Марина Черноскутова. Смотрю и вижу. Рассказы

Рейтинг:   / 9

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Марина Черноскутова

Просмотров: 2517

2014 год, Выпуск № 2

На покос!
– На покос! На покос тебя надо! – так всегда восклицала моя тётя, когда я жаловалась на учителей, подруг, очередь в магазине, противных пацанов или ещё какую беду.
Приговор "На покос!" выворачивался иногда в самых неожиданных местах. Телевизор у неё в доме появился перед самым 25-ым съездом КПСС. У людей было горе: смотреть нечего, один съезд... Для меня  же этот съезд остался самой весёлой телевизионной программой, какую я только видела в своей жизни.
Она смотрела СВОЙ телевизор...
Съезд смотрела впервые. К соседям ведь ходили только на "Семнадцать мгновений весны".
Когда она увидела эту прорву народа в бескрайнем зале, то в первое мгновение аж вздохнула с каким-то всхлипом и невидимым всплеском рук. А потом с сожалением заправского бригадира сказала: "Во, народу-то на покос..."
А потом она комментировала всё, что видела на экране: "Это ведь сколько просидеть надо! Как жопы целы? А если приспичит?" И она бралась рассуждать о том, как выбраться в туалет человеку из середины зала. Потом неожиданно прерывала свои рассуждения, увидев на экране, например, дядьку с длинным носом. "О! Глянь! Нос-то – хрен прирос!" – кричала она, тыча пальцем в телевизор, и так заразительно смеялась, что не смеяться с ней было невозможно.
Потом, уже дома, моя совесть проснётся и начнёт нудить, что смеяться над чужими недостатками плохо. Но я найду на совесть управу, спросив, почему она мне об этом при тёте не напомнила. И моя совесть сознается, что связываться с тётей Машей и учить её жизни – всё равно что сразу броситься на рога её коровы.
Ко второму дню съезда тётя уже освоилась в ритуалах. Когда выходил президиум, командовала: "Подъём, народ! Хлопать пора!" Один раз Леонид Ильич вышел не первым. "А Лёнечка где?" –запричитала тётя. – Куда Лёнечку дели?" Потом пустилась в артистический восторг по поводу его появления и в долгие размышления о том, на что могут пригодиться его брови.
Я, конечно, не могу вспомнить этих размышлений, а придумать за неё моя скудная фантазия и десятой доли не сможет. Да и ни к чему, наверное, помнить. Когда мне плохо, я беру лопату и иду чистить дорожки. Или посуду мою. Или... В общем – НА ПОКОС!

Виталич
Это сейчас чинно едут ребятишки на соревнования в школьных автобусах. Ильич, как сумасшедший, с ватагой мал-мала-маньше и поленницей лыж штурмовал рейсовые. Водители ворчали, пассажиры, бывало, и материли, запинаясь о наши лыжи. Редкая поездка проходила гладко. То мы опаздывали, то автобус ломался, то кто-то ссорился, то попадался на гаданья цыган… Но зима, хоть и отяжеляла багажом лыж, была всё же надёжнее, чем весна и осень.
В распутицу правдами и неправдами добравшись, наконец, с какого-нибудь районного кросса домой на последней электричке, мы решали стратегическую задачу всех великих военачальников России всех времён: как форсировать реку? Моста через Кондому ещё не было. Не было и великого изобретения человечества – сотовых телефонов. Виталич находил знакомых, знакомые находили своих знакомых, знакомые знакомых находили лодки, переплавляли нас к родному берегу и мы уставшие, голодные, сонные топали по темноте около десяти километров через всё село с твёрдым решением «больше никогда». А утром вспоминали у спортзала вчерашние мытарства, хохотали и думали уже о следующих соревнованиях.
Знакомые у Виталича были везде. Однажды мы сидели на рюкзаках в посёлке Майна Красноярского края, дожидаясь конца неожиданной встречи, и Вадик Власкин глубокомысленно предположил:
– Если пойдём в поход по Сахаре, Виталий Ильич встретит там знакомого верблюда.
А вечером у костра, когда Виталич запел незатейливую походную песенку «Один верблюд идёт, второй верблюд идёт, третий верблюд идёт, и весь караван идёт», мы катались по траве и сквозь смех пытались перекричать друг друга: «Он встретит караван знакомых верблюдов!»
Сейчас те походы и поездки кажутся дикими. Мы, как правило, ночевали в школах, спортзале на матах. Однажды во Фрунзе коротали ночь в дебрях вагонного депо в купейном вагоне. Это было лучше, чем скамейки вокзала и дешевле, чем комната отдыха. А ездили мы тогда на Иссык-Куль в военную часть Панфиловской дивизии. Один из легендарных героев-панфиловцев, Трофимов, – наш земляк. Побывали в музее, где собраны все виды стрелкового оружия Великой отечественной, как русского, так и немецкого.
Виталич был страстным краеведом. Он прошёл с учениками за два лета по местам боевой славы 237 стрелковой Пирятинской Краснознамённой орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизии, один из полков которой формировался в Кузедеево. Прошёл до самой границы с Чехословакией. О войне ученики узнавали из рассказов ветеранов. И рассказы эти были не приглаженные для праздника выступления, а воспоминания встретившихся однополчан: «А помнишь?…» В ночи, у костра они иногда забывали, что много лет прошло и что чужие люди есть рядом. Вспоминали, что было и как было.
 От тех походов осталась куча фотографий и почти ничего оформленного в краеведческий материал. Виталий Ильич многое делал и совершенно не умел потом «показать товар лицом». Потому, наверное, и не очень отмечен официальными наградами.
Виталич был лучшим учителем всех времён и народов. Официально такого звания нет. Но каждый из нас даёт это звание своему любимому учителю. И оно неоспоримо.

