Рождён для мук и в щастье не нуждаюсь

Рейтинг:   / 3

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Мазаев Владимир Михайлович

Просмотров: 3628

2007 год, Выпуск № 1

Новый театральный сезон открывался спектаклем «Искупление» . Все билеты были проданы.

В день открытия, придя в театр задолго до спектакля, чтобы еще раз, по установленному себе правилу, без режиссёра и партнёров, проговорить, проиграть один из монологов, Анатолий Кутергин внезапно обнаружил: текст на глазах безбожно сыплется.

Давно найденные в поте лица и уже проверенные на зрителе жесты и интонации обескровились. А заключительная, прежде полная внутреннего достоинства фраза героя: « Я убью его, ибо он давно убил меня крайной степенью моего унижения!.. » – теперь фраза эта своей фальшью прямо-таки застревала в горле.

Сперва это расстроило его, погодя – испугало. До первого звонка оставалось всего ничего. Из гримуборной он ушёл, малодушно скрылся в заваленной бутафорией тупик темного коридора. Сел там – не сиделось, нервно заходил маятником, запинаясь обо что-то угловатое, торчащее.

Его начало даже потихоньку лихорадить.

Здесь-то и нашёл его уже впавший в панику помощник режиссёра.

– Толя, ты чего? – спросил свистящим шепотом, сверля Кутергина глазами.

– Сам не знаю... – пробормотал Кутергин отворачиваясь.

– Заболел, что ли? – слегка струсил тот.

– Да не то чтобы... но – понимаешь...

У помрежа затряслись щеки.

– Так какого тогда!.. – крикнул он и побежал злой рысцой в сторону сцены.

Кутергин помедлил минуту и потащился следом, стиснув зубы, каждой клеткой ощущая, что приближается к какому-то в себе пределу.

* * *
 

...Полтора месяца назад он, актёр областного драмтеатра, молодой, из подающих надежды, вернулся с летних гастролей, которые прошли весьма прилично. Он был занят в четырёх спектаклях; в трёх – на ролях второстепенных, почти эпизодических, а в четвёртом – на заглавной. Эта-то – заглавная – и принесла ему первое серьезное признание.

В бухгалтерии он получил зарплату и премию. Часть денег сразу отделил, спрятал в пистончик, остальные оставил в бумажнике; в отличном настроении вышел на улицу. В киоске спросил газету. Сегодня, как пролетел по театру слух, должна быть рецензия.

Газета еще не поступила, но должна – вот-вот.

Он решил пока зайти неподалеку в кафе « Льдинка » . Даже неплохо – побыть одному, сосредоточиться, поразмышлять о будущем; еще раз мысленно – и самокритично! – пережить свой успех.

Настроение было приподнятым, чуть ли не праздничным еще и потому, что перед самым концом гастролей он получил предложение сняться в кино.

Заказал он два коктейля с пикантным названием « Пикантный » . Помешивая в фужере соломинкой, огляделся.

Было еще далеко до полудня, кафе практически пустовало. Лишь в углу сидела пожилая супружеская пара, мяла ложечкой колобки фруктового мороженого, – молча, сосредоточенно, будто выполняла малоприятную, но необходимую для здоровья процедуру.

Из-за пластиковой перегородки, возле которой сидел Кутергин, из служебки, доносились голоса.

Еще в училище Анатолий Кутергин взял себе в правило развивать наблюдательность – как-никак будущая профессия обязывала.

И он действительно был наблюдателен, тонко подмечал детали, всякие характерные штришки, жесты. Особенно в те минуты, когда помнил, что ему надо быть наблюдательным, вот как сейчас.

Именно чувства, пережитого самим, не хватало ему при работе над ролью в спектакле « Искупление » . Ролью, надо сказать, острой, драматичной, характерной. Режиссёр устало-раздражённо внушал: страдай, мучайся, но ради бога, не играй страстей, не играй страданий, буди их в себе, живи, пропитывайся ими. Вы же с героем ровесники, вам обоим по тридцать. Забудь его, играй себя!

Легко сказать: буди! живи! пропитывайся! – усмехнулся Кутергин, крутя на свет фужер цвета крепко заваренного чая. – Как разбудить то, чего сам в жизни не испытал даже отдалённо? А именно: великой драмы плена. И возможности выжить, вырваться лишь ценой крайнего, чудовищного унижения.

Ни больше ни меньше.

И ведь он сыграл эти страсти! И, должно быть, круто сыграл, забористо – поверил зритель, поверила, кажется, даже скудоумная местная пресса. Да и режиссер вынужден был признать, что он « ухватил нечто » (не преминув добавить тут же, что на репетициях получалось гуще, забористей, вот зануда).

