Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Виктор Пьянзин. Карафутский дневник

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Виктор Пьянзин

15 февраля.

День совершеннолетия.

Над садом Рёандзи нависла серая туча, зацепившись о верхушки криптомерий. Хвоя разорвала белесую ткань на нити, и ветер плел замысловатые узоры в тусклом пространстве среди темных от влаги стволов.

Пошел снег.

Белые цветы падали и падали с опрокинутого кувшина, цепляясь стеблями за ветви старых слив. Крупные снежинки укрыли ярким пологом древние деревья и зеркало пруда Кёёти. Вдоль берега, среди камыша, линия черной воды ломалась светлым кантом первого льда. В мире двух красок, качаясь на мелкой волне, плавали утки.

Сквозь шепот бегущего снега слышался мерный стук, как будто метроном отсчитывал минуты бренной жизни перед дорогой в вечность. Звук создан из воды, бамбука и камня.

Быстрый ручей наполнял емкость водой и, падая, бамбук стучал о камень. Отрезок времени рассчитан природой и выверен жизнью.

В отличие от пророчества кукушки этот стук открывал занавес снега перед вечностью, другой жизнью и напоминал посетителям сада о быстротечности первой.

Дорожка от храма к жилищу настоятеля петляла вдоль пруда – то приближаясь к островам Небесной Девы, то уходила к промерзлым кустам хаги.

Снег на ступеньках каменной лестницы отливал синевой. Где-то в вышине, среди белых ветвей вскрикнула птица и снова тишина. Только мерный стук бамбука и шелест воды и шепот снега.

Со стороны храма, покинув хайден, где состоялся молебен в честь дня совершеннолетия, к дому настоятеля приближался старик в зимнем хаори. Рядом, одетая по-европейски, шагала девушка.

На верхних ступеньках старик поскользнулся, и девушка бережно поддержала его за локоть.

Темные доски веранды вокруг сада камней напоминали раму огромной картины с пятнами черного гранита на белой грунтовке грубого холста.

У основания камней зеленел мох и кое-где угадывалась волнистая посыпь мелкой гальки.

Сиденья Энгавы укрывала изморозь. Тусклый шар солнца угадывался за молочным экраном низкого неба. Иногда тонкие лучи скользили по ледяной россыпи и яркими бриллиантами загорались синие кристаллы.

Служитель, низко кланяясь, предложил посетителям дзабутоны. Устроившись на подушке старик прдолжил начатый разговор:

– Тиеко, тебе двадцать, а мой жизненный путь становится узкой тропинкой перед невидимой чертой, которая ограждает нас, живущих в Средней Стране Тростниковых Долин, от предков в Стране Желтых Источников.Уходим мы, и провожают нас ками, божества дома, божество семьи. Ты знаешь, я родился на Карофуто и приходя к миру Соами, только внутренним взглядом пытаюсь отыскать пятнадцатый камень – мой остров. Так получилось, что твои родители не оставили мне мальчиков и некого воспитывать согласно каноном Бусидо. Путь воина должна пройти ты. Такая судьба Тиеко. Так хотят ками, духи наших предков. Перед уходом я хочу попрощаться с ними. Ты отыщешь на острове частицу бывшей жизни, любую вещь из нашей фанзы!

Снег пеленой покрывал сад камней. Тихо ложился на ветви деревьев, раскрываясь бутонами зимних цветов.

Казалось, что началось ранее цветение сливы, но до весны оставалась вечность. Бамбуковый сосуд, опрокидывая воду, стучал на перекате быстрого ручья, бегущего в озеро Кёёти.

 

#

 

Остров.

Перевал на дороге между Южным и Холмском. Петли битого, грязного асфальта накручены вдоль тела пологой сопки. У обочины разрушенная ограда. Вода размыла остатки полотна. Под тонким слоем покрытия просвечивались валуны старого тракта. На самых крупных были выбиты иероглифы.

С высоты птичьего полета открывалась долина речки Тиабут. С разных сторон небольшие ручьи выливались в канаву основного русла и пенистый вал, сжатый гранитом, рвал сырые бока об острые камни, глухо вскрикивая на порогах и бормоча что-то грустное на перекатах.

Слева – уходящая вдаль железная дорога. Минуя берёзовую рощу, за ажурным переплетом моста, она ныряет в туннель.

Маленький паровоз, стуча на стыках колесами, тащил гирлянду разноцветных вагонов.

Поезд прибыл в поселок, слепленный когда-то из щитовых домиков и натужно кашляя, остановился под светофором у вокзала.

Старая фанза, покрытая щепой, обросла крапивой и лопухами. Узкая тропинка к окошку с надписью «касса» соединялась у стены с более широкой к двери с надписью «Магазин». Над хилым строением висел фонарь с лампой зеленого цвета.

В сумерках фонарь казался медузой, выброшенной на остов разбившегося корабля.

Амфитеатром к небу подымались сопки, заросшие курильским бамбуком, гигантскими лопухами и какими-то зонтичными с венчиками белых цветов.

А далее неистовой синевы небо уходило в сторону Охотского моря и только на горизонте белели ленточки высоких облаков.

По центру панорамы река огибала скальный выступ, на котором ютились бараки воинской части.

Справа железка вгрызлась в черное горло очередного туннеля, ведущего к портовому городу на берегу Татарского пролива.

 

#

 

Сквозь утреннюю дымку по центру белого полотнища неба, натянутого между сопками, проступал красный круг восходящего солнца.

Косые лучи освещали приземистый деревянный барак с тряпкой неопределенного цвета на флагштоке.

По краю бетонной площадки застыл строй военных. Новый командир части проводил первый развод.

Только вчера грузовик доставил контейнеры с вещами полковника к кирпичному домику в зарослях елей и сосны.

Только вчера солдаты разгрузили походное добро – домашний скарб, достойный внимания старьёвщика.

А после отбоя дежурный повар что-то жарил и парил из красной рыбы и свиной тушенки.

Но это было вчера, а сегодня подтянутый, бритый до синевы, орошенный «шипром», глаженный и чищенный, как на генеральский смотр, полковник печатал шаг перед строем офицеров.

А посмотреть было на что. Дальний восток красил лица из своеобразного мольберта. Цвета делились на бледные, от желтизны до легкой синевы, и на багряные с различными оттенками. Достоянием многих были синие носы и тусклые глаза, как у карпов на второй день после отлова.

И только единицы отличались опрятностью, белыми подворотничками и блестящими голенищами сапог.

Полковник начал круто:

– Товарищи офицеры! Глядя на вас, на внешний вид, я сделал вывод – тут собраны отбросы нашей армии. Как ленивые бараны, вы превратили воинскую часть в захудалый колхоз.

Голос коренастого полковника срывался на хрип, его давило возмущение.

– В этом свинарнике вы забыли, что такое «воинская дисциплина». Слово «долг» должно быть первым в коротком словаре вашей памяти.

Кто-то из майоров неодобрительно хмыкнул.

Последовала следующая тирада:

– Полковник Лимонов оставил загаженные конюшни, и я их вычищу, или все утонут в этом дерьме.

По красным лицам, застывших в строю офицеров, блуждали тени вчерашней коллективной пьянки. Капитан Тяжило громко икал, прикрывая рот грязной ладонью.

– Какая сука икает в строю? – лицо полковника покрылось красными пятнами, глаза приобрели стальной блеск. – Два шага вперед, капитан! Ты бы еще блевать, скотина, начал на разводе. Пять суток «губы»!

Кривая улыбка полоснула лицо командира:

– В строй!

Дальше полковник кратко и поучительно изъяснил основные принципы взаимоотношений, цитировал устав, вспоминал о женских и мужских гениталиях. И почти миролюбиво спросил у дежурного: что там за чучело стоит в конце строя в белых брюках, которые он презрительно назвал подштанниками.

­– Дежурный! Доложите, почему гражданский в военном строю.

Капитан Сорока громко и раздельно прокричал, глотая последние буквы в словах:

– На разводе новый доктор части, прибывший к месту службы вчера. Форму не получил из-за отсутствия комплекта на вещевом складе!

В белых брюках, в черной рубашке с гавайскими орхидеями, чуть в стороне от общего строя стоял я – вчерашний выпускник сибирского «Медина», а сегодня новый врач в/ч 12899.

Полковник подвел черту утреннему сбору четырехэтажным матом. Потом вяло буркнул:

– Врача в кабинет!

Толпа медленно рассосалась с пустыря. Только в далеких кустах оглашал пространство жалобным стоном прапор Шульга, матерясь на острую корейскую капусту-чимчу и хронический геморрой. Прапору было тоскливо от перепоя, но в этом была и какая-то справедливость. Его мятую рожу не имел счастья лицезреть новый командир. Живописное полотно было исцарапано острыми ногтями жены, и последний мазок оставил посреди лба молоток для отбивки мяса.

 

#

 

Деревянный барак, расчлененный по центру кирпичным простенком был казармой и штабом.

Крыльцо слева, как воробьи в мороз, обсели неухоженные солдаты. Дальше зло курили мятые прапора. У крыльца справа – более раскованно и слегка похмельно, заглушив тонкий запах самогона «шипром», тусовались офицеры. При изъятии мата – речь напоминала азбуку Морзе. Дымилась «Прима» и «Казбек». Утренний воздух, свежий и крепкий, неохотно смешивался с выхлопной вонью служивых.

В приемной, затянутой выгоревшим кумачом, лениво в дальних углах пауки пеленали мух в липкие сети. Несколько знамен неизвестной страны украшали деревянную тумбу. Заместители, ожидая вызова, строго держали спины, сидя на колченогих табуретах. В руках пестрили дешевые папки с мелкими бантами из белой тесьмы.

Из кабинета вышел начфин Решеткин, конопатый майор с хитрой улыбкой. Глядя в мою сторону произнес:

– Велели звать!

Тон лакея в купеческом доме ошарашил окончательно, ибо то, что видел и слышал с утренних часов напоминало театр абсурда, и до тех пор, пока не порылся в хламе за кулисами, эта мысль не оставляла меня.

– Товарищ полковник!  Разрешите доложить… – И тут я запнулся, а что в сущности докладывать? – … Врач части прибыл к месту службы!

– Отставить! Присаживайся, сынок. Расскажи, кто ты и откуда?

Тихо стучал маятник настольных часов. Скрипела спинка казенного стула. Звонко плеснулась вода в граненный стакан и устало зашуршала по пищеводу.

Грубо писаное лицо командира разгладила улыбка. Солнечный луч, прорвавшись сквозь пыльные шторы, коснулся портрета вождя за спиной полковника. Заискрились созвездия наградного металла на парадном мундире генсека.

Полковник похоже был из той породы военных, которые на минном поле чувствовали себя более комфортно, чем на общественном пляже. Корявый указательный палец выстрелил «Беломор» в мою сторону.

– Слушаю тебя, сынок! Зови меня просто, Аркадий Семенович. Потом расскажу, как сучье загнало меня в эту дыру, но сегодня твоя очередь.

А очередь моя была в другую сторону. И стоял я в ней первым и мой шеф – хирург с хорошим именем сказал определенно: экзамены – и ты у нас. Кафедра занималась пересадкой органов. Приходилось держать крючки и шить. Приходилось ассистировать и верить, и видеть себя на первом месте. Как сладостен был запах йода со спиртом и нежный взгляд молодой сестры. И до головокруженья – оттиски первых научных работ.

Но однажды, перед последним экзаменом, в конференц-зал зашел маленький, сморщенный, как стручок перца по зиме, генерал. Он героически тянул левую ногу. Опираясь на палку, представился военкомом. Потом сказал:

– Родина нуждается в Вас! Тысячи солдат без врачебной помощи гниют в Уссурийских болотах. Госпиталя задыхаются от энцефалитов, и пули, летящие из-за Амура, дырявят тела сопливых пацанов. Альтернативы нет! Кривые и слепые остаются, остальные – шинель и на Дальний Восток. Кто возражает – пусть попробует сдать последний экзамен.

Таковых не осталось. Боже! Несправедливость твоя – большое испытание для мятежных душ. Напились мы чудовищно, всем курсом под сотню душ. Всю ночь маячили косые азиатские глаза и бешенные от крови лица, и чьи-то пальцы неистово давили крючки акаэмов. Всю ночь я бинтовал рваные в клочья тела солдат, а утром, проснувшись около унитаза в позе эмбриона, воспринял свое антирожденье стойко с привкусом желчи во рту.

– Поэтому я тут, товарищ полковник!

– Но остров – это же не Ханка, и не сборные ангары в топях приграничных болот, – сказал Аркадий Семенович.

– Да! – ответил я, – остров – моя маленькая удача в череде обвальных неудач. Разрешите идти!

– Давай сынок, давай. С какой-то затаенной грустью ответил полковник.

 

#

 

Под прогнившими досками крыльца жалобно мяучил котенок. Последовательно тыкался в деревянные балки, обнюхивал ступеньки.

Живой полосатый котенок что-то искал в этом мире. Он дрожал от одиночества и видимой безысходности. Но поиски продолжались.

Котенок уткнулся в мои ладони. Так пустая комната стала домом для двоих.

 

#

 

День рассыпался на бытовые хлопоты и умер в закате.

Ближе к ночи в дверь постучала молодая женщина с пронзительно зелеными глазами и попросила щепотку соли. Дальше сон понесся переполненной электричкой, тормозя на различных станциях прожитых лет.

 

#

 

Незнакомые звуки в необжитой комнате провозгласили утро. Кто-то теребил угол одеяла и бодро мяукал. Открыв один глаз, я скользнул взглядом по серым стенам с разводами плесени по углам, по немытым стеклам запотевшего окна и увидел котенка. Полосатый комочек вопросительно смотрел в мою сторону, за ним темнела лужа на досках плохо крашенного пола. Жизнь предполагала соучастие в судьбе друг друга. За тонкими стенами барака просыпалось офицерское  общежитие.

По воскресному, неторопливо матерясь и протяжно зевая, народ разминался к началу дня. Рассохшиеся ступеньки крыльца угрюмо скрипели под ногами. Вокруг, потрясая воображение первозданной красотой, рвались к восходящему солнцу травы, цветы и ветви кустарников.

Легко дышалось воздухом, пропитанным незнакомым запахом и надеждой. Низкое солнце ломало просеку в стенах курильского бамбука. Яркие лучи пронзали лепестки синих цветов и рассыпались в каплях росы на белых соцветьях.

Дом стоял на бугре, а ниже резала о каменные берега тело своенравная горная река Тиабут. Сквозь шум воды все отчетливей слышался крик голодного котенка.

На берегу два мужика в костюмах «химзащиты» возились с рыболовными снастями. Подойдя ближе – стал наблюдать за процессом рыбной ловли. Он был прост и незатейлив, как брань в офицерской среде. Крючья на толстой леске бросались к другому берегу и дальше рывками тащились по дну. На каждый заброс шел улов – огромные серебристые рыбины до полметра длиной. Это были «гонцы», передовой отряд косяка горбуши. Вода пенилась вокруг упругих тел. Через низкий порог «разведчики» прыгали с хода, отрывались от пенных «котлов» и стрелами пролетали над черными камнями.