Зэки
После ледохода на реке начинался бревноход. Если где-нибудь ниже по течению случался затор, брёвна пёрли на берег, часто ломали изгороди в огородах и потом, когда вода спадала, оставались хозяевам. Владельцем любого бревна на берегу был тот, кто его первым возьмёт. Позже, по малой воде, на реке появлялись отражатели – узкие, в два бревна, трапы, скреплённые скобами, плавно уходящие от берега вниз по течению почти до середины русла. Они направляли плывущий лес в течение Кондомы, не давая забиться в заводи.
Их обживали рыбаки и ребятишки. У нас был свой отражатель. Самый длинный. Он  прибивал брёвна к противоположному берегу, где впадала Курья. Там работали зэки. Сортировали лес, скрепляли плоты и отправляли дальше по течению. Мы наблюдали, прижавшись холодными мокрыми пузами к горячим брёвнам, как мужики орудуют баграми. Они ничем не отличались от других рабочих мужиков. И никогда не заходил при мне разговор, что это за бригада. Слово "зэк" долгое время для меня оставалось чем-то вроде названия профессии: тот, кто ширяет багром брёвна на реке. Мы приходили на речку – они уже работали, мы уходили – они ещё работали.
Лес перестали сплавлять где-то в 74-75-ом, незадолго до моего первого класса. Отражатели летом ещё выставляли года три. Одиночные брёвна вылизывало течением из укромных мест, и они ленивыми крокодилами лежали в воде. Были и утонувшие крокодилы. В зелёной тине, мохнатые, скользкие... Мы визжали от страха и восторга, наступив или запнувшись.
Как-то само собой ушло слово зэк вместе с молевым сплавом.
Вернулось оно ко мне в пятом классе. Виталий Ильич привёз нас на Мустаг. Мы шли к подножью своей первой большой горы, на вершине которой до середины лета оставалась белой.  Всё, что рядом, не очень занимало. Смотрели наверх – там снег! Суетились от нетерпения, донимали Виталича вопросами: "А далеко ещё? А это сколько по времени? А там жарко или холодно?" И весь этот гомон вдруг прервал короткий, тихий, но какой-то испуганный возглас: "Зэки!"
Я искала глазами воду и потому увидела их последней. Вдоль железнодорожной насыпи, через которую мы уже собрались было перейти, шла колонна тёмных угрюмых мужиков. Молча. Шурша щебнем. Они не смотрели на нас. Только один успел спросить у Виталича: "Курево есть?" Виталич сочувственно развёл руками и как-то сокрушённо вдохнул. Выдохнул, когда они прошли: "Знать бы..." Лёха нерешительно протянул Ильичу "Приму": "У меня есть... Догнать?" Виталич засмеялся: "Вот это ты засыпался!" – и забрал пачку. А потом всю дорогу донимал Лёху:
– Цибарку-то дать?
Лёха перепробовал за время похода все варианты ответа: и отшучивался, и злился, и отмалчивался... Цибарки" неизменно возвращали нас к зэкам:
– А почему у них только один охранник?
– Конвоир, – поправлял Виталий Ильич. – Да куда они денутся? За побег срок прибавят. Хорошо, если не убьют...
– А почему убьют?
Ильич усмехался задумчиво:
– Шаг влево, шаг вправо... – и переводил разговор на Лёху. – Лёха, вот тебе конвоир-то прикурил бы!
– Чо я-то опять? Вон у Петьки тоже есть.
– Ну ты, стукач... – толкнул его Петька в спину.
Ильич остановился:
– А что это значит, знаешь?
– Ну, ябеда. А что?
– Да нет, ничего... – и мы пошли дальше.
Но что-то в этом было. В интонации что-то у Ильича было непривычное.
А потом появились новые впечатления, новые слова: курумник, черемша... мы-то её колбОй всегда называли.
А снег в жару? Какие там зэки? Вспомнили мельком на обратном пути, переходя насыпь.
Потом, после школы, я начну для себя открывать, что живу на земле Шорлага. Непонятное слово Олп, которым называется район в соседнем посёлке Малиновка, расшифровывается как "отдельный лагерный пункт". Есть там и район Собачник. Зэков на Курью привозили оттуда. Здесь до сих пор под водой остались сваи и какие-то перемычки от прибрежных сооружений лесосплава. Купаться глубоко и страшно.
А потом будет книжный бум. Будут Шаламов и Солженицын... Но не они мне расскажут самое важное о зэках. Самое важное я узнаю раньше, когда в гонке за словарями, куплю однажды Словарь тюремного жаргона. В нём почти не будет незнакомых слов...

Космическое
В тот день объявили штормовое предупреждение. Нас впопыхах забирали из детского сада. Говорили тревожно, почему-то почти шёпотом. А мы пытались понять, что ж это такое – штормовое предупреждение. На улице была метель. Ну метель и метель – такие часто бывают. Сногсшибательный тёплый ветер и липкий снег.
Мать торопила: "Надо успеть!" Зачем успеть? Весело же! Тропинки на нашей Болотной улице уже замазало свежем набелом. Вешки, торчащие из сугробов, в этом месиве надо ещё разглядеть. Мама то и дело срывалась по пояс в снег с натоптанного. Я пыхтела позади, подгоняемая где уговорами, где матом. А около дома мне, вынь да положи, захотелось поиграть в пещерах. Ходов и укрытий накопали в огороде за зиму, как кроты. Но мама меня так тщательно и крепко обмела веником, что я не стала настаивать. Отогревшись и забыв про веник, заскучала. Метель звала. Дом, казалось, взлетит вот-вот. И я затянула шарманку: "Хочу гулять, хочу гулять, хочу гулять..." Глядя на своего младшего сына, начинаю понимать, почему мама частенько не могла выдержать моих "закидонов" и сдавалась. Валька меня иногда так достаёт, что я его и в пасть крокодила отпустить готова.
В общем, меня одели и выпустили, полагая, наверное, что испытаю счастья по полной – желание гулять пропадёт. Хватанула, конечно. Сначала – ужаса. На веранде так выло и дуло изо всех щелей, что я сразу вцепилась в ручку двери, но... герои не сдаются! Повернула к выходу, открыла щеколду – и дверь ахнула мне навстречу пастью снежного дракона. Какое там глаза открыть, я вдохнуть не могла. Ветер остервенело рвался внутрь, разозлившись, что есть ещё где-то спокойное незанятое пространство. Дверь с веранды на улицу была напротив двери в дом. Я заорала от ужаса, что не смогу ни закрыть одну, ни открыть другую. Меня услышали. Открыли, втянули, встряхнули... Брат выскочил и кое-как закрыл дверь на веранде.
– Нагулялась?
-Там ветер дерётся!
– Тогда раздевайся.
– Аааа! Гулять хочу!
И так с полчаса без особых вариаций....
Первым не выдержал Серёга и достал противогаз из своих тайников:
– Всё! Будешь космонавтом!
Мама слабо пробовала противостоять этому безобразию:
– А если хобот забьёт? Задохнётся же.
Но брат уже вошёл в раж испытателя, поэтому был убедителен, как Королёв:
– Трубку под пальто спрячем, не забьётся.
– Да я её трясти буду, – заверила я, боясь, как бы не передумали меня обрядить в космонавты.
Вас когда-нибудь готовили к выходу в открытый космос? О, это торжественный обряд. Это одевание и одновременное продумывание внештатных ситуаций: "А если за шиворот... а мы шаль сверху... трубка всё равно из-под пальто торчит... нет заправлять нельзя – дышать нечем будет..." И меня одели! Поверх противогаза – цигейковая шапка из тех, что завязывались под подбородком, а поверх – шаль, концами скрещенная на груди и собранная сзади на поясе узлом.
И я вышла! И было совсем не страшно – я же космонавт. Попробовала искать вход в пещеры. Бесполезно, всё затянуло снегом. А классно в "скафандре": тепло, ветер по лицу не хлещет... Я вскарабкалась на сугроб и, перекатываясь с боку на бок, докатилась до конца огорода. Оглянулась на дом – ничего не видно. И что-то мне стало скучно. Тоскливо так, до слёз. Покатилась назад, но почему-то поворачиваться плохо получалось, сил не хватало. И тут до меня стал доходить смысл слова "задохнётся". Я так напугалась, что завертелась буквально веретеном. Ровная поверхность сугроба кончалась обрывом у дома. Скатилась, а дальше снег рыхлый, крутиться по нему бесполезно. Здесь мы обычно просто добредали по пояс до крыльца. Но встать я не могла. Попробовала стянуть противогаз. Куда там... Он же под шапкой, а шапка завязана. Попробовала дотянуться до подола пальто, чтобы трубку потрясти... Попробовала варежки снять, чтобы шапку развязать... Не знаю, пробовала ли на самом деле или только думала, что пробую. Вообще-то руки замёрзли, значит варежки всё-таки снимала. Исходя из инструкций подводников, я, оказывается, сделала самое правильное, что нужно сделать: перестала сопротивляться и тратить попусту кислород. Лежала и думала: "Вот умру и меня заметёт... А весной меня найдут..." Представляла, как меня будут хоронить. Как все будут плакать, вспоминая, какая я была хорошая. И мама скажет, что я была самая маленькая и самая послушная в семье... И сестра скажет, что я была лучше Серёжки... И Серёжка... Он будет такой виноватый, что придумал этот скафандр...
И тут я услышала его смех:
– Чо, загораешь?
Рванулась изо всех сил, чтобы встать, но подняла только голову и клюнула в снег. Он подбежал и дёрнул противогаз с подбородка – в нос, в глаза, в грудь шибануло болью!
Я проспала, говорят, больше суток. Серёжка где-то в снегу потерял тапки и притащился со мной домой босиком. Пока мама выясняла, живая ли я вообще, раздевала, укладывала, плакала и думала что делать (даже если сам доберёшься до соседей, чтобы позвонить, ни врач, ни скорая всё равно не доберутся до нашей бездорожной Болотной), Серёжка спрятал противогаз и срочно уснул.
Летом он на мне этот противогаз испытал ещё и в качестве акваланга. Ну, там только кашлем обошлось. Он меня моментально за шланг вытащил. Захлебнуться не успела.