О кино он мечтал издавна – болезненно и тайно. И вот мечта на пороге осуществления. Ему предложено сняться в роли, чем-то близкой той, которую он играет в « Искуплении » . С одной стороны, это слегка огорчало: эксплуатировать однажды найденное? Но с другой – имитировать ощущения киногероя, скажем, свалившегося с лошади, гораздо легче, убедительней, нежели имитировать того же свалившегося с лошади – но только на театральной сцене. Где лошадью и не пахнет.

Только подлинные вещи способны вызывать подлинность чувств, тут и к цыганке ходить не надо...

Допивая второй коктейль, стал он присматриваться к пожилому супругу в углу. Сумел бы сыграть этого человека? Вот так вот, просто: слопать на сцене колобок мороженого, молча, сосредоточенно (именно фруктового, пятикопеечного) – и зал смеётся! Самый драгоценный для актёра смех. Ибо зал часто смеётся не потому что смешно, а потому что – правдиво...

За пластиковой стенкой голоса усилились. Разговаривали двое – мужчина и женщина. Кутергин невольно прислушался и понял: речь идёт о вагоне яблок, которые стоят двадцать пять, а мужчина с четко выраженным акцентом предлагает по сорок. Короче, идёт махровая торгашеская сделка!

Некоторое время спустя мужчина, природный брюнет, и женщина, бежевая блондинка, вышли, продефилировали через зал. Оба мелкорослые, оба весело-округлые. Она с крепким футбольным бюстом, он с тугим джинсовым задом, будто их только что сняли с полки отдела надувных игрушек.

Решение вмешаться, сорвать жульническую сделку пришло как-то вдруг, импульсивно. Кутергин быстренько расплатился, пошёл следом, подзадоренный забавностью неожиданного приключения. Главное: пронаблюдать и запомнить, какое у прохиндеев будет при этом кислое выражение...

Нагнал их в скверике, примыкавшем к кафе, окликнул. Они остановились. У брюнета на запястье болталась кожаная сумочка, застегнутая на молнию. В такой штуке, мелькнуло у Кутергина, удобно носить свинцовый брусок.

Он приблизился к ним и с улыбкой, весело, передал слово в слово их застенный разговор.

– Ты, приятель, видно, перебрал с утра, не забивай мне баки. Топай, куда шёл, – сказал брюнет, и они пошли по аллее дальше. Причем лица их остались невозмутимы, точно он попросил прикурить, а спичек у них не оказалось.

Любая другая реакция его бы удовлетворила, утешила: ага, трухнули, заметали икру, значит, сделка пыхнула. Что и требовалось доказать. Но тут Кутергина заело: какая самоуверенность! Он снова нагнал их.

– Вы подумали, я шучу? Ошибаетесь, граждане торгаши.

Брюнет приподнял свою сумочку на ремешке. Кутергин напрягся: он владел некоторыми приёмами самбо, спасибо Виталию Эрастовичу. Брюнет дёрнул молнию и вытащил плоский, уже початый бутылёк коньяка четыре звёздочки, протянул этому наглому приставале.

– Слушай, дорогой, хлебни, похмелись – и расстанемся приятно, а?

Глаза его при этом усмехались. Никакой психолог даже на самом их дне не обнаружил бы тени смятения или хотя бы лёгкого испуга, на что Кутергин рассчитывал.

Жестом ладони он отвёл протянутое:

– Побереги, пригодится!

Мужчина выпятил губы, переглянулся со своей спутницей, они опять пошли. Кутергин двинул следом, он уже завелся. Хотя настроение, с которым он вышел из бухгалтерии театра, сидел в « Льдинке » , его не оставляло. Только примешалась лёгкая горечь уязвленности – реагируют на него, как на докучливую дворовую псину, не более.

Они подошли к ресторану, поднялись в зал, заняли столик. Он вошел следом, тоже сел – поодаль. Подозвав официантку, спросил, кивнув в сторону пары « надувных » (так он их окрестил), не знает – кто такие? Официантка странно как-то, озадаченно посмотрела на него, сказала, что нет, понятия не имеет.

Брюнет, оставив женщину, вышел из зала, через три минуты вернулся, стал изучать меню. « Сделку обмывают, ну прохиндеи » .

У столика Кутергина неожиданно нарисовался мент, в погонах старшего сержанта. Кутергин вопросительно поднял взгляд. Круглое лицо, белёсые ресницы, нос пуговкой. Тот козырнул коротко, чуть склонился, сказал тихо, даже как бы участливо:

– Гражданин, пройдём.

– Куда? – не понял Кутергин.