Седовласый мужик, плохо бритый, с рванной сетью замысловатых морщин на лице предложил мне «дергалку».

– Пробуй, доктор. Вещь необходимая в нашей жизни, – и ярким словцрм украсил концовку предложения. Пока рыбак что-то жадно глотал из фляги – я зацепил «горбыля». Рыба была крайне недовольна моей агрессией. Боль от острых крючков усилила гнев «горбыля», и мощным рывком он свалил меня в бурлящий поток. Леска, намотавшись на кисть, резанула кожу.

– Для первого раза неплохо, – отметил второй рыбак, помогая мне выползти на скользкий берег. Вслед за мной на берег вытащили огромную рыбину, которая неистово изгибаясь телом рвалась обратно в воду.

Удар саперной лопаткой успокоил упрямца. Мужики бросили горбыля в общую кучу и вытащили мне две горбуши меньшего размера.

– Это самки, док! – Сказал седой. – Тело коту, пусть перестанет кричать, ибо всю ночь плохо спалось, а икра тебе. Выдавишь ее из пленки, посолишь и чуть постного масла.

– Приятного аппетита, – добавил второй, – а мы продолжим свой промысел.

– Куда идет эта рыба? – спросил я.

– Свиней кормить, – ответил седой.

 

#

 

Удовлетворенный красным мясом котенок спал в дальнем углу комнаты. На столе светилась в тарелке горка розовой икры, – остаток утренней трапезы.

Сменив мокрую одежду, я собрался в поселок, где располагался единственный в округе магазин. Для похода была причина – рыбаки пригласили в гости со своим алкоголем. За КПП насыпанная дорога уходила в сторону сопок, ныряла в ложбину и исчезала за стеной бамбука. Более короткий путь – по шпалам железной дорогой. Прыгая через две на третью, рассматривал незнакомый мир.

Двухметровые лопухи закрывали солнце огромным зеленым зонтом. Белые соцветья, размером в большую тарелку, источали сладкий запах. Бабочки ярких расцветок кружили над изумрудным морем. Шмели и бражники дополняли музыкальную канву солнечного дня.

Необъяснимая радость переполняла душу, тело казалось невесомым.

Магазин размещался в деревянной пристройке к вокзалу – старой японской фанзе. За прилавком стояла солидного веса женщина, прикрывая спиной изрядную часть добра на полках. На вопрос о водке она лихо задала свой:

– А кто вы такой?

Я растерялся и промолчал. Какое-то время мы смотрели друг на друга. Она изучала меня, а я содержимое за ее спиной. Потом ответил на ее нехитрый вопрос. В свою очередь она сказала:

– Новый человек в наших краях – птица редкая, тут гнездовий не вьют. Водки хватает только для своих – чужим не продаем.

Женщина посмотрела куда-то в даль, поверх моей головы, возможно, расширяя взглядом щели между балок деревянного строения. Что-то изменилось в ее лице. Разгладились морщины, потеплел взгляд, и в тоже время опустились плечи.

– Док, прошу тебя, посмотри дочь. Девочка прикована к постели, помоги ей!

Рядом с магазином, среди шиповника и берез, стоял деревянный сруб. Ржавая ограда из металлической сетки была натянута на столбах из шпал, ограду украшали вьюнки и мальвы. На пороге рыжим ковриком возлежала дворняга. Она приподняла голову, слабо тявкнула и снова уткнула нос в пушистый мех.

В дальней комнате, у большого окна с видом на сопки и голубой горизонт, на большой кровати лежала девушка странной красоты. Смуглое лицо искажала гримаса боли. Слезы застыли в уголках глаз. В слезинках отражалась сине-зелёная лента неба. Рядом с кроватью стояла инвалидная коляска.

– Лена, – тихо сказала девочка. Мать откинул одеяло. Вместо ног на уровне бедер краснели грубыми рубцами две культи.

– Боль, страшная боль, вместо ног осталась боль, – обожженными губами шептала девочка. Горе давно иссушило материнские глаза.

– Если можете, помогите, – и укрыла девочку одеялом.

Я прописал лекарства и, сутулясь, покинул комнату. На пороге повернулся, чтобы проститься. Губы девушки разжались. Было трудно определить: или это улыбка надежды, или гримаса боли. Механически перешагнул через собаку и только перед магазином вспомнил, что приходил за водкой. Продавщица была на рабочем месте. Худой мужчина рассказывал забористый анекдот. Женщина, откинув голову, захлебывалась смехом. Тряслись складки жира на толстой шее. Покинув прилавок, она вытолкнула мужика за порог магазина. Закрыла дверь на крюк и выставила на бочкотару бутылку «Московской». Грубо нарубила венгерский шпик и нарезала селедку, судя по цвету – иваси. Два «гранчака» вытерла полотенцем и плеснула жидкость до половины стаканов.

– За домом в склоне горы, – медленно начала женщина, – были вырыты туннели. Там жили японские солдаты. Война ворвалась на остров неожиданно и быстро. В те дни военных обслуживали женщины из публичного дома – крестьянки: китаянки и несколько японок. Массивные бомбардировки, зарыли всех в этой сопке. Как-то дети, играя в зарослях бамбука, наткнулись на ящик с личными вещами одной из женщин. Среди разной косметики, гребней в серебряной оправе было зеркало. Странное, необычное. Если долго смотреть на свое отраженье – черты лица изменялись, расплывались, и через несколько минут на вас смотрит старуха или старик. Было ли в этом пророчество или дефект зеркального покрытия – сказать трудно.

Девушка с зеркалом уехала в Южный, а Лена плакала и постоянно повторяла: «Мама, я хочу такое зеркало». С подругой днями ковырялась у штолен. В какой-то из угрюмо страшных дней они наткнулись на бомбу. Подруга погибла сразу, а Лена осталась без ног.

– Вот такая история, – и женщина вытерла грязным фартуком лицо. – Выпьем доктор!

И мы выпили.

– Да поможет Вам Бог, –  и налил в стакан.

Едва сало коснулось рта, как в дверь начали стучать. Не обращая внимания на стук, продавщица снова плеснула водку в стакан, и мы молча выпили. Потом она открыла дверь. На пороге стоял военный с капитанскими звездами. Ободок фуражки был темным от пота.

– Огорчаешь мать, – обратился он к продавщице.– Огорчаешь!

Жажда сжала костлявыми пальцами мне горло, а тут облом, замок.

Капитан подошел к бочке. Налил полный стакан водки и осушил его одним глотком. Только кадык дернулся вверх. Потом желтыми пальцами курильщика, зацепил кусок селедки и опустил в провал рта. Вытер тылом ладони губы, – представился:

– Капитан Мусиенко, химик, или просто – Валера!

Так состоялось наше знакомство. Отоварившись, мы пошли по шпалам в сторону казарм.

На берегу Тиабуте, где, тихо шурша, сыпались в воду камни, ложилась под ноги трава небольшой поляны. В зеленые стебли неведомых трав вплелись ромашки и иван-чай. Ветви елки украшала посуда. Стеклянные и пластиковые стаканы. Кружки из глины и фарфора напоминали игрушки в канун Нового года. А возможно это было священное дерево  на перевале судеб. Но Валера сказал, что это Гайд-парк в исконно национальных традициях. Тут обсуждались все проблемы – от женских до политических. Вдали от «особистов» и командиров народ, демократизованный алкоголем, виртуально соскребал всю грязь с нарядных мундиров.

– Стакан одолжили у майора Башки, – сказал новый знакомый. Он расстелил на травке «Островную правду». Устало легла копченая горбуша на парадный портрет вождя, куски хлеба перекрыли очередную здравницу.

– Тронулись, – продолжал Валера. И мы пошли. Ходка была на пятьсот миллилитров. Многое рассказал химик,  но не все помню.

Главное, что осталось в памяти – мол место на острове – райское, а народ – настоящие мужики. А бабы, ну как бабы. Только командиры – волки злые, – третий за два года. А так – жить можно, более того, надо! На том и порешили. Выпили за жизнь на обмылке страны со странным именем – Карафуто.

Уже слезилась ранними звездами синева, когда я неуверенно воткнул ключ в замочную скважину. Включил свет. На полу, рядом с котенком, спящем на рыбьих костях, лежал клочок бумаги. Суетливым и неуверенным почерком был указан адрес – второй подъезд, шестая квартира. И другой рукой – ждем! А в этой квартире за дымовой завесой проявился круто забитый снедью стол. Сугубо мужской состав праздновал субботу, т.е. выходной и, как потом оказалось, майорскую звезду одного из офицеров.

Суетный трёп достиг девятого вала и тихим шепотом лег на песок полуночных часов.

 

#

 

Неопределенный шум раздался в проулке, ведущим на храмовую гору. Через несколько минут можно было услышать тоненький голос флейты и бас ритуального барабана. Шум заполнял пространство. Совсем недалеко, у соседнего дома, показалась пестрая толпа молодых людей, одетых в разноцветные короткие куртки. Они тащили повозку – даси, на которой под балахоном находился  причудливой красоты камень. Именно там, по мнению настоятелей храма, находилось божество – ками. Оно пробудилось и снизошло к верующим, обрело свое тело и двигалось по узким улицам своих личных владений к месту временного ночлега – табисе. Истошный крик «Вассе-й, вассе-й!» повторяли сотни ртов, согретых праздными дозами сакэ. Листья гинкхо сыпались на тротуар.

Это праздник Мацури.

Принесли божеству еду и питье, и ками разделило трапезу на всех. Божество покровительствовало пьяным, и поэтому в пестрой карнавальной толпе трезвых практически не встречалось. И рвут барабанные перепонки крики «Вассе-й, вассе-й!» Хику, впряженный в толстый канат, раскачивает повозку. Плачет о чем-то своем флейта. Под эту музыку ками обозревает свои владенья.

Молодежь подогретая  мики – священным сакэ, по мере движения к Храму пьянела на глазах. Самые слабые валялись в кустах и их храп органично вылетал в общий шум. Повозка остановилась у временного ночлега ками. В ночной темноте разноцветные фонари светлячками моргали среди храмового сада. Народ отпустил тормоза и предался банальному разгулу. Мацури – повод быть веселым и счастливым, хоть на вечер. А завтра можно спокойно смотреть в глаза знакомым. Праздник спишет все грехи.

Когда страсти вокруг ками улеглись, в храме осталось двое – седой старик в короткой куртке с черными листьями бамбука на белом фоне и девушка в праздничном кимоно.

– Тиеко! – мне удалось включить тебя в состав делегации японской молодежи для поездки на Карафуто. На острове наш семейный ками – бог твоих родителей и моей жены. Последнее желание в жизни возвратить его в семейный дэн.

Девушка низко поклонилась старику.

 

#

 

Утром шел мелкий дождь, и над сопками клубился туман. Капли влаги испарялись, не долетая до травы. Земля оставалась сухой, но по листьям струилась вода. В зыбком пространстве над цветами кружились бабочки невиданных расцветок, с желтыми кругами на синих крыльях, с узорами бывших цивилизаций, со следами потухших звезд. Ближе к обеду солнце иссушило влагу с ажурных листьев фиолетовых кустов. Ветер разогнал туман и оголил голубое полотнище высокого неба.

Очень хотелось среди первозданной природы успокоить душу. И хотя на паперти, как на паперти, – народ толпился разный – от пришедших до зевак, но главное мысли, возвращаясь на круги своя, не тащили тело по каторжному первопутку, а предлагали тихий  променад в солнечных аллеях. Судьбой  предлагался чистый холст, который сиротливо ожидал первого удара кисти. И контуры были под стать таитянским фантазиям Гогена.

Сон прервали какие-то крики и стук сапог по хилым ступенькам барака. Коротко взвыла сирена тревоги и заткнулась через минуту. «Уазик» санчасти мигал проблесковыми огнями. Подъезжая к штабу, я уже знал о трагедии – прапорщика Потюбкина задавил поезд. Разорвал на мелкие части и разбросал по зарослям бамбука. На шпалах остались рваные мышцы на осколках костей да большое кровавое пятно. Так рассказал шофер «скорой», возивший командира к месту происшествия.

– Товарищи офицеры, – хрипло выдавил дежурный.

Лицо командира было черным, глаза окантовывали синие круги. Он вдавил голову в плечи, слегка наклонился вперед и впился глазами в стоящих военных. Потом повторил:

– Товарищи офицеры.

Кто-то из прапоров пытался сесть, но командир как будто выплюнул зло изо рта – «всем стоять»! Возникла тишина. Маясь, мухи под потолком да ночные бабочки кружились вокруг подслеповатой лампочки. Присев на кособокий стул, полковник тихо сказал:

– Боже, за какие грехи ты забросил меня в этот колхоз, почему я должен страдать из-за алкашей, одетых по иронии судеб в военную форму? – Потом голос дрогнул и приобрел металлическое звучанье: – Глупо и страшно погиб ваш собутыльник. И это произошло потому, что не произойти не могло. Трагедия – промежуточный итог деградации каждого из вас как личности и в совокупности – воинской части. Прапорщик был отправлен за водкой в поселок вами, и вы остаетесь в вечном ответе пред сиротами и женой. А сейчас слушай мою команду! – Командир прервал монолог, вытер платком потное лицо и почему-то упрямо посмотрел в потолок: – Отыскать все останки покойного, собрать в мешки, а доктору доставить груз  на судмедэкспертизу.

Тусклые звезды – как дыры в рваном полотнище среди прогнувшегося к земле ночного неба. На шпалах фонарь. Цвет огня красный. Тут погиб прапор. Жаль. Блестят драгоценными камнями обычные осколки битых бутылок. Щебенка пропитана водкой и кровью. Перекрестимся и начнем свой поиск с мысли, что все мы временные в этом мире. И на какой из дорог встретишь печальную даму в черном – неизвестно. Вскоре все, что осталось от прапора, было собрано в резиновые мешки. На берегу реки у кромок воды темнелась голова, в открытых глазах отражались звезды и случайные огни. Испуганно шарахалась горбуша, как будто чувствуя чужую беду.

 

#

 

Аэропорт «Нарита» рассыпался светлячками в сером шлейфе раннего утра. Под крылом «Боинга» стылой ватой комкались низкие облака. Внезапно солнце ворвалось в иллюминатор и ослепило Тиеко. Девушка оказалась в снежной стране. До горизонта высились голубые и белые вершины. Часть пиков до половины были окрашены розовым цветом восхода. Самолет выбрал свой «эшелон», и пассажиры расстегнули ремни. Тиеко не хотелось возвращаться в уютный мир салона. Ее взгляд скользил по странной горной цепи, которая росла и распадалась, вращалась волчком, стелилась пластом, взрывалась белесыми клочьями, таяла дымными клубами.

Горы меняли окраску и формы, но оставались прекрасной белой иллюзией. Внезапно облака разошлись, и в серебряной канве моря мелькнули темно-зеленые острова. За спиной кто-то умиленно прошептал:

– Хабомаи.