Первый протест
Мы учились во втором. Последними уроками всегда были либо рисование, либо физкультура, либо труды, либо пение. В общем, отдых для мозгов. Все эти предметы, как и основные, вела Амалия Михайловна. Так уж повелось, что она их часто заменяла русским или математикой, особенно перед концом четверти. Да все учителя начальных классов так делали. Никто ни то чтобы не возмущался, никому даже в голову не приходило, что это неправильно. Авторитет учителя настолько силён в начальных классах, что даже подумать о его неправоте было святотатством. И вот нас в очередной раз обломили с физкультурой. Не знаю, чего нам с Людкой взбрело в голову пойти к директору. Скорее всего, старшие наши братья и сёстры втемяшили в наши отчаянные головы какие-то мысли о расписании уроков. Так или иначе, но пошли. Отрепетировали речь, чтобы не мямлить и праведно заявили:
– Амалия Михайловна опять нам заменила физкультуру русским языком, – это я сказала.
– Разве можно нарушать расписание? – это Людка.
Антонина Афанасьевна нахмурилась и сокрушённо покачала головой:
– А-я-я-й, девочки...
Мы с Людкой растерялись: "Что ж не так-то?". Директор выжидательно на нас смотрела, как бы спрашивая: "Неужели не понимаете?" Мы, конечно, не понимали, но под этим взглядом сделали повинные лица и опустили головы. По всему выходило, что мы чего-то важного не знаем, а туда же...
– Ябедничать на учительницу... – и она опять осуждающе на нас воззрилась. – А вы у неё спросили, почему она так делает?
Мы ещё больше скукожились под её взглядом:
– Нет...
Ох, как хотелось исчезнуть или хотя бы заплакать. Мы хоть и не спрашивали, но Амалия Михайловна сама всегда говорила: "Не успеваете. Надо догонять программу. А как контрольную делать будете? А если комиссия приедет?" Мы ожидали подтверждения этих слов, но услышали другое:
– Если вы стали уже настолько взрослыми, что видите нарушения, будьте настолько же взрослыми отстаивать свои права.
Ну, такое во втором классе с первого раза понять трудно. Наверное, очень явно это было видно на наших мордахах. Антонина Афанасьевна пояснила:
– О нарушении расписания заявляете, как взрослые, а ябедничаете, как дети. Боитесь сказать Амалии Михайловне – терпите, не хотите терпеть – идите и скажите.
И мы пошли терпеть. Не знаю, дозрели бы мы до «идите и скажите», но уроков нам с тех пор не подменяли. И другие учителя не подменяли.

Вахоня
Она явилась к нам в 6 классе. Учить биологии. И географии. Эхма – ббп (биология – большая перемена)!!! Ухма – ещё одна большая перемена!!!
Нет, сначала-то всё чинно было, как положено: она – учитель, мы – ученики. Первые минут пять. Почему-то дурака сразу видно. Урока три-четыре мы изучали её реакции, проверяли: с какого оборота заводится. Потом ещё урока два следили за ней по учебнику, подсказывали, если где слово забудет или попутает. Это было забавно и даже как-то удивительно: надо ж – учить наизусть каждый параграф к каждому уроку... Потом урока два устраивали тотализатор на то, сколько раз она запнётся. Потом изучать в ней стало нечего, ржать над одним и тем же надоело.
Класс распался на малые группы и отдельных индивидов. Мы просто как бы перестали её замечать. Началась театральная практика. Народное признание получал всяк по-своему. Отличиться в препирательстве: "А чо сразу я? Я же прошлый раз отвечал. А две двойки подряд нельзя!" – конечно, было легко. Здесь и "Пошла ты" невнятно можно сказать. Публика будет в экстазе. Но платить за популярность придётся двойками. А отвечать за них – классухе Надежде. Не, нехорошо заканчивается такая причинно-следственная цепочка.
Вот тут я и свершила свое первое открытие на благо народа. Для психологии это, конечно, не открытие, но о такой науке я тогда не подозревала, а потому, отстаньте, открытие вполне себе самостоятельное. Открытие о силе уверенной интонации! О!
Тут главное, чтобы массовка ответственно балдела и горлопанила. Вахоня вызывает к доске, задаёт вопрос, а сама, даже несколько слов не выслушав, начинает на кого-нибудь орать. Так вот не надо замолкать и ждать, когда она о тебе вспомнит, надо уверенно и громко без вопросительной интонации повторить её вопрос, а дальше так же уверенно нести пургу. Пятёрка обеспечена.
Сначала я, конечно, жадничала, открытием не делилась. Но ведь гению нужно признание. Оно как-то даже приятнее пятёрок. Но мне просто так не поверили, затребовали доказательств на практике.
Первопосвящённых было двое: подруги Танька и Светка. Они сели за первую парту. Я исправно тянула руку. Вахоня спросила только к концу урока.
– Покажи, где находится Западная Сибирь.
Народ, как назло, чего-то не сильно шумел. Спасла логика – мы ж здесь живём! – и начала я показывать родной Кузбасс и соседние области. Народ понял, что спектакля не будет, немного разочаровался и вернулся к своим занятиям, обеспечив, наконец, требуемое шумовое сопровождение.
– Какие земли в Западной Сибири?
– Земли в ...
– Актайкин! Сядь на место!
– А чо она у меня ручку стянула?
– Гете! Отдай ручку!
– Какую ручку? Да он врёт! Актайкин! Ты чего врёшь?
– Ага, врёшь! Вон за спиной прячешь!
– Так! Гете! Актайкин! Так! Хватит уже на уроке баловаться.
А я в это время:
– ... в Западной Сибири серо-буро-малиновые!
Бац – Танька уходит лбом в парту, Светка в голос ржёт.
– На этих землях растёт всякая всякость: пшеница и морковь, кустарники и лук, бывает, вырастает...
На следующий урок Людка со Светкой успешно воспользовались моим открытием. Но позднее оказалось, что не все владеют уверенной интонацией. Наглости, оказывается, тоже нужно учиться.