– Пройдём, гражданин, там разберёмся.

Кутергин пожал плечами, поднялся. Они спустились по лестнице, вышли на улицу. На все попытки выяснить, куда он его ведёт, и главное, за что, сержант только отмалчивался.

Они пришли в участок, о чём извещала табличка на двери, которую сержант стал открывать ключом.

Расположен был участок в коммунальном доме, в секции первого этажа. На площадке в позах терпеливого ожидания стояли двое, по всему – муж и жена. Она худенькая, скуластенькая, какая-то вся блёклая, застиранная. Он вислоплечий, в спортивной майке с олимпийскими кольцами, толстыми, как баранки. На руках мужчины спала девочка, уткнувшись ему в грудь.

При появлении сержанта лица супругов, как по команде, приняли одинаковое выражение – покорной и тупой надежды.

– Здравствуйте, – поздоровалась первой женщина, мелко кивая, – а мы, гражданин участковый, опять к вам.

– Ну и зря, – бросил через плечо сержант, работая ключом в замке, который заело. – Я же вам, Белоуськи, неоднократно русским языком: не могу я удовлетворить вашу просьбу, не положено. И чего хoдите?

– Так как же... – заикнулась было женщина.

– А вот так. – Сержант пропустил Кутергина и захлопнул за собой дверь, оставив супругов на площадке.

Он сел за конторского вида стол, сдвинул с потного лба фуражку с гербом, обнажив надавленный рубчик. Внимательно посмотрел на Кутергина, его рослую фигуру, моргая короткими белёсыми ресницами.

 

Кутергин, еще не принимая « привода » всерьёз, тоже смотрел на участкового, стараясь оставаться наблюдательным. Он уже отметил привычку того часто, мелко моргать. В школе, помнится, процветала игра: махнуть неожиданно перед « физией » приятеля и, если моргнёт, – щелчок по лбу, « за испуг » ! Вот бы с сержантом сыграть, сразиться. Я б ему нащёлкал! Правда, шибко уж лобик узенький, попасть трудно...

– Что же вы, гражданин, вроде интеллигентный с виду, а к людям на улице вяжетесь, с шантажом пристаёте, – сказал сержант. – Некрасиво получается.

– Я – с шантажом? – Кутергин засмеялся, хотя его царапнуло от этих « вроде » и « с виду » . А скорее от того, что его в своём родном городе, кажется, не признали. – Кто вам сказал?.. А, те двое, надувных? Да это ж прохиндеи чистой воды.

– Еще и оскорбление? Зафиксируем. – Сержант выдвинул ящик стола, достал чистый лист, авторучку.

– Да нет, – Кутергин сдержанно улыбнулся, – вы бы послушали сперва, раз уж на то пошло.

– Фамилия?

– Моя?

– Ну не моя же!

– Кутергин, – сказал Кутергин хмурясь.

За годы, которые он после окончания театрального училища прожил тут, он частенько выступал по телевизору – и в спектаклях, и в литературных передачах, читал сочинения местных авторов. Был ведущим рубрики « Клуб творческих встреч » . Его на улице, в автобусе узнавали, здоровались, особенно женщины. Над известностью этой провинциальной он в приятельском кругу иронизировал – и вполне искренне, как ему казалось.

Однако сейчас отчего-то самолюбие было уязвлено.

Отложив ручку, сержант снял тяжёлую фуражку, стал протирать носовым платком клеёнчатый изнутри ободок. Кроме привычки мелко, по-поросячьи моргать, он, оказывается, склонен к обильному потению. Замечательная деталь.

В дверь, не переступая порога, просунулась блёклая женщина.

– Гражданин участковый, войдите в положение, мы с мужем со смены отпросились. Нам без этой справки...

– Закрой! – тоном приказа потребовал сержант.

Дверь покорно захлопнулась.

– Значит, как всё было? – сделав над собой усилие, проговорил Кутергин. – Сижу в кафе « Льдинка » ...

– Сколько принял?

– Да не принимал я? Там днём не подают. Коктейль пил.

– Коктейли разные бывают.

– Коктейль « Пикантный » , – сказал Кутергин подчёркнуто. – Два раза. Устраивает?

– Меня устраивает одно. Чтобы вы... – участковый скосился в листок, – ...Кутергин, вели себя подобающе. – Он снова надел фуражку, тщательно ребром ладони выровнял козырёк. – Итак, сидим в кафе, пьём коктейль « Пикантный » . В котором, между прочим, наличествует ликёр... Дальше?

Кутергин терпеливо вздохнул:

– Слышу за стенкой разговор. Слышу вот как вас. О вагоне яблок. Яблоки по двадцать пять, а этот... брюнет, предлагает по сорок. Вагон! А разница... понимаете?