Как будто крупная стая китов вспенила водную гладь. Стало тихо, как в храме Тодзи-ин, только турбины лайнера пели мелодию полета. Только чьи-то глаза покрылись влагой, а один старик плакал навзрыд.

– Хабомаи!

Через несколько минут показался снежный конус Тятя-ямы, и все начали стучат в ладоши. Стюардесса, поддавшись общему возбуждению пропела в микрофон: – Северные территории.

Над Кунаширом самолет развернулся на Запад.

Подали завтрак. Тиеко не тронула секихам. Красные бобы адзуки и белый рис дома обычно готовили к праздникам. Утолила жажду несколькими глотками утреннего напитка амадзаке. В иллюминаторе показалась суша. Кромку берега кантовала белая полоска прибоя. На табло зажглась команда – «Пристегните ремни». Самолет начал снижаться.

Перед тем, как ступить на трап, девушка почувствовала внутреннюю дрожь, как будто бы с воздухом неизвестной страны в ее тело начал впитываться дух предков. Закружилась голова, и она, ухватившись за поручень, застыла, всматриваясь в панораму далеких зеленых гор, в голубую лазурь солнечного неба. Толпа встречающих что-то кричала на непонятном языке. Седой как лунь старик, стоящий у трапа, рядом с пограничниками тихо прошептал:

– Коннитива.

И чуть громче повторил:

– О-хае, годзаимос.

Общий шум поглотил эти слова.

 

#

 

Ночью небольшое землетрясенье расшатывало барак. Минут за десять до толчка котенок забился под одеяло и прижался к ноге. Потом началась качаться лампочка и погас свет. Деревянные стыки барака скрипели, как борта баркаса в штормовой воде. Посыпалась штукатурка с потолка и стен, и раздался шум на крыше – это падали кирпичи дымохода. Внезапно все стихло, вспыхнул свет, и кто-то постучался в дверь. На пороге стоял майор Мишин в длинных казенных трусах и стоптанных тапочках на босую ногу. В руках он держал недопитую бутылку и пол-литровую банку лососевой икры.

– С крещеньем, доктор, – выдавил из себя гость.

– Трясти будет часто, привыкай, – и по хозяйски полез в тумбочку за стаканами.

Пока суть да дело, а дело было в черством хлебе и банке армейской тушенки, майор рассказывал истории о землетрясениях.

– Понимаешь, сосед. Дежурю по части. Тоска зеленая, а весна буйная. Хочется к теплому телу прикасаться и сотворить какую-то радость. Но куда деться дежурному от проверки караула? – Майор умело накапал грамм по сто и продолжил: – Проверка дело тусклое так и ожидай, что какой-либо «косоглазый» влепит пулю в лоб. – Майор вдохнул запах водки, но стакан отодвинул. – Отпахал часов двадцать. Думаю загляну к бабе, проверю: может кто-то место занял. Ключ в дверь, а скважина отошла в сторону, снова тыкаю ключ – и мимо, а земля уже гудит, все вокруг трещит, а дом стонет, понимаешь, как больной человек. Собаки воют до тошноты. Ну, думаю, пора бросать пить. Вдруг вода из лужи выплескивается под ноги и медленно растекается по чищенным хромачам. – Боже, – подумал я, – вот и галлюцинации в гостях, и дальше такая суматошная мысль… А что если надолго?

И тут из соседней двери выпрыгивает соседка в чем мать родила. Или в трусах – не помню! Орет благим матом: «Землетрясение, спасайся кто может!» – А за ней хмырь в кальсонах, и как вчешет через огород к своему бараку. Пришло время истины, и я решил, как дежурный по части, посмотреть: кто куда и откуда бежит. Любопытная информация. За сохранение военной тайны народ поил меня неделю.

Майор продвинул стакан к моей табуретке и сказал:

– Паша.

– Сергей, – ответил я.

Мы выпили по случаю судорог земли. Обсудив текущий политический момент и качество водки, вскользь коснулись японской темы, и я спросил майора, как они выживали на острове.

– Понимаешь, Серега, фанзы собираются из досок на сваях, без фундамента. Конструкция остается подвижной, и при землетрясении весь дом раскачивается на сваях. Кроме того, в доме лишнего нет. Без шкафов и сервантов. Душа открыта для ветра и снега, для травы и цветов, и фанза открыта, как душа.

Паша посмотрел в сторону окна, где сквозь пыльные шторы сочился рассвет и грустно вздохнул.

Потом он рассказал, что в поселке живет старик – из тех, кто остался после войны. Говорит, что кореец, был в плену, но врет – и это точно. А на технической территории в зарослях бамбука сохранились развалины фанзы. Потом майор вышел и вскоре возвратился в комнату со свертком. В промасленную бумагу был завернут бронзовый фонарь причудливой формы и керамическая чашка синего цвета. По лазури паутиной расползлись белые нити.

– Это тебе из фанзы, – и плеснул остаток жидкости в стаканы.

#

 

Продавщица военторга кнопкой вдавила в дверь забавную записку: «Прошу не беспокоить – имею болезнь».

Пришлось по шпалам тянуться в поселок за сигаретами и молоком для котенка. На обочине дороги вколочен в землю деревянный крест с веночком простеньких пластиковых цветов. Из этого места душа прапора ушла гулять за облака.

На бетонном перроне толпился народ, ожидая утренний поезд. За углом магазина рабочие тянули из горлышка мерзкую китайскую водку. Купались в пыли воробьи, и ветер пел заунывную в проводах. Продавщица кивнула как старому знакомому и, наклонившись, попросила посетить безногую дочь.

– Там открыто, – шепнула она. – Старый кореец колдует с иглами.

Собака, по-прежнему, спала на крыльце. На мое появление внимания не обратила. Пришлось перешагнуть через пушистый комок. Девочка улыбнулась и покраснела. Культи ног были утыканы серебряными иглами. На кистях рук и макушке блестел металл. Терпкий запах моксы пропитал воздух в комнате. Старик нагревал полынной сигаретой ручки иголок. Увидев меня, он низко поклонился, отошел в сторону и что-то прошептал, обратившись лицом к стене. Потом медленно начал вращать иглы, вынимая их из тела безногой девочки. Кланяясь и пятясь, он вышел из комнаты. Пока я осматривал больную загадочная улыбка оставалась на ее лице. Потом мышцы лба напряглись и опустились уголки рта. Глаза стали печальными, и девочка сказала:

– Сергей Иванович, – о Вас я ничего не знаю – поэтому полюбила с первой встречи. Вот такая странная любовь, – сказала девочка. – Если б я знала хоть чуть-чуть, на полмизинца, о вашей жизни – в душу пробралась бы ненависть. Вы для меня – чистый лист, и я хочу заполнять его сама. Пусть иллюзиями, просто фантазиями, – но сама.

И, уже уходя,  услышал:

– У меня растут ноги. Пройдет время, и они будут длинными и красивым, и возможно, в клубе будут танцы, – тогда я приглашу Вас на вальс. Вы только обождите. И главное – ваша жизнь для меня – табу. Это залог любви.

 Ошарашенный вынырнул из комнаты на поверхность знойного дня. Уходящий поезд мельтешил последним вагоном. Купались в пыли воробьи. Допивали трудяги китайскую гадость, переходя к теме взаимного уважения. На перроне стояла продавщица, заложив руки за отворот фартука.

– Мне сигарет и молока!

– А водка? - спросила женщина.

– И водки! - ответил я.

 

#

 

После ужина Тиеки вышла на балкон. Надвигалась ночь. Редкие фонари скупо освещали площадь  перед гостиницей. Справа низкое здание деревянного вокзала шумно поглощало толпу пассажиров. Слева – гранитный вождь показывал вытянутой рукой в сторону материка. В воздухе были перемешаны запахи Родины и запахи неизвестной страны. По ту сторону площади в ресторане звучала музыка. Мелодии вторил одинокий женский голос. Над пространством ночной жизни висела огромная желтая Луна. Блики лунного цвета касались крыш, асфальта, распадались на сотни окон и отражались зеркалами витрины. Тиеки вспомнила, что сегодня праздник восхищения Луной. Продвинув кресло ближе к парапету, она откинулась на мягкую спинку. Луна застыла прямо перед глазами. Девушка начала повторять танки Меэ.

– «Глядя на Луну, я становлюсь Луной. Луна, на которую я смотрю, становится мной».

Тиеки перебрала в памяти последние праздники встреч с Луной и закрыла глаза. Сон пришел внезапно, и только ночной холод заставил перебраться в постель. Завтра она должна выполнить поручение дедушки. Завтра ее день. Как на картине сумиэ смысл оставался в незаполненном пространстве.

 

#

 

Долина была укрыта туманом, ветер рвал на части белое полотнище и тянул клочья вверх к солнцу, где они распадались на нити и, цепляясь за стволы бамбука, исчезали в седловине перевала. Из белого месива показался флагшток, на котором безвольно висел кусок красной ткани. Чуть выше на плацу по пояс в тумане, стоял строй офицеров. Низкорослому командиру туман доходил до шеи. Военные замерли в ожидании указаний.

– Товарищи офицеры! Перед тем, как определить задания на текущий день – начал полковник, – приказываю капитану Мусиенко выйти из строя.

– Есть, – ответил Валера.

– Выходи говнюк, пусть народ посмотрит на своего героя. Он один из тех, кто плохо усвоил приказ министра. Постарайтесь понять оставшейся извилиной, – и командир закашлялся, – и прекратить пьянку на территории, вверенной мне воинской части. Хрен с вашим здоровьем, и мне глубоко плевать на кретинизм ваших будущих детей, меня интересует дисциплина сейчас, сегодня и в эту минуту. А, кроме того, разве может Родина в момент опасности полагаться на пьяных придурков. Нет и еще раз нет, – отвечаю вам. – Вместо того, чтоб «по вечерам читать умные книги, в том числе и устав, играть в шашки или заниматься спортом, этот, с позволения сказать, гусар, нажравшись водки, поломал руку прекрасной женщине, – рабочей с химического цеха. Это кощунство над женской порядочностью и открытым сердцем.

Туман опустился ниже пояса. Уже были видны голенища нечищенных сапог, и этот факт мог повлечь за собой определенную вспышку ярости командира. Полковник откашлялся, и пелена тугого мата повисла над покорным строем.

– Запретить! Извращенцы!

Мы не поняли, что запретить, и кто, кроме капитана извращенец.

Валера виновато хлюпал носом. Шумел ветер в зарослях бамбука, ныла река на перекате. Зло выл паровоз, вырываясь из туннеля.

День начался.

– Капитан Мусиенко – пять суток ареста!

– Есть пять суток, – ответил Валера.

– Встать в строй. Майор Мишин, – отправить военного на «губу». Доктор!

– Я.

– Оказать помощь пострадавшей. Остальным на рабочее место.

В медсанчасти девушка подробно рассказала: кто и за что ее хватал. Обошлись тугой повязкой.

Под вечер капитан возвратился из Южного и сообщил такую вещь. Гарнизонная «губа» находилась в деревянном бараке. Она имела два отделения – офицерское и солдатское. Запоздалый дембель из Курил принял перед посадкой чрезмерную дозу. Патруль в аэропорту изловил сержанта и оформил на «губу». В дембельском чемодане с фартовыми наклейками немецких девиц, среди запасных кальсон, в теплых носках было припрятано несколько осветительных ракет нового типа. Сержант желал осчастливить крестьян родного села фейерверком в честь его возвращенья к сельскохозяйственному труду. Не вышло. Любопытный дежурный, похоже, не совсем трезвый, решил проверить, как ярко освещает ракета сумрачный двор «губы». Он что-то недопонял в системе. Барак начал гореть с крыши, на которую упала ракета, и сгорел до основания через полчаса.  Как обычно, пожарные этого не видели. Майор доложил о происшествии командиру. Валере «губу» заменили домашним арестом.

По этому поводу капитан напился мертвецки и долго блевал, оглашая истошным рыком пространство нашего дома.

 

#

 

Ради уважаемого читателя, автор позволяет себе из канвы однотипных событий, которые происходили в отдельно взятой воинской части, выделять те, что представляют определенный интерес, и, не нарушая смысловой ряд, сохранились в памяти, как факты жизни. Возможные хронологические нестыковки связаны в первую очередь с пропуском в описании – серых минут, дней, месяцев, одного года двадцатого века.

 

#

 

Снилось общежитие в дымном сибирском городе. Четыре кровати да лампочка «сороковка» неяркой звездой. Тени друзей над книгами. Портреты на стенах. – Лихой Чарли, язык Альберта да седая борода Хема. Я сплю и просыпаюсь. Кричу, не докричусь. Они не слышат меня. Их мир огражден временем. Мой мир – условностями. Срывая кожу на кулаках, пытаюсь привлечь их внимание. Но тщетно. Меня не слышат. Стук отдается в голове и начинаю понимать на грани сна и реальности, что стучат в дверь. Стучат давно и упрямо. Открываю. Посыльной почти кричит:

– Товарищ лейтенант, тревога! Срочно прибыть в штаб. Туго мотая портянки и матерясь, налил котенку молока и сам зацепил стакан холодного чая. В коридоре нервно дергались двери и звучали шаги бегущих офицеров.

Перед казармой темнел строй солдат. Молчаливо сопереживая остатки снов, рота клевала носами. За стенами – темнота. Ни Луны, ни звезд, только окон бедная россыпь. Лицо командира серое и плохо выбритое.

– Товарищи офицеры! Дежурный части доложил мне, что с вышки номер пять на технической территории части замечено передвижение неизвестных по огням их фонариков. Слушай мою команду! Срочно создать подвижные группы во главе с офицерами и прочесать всю площадь части. При необходимости использовать собак из караульной службы.

Левая рука полковника нервно дрожала.

– Начальник штаба! Выдать всем личное оружие и по обойме боевых. Но! Стрелять только в воздух! На поражение в крайнем случае! В крайнем!

Полковник снял фуражку и вытер пот со лба большим клетчатым платком.

– Выполнять задание!

 

#

 

И пошли мы с ребятами в заросли бамбука искать неизвестных. Темень стояла знатная, в метре – стена. Кричало зверье. Пошли, опасаясь получить пулю в лоб или наткнуться на чей-то нож. И очень хотелось верить, что «вышка» ошиблась, а постовому все приснилось в кошмарном сне. Ночные птицы, срываясь с черных берез, искали посадку подальше от нас. Зудила мелочевка в путанице трав, и ломился кто-то в далеких ночных кустах. Сыпались белыми цветами светлячки под кирзу и хром. Зло рычали собаки и люди. Странные мысли приходят в голову, когда гуляешь по минному полю.

Возможно, желая помочь нам в поисковых делах, из-за туч скользнула Луна и осветила пространство части. Сапоги намокли от высоких трав, и влага разъедала пальцы на ногах. Цепь военных растянулась на километры. В ней возникли бреши, и, судя по голосам, солдаты искали в основном друг друга. Слева кусты бамбука сгущались, создавая непроходимые заросли. Справа темнел деревянный каркас разрушенной фанзы. Он напоминал парусник без мачты, в злую непогоду севший на рифы времени. Послышались приглушенные шаги, и мелькнул огонек фонаря. Мелькнул и сразу погас. Все затихло. Не желая рисковать ребятами, отправил их в другую сторону. Сам замер и стал ожидать. Медленно тянулись минуты, медленно и страшно. Капала роса с тонких листьев неизвестных трав.

