Я тебе более полно объясню. У нас сейчас в стране культ денег, культ наживы, культ потребления.

– Ну, завёл свою бодягу, пошли лучше работать.
Бригадир потерял интерес к беседе, встал, пошёл на выход.

– Иди, сейчас подойдём.

– Так вот. Эти культы освобождают в человеке всё самое низкое и подлое, освобождают и поощряют. И, что очень важно, оправдывают в собственных глазах и в глазах общества. Мозг человека начинает изощряться в поисках денег, вещей и удовольствий. Изощряться, значит, ещё глубже развращаться. Кто поддался этим культам, тот конченый человек, его можно вырвать из-под их влияния только силой, только принуждением. А силы в обществе уже нету, иссякла и само общество иссякает. Морали нет, нравственных норм нет, по телевизору развлекуха, кровуха и порнуха.

– А при чём тут Марина?

– Ты вспомни, что я тебе сказал до этого, сказал о её успехе у мужиков,
сопоставь со сказанным сейчас и сделай выводы. Не навязывайся ей, даже если она согласится с тобой жить, она будет постоянно шпынять тебя, будет помыкать тобою, и ты сам сбежишь, если не захочешь стать подкаблучником.

– Дима Васильич, вот вы такой правильный, а как же чужие женщины в
вашей жизни?

– Робка, не наступай на больное. Я грешен тоже, особо по женской части. Но, в отличие от многих, я честно это признаю и пытаюсь бороться с собой.

– Да, не очень это у вас получается.

– В другом во всём неплохо, а тут неважно. Даже, может, грех мой
становится больше оттого, что я его ясно осознаю. Ладно, пошли пахать, иначе бугор весь на желчь изойдёт, надо зарабатывать на забугорную жизнь нашим хозяевам–стервятникам.

 

* * * * *

 

Жара на закате лета, отвычка от работы – уморённый ехал домой Дмитрий Вентов. В заводском «Икарусе» толкотня многолюдства, от духоты спасает прохладный ветерок, через открытые окна вторгающийся в людское скопище, он сдувает испарения разогретых тел, приятно холодит потную голову и грудь.

Скорее бы зайти в квартиру, раздеться до трусов, распахнуть настежь все окна и лечь. Автобус въехал на мост, Дмитрий привычно глянул на своё местечко, колокол громкого боя кровяными волнами истошно забил в мозгу: «Она, она, она».

Знакомое покрывало и синий купальник лежащей девушки, и фигура. Люда, точно она. Вдаль Дмитрий видит хорошо, для близкого разгляда очки вздевает, а на далёкое глаза ещё остры. Как он шутит, может разглядеть лицо пассажира в иллюминаторе летящего в поднебесье малюсенького самолётика.

Какой отдых, надо мчаться туда, на реку, она ведь его ждёт на пустынном пляжике.

Размашистой рысью припустил от остановки, жена ещё не пришла, горячечно-быстро собирал покрывало, искал и надевал плавки. Ужинать некогда, в остановочном киоске купил бутылку минералки и пачку печенья. Зло рычали тормозящие авто, злее их матерились водители, а он бежал через дорогу, минуя их сознанием.

Вниз по крупному щебню дороги, шлагбаумом натянутая поперёк её проволока с тряпочками, преграждающая въезд в лодочный кооператив, тропинка изгибистая влево по кустарнику, песок у берега заливчика, лохматый куст, быстрее его обогнуть. Она! Девушка лежит на животе, голова вбок от него на ладонях рук. Запыхался.

Люда.

Его голос взметнул лежащую, подкинул пружиной, подлетела, обняла, обвила, глаза цвета любящей мольбы.

– Дима, наконец-то, Дима, я дождалась тебя!

Глаза упали ему на грудь, слова направлялись прямо в сердце.

– Ты нехороший, ты обманщик.

Ты же обещал поплыть со мной на луне и чтобы звёздочки вокруг игрались, и чтобы было темно и тепло. А сам обманул, пропал, исчез.

Слова мокры, рубашка замокрела.

– Людочка, милая, успокойся я не пропал, я целый месяц приходил сюда, искал тебя.