Баба Лена
Что было у нас в головах? Почему нас занесло с тимуровским порывом к этой бабке? Буквально ночью мы лазили к ней в огород за викторией. Тем же составом: Людка, Светка и я. Лето. Никто помогать старикам не направлял. Чего, спрашивается?
Она сидела на лавочке у крыльца. На наше предложение – может, помочь чего – спокойно ответила:
– Да чего помочь? Сама справляюсь ещё. Грядки полила. Ягоду ребятёшки ночью потоптали, так поправила...
Людка по-хозяйски (ей бы в собесе работать) заглянула в открытую дверь:
– Пол можем помыть.
– Да что я, сама не управлюсь? -улыбнулась бабуля, приглашая сесть рядом.
Мы следом за Людкой глянули мимоходом в дом. Делать там действительно было нечего – чистенько и просто: печка, стол, две табуретки да кровать. На полу в оконном солнечном пятне – кошка с котятами.
– Пионеры, значит?
– Ага... – тоскливо отозвались мы.
Как-то настроение сразу испортилось, как будто нам конфетку не дали или обломили на гостинец. А бабуся гостинец-то как раз и – нате вам – викторию... Видать собрала, что после нашего нашествия осталось.
Людку осенило:
– А, может, забор подправить? Чтоб не лазили? – и встретив её сомневающийся взгляд, заверила. – А что? Я умею. Где у Вас молоток?
– Да нет. Пусть уж в свой лаз ходят. А то совсем сломают. Ветхий забор-то.
Ветхий! Мы отвернулись, чтоб не засмеяться: слово-то какое – ветхий! И очень подходящее. Здесь всё было ветхим. Сама бабка, если бы не доброе лицо, чисто баба Яга с клюкой.
– Бабушка, у Вас пенсия есть? – критически оценив окружающую убогость, спросила Людка.
– Есть. Как же? Пять рублей получаю.
Мы опешили:
– Как же Вы живёте?
– Хорошо живу. Хлебушек есть. Войны нет, – вскинула на нас, поднявшихся уходить, прозрачные уже, старческие доверчивые глаза. – Хорошо живу.
Кажется, это самое страшное из всего, что я знаю о войне.

Хлеб
Сестра меня отправила за хлебом. Долго объясняла:
– Если серый хлеб, дашь вот эту, вот эту и вот эту копеечку. Поняла?
Я стараюсь запомнить: самая маленькая жёлтенькая, самая большая жёлтенькая и маленькая беленькая – киваю, поняла.
– Если белый хлеб, дашь вот эту и вот эту, – показывает на большую жёлтенькую в моей ладошке и даёт ещё большую беленькую. – Запомнила?
Так, там три монетки, тут – две, большая жёлтая и туда и туда идёт:
– Запомнила.
В магазин я иду не первый раз, но тогда мне давали рубль. Я отдавала его тёте Зое, она мне – хлеб и сдачу. А сегодня рубля нет. Деньги последние.
Хлеб летом привозят только в обед. К вечеру его уже разберут, мама после работы не купит.
Я занимаю очередь на улице, жду, когда займут за мной, и иду играть к Наташке. Она живёт сразу за магазином, отсюда видно, когда приедет хлебовозка.
Пока хлеб разгружают, народ ни без ругани разбирается в очереди и ждёт. Я оказалась внутри, а не в хвосте на улице, значит ждать не очень долго.
Ждать тяжело. Тесно. Сумка Ненашихи воняет селёдкой. От деда сзади несёт самосадом, пОтом и чем-то кислым. Сбоку меня подпёрло мягкое и шёлковое. Противно. Я боюсь повернуться, потому что вдруг это задница. Поднимаю голову вверх и смотрю в потолок, так легче.
Возле прилавка толкаются и ругаются. Кто-то опять встал не в свою очередь. Вдруг понимаю, что рядом говорят про меня:
– А это чья?
– Да это ж Валькин суразёнок.
СлОва этого я не знаю, но говорит тётка обидно, типа – да так, дерьмо, не обращай внимания. Я мысленно пересказываю им все маты, которые знаю. Пусть не обзываются.
Наконец, меня вытаскивает к прилавку, и теперь можно дышать свободно. В нос шибает парной хлебный запах. И тут я понимаю, что не знаю серый это хлеб или белый... Смотрю на копейки и, блин, я забыла, какие с какими давать. А очередь так быстро приближается. Белый или серый? Маленькая беленькая и большая беленькая? Нет, беленькие были по одной. Надо жёлтенькие распределить. Серый или белый? И, как назло, сегодня отпускает тётя Надя, а не тётя Зоя. Она протягивает руку за деньгами, и я наконец решаюсь: маленькая беленькая и маленькая жёлтенькая!
– Такого хлеба нет...
На меня все смотрят! И все торопятся! Я меняю маленькую жёлтенькую на большую и смотрю на тётю Надю.
– Такого тоже нет, – колюче говорит она и берёт деньги у деда.
Меня толкают уходящие от прилавка, а тётя Надя ко мне не поворачивается. Я перекладываю все деньги в одну руку, протягиваю над прилавком на сколько могу далеко. Я долго так стою. Она, наверное, про меня забыла, народу-то много.
Я видела, как она бросила взгляд на мою руку и тут же отвернулась. Кажется, она усмехнулась. Но ведь должно хватить! Может, я потеряла? Смотрю на деньги: две беленькие и три жёлтенькие. Вроде бы, столько и было.
Около Наташки я понимаю, что дома мне будет нахлобучки. Мы же без хлеба остались. Женька будет дотошно выспрашивать, что я сказала, и что мне ответили.
Наташкина мать вышла на мой рёв, а, может, уже с обеда на работу побежала. Кое-как поняла сквозь всхлипы, что мне хлеба не дали. Пересчитала деньги.
– Всё хватает. Почему не дали-то?
– Не знаааюююю...
– Ах, ты ж лярва трёпаная! – это она тёте Наде. – Ладно, давай деньги. Я в буфете у Веры выпрошу, передам Валентине.
Я отдаю тёте Оле деньги и смотрю ей вслед. Она идёт, время от времени всплескивая руками, и я слышу: "От ить сучка!"