– Вы его прежде видели?

– Да откуда!

– Продолжай.

– Они вышли, я за ними и сказал им, что слышал весь их торгашеский сговор.

– Для чего это? – быстро спросил сержант.

– Ну... – Кутергин заколебался, – ну... хотя бы для того, чтобы посмотреть, какие у них при этом будут физиономии.

– Странное желание.

– Может быть. Но ведь до чего обнаглели, средь бела дня...

– Стоп. Вот этого пока не надо. Этого не надо. Говорите: вышли. А почему уверены, что вышли те? Они что, когда вышли, продолжали разговор о вагоне яблок?

– Да это глупо, – усмехнулся Кутергин.

– Что именно? – сержант мелко-мелко заморгал, словно очередь выпустил.

– Думать, что те, выйдя, будут продолжать прилюдно свой сговор, – с вызывающей насмешливостью, мстительно произнёс Кутергин, уже слегка презирая этого моргающего и потеющего пинкертона.

– Что ж, и это зафиксируем. – Сержант наклонился над столом, ручка довольно напряженно поползла по бумаге.

Кутергин хотел спросить, что, собственно, тот намерен фиксировать, но всё в нём вдруг всколыхнулось от возмущения. Да что я тут бисер мечу! Только что из полуторамесячной поездки, дома еще толком не был, умотался как собака, а этот...

Он уже со злостью взглянул на сержанта, который старательно, как первый ученик, писал, только что язык не высунувши от старания. Нос пуговкой, капля пота со лба... палец с тупо остриженным ногтем, надавливающий ручку, похож на отвёртку... Взглянул и – не сдержался:

– Послушай, сержант, а тебе в детстве не говорили, что ты похож на поросёнка?

Тот перестал писать. Посмотрел на кончик шариковой дешёвой ручки. Уши его сдвинулись. Аккуратно положил ручку. Самое впечатляющее – он перестал моргать. Поднял телефонную трубку, накрутил номер: « Прошу оперативную группу ко мне. Прошу срочно! »

Встал и с застывшим взглядом пошёл к двери.

Коротким рывком распахнул её.

– Белоуськи, вы здесь? Войдите!

Вернулся за стол, но не сел, остался на ногах.

 

Кутергин с интересом, сразу успокоившись, наблюдал за сержантом. Так болельщик следит за разочаровавшей его командой, которая ударилась внезапно в малопонятные пока, но чем-то интригующие финты.

Вошли супруги, с тем же одинаковым выражением покорной надежды, стали у стены. Проснувшаяся девочка теперь сидела на руках матери.

Сержант выждал паузу.

– Вот что, Белоуськи, я выдам вам вашу справку, – сказал он значительно. – Но вы подтвердите: этот гражданин счас ударил меня.

Кутергин оторопел: уж не ослышался ли!

Блёклая женщина напряглась остренькими скулками, бросила взгляд на мужа, и хотя тот молчал, ей, должно быть, достаточно было и его молчания. Она закивала сержанту и стала опускать девочку на пол, точно уже собираясь пройти к столу « подтверждать » , а девочка мешала. Муж вздохнул, и сцепка колец-баранок на груди, символизирующих спортивную дружбу, слегка удлинилась.

Тогда сержант сбил с себя фуражку, рванул на плече погон и сел писать акт. На сей раз перо его резво, без остановок бежало по бумаге.

Кутергин продолжал оторопело смотреть во все глаза на эту такую деловую, такую откровенно подлую сцену.

Он ещё не вполне осознавал, что ситуация начинает принимать скверный оборот.

– Вы что?.. Да как же так можно?.. Послушайте! – попробовал он апеллировать к супругам, но те глядели мимо, враждебно, только девочка у их ног смотрела ясными, чистыми глазами.

Это поразило его. Мелькнуло злобно-насмешливое – уже к самому себе: « Тоже не узнают! Так тебе и надо, говённая ты телезвезда! » – Послушайте, не знаю кто вы, но из-за какой-то справки, бумажки... Ребёнка бы своего постеснялись!..

И окончательно понял: тут глухо, тут – не достучаться...

Он повернулся круто к сержанту, с плеча которого свисал собачьим языком погон, всё в нём клокотало:

– А ты, оказывается, не поросёнок, я ошибся, ты свинья...

Сержант выскочил из-за стола и коротким тычком ударил Кутергина в сплетение. Тот всхлипнул от неожиданности и боли, качнулся и, недолго думая, тем же приёмом, только вложив в него всю свою скопившуюся обиду, врезал сержанту.

Сержант согнулся в три погибели, закачался волчком.