В черном чреве тревожной ночи рождался серый рассвет. Внезапно шевельнулись ветви и тень человека двинулась в мою сторону. Вытащив «Макара» из кобуры, щелкнул предохранителем. Тень остановилась. Держа в правой пистолет, а в левой – фонарь, включил свет. Луч вырвал из темноты лицо девушки. Раскосые глаза испуганно застыли. Зрачки расширились. Так замирает заяц при ночной охоте в свете прожекторов. Девушка умоляюще смотрела в мою сторону, приложив палец к губам. Опуская руку с пистолетом, я выключил фонарь. Начинающийся рассвет укутывал серым туманом развалину фанзы и наши фигуры. Мы были рядом. Испуганные зрачки суетились в узких щелях раскосых глаз. Губы приоткрылись, и дивные звуки японского языка, как перебор струн на семисэне, наполнил пространство начинающегося дня. Губы сомкнулись, но слова продолжали звучать. И только благодаря моим скромным познаниям в английском удалось понять, что делает девушка из другой страны на территории режимного объекта.

Уже звучали голоса солдат и приближался лай собак. Уже красная полоска далекого восхода разрезала драпировку уходящей ночи, и необходимо было принимать решение. И я его принял.

 

#

 

На маленькой станции, где поезда стоят минуты, а билеты не всегда продают, где местных жителей так мало, что перрон всегда пустой, а скамейка для пассажиров одна, на маленькой станции, где чистые воды пяти рек сливаются в один поток, и река Лютога, гремя камнями на перекатах, гонит волну в Анивский залив. На маленькой станции шел мелкий дождь. Блестели рельсы, осыпались цветы. Пели какие-то птицы, запрятавшись под зонты огромных лопухов. Пряно пахли травы, и низкие тучи цеплялись за верхушки сопок, укрывая серым пологом маленькую станцию.

Одинокая девушка стояла на крыльце пустого дома. Ветхий деревянный козырек укрывал ее от дождя. До прихода поезда оставались часы. Истощив запас английских слов, как глухонемые, перешли на жесты. Из свертка я извлек синюю кружку и бронзовый фонарь.

– Тиеко, это вещи из фанзы.

Лицо девушки вспыхнуло красным румянцем, глаза увлажнились. Она нерешительно протянула руки, потом опустила их и быстро три раза поклонилась – то ли мне, то ли вещам. Потом бережно взяла тонкими пальцами чашку, а фонарь возвратила. Чашка была из грубого фарфора. В глазурь заплелись стебли трав, которые шли на обжиг. Они создавали причудливый орнамент, и капли дождя, попав на покрытие оживили синеву. Она стала небом и рекой, и цветком и чем-то еще – значимым для тех, кто воспитан в духе синто. Тиеко сказала:

– Зеленая кайма, что въелась в трещины эмали по ободку чашки – след от чая. Чашкой пользовались для чайных церемоний.

Девушка наклонилась и вдохнула воздух из чашки. Вдохнула и закрыла глаза. Слезы капали из глаз. Где-то вдали среди сопок раздался гудок паровоза. Тиеко торопливо упрятала чашку в дорожную сумку. Потом сказала:

– Зажжете огонь в фонарике и увидите меня, если пожелаете этого.

Протянула визитку:

– Пишите! По-английски, или на русском,– мне переведут.

Паровоз тормозил на входном семафоре, мягко подкатил к перрону. Никто на этой станции не выходил и никто, кроме японской девушки не садился в поезд.

Серые вагончики медленно поползли вдоль меня, пыльными окнами закрывая жизнь на колесах. Только в одном чистом стекле мелькнул профиль Тиеко.

 

#

 

Когда дни в своей череде похожи друг на друга, как близнецы в бане, память растерянно разводит руками:

– Когда это было? И как это было? События скользили мимо. Женщина с зелеными глазами пыталась гостить, и девушка без ног горячечно говорила о любви и измеряла линейкой длину культей.

Дождь вымывал гальку на песчаной дороге, и идущая на нерест рыба прыгала через пороги, разрывая бока об острые камни. Приносил почтальон письма – случайные и долгожданные, но среди конвертов отсутствовал один.

Вечером, зажигая свечу, я долго вглядывался в окошко фонаря. Огонек суетился между бронзовых стен, и в суетливости этой можно было уловить бег времени. Тогда я закрывал глаза и видел сквозь моросящий дождь тонкую фигуру Тиеко на пустынном перроне.

Испарялась утренняя роса. Ветер срывал лепестки шиповника и осыпал их на землю. Новые бутоны раскрывались по утру. И снова налетел ветер. Запах цветов, деревьев и трав – был запахом лета и ароматом надежд.

Рыба набивалась в сети. Самцы уходили к нересту сами. Самкам люди пороли животы ножами. Кровь заливала руки и пакеты с красной икрой. Потом пальцами из пленок выдавливались бусинки несостоявшихся жизней.

Была работа, запах крови и запах йода, и раны на телах, и крик от боли, и белые глаза, и обожженные радужки. Приходил вечер, и я зажигал свечу в старом бронзовом фонаре.

 

#

 

Сэйг-сан жил в тихом квартале района Асакуса. От городского шума дома ограждала стена деревьев Парка Уэно. Внутри  бетонной коробки современной постройки старику удалось сохранить патриархальный быт. Седзи создавали иллюзию многокомнатной квартиры.

Пол был застлан татами. Старик сидел в позе дзен перед токанома. В отличии от традиционного какэмоно, нишу в стене заполнял свиток рисовой бумаги с картой Юга Карафуто. На полке перед картой стола – синяя кружка, привезенная Тиеко с родной фанзы Сэйго-сан. Хлопнула дверь.

Старик возвратился в мир комнаты и приподнялся с дзабутона. Тиеко, как весенняя ласточка, легко скользила в лучах полуденного солнца. В руке девушка держала продолговатый конверт с красным ободком и надписью «Авиа».

– Дедушка! Вот радость какая. Письмо с острова. Военный врач пишет, что в развалинах фанзы солдаты отыскали осколки белой чашки для чайной церемонии.

Девушка продолжала кружится по комнате. Волосы разлетались в стороны, как перышки майских одуванчиков.

– Дедушка!

– Доктор склеил, осколки и надеялся возвратить чашку в наш дом.

Сэйго-сан посмотрел в сторону синей чашки.

Она располагалась на полке чуть в стороне, оставляя рядом место для другой, чьи осколки были далеко на острове и чья хозяйка давно покоилась в земле кладбища Аояма. Глаза старика увлажнились, и он стряхнул непрошеную слезу.

   Тиеко, переодевшись в домашнее кимоно, весело кружилась по комнатам, размахивая конвертом. На душе было светло и празднично. Мимоходом коснулась струн семисэна. Пролились звуки, как дождь по зеленой траве. И снова пальцы тронули струны - и звуки рассыпались лепестками цветущей сливы. Очень хотелось, чтобы эту мелодию услышал странный парень, чтоб она преодолела острова и свинцовые валы пролива Измены и чтоб она согрела душу столь далекого и столь близкого ей человека.

 

#

 

Воскресный день. Тусклое солнце запуталось в дымах портового города Корсакова. На пустынном берегу ржавеют брошенные японские шхуны. Рядом с разрушенным дзотом - мраморные плиты старого кладбища. Темнеют обожженные пожарами и ветрами иероглифы и даты. И печальные полевые цветы. На сером песке перламутровые табакерки жемчужниц. На сером песке в луже синий осьминог дожидается прилива. Светлячками бродят солнечные лучи в стеклянных поплавках от брошенных сетей.

За горизонтом – Хоккайдо! И страна, где живет Тиеко. И ветер что-то поет, играя верхушками  волн. Как будто бы семисэна хриплый надорванный плач. И та ночь, и лай собак. Все смешалось, и след обрывается у кромки воды. Камушки с дырами, и сквозь них - чаек прилет и крики птенцов. Волна приходила и волна уходила. Крабы ползли обратно в море, и водоросли путались в траве, а трава уносилась водой. Мысли оставались прежними, как путники в Гоби – без грамма воды. И память – раскосые глаза и мелкий дождь блестками на ресницах. И если со стороны случайно кто-то – то на пустынном берегу стоит мужик и кричит в гулкую синеву.

– Тиеко!

А в ответ только ветер с чужих берегов, и плеск волны, и одинокая морская звезда на пустынном пляже.

 

#

 

На утреннем построении строй уткнулся тусклыми глазами в командира и сизыми носами в землю.

– ……………..!

– ……………..! – Начал командир, – и к тому же – мудачье отборное, – продолжил он. – По данным контрразведки на территории части находилась вражеская группа с целью диверсии. Вас предупредили, но вы упустили их, и они готовы совершить коварные замыслы в другом месте! Как вещественное доказательство. Около развалин фанзы, особисты нашли платок с японскими иероглифами и обертку от иностранного шоколада, – щека командира начала медленно дергаться, а руки – трястись. – Слушай мою команду! Начштаб и замполит должны превратить это стадо баранов в боевой офицерский кулак! Через день стрельбы, марш броски и это, как его – ночное ориентирование на местности. Выполнять!

– …………...!

– Водка из вас выйдет потом, мочой и кровью!

 

#

 

Иногда просыпаюсь, как в горячечном бреду. Столько лет прошло, но снятся упорно и навязчиво шпалы – от части до поселка. Кажется, что всю жизнь бреду по черным дубовым брускам и струятся у ног тихим ручьем синие рельсы. И пройти осталось немного – сотня шагов или десять. Любой шаг – шаг на месте. Хватаюсь за сердце, шатаюсь среди высоких трав и удивленно смотрю с насыпи, как рельсы уходят в небо.

 

#

 

Продавщица в поношенном халате просит посмотреть дочь. Говорит, что после моих визитов исчезает боль. Пес на ступеньках, скрипучая дверь. Комнаты, в которых поселилось горе. Около больной хлопочет старый кореец. Тлеет мокса. Запах полыни щекочет ноздри. Торчат иглы из кожи на культях ног. Неторопливо скользит солнечный луч по бледному лицу больной. Старик собрал вещи и, кланяясь, спиной открыл дверь. Стучат ходики, и птица из металла что-то кричит о времени. Но время умерло в этих стенах. Девушка тянет руку к моему лицу и гладит по щеке ладонью. Тонкие и влажные пальцы скользят по сухим губам.

Потом она говорит:

– Посмотри под кровать.

Отдергиваю простынь и рядом с ночным горшком вижу розовые лакированные туфли. Как вызов всем и всему – перламутром светятся банты. Девушка загадочно смеется и взволнованно шепчет:

– Первый танец с Вами, мой первый танец. Это вальс!

 

#

 

На улице что-то липкое и мокрое носилось ветрами по переулкам. Или дождь собирался, или уже прошел. На листьях кустов испарялась влага и снова мелким бисером покрывала большие цветы. Между домами - замкнутое пространство. Между сопок – бесконечность. Между телами – расстояние руки. Между душами – Вселенная. Так казалось мне на пороге этого дома.

Кореец сидел у забора на корточках. В руках держал котомку из цветного ситца. По белому полю полотна неслись журавли. Смягчая гласные, он начал скороговоркой:

– Понимаешь, у тебя лучше получается. Приходишь, и боль исчезает.А я много работаю иглами, что бы снять приступ. Изгоняю боль из ног – возвращается в сердце. Не таблетки снимают боль, а слова. Я старый, и мои слова больше к Богу, чем к человеку. А наши боги спят, поэтому нечего передать людям.

Молчу.

Верчу иглы, жгу полынь и надеюсь. И только однажды услышал голос издалека:

– Можешь – лечи, хочешь – продолжай! Если не спешишь – будь гостем. Живу рядом. Утешь старика!

Деревянный домик врос в землю по окна и оброс бурьянами и чертополохом. Крыша покосилась, а дыры были залатаны рубероидом. На крыше маялись от безделья мелкие птицы. Ссорились и щебетали. Лениво высматривал пищу облезлый кот. В доме маленькая кухня с подслеповатым окном переходила в небольшую комнату. Стены были обклеены самодельными плакатами от старых книг по иглотерапии. Два свитка из плотной бумаги висели над столом. Один украшала тушевая копия графики Хокусая.

Божественная Фудзи.

Второй был представлен иероглифами в прекрасном исполнении. В тонкой бамбуковой раме висел портрет императора Севи. Хозяин достал из шкафчика бутылку. Крупными буквами на стекле была выдавлена надпись «Виски Сантори». Старик плеснул жидкость в фарфоровые чашки. Подумал и достал с холодильника чимчу и ломти сырого лосося. Ржавый агрегат марки «Зис» захлебнулся от возмущения и, откашлявшись, продолжал что-то бормотать. Потирая руку, хозяин достал для меня вилку, а перед собой поставил металлические хаси.

Первую выпили молча. Барабаня пальцами по столу, он отвесил мне поклон головой и выпил вторую, медленно, глотками. Закусили рыбой. Пауза затягивалась. Похоже, старик что-то взвешивал в уме. Менялся угол наклона головы, направление взгляда. Глаза вспыхивали и тускнели. Рука потянулась к бутылке и остановилась. Ловко палочками зацепил новый кусок рыбы и начал медленно жевать. В процессе жевания появились слова:

– В поселке считают, что я – кореец, и это почти так. Я и сам свыкся с этой мыслью.  Зовут – кореец. Соглашаюсь – кореец. Но по правде – я старый японский солдат. Ты, возможно, второй, кому  открылся полностью. Почему? Ответить трудно! Да и не суд ты мне, и не трибунал. Ты – доктор! И, возможно, все сказано.

Старик снова начал стучать пальцами по столу. Стук напоминал дробь военного барабана.

Затем продолжил:

– В 45 году ваша армия десантировалась на южную часть острова. Войска императора поспешно грузились на корабли. Осталось несколько крупных гарнизонов и разрозненные части. Нам, группе бойцов, было приказано охранять систему туннелей у поселка. Хотя поселка практически не было. В нескольких фанзах проживали семьи офицеров. Заминировав туннели,  командиры оставили по пять сантиметров бикфорда и шаг для исполнителей в вечность под сводами горного хребта. Клятва на верность Хирохито и самурайские принципы бусидо оставались полными гарантами выполнения приказа.

Старик глубоко вздохнул, посмотрел на портрет императора и кивком головы отвесил поклон. Потом продолжил рассказ:

– Горел лес, кто поджег, сказать трудно. Считают – японцы, хотя я сомневаюсь. Пожар пожирал все, оголяя скалы и накаляя гранит, который светился по ночам россыпью страшных миров. Вслед за верховым валом огня – выгорали пни вековых сосен. Пепел кружил черной тучей и серым снегом ложился на черную землю. В мелких озерах плавала варенная рыба, и птицы с обгорелыми крыльями умирая в заводях Тиабута. Люди задыхались в дыму, раздирая кожу на груди.

