Антон Лукин. Клён ты мой опавший. Три рассказа

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Лукин Антон Евгеньевич

Просмотров: 2149

2013 год, Выпуск № 5

Клён ты мой опавший…

         Иван Золотов сидел за столом, опершись виском на левую ладонь, и смотрел в окно. Голова гудела от вчерашней гулянки. Вечер, как говорится, вчера удался. Вообще, он не любитель был этого дела, выпивал редко. Вчера у соседа Игната сын из армии вернулся, поэтому и дал жару. И дал хорошо. Теперь сам не рад.

         В сенях послышались шаги, и в избу зашла жена, Софья. В такие минуты Иван ее просто ненавидел. Сам по себе он был тихим, малоразговорчивым, женка же, наоборот, поговорить любила, и ее противный писклявый голос очень давил на уши.

         - О, расселся, барин! - брякнула та с порога. – Шо в окно уставился, как в книгу?

         Иван ничего не ответил.

         - Посмотрите-ка, - жена прошла к умывальнику, - ишь, глаза как прячет, ишь!

         Иван молчал. Сейчас ему было плохо, даже противно. За что он себя не любил, так это за то, что не умел пить. Все же люди, как люди, выпьют, и ничего, но он же, как заговоренный какой, хоть и редко пил, но метко. Иной раз, хоть вовсе не трезвей, до того стыдно, что хоть в гроб ложись. Ведь сам по себе, сколько себя помнит, тихий, скромный, воспитанный можно сказать даже, а опрокинет триста граммов за шиворот - и жена не жена, и все бабы розы. Сразу принцем делается и всю скромность, как рукой: и частушки споет, и спляшет, и в любви всем признается, и придумает чего лишнего… всем весело, все смеются, а ему все нипочем. Вот он какой, красавец, вот он как может, пошустрее ясного сокола будет. А мужики что? Не обижаются. Ванька хороший мужик, серьезный, башковитый, да и не раз выручал. Только Сонька его поначалу локти от злости кусала, что муж комедию ломает, скандалы устраивала, потом смирилась. Ну что с ним сделаешь, коль он пьяный такой, да и выпивал Иван действительно очень редко. Но когда муженек страдал с похмелья, тут уж она свое брала, постыдить любила, позлить, припомнить вчерашние обиды, и все в нужное время, когда голова болит от алкоголя, а на душе противно. Иван это знал, и в такие минуты ее ой как не любил.

         - Ну шо, все репьи вчера пособрал?

         Софья сполоснула руки и взяла полотенце.

         - Цыц, - Иван посмотрел на жену исподлобья.

         - Чаво?! Ишь ты, цыц. Я те дам, цыц! Цыцну щас!

         Тот снова отвернулся к окну.

         - Это нада же, к Нюрке Рощиной целоваться лезть, это нада же, - Сонька разводила руками, дескать, сама не представляет, как так можно. – Совсем совесть потерял. На нее же без слез не взглянешь. Хотя вам кабелям все одно кого, зенки зальете и радешеньки. Тьфу. И что жена рядом, это уже ничаво, пущай рядом стоит, пущай любуется, какой он у нее шустрый, орел. Посмотри на ся щас, воробушка ты, а не орел. Ух, синица хитрая.

         Сонька говорила тихо, не кричала, не скандалила, но ее голос все равно давил на уши. Обиды, какую она показывала, и злости в основном на мужа не было, это она уже больше так, для профилактики, позлить немного. Она знала, что сейчас тому стыдно за вчерашнее, и он полдня просидит вот так вот, как побитый воробей, у окна.

         - Это нада же ляпнуть, шо вместо него Гагарин полетел, будто его в космос готовили, а полетел другой. Ой, трепло, ой, трепло…

         - Соньк, нарываешься, - Иван посмотрел на жену. - Щас ведь врежу.

         - Ну-ка, напужал, боюсь вся. Ага. Попробуй.

