Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Сергей Павлов. Кузбасская сага. Книга третья

Рейтинг:   / 7
ПлохоОтлично 

«Изведется род людской своею лютостью!..»
 Глава 1
 Россия на стыке 1917 и 1918 годов представляла собою гигантский котел, закипающий на таком же гигантском кострище истории: нутро кипит и клокочет, а на поверхности расходятся огромные круги, то там, то здесь взрывающиеся кровавыми пузырями восстаний и мятежей. Страшной силы черная энергия вырывалась наружу из каждого такого взрыва-пузыря, но проходило совсем немного времени, и уже в другом месте появлялся и рос новый пузырь людской злобы и ненависти. Зародившись в солдатских окопах германской войны, эта энергия противоборства Света и Тьмы, Нового и Старого, Добра и Зла к концу второго десятилетия ХХ века морем-океаном разлилась по Российской империи, образуя все новые очаги напряжения и противостояния, все более ввергая страну в пучину хаоса и разрухи.
 Военные действия вызревающей в России гражданской войны до лета 1918 года развивались в основном вдоль линий железных дорог, которые к тому времени густой сетью опутали ее европейскую часть. И потому туда, где назревал «очередной пузырь» противостояния и возни-кала угроза конфликта, новой властью специальными эшелонами немед-ленно перебрасывались войска. Это был «период эшелонной войны». Как правило, очаг напряжения уничтожался или локализовался, но иногда это сделать не удавалось, и тогда конфликт ширился, вызревал, росло количество противоборствующих сил, что в итоге приводило к созданию фронта. К середине 1918 года в России их было два – Восточный и Южный. Самым же масштабным эпизодом «эшелонной войны» стало вооруженное выступление 40-тысячного чехословацкого корпуса, состоявшего из пленных солдат-славян австро-венгерской армии, который вошел в историю России как «чехословацкий мятеж». Интернированный в ходе военных действий первой мировой войны чехословацкий корпус прошел «перековку» в русском плену и был вооружен, чтобы, согласно планам Верховного Совета Антанты, воевать против Германии на территории Франции. Но после прихода в России к власти большевиков судьба этого воинского подразделения претерпела определенные изменения. Советское правительство не рискнуло пропустить в Европу в опасной близости от столицы молодого государства боеспособную и хорошо вооруженную воинскую часть, разрешив ей покинуть Россию дальним, но менее опасным для власти путем: через Сибирь, Дальний Восток, в Америку и уже оттуда – в Европу.
 Двинулись в путь эшелоны с чехословацкими легионерами, растя-нувшись по всей длине Транссибирской магистрали: от Самары и Пензы до Омска и Новониколаевска. А, между тем, российский котел продолжал клокотать, все более поднимая градус противоречий до критических высот. Спонтанно возникавшие бунты и мятежи сторонников старой власти, казалось, только выжидавших сигнала, чтобы объединить свои усилия и выступить единым фронтом против Советов, все более нагнетали обстановку страха и грядущего апокалипсиса. Таким толчком для консолидации контрреволюционных сил и стало вооруженное выступление чехословацкого корпуса, в результате которого 26 мая 1918 года советская власть пала в Новониколаевске, 27-го – в Челябинске, 29- го – в Пензе и Сызрани, 7 июня – в Омске, а 8 июня – в Самаре. Именно Самара летом-осенью 1918 года стала центром антисоветского движения, где и был образован, в противовес Советскому правительству, оппозиционный орган власти – Комитет членов Учредительного Собрания (КОМУЧ) во главе с эсером В. К. Вольским. И позднее в ряде городов европейской части России все еще продолжали появляться эсеровские карликовые правительства.
 В Сибири центр власти сначала находился в Новониколаевске – Западно-Сибирский комиссариат, – но потом его полномочия отошли к Временному Сибирскому правительству в Омск, позднее – в Томск и, наконец, в Уфу (Уфимская Директория во главе с Н.Д. Авксентьевым), пока 18 ноября 1918 года адмирал А.В. Колчак, бывший военным министром этой Директории, не разогнал ее и не объявил себя Верховным правителем России.
 * * *
...Теплый октябрьский вечер робко опустился на грязные от вековой сажи и пыли крыши Гурьевского завода. Не стало слышно шипения котлов котельной, отстучал свое кузнечный молот, который каждодневно с первыми петухами нарушал тишину, оглашая окрестности поселка гулкими, растекающимися эхом, ударами, затихли людские голоса, нет-нет да доносившиеся наружу из-за невысокого заводского забора. Лишь одна из трех труб котельной продолжала коптить заметно потерявшее свою синь осеннее небо. Очередной рабочий день Гурьевского завода близился к концу. И хотя он был далеко не таким насыщенным и радостным, как в лучшие для него годы, а все же по отдельным приметам всякий мог определить для себя: дышит завод, жив, курилка!
В кабинете управляющего за широким дубовым столом сидел худощавый, средних лет мужчина с тонкими красивыми чертами лица, подернутого легкой паутинкой мелких морщин. Перед ним на столе горой лежал ворох чертежей, на кульмане, стоявшем в простенке между окнами, был приколот большой лист плотной чертежной бумаги, на котором карандашом были нанесены какие-то, понятные только его автору, рисунки. Хозяин кабинета был задумчив и грустен одновременно. Его холеные, с худыми и длинными пальцами руки, нервно крутили карандаш, то и дело пробуя его на прочность. В один из моментов он не рассчитал свою силу, и карандаш легко переломился. Какое-то время мужчина недоуменно смотрел на него, затем, взяв обломки, сложил их по месту излома, после чего глубоко вздохнул и кинул их на стол:
– Вот так и в жизни порой все зависит от случая...