Дятлы
Роза Антоновна вела у нас цветоводство. Она была уже на пенсии, а немецкий в школе вели теперь её дочери, Ирина и Роза Николаевны. Вообще-то, настоящее их отчество Готлибовны, но кто ж это выговорит? Да и, даже не сомневаюсь, ходило бы среди школяров множество вариаций в произношении непривычного батюшкиного имени.
Дочери владели одинаково хорошо как немецким, так и русским. Не знаю, как остальные внуки, но мои одноклассники, Пашка и Иринка, мучились со спряжениями немецких глаголов наравне с нами. А вот Роза Антоновна частенько не могла найти подходящих русских слов. "Коровин муж" – самое памятное определение, которое она, забыв слово, выдала ребятишкам на уроке. А в этом классе как раз учился Вовка Коровин. И сначала одноклассники повернулись к нему, недоумевая, почему он, вдруг, стал мужем. Довели до слёз несчастного Коровина, до крика – ничего не понимающую Розу Антоновну, и только потом кто-то подумал в другую сторону и неуверенно спросил: "Бык что ли?" И ответ Розы Антоновны: "Бик! Бик! Я-я, бик!" – утонул в общем хохоте.
И вот теперь она вела в Доме пионеров кружок цветоводства. Грузная, круглолицая, вечно с тележкой, сооружённой из рамы детской коляски и цинковой ванны для стирки, она каждый день от весны до осени шла к сотворённому ею же цветнику у обелиска. Мы помогали ей, но отлынивали, конечно. Весной и осенью, пока учились, приходили чаще, а летом работать никакого патриотизма не хватит. Грядки в своем огороде надоедали. Какой уж там цветник? А вот когда нужны были добровольцы в зачёт отработки на пришкольном участке, мы без удовольствия, но шли. Без удовольствия, потому что у Розы Антоновны работать надо, не побегаешь и просто так четыре часа вместо отработанных двух в дневник не получишь.
Мы пропалывали цветы у обелиска. У ограды остановилась Федосиха. Долго стояла и молчала. Мы посматривали на неё и пололи. Когда солнце палит, трава не выдёргивается, а до конца участка – хоть помри, а вольный наблюдатель злит. Вот чего пялится? Цирк ей тут?
– А хорошо, Роза Антоновна, цветочки-то на русской земле растут? – наконец, спросила она то, для чего остановилась.
Роза Антоновна встала, недобро посмотрела на Федосиху, потом на нас, махнула на неё, дескать – иди:
– Растут, растут... – и перешла на противоположную сторону.
– А-а-а... Уханькали народу, а теперь цветочки садите, – шипела Федосиха. – Будто встанет кто от ваших цветочков.
Федосиху мы знали. Разорётся – не остановишь. Не выдержала Людка:
– Тёть Лен, ты чё совсем? – покрутила пальцем у виска.
Федосиха сбавила обороты, для порядку типа "русские не сдаются", пробурчала ещё: "Немчура проклятая" – и свалила.
– Ага, мамка тебе покажет немчуру. Придёшь ты сегодня за молоком, – ворчала Людка, яростно дёргая траву.
Но мать Людкина наш праведный гнев не разделила и ругаться с Федосихой не собиралась:
– Дура она и есть дура.
Людка попробовала ещё воззвать к справедливости:
– Ага, а наше немецкое молоко ей нормально пить?
Тётя Варя нахмурилась:
– Вы это бросьте... Тоже мне... русское, немецкое... Мне четыре года было. Я вон от Османа сюда, в Кузедеево, ходила... с санОчками... милостыню просила... И ведь давали. Своих мал, мала, меньше... Кто-то, конечно, – Гитлер подаст... самим же есть нечего... Ой, идите, – тётя Варя что-то осерчала на нас. – Дураков везде хватает. Роза без ваших соплей понимает. Защитники, тоже мне.
Может, и понимает, но мы-то видели, что Роза Антоновна плакала. Отвернулась к кустам сирени и так и просидела. И "руссишшвайн" мы тоже слышали.
Можно было, конечно, напакостить Федосихе чего-нибудь в огороде. Только ей от этого ни жарко ни холодно. Она в свой огород заходила весной посадить, потом один раз прополоть, а там, что вырастет.
И мы придумали месть дятла. Берёшь леску, сантиметрах в десяти от одного конца привязываешь гайку, конец этот где-нибудь на оконной раме за гвоздик цепляешь, а второй конец тяни хоть на противоположную сторону улицы. Потом приходи, дёргай за длинный конец, и пусть она выскакивает сколько угодно среди ночи, орёт и ищет, кто ей в окно стучит. Даже сейчас не могу вспоминать это без смеха и злорадства. Ох, и поизмывались мы над тёткой!
Правда, много кто в то лето из-за нашего изобретения плохо спал. Мы ведь сами-то дятла Федосихе на окно побоялись зацепить, брата моего попросили. А брат мой дельную вещь оценить умеет. У него аж глаза заблестели. Но не будет же он с малявками по ночам шастать. У него своя компания была. А дальше пошло-поехало. Так что главным событием лета восьмидесятого года в нашей стране, может, и олимпиада была, а в Кузедеево – дятлы.

Последняя прогулка
Даже собственное тело её не слушалось. Все жалели и перешёптывались: "Хоть бы прибрал уже Господь, чтоб не мучилась". С алкоголиком мужем жили на одну её пенсию. Сёстры звали к себе, где будет хороший уход, чистая постель, баня по выходным... Она не соглашалась. Спрашивала: "А как же Юра?" Сёстры отворачивались и вздыхали.
После инсульта она тянула уже седьмой год почти недвижимая.
Я приехала её навестить. Срослось: погода хорошая, она неплохо себя чувствует, Юра трезвый. Вынесли мы её с ним на крыльцо и усадили в кресло, чтобы выветрить да отмыть...
Время от времени я выходила спросить, не устала ли и сколько ещё продержится. Она всякий раз отвечала, что всё хорошо, и зря я суечусь – всё равно Юра не разувается, и завтра будет такая же дорога. Но мне было 17 лет. Легче мыть, тереть и тихо материть Юру, чем просто сидеть и говорить с ней.
Наконец я устала и водрузилась рядом на табурете. Она улыбалась и смотрела куда-то в пространство. Или не смотрела?..
– Птички поют... Спасибо, Марин...
– Да ладно... Чего там...
Она блаженно втянула носом воздух и мечтательно выдохнула:
– А пожить-то ещё хочется!

Фартук
Всё началось с погоды. Август стоял жаркий, а как первого сентября проснулись – об-ца-ца!!! Дождь... И лил он, похоже, с вечера, потому что грязь и лужи на нашей Болотной улице просто непроходимые.
И началось! Мама мне – плащ и сапоги, а я – в истерику: не красиво... Всё утро она меня уговаривала и объясняла, что в школе мы переобуемся, снимем плащ, и буду я раскрасивая–красивая.
Ревела я долго, но даже у таких остолопов силы когда-то кончаются. А, может, и несколько шлепков по заднице дошли, наконец, до головы. На сапоги я всё-таки уговорилась. На плащ – частично. Застёгивать его – ни в какую, потому что тогда мой красивый новый белый фартук никто по дороге не увидит.
И пошли. Я зарёванная, но всё ж счастливая, что хоть фартук видно и букет у меня большой и ароматный. Мама искренне счастливая – наконец-то ребёнок перестал орать.
Всю дорогу мама следила, чтобы я шла аккуратно и не забрызгала колготки. Ближе к школе красавцев, таких же, как я, стало прибавляться со всех проулков. Я украдкой их рассматривала. Интересно же, у кого какой букет. Ну и дорассматривалась...
Поскользнулась... Мама очень быстро среагировала, успела ухватить меня за плащ, но он ведь был расстёгнут.
– Еп... понский городовой! – всплеснула руками мама и подняла меня на ноги.
Эх, мой красивый новый белый фартук... Я стояла, расставив ноги, раскинув руки, и в буквальном смысле обтекала.
Первый раз в жизни я испытала это странное состояние: как будто смотришь на всё со стороны, как будто это всё не с тобой. Я даже не ревела, просто слёзы текли сами по себе.
Фартук с меня, конечно, сняли. Кое-как привели в божеский вид и поставили во второй ряд. И была я чёрной вороной среди белых. Но линейка проходила в школе из-за дождя. В коридоре было сумрачно и тесно. Всё равно меня никто не разглядывал.