         Иван снова отвернулся к окну. Вообще он жену никогда пальцем не трогал, хотя такую тронь, она сама, если надо, тронет. Про такую говорят: коня через брод перенесет. Пышная, крепкая, румяная, настоящая русская баба. Такую тронь. Но все же, когда та надоедала, любил Иван припугнуть, та естественно ему «попробуй», и тот сразу же успокаивался. Понимал, что не напугал. Сам по себе он тихий, хороший мужик, спокойный, даже когда с похмелья.

         - Ты мне вот скажи одно тока, скажи, какой черт те велел самогона стока пить, а? Какой черт?

         Иван немного ожил, посмотрел осторожно на жену и снова убрал глаза к столу.

         - Так ведь Степка из армии пришел, как не выпить?

         - Ну ты выпей немного, чуточку, шоб не обидеть. Как Ермола.

         - У него же печень.

         - А у тя мозги…, не в том месте.

         Иван промолчал.

         - Смочил губки и хватит. И никому не обидно. А то… Ведь знаешь, шо незя, и все равно пьешь. Перву, вторую, третью, а потом што?

         - Што?

         - А потом орешь как резаный: вина мне, вина! Будто не достанется. И откуда тока жадность такая?!

         Иван молчал.

         - Ох, уж ты мое горелуковое, и кому ты тока такой нужон, как не мне? – Сонька присела за стол, показывая вид, что перестает злиться. Иван окончательно оживился. Даже голос ее не такой уж и противный стал, и вовсе перестал на уши давить. – А помнишь, как ты и мне сказки свои сказывал?

         - Какие сказки?

         - Ну как же? Как на медведя с голыми руками ходил, а? Помнишь?

         - Помню.

         - Ну, конечно, помнишь, нада же. Ишо тада потрепать любил. Помело. – Сонька улыбнулась.

         - Так шутил же я, шутил.

         - Шутил. Я же тада поверила. Уши-то развесила. Ишо тада подумала, как это он на медведя, да с голыми руками…

         Иван тихонько засмеялся, закрякал.

         - Это же нада придумать, хэх…

         -  Помню, помню, - Иван посмеивался. - Всему-всему верила.

         - Девка была еще, молодая, несмышленая. Это ты у нас, весельчак был…

         - Да-да.

         - Палец покажи, со смеху лопнешь, - Сонька показала мужу большой палец, тот закатился смеяться. – О, пожалуйста!

         - Рассмешила, аж до слез.

         Сонька сама смахнула со щеки слезу, улыбнулась и посмотрела на мужа:

         - Ниче, и посмеяться полезно.

         Она встала из-за стола и пошла в горницу, достала из комода бутылку и снова вернулась на кухню. Поставила на стол. Иван перестал улыбаться, посмотрел на бутылку.

         - Шо, глазками захлопал, как бычок, - улыбнулась Софья.

         - Што это?

         - Што, што…, - она налила в рюмочку, - выпей одну, полегчает.

         - Щас ведь начну…, - улыбнулся.

         - Я те начну!

         Иван опрокинул рюмку, закусил огурчиком. 

         - Ну и себе немного, - Софья вновь наполнила рюмку и залпом опрокинула, сморщила нос, тоже надкусила огурец.

         - Ну шо, споем?

         - Ага, - Иван быстренько вылез из-за стола, снял со стены гитару. – Про Катеньку, Катюшу?

         - Я те дам про Катюшу, все бы ему про Катюшу, только про баб…

         - Твоя же любимая!

         - Не хочу.

         Немного помолчали.

         - Спой про клен. Помнишь, как у плетня мне пел, ох, душа хоть всплакнет немного.

         Иван уселся поудобней, закинул ногу на ногу, положил на бедро гитару и ласково заиграл перебором.

                    Кле-е-ен ты мой опа-а-авши-и-ий, кле-е-ен заледене-е-елы-ы-ый,

                   Что стои-и-ишь нагну-у-увши-и-ись под мете-е-елью бе-е-ело-о-ой…

         Петь Иван умел. Пальцы красиво плясали по струнам, голос проникал в самую глубину души, гладил, сжимал, трепыхал больное сердце так , что оно невыносимо ныло. Боже, как он пел!