...Уже несколько месяцев группа инженеров во главе с Михаилом Курако, прибывшая в Гурьевск по заданию Копикуза в апреле 1918 года, оставалась заложницей политической ситуации, сложившейся в Сибири. Заглянув на Гурьевский завод, инженеры отправились дальше, в Кузнецк, где намеревались обустроить штаб строительства будущего металлургического гиганта, произвели рекогносцировку на Тельбесской площадке, предназначенной под стройку, и вернулись в Гурьевск. Но приняться за реконструкцию Гурьевского завода, как это предполагалось изначально, они не могли: не было материалов и оборудования, не было средств для их приобретения – начавшаяся гражданская война заморозила всякую деловую активность промышленников и финансистов. На первых порах у них еще оставалась надежда выбраться из этого медвежьего угла в теплые, более обжитые южные края страны, которые они оставили этой весной ради Сибири, но события разворачивались слишком стремительно: на юге России поднялся Дон и порты Черного моря заполонили оккупационные войска, а Транссиб оказался в руках белочехов. И тогда, собрав своих специалистов, Курако объявил:
– Война, господа, а мы ее заложники. Остаемся с вами в Кузбассе до лучших, до мирных времен, поскольку выбраться отсюда практически невозможно да и не безопасно: в лесах и на железной дороге сейчас полно всякой нечисти…
– Где, где остаемся?.. – откликнулись сразу несколько человек на новое для них слово.
– …Да-да, в Кузбассе… В Кузбасском угольном бассейне… Ну-у, товарищи, – с легким укором проговорил Курако, – неужто вы не читали научных записок Чихачева о Кузнецком крае?.. Ай-ай-ай, а еще горные инженеры!..
– Ах, вон почему «Кузбасс»? Донбасс-Кузбасс…– облегченно вздохнули инженеры, а Сергей Барбашов смело заявил:
– А я давно знал это слово – «Кузбасс». Читал, да как-то непривычно оно звучит…
– Ничего, товарищи, придет время, и «Кузбасс» зазвучит на всю Россию, на весь мир! И мы будем гордиться, что стояли у самых его истоков! А пока идет война, и наше решение будет таким: живем и работаем здесь! У вас у каждого есть свои задумки и задачи, так что разрабатывайте планы, чертите чертежи будущих домен, цехов и агрегатов, как говорится, впрок – потом все сгодится…
– А как же площадка под гигант? – подал голос Казарновский.
– Будем ждать настоящей власти, – негромко, но твердо ответил Мастер.

 * * *
В конце сентября Гордей Кузнецов получил через Пахома Бутакова, как и раньше, гонявшего на лошадях по Крестьянскому тракту, весточку от дочери. После поклонов и многочисленных приветов написала Маша несколько строк и о заводской жизни. «...Сама я здорова, слава Богу, работаю, и даже деньги немного платют, да только на них все труднее взять еду: из близких деревень крестьяне стали ездить реже... Домой приехать не могу: служба у меня тут, да и страшно – на дорогах разбойников много... У нас тут инженеры живут и работают на заводе. Только из-за них он еще работает и железо плавит, а уедут они – завод закроется и много людей помрет с голоду... А пока они сами голодуют. И если мне хоть иногда вы, тятенька, посылаете гостинцы, то этим господам никто ничего не шлет, а милостыню просить они никогда не будут, потому как они люди грамотные и гордые... Очень жалко, что у них никого родни нет в деревнях окрест Гурьевского завода и некому о них позаботиться...». Прочитал весточку от дочери Гордей и смекнул, что просит дочь о помощи приезжим инженерам. Не сказала напрямую, но, зная своего отца, написала так. И не ошиблась. Не сразу Гордей собрался в поездку на завод, а, поговорив с Аленой, определился, что нужно отвезти дочери из провизии и одежды – осень на дворе. Дочь – вечная забота родителей, да только стало ясно, что добрый десяток здоровых мужиков им никак одним не прокормить: не удалось в неспокойное лето 1918 года наполнить закрома, как это было до всей этой смуты. Алена подсказала: по селу надо пройти. Испокон веку крестьяне круговой порукой были сильны.
 Запряг Гордей лошадку в телегу да и поехал по селу. Но не в каждый дом заглядывал с такой просьбой: кто сам живет хуже нищего, как Ермоха Лукин, к примеру, тому самому помогать надо, а к Бронским соваться тоже не резон: богачи - не богачи, но справные хозяева, да уж больно особняком держатся в селе... Заглянул он к Тимофею Скопцову, Богдану Лукашевичу, Нестеру Легкову да к Яшке-Японцу. Набралось провизии – везти не стыдно: кто сала шмат отрезал, кто яиц куриных отсчитал да масла с мясом копченым завернул, кадушку солонины. Заглянул в лавку Ивана Кочергина, а тот по кулю муки да сахару комкового вынес, да еще пять бутылок водки «Купеческой» из запасов: мол, пусть отведают господа инжэнэры сибирской водочки! Наладился, было домой ехать с трофеями, как у моста настиг его младший сын Василия Бронского, Николай. Поставил на телегу полуведерный бочонок меду со словами:
– Батя велел отдать для инжэнэров. Чай, голодно им... – и поспешил назад домой, словно смутившись своего поступка.
Везти все продукты на одной телеге Гордей не хотел – слишком хорошая приманка в голодное и неспокойное время. Стал прикидывать, как удобнее довезти гостинцы до завода, а тут вечером к нему на огонек заглянули Тимофей Скопцов да Яшка-Японец, и Тимофей с ходу предложил ехать вместе на двух телегах.
– Провиянт-то вниз положим, а сверху мешки с картошкой набросаем. Она тоже еда, да только у нас ее тут каждый хозяин уйму содит, даже бандиты на нее блазниться не станут...