В поднятом лице два плескучих влагой озерца.

– А почему не позвонил?

Глаза опять опрокинулись на мокрую ткань.

В непонятное ввергнут Дмитрий, в необъясняемое.

«Я виделся с ней один раз, всего один раз. Маленько лобзались, маленько обжимались, я думал, она уж забыла меня, а тут вдруг такое! Влюбилась? С первого взгляда? Не игра ли?

Нет, такое не сыграешь.

Помалу успокоил её, разделся, сели, закурили. Место, где они сидели, не пляж, ничем не оборудовано, песка почти нет, камни и обломки бетонных плит, народу здесь и в купальный сезон маловато, а теперь, после Ильина дня, они совсем одни на всю обозримость во все стороны.

Подсохли глазки девичьи, только слипшиеся реснички напоминают о былых слезах, без краски они доверчивы и уже улыбчивы.

– Дим, я вижу, ты удивлён, я тебе потом всё объясню. Пойдём, как тогда поплаваем.

Он так же держал её в воде на руках, однако без вольностей, опять они зашли-заплыли поглубже. Она стояла на цыпочках, лицо её вровень с его, близкое и серьёзное.

– Ты сегодня сдержан, а зря. Меня целовать не хочешь?

– Хочу, но какая – то преграда стоит между нами.

– С моей стороны нету никакой преграды. Я тебе честно говорю, я хочу тебя. Ты же звал меня в гараж, так поехали. Или расхотел?

– Нет, я очень тебя хочу, но мне многое непонятно, а это сдерживает.

– Что непонятно? Что незнакомая почти девушка вешается на шею
немолодому мужчине?

– Да, нечто подобное.

– И ты ищешь здесь подвох?

– Не подвох, но что-то такое.

– Какие вы, мужики, иногда бываете глупые.
Рассмеялась внезапно, звонкими переливами.

– Я только сейчас увидела у тебя пятнышко грязи в усах, смешное такое, тёмное под русой сединой. На работе испачкался?

– Да, я сегодня первую смену вышел после отпуска и сразу загнали в мазут.

– Бедненький, дай я тебе вытру его.

Люда большим пальцем тёрла жёсткость усов, а лицо её всё ближе и губки всё больше приоткрытые.

Пала преграда. Она стонуще оторвала губы.

– Неси меня на берег.

В гараж не поехали, их принял в свою непролазную, буйную глубину
прибрежный кустарник, утаил от завидущих людских взоров….      

... Нескоро вернулись к брошенным покрывалам, их озорной ветришка позаворачивал углами на маленький трёхветочный кустик, настырно тянущийся к солнышку из громоздья обкатанной гальки.

Предвечернее солнце не жаряще ластилось к загорелому телу мужчины, пунцовило на повёрнутой к нему девичьей голове изящное ушко, он лежал, она сидела над ним.

– Дим, тебе хорошо было со мной?

– Бесподобно, неповторимо.

– Сейчас уже не ждёшь подвоха?

– Нет, но ты знаешь, я староват уже и отвык от того, что могу возжечь
страсть у юной особы, да так скоропостижно. И второе, – твой Федя. Он, видимо, близкий тебе человек, и он ревнивец. Я, получается, отнимаю тебя у него, обладаю его женщиной, для моей совести это сильный удар. Мне по годам грехи уже надо замаливать, а я их всё совершаю, всё коплю.

Скверные метаморфозы происходили с лицом Людмилы, пока он говорил, а губы только что не завернулись узлом, так их корёжило и изворачивало.

Слова сухи и злы, глаза злы и сухи.

– Зачем, ну зачем ты вспомнил этого козла? Хорошо, для ясности я тебе кое – что расскажу. Я ему не принадлежу, он мне не муж и даже не любовник, понимаешь?

– Не совсем.

– Да голубой он, они все трое, что были тогда на берегу, все голубизна
поганая, бабы им не нужны.

– Вообще не вникаю.

– Долго всё рассказывать.

Короче, Федька с отцом какой-то бизнес крутят, богатенькие.