                    …И-и-и, как пья-я-ны-ы-ый сто-о-оро-о-ож, вы-ы-ыйдя на доро-о-огу-у-у,

                    Утону-у-ул в сугро-о-обе, приморо-о-озил но-о-огу-у-у…

         Софья не отрывала от мужа глаз, вся наслаждалась его пением, внутри все плакало, все ревело, по щекам ее тоже катились слезы…

                    …И-и-и, утратив скро-о-омно-о-ость, одуре-е-евши-и-и в до-о-оску-у-у,

                    Как жену-у-у чужу-у-ую-ю-ю, обнима-а-ал бере-е-езку-у-у.

         Немного помолчали.

 Соня вытирала слезы, на сердце даже как-то стало хорошо, легче как-то. Она любовалась мужем, и маленькие слезинки блестели в зеленых глазах.

         - Давно я так не пел, - Иван поставил гитару на пол.

          - Ох, Ванечка, ох, клен ты мой опавший, - Софья была растрогана.

         Иван снова взял гитару.

         - Про Катю?

         - Давай, Ваня, давай.

         Иван заиграл пальцами по струнам, душа вновь встрепенулась, и он нежно запел. Какой же он все-таки у нее хороший. Лучший. Самый лучший. И как же хорошо, что он у нее такой есть. Вот такой вот, никакой другой. Ваня пел, посматривая в окно. Соня любовалась им, слушала его всей душой и изредка вытирала слезы.

 

 

 

Алёша хороший!..

 

         Алексею Симакову, или просто Алеше, как все его называли, было тридцать семь лет. Он был не от мира сего, слабым на ум. Слов знал немного, говорил плохо, с задержкой, чаще объяснялся жестами, когда хотел что-то сказать. Был безобидным, наивным и добрым, как ребенок. Всегда всем пытался чем-то помочь, очень хотел быть нужным. В деревне его все жалели и любили за его спокойный характер. Зимой с утрица выйдет с ломом, и к магазину лед отбивать, или снег кому где почистит, хоть никто и не просил.

         - Алеша хороший! – утирал он перчаткой лоб.

         - Хороший Алеша, молодец Алеша, умница, - хвалили его бабы.

         - Хороший, - кивал он головой.

         Каждый день он захаживал в гости к старику Кондрату. Тот уже второй год как схоронил жену Агафью. Что за души человек была! Тоже, как и Алексей, всех любила и жалела. Скучно старику одному, совсем раскис, ослеп еще на один глаз. Тяжело. Не поговорить ни с кем. Выйдет, бывало, во двор, сядет на завалинку и сидит весь день, на небо посматривая. Молчит. О чем-то думает. Алеша зайдет, воды натаскает да скотину покормит. Умом не велик, а работать рьян. Натаскает из колодца воды в избу, присядет рядом на завалинку и тоже молча на небо уставится. Забьет Кондрат табаку, закурит, прослезится. Правый глаз его почти ослеп и всегда слезился. Протрет его аккуратно уголком платка, вздохнет тяжело и давай рассказывать какую-нибудь историю из жизни. Алеша сидит, слушает. А Кондрат мог часами рассказывать о своей долгой работящей жизни. Поговорит - и на душе легко старику сразу. Пускай Алеша и плохой собеседник, больше молчит, но все же приятно, когда тебя слушают. А слушать Алеша умел.

         Жили они с матерью вдвоем. Отец погиб на фронте в сорок четвертом году. Алексею тогда одиннадцать лет было. Есть у него еще брат Макар, что на пять лет младше, но тот уже женат и давно живет в городе. Детьми обзавелся. Лизка и Нюрка. Славные девчата, смешные. Лизка на маму больше похожа, и глазами, и характером, тихая, скромная, а вот Нюра, та копия Макара, заводная, любопытная, ни секунды на месте не просидит. Давненько Алексей брата не видел, соскучился по нему и с племяшками давно не играл. Любил он детей, и они его любили, и животные тоже, никакая собака сроду не гавкнет. Все-таки умеют звери распознавать добрых людей. Умеют.