– А на вторую телегу что накидаем? Тоже картошки? – с сомнением в голосе спросил Гордей. – Если так, то этой картошкой целую роту можно кормить до Рождества Христова. Подумают, что партизанам везем?..
– Нет, Гордей, – успокоил его Тимофей, – на другую телегу сверху солому накидаем да досок каких: дочери, мол, домик строю в Гурьеве. Знакомый попадется – поверит, потому как все знают, что у тебя дочь при заводе...
– Ох, и хитрец ты, Тимоха!– одобрительно проговорил Гордей, – все рассчитал...
– Вы, мужики, только ружья возьмите, патронов поболе, – посоветовал Яшка, а потом достал из карманов своих широких штанов две гранаты-лимонки и осторожно положил на стол. – А это вам тоже не помешает, если лихие люди наскочат. Как с имя управляться не забыли еще?
 А такие предосторожности были совсем не лишние. Колчаковская власть держалась только в городах да крупных селениях, где квартировали их гарнизоны, в тайге копили силы красные партизаны, поджидая приближения Красной Армии да изредка отбивая обозы у белогвардейцев. Хозяевами же проселочных дорог зачастую оставались мелкие банды из разного рода отребья, как городского, так и деревенского, которые, пользуясь отсутствием крепкой власти, промышляли грабежами и разбоями. Они-то больше всего и досаждали простым крестьянам, вызывая у них страх и лютую ненависть. Теперь и в соседнее село в одиночку не всякий решался ехать – лихих людей боялись.

 ... Лишь в два дня управились Гордей с Тимофеем с поездкой на Гурьевский Завод, хотя намеревались в тот же день обернуться, не желая стеснять Машиных хозяев. Но пришлось заночевать ночь на заводе в одной из пустых комнат в здании конторы, на затертых заводских диванах, пристроив в изголовье свои вещи и укрывшись какими-то накидками, что им нашел Машин жених. Он же и заставил их поменять свои первоначальные планы на поездку…
 А все начиналось так, как они и рассчитывали. Приехали в дом, где квартировала Маша, нашли дочь, да застали там ее кавалера. Поговорил Гордей с девушкой, познакомился с ее ухажером, Сергеем Ивановичем Барбашовым, посидели вместе со стариками за самоваром, испробовав хозяйкиных постряпушек. Заметил Гордей, какими глазами дочь смотрит на молодого инженера, и сразу понял – люб он ей, как и она ему. Знать, дело к свадьбе идет... Напомнил он Сергею да Маше о том провианте, что привез с собой, стал расспрашивать, как его доставить в контору, и тогда молодой инженер вызвался проводить Гордея и Тимофея на завод: и продукты сдать, и хозяйство показать, познакомить со знаменитым металлургом Курако.
– Вы же слышали об этом человеке?
– Мы-то слыхали, дочка много сказывала о нем доброго, да вот захочет ли он-то знать нас? Он ведь большой величины мастер, светлая голова!.. Вот бы еще у правителей наших были такие же головы, глядишь, и войны бы не было... – сказал Гордей.
– Может быть, Гордей Михайлович, но даже война не должна помешать строительству новых заводов и домен. Этим вот и будем мы здесь зани-маться, потому и приехал в такую даль Михаил Константинович, да и мы за ним… Учитель наш! Мы еще такой завод отгрохаем, вот только надо Колчака прогнать! – с горящими глазами говорил молодой инженер.
– И прогоним, и отгрохаем. – с легкой улыбкой вторил Гордей, – только нам уже с Тимофеем Ивановичем на нем не работать – года не те…
– Так дочка ваша работает здесь, разве этого мало?
– Да нет, не мало… Я же тут работал кузнецом, и отец мой, Михал Андреевич, тоже в кузне работал, а дед, Андрей Иванович, почти двадцать лет мантулил… И каталем был, и масленщиком, и кузнецом… Родной он стал для нас, завод-от…
– Вот и прекрасно! – теперь Барбашов уже ни в какую не хотел отпускать улыбающегося в бороду Гордея. – Пойдемте, Гордей Михайлович!?
– Ну что, Тимофей Иваныч, – оглянулся на друга Гордей, – пойдем, што ли, глянем на завод? Посмотришь, где я робил, да и сам я посмотрю с превеликим удовольствием. Я ведь не был на нем уже годков двадцать, если не боле…
– Нет, Гордя, притомился я что-то за дорогу, а тут чайку попил да сомлел… Прилягу вот тут на лавочке, пока вы ходите. Да только долго не гуляйте, а то темняет нонче быстро – осень на дворе…

…На завод поехали втроем: Гордей, Маша и Барбашов. Уже на ходу Кузнецов пояснил дочери и ее кавалеру причину отказа друга от прогулки по заводу.
– Заводной человек Тимофей Иванович, всегда был таким, а как с германской пришел травленый газами, так шибко ослаб. Сейчас отдохнет маленько, а потом в телеге поспит – дорога неблизкая…
– Тятя, неужто в ночь поедете? – испуганно проговорила Маша.
– А что? Мы старые солдаты, нам ли кого бояться? Ты же помнишь, как твой дядька, Федор Михайлович, шестерых бандитов одолел на этом тракте?
– Слыхала, тятя, мама сказывала…
– Ого!– воскликнул удивленно Барбашов. – Когда ж это было?
– Давно это было… Вас с Машенькой еще на свете не было.
– Геройский у тебя дядя, Маша, а ты мне ничего не говорила про то?
– А что попусту хвастать-то, Сереж? У меня и тятя тоже герой: с японской войны георгиевским кавалером вернулся!
– Да ну!? – молодой человек уже с обожанием смотрел и на свою невесту, и на ее отца.
– Да, Сергей Иванович, крест получил, а вот пальцы потерял: в штыки пошли на японца, и вот что вышло…– Гордей с грустной улыбкой показал свою изуродованную руку.