Мужчина кинулся на Кутергина, обхватил сзади, заломил руки, стал давить книзу. Хватка была железная, профессиональная, что-то вроде « двойного нельсона » , хрустнуло в суставах.

Сержант очухался. Пользуясь тем, что на Кутергине гирей висит мужчина, он сильно, рассчитанно, как по груше, нанёс ему несколько ударов в подреберье. Жгучая, стойкая боль облила, оплеснула Кутргину живот, поясницу, он замычал.

Девочка, прижимаясь к ногам матери, заплакала в испуге.

– Знаешь, сколько тут у меня таких, как ты, проходит? – выдохнул сержант отходя, сплёвывая.

– Если бы... таких, как я, – прохрипел Кутергин, – ты бы, подонок, из реанимации не вынимался...

– Ну счас ещё вложу, за подонка, – пробормотал сержант, оборачиваясь.

Но тут входная дверь распахнулась, на пороге вырос лейтенант милиции и за ним два дружинника с повязками.

Увидев участкового с оторванным погоном, мужчину, заломившего Кутергину руки, лейтенант без труда разобрался в обстановке, дал знак дружинникам – увести!

Кутергина пихнули в машину, в её железное сумрачное чрево, захлопнули с лязгом дверь, похожую на люк. При этом он сильно ушибся плечом. Вскоре машина тронулась. Было душно, отвратительно пахло кислятиной, выхлопными газами. Сквозь заднее оконце он видел головы дружинников, они оживлённо болтали, косоротились в смехе – анекдоты травили, не иначе.

Всё произошло так быстро, так ошеломляюще унизительно, что Кутергин не успел даже возмутиться, запротестовать, целую минуту сидел весь заторможенный, чувствуя только боль в плече, локтевых суставах и медленно, неотвратимо нарастающие гулы сердца.

Пронзила мысль: если он сейчас же, сию минуту не предпримет что-то – случится ужасное, непоправимое...

Ладони скользнули брезгливо по изъеложенной до стеклянной глади скамье. Кем, богамать, изъеложенной? Задами насильников и убийц, алкашей! Но он-то разве алкаш? Разве насильник и убийца?!

Он саданул кулаком в дверь. Дружинники в « предбанничке » обернулись, но тут же продолжили свою весёлую болтовню.

Тогда он стал колотить беспрерывно, требуя хотя бы выслушать его. У него и слова теперь для этого есть, единственные, убедительные. Зачем же его, известного в городе человека, вот так вот, руки за спину, навылом – и в тёмную. В железный ящик!..

Дверь-люк открылась столь внезапно, что он попал кулаком в пустоту. Дружинники нырнули к нему в ящик, сели напротив. Это были молодые, самоуверенные « подручные » органов, с неприкрытой в глазах наглинкой. Правда, оба ни ростом, ни статью не удались. У одного рысьи баки ниже ушей, у второго лёгкий шрам оттягивал уголок глаза, придавая ему вид азиата (а может, он и был азиат). Ударил первый – с баками, так что Кутергин рта не раскрыл. Пересекло дыхание. Потом – « азиат » . Зато таким изощрённым приёмом, что у Кутергина всё поплыло, и он свалился со скамьи на жестяной пол, успев выдавить сквозь зубы: « З-за что?.. »

– За сотрудника... и за нарушение режима... – приговаривали они с каждым новым ударом.

Ехали долго, под конец тряско, так что когда дружинники, изрядно подустав, ушли в свой « предбанник » , его, лежащего на полу, продолжало подбрасывать, точно его всё еще били, приговаривая: за сотрудника... за нарушение режима...

« Убью... » – думает он и впервые так обжигающе-обнажённо, сладостно чувствует истинный, первородный смысл этого слова, его могильный холод.

Машина наконец замерла, Кутергин с трудом поднялся, сел. Костюм был в грязи, под мышкой прореха, это еще от схватки с « олимпийцем » . Циферблат часов – вдребезги...

Щелкнул запор, дверь откинулась.

– Выметайся!

Он сидел не двигаясь.

– Позови лейтенанта, – выдавил он.

– Чего?.. Послушай, мужик, может, хватит борзеть? Тебе и без того тюряга маячит.

Он сидел не двигаясь.

– Выходи, говорят! Лейтенант ушел в отделение... Или помочь?..

И Кутергин вышел. Это было отделение незнакомого ему окраинного района. Уголовное « тюряга » , так легко, небрежно брошенное ему в лицо, заставило что-то в нём дрогнуть.

И пока дежурный вписывал в журнал данные о задержанном, до Кутергина стала зримо, отчётливо и трезво доходить вся драматичность его положения.