         В том году, уже по осени, к ним в деревню заглянул цыган. Мужчина лет сорока пяти, с маленьким мальчиком на руках. Сам босой. Ребенку годков пять было. По смуглому и худому лицу его можно было понять, что он голоден и хочет есть. Глаза большие, пугливые. Они заходили в каждый двор, просили помочь, кто чем может, но многие отказывали. Многие недолюбливают попрошаек, да еще и цыган. Почему-то этот народ всегда вызывал плохое отношение к себе. Хотя никому не стоит забывать, что они такие же люди и имеют такие же права на жизнь.

         Алексей сидел за столом и хлебал щи, когда в дверь постучали, и на пороге показался цыган.  

         - Добрый вечер, - любезно произнес тот и даже немного поклонился. – Помогите, люди добрые, ради Христа, чем можете, любой помощи будем рады.

         Мать протянула тому кусок хлеба с салом и угостила мальчика молоком, гости вежливо поблагодарили и отправились дальше. За окном уже темнело.

         - Ма, - посмотрел Алексей на мать.

         - И не проси даже, - ответила женщина, - на ночь не пущу. Обворует еще.

         Алексей догнал цыгана уже на конце деревни, дал ему еще немного еды и снял с себя сапоги. Тот надел их на мозолистые сбитые ноги и поблагодарил от всего человеческого сердца. Цыган очень был тронут такой заботой.

         - Алеша хороший! – только и ответил ему Алексей.

         Долго потом мать бранила его за сапоги. Неприятно было. Алеша никогда не любил, когда его ругали. И всегда, будь он виноват или нет, уводил глаза в сторону и молча кивал. Но поделать с собой он ничего не мог. Жалко ему было цыгана и кроху на его  плечах тоже было жалко. Смотреть на них и то было больно. Нищих всегда жалко.

         Как-то летом, когда Алексей растапливал баню, мать получила от Макара письмо, в котором сообщалось, что тот через пару дней приедет с Лизкой, сам на ночь, но дочь собирался оставить на месяц.

         - …Сам бы задержался подольше, но не могу, работа не отпускает. Даст бог, вырвусь на недельку ближе к осени. Лизка пока погостит у вас, с месяцок, потом заберу. Нюра едет отдыхать в пионерский лагерь. Вот так вот, - прочитала Алексею мать письмецо. – Может, Лешенька, в город поедешь? 

         - В город?

         - В город. С братом. Поживешь месяцок у него. На город хоть посмотришь. В кино сходишь, в музей какой, на троллейбусе прокатишься.., а за Лизкой поедет, и ты с ним обратно.

         Алексей призадумался, взглядом уставился на потолок. Он всегда так, когда о чем-нибудь размышлял, думал подолгу и смотрел вверх. В городе он и правда ни разу не был, а хочет или нет он в город, никогда не задумывался. Наверное, там все-таки интересно в городе, и брата давно не видел, соскучился ужасно. Хоть с ним поживет.

         - Алеша хочет покататься на тро…тро…

         - На троллейбусе, - помогла мать.

         Алеша кивнул головой.

         - С Макаркой я поговорю. Город хоть увидишь, - и женщина обняла сына со всей материнской нежностью и заботой. – Город увидишь.

         …Алексей стоял на остановке и ждал автобуса. Нервничал. Никак не мог дождаться встречи с братом. Мать осталась дома. Наконец автобус подъехал, и из него вышел Макар с Лизкой, и Степка Селезнев, тот в райцентр катался.

         - Алешка! Алешка! – бросилась ему на шею Лизка. Тот поднял ее на руки и несколько раз подбросил к небу. Подошел Макар, обнялись. У Алексея выступили слезы. Он поцеловал брата и грубыми пальцами протер глаза. Самое тяжелое было для него прощанье и долгожданная встреча. Алексей всегда нервничал, но потом быстро приходил в себя.

         - Ну, здравствуй, брат, вот и снова увиделись, - улыбнулся Макар. – Как с матерью поживаете? Не хулиганишь тут?

         - Ну, - замотал головой. – Алеша хороший!

         Макар засмеялся.

         - Хороший, хороший.

         - И Макарушка хороший!

         - Ну, - улыбнулся, - стараюсь.

         Лизка держалась за дядину широкую ладонь и покачивала его руку. Тот закинул ее к себе на спину и, слушая Макара, который всегда любил поговорить, отправились в деревню.