Оставили продукты в комнате дежурного по заводу, после чего более часа водил молодой инженер своих гостей по заводским цехам. И если Маше все здесь было знакомо, то Гордей с любопытством осматривал домну, уже построенную после него, краны, водовод и турбину, дающую электричество заводу. Не терпелось ему заглянуть в кузнечный цех. Там было тихо и сумрачно: ни людей тебе, никакого движения. Барбашов включил освещение, и первым, что увидел Гордей, был огромный молот, прилипший к наковальне. Здесь же, у прокопченной стенки, ощетинившись отшлифованными до блеска рукоятками, стояли разной величины молоты – ручники, кувалды и совсем маленькие молотки, а рядом – пирамидка из лопат и метел. На металлических штырях, беспорядочно вбитых в деревянный простенок, уныло висели кожаные и брезентовые фартуки, а под ними высилась небольшая горка из рукавиц, брошенных прямо на грязный пол. Все говорило за то, что работа здесь давно не велась и все инструменты пребывают в забвении.
– Видите, Гордей Михайлович, завод почти не работает… Неспокойно, руды не хватает, угля, да и люди разбежались, но вот прогоним Колчака, и это все задышит, задвигается…
– Задышит, а то как же…– неопределенно отозвался Гордей, – нельзя, чтобы такой завод простаивал… А ты посмотри, – удивленно проговорил, подходя к наковальне и щупая руками молот, – он все такой же, деревянный?! Сколько лет прошло, а все деревом железо делаем!..
– Вот-вот, и Михаил Константинович тоже смеялся, глядя на него.
– А что такого, – уже вступился за молот, как за своего старого приятеля, Гордей. – Наши отцы и деды работали так, и мне довелось, а уж вы, молодые, придумывайте что-то новое. Вы люди грамотные, думайте…
Возвращались назад уже потемну. Гордей забеспокоился: в дорогу надо собираться.
– Гордей Михайлович, никуда вы не поедете! Здесь заночуете! – реши-тельно заявил Барбашов. – Маша, у нас в проектной комнате ремонт закончили?
– Да…
– А мусор убрали?
– А то как же... Там чисто, диван есть и скамьи туда перенесли, но кульманы еще в кладовой…
– Нам не нужны кульманы. Нам диван нужен и скамейки, Маша!
–Ты хочешь их туда поселить на ночь? – Маша обрадовано плеснула руками.
– Наконец-то догадалась… Чисто, тепло, скамьи широкие, что кровать… А самовар можно из вашей комнаты принести…
– Ой, Сережа, а Михаил Константинович разрешит?
– А как же! Кормильцев наших! Мы сейчас к нему и пойдем, видишь, свет горит в его кабинете…

… Хозяин кабинета встретил нежданных визитеров несколько настороженно, но, узнав, что незнакомый мужчина и есть отец прелестницы Маши, он расплылся в добродушной улыбке:
– Гордей Михайлович! Вы отец нашей Маши? Сущий подарок она для нас! Спасибо! Вот бы столько радения в работе проявляли все наши мастера да рабочие, завод бы давно уже давал металл! А еще вам огромное спасибо за хлеб насущный. Мне уже сообщили о вашей заботе. По-русски, по-христиански поступили. Вы – с добром, а мы к вам – с благодарностью!
– Чем богаты – тем и рады…– смущенно проговорил Гордей, все еще ощущая крепкое рукопожатие знаменитого металлурга своей покалеченной рукой. Лишь на мгновение замер хозяин кабинета, когда увидел, что гость протянул ему в ответ свою изуродованную двупалую руку. – Я с мужиками еще поговорю – подсобим, не дадим помереть с голоду…
– На том спасибо, да только и мы не собираемся помирать и сидеть у вас на шее. Сами сеять будем, продадим металл – деньги появятся, купим продукты…
– Так-то оно так, Михаил Константинович, – возразил Гордей. – Да только осень на дворе, а у нас тут холодно в эту пору, только озимые можно сеять, да у вас тут, наверное, нет таких землепашцев, чтобы осилить это дело, вам железо плавить надо. А цеха-то пустые стоят да холодные – тяжко, однако?
– А вам разве легче? Вон руку покалечили? Плугом, небось, или еще как?
– Да нет, Михаил Константинович, японец руку попортил на войне…
– М-да, в хозяйстве трудно, небось?
– Да пообвык уже, а спервоначалу тяжко было… А вот на кузне с такой рукой уже никак… Я ведь кузнецом тут когда-то работал…
– Вот оно что!? – голос металлурга звучал тепло, заинтересованно.
– Михаил Константинович, мы уже были в кузнечном цехе, – вставил слово Сергей Барбашов, – вспомнил молодость Гордей Михайлович… А он еще и георгиевский кавалер…
– Вот какой геройский отец у нашей Маши! – Курако чуть приобнял девушку за плечи и усадил за стол, где пускал пары пузатый самовар. – Нет, такого гостя никак нельзя отпустить без чая!
– Спасибо на добром слове, но нам и в дорогу пора собираться. До села Урское путь неблизкий – неуверенно произнес Кузнецов. – Да и товарищ меня там дожидается…
– Да куда ж вы в такую темень поедете, и дождь, похоже, собирается…
– Да мы привыкшие…– все еще не сдавался Гордей. Ему и самому уже не хотелось ехать в промозглую темь октябрьской ночи, а еще больше ему хотелось поговорить с этим умным и приятным человеком. Мягкой, интеллигентной манерой разговора Курако напоминал ему приятеля отца, Иванова Кирилла Ивановича. В последнее время они редко встречались, потому как старый доктор часто болел, и редко бывал у Кузнецовых. Да и отец теперь все чаще лежал на лавке в углу горницы, лишь изредка выбираясь на свой «трон», чтобы подымить самокруткой.