Не буди
Парень как парень: джинсы, куртка, телефон... Весь в меру. Высокий, но не длинный. Стройный, но не худой. Наверное, даже и симпатичен, но лицо у него несколько подпорчено свежей царапиной через всю щеку. И пьяноватый он. Опять же где-то на середину: чуть меньше бы – не заметишь, чуть больше – не доедет.
А едет он в Белово. У автобуса в Новокузнецке целая делегация. Похоже, погранцы после светлого дня омовения в фонтанах провожают армейского товарища. Не домой провожают. Из переговоров по телефону понятно, что в Белово гостя примут те, кто на праздник в Кузню не попал. Им передают по ММС фотографию гостя на фоне автобуса, попросив пассажиров освободить пространство. Тут главное, чтобы номер автобуса в кадр попал.
Компания шумная, но благостная. Народ оглядывается и улыбается. Особенно мужики: в глазах чертенята – эх, были когда-то и мы рысаками!
Место у парня в конце салона. На радость соседям, два места из пяти свободны. У одного окна сидит молодой азиат. Коренастый, аккуратный, интеллигентного вида. У другого – тётка непонятного возраста, от тридцати до пятидесяти. Уткнулась в электронную книжку. Парень, как шёл по проходу, успев по дороге помочь бабульке угнездиться и сумку пристроить в ногах, так и сел посередине через кресло от обоих соседей.
Душа его просит общения. Посмотрел на тётку – не собеседник. Посмотрел на азиата, невольно поморщился и отвернулся. Увидел, что впереди девушка тщетно пытается закрыть окно.
– Тут мужская сила нужна, – размашисто встаёт, так же размашисто задвигает форточку. – Вот так. Порядок.
Автобус вырывается за город и, резво рыкнув, входит в плавное монотонное плаванье, погружая пассажиров в дремотное умиротворение.
Я сижу впереди перед тёткой, поэтому, о чём бывший пограничник разговаривает с азиатом, почти не слышно, только отдельные реплики. Выяснил, что сосед киргиз. Тому разговаривать не охота, но терпит, отвечает.
– А мне что киргиз, что француз, – это он уже к тётке обращается. – Аккупанты. Все они русских не любят. А мы им всё равно... Русские всех побеждают. Знаете ракетные установки у нас какие?
И он начинает рассказывать о военной технике, размахивая руками.
Меня пробивает на хи-хи. Хорошо хоть немца рядом не случилось или Познера какого-нибудь. Тётка молчит. Мне жутко любопытно, как она там себя чувствует, как реагирует, но повернуться неудобно.
Парень толкает задремавшего киргиза:
– Ты чего спишь? Ты мужик или размазня?
Киргиз сердится:
– А что ещё в автобусе делать?
– Нельзя мужику спать. А вдруг беда какая?
Я еле сдерживаю смех. Вспоминается конь Юлий из мультика "Алёша Попович": "А вдруг война, а я не спамши".
Тесно парню в автобусе. Через каждые минут двадцать спрашивает у кого-нибудь впереди, долго ли ещё до Белова. Ему отвечают, но сдержанно. Так, чтобы в разговор не увязнуть. И он отпускает, не привязывается. Снова толкает киргиза. Киргиз, наконец, выходит из себя:
– Ты чего ко мне привязался? Сядь уже и успокойся!
Эх, парень встрепенулся:
– Ты с кем разговариваешь, тварь черножопая? Да я тебя урою, макака! – он разворачивается и нависает всем телом над сжавшимся киргизом. Но, надо сказать, киргиз старается не трусить, смотрит прямо. Мы с бабулькой, которая через проход от меня, тоже развернулись, готовясь хотя бы криком вступиться за несчастного киргиза.
Я не вижу из-за спинки кресла тётку, но вижу, как она кладёт руку на колено парню. Парень резко оборачивается от неожиданности и меняется в лице. Размягчается. Наверное, она улыбается ему.
– Не надо. Зачем он тебе? – слышу я тихий грудной голос.
Мы с бабкой тоже расслабляемся. Кажется, пронесло.
Парень ерепенится:
– Бить их всех, гадов, надо. Понаехали. Знаете, как они наших у себя гнобят? – и декламирует, передразнивая кого-то. –  Дуй на своя Россия!
– Не надо ругаться.
Парень шкодно закрывает ладонями рот и, изображая повинность, весело скосив глаза на молодую соседку, кивает головой:
– Точно, не надо! – но тут же спохватывается. – Живи пока, киргиз. Щщазз меня парни встретят, мы тебя замочим, – и смотрит в сторону тётки. Она отвечает на его взгляд:
– И чем вы тогда лучше?
Парень на мгновение озадачивается:
– А? Подобное подобным? Читал. Психология... А сколько в месяц Ваше чтиво выходит?
– Это не интернет. Это читалка. Просто скачиваешь из компа тексты – и всегда с собой. Удобно.
– А? Мне тоже такую надо.
– В общем-то недорого. Такая – две с половиной. Можно, конечно, и на шесть выпендриться. В зависимости от наворотов.
– Ну да. Не дорого. Чего сейчас тыща?
Автобус втиснулся в узкие улицы Белова. Пробка. У парня появилось занятие. Он комментирует нетерпение ушлых иномарок:
– Вот куда, придурок, лезет? Не успеют они. Ехали бы все спокойно, так бы тихо-тихо ленточкой и доползли без дёрганья. В этих пробках только сцепление гробить.
У вокзала нетерпеливо выглядывает в окна. Наконец, кого-то видит:
– О, мужики! – он весь как-то теплеет и светится. Замечает, вставая, киргиза. – Ладно, не дрейфь, не тронем мы тебя.
На площадке раскидывает руки и кричит в отрытую дверь:
– Слава русским пограничникам!
С улицы слышны ответные возгласы:
– Лёха! Сержант поганый! Доехал?!!!