         Мать к тому времени уже накрыла стол. Долго обнимала и целовала сына с внучкой. Есть она все же радость в жизни. Есть. Живешь обычной тихой жизнью, вроде бы и все хорошо, спокойно. А приедут погостить, пусть даже на ночь, до боли родные тебе люди, и такая радость на душе сразу, плакать и смеяться хочется, и понимаешь, ради чего живешь, ради вот этих мгновений. Женщина плакала, но то были добрые слезы, слезы радости. Потом сидели за столом, пили чай и слушали Макара, который интересно рассказывал про городскую жизнь, про цирк, в который он недавно ходил с семьей. Лизка перебивала его, говорила, что видела тигров и медведей. Алеша смотрел на брата и представлял себе тигров, полосатых, огромных и никак не мог понять, как это медведь может кататься на велосипеде. Переспрашивал брата, но тот лишь улыбался и говорил, что может, в жизни, мол, все бывает.   

         Потом с братом отправились на пруд, порыбачить. Лизка тоже с ними пошла. Эх, и любил Макар рыбалку, все детство провел на пруду с удочкой. Алеша сам никогда не ловил, но любил подолгу сидеть на берегу с рыбаками и молча смотреть на поплавки, словно сам ловит. А с первым уловом кружился подолгу у ведра и, вытащив рыбу, поглаживал ладонью серебристую чешую.

         - Хорошая рыба!

         Мужики смеялись.

         Макар медленно осмотрел пруд, задумался, вспомнились далекие деньки. В небе проплывали пушистые облака и отражались в воде.

          - Овечки плывут, - улыбнулся Макар. Он всегда их так называл. Алеша помотал головой. И, размотав удочку, он закинул ее в воду. Сидели молча, посматривали на поплавок. Алексей мог сидеть так подолгу, но Лизка не привыкла так, и ей стало скучно. И, оставив брата, они отправились ловить с ней кузнечиков.

         Макар поймал несколько окуньков. Слабо клевало. Поутру нужно идти. День пролетел незаметно. Вечером поужинали, поговорили немного. Легли спать. Утром Алексей с Лизкой ушли к старому дубу, что рос возле Воробьевых. На нем висели качели. Воробьев старший еще по весне смастерил их для своих проказников. Алеша раскачивал племянницу, которая весело смеялась, взлетая вверх. Легкий теплый ветерок играл с ее косами, и маленькие мурашки пробегали по спине.

         Пройдясь немного по деревне и заглянув на луг, где паслось стадо, они отправились к дому. Лизка остановилась у плетня и стала срывать ромашки, хотела папе нарвать букет в дорогу. Алеша зашел в сени, из избы доносились голоса. Мать беседовала с Макаром по поводу города.

         - …Да пойми ты, не могу я его взять с собою, не могу, - слышался голос Макара.

         - Ишь ты, не могу, а ты через не могу, - наседала мать.

         - Да куда я его повезу? Ты посмотри на него, люди потом говорить начнут…

         - А ты уже брата стесняешься?! – закричала мать. Немного помолчали. – Пускай город немного посмотрит. Ведь дальше Осиновки нашей никуда не ездил. Чай ему тоже хочется, интересно все же. А за Лизкой поедешь и обратно привезешь.

         - Да не могу я, мам, не могу…

         - Вот заладил свое, не могу, не могу!

         - Ну, куда я его возьму? Он же дите. В город одного не отпустишь, мы с Варькой с утра до вечера на работе, нянчиться с ним у меня времени нет. Ну чего он в квартире один сидеть будет? Нет. Ближе к отпуску спишемся, посмотрим. Сейчас нет…

         Алеша вышел во двор и уселся на скамейку, обхватив голову руками. По щеке прокатилась слеза. Слова брата не выходили из головы. Он тихонько замычал. Внутри все плакало, душа рвалась на куски. Было больно. Подошла Лизка и показала букет.

         - Красивый?

         Алексей поднял голову, посмотрел на племяшку.

         - Это я его папе нарвала. Красивый, правда?