Мы с Федькой вместе в школе учились, вместе поступили в универ, он платит за мою учёбу. Ой, как мне стыдно рассказывать, легче голой выйти на улицу, но буду, буду, хочу, чтоб ты понял кое-что.

Представь сцену. Голая девушка танцует эротический танец в комнате, а трое уродов, ... Ну, понимаешь…

Я им нужна как возбуждающий фон и всё.

Я тоже мерзавка, потому что участвую в этом дьявольском спектакле.

Первый раз меня подпоили, уболтали, мне после так гадко было, я себя ненавидела. И каждый раз после такой оргии я готова убить их всех и себя тоже.

Вдруг встреча с тобой. Когда ты заговорил про луну, про поцелуи в воде, мне стало так хорошо, так сладко на душе, как не было уже давно-давно.

– Димочка, ты меня, наверное будешь презирать после всего услышанного, а, Дим?

У Дмитрия будто сквозняком продуло голову – безмысленно, пусто.

– Да, вот это пироги так пироги.

Молодые парни!?! Нет, Люда, презирать я тебя не буду, ты жертва. Но где они-то могли к содомскому греху пристраститься в их годы?

– Вроде, у Егора дядька отбывал срок, там научили, он Егора приучил, а тот друзей, они ещё в школе этим баловались. Да, хватит о них, мразях, давай о нас лучше поговорим.

– Давай о нас.

– Если ты не против, я предлагаю встречаться, и не редко, – серьёзность темы не дала улыбке сладострастия раздаться широко.

– Я  – за, всеми своими конечностями, – улыбка всё же расширилась, он намеренно подчеркнул – всеми, всеми. Но предыдущая тема отступать не желала.

– Ну, а как ты-то дальше будешь жить? Если тебе это противно, надо как-то уходить, прекращать.

– Тут всё сложно. У меня родители пьющие, Федька их подпаивает, да и мне учиться надо.

– Чем я могу тебе помочь? Малы мои возможности – я небогат, немолод и женат вдобавок, но чем-то я всё же должен тебе помочь.

– Ой, Дим, не озабочивайся, мне теперь легче будет, потому что ты у меня есть и будешь. Ты же будешь?

Своеобразная у ней улыбка. Сначала губы раскрываются серединками, являя крупные зубы, два передних верхних слегка искривлены и нахлеснуты друг на дружку, и только потом раздвигаются углы.

– Однозначно. Буду.

У него мысль вспышкой.

– Слушай, а что если тебя замуж отдать?

– Замуж? За кого это?

– Есть у меня человек один. Хотя, нет, не пойдёт, он тоже ревнивец.

– Не надо мне ревнивца, один уже есть. А что это за человек? Товарищ твой, он молодой?

– Да нет, это не пойдёт. Я просто подумал, что если ты выйдешь замуж и уедешь в другой район, Федька отстанет от тебя. Но тогда встречаться нам будет затруднительно, да и спать с женой товарища я не смогу. Всё, замяли эту тему. Будем думать, давай-ка собираться, поздно уже.    

Доехали, Дмитрий проводил немножко Люду, до дому она не позволила, боясь возможной встречи с Фёдором.

Домой шёл пешком, вроде вечернего моциона, а больше для обдумывания непростой ситуации, в которой оказался.

«Это что же за строй мы состряпали, что за общество сформировалось, если молодые пареньки не в зоне, где баб нет, а на свободе, где за несколько сотен можно снять молодую деваху, становятся гомосеками?»

Римская империя времён заката, тогда тоже процветали извращения. Один в один – поздний Рим. И неизбежная гибель великой цивилизации.

Чума пришла в Россию, чума, а у нас пир в разгаре!

И я на том пиру ухватываю свой сладкий кусок. От безысходности она кинулась ко мне в объятья, от неё, проклятой.

Горче мне вдвойне от того, что я ясно вижу гибельность пути, на который сволокли народ наш, втройне горче от осознанного грехопадения, от потворства и участия в блуде. В чумном пиру я добровольно пью свой кубок.

... Высоконько меня в мыслях занесло, брякнусь, кости далеко раскидает.