Стремительным шагом вошёл лейтенант, приблизился к нему, и Кутергин при этом непроизвольно вскинул локоть. Движение было слабым, едва заметным, но лейтенант заметил.

– Что вы, у нас этого не водится, – усмехнулся он.

Кутергин взглянул на лейтенанта, на его смуглое от загара, крепкое лицо с правильными чертами, на русый аккуратный пробор (такие лица он называл плакатными) – и так же, как недавно в ящике, ощутил болезненно усиливающиеся удары сердца под самое горло. Он едва не задохнулся. Вот он, святой момент, толкающий человека на кровь... или на добровольную смерть!..

Дружинники стали деловито обшаривать его карманы, выложили на стол: расчёску, ключи от квартиры, носовой платок, старый авиабилет. Достали и раскрыли бумажник. Деньги пересчитали у него на глазах, оказалось 2000. Он отлично знал, что получил в бухгалтерии 3115, из них 115 сунул в пистончик, ими и расплачивался за коктейль. Остальных не трогал.

Он понял, они при пересчёте каким-то образом выпустили 1000. Но как – не заметил и, подписывая протокол обыска, промолчал.

Только слёзы в глазах вскипели. Он отвернулся.

Его отвели в камеру предварительного задержания.

 

Здесь не было окон, зато вся дверь была прозрачная, из толстого оргстекла, так что дежурный, сидя за своим прилавком в глубине коридора, мог без помех видеть всё, что происходит в камере.

Горел зарешёченный холодный свет. На единственной лавке, схожей с банным полком, лежал небритый малый в майке и стоптанных сандалиях на босу ногу, спал. Руки широко, вольно разбросаны. На предплечье красовалась наколка: « Рождён для мук и в щастье не нуждаюсь » ...

Кутергина одолела враз такая бешеная усталость, что он сел прямо на пол (больше некуда было), откинулся затылком к кирпичной замызганной стене, зажмурился...

Храпел сосед по камере, то захлёбывался могучим храпом и затихал, то вновь стремительно, как аварийная сирена, набирал силу. Всё меньше доносилось звуков извне. Ходьба по коридору прекратилась. Узкое окно за спиной дежурного потемнело, на столе вспыхнула лампа, время, видать, перевалило за полночь.

Дежурный за прилавком был уже другой – вида пожилого, крестьянского, погоны на форменной рубашке съехали с плеч, фуражка околышем вверх – рядом с телефонным аппаратом. Время от времени он прохаживался, разминал ноги, снова садился, закуривал, разворачивал газетку.

Взгляд Кутергина давно был прикован к телефонному аппарату.

Наконец он решился. Подошел к двери, завалявшейся в кармане монеткой поударял по стеклу. Дежурный повернул голову. Кутергин жестами стал объяснять: в туалет бы...

Шагая под молчаливым равнодушным конвоем обратно, возле прилавка с телефоном он остановился, попросил:

– Разрешите?

– Служебный... оперативный, не положено занимать.

– Жена ничего не знает, с ума уже, наверное, сходит... разрешите?

– Шагаем, шагаем, – хмуро махнул дежурный.

– Ну я прошу! Два слова! – стал умолять Кутергин, уже не возмущаясь бессмысленным запретом, даже готовый согласиться с ним, с его бессмысленностью, если для него, Кутергина, будет сделано исключение.

Как бы подтверждая обоснованность запрета, телефон зазвонил. Дежурный взял трубку, при этом лежавшая на прилавке газетка соскользнула на пол. Кутергин машинально поднял – неужто? Та самая!.. Он быстро перевернул на последнюю страницу. Взгляд сразу упёрся в размашистый заголовок – « Гастрольный успех » .

Торопясь, не вникая в смысл, поскакал по строчкам и уже во второй колонке выхватил свою фамилию. Газета в руках завибрировала. Проклятие, никогда прежде, кажется, собственное имя в газетной колонке не было ему так желанно. И он, тыча в страницу пальцем, стал объяснять хмурому дежурному, что он – актёр театра, и о нём тут, между прочим... да вы прочтите, прочтите!.. И всё это срывающимся голосом, просительно, заглядывая тому в глаза, боясь, что – не дослушает, что – грубо оборвёт.

Дежурному такой оборот с газетой показался забавным, и он (от ночной скуки, должно быть) не поленился, полистал журнал происшествий, сличил фамилии, хмыкнул: ну дела!..

Толкнув к Кутергину небрежным жестом аппарат, снисходительно бросил:

– Только без болтовни мне.

Жена, выслушав его сбивчивые, торопливые слова о том, где он и что с ним, охнула. Он тотчас положил трубку.