– Значит, так мы и договорились, Гордей Михайлович, вы остаетесь у нас на ночлег, а завтра поедете. Вы подумали, где разместить гостя, Сергей?
– Да-да… в чертежной комнате, на диванах… И Гордею Михайловичу, и его товарищу будет удобно… Ковры старые найдем…
– Вот и прекрасно! Я тоже сегодня остаюсь ночевать в кабинете… У нас такое случается часто: засидимся, заговоримся, заработаемся, а на улице холодно, да еще соловьи-разбойники погуливают…
– Ну, супротив этих варнаков у нас есть чем борониться…
– Очень интересно, чем же? – Курако зашел к гостю сбоку и ждал, чем тот его удивит, а темные глаза его озорно блестели.
– А вот! – Гордей вынул из кармана гранату-лимонку и протянул собеседнику на раскрытой ладони.
– Шарман!– восторженно воскликнул инженер. – Ты посмотри, Сергей, я думал он сейчас стилет достанет или сапожный нож, на худой конец, а тут – граната! Прекрасно! Умеет русский мужик постоять за себя!
Его громкий смех развеселил всех, настроение сразу стало каким-то радостным, им хотелось говорить много, громко и без умолку.
– Молодцом, Гордей Михайлович, но и мы, техническая интеллигенция, не лаптем щи хлебаем, – с этими словами он вынул из бокового кармана сюртука маленький, отливающий черной вороненой сталью браунинг.
 – Это раньше булыжник был орудием пролетариата. Теперь другие времена, прогресс во всем.
Знаменитый металлург взял инициативу в свои руки. Он послал Барбашова за Тимофеем Скопцовым и просил предупредить хозяев Маши, чтобы ее не потеряли, а сам принялся хлопотать около самовара.
– Жаль Казарновский и Мезенцев с вами разминулись, спать отправились, ну, да нам и так не скучно будет!.. Какая у нас тут есть провизия, Сергей?
 – Да вот только то, что Гордей Михайлович привез…
– Нет уж, пусть это вам на прожитие остается, а сегодня мы гуляем на наши харчи! – с загоревшимся взором проговорил Гордей. – Сережа, скажите, чтобы Тимофей взял все наши котомки с собой… Там у нас хлеб, сало, сухари, мясо копченое, яйца вареные, баночка с колбой…
– Это с черемшой, что ли? – спросил Курако.
– И так можно, да все же по-нашенски, по-сибирски – колба!
– Ой-ой, Гордей Михайлович, – засмеялся металлург. – Мы тут живем по-спартански, а вы нас закормите…
– Это как «по-спартански»? – Недоуменно посмотрел на Курако Гордей.
– Как? Скромно, значит, впроголодь…
– А-а, ну, это мы исправим… Там у меня еще штоф анисовки имеется… Земляки уважают ее, бают, лучше «Купеческой»…
– Вот и славно, Гордей Михайлович, прогоним буржуев и купцов разных, свою водку сделаем – пролетарскую! Всем водкам водка будет! За работу, друзья, Сергей едет за новым гостем, Маша принесет посуду, я ставлю самовар, а вы, Гордей Михайлович, возьмите вон в том шкафу, внизу, листы ватмана и застелите ими стол. Там испорченные чертежи, так пусть они нам послужат скатертью…
… До глубокой ночи в кабинете управляющего заводом горел свет. Встретившись случайно, эти люди внезапно почувствовали интерес друг к другу, такую тягу, какую испытывают родственные души, давно и безнадежно блуждавшие в большом и холодном мире и наконец нашедшие теплый и светлый уголок, где они могли согреться и утешиться добрыми словами. Их разговор продолжался без перерыва. Интересный собеседник, Курако буквально заворожил своих гостей рассказами о будущем Гурьевского завода, но еще больше всех увлек его проект строительства нового металлургического комбината в Кузнецке.
– Там, именно там начнется подъем Сибирского края, и судьба дает всем нам счастливую возможность стоять у истоков большого дела. У меня позади крупные заводы, ремонт старых и строительство новых домен, но такая махина! Дух захватывает, когда думаешь, что мы можем там построить! Америка? Да они будут к нам ездить учиться, дайте срок! Мы, мое поколение построит его, а вам, – он взглянул на Барбашова и Машу, – вам работать на нем всю свою долгую и счастливую жизнь, вам и вашим детям! Хорошая пара, Гордей Михайлович, как думаете? Сережа – грамотный инженер, Маша пойдет учиться на экономиста, так нет? – Курако оглянулся на Машу, словно проверяя правильность сказанного. Та, зардевшись, кивнула в ответ. – А такие специалисты нужны на любом производстве. Давайте-ка выпьем за вашу Машу, Гордей Михайлович…за нашу Машу!
Все дружно встали, выпили кузнецовскую анисовку, а, когда вернулись за стол и потянулись за скромной закуской, Курако проговорил раздумчиво:
– Вот прогоним Колчака из Сибири, наладим мирную жизнь и свадьбу сыграем Маше с Сергеем, а, Гордей Михайлович?!
– Поживем – увидим... Не нам решать, Михаил Константинович. А вот пойдешь ли ты в посаженные отцы моей дочки, а?
– О-о-о!.. – таким дружным возгласом встретили сидевшие за столом слова Гордея, а Маша, и без того красная от смущения, закрыла лицо руками.
– А что, и пойду!.. – пылко отозвался металлург, – ты только не забудь пригласить меня на свадьбу, Гордей Михайлович...