Может, всё же познакомить её с Робкой? Сладится если у них, я уйду в сторону. Вот в это сам не верю. Такая дивчина, как говорится, «мила, пригожа, в постель мне гожа», да ни в жизнь я от неё не откажусь добровольно.

А она как посмотрит на него жрущего, так меня же и укорит за женишка. Ладно, жизнь покажет».

 

* * * * *

 

Время шло и шло, для августа оно прошло, осень вступала в права владения.

На работе у Дмитрия и Робки всё нормально, как только и должно быть на огромном металлургическом комбинате при втрое-четверо оптимизированной численности персонала под мудрым управлением уважаемых хозяев – некомпетентных прохиндеев, из закордонного рая.

Робка рысачит по реальным и виртуальным пространствам, ища дам и девиц, ища и находя, знакомясь и расставаясь, влюбляясь и разочаровываясь, полня этой суетой свою скудную на события жизнь.

Димыч много удачливее своего молодого товарища. Они с Людой регулярно – раз, а то и два в неделю встречаются в однокомнатной пустующей квартирке её родственницы.

Однако встречи, для обоих тревожно-радостные, первооснову, ещё и углубляющуюся, имели разную.

Людочка страстностью, юным неистовством одерживала победу естества природы над безумными вывертами человеческой психики, для неё акт физической близости возводился в жизнеутверждающий принцип.

Очень уж хорошие условия сложились прямо с первой встречи, не могло тут обойтись без любви, она родилась, девическая любовь и рванула в рост. Но любовь эта нетребовательная, она при расставании заволакивала нежной кротостью серых глаз лицо любимого и тёмный иней печали припорашивал будто бодрые слова «До следующей встречи, Дима, я буду очень ждать её».

Откуда же иней, печали?

Стар он, старый, не до любовей уж. Ему 53, ей 23, полчеловеческой жизни, пропастина неодолеваемая. Попользоваться – это пожалуйста, он с ней по привычке затеял игру, а вон что уродилось. Они даже созваниваются редко, перед самой встречей обычно, в свои дела она его не пускает, разговоры про Федьку пресекает в зачатке. Но зато, зато!

Нежность – ярчайшая грань любви.

Нежность – сладчайшая симфония высших сфер!

И за что только ему такой подарок, ведь не заслужил, не сможет ответить взаимно – высоко, порастратился, поистрепался. Вот то и саднит сердце, понимание собственного душевного опустошения. Но даже и это не вся полнота истины, полную он сам себе не желает раскрывать. А ежели бы вдруг раскрыл честно, то стыдоба начала бы сживать со свету. За то, что не хочет, боится надсаживать сердце головокружительной высотой чувства, ему куда как легче принимать любовь без обязательств, без щедрой растраты своих душевных сил.

Нет, он, конечно, жалел Люду, и как женщина она ему очень и очень даже, но и только, по большому счёту, Дмитрия вполне устраивало настоящее положение.

 

* * * * *

 

Получку за август получили, так говорили по привычке.  На самом деле её снимают со счёта, а торты Робка не принёс.

Пришёл, стервец, на работу с пакетом, по «худощавому» виду которого не предполагалось наличия в нём даже одного, самого задрипанного тортика. Дмитрий, ранее всех являющийся, сидел на лавочке у слесарки, курил вприхлёб с кофе.

– Робка, а где обещанные торты?

– А нету, ни денег, ни тортов. Я получку снял ещё в пятницу, за выходные потратил всё.

– Но ты же обещал клятвенно.

– Мало ли кто что обещал, у нас и другие обещают, а не несут.

– Ты на других не кивай, отвечай за себя.

– Дима Васильич, я лично Вам обещал, Вам я возьму с аванса, а сейчас
пусто в кошельке, матери на питание отдал и на девушку потратил.

– Роб, ты знаешь, я не сильно падок на халяву, и не ради обжорства торты приносят, просто некрасиво получается. Ладно, живи уродом.

– А вот оскорблять меня не надо.

– Это не оскорбление, поговорка такая. Что у тебя опять за пассия появилась?

– По вашему понятию, она не девушка, а женщина. Была замужем, мужа посадили надолго, она развелась с ним, детей нет.

– И ты сразу потратил на неё получку, при первой встрече?