Остаток ночи провёл он в той же позе, сидел на грязном полу камеры, привалясь к стене.

Храпел небритый малый. Кутергин, борясь с нервной, изматывающей дрёмой, то и дело погружался в какие-то бредовые, фантасмагорические видения, выныривал из них. Варьировался один и тот же сюжет: он, трезвый, ведёт под руку себя самого пьяного. Впервые посетил его этот идиотский сон давно, ещё в годы учёбы. Тогда его растолкали ребята, соседи по общежитию: он плакал. Странное, в общем-то, раздвоение. Посмеяться, рассказав кому, и забыть. Но – не рассказалось и не забылось, вторглось в размягчённый полусном мозг, томит душу...

Грубо его трясут за плечо, веки не поднять, будто каменные. Над ним навис небритый малый:

– Глохни, сука! В мокруху врюхался, что ли? – хрипит он и грузно ушаркивает на свой персональный полок.

Кутергин подымается на затёкшие ноги, ёжится, как в сквозняке, ходит из угла в угол. И – накатывает ужасающая в своей реальности мысль, что жизнь с этого дня сломана. Тюрьма, которую предсказал ему дружинник, становилась действительностью, она уже была сама действительность.

 

Утром за ним пришли и повели по длинному полутёмному переходу, потом по бетонным вышарканным маршам на второй этаж, потом опять по переходу, но уже вроде бы в обратном направлении. Наконец привели и посадили возле двери.

Путь этот представился впечатлительному Кутергину как начало этапа.

Он огляделся. Дверь густо обита блестящими заклёпками. В окне напротив шевелится зелень тополей. Над зеленью сияет синяя даль неба, особенно синяя вокруг белого одинокого облака...

Вскоре привели соседа по камере, небритого малого, в майке, в растоптанных сандалиях. Тот сел – нога на ногу. Сидели рядом, можно считать – « подельники » , а говорить не о чем. Через некоторое время нога соседа затряслась, так что зазвенела расстёгнутая пряжка.

Кутергин спросил его, кивнув на дверь в заклёпках, чем тут занимаются? Сосед был мрачен, в послезапойном колотуне, поэтому объяснил коротко, но исчерпывающе:

– П-пятнадцать суток к-клепают, п-падлы...

Ждать пришлось вечность. В голове Кутергина всё перепуталось. Он будто впал в анабиоз. Первым вызвали соседа. Пробыл тот за дверями совсем малость, вышел и в сопровождении мента пошёл куда-то. Должно быть, отсиживать свои стабильные пятнадцать суток. Уходил, звеня, как кандалами, болтающимися пряжками.

Следом затребовали Кутергина.

За длинным столом-тумбой, придвинутым к раскрытому окну – средних лет женщина в строгом жакете, сбоку, за приставным голенастым столиком – совсем молоденькая девушка в светлых брючках. Ветерок игриво шевелит разложенные по столам бумаги.

В душе Кутергина что-то растормозилось. Возможно, тому способствовали миловидные лица женщин, призванных решить его судьбу (особенно той, что в жакете), распахнутое по-домашнему окно, а может быть, просто отсутствие в комнате людей в ментовской форме.

И он, еще минуту назад не помышлявший ни о чём подобном, стал умолять женщину в жакете (без сомнений, судья) – только не пятнадцать суток! Я лишусь роли, лишусь всего! У меня отобрали бумажник, в нём договор, можете убедиться... Через неделю мне лететь на киностудию. Что угодно, только не пятнадцать суток!

Он умолк, кровь густо стучала в виски.

Та, что в жакете, потребовала сухо:

– Выйдите, гражданин Кутергин. Мне надо принять решение. Дело, между прочим, – добавила она бесстрастно, – тянет на уголовное. Неуж не догадываетесь?

Вышел он из комнаты с холодным камнем внизу живота.

Приговор был: платить в течение трёх месяцев двадцать пять процентов. Из-под стражи освободить. Ему вернули вещи, бумажник с деньгами и документами, заставили ещё раз расписаться, сказали: вали отсюда...

 

На ступенях отделения его ждала жена, взяла молча под локоть, как больного. Он не сразу заметил в стороне чёрную знакомую « Волгу » .

Из машины вышел Виталий Эрастович, отец жены, поздоровался крепко за руку, распахнул заднюю дверцу.

Вёл машину сам Виталий Эрастович. Года два назад у него стали прибаливать глаза, и с тех пор он редко позволял себе это удовольствие – покрутить баранку собственной служебной машины. Сегодня – позволил.

Кутергин откинулся в угол сиденья, желая как бы отстраниться, скорее отойти от всего, что случилось в эти сутки. Мягко покачивало. Врывавшийся полуденный сквознячок освежал лицо, шею.