– Вот уж порадуешь нас своим присутствием, Михаил Константинович! – Гордей уже изрядно выпил, и весь мир теперь казался добрым и светлым. Ему хотелось говорить, ему хотелось петь, и он запел:
– Эх, братушки, браво ребятушки,
 Кто же ваши жены…
В полной тишине своим хриплым, чуть ломающимся голосом Гор-дей пропел два куплета, затем также внезапно остановился и оглядел всех:
– Эту песню мы пели в плену перед побегом… в Маньчжурии… Изви-няйте, коли что-то не так… Тимоха, наливай!
Теперь из-за стола встал Курако. Он поднял наполовину напол-ненный водкой стакан и произнес свое слово:
– Гордей Михайлович, хочу выпить за тебя, за тех русских мужиков, что всегда вставали на защиту нашего Отечества! Сейчас война, но она рано или поздно кончится, и вот тогда мы построим тот чудо-завод, сыграем свадьбу Маши и Сергея, и я буду их посаженным отцом…

 … Уже на обратном пути Тимофей грустно заметил:
– Ну, вот и дала твоя Маша моему Семке от ворот поворот... Как же – инжэнэр! Вишь какой сюртук носит с пуговицами – куда моему Семке! Не захотел ты власть отцовскую применить к Маше... Сказал бы строго –неужто ослушалась бы, а, Гордей?
– Не знаю, Тимох, ослушалась бы меня дочка или нет, но у нас в родне никого силком замуж не отдавали... и не женили. Уж так повелось, а что ты мне предлагаешь? Эх ты, Тимоха-дуреха! Да и сам ты видел, что не глянется ей твой Семка... он же младше ее на год или два... Негоже в жены девку брать старше себя, иль забыл отцовские уроки?
– А-а…– отмахнулся Тимофей, – чо уж тут забор городить... Да и некогда моему Семке сейчас о женитьбе думать – в партизанах он, в тайге, а вот почему твои сыновья на печке прячутся, а, друг ты мой любезный?
 Гордей только поморщился от подковырки друга…
 Поездка на завод выдалась спокойной. Ружья и гранаты так и пролежали не тронутыми под тонким слоем соломы и конской попоны...
 
 Глава 2
…В очередной раз Гордею Кузнецову удалось укрыть своего старшего сына от мобилизации, и потому в тот июльский вечер в их доме царила атмосфера «маленькой победы» над ненавистным «колчаком». На ужин за столом собралась вся семья, лишь Маши не хватало.
– Оно вроде ладно пока, – тяжело дыша, говорил Михаил Андреевич сыну, лежа в горнице на постели, – а всю жизнь по лесам прятаться не будешь! Чай, не волк какой-то, не зверь лесной… Определяться нужно, Гордей, за каким забором жить собираешься, за белым али за красным…
– Да вроде жили – не тужили, и все ясно было, а тут на тебе?! Надоели «колчаки» своими реквизициями да арестами, народ Красную армию ждет, надеется на мужицкую власть, так что, я думаю, батя, голову не придется ломать…
– Так ли, Гордя? Сейчас война идет, а, когда смертью пахнет – люди звереют. Может, красные придут и так же поставят молодых под ружье да начнут рыться по нашим амбарам? Вот тогда и будете кусать локти: ошибились, мол, не тем помогали. Не боишься ли?
– Всяко может быть, да ведь Советская власть только поманила нас всего-то несколько месяцев покомандовала – разглядеть ее не успели… А большевики замирение с немцами сделали, обещают землю крестьянам отдать и другие разные поблажки простому люду…
– Так-то оно так, Гордеюшка, да только глянь со стороны: с немцем замирились, а своих гробят почем зря?! Уж лучше чужих супостатов бить, чем своих единоверцев, так, нет?
 Гордей молча пожал плечами.
– Землю дадут крестьянам? А нам что, земли не хватало? Паши – не испашешь! Сибирь – она всех расселит без притеснения, всех накормит, только руки прикладывай, а не сиди на печи, как Ермоха Лукин, как отец и дед его…
– Ну, бать, в Сибири у нас вольготно, а в Европах-то народ без земли задыхается…
– Так то в Европах, а нам-то нужна эта война, эти «большаки»? То-то и оно!.. На царя руку подняли!? На Божьего помазанника!.. Думу думать надо, крепко думать, чтобы потом не пожалеть…
– Вы что же, тятя, за Колчаком, что ли, зовете? – подала голос Алена, оторвавшись от чашки чая. – Неужто Федю в армию отдать надо? Чтобы убили?
– Убить и не в армии могут, коли война идет, – буркнул Гордей, – а нам-то что делать? Что посоветуешь?
– Не торопись словом, торопись делом, когда все обдумаешь. Пока был ты мал, мы с матерью за тебя, за Федьшу, за Малашку думали и решали, а ноне твое время пришло…
 Михаил Кузнецов устало откинулся на подушку, прикрыл глаза и каким-то загробным голосом заговорил:
– Помирать я скоро буду, до Покрова дня не доживу, однако…летом помру…Зазвали бы вы домой Машеньку – хочу последний раз глянуть на нее да проститься…
 Мертвая тишина повисла в доме. Заходили желваки у Гордея, а Никитка не выдержал и заревел в голос, припав к дедову плечу:
– Дедушка, не помира-а-ай!..