– Не всю, конечно, но как-то так получилось. Она в остановочном киоске работает около моего дома. В субботу я пришёл к ней, она рыдает, говорит, что хозяйка повесила на неё недостачу в 5 тысяч, ну я и дал ей.

– Всякое дарение – благо, и всяк дар совершён свыше есть.

– Чё – то не просекаю толком.

– Говорю, прекрасный поступок, а дальше?

– Вчера встречались с ней, гуляли.

– До чего догулялись?

– Дима Васильич, вы как следователь.

– Не видел ты, Робка, следователей и не говори про них. Просто я переживаю за тебя, потому и интересуюсь. Перспектива обозначилась ли?

– Не знаю, повстречаемся, приглядимся, вроде нравлюсь ей.

– Ну-ну, может пойдёт полоса – полезут волоса…

– Вечно Вы с какими – то непонятными выраженьями.

– Пойдём на раскомандировку, непонятливый вьюнош.

В конце той же смены рассорились вдрызг старый и малый.

В обед Робка приходил в другой корпус, там Дмитрий Васильич постоянно обретался, там у него ящик с личными вещами, там же он со слесарями обедал, сухомятно, отличительно от мужиков, распаривающих себе на обед лапшу из пакетов.

Робка предварительно тоже накидал в пузо размокшее тесто из большой чашки и должен быть сытнёхонек. Как бы не так. Никому ничего не должен Роберт Желвакин, это ему должна немилосердная природа, лишившая его чувства сытости.

Приходил и садился скромнейше в стороночке, вроде и не видя, как едят мужики оголодавшие. Это только вроде, жратву его взгляд уцепит всегда и потащит к себе, а губы, зубы и язык, то есть весь жевательный комплекс тут же приходит в непроизвольное движение, мня, тря и чмокая.

Так происходит ежеобеденно. Робка знает, что Дима Васильич не любит есть одиноко и обязательно уделит ему что-нибудь из своего обеда.

Так и нынче. Дмитрий подал Робке помидорину с кулачище.

«Спасибо», – плод поболе Робкиного ротового разъёма, однако въехал туда без запинки, после двух-трёх движений комплекса дёрнулся кадык и размолотая овощина ушла в цех переваривания.

Следом, тоже со «спасибо», последовали кусок сыра, кругляшок колбасы, пара печенюшек и конфета. Сцена привычная, многократ повторённая, все заняты пищепоглощением, один Сашуля Молотков не мог равнодушно смотреть на разгул чревоугодия.

– Робка, тебе бы бетоном залить полжелудка, чтоб в него такая махина
жрачки не влазила.

Роберт уже пьет чай, ссыпая в стакан крошки со рта.

– А я и его переварю.

Поели, почаёвничали, курили, отдыхали.

Вторую половину смены Дмитрий работал в станочном корпусе. Близ конца смены, по распорядку, – последний перерыв. Уставший Дмитрий Васильич зашёл в слесарку. Робка один, за столом у окна на столе стакан с кофе, один пустой пакетик и два нераспечатанных, горушка шоколадных конфет и раскиданы смятые фантики, сигарета дымится прямо на краю стола.

– Ты прямо как в ресторации, а бугор придёт, за курение по ушам нахлопает.

– Не – е, он до конца смены уже не придёт.

Васильич снял верхонки, брезентовую куртку, маску, шапочку, расслабленно сел на стул.

– Ну, угощай кофеем и конфетой.

– Дима Васильич, не буду я вас угощать кофем и конфетами, мне самому мало. Почему это я должен кого-то угощать, когда мне не хватает?

Усталость, поспешая, скатилась к ботинкам, ушла в бетонный пол, вкатилась обида в сердце. Дмитрий втоптал только что закуренную сигарету в жестяную крышку, пресёк попытки огня расползтись по крошкам табака, резко встал. Шапочку на седину, брезент на плечи, остальное в руки.

– Спасибо на добром слове. Больше ко мне не подходи ни с какими просьбами, законное дитя подлого века.

Вслед, в закрываемую дверь.

– Ну и ладно, обойдусь.