         Алеша кивнул головой, обнял Лизу и заплакал. Он крепко прижимал ее к себе и вытирал слезы, чтобы та их не видела. 

         Ближе к обеду Макар попрощался с матерью и отправился к остановке. Алексей с Лизкой отправились его провожать. Всю дорогу тот что-то рассказывал и над чем-то посмеивался, но Алексей его не слушал. Он шел молча и думал со всем о другом.

         - О чем задумался? – поинтересовался брат.

         - Алеша плохой.

         - Почему плохой-то? – улыбнулся Макар. – Натворил что ли чего?

         Алеша промолчал. Подъехал автобус. Быстренько попрощались, и Макар уехал. Алексей взял Лизу за маленькую ладошку, посмотрел немного на пыльную дорогу, на удаляющийся транспорт и отправился с ней в деревню. Тяжело было на душе. Больно. Он печально вздохнул и опустил голову вниз:

         - Алеша плохой. Плохой Алеша.

 

 

 

Жених из райцентра

 

         Галина Царева возвращалась из сельмага. Ходила за  мукой, собиралась поставить тесто и напечь пирогов. Женщина была полноватой, с узенькими поросячьими глазами и большой родинкой на щеке ближе к носу. Всегда ходила медленной походкой, глядя себе под ноги, и потому ее все в селе узнавали за версту – по походке. Проходя мимо, она решила зайти к Марье Полокиной, испить с ней чаю и узнать последние новости из ее скучной жизни. Любопытная была, страх. Всюду совала свой нос и этим многих раздражала.Но в отличие от других Марья всегда была тихой и спокойной. Одинокая женщина, никогда ни с кем не ругалась и плохо ни о ком не говорила. Всю свою жизнь, можно сказать, прожила одна. В девятнадцать лет вышла замуж за Ваньку Полокина. Хороший мужик был, тихий, башковитый, работящий, далеко мог пойти бы. Пожили год, и надо же было такому случиться, зимой в лесу на шатуна с Гринькой Володиным наткнулись, обоих задрал. Марья тогда на четвертом месяце ходила, от ужасной новости и горя ребенка и потеряла. Замужем так больше и не была. Мать ее тоже всю жизнь прожила одна. Отец погиб на фронте в сорок четвертом. Всю себя посвятила дочери и колхозу. Кроме работы ничегошеньки и не видела. «Некогда отдыхать, - улыбалась бывало она, - на том свете отдохну». И вот уже как седьмой год отдыхает. Мужики всегда дивились ее прыткости. И в колхозе трудилась, и скотину держала – все везде успевала. И Марья вся в мать пошла. Работа, работа, работа, а годы идут, идут, идут, - старость не за горами.

         Зайдя во двор, Галина сразу же заприметила у сарая мужчину. Тот ловко и умело колол дрова, только щепки разлетались из-под колуна. Женщина остановилась и от удивления даже не смогла открыть рта. Откуда он взялся-то? Может, родственник какой? Вряд ли.

         - Ты чей будешь? – собравшись с мыслями, все же спросила она.

         - День добрый, - обернулся мужчина и вежливо улыбнулся.

         - Добрый, - кивнула Галина. – А что ты тут делаешь? На вора вроде бы не похож.

         Мужчина снова улыбнулся и, смахнув ладонью со лба пот, воткнул колун в чурбак.

         - Дровишки колю.

         - Вижу, что колешь. А хозяйка где?

         - В избе.

         Галина, ничего не ответив, чуть ли ни бегом забежала в дом. Марья накрывала на стол. Белоснежная скатерть красовалась под расписными тарелками, наполненными едой. И сама хозяйка тоже была очень нарядной и выглядела счастливой. Никогда Галина не видела такой подругу. Зато разноцветная шаль на ее плечах тут же бросилась ей в глаза.

         - Здравствуй, Галинушка, - вежливо поприветствовала та. – Проходи.

         Царева подошла к окну, глянула во двор и присела всей огромной массой на табурет. Марья смотрела на нее и улыбалась. Рассказывать о работнике сама не спешила, да и если не спроси, и не скажет. Скромность - всегда была ее сестрой. На столе у самовара стояла полная чаша шоколадных конфет. На это тоже Галина обратила внимание – в их сельмаг таких сроду не завозили.