Вздрогнул всем своим иссушенным болезнью и старостью телом Михаил Андреевич, словно очнулся от летаргического сна и, погладив по голове внучка, сказал мягко, словно извиняясь:
– Ну, будет тебе плакать, Никишок! Поживу еще, так и быть… Как же мне без вас-то…
 И уже Гордею добавил вполголоса:
– А Машеньку призови… на Яблочный Спас… только не припозднись…

 * * *
Второй год хозяйничает война в Сибири. Вокруг Транссибирской
магистрали да окрест больших городов ее слышней: и пушки грохочут чаще, и пулеметы трещат надсаднее, и вдовы плачут громче. А там, где места поглуше да подальше от больших селений, она вроде есть, но не каждый день. Наскочит порой какой-нибудь отряд, поорут вояки, отберут лошадей да фуражу, всыплют кому следует, а может, и тому, кому не следует, плетей да шомполов, и дальше скачут. Теперь жди, когда следующие появятся. И белые скачут, и красные, а то разных партизан развелось, что тараканов у худой хозяйки за печкой. И этим тоже что-то надо. Тоже злобу свою на мужиках вымещают. Пугливый народ стал, опасливый. Оно и понятно: семья, хозяйство. Но ведь и извозчиков стало меньше, заметно поредели их ряды, обезлюдел тракт, и только самые отчаянные да удалые пускались в ямскую гоньбу, но уж и брали с пассажиров поболее – плата за риск! Одним из таких удальцов был Пахом Бутаков. Перед самой германской он перевез свою семью в Урское, а поскольку большим хозяйством обзавестись не успел, то и жил теперь «с колес», а потому и рисковать приходилось.
 Именно он и принес в первых числах августа 1919 года в Гурьевск для Маши Кузнецовой тревожную весточку от отца: сильно захворал дед Михаил и, похоже, до Покрова не доживет. Просил, если будет оказия, приехать домой для прощания с дедом. Это известие сильно огорчило девушку, и она проплакала целый вечер, несмотря на все увещевания Сергея Барбашова и подруги Кати. В последнее время Маша редко бывала дома и потому не могла представить деда больным и немощным. Она помнила его серьезным и деловым, когда к нему приходили соседи для решения каких-то вопросов. Помнила строгим и требовательным, когда он принимался наставлять своих внуков и детей. Веселым и озорным, когда за праздничным столом у них собирались друзья и родственники. И вот дед зовет ее на прощальную встречу…
 Через пару дней Пахом снова объявился в заводской конторе, и повторил Гордеевы слова. Сергей Барбашов, на момент разговора ока-завшийся в приемной управляющего заводом, где уже давно работала Маша, принялся расспрашивать ямщика, что творится на тракте.
– Да все путем, уважаемый, снуют разные людишки по обе стороны и конно, и пеше, но разбойников не наблюдатся… когда светло, конечно, а ночь есть ночь: от одного мрака страх берет…
– А когда ты назад собираешься?
– Сегодня-то отдохну туто-ка, в ночь не поеду… Да и лошадке надобен роздых… Завтрева поутру и тронусь…
– А нас возьмешь ли?
– Да вас-то я и за полцены увезу, чай, не чужие! С отцом-от Марии Гордеевны мы давние знакомцы…
– Ну, и лады, – подвел итог разговору инженер. – Машенька, идем-ка к Михаилу Константинычу, я, думаю, он нас поймет…
Глядя вслед молодым, Пахом довольно потер руки: наутро ему предстояло возвращаться налегке, поскольку редко теперь, кто отваживался ездить без особой нужды по тракту, а тут тебе пассажиры как с неба свалились, хоть за полцены – а все же прибыток…
… Выслушав Машу и Барбашова, Курако, не без сомнения, но согласился отпустить их в Урское. Когда влюбленная парочка, довольная его разрешением, направились из кабинета, Михаил Константинович попросил Сергея задержаться.
– Хоть и спокойно сейчас на дороге, а все же надо быть готовым ко всему…– и он протянул Барбашову браунинг и коробочку с патронами.
– Надеюсь не забыл, как мы в карьере стреляли? Зря им не маши и не бахвалься, а уж достал оружие – бей наповал… И еще одно… совет, что ли… Уж больше года ты ухаживаешь за Машей, того и гляди, скоро одной семьей жить будете, а она девушка твердых устоев и без родительского благословения, наверное, не пойдет под венец?
– Михаил Константинович, ведь вы же сами сказали, что время больно тревожное и совсем не до свадьбы теперь…
– Так-то оно так… Свадьба – дело хлопотное, а мы с тобой большевики, новую власть поддерживаем. Зарегистрируем ваш брак в заводской книге приказов, как положено – с дрУжкой и свидетелями – и живите на здоровье, а уж свадьбу потом сыграем, когда врагов всех разобьем. Или вы венчаться надумали?
– Н-нет…– замялся Барбашов, – Маша современная девушка…
 Он не хотел огорчать своего учителя тем, что они с Машей уже давно решили, что непременно должны обвенчаться в церкви и только с благословения родителей.
– Вот и славно! Скоро вы комсомольцами будете, вот только прогоним белых, а комсомольцам негоже идти к попам…
– Да, да, конечно…– еще больше смутился Сергей. – Так мы завтра с тем возницей и поедем. Пусть погостит Маша у родителей, все равно сейчас на заводе никакой работы…
– Но, но, товарищ инженер, этой буржуазной самоуспокоенности у вас не должно быть!– голос металлурга звучал нарочито строго, но, заметив, что красивое лицо Сергея стало озабоченным, он весело рассмеялся и, хлопнув по плечу, успокоил его:
– Езжайте, отдыхайте неделю, родителям помогите… Сейчас самое время сено стоговать, а если на тракте тревожно будет, то оставайтесь в селе до лучших времен. Недолго уж осталось ждать: красная армия, похоже, готовит наступление на Сибирь, на Алтае красный командир Рогов освободил от колчаковцев несколько волостей и организовал партизанскую республику, да и наши партизаны зашевелились. Нет, не устоит Колчак до зимы, прошло его время!..