Огонь отрезал команду солдат от туннеля, и задание не было выполнено. К чести, командир Никагава бросился в пламя, но сгорел живым факелом через сотню шагов. Желающих последовать его примеру не оказалось. Война доживала последние дни на истерзанной земле. И только на следующее тревожное  и дымное утро – пожар перевалился через горы и, подгоняемый восточным ветром, ушел в сторону Татарского пролива. Как память остались – рубцы от ожогов на спине и рана в душе, что не рубцуется многие годы.

Старик поднялся и несколько раз прошелся из угла в угол, разминая затекшие ноги. Что-то причитал на родном языке. Только он знал, к кому его слова были адресованы. Потом присел за стол и пополнил чашку алкоголем.

– Догорали фанзы, чадил лес, вокруг рвались снаряды и свистели пули. Казалось, что любой осколок металла ищет тебя и только тебя. В глухом распадке на берегу Тиабуте была пещера, которая стала мне жилищем на долгие два года. Долгие два года рядом были только медведи, уцелевшие в огне, да мелкая живность с подгоревшей шерстью. Выжил – и смысла нет возвращаться к тем жутким и голодным дням. Питался горбушей, вялил рыбу на зиму. Собирал ягоды. Сушил. Весной переходил на зелень. Побеги папоротника и бамбука, дикий чеснок и ромашка с мятой. Иногда в зеркале воды встречался с лицом незнакомца – кости обтянутые желтой кожей да волос спутанный ком. Сочились кровь из губ и от зубов оставались пеньки. Иногда слышал гудок паровоза да редкий стук колес на рельсовых стыках. Понимал: жизнь продолжается. Действительность говорила о другом, о том, что моя – оканчивается. Несколько раз в очень голодные дни собирался сдаться. Выйти с поднятыми руками. Но голос императора продолжал убеждать меня в том, что я остаюсь солдатом и из списков защитников хризантемного трона не вычеркнут пока.

Однажды, когда осеннее солнце сломало тусклые лучи в желтеющем малиннике, услышал крик. В нем был страх и боль. Кто-то звал на помощь!

Из оружия у меня остался короткий самурайский меч, как последний аргумент в этой жизни. Среди малинника стояла женщина. Крик судорогой свел мышцы лица. Рядом, в метрах пяти, на задних лапах рычал медведь. Увидев второго медведя, женщина потеряла сознание. У ног упавшей рассыпалась малина из берестового короба. Зверь бросился на меня. Первый удар когтями сорвал кожу с плеча. До второго удара я воткнул меч между ребрами в область сердца. Медведь свалился, окровавив пасть розовой пеной. От напряжения закружилась голова, перед глазами возникли черные пятна, и я ушел в какую-то яму. Звуки рождались и пропадали. В голове звучала военная музыка. В ней преобладал полковой барабан. Бетонка перед казармой. Муштра. И удар за ударом – барабан на плацу. И легкое прикосновение к лицу. Легкое и прохладное, как ладонь матери. Открываю глаза и вижу перед собой лицо молодой женщины с родинкой на левой щеке. Приютила, согрела и, главное, отмыла и отстирала. Стал я ей мужем – кореянке по национальности. Советы заполняли юг строва корейцами и украинцами из западных областей.

 

#

 

Утром начштаба вручил командировку с предписанием убыть на курсы в город Хабаровск. Оканчивалось лето. Черное пространство неба полосовали яркие линии падающих звезд. Земли коснулся огненный хвост далекой кометы. События сменяли друг друга. В череде уходящего времени они были значимы и не очень. Перед поездкой, когда вещи были собраны, а стол накрыт, в дверь постучался почтальон.

Чудный конверт с видом на деревянный храм был вскрыт военной цензурой. Напрягая память и глотая непонятные слова, уловил главное. В Токио дождь! Набрав полную ладонь, Тиеко в этом зеркале видит меня, потому что циклон пришел с севера и в его холодном дыхании есть что-то незнакомое с далекой станции на берегу угрюмой реки. Она пьет капли, соприкасаясь губами с моим отраженьем в небесной воде.

«Тушка» лениво оторвалась от бетонки Южного. Под крыльями остался холод холостяцкой комнаты, сирота кот, сданный в аренду женщине с зелеными глазами, безногая девушка и японский солдат. На подоконнике – забытое в суматохе сборов письмо от Тиеко.

Под крылом мелькали волны Татарского пролива, серые до черноты. Белые бусы кораблей украшали дряблую шею стылой воды. Впереди, за полоской тумана, желтели хребты Сихоте-Алиня, одетые по сезону в желтые леса. Оканчивалось лето, проседью пихты на темных от ельника сопках материка.

 

#

 

Звучала десятая симфония Шостаковича. Зал молчал. Все личное растворилось в тревожных звуках. Люди дышали музыкой. Дирижер направил палочку в сторону первых скрипок.

Жерж Габрусь положил носовой платок на подбородник. И если скрипка – душа оркестра, то человек за пультом рвал эту душу на части второй час. Жорж солировал. Соло длилось около минуты. На первой секунде он почувствовал, как капля пота, скользнув с волос на затылке, медленно покатилась по спине. Она стала раскаленным металлом и прожигала кожу. Мысли в голове, как птицы в клетке, метались от мелодии до боли меж лопатками. На тридцатой секунде рука дернулась и смычок проскользил от подставки к порожку. Дирижер мрачно посмотрел в его сторону. Платок на подбороднике взмок.

«Далась мне эта капля пота», – подумал Жорж и продолжал терзать смычком струны. Влага водопадом рушилась по спине вниз. Невыносимо жгла кожу. Слава Богу, вступили ударные. Осталось пять секунд. Все! Жорж откинулся на табуретке. Окружающее потеряло значимость. Инструмент лег на колени. Скрипач блаженно закрыл глаза. И когда открыл – в темном партере, на первом ряду, увидел знакомое лицо. Без сомнений это был Сергей.

После концерта в небольшом буфетике Дома офицеров публика дала выход эмоциям. Крик стоял невообразимый. Качалась грязная люстра под потолком. Толпа, прикинутая в самопальные свитера, взлохмаченная и очкастая – пила мало, но пьянела очень быстро. Худые девушки и бородатые мужики, активно жестикулируя, обсуждали концерт.

Для Жоры, похоже, постоянного посетителя, бойкая буфетчица накрыла площадку в подсобке. Не студенческий, но по прежнему небогатый, набор спиртного и съестного украшал рифленый пластик общепитовского стола.

– Со свиданьицем, – начал Жорж, и вспомнил что-то о нашем знакомстве.

– Все было давно и происходило в суете институтской общаги. В канун моего дня рождения пустые карманы удручали душу, а невозвращенные долги печалили сердце. Хотелось сесть за стол и всплакнуть – так плохо было в этой жизни. Как на сквозном ветру – холодно и голодно. Все богатство – рваный свитер да шитые-перешитые джинсы, а в голове мыслей кутерьма. Худое пальтишко да кроличий треух – они защищали от злых сибирских холодов. На подоконнике глухого подъезда выпили с другом Мишей чекушку влаги и безмолвно смотрели сквозь битые стекла, как на центральной улице, объятой неоном праздничных огней, суетились люди, искрили трамвайные дуги, каталась с ледяных горок веселая малышня.

В ореоле радуги реклам все казалось призрачно сказочным. На расстоянии протянутой руки мир за окном поглощался грязным стеклом и приобретал конкретные очертания временного пристанища городских бомжей и бедных студентов. Когда бутылка с разудалой тройкой на этикетке просохла, а алкоголь продолжал гонять кровь по расширенным сосудам очумелой головы, друг Миша молвил:

– Брось сопливить, я выбил два дня как дополнительную квоту по сбору бутылок в общежитии, а дни, следовало сказать, были праздничными. После сдачи стеклотары нам хватило на ящик водки и три банки слабопросоленных «ивасей».

Несколько килограмм квашенной капусты с огурцами было получено в качестве долгосрочного кредита у знакомой продавщицы. Стол украшало ведро с варенной картошкой. Это было двадцать второго, мне было двадцать два.

Нашу комнату посетили друзья и близкие: Саша Ибрагимов с женой и незнакомый мне – смуглый бородатый парень с очень молодой, южной красоты девушкой. В руках парень держал скрипку в футляре. Суматоха началась со стартовых стаканов. Было пьяно и весело. Кульминацией торжества стал популярный коллективный танец «Летка-енька». Схватив друг друга за пояс и рыча что-то непотребное, пустились в пляс по этажам. Количество гостей выросло многократно, и, естественно, спиртное было допито мгновенно.

Возникла пауза. Стихла музыка. До истинного накала не хватило по стакану на брата и по рюмке для сестер. Тогда всех выручил Габрусь. Он вытащил скрипку из футляра и под щемящую грусть неожиданной музыки его подруга спела что-то из классики. Угрюмый Сеня Печеник рыдал взахлеб, уткнувшись головой в бетонный простенок. У многих сверкнули слезы в уголках глаз. Девушка с беретом в руках пошла по кругу, и собрали деньги на второй ящик водки.

Праздник продолжался до светлой полосы на горизонте, предвещающей зимний рассвет…

– Со свиданьицем, – ответил я. – Не виделись почти вечность – поэтому новостей накопилось на две жизни.

Перепрыгивая с темы на тему в поиска главного, того что объединяло нас, грешили второстепенным. Всякое было.

Нас учил писать стихи Ярослав Смеляков, после привычного утреннего коньяка. Мы слушали Галича и Окуджаву в Новосибирском кафе «Интеграл». Копировали строки Бродского в тайне от соседей и жили глоток за глотком, как пилигримы «в ослепительно снежном и сомнительно нежном» мире. Наполняли душу светлыми красками импрессионистов, а «страсти по Луке» Кшиштофа открывала дверь в другой мир.

Становились другими. По другому смотрели на июльский дождь и серый снег сибирской зимы. Искали в трясине тропы, ошибались, тонули. Нас били на допросах и нежно совали сигареты в разбитые губы. Жорж обучил меня одному важному качеству, – не слезить над талмудом, когда тебе плохо, а рубить переплетом лицо врага. Так иногда поступал ребе в синагоге.

И не имеет значения, что у меня библия, а у него талмуд и что рекомендации не совпадали с писанием. Жизнь диктовала новые строки в завет от нашего поколения.

Мы продолжали пить водку наполовину с прошлым. За тонкой стеной подсобки умолкала галерка. Буфетчица спала, прижавшись к ящикам в углу. Было поздно, но я попросил Жору:

– Возьмем такси и съездим в аэропорт. Хочу увидеть, как прилетают самолеты из Токио и услышать японскую речь.

Жорж промолчал и согласился. На балконе зала ожидания мы разлили шампанское в пластик и ждали подлета «Боингов» с отблесками рассвета на крыльях.

 

#

 

Сотни самолетов из разных стран барражировали небо над аэропортом Токио. Ежеминутно из громкоговорителей звучала певучая японская речь. Объявлялись прилеты и отлеты, задержки по метеоусловиям и по техническим причинам. Опаздывая на час, пришел «борт» из Хабаровска. Тиеко приподнялась из мягкого кресла и вышла на смотровую площадку второго этажа. Самолет с красным флагом на плоскости хвоста медленно рулил к дальнему терминалу. Впереди, сияя проблесковыми огнями, двигалась машина сопровождения. Тиеко обогнула зал ожидания и остановилась у створа таможенного бокса. Послышалась незнакомая речь, и первые пассажиры прошли мимо девушки. Она долго всматривалась в незнакомые лица. Потом подарила белую хризантему кому-то из русских.

 

#

 

Осень в Хабаровске злая и серая. Кости деревьев обглоданы ветром. На семи холмах, да и к тому же на ветрах сиротливо ежились от холода дома.

В комнатах офицерского общежития тепло. Коридор заполнен курящими и говорящими на всех языках Союза. В углу здоровый, бритый чеченец стучит по посылочному ящику жесткими пальцами. Ребята из Дербента танцуют лезгинку. Выпита по глотку чача из большого бутыля, кем-то переданная в скорый от Минвод. Глаза слипаются от вечерней скуки и сложной полифонии. Уже «двухсотка» без абажура не слепит, а просто светит. Тупо звучат в голове чьи-то стихи. Строчки распадаются на слова, слова на буквы. Каждая буква звучит отдельно, как нота. Снова и снова открываю книгу, но она падает мне на лицо, закрывая глаза. Возникает картина далекой снежной страны. Конусы вулканов прорастают из зеленых самшитовых рощ. В теплых источниках – женских тел ослепительная чистота. Поют неизвестные птицы среди цветущей магнолии. Уже пройден шаг к Хиросиге, осталось два шага до Хокусая.

Пытаюсь понять –

«На Родине в полях Касуга

Ищу я сливу средь снегов.

Но белые ее цветы

Как мне узнать?

Ведь снег еще не тает!»

Летит и летит – не тает.

и голос, и взгляд – серебра яркий

свет.

                                    Засыпаю.

                                    Книга падает на пол.

                                    Грохочут ногами упрямые осетины.

                                    Стучит чеченец по ящику.

                                    Как мне отыскать белые цветы

                                    Среди белых снегов.

 

#

 

Раннее утро. Солнце коснулось таконома. Луч скользнул и засверкал на ободке синей чашки. Настойчивый телефонный звонок разбудил старика. Сэйго-Сан, кряхтя, поднялся с татами.

В трубке далекий голос что-то пытался спросить по английски. Старик понял только одно слово: «Тиеко!»

В годы американского плана он сносно выучил английский. Тот язык, на котором изъяснялся звонивший, был весьма странным.

– Девочка, проснись! Тебе звонят индусы, пытающиеся разговаривать по-английски.

Тиеко набросила легкое кимоно и поднялась в верхнюю комнату.

Расстояние меняет голоса, но этот был до боли знаком:

– Здравствуй, это врач с острова.

Слова наполнялись космическим смыслом, их было мало и в тоже время достаточно для просторной комнаты. Слова проникали в душу, вибрировали клавишами букв. Тиеко пыталась что-то ответить, но в трубке раздалось шипенье, потом гудки и связь прервалась. Девушка раздвинула фусуми. Осенние цветы хаги, опадая, укрыли желтым ковром каменистую дорожку во внутреннем саду.

Клен ронял красные листья, и они кружились в морозном воздухе. Они напоминали прилет странных бабочек. Солнечный луч коснулся лица, и Тиеко прикрыла глаза. «Возможно там за свинцовыми водами холодного моря такой же луг коснулся щеки дорогого для нее человека», – подумала девушка. Скользнула слеза  – то ли радости, то ли печали.

 

#

 

Жорик Габрусь по случаю каких-то исторических событий в личной жизни собрал симпатичных ему людей за общий столик в маленькой кухне.