         - Там кто у тебя, подруга, во дворе так красиво работает? Аль родственник какой нагрянул?

         Марья скромно убрала взгляд в сторону и тихо ответила, что не родственник.

         - А кто же тогда?

         Марья снова немного помолчала, не решаясь сразу ответить.

         - Геннадий Андреевич это, стоматолог это из райцентра.

         - Как же ты чужого мужика к себе во двор пустила? – подивилась Царева, а у самой глаза от хитрости заблестели.

         - Не чужого, - ответила Марья и, немного подумав, призналась: - Жить вот вместе собираемся.

         - Как жить? – Галина заерзала на табурете. – Ну-ка рассказывай, подруга, рассказывай давай, что ты тут надумала и утаила от меня, а?

         Марья доверчиво посмотрела на Цареву. Конечно же, ей хотелось рассказать все и сразу, поделиться своим женским счастьем, которого она так долго ждала, но рамки приличия, которые она всегда соблюдала, не позволяли ей сломя голову веселиться от радости.

         - Ну что тут скажешь, - скромно ответила та. – По зиме у меня еще зубы разболелись-то, страх как. Вот и поехала я в нашу районную больницу, где и познакомилась с Геннадием Андреевичем. До того душевный человек, что разговариваю с ним, и на сердце сразу такая радость, так хорошо. Все тепло его чувствую, всю доброту его душевную, - по щеке Марии скатилась маленькая слеза, та неловко улыбнулась и стряхнула ее пальцем. – Ведь всю жизнь одна прожила и не верила уже, что встречу кого, а тут… с такой богатой и нежной душой, даже и не верится.

         - Так что же мне-то ничего об этом не говорила, батюшки мой, - развела Галина руками, - такую новость утаивала. Вот тебе раз, вот тебе и подруга.

         - Не сердись, пожалуйста, я и сама своему счастью не верю, - хозяйка разлила из самовара по чашкам чай. – Бывало, приеду в райцентр, посидим с ним в столовой, чаю попьем, побеседуем, и так хорошо мне сразу на душе, так легко, что большего и не надобно. Родной он мне уже. Родной. Вот чувствую его сердцем всего и все тут…

         - Так ведь женат, небось, неужто такие мужики на дороге валяются?

Марья покачала головой:

         - Вдовец он. Сын уже взрослый в городе живет.

         - И что делать собираетесь? – Галина снова глянула в окно, во дворе по-прежнему крепкий подтянутый мужчина колол дрова.

         - К себе зовет.

         - А ты?

         - Поеду, - тихо ответила Марья.

         Галина скривила нос. Вся эта история ей очень не нравилась. Зависть, какую она сейчас испытывала, не давала ей покоя и душила крепкими руками. Как же так, Марья, и вдруг мужика себе нашла. Да еще какого! Врача из райцентра. Квартира, небось, хорошая, деньги и работа уважаемая. А ее Степан – пьянь на пьяни, кроме бутылки ни черта не любит. И поговорить-то с ним не о чем, не то чтобы уж… Но Галина как-то не расстраивалась по этому поводу уже давно, все они тут деревенские мужики с бутылкой дружат и всегда в мазуте ходят. Но ведь Геннадий Андреевич не такой будет. Наверняка не пьет, здоровый образ жизни – по фигуре видно, интеллигент. «Да как же так? Да где же она справедливость-то?» - злилась Галка про себя вовсю. Зависть поедала изнутри и огромной жабой душила. Раньше, коль поругаешься со Степкой, придешь к Марье, посмотришь на нее одинокую, измученную работой, полюбуешься ее скучной однообразной жизнью, и на душе сразу как-то хорошо и спокойно становилось. Какой бы ни был Степан, а он все же есть и рядом. А с Марьей и чувствовала себя как-то Галина счастливой. Ведь судьба у той не заладилась, у нее же все получше будет. А теперь? Что же теперь? «Ух, самой хитрой оказалась», - бесилась она.