 

* * * * *

 

Выходной. Квартирка – приют.

Самозабвенная женская любовь, жертвенная, отдающая всё, до последней клеточки, «лишь бы ты был на белом свете».

Иней печали «До следующей встречи, Дима, я буду очень ждать её».

 

* * * * *

 

Сентябрь упирался, не желая уступать место холодно-дождливому октябрю, на исходе своём заливал землю жаркими потоками света. Дмитрий не закончил ещё купальный сезон, скорее даже, это уже не купание было, а обряд водопогружения, процесс общения с водой. Осенняя, она по-первости ожигала до сбива дыхания, строго ерошила свою синюю, в сиреневый отлив, текуxую поверхность, затем одаривала доверившееся, попривыкшее тело блаженством, напитывало мощнейшим зарядом энергии жизни.

Но один-одинёшенек на берегу Дмитрий Васильевич, а ведь сегодня суббота, но молчит телефон Людмилы, нет ответа. Беспокойство, смутность душевная. На работе шибко некогда задумываться, дома тоже суета повседневная глушит, ещё семь дней перемогся в неведеньи.

Опять суббота и тишина в ответ. Беспокойства – глыба? и прозрение -теряемого ценность кратно возрастает, стремится к бесценности.

 

* * * * *

 

Дзи-и-нь-нь, дзи-и-и-нь-нь. В ушах? В сердце? Не определяемо.

Хоть бы жена в комнату не вошла. Ёжущая неують.

Рука бессознательно скомкала газету, прямо в том месте, где её лицо. Голова склонёна, помотал ею по-лошадиному.

«Встряхнись. Ну, давай, приди в себя. Уж ничего не изменить».

Поднял голову, разгладил ладонью, медленно и бережно комканное место. Глаза снова прочитывали, ощупывая каждое слово: «Родные и близкие скорбят о трагической кончине.....».

Две фотографии: она и Федя.

– Газета двухнедельной давности, она уже давно мертва, а я ей звоню, живой.

Как это случилось?

Людочка ты моя незабвенная. Я даже фамилию твою не знал до гибели, я тебя совсем-совсем не узнал, не успел. Ты дарила мне любовь безоглядно, безотдачно, я брал и транжирил. Я боялся ответить взаимностью, а она жила только любовью.

Господи! Покарай меня.

Да, сеющий плоть пожнёт гниение, да! Так я сеющий, не она, только я. Господи!

Только на мне грех, мне, одном, помилуй душу её.

Хоть бы сердце лопнуло, что ли, и сдох бы. Нельзя так думать, тоже грех. Кругом грех, он плодится и множится от жизни неправедной. Во грехе зачатье и во грехе во гроб сход. Но жить надо, а как?

С таким грузищем!?

Ах, Люда, Люда. Смерть твоя располосовала моё старое сердце в лохмотья. Может, срастется, но с рубцами болеточащими жить мне остаточек жизни».

Бесцветная капелька неслышимо легла на газету, отемнила несколько букв некролога.

«Слеза. Старею. На глаза слаб стал».

 

* * * * *

 

Будто после сильнейшей контузии возвращался к нормальной жизни Дмитрий Васильевич, душевное потрясение отпускало медленно, с рецидивами апатии и равнодушия. Вот вроде взвеселел, ожил, стал общителен, но внезапно, как от зябкости, передёргивал плечами, свешивал голову и сидел подолгу недвижно. Возвращалось такое душевное состояние, при котором презрение к себе и всему человечеству становилось довлеющим чувством, состояние опасное, чреватое бедами, ежели не подавить его, не переломить. Крепок оказался Димыч, смог выкарабкаться, не запил даже. К облегчению жены и дочери, а то они впали в беспокойство о психическом здоровье своего мужа и отца.

Оглянулся вокруг посветлевшими глазами, а октябрь уже снежком землю припорошивает, к зиме готовит.

Пока тужил-печалился работа делалась по привычке и опыту, автоматически – пришёл, выполнил задание, ушёл.

Очередная получка подошла.

Так же сидел утром Димыч на лавочке с сигаретой и кофе, Робка подошёл с пакетом, да не с худощавым, а беременным, еле тащит в руке, перекошён чуток от тяжести, но не тягости, вышагивает гордо.