Звучали тосты и крамольные речи. Негромко суетилось стекло наполненных стаканов. Кто-то читал хокку, кто-то задумчиво и в который раз открывал дверцу пустого холодильника. Плакала гитара. За окном дождь с проседью снега промывал черные раны городских газонов. И такая грусть хлынула в душу, что хотелось кричать и плакать, перед невидимой стеной, за которой она. И какое мне дело до этих людей, когда там она. Я искал в этих чувствах божественное предначертанье. Но наши боги остановились на полдороге к нашим сердцам. Вглядываясь в зеркало прошлой жизни, спрашивал сам себя: «Достоин ли этих мук, не легок ли этот крест, не низкая ли гора?»

Успокоился. Испил вина и отвесил кухонному коллективу низкие поклоны.

Ночь. Битых фонарей суетливая вязь. Ночь. Уже снег и хрустящий лед под ногами. Бег серых ветвей в темноту. Одинокий прохожий шарахнется в сторону, и тишина. Голодная собака понуро бредет по следу. У голодных на призрачном столе только одна пища – Надежда!

Был канун седьмого числа осеннего месяца. На центральной улице зло ворчали моторы тягачей с баллистическими ракетами. Завтра парад. В кабинах лица солдат и офицеров, подсвеченные огнями с приборных щитков. Около машин старшие офицеры курили и что-то тихо  обсуждали. Кончились дожди. Мела поземка. Странные белые звери юлили под ногами. За жестокой мимикой и неоднозначными лбами угадывались руки, пальцы, которые могут нажать кнопку на пульте, и где-то там, в конце траектории полета, – осенний садок в доме Сэйго-Сан и хрупкая девушка в цветном кимоно.

 

#

Развод.

– Товарищи офицеры! Поздравляю Вас с годовщиной Октября.

 

#

Утро.

Пельменная.

Неспешный ритм похмельных минут. Народ в обновках по случаю. Красные банты в петлицах, синие носы между слезящися глаз. Свежий запах сапожного крема, «Шипр» – месть за вчерашний перебор, и речей витиеватая канва, и рублей суетливый хруст.

Нас трое, возможно, больше. Пыльная пальма, окурок в земле. Жара, разводы и граница разлилась на мятой скатерти прошлых дней. И странный вопрос: «Зачем нам второе рожденье?» Ведь жили до и, похоже, лучше. Вопрос риторический, правильный ответ наказуем. И спасательный круг для тугодумов – другой жизни пока нет. Пока портреты на фасадах домов, где «любимый» весь в наградном металле.

Пока.

Пока все люди искренне верят в праздник. Гремят оркестры. Дрожащий алюминий, выплевывает призывы. Мы идем. Волна за волной, в кумачах и слоганах. Что-то кричим перекошенными ртами.

Выше нас,  на уровне неба, снисходительно машут руками дети.

Военный парад.

Камуфляжа болотная тина. Далее … как всегда. Стопарь за Володю. Бог ему судья. За дедов, погибших в сабельных рубках гражданских разборок. За отцов, исполосанных ранами прошедшей войны, опаленных угрюмым алкоголизмом и тихими выстрелами в грязных  туалетах из трофейных стволов. А потом – за себя. За соседним столиком эвенки или, возможно, чукчи пили по своим причинам.

Девушка была раскосой красоты.

– Разрешите вашу даму на танец.

Едва заметный кивок лунообразного старика что-то обозначал.

– Мадам, офицер приглашает! Это же вальс мадам, а не что-то на месте. Да от ваших волос запах тундры и дыханья льдов. Будьте теплее мадам!

Дама улыбчиво вниклась в мою пьяную речь.

– Вы меня к оленям, в ярангу.  Благодарю! Там и застрелюсь. Нет мадам, в моей коллекции эвенок не имелось. Сожалею! Да! Но только после большого спирта.

Малый с жирными черными волосами выдернул за руку партнершу по танцу из моих неуклюжих объятий. Что-то сказал под плевок на чищенный хром лейтенантских сапог.

Синяя за шинель. Червонец за открытую дверь.

Ночь.

Агония праздничных огней. Свинцовые веки, тупая головная боль. Реальный дождь за грязным стеклом дожевывал остатки свежего снега. Мокрые ноги тополей. Темные ладони на светлых плечах осин. Далее - хмурый лед Амура с морщинами серых волн.

Праздник продолжается.

Пельмени и водка. Вчерашний винегрет в утренней блевоте. Осколки мелодий сквозь битые форточки. Усталость до безнадежности. Душа – оглушенной навагой на хрупком льду.

Так окончилась осень и мое хабаровское время. Перед посадкой в самолет передал Жоре белую кружку из фанзы  на Карафуто и адрес Тиеко. Через месяц симфонический оркестр направляют на гастроли в Токио.

Под крылом «тушки» мелькнули укрытые снегом хребты, черные пятна хвойных лесов и берега скальный обрыв в свинцовые воды Татарского пролива.

 

#

 

Снег.

Остров закутан в белый кокон. Кто-то невидимой белой рукой пеленает светлыми нитями высокие сопки и темные реки. Снег покрывает кустарник, где с желтых листьев смываются следы зеленых красок. Красными фонариками сквозь оболочку льда светятся плоды шиповника.

Чистые хлопья ложатся на черные доски крыльца. Есть первые следы на белом полотне и больше ничего. Чистота, и только неуместный росчерк женских ног, и птиц голубая строка… и все.

У белого цвета столько оттенков, сколько мелодий у идущих снегов. Слушаешь шелест большого прилета и проникаешь за грань гаммы.

Снег.

Это пальцы ветра по белым клавишам зимы. Это музыка высоких звуков, музыка восторга жизни и предчувствие неминуемой смерти. Ибо белый цвет – цвет печали. Мы в этом зале. И ушедших свободные кресла, и программок божественный смысл. Вся симфония не для нас, в уши проникает малая часть. Кто-то другой серебряных струн задумчивый свинг слышит – от грозных обвалов до тонких нюансов – весь перебор. Звуки ложатся рядом. Рядом ложится снег. Музыка превращается в краску. Белую краску зимы. Приходит ветер. Кисть его широка, но ветер в палитре не сложен. Мастер точным мазком меняет оттенков череду. Возникает отношение форм. Причудливых зверей побег с зоопарка на волю. Да женский след случайный, и птиц голубые следы.

 

#

 

Подбородок вдавлен в кожу ладоней. По лбу морщин неторопливый бег. Есть простой способ посмотреть на мир через щели раскосых глаз. Веки поднять чуть-чуть. Наполовину в себя, наполовину вокруг. За окном устилает метель первопуток к грядущим дням. За окном утихает метель, заметаются следы пройденных троп. Вот тот камень и старый вопрос. На подоконнике белая чашка – вторая из двойного набора. На стыке осколков темных линий паутина. Обод стерт до шершавости губами. Да чая в фарфоре зеленый след. Это было давно. Комната открылась в светлый двор. Сёдзи сдвинуты по причине великого снега. Шепчутся сами по углам. Пальцы госпожи перебирают струны. Тихо звучит семисэн. Хибати не топится, чтобы не таяли снега цветы. Их срезала утром хозяйка. Сто десять снежинок на нитях полета. Сто десять звезд среди бамбука в токонами. Ранней луны желтый свет упал на дорожку из крупных камней. Кустарник сусуки укрыт шапкой снега. Ожидание гостей. Под крышей тясицу – окна голубая прорезь. Дверь в сукия приоткрыта. Шаги и тени. В каменном фонаре тускло горит фитиль. Вода в цукуба замерзла. Руки моются из деревянного ковша. Кипит вода в медном чайнике на углях из ствола старой сакуры.

Двенадцать.

Взбили порошок зеленого чая в белой чашке. Глоток за глотком, от гостя к гостю, и тихих слов великий смысл. Шумит Тиабут.

Они на том берегу реки и времени. Но белая чашка на моем окне и, возможно, звено,  и, возможно, тропинка. Дай мне, Боже, мудрости понять все это и сделать первый шаг.

 

#

 

Снега выпало до колен, но он продолжал падать тая на офицерских шинелях. Строй угрюмо внимал словам командира:

– Я тут намедни в библиотеке конспектировал. Обнаружил странную вещь.

За три месяца ее посетил один читатель – доктор части. Пусть я не разделяю его выбор – нет в формуляре классиков революции, понимаешь, и мирового коммунизма. Читает некого Крашениникова про землю Камчатку. Но читает, понимаешь ли! А лейтенант Сергиенко читает только этикетки на бутылках! – Командир посмотрел сквозь пелену снега куда-то в даль, потом на носки чищенных до блеска сапог и продолжил: – Два шага из строя, Сергиенко!

Офицер неуклюже развернулся на каблуках потерял равновесие и свалился в сугроб.

Происшествие окончательно разозлило полковника.

– Вот он перед вами, аморальный тип. Тайно провел в закрытую зону какую-то суку с фамилией Конояма. Случилось. Хрен с ним – это я могу понять. Холостяк, понимаешь ли! – Но зачем ты, кретин, гонял голую бабу вокруг дома по такому снегу да еще на виду у всего гарнизона? Отвечай!!!

– Товарищ командир, – заикаясь выдавил из себя лейтенант. Подавляя западный акцент, неожиданно перешел на крик:

– То ми зарядку робили, бег трусцой.

– Молчать! Придурок! – голос полковника сорвался до писка. – Стоять смирно! Возможно она шпион, агрессор. А ты ее в кровать падла. Пять суток гауптвахты!

– Есть!

– Нет, десять! И суд офицерской чести.

 

#

 

Зима на острове – дорога в интравертность, потому, что в снежных заносах – всегда тупик, а робкие шаги в собственную душу расширяют внутренний горизонт.

Внешний мир ограничен комнатой и туннелем до медчасти.

Комната.

Тусклый свет лампочки, под абажуром из японского поплавка для сетей; Иероглиф неизвестного содержания вписан черным в красный пластик. Открытая книга на двухсотой странице. Ясунари-сан – «Снежная страна» странное ощущение грядущих раздвоений: за окном страна снега и мысли о «снежной стране». И до Карафуто, и до провинции Ниагата «добираются холодные сибирские ветра». Касаясь сердца, выстуживают тепло прошедшего лета.

Снег идет.

Упрямо, ежечасно – днями и неделями. Нет писем от Тиеко, нет радости в «Токае». Тайфун клубы пороши, катит в сторону Камчатки.

Оттепель. Белое поле покрывается твердым настом. Кристаллы льда вспыхивают загадочными огнями в лучах восходящего солнца. Как будто бы в том случайном солнечном дне затаилась улыбка весны.

Прошел снегоуборочный поезд. Потом потянулись пассажирские. Легли запоздалые письма на столик у жесткой кровати. Писали друзья. Подруги из прошлого. Писали родные и какие-то еще. Конверты пропахли цветами и духами, алкоголем и слезами. Но главный запах – запах дороги. Отсутствовали письма из будущего.

Писала знакомая – ушедших дней забытая радость. О том, что случайно – на острове, о том, что память – вещь сложная, что в жизни было столько плохого, что не грех полистать лучшие страницы прошлого. Невзначай напомнила о книгах Ревальда, которые готова возвратить. Двухтомник был куплен мной на первую стипендию. Страницы зачитаны до дыр. В мрачные дни книги ложились на колени, и я бродил по пляжу в Сент-Адрессе, радовался чистому снегу в Лувесьене, шатался по улицам Марли, пьяный от Верлена и Бодлера, изнывал от солнца в полуденном Эраньи и, лежа в траве на берегу реки, любовался подъемным мостом около Арля. Сколько миль прошагал за двуколкой по мокрой от дождя дороге на Овер. Вспомнить все… по дороге на Овер. И остался больным ксантопсией среди карафутской зимы.

 

#

 

Поезд глотал шпалы и выплевывал дым. В окнах бугры да сопки и туннелей темные рты. В редких селеньях – сугробов ржавая россыпь. Закрываю глаза – стучат колеса. Стучат часы, обратный отсчет!!!

Слякоть сибирской весны.

Озябший город.

Фонарей светлячки в черных лужах. В левой руке ведро с пивом, в правой – томик писем Плиния младшего. Лена украшена ожерельем из сушеных бычков. Дальше – Сеня с трехлитровой банкой спирта и Валя Махалов с казахско-русским словарем. Сегодня у наших друзей праздник – закрытый показ новых работ.

Как и положено, подарки за нами. Надежные и обычные земные вещи, украшенные экзотикой сложных книг.

Залитый краской обеденный стол напоминает палитру. Цветовую гамму расширяет скромная закуска. Первый тост за тех, кто преодолел условности и разорвал кистью тугую ткань соцреализма. Потом за тех, кто погиб на этой войне. Горит спирт в стаканах, ременисценсия от Вайды. Потом выпили за баб, в том числе и за музу.

Спорили до хрипоты, смотрели работы и снова спорили. Целовали Лену и плакали навзрыд, закрывшись в туалете. Я ездил на велике вдоль картин. Девочка танцевала с лохмато-бородатой братвой. Сеня туго взявший литр в тело спал в углу мастерской, обнимая гипсовую копию Афродиты. Его согревало солнце и тепло летнего пейзажа. Сорвав голоса в бесконечных спорах и оставив истину за бортом стола, мы брели по ночному городу. Тонкий лед хрустел под ногами. Рядом с фонарем в лужах плавали звезды. Мир оставался прекрасным. Парадный вход в КГБ.Рядом, в глухом дворе, упав на последний бугор снега, плакала Ленка. Тут, как ей мерещилось, у грязной стены, в пятидесятые расстреляли ее отца.

Просто и обыденно.

Вывели из камеры в подвале дома, поставили к стенке, включили мотор «Зиса», и выстрелов расстрельной команды никто не услышал. Просто и обыденно – за право свободно дышать. Воздух в этом дворе пропах смертью, а пацаны ковыряли пули в кирпичных кладках для грузил. Часть пуль ложилась значительно выше голов осужденных.

Было страшно.

Начиналась весна и оканчивалась оттепель. В сонном городе уже прогревали моторы «Маруси». Мы целовались в грязных подъездах, предутренний свет вырывал из темноты наши руки и лица. Лена сказала, что отцу было двадцать пять – это ее первая и последняя любовь. Мы расстались, чтобы встретиться на острове.

 

#

 

В городе по имени Чехов снег серого цвета. Он наполнен влагой Татарского пролива, чье тело тупо ворочается вдоль длинного пляжа, забитого колотым льдом. Мимо низкорослых домов юлил зловредный ручей, промерзлый почти до дна. На перекатах вода вырывается из белого плена, ругается и ворчит перед тем, как нырнуть в зимний панцирь. Деревянный мостик крепко держится за берега. Посредине, где перила горбятся от усталости, встретились наши руки.

Потом был странный вечер. Расстроенное пианино. Жаренная картошка на общежитской кухне. Мы не думали о будущем, потому что в наших отношениях достаточно было прошлого. Звучала музыка. Шептались подруги. Бранились входные двери, натыкаясь на чьи-то тела.

Вышли в ночь. На берег угрюмо катили волны с гребнем светлой пены. Эти хлопья разносил ветер по береговой кромке. За спиной отчетливо звучали шаги.