Ильинична
Сетевики меняли опоры по улице Пихтовая. Одна из опор пришлась точненько к углу огорода Ольги Ильиничны Шубиной. Мужики собрались вокруг бурояма, перекуривая и рассуждая, сколько ещё успеют до конца дня. Из калитки вышла Ильинична, прошла мимо мужиков, и резко развернувшись вскинула бензопилу. Мужики невольно отпрянули. Потом вспоминали, что так и подумали: дёрнет сейчас за тросик, заведёт и пойдёт на них. А она просто встала на выбранный ею пост и очень спокойно, тихим мягким своим голосом, сказала:
– Поставите здесь опору, я её спилю.
Да кто бы сомневался, и кто бы стал спорить? Мужики оценивающе посмотрели на огромный ствол сосны во дворе Ильиничны. Она больше похожа на пальму. Далеко в небе пышным венчиком покачивается крона, а боковые ветви, нижние – так в обхват, спилены. И спилены они обычной ножовкой. Бензопилы у Ильиничны тогда ещё не было. Кузедеево этот факт давно обсудило и прикинуло в объёме и опасности. Даже теоретически никто не похвастался, что мог бы такое повторить. Присвистывали, восторгались и сдержанно в кулак улыбались, потому как грех смеяться над больным человеком. И вот тут уж я вам не могу сказать, то ли это суеверность, то ли набожность в кузедеевцах. Церковь-то вон она, на горушке. Во все века там стояла. Никакие революции её не пошатнули. Хоть и не ходил в неё раньше никто, кроме старушек, а всё ж вдруг он и есть, Бог-то.
А спорить с Ильиничной... Как бы вам это сказать? По меньшей мере странно. Никому это в голову не придёт, потому что проверено ещё …дцать лет назад – дело тухлое. Бригадир стал звонить начальнику: приезжай, думай, решай... Мужики тем временем беседовали с воительницей. Интересно же узнать хотя бы, чем человеку опора не угодила. Старая-то в двух метрах стоит. Подошла соседка-дачница, просительно попробовала увещевать:
– Оля, ну зачем ты мешаешь? Быстрее поставят, хоть свет нормальный будет. Всем же лучше.
На что Ильинична спокойно и рассудительно ответила:
– Мне всё равно, какой свет. Вам она через дорогу не мешает, а мне вид из окна на разные стороны делит.
Молодой электромонтёр возвел очи к небу, развернулся и отошёл, тихо матерясь.
Приехал начальник участка. Владимир Ильич. Не Ленин. Всего лишь Сапов. Но, по всему, Ленина с пионерских соплей последователь. Мужики его вообще-то любят, но стишок – "Нам солнца не надо, нам партия светит. Нам хлеба не надо, работу давай" – при всяком удобном случае вворачивают, говоря о начальнике.
Ильич выслушал бригадира, посмотрел на Ильиничну, как, наверное, американцы смотрят на свою статую свободы, тоскливо – на сосну, и, ни то спрашивая, ни то вслух рассуждая, повернулся к бригадиру:
– Чтобы через проулок кинуть, на максимум сколько пролётов надо увеличить? Опор пять перебурить?
И тут всё, что не высказано было Ильиничне, обрушилось на голову Ильича:
– Ни хрена себе!
– Это ж день работы!
– Я тебе козёл, что ли, просто так скакать? – забухтел пожилой машинист бурояма.
– Да давай забурим и всё! – трибунно заявил молодой. – Чего она сделает? Это ж подсудное дело.
Эти слова как-то сразу навели тоску на остальных. Все замолчали. Буроямщик, закурив, поставил точку:
– Только давай уж завтра тогда, Ильич...
– А кто говорит про сегодня? – успокоил тот работяг.
Ильинична всё это время невозмутимо стояла на своём месте и бережно, как ребёнка, держала на руках пилу.
Слышно было, как монтёры, сгружая инструменты в УАЗик, подначивали молодого:
– Дурак ты, Ванька...
– Да чо? Подумаешь...
– Хто ж её посадит? Она же па-мят-ник...
Заржали. Хлопнули. И уехали.

Гуси и пузо
Гуси на улице Сибирской достали всех. Гусак и три гусыни. Ближних соседей они, конечно, не трогали. Народ ближайших окрестностей ходил параллельной улицей, благо, что по расстоянию разницы нет, где ходить. Под раздачу попадали ребятишки да редко сюда заглядывающие граждане. Хозяев дома, как правило, нет. Люди они работящие, вечно на смене. Дочь выросла, с родителями уже не живёт. А гуси – это же сторожевые псы: от дома далеко не уходят и каждого проходящего подозревают в посягательстве на их владения.
Отбивал несчастных прохожих обычно Саня – сосед напротив, угрюмый пятидесятилетний мужик.
Так и жили, пока гуси не напали на пацана при Грише, хозяине. Гриша в это время бетономешалку на гараже загружал. Выбежал Саня на гусиный гогот и вопли, гусей отогнал, да тут и Гришу увидел, наблюдающего с гаража за происходящим.
– Ты какого хрена омоновцев своих распустил? И смотрит, главно.
А у Гриши настроение ни к месту было благостное. Решил отшутиться:
– Так, Сань, ты с ними, смотри, за лето как пузо подобрал.
Саня крякнул и ничего не ответил. А утром Гриша нашёл в стайке своих гусей без голов, ещё тёплыми, аккуратно сложенными вниз кровоточащими шеями (это чтоб кровь стекла и мясо «правильным» было).


Страсти по углю
У Серёги беда. Пошёл к бывшей жене денег попросить (полгода как выгнала), а она сказала, чтобы углярку вычистил, уголь в неё скидал, тогда даст денег в качестве честного заработка. Поворчал Серёга: "Бизнесменша хренова. Магазины вместе поднимали, а теперь денег фиг выпросишь." – Позвал другана, и пошли они зарабатывать.
Открыли углярку, а там прошлогоднего угля ещё месяца на два. Но, кто платит, тот и музыку заказывает. Вычистили, как велено, скидали 5 тонн угля, пошли за деньгами.
Вера – баба дотошная, явилась работу принимать. Ахнула: уголь в соседней углярке. Обматерила и сказала, пока уголь на месте не будет, денег не получат.
Сосед посочувствовал, разрешил перегородку сломать, уголь перекидать, но чтобы и перегородка и его собственный уголь на месте были.
Друган на такой заработок плюнул, а Серёга второй день лопатой машет и всем прохожим на жену жалуется.

Таковы теперь пионеры
Он был хорошим нейрохирургом. К нехватке денег и бытовой неустроенности относился спокойно. Всё это покрывалось осознанием важности своей профессии. Он считал себя ответственным за что-то большое, как в фильме "Офицеры": "Есть такая профессия – Родину защищать".
А потом, капля по капле, это чувство важности стало размываться.
И однажды упала последняя капля. Упала нечаянно. В дискуссии по телевизору он услышал фразу молодого бизнесмена: "В этом размежевании общества нет ничего страшного. Всё же естественно: умные и успешные поднимаются, просто потому, что умнее и успешней. Я понимаю, что у остальных положение работающих нищих, но каждый выбирает себе дорогу сам в силу своих способностей... И в силу самоуважения. Если они не уважают себя настолько, чтобы работать за эту зарплату..."
Жена выключила телевизор:
– Козлы... Слыхал? Мы работающие нищие... Урод. Ублюдок. Когда мы выбирали? – она распалилась вроде, но увидев, что муж её не поддерживает, как обычно, проворчала, сворачивая этот частый для них последнее время аутотренинг. – Кто, козлы, ваших детей учить и лечить будет, если все умные выберут за вами подниматься?
Он усмехнулся:
– Действительно, надо сделать выбор. Я умный. И я себя уважаю.
Жена посмотрела на него поверх очков долгим вопросительным взглядом, но ничего не спросила. Он ничего не ответил.
Да, если честно: у него осталась ностальгия по работе, что нет-нет да вспомнит он о высокой миссии и ответственности врача перед обществом. Однако, соцреализм умер вместе с социализмом.
Он был хорошим нейрохирургом. Он стал хорошим бизнесменом. Сеть магазинов и бензоколонок... Он оживил сдохшую местную пекарню, и снова приезжают к нам горожане за вкусным хлебом.