Укрытый коротким и плотным, как войлок, волосом затылок Виталия Эрастовича тоже в такт покачивался. Жена сидела рядом, напряженно смотрела в окно.

Кутергина, прижавшегося в углу, словно медленно выносило из тоннеля, краски и черты окружающей реальности проступали всё ясней, всё чётче. Он подумал вдруг: чего бы им обоим молчать, не поинтересоваться даже – что, собственно, произошло с ним, почему схватили, почему выпустили. Неуж знают?.. И вот подкатили как раз к тому часу, когда выпустили. Это-то, чёрт побери, откуда стало известно?

Тормоза на ухабе скрипнули, он невольно подался вперёд и на какой-то момент в зеркале над лобовым стеклом встретился с тестем взглядами. Тот ободряюще подмигнул ему: « Не сцы, лягуха, болото наше! » – любимая присказка Виталия Эрастовича...

Отклонившись на спинку сиденья, Кутергин поморщился. Подушки не оберегали от болевых ощущений избитое тело. Всплыли лица судейских женщин, их плохо спрятанные усмешки – вполне заслуженная реакция на его столь страстный и столь суетливый монолог, смысл которого был до постыдного прост и однозначен: не наказывайте меня пятнадцатью сутками не потому, что невиновен, а потому, что лишусь роли. Жалкое в их глазах явил он зрелище.

Ворот полотняной рубашки свободно облегал старчески-суховатую загорелую шею тестя. Но Кутергин лучше, пожалуй, чем кто-либо, знал, как еще крепка и жилиста эта шея.

Все свои молодые и зрелые годы тесть, по его собственным словам, отдал « оперативной деятельности » . Однако в детали его деятельности, которую вынужден был почему-то оставить, вдаваться не любил. Сохранилось в нем от того славного времени лишь увлечение самбо. Занятий по самбо (теперь уже чисто любительских) он не бросал много лет. Странная, до болезненности затянувшаяся потребность изредка « размять кости и разогреть кровь » сохранилась до сих пор. Приобщил он к этому и Кутергина – своего молодого зятя – в качестве спарринг-партнёра.

Однажды, когда они после разминки сидели позади душевых кабин, приятно расслабленные, посасывая рыбную косточку, Виталий Эрастович признался, что в молодости владел боевыми приемами карате – причём отменно владел! Особенно ему удавался так называемый « арестантский удар » . Этим ударом он мог выбить напрочь двери со всех запоров. Зять усомнился было, на что Виталий Эрастович обронил: « Я бы и сейчас мог показать, как это делается, но – сам понимаешь – годы не те... » – и рука его, сжавшая побелевшими пальцами стакан с чаем, задрожала.

Выехали на центральные улицы, пахнуло нагретым гудроном. Кутергин снова упёрся взглядом в маячивший тестев затылок. Густая проседь вокруг макушки завивалась протуберанцем. Прежде он как-то не замечал у него этой крутой проседи и этой войлочной плотности волос на затылке.

Кажется, зря он тогда усомнился...

Подрулили к дому. Виталий Эрастович, не выходя из машины, попрощался с зятем, ещё раз заговорщицки подмигнул и добавил, что непременно заедет завтра, а сейчас – на службу, на службу!

Жена приготовила ванну, бельё и тоже заторопилась на работу.

Кутергин остался один – и был рад такому обстоятельству.

Погрузился осторожно в ванну, лежал без движения, впитывая всем телом ласковое, успокаивающее тепло воды...

Перед тем как одеться, долго осматривал себя, ощупывал, терпеливо надавливал пальцами подреберье. Тяжёлыми спазмами теснило горло, не от боли – от трезвого сознания, что ни опротестовать, ни пожаловаться кому – ничего-то теперь ему не светит.

И уже вспоминалось болезненно, терзая душу, как непроизвольно вскинул он в защите локоть, когда к нему быстрыми шагами приблизился лейтенант с плакатным лицом. Или как заискивающе подсовывал дежурному газетку с рецензией, вымаливая телефон. Или как выставленный за дверь судьёй, стоял с камнем внизу живота в ожидании приговора ( « только не пятнадцать суток!.. » ).

Странно, что зрительная память запечатлела так много, вплоть до случайного, мимолётного. Не потому ли, что на этот раз он был не наблюдателем, а участником. Помнила не память, а тело, которое били. Помнили глаза, которые видели обращенную к нему несправедливость. Помнили нервы, обжигаемые унижением.

 

...Новый театральный сезон открывался спектаклем « Искупление » . Все билеты были проданы...