– Здрасте, Дмитрий Васильич.

– Здоров будь и ты, Робка.

– Вот, принёс два торта, банку кофе, чай и газировку. Один торт
персонально вам.

– Ну зачем же персонально, на общий стол всё.

Роберт водрузил пакетище на соседнюю, стоящую перпендикулярно, лавку, сел рядышком, достал свои сигареты, задымил.

– Дима Васильич, вот вы обиделись на меня, три недели не разговаривали со мной, а я переживал.

– Роба, я не из-за обиды молчал, другая причина была.

– Всё равно, я много думал, доехало до меня, что не надо жадничать с
товарищами, я теперь всегда буду делиться с вами.

– Спасибо, Роб, но вообще-то делиться надо со всяким нуждающимся,
когда приучишь себя делиться и обходиться малым, жить станет светлее.

– Это как, – светлее?

– Сам поймёшь потом.

– А что с вами случилось такое, что вы ходили как тяжело больной?

– Человек погиб один трагически. Бывают смерти разящие, её смерть такая для меня вышла.

– Её? Это девушка?

– Молодая женщина.

– А она кто вам была, любовница?

– Не будем об этом. Просто человек должен отвечать за чувства, собою
внушаемые. Иногда хочешь наживулить, а получается, что крепко пришил. И
рвётся потом по живому, с кровищей.

– Ну, ладно. Я вот с вами посоветоваться хочу.

– Давай, советуйся.

– Я познакомился с двумя девушками. Они подружки прямо неразлейные, я не могу их друг от друга отлепить, побыть с какой-нибудь наедине, а нравятся они мне обе. Что делать, они даже гуляют под ручку меж собой.

Робка весь повернулся на лавке к Дмитрию, вопрос для него жизненно трепещущий.

Вот когда окончательно рассосалась съёживающая сердце в болезненный комочек, затаившаяся, но доселе живая неують, исчезла насовсем.

Радость жизни нахлынула, Дмитрий широченно улыбнулся.

– Ну, молодец, Робка, ну, неугомоныш. Правильно, нельзя сдаваться, кто бьётся, тот и добьётся. Сделай так. Зайди сзади их, потом вклинься посерёдке и скажи: «Позвольте меж вас втиснуться и к одной из вас притиснуться».

Одна, скорее всего, взбрыкнет, а другая воспримет благосклонно. Вот эту и отделяй быстренько, пока не очухалась, отделяй и от подруги удаляй. Дальше всё зависит только от тебя.

– Так просто?

– Самое лучшее решение всегда и самое простое.
– А вы так делали?

– Конечно, Робка, делал, я ещё и не то делал.

– А что ещё, расскажите.

– Нет, Роба, сам, на своём опыте учись, а жизнь подскажет, она – самый мудрый учитель.

 

 

Степан да Устинья

 

Ранняя сутемь пригашивала яростные заоконные краски весны. Еще один день кончался, нисходил в прошлое, к сонмищу прожитых.

Дед Степан зашел с охапкой березовых поленьев, в расстегнутой фуфайке и шапка не прятала вспотевший лоб с влажной седой чуприной, ссыпал дрова у печки.

- Бабка, глаза-то попортишь, чего свет не вздуваешь?

- Да видать еще из окошка. Умаялся старый, хватит на седня, садись, снедать будем.

- И то, ухайдакался, спина колом, завтрева уж доколю остатнее.

- Молодой-то ты большущую машину чурбанов за день распластывал.

- То когда было.

Дед на низенькой лавочке у порога стаскивал размокшие кирзовые сапоги. Второй год восьмого десятка исторгал кряхтение из груди и не давал полностью распрямить спину при вставании. Он щелкнул выключателем, резкий свет голой лампочки сжег очарованье предвечерья, обнажил нераскошество приготовленного стариковского ужина. Бабка Устинья отложила клубок шерсти и сотворяемый носок, сняла очки. Ужинали.