Возможно, Антон Павлович. Надсадный кашель. Тихий голос. Не мудрено простудиться на этом берегу. На берегу пролива и речки Красноярки. На последнем берегу огромной страны. Дикой и страшной по природе своей. Это правда Антон. Мы имеем право на эти слова. С книгами в саквояже досматривал последние сны на жесткой скамье утреннего поезда.

 

#

           

Прошел очередной тайфун. Мело знатно и долго. Дом по окна засыпало снегом. Плоскость стола сквозь стекла продолжалась белой плоскостью поля. Далее – верхушки кустов и снегирей алая посыпь. Очень далеко у горизонта белизна спотыкается о серую полоску заледенелых берез.

На столе два письма, проверенных военной цензурой. Две весенние птицы от Тиеко. В первом она рассказала о посещении святилища Исэ:

– «Падали снежинки на «паломничью дорогу» возле берега реки Исудзу. На мосту, под вратами торни я долго смотрела в чистую воду, пытаясь увидеть рыб, но только камни, покрытые треснутым зеркалом льда, светились мудро и молчаливо, выставляя огромные лбы из окон священной реки. Потом я купила деревянную табличку «Эма» и на обратной стороне написала просьбу к богам, чтоб помогли нам встретиться!»

 

#

 

Наклонясь над листом бумаги, пытался уловить запах ее пальцев, запах волос, возможно губной помады, но жесткий смог холостяцкого быта уже поглотил хрупкую ткань возможных следов Тиек.

За окном на уровне глаз мела поземка. Волчки из снежных вихрей кружились на белой доске. Падая на бок стелились сугробом вдоль стекол окна. Под вой ветра в печной трубе уходили последние дни старого года. Уходили неторопливо, оглядываясь и топчась на месте, но бег времени неумолим.

Второе письмо было в красном конверте. На розовой бумаге с контурами каких-то мелких цветов, возможно гаультерии или камелии «вабисукэ». Была начертана только одна строчка: «Простите за любовь!» Боже, я обрел точку опоры в этих словах и, оттолкнувшись от них, выбежал на улицу. Лежа на снегу долго смотрел в серое небо. Снежинки таяли на лице, и капли влаги скользили по щекам.

 

#

 

Тайфун намел снега до половины окон. Вдали на линии горизонта застыл диск луны и чуть выше яркая звезда. Вчерашний пейзаж таял в бесконечном пространстве. Голубой цвет переходил в темно-синий и оканчивался черным, который был разукрашен яркими точками далеких миров.

Таким мне открывался космос со стула, стоящего на кухонном столе. Прошедший день выстраивался в памяти цепью событий. Глядя в окно, пытался связать их в единое целое.

После работы – полдня в холодном лазарете, среди запахов йода и крови, спирта и лекарств с продленным сроком годности – направился на лыжах в поселок за продуктами к Новому Году. Поезда не ходили. Верхушки телеграфных столбов торчали на уровне колен. К магазину был прорыт туннель, и вечная продавщица опиралась руками на стойку. За спиной сиротливо блестели бутылки с питьевым спиртом. Русский вариант бара в Фоли-Буржер. Грубые руки, старый маникюр на ногтях, отрешенный взгляд. Плохо стиранный халат.

– Доктор! Я рада Вас видеть. Который день стою без покупателей. Запах спиртного из глубокого провала рта. Прошу вас посетите девочку. Только о вас и говорит. Соскучилась. Приходили Вы – уходили боль. Потом возвращайтесь, кое-что сохранилось из пищи в подсобке!

Я молча кивнул головой. На бледном лице теплился болезненный румянец. Черные волосы разбросаны по белой подушке: Черный смерч на белом полотне. Странная ассоциация.

Взрыв.

Пламя лица и комья земли по снежной целине упругой наволочки. Увидев меня, девочка улыбнулась. Потом соскользнула тень по лицу, и вытянутые уголки рта опустились. Дрожащей рукой больная прикрыла ноги. К воспаленным фиолетовым культям бинтами были привязаны розовые лакированные туфли с перламутровыми бантами.

– Доктор! У меня выросли ноги, и на Новый Год мы танцуем.

– Приглашаю.

– Приходите! Вот только пятки болят, потому что туфли новые и жмут. Но это пройдет, разносятся в танцах.

Впервые боль коснулась моего сердца, впервые за грудинной я ощутил комок раскаленного металла.

– Да! – ответил я, – эти туфли подобраны со вкусом. Рад за тебя! Очень рад.

И спросил что-то о старом корейце. Вдруг девочка зарыдала и утирая ладонями слезы тихо прошептала:

– Мама все расскажет. Маму спросите.

 

#

 

В пустом магазине по-прежнему гулял ветер. Сквозь щели в деревянных перекрытиях сыпалась серебряная пудра. Продавщица достала несколько бутылок болгарского коньяка «Плиска». Одну открыла и плеснула тягучую желтую жидкость по стаканам. В мерзлый круг колбасы туго воткнулось лезвие ножа. Выпили за уходящий год, потом за здоровье дочери. Потом я спросил о корейце. Женщина молча налила в стакан и сказала:

– Помянем!

Это случилось несколько дней тому. В годовщину восхождения Хирохито на престол и в день рожденья нового императора Акихито. Соседи нашли тело старика со вспоротым животом. На несказуемо чистом снегу капли крови напоминали лепестки алых роз. Рядом с телом в ствол дерева был аккуратно воткнут короткий японский меч. В комнате на столе две фотографии, два императора и горящая свеча. На листе бумаги черной тушью было начерчено несколько иероглифов. Круг бусидо замкнулся. Воин сдал вечности свой пост на этой земле.

 

#

 

Верхушки синих сугробов коснулись ската крыши. Над бесконечным белым полем угрюмо торчала черная печная труба. Серый дым тянулся к высокому небу. Рядом был открыт люк на скрипучую деревянную лестницу, по которой островной народ попадал в дом. Сквозь стекла окон любопытные могли изучать срезы всех крупных метелей уходящего года.

Цветные огни в ладонях синей ели. Тускло мерцали шары, зеркально отражая изогнутое пространство нарядной комнаты. Волнующий запах хвои пропитал замкнутый мир занесенного снегом дома. Приподнятое настроение создавало иллюзию возможного чуда. Пылали свечи на столе и парафин причудливыми фигурами, напоминая мир несостоявшихся детских сказок.

Интрига праздника была в том, что от Нового года на Карафуто до московского Нового года было расстояние в восемь часовых поясов.

Гости жили в разных поясах, а на острове – как на корабле. Рано или поздно все пассажиры сойдут на материк. В последние минуты года вспоминаем родных и близких, оставшихся на берегу от Владика до Львова. От снежной круговерти до моросящего дождя. Через час раздастся хрустальный звон бокалов с шампанским в маленькой комнате Жоры Габруся. Заплачет скрипка – так принято, и выступят слезы у многих гостей. Будет в этой музыке Иерусалимская извечная печаль и бесшабашное веселье старой Яффы.

Через четыре часа в задымленном сибирском городе раздастся глухой стук граненных стаканов, наполненных водкой до половины. Это будет у Саши Ибрагимова или в хмельных кабинетах ресторана «Волна». Кто-то из девочек прочитает несколько строчек: «Горит рябиновый закат над нашим срубом, и ветры зимние гудят и дуют в трубы». Кто-то другой спросит: «А где этот парень?» И кто-то ответит: «В дороге!» Возможно, Саша или Сеня предложит выпить за меня и за дорогу. А Вадик тронет струны на гитаре, и прозвучат вечные слова о дружбе и любви.

Потом будут куранты на Спаской. Но это будет потом. Праздничная круговерть  катилась сквозь серпантиновый дождь. Старые ходики глухо считали минуты новых надежд. Народ танцевал, нетрезво спотыкаясь о время. Уставшие валились на грубое сукно офицерских шинелей. Магнитофон захрипел, тупо ругнулся и умолк. К восходу солнца нас оставалось трое.

 

#

 

Трое на крыше.

Огненный шар катился по красному снегу. Оранжевые апельсины, возможно, из Марокко нехотя расставались с кожурой. Болгарский коньяк проливался под ноги замысловатым узором. Стучало сердце. Казалось – куранты. Сел, прижавшись спиной к печной тубе. За ночь кирпичи остыли и покрылись холодными кристаллами изморози. Стало жалко себя. Упрямый комок застрял в горле и как будто соринка попала в глаз. До горизонта – десять дымоходов да синих дымов редкая россыпь. До горизонта – белые сопки, ступеньками уходящие в небо.

Посреди территории снега, под черной трубой, прижав руками колени к груди торчу я, сопереживая одиночество и созерцая начало нового дня.

Закрываю глаза.

Во рту вкус земляники, зеленая поляна, расшитая красным бисером ягод. Синих васильков и белых ромашек пестрый ковер. Лежу на спине. Над моим лицом – ее ягода в губах. Одна на двоих. Губы пахнут лесом. Раскосые глаза Тиеко. Ударяюсь головой о трубу. Яркий солнечный шар висит над белым безмолвием. Тишину нарушает храп ребят, спящих на снегу.

 


#

 

Оканчивался странный год жизни Тиеко. Сидя у телевизора, она смотрела в пятичасовых новостях прогноз погоды. На Хокайдо шел снег. Снежинки скользили где-то там внутри экрана, и теплым домашним халатом чувствовала холод северного снега. Какие-то мысли прервались словами диктора, и когда Тиеко стыковала их, понимала, что думает о Карафуто, о том парне, которого заметают снега тайфуна, пришедшего с ее островов.

На новогодней ярмарке в Одавара купила Даруму – куклу – божество буддийского пантеона и Токара-бунэ – кораблик с рисом. На палубе восседали фигурки семи богов: – Дайкоту – бога удачи, Эбису – достоинства, Дзюродзин – долголетия, Хотей – великодушья, Фукурокузью – благожелательности. Девушка молила богов о счастье, о том, чтоб в новом году состоялась ее встреча с таким далеким и таким близким человеком. Надеясь на удачу, она поспешила и вымыла комнаты дома, ибо на Сегацу неубранное жилье не посетит Тосугами – Божество года. Только Тосигами в новом году приносили удачу. В переднем красном углу  Токонами украшали чашки из далекого острова, рядом Тиеко поставила кегами моте (зеркальные лепешки). Их считают воплощением духа божества и души человека.

Девушка отправила на далекий остров поздравительную новогоднюю открытку. После английского текста тушью написала иероглифы надежды. Шел снег последних дней старого года. Тиеко ждала колокольного звона буддийских храмов. Сто восемь ударов известят о том, что сто восемь забот покинут ее, и она с чистой душой посетит храм и долго будет раскручивать бумажную полоску с предсказаньем судьбы.

 

#

 

Внезапно раздался глухой хлопок. Перед глазами вздыбилась стена льда. Как в немом кино с верхнего тороса падал человек. Он катился комком по изумрудной корке, а потом пропал за моей спиной. Лед трещал, взрываясь зелеными кристаллами. Какая-то сила согнула меня в пояснице и бросила на лунку. У самых глаз вырвался фонтан воды. Образовалась лужа в которой плавал я и выловленная корюшка. Потом вода устремилась к лунке. Образовалась воронка в которую втянулась рыба, перчатки, сброшенные в азарте лова, бутерброд и недопитая в пластике водка.

Лед снова начал трещать. Стена кренилась в мою сторону. Лежа на спине, увидел в низких лучах голубую полоску чистого неба, которую рассекали осколки солнца и ледяная пыль.

 

#

 

А было так.

На изломе февраля выдался солнечный выходной. Народ толковал о том, что корюшка косяками гуляла вдоль берегов острова. Древний инстинкт рыболова и охотника просыпался в дремучих душах, но по сути дело касалось коллективной пьянки на ледяных просторах Охотского моря. Преодолев сомнения, командир разрешил рыбалку и назначил майора Дубину старшим. К утехе готовились основательно. Главным пищевым продуктом была водка. Вспомогательным – красная рыба и икра. Тонкие гурманы, пресытившись красными деликатесами, предпочитали занюхивать жидкость корюшкой. Говорили о запахе свежих огурцов, снятых с зеленой грядки. Работа оказалась нехитрой. На поводок цеплялись десятки крючков, а приманкой служил поролон, сдобренный анисовыми каплями.

Важно другое – косяк постоянно, двигается и в погоне за рыбой устаешь бурить метровый лед. Намаявшись в бегах по ледяной пустыне с бурами наперевес – вышли коллективно.

 

#

 

Лед продолжал крениться, и я кубарем укатил на десять метров от излома. Возникла тишина, которую вспорол чей-то дикий крик. Крик повторялся в разных местах. Соединившись, звуки образовали рев, эхо от которого запуталось в ледяных торосах. Рядом темная полоса воды зигзагом  разорвала белую ткань снега. Трещина стремительно расширилась. На той стороне оставалась часть команды. Они отчаянно махали руками и что-то кричали. Первая мысль, несмело посетившая  замороженные мозги: броситься в воду и плыть. Черная полоса расширялась, и мысль теряла актуальность.

Оглянулся.

Группа рыбаков что-то бурно обсуждала. Командовал парадом неудачников майор Дубина. Пришлось подтянуться к строю. Народ тупо осмысливал ситуацию. Все протрезвели за исключением хилого прапора Вани. Прилив оторвал льдину от берега и тащил попутным ветром в Охотское море. Наверняка в Японию, подумал я. Похоже, Господь Бог позаботился чтобы встреча с Тиеко состоялась, при условии – если доплывем. Среди опечаленных лиц только мое светилось радостью и оптимизмом. Это отметил майор Дубина.

– Что, доктор, крышу сорвало с гвоздей?

– Нет, товарищ майор! Думаю, как нас встретят Японцы?

 

#

 

Небо прослезилось, и влага замерзла на подлете к льдине. Красивые белые мотыльки садились на полушубок. Лень было встряхивать снег с одежды. Лень было думать и строить планы. Который час лежу на овчине, укрывшись чьей-то дохой. Который раз тупо звучит в голове вопрос: какая глубина под моим озябшим телом? Как будто это имеет какое-либо значение. Светится тусклый фонарик – странней мысли о том, что на берегу Хоккайдо меня ожидала японская девочка. От усталости и безысходности свинцом наливаются веки и закрываются глаза.

Тоскливое оцепененье прошили слуховые галлюцинации – ревели моторы. Голос с неба озвучивал классику русского мата. От небесных шумов прогибались барабанные перепонки. Рядом что-то грохнулось, больно зацепив поясницу. Пришлось открыть веки. Над льдиной торчало толстое зеленое брюхо банального вертолета. Цифры бортового номера расплылись в глазах. Из люка пилот в шлемофоне призывно махал рукой. Неординарный мат звал к веревочной лестнице, которая показалась мне лестницей Иакова с ангелом вдали. Так окончилась зимняя рыбалка и начались трудовые будни.

 

#

 

            Гной и кровь. Йод и зеленка. Спирт и запах мочи у недолеченных энуретиков. Пот и блевотина. Лица больных, скорбная мимика. Белых простыней печальный полет. Стоны и скрежет зубов. Бред.