         - Это ты зря, подруга, не спеши, не спеши, - залепетала Галина.

         - Ну, почему же зря?

         - Да потому же! – чуть ли не прикрикнула та. – Глаза хочу тебе открыть. Ты же сейчас в облаках вся летаешь и ни черта не видишь. А кто кроме меня тебе поможет? Ты посмотри на него, - отвернулась к окну. – Глянь, как старается, ух как старается. Авантюрист. Ага, видали мы таких.

         - Зачем же ты так, Галя?

         - Всем им, мужикам, одно и то же надо, знаем мы их, - махнула рукой. – А ты, дурочка, и клюнула. Ничего, со всеми бывает. Главное вовремя опомниться.

         Огонек радости в глазах Марии быстро погас. Она посмотрела на Геннадия Андреевича, как он работает, и снова перевела взгляд на Галину.

         - Он не такой, и на работе его все расхваливают: и коллеги, и пациенты, - заступилась она.

         - Знаем мы, как их расхваливают, - отмахнулась Галина. – Гляжу, и шаль тебе уже купил?

         - Подарил.

         - Авантюрист.

         - Никакой он не авантюрист, Галина, прекрати так говорить, - у Марии на глазах появились слезы.

         - Уедешь с ним, избу продашь, а потом выгонит, как собачонку.

         - Не собираемся мы ничего продавать.

         - Это пока не собираетесь. Ты прислушайся ко мне, подруга, ведь плохого тебе не пожелаю. Гони его на все стороны, мол, без тебя жилось хорошо, и проживу еще лучше. А ты не плачь, - подсела поближе к Марье и стала гладить ее светлую голову, - ну чего расплакалась, дуреха. Да они все такие мужики. Господи. Думаешь мне мой шибко нужен. Просто привыкла к нему уже, ведь по молодости сошлись. Сейчас бы он мне и даром не нужен был. А ты, милая, не плачь, не плачь, а все же прислушайся. Не нужен он тебе, не нужен. Жила и без него, ведь как хорошо. Ну зачем он тебе? Авантюристы они все, авантюристы!

         Марья, облокотившись на стол, плакала. Плакала за свою горемычную судьбу, за счастье, которым все же Господь ее не обделил, и за то, что люди, которым никогда не желала зла, к ней так плохо относятся.

         Открылась дверь и в избу зашел разрумянившийся Геннадий Андреевич.

         - Что случилось? – спросил с порога тот и тут же подошел и обнял Марью.

         - Колоть каждый умеет, - буркнула под нос Галина и быстро покинула избу.

         Быстрым шагом она неслась по селу. Как же так? Марья, и нашла себе врача. Зависть не давала покоя, змеей хотелось кого-нибудь ужалить и укусить.

         - Галка, неужто пожар где, - остановила ее Прасковья. – Чего несешься сломя голову?!

         - Понесешься тут, - отдышавшись немного, произнесла та.

         - А что случилось?

         - Ой, Прасковьюшка, сейчас тебе такую новость поведаю, такую новость, - залепетала Галина. – Машка Полокина себе мужика нашла.

         - Да иди ты!

         - Вот тебе крест, - перекрестилась. –  Вот только что от нее. Сам с района, а по лицу бандит бандитом.

         - У-у-у, ты глянь, что делается-то, - застонала Прасковья.

         - Ага, - мотнула головой Галина. – Сама к нему всю зиму с весной бегала в район.

         - Батюшки. Марья? А ведь сразу и не скажешь. Не зря говорят: в тихом омуте черти водятся.

         - Водятся, еще какие водятся. Не знаю, беременна али нет, врать не буду, ну ведь чай не девка семнадцатилетняя, верно ведь?

         Прасковья мотнула головой.

         - Избу, говорит, продам, и к нему перееду. А сам бандит бандитом.

         - Ну и дура, это ведь надо, на старости лет отчудить.

         - Верно-верно. Ну, давай, Прасковья, а то некогда мне, еще к Клавке и к Зинке забежать надо. Видишь, что творится, видишь…  Галина, раскачивая огромной массой, побрела по деревне. Зависть огромной черной жабой улеглась на грудь и душила вовсю…