Племя молодое
День выдался тёплый, а в автобусе не отключили обогреватели. Это стало понятно сразу же. Автобус ещё не вырулил с посадочной площадки, а пассажиры уже начали возиться.
– О! Отопление не выключили, – проворчал парень, пытаясь убрать ноги от потока горячего воздуха. Печка оказалась как раз под сиденьем впереди него. Он поднял повыше букет и как-то растерянно посмотрел на него, оценивая, что будет с цветами через час.
Старушка соседка посмотрела на парня, как будто собственного сына по головушке погладила, улыбнулась куда-то далеко внутрь себя.
– Красивый букет. Подружке везёшь?
– Жене, – гордо ответил парень и тоже улыбнулся, поправляя на коленях коробку.
"Кукла, наверное, – подумала Анна Ивановна и внимательно посмотрела на парня. – Интересно, сколько ж тебе лет, пострел?"
Он был не так молод, как показалось на первый взгляд. Обветренное лицо, несколько глубоких морщин на лбу... Но большие голубые и такие ясные лучистые глаза притягивали к себе и отвлекали от этих признаков совсем не юношеского возраста.
– Попроси, чтоб выключили. А то утром я уже ругалась с ними. Скажут, опять этой старухе жарко.
Парень, говоривший до этого вполголоса, приподнялся и обратился к кондуктору:
– Отопление отключите, пожалуйста!
Анна вздрогнула от неожиданности:
– Тебе бы в церкви с таким голосом...
– Ага, – он широко улыбнулся. – Мне всё время это говорят.
– А кем работаешь?
– На КАМАЗе, – ответил гордо и основательно, и снова улыбнулся её очередному удивлению.
Кондуктор в это время о чем-то перебросилась с шофёром несколькими фразами. Отопление продолжало жарить.
– А зовут тебя как?
– Иван.
"Как папу... Много сейчас стали называть простыми русскими именами" – хотела сказать она, но промолчала, потому что сосед достал телефон и уже набирал номер.
– Здравствуйте. Это отдел эксплуатации?... Скажите, а у вас в автобусах отопление от температуры на улице зависит или просто от времени года?... Ну, в смысле, если октябрь, то будут отапливать, даже если на улице тепло?... Потому что попросил шофёра отключить печку, а он не отключает. Утром, вот бабушка говорит, уже ругалась с ним по этому поводу – бесполезно... Сто семьдесят первый... В четырнадцать тридцать... Хорошо. Всего доброго.
Анна Ивановна сидела, как громом поражённая, вспоминая утреннюю ругань и испорченное на целый день настроение.
– А откуда ты знаешь, куда звонить? И номер помнишь...
Теперь Иван удивлённо смотрел на неё:
– Так вон же номера написаны, – показал на перегородку водителя.
У водителя зазвонил телефон:
– Да, Вер... Так они бы ещё ватники надели!... Хорошо, сейчас отключу.
Пассажиры, слышавшие оба звонка, одобрительно заулыбались такой оперативности.
А шофёр ворчал:
– Во люди! Уже настучали!
– Это кто настучал? – Иван повысил голос, и в нём послышались недобрые нотки. – Я Вас просил отключить? Вам лень до переключателя руку протянуть.
Кондуктор посмотрела долгим пристальным взглядом на Ивана и промолчала.
Автобус то деловито урчал, поднимаясь в гору, то весело срывался вниз. Иван дремал бережно положив букет поверх коробки. Анна теперь без стеснения рассматривала его и думала: "Вот уж точно, племя незнакомое. Дрыхнет, как будто и не было ничего".

Новогоднее
Верку взяли в магазин с испытательным сроком. Очень уж она вертлявая, несерьёзная, бесшабашная... А хозяйка – баба дотошная и честолюбивая. Магазин открыла недавно. Очень ей хочется быть лучшей. Всех козырных деревенских продавцов перебрала, никто ко двору не пришёлся. Сама у прилавка стоит, но всё равно перебирает. И вот Верка появилась. Перед Новым годом. Народ по деревне судачит:
– Довыбиралась...
– Да кто к ней пойдёт? Запросы-то о-ё-ёй...
– Ну с Веркой-то к образцовой торговле придёт, чо!
– Да Новый год перезимует да выгонит. Самой-то за прилавком праздновать не охота.
А Верка и торгует – так же бесшабашно. Зашёл городской-спесивый. Хозяйка было сама к прилавку поднялась, да ноги у неё больные, Верка её опередила. Хозяйка губы поджала, осела, руки на груди скрестила, но молчит, одёргивать или учить при чужих не в её правилах. Верка недовольство хозяйки и не заметила. Какие там оглядки, когда тут такая удача перед чужаком повыпендриваться? Сально этак мужику улыбается и дурашливо спрашивает:
– А чего желаете? Внучатам гостинца или чуда новогоднего?
Мужик на шутку не поддался. Хмыкнул только.
– Колбасы взвесь.
– Да это завсегда, пожалуйста. Варёной, копчёной, дорогой, дешёвой, или много, или мало?
Мужик Верку взглядом удостоил. Опять хмыкнул, типа – что за выкрутасы? Юмор, тоже мне, лапотный. И чтобы охолонуть девку заказал:
– Вон той, Таллинской... 102 грамма.
Верка, кажется, даже обрадовалась и засмеялась удивлённо:
– Ровно 102?
Да так искренне засмеялась, что мужик тоже улыбнулся и залихватски подтвердил:
– 102!
У него, кажись, даже шапка на затылок по-дембельски взмыла. Не иначе вояка в отставке.
Верка достала колбасу из прилавка-холодильника, картинно одной рукой положила на доску, другой размашисто полосанула по батону ножом, ловко этак руку – в мешок, вуаля! – уже колбаса внутри мешка и завязана. При этом – мужику в глаза глядя и улыбаясь лукаво. Колбасный бармен, ага.
– 102 так 102! – и колбаску на весы.
Мужик аж присвистнул и шапку в самом деле на затылок сдвинул:
– Во даёт!
Ровнёхонько 102 грамма отвесила Верка и сияет во всю свою круглую мордаху!
– Как у тебя это получилось? – спросила почти шёпотом и так же, как Верка, сияя, хозяйка, когда мужик вышел.
Верка развела руками, одновременно выпятив живот и выпучив глаза:
– А хрен знает! Нечаянно!
Хозяйка от души засмеялась:
– Ну ты даёшь! А если бы не получилось? Ты так уверенно – 102 так 102!
– Ха! Ну сказала бы – ой чо-то я сегодня невесомая. Ну, или чо-нить другое... Откуда я знаю, чего бы я сказала?