Работа. Так проходят будни и тает снег.

 

#

           

Если на кухне присесть к столу, можно услышать музыку тающего снега. В обеденные часы соло на клавесине исполняет капель . Тоненькая полоса света у верхнего обреза стекла проникала в сумрак комнаты. Голубая лента до линии осевшего снега пропитана солнцем, а в ночные часы звездами далеких галактик. Мартовские ветры играли на сосульках весеннюю музыку, им аплодировала белыми ладошками береста. Лиловое солнце путалось в синих ветвях. Снег оседал, темнея, искрился крупными кристаллами. К ночи он затягивался ледяной коркой и утром становился пористым покрытый оспинами случайных проталин.

            И хотя до весны метелей не сосчитать –зима уходила, подгоняемая теплыми ветрами, слезливо хлюпая подсугробной влагой. В корнях деревьев ускорялись соки, ломался рыхлый лед у берегов. Уже становились на крыло в далеких странах перелетные, и к устьям рек шли из океанских глубин лососевые. В озябшие души людей стучалась полуденная капель.

            Во мне прорастало зерно памяти о худенькой девочке на пыльном перроне глухого поселка. Память рождала эмоции. Печаль оплавляла свечи, но голубой огонек таил надежду.

Тает снег.

Белая кромка опустилась до подоконника.

            Лежу на кровати, натянув до подбородка жесткое армейское покрывало. Отсутствует желанье думать. Созерцаю. Созерцаю трещины на стене. И только мысль о том, что остров – трещина в моей жизни, стучится в сознание. Перевожу глаза на картину. Это Хиросигэ «Вечерний снег». Пытаюсь сравнить вид в окне с графикой художника. Отвлекает глухая ругань в соседней комнате.

Созерцаю.

Абажур из большого пластикового поплавка для сетей и иероглифы непонятного значения. Создаю свою азбуку. Так китайцы предсказывали судьбу: на коре деревьев принимали изломы, царапины за знаки свыше и создали свою азбуку. Созерцаю себя со стороны посредством небольшого зеркала. И стопку книг на столе созерцаю. Проникаю в себя грустными мыслями, а свои обрастают льдом в черном ящике головы.

            Воспринимаю все в черно-белом цвете. Стулья и стол. Карандаш и ручка. Пальцы на левой руке и пальцы на правой.

            В «сюрре» среди теней возник отблеск лилового. Это багульника цвет на серых ветвях. Закрываю глаза. Созерцаю другой мир – возможно, слива цветет или сакура. Хана мацули. Прозреваю.

Все становится цветным, как в дзене. Две крайности восприняты одновременно. За перегородкой, за тонкой стеной, сквозь мат пьяных офицеров звучит Сосэй. «В увяданье цветов, быть может, всем откроется бренность мира». Возникают мысли,  прорастают быстрым зеленым побегом – крокуса желтой стрелой. Желтой стрелой сквозь снег.

Думаю о ней.

Тиеко!

До весны полшага и вечность до тебя.

 

#

 

            Будни сочатся как влага от льдинки, тающей в ладони. Как влага сквозь пальцы. У будней медленный ритм, но иногда по велению судьбы или от прихоти Всевышнего возникает стремительный бег часов, минут и секунд.

 

#

 

            Поезд до Южного неторопливой иглой сшивал сквозь туннели белое полотнище сопок. Мирно похрапывал в утреннем вагоне разный люд, – по делам или просто так спешащий в столицу острова. У меня командировка в госпиталь на семинар.

            Вечером выпал большой снег. Мягкий и пушистый, он лег на мартовский фетр. Утром резко потеплело. По дороге на станцию отметил несколько малых лавин на склонах сопок. Перекрестился и подумал, что пронесет. Но Бог, похоже, не услышал или был занят другими делами. А я просил торопливо и без свечи. Лавина сошла, когда поезд дал гудок в глубоком ущелье. Снежный язык оторвал наш последний вагон от сцепки и опрокинул в речку, прижав сверху сотнями тонн спрессованной белизны. Спасатели через трое суток достали троих, которым удалось выжить. Среди них был и я.

#

 

Больничная койка.

            Ржавый каркас с запахами всех выделений человеческого тела. Матрас, отжатый бывшими больными до тонкой подстилки. Серые простыни. Чернильные печати. Серая туча зацепилась за угол крыши. Ветка с клейкими листьями, и черная птица, чистящая клюв. По горизонту – резанная облаками на части гора Российская.

            Уже срослись переломы и отброшены в сторону костыли. Раны затянулись на теле, и только рубцы напоминают о страшной мясорубке в несчастливом вагоне.

            По ночам снятся части человеческой плоти. Пот на лице кажется липкой кровью. Она заливает глазные щели. Открываю веки и красные пятна сочатся каплями. Кровь капает в ладони. Кричат умирающие дети и я тащу за собой ломанные ноги, ползаю в темноте, пытаюсь помочь умирающим, массирую остановившимся сердца. Дышу в холодные рты и захлебываюсь чужой кровью. Натыкаюсь на трупы, молюсь и снова ползу. Моя кровь смешивается с кровью других и застывает темной лужей в которой скрывались призрачные надежды. Потом потянулись страшные часы, вагон залило ледяной водой затихали крики, умирали и тонули последние пассажиры. Тела маленьких детей плавали на уровне моих зрачков. Я вцепился рукой за какой-то поручень и потерял сознание.

 

#

 

            Там за окном, исподволь, с первой зеленой травинки, с желтого первоцвета на берегу Сысуи, с теплого луча полуденного солнца - начиналась весна.

            Я выходил в госпитальный двор, кутался в теплый халат и пытался угадать в хаосе камней и можжевельника, в зарослях бамбука – очертанье прекрасного японского сада, погубленного временем и людьми.

             В укромном уголке перечитываю письма Тиеко. Многие остались без ответа. Мысли натыкались на какую-то внутреннюю преграду. И тут же застывал с ручкой над белым листом бумаги. Грусть комком перекрывала горло. Все, что чувствовалось не имело графического отраженья, исчезали нюансы, а за ними и смысл. Как  в хокку. Между первой строчкой и остальными двумя – космос. А у меня была только первая строчка – поэтому открытый космос.

 

#

 

Первые дни апреля. Солнечные и звонкие. Кто-то рывком открыл в палату дверь. На пороге улыбался Жорж Габурусь. Он поставил на тумбочку потертый футляр и достал скрипку.

            Комната наполнилась сказочными звуками местечковых наигрышей. Обнялись и поцеловались. В подсобке выпили шкалик «Арарата» и уселись на солнышке, болтая о музыке, весне и особенностях жизни на острове.

            Когда темы начали иссякать, а действие коньяка слабеть, как будто бы невзначай друг сказал, что после долгих проволочек оркестр наконец уезжает в Токио на гастроли и если гунзи сохраняет всё ещё интерес к японской девушке – готов низко кланяться и передать цветы и белую кружку.

 

#

 

            Мое возвращение в ряды доблестных военных личный состав части встретил  с особой трогательностью и ликованием.

            Командир отбыл в отпуск, и анархия разъедала нестойкий офицерский корпус. По этому случаю были накрыты столы, за которыми народ набрался основательно и до безобразия. Порассвету солдаты топили баню. Похмелье лечилось водкой и веником. Негласно был объявлен выходной. Работал только дежурный по части. Он же и доставил в предбанник для продолжения два ведра пива с трехлитровой банкой красной икры. Далее подключили легендарные запасы капитана Башко.

            Военный, для торжества по причине увольнения в запас и возможной майорской звезды, купил оптом двадцать ящиков водки. Ровно к разгрузке этого добра поспел приказ министра обороны о категорическом запрете коллективного распития спиртного под страхом увольнения и понижения.

            Зачастили «казачки» из особого отдела. Народ вредливый, дотошный и хитрый. Ловить – ловили, но на коллективу подвести не удалось. Капитан, хоть фамилия – Башко, хоть по жизни – башка! Применил принцип – если трое – коллектив, то два человека – уже нет! За два месяца до знаменитой даты начал проводить двухсторонние встречи. Это передовое начинание существенно подорвало стратегические запасы. В прикупе осталось пять ящиков. Настал их черед.

            Потом ловили голого капитана, который рвался смотреть телевизор к одинокой вдове. Читали школьные стихи и пели народные песни. Домой дежурная группа разносила военных на собственных плечах. Дотянувшись до постели – проваливался в бесконечный сон с хрустальными потоками холодной воды, на сожженные губы и опухший язык. Снились стаканы с колотым льдом. Только рвота ускорила переход в реальную жизнь.

 

#

 

            Пришел приказ о моей командировке на один из островов Курильской гряды на период отпуска коллеги.

            Бетонка Южного осталась позади, и под крылом военного «борта» возникли серые волны Охотского моря, светлые точки кораблей, низкие облака серебристого цвета.

            В туманах показался Итуруп, окольцованный старыми вулканами. Сперва под крылом мелькнул дым над коническим кратером Тяти. Резкий толчок, рев двигателей, и самолет замер перед неуклюжим строением с громким названием «Аэропорт Сокол».

            Через несколько часов юркий кораблик доставил меня к причалу небольшого поселка, затаившегося деревянными бараками в узком ущелье у старого вулкана. Праздный народ молчаливо воспринял единственного пассажира. Свора собак грела бока на черных камнях. Девушка с белой копной волос и в черном свитере смотрела сквозь меня на пустую палубу катера. Да малый в потертом камуфляже несмело попросил закурить. Из-за  угла деревянного сруба возник военный «уазик». Прапор кинул руку к козырьку и открыл дверцу в кабину.

#

 

Развод.

Прием больных. Убогий армейский быт, привычный запах. Кровь и гной. Повальное пьянство. Местных дам неуместные шутки, неуклюжие попытки затащить меня в постель, неостывшую от предыдущего мужика.

Россия.

Окраины империи. А с другой стороны – неистовой синевы небо, огромный шар солнца выплывающий из волн. Тихо величаво и торжественно. Диких цветов страшная красота. Высокие своды бамбука и трав. На уровне глаз искрилось счастье, но ноги вязли в топком совковом болоте.

            Вечером вместе с крабами гуляю по базальтовому песку пляжа, потому что оказался в плотно споенном коллективе инородным телом.

Вечерние прогулки после отлива были неотъемлемой частью одиночества. И только иногда, когда темнота ложилась пластами от волн и до сопок, у края горизонта загорались огоньки далекого японского поселка.

На ветхом крыльце лазарета встречал ночь – кричали птицы, плакало и хрипело незнакомое зверье. Пространство вокруг наполнялось запахами океана, трав и полуночных цветов. Потерянный в этом мире, я становился неотъемлемой и органичной частью природы. След звезды по бездонному небу был более понятен, чем след слезы на небритой щеке. Светлячки в литровой банке заменяли ночник у изголовья постели. Мир людей становился призрачно далеким. Ночной бабочкой стучусь в окно космоса, ломая крылья в полете на свет далекой сверхновой звезды.

 

#

 

            На маленьком низком столике из красного дерева с причудливо выгнутыми ножками стояло две чашки с зеленым чаем. Над салатовой жидкостью подымался пар. Он ложился туманом на перламутровую инкрустацию, изображающую журавлей. Жорж, сидя на цинковке с подогнутыми ногами, чувствовал себя комфортно. Смущала одна вещь. От вчерашнего саке болела голова. Только из уважения к японским музыкантам, он намеренно травился этой подогретой гадостью, с вожделеньем вспоминая охлажденную «Московскую».

            Старик, сидящий рядом, разговаривал по-японски и понимал английскую речь, но для Габруса оба языка были незнакомы. Жорик знал русский и понимал на идиш. В остальном все было хорошо. Сэйго-сан долго благодарил за чашку из семейного набора. Он десять раз кланялся в сторону русского гостя, и Жорж начал проникаться глубоким уважением к старику.

            Тиеко задерживалась в университете. До приезда японских музыкантов, отыскавших дом старика, оставалось много времени. Исчерпав возможность жестикуляций, собеседники замолчали. Жорж увидел в углу комнаты, на возвышении среди подушек, струнный инструмент. Это был семисэн. Получив согласие, он коснулся струн. Раздались звуки из которых возникла мелодия с русскими темами. Старик замер, воспринимая музыку, потом внезапно начал петь - тонко и протяжно. Слегка вибрирующий голос, как показалось Жоре, рассказывал об Японии, островах и вулканах, о древних храмах и цветущих сливах. Габрусь играл что-то русское, народное на семисэне. У него появились слезы на глазах. Смесь русской мелодии с японскими словами создавали невообразимую сказочную вещь. Звуки наполняли дом, расширяли пространство, ломали стены и соединяли страны. Дальше старик запел что-то о Карафуто. Мелодичность сменилась громким речитативом, в котором ощущались и стук солдатских сапог, и самурайская прямолинейность. Невольную импровизацию оторвали хлопки в ладони. На пороге комнаты стояла Тиеко.

– Коннитива!

И тонкий голос, наполненный старой грустью, продолжал петь под аккомпанемент семисэне.

Потом был стол. Светился рис на макодзуки,  маленькие тарелки были перегружены сырой рыбой и овощами. Отказавшись от саке и, возможно, обидев хозяев – Жорик достал из сумки бутылку «столичной». Но Тиеко поступила благоразумно – смешала водку с теплым саке. Получился странный русско-японский напиток, от которого потел затылок, голова оставалась светлой и помыслы чистыми. Тиеко выучила десяток русских слов, и этого было достаточно, что бы понимать друг друга. Жорик снова перешел на жесты, но девушка взяла в руки семисэн. Настала очередь петь Габарусю. По технологии киргизских аксакалов, обрусевший еврей рассказывал под семисэн японцам о русском докторе, о его любви к Тиеко, и под влиянием русско-японской водки  внезапно жутким фальцетом затянул «дубинушку». В это время прозвучал звонок. Японские музыканты возвратились за Жорой. Прощанье было теплым. В уголках глаз Тиеко сверкнула слеза, и оборвалась какая-то струнка где-то в области сердца.

 

#

 

            Утро выходного дня. Полный штиль. В синем зеркале воды отражаются прибрежные скалы. Черные базальтовые столбы уходили в высокое небо.

            У бетонного причала, обросшего ракушками и обвитого ламинариями, мичман-погранец, глухо ругаясь, пытался запустить мотор катера. Где-то внутри посудины периодически возникали хриплые звуки, а потом тишина. Всхлюп и тишина. После повторного осмотра мотора, продувания труб и постоянного многоэтажного мата – мотор рявкнул и завелся. Катер направился в сторону островов Хабомаи. Через час впереди показался остров Зеленый. Он был ближе всех к Хокайдо. Там рос лес, сочилась речушка с пресной водой. Ящик водки остался у мичмана. И лейтенанта медицинской службы с тяжелым баулом по грудь в воде десантировали на японский остров, доставшийся русским по итогам войны. Спорная земля. Нейтральная полоса. На ней я решил построить дом для себя и Тиеко. Дом с окнами на Россию и Японию. Полный счастья и любви.

 

2005

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.