Степан с устатку ходко уминал пюре из картошки, похрустывал капустой с огурчиками собственного засола, перемежая маринованными кильками. Супружница ела мало, подкладывала благоверному. Почаёвничали с малиновым вареньем и пошли в комнату. Обычный досуг одиноких стариков - телевизор и диван.

Вечер чернильно-тёмным затопил окно, голый желтый шарик света у потолка, мечащийся глаз экрана и двое на диване, оба седые, он в рубашке с длинным рукавом, сереньких брюках, заправленных в шерстяные носки, и она в кофточке и юбке много ниже колен. Живут одиноко в отдаленной сибирской деревне. Два взрослых сына и дочь давным-давно в дальних городах, и последние годы совсем не навещают.

Бабушка Устинья вздохнула, с горчинкой.

- Сёдня у нас какое число-то, а, дед?

- Да вроде седьмое марта.

- Охо-хо-хо. Ишшо 10 дён до пенсии. С ентими дровами совсем из денег выбились. Шутка сказать, две тыщи тракторная тележка сутунков.

- Да ничо, старая, протянем, картоха есть, солонина тоже имеется. 

- Постой-ка, 7-е , говоришь, так завтрева женский день?

Бабушка, наклонив гладко-причесанную голову в серебре влево-вниз с шутливой лукавинкой посмотрела на мужа. Он хмыкнул и улыбнулся.

- Да помню я, помню и подарок приготовил, вот поутру и вручу.

Замолчали, смотрели на экран. Там творилось непотребство. Юные пареньки и девицы, полунагие, принимали непристойные позы, сопровождали стыдными жестами и словами. Они пили вина и вкушали блюда с никогда не слышанными стариками названиями и не виданными вживую. Столица показывала себя, самовлюбленную, несытой провинции во всем блеске пошлого гламура.

Баба Устя опустила очи долу, смущенно теребила складку юбки. У деда Степы лежащие на коленях мослатые руки непроизвольно заскребли выцветшую ткань брюк и сжались плотно в кулаки. Он не выдержал, хряснул правым по коленке:

- Бесовьё! Паскудники!... Устя, неуж мы в молодости могли хотя б помыслить о таком похабстве?

Голова Устиньи ниже опустилась, а дед расходился:

- Я за руку тебя при людях взять боялся, кабы не обидеть, чихнуть стеснялся при тебе.

От опущенной головы бабушкин голос, уже веселый:

- Ага, а на руках меня нёс по лугу.

- Так то опосля свадьбы и от любви.

Она подняла зарозовевшее лицо.

- Как хорошо было. Ты нёс меня, а травы выше нас и щекотали мне лицо.

Дед молодцевато приосанился.

- Да я ишшо и сейчас тебя на руки вздыму.

- Ой, ой, похвальбун. Уймись уж, старый.

- Што не веришь? Степан бодро поднялся, повернулся к супруге.

- А ну, вставай.

- Да ладно тебе, надорвешься.

- Нет, ты вставай, вставай.

Устинья встала, Степан в порыве задора пригнулся, обхватил её под коленки, выпрямился трудно и не до конца, но держал. Что-то изменилось в окружающем мире, очень сильно изменилось.

Устинья склонила голову мужу на грудь, и слова её огнем небесным опалили душу Степанову.

- Степушка, ты всю жизнь и доныне для меня самый-самый любый!

О, волшебная сила Слова, о, непостижимое могущество Любви. Стан старика выпрямился и руки уже твердо, надёжно держали драгоценную ношу.

Лампочка, ты безжалостна, ты беспощадна! Зачем высвечиваешь размытую синь Устиньюшкиных глаз? Зачем так резко очерчиваешь морщинистые щёки Степана? Качнись чуточку под форточной струей воздуха. Вот так, хорошо. Теперь видно девический румянец Устиньи Петровны.

Степан Алексеевич, да вы оказывается, несказанно богаты. Иначе, что так настерпимо для глаз может блестеть в глубоком распадке морщины, если не бриллиант. Или росинка, приявшая в себя первый луч восходящего светила.

На трещатой полировке старого серванта беснуются цветные тени, отброшенные экраном. Бессильно беснуются.

Здесь царствует Высокое Чувство Любви и вам его не опошлить.