… Более полугода не приезжала Маша в родное село, исскучала мамина любимица по отчему дому, по родным ей людям, и потому встреча была такой теплой и радостной. Дед Михаил, одним глазом уже смотревший в вечность, вдруг взбодрился, повеселел и, обувшись в теплые белые валенки, принялся разгуливать по дому, а потом и на «троне» своем посидел какое-то время, цигарку выкурил. На другой день к ним в гости пришли их старые друзья Ивановы. Не терпелось им разделить радость с Гордеем и Аленой, а Аграфена Ивановна хотела воочию убедиться, какой же все-таки дамой стала Маша за время работы на заводе, не зря ли было потрачено время на обучение ее светским премудростям. Увиденное порадовало старую женщину: просто и достойно держалась Маша, умело поддерживала разговор. Понравился ей Машин жених. И красив, и учтив, и грамоте обучен. Мысленно представила Аграфена Ивановна Машу рядом с Семеном Скопцовым и даже испугалась: какой бы это был мезальянс!..
Как-то за ужином, как бы ненароком, вспомнился прошлогодний разговор в конторе завода, где Курако обещал быть посаженным отцом на свадьбе Маши и Сергея.
– А помнит ли Михаил Константинович свои слова и обещания? – спро-сил Гордей ухажера своей дочери.
– Помнит, Гордей Михайлович, – заверил его инженер, – век не отступится от своих слов, но жалеет, что пока война идет, свадьба как бы не ко времени…– тут он как-то озорно посмотрел на Машу, на будущих своих родственников, дружно сидевших за семейным столом, и продолжил– война, сказал Михаил Константинович, может затянуться надолго… А вот ежели родители невесты дадут свое благословение – венчайтесь, говорит, живите, а уж потом и свадьбу сыграем, когда мир придет на землю…
– А ваша партейная вера не помешает венчанию-то, Сергей? – чуть хрипловатым голосом спросил дед Михаил. – Очень бы мне хотелось увидеть свою внучечку-красавицу в невестах, а там и помирать можно!..
Над столом надолго повисла тишина. Алена и Гордей пытливо наблюдали за молодыми, посмотрели на отца, между собой переглянулись, после чего Алена объявила:
– Это что ж, Сергей Иванович, вы вроде как сватать приехали нашу Машу?
– Да! – горячо отозвался Барбашов и порывисто встал с табуретки. – Вы уж извините, говорят, сватов надо, а у меня никого здесь нет да и война тут…
– Что ж ты, жених, невесту еще не высватал, а уже сомневаешься? Аль передумал? – Облокотившись на стол, Кузнецов-старший пытливо смотрел на молодого человека.
– Да нет, что вы… Я за Машеньку жизнь отдам… да я…
– Ну-ну, кому ты не живой-то нужен будешь, – усмехнулся Гордей. – Разве что Потапову нашему?..
– Потапову? – Барбашов вопросительно смотрел на будущего свекра. – А кто это?
– …Да гробовщик наш деревенский!.. – И Гордей раскатисто засмеялся.
– Гордей!.. – с укоризной проговорила Алена. – О серьезном деле говорим, а ты …
 Опять стало тихо в избе. Даже котенок-игрун Пушок притих и выжидательно смотрел на хозяйку. Алена внимательно оглядела всех и продолжила:
– Серьезное дело вы задумали, детушки, ну, да возраст у вас самый подходящий… Много доброго мы слышали о вас, Сергей Иванович, и лично обзнакомились… Знаем, что люба наша Маша вам, как и вы ей… мы видим, что человек вы серьезный, надежный, а потому, отец, дадим, наверное, молодым наше благословение?
 Словно спохватившись, она обратилась к Михаилу Андреевичу:
– А вы, тятя, не против будете?
– Что ж ты меня спрашиваешь, Аленушка? Не я ей родитель, а вы с Гордеем. А когда сами были молодые, разве спрашивали нас с Иваном, батькой твоим, о своих задумках?
– Ой, ну, тятя, вспомнили уж?.. – смутилась Алена.
– Бать, ну, что ты право, при молодых-то, – вступился за жену Гордей, – пойдем-ка лучше подымим на крылечке… Жара ушла – сама благодать теперь…
– Пойдем-пойдем, сынок… Только я еще вот что хочу сказать: война войной, а только жизнь-то берет свое… Война, похоже, вот-вот кончится: гонят колчаков на Урале, скоро и до нас дойдет Красная Армия... Успенье-то Пресвятой Богородицы у нас ноне 28 августа будет… Вот 29 и поедем в Салаир…помолимся, причастимся, а то с этой войной сидим, как мыши по углам, и дорогу в церкву забыли. Ты же, Гордей, определись там в церкви-то, когда венчаться можно будет приехать.
– Тятя, так, может, в субботу поедем или в воскресенье? – спросила Алена.
– Да нет уж, Алена Ивановна, послушайся старого человека!.. Суббота-воскресенье – праздные дни… Народ в церкву потянется, тем паче, что Успенский пост только закончится, праздник Преображения Господня пройдет… Шибко людно будет там, а мы по-скромному съездим, по-домашнему… А то, что даете свое родительское благословение, то славно, то хорошо. Мне кажется, Машин кавалер – добрый парень. Любите и жалейте друг друга, дети мои… ой, ты, Господи, внуки мои, и пусть ваша жизнь хоть чуть-чуть будет слаще нашей…– и своей исхудалой рукой Михаил Андреевич осенил молодых крестным знамением.
– Федя, подай-ка нам икону Николая Угодника!– скомандовала Алена.
Явно не ожидавшие такого стремительного решения, молодые опустились на колени перед родителями, а Никитка торопливо поспешил поближе к кровати деда.
В этот же вечер на семейном совете было решено, что сразу по окончании Успенского поста они отправятся в Салаирскую церковь, где определятся со священником о сроке венчанья. Потом и Михаила Курако можно будет пригласить с инженерами: Из Гурьевска-то в Салаир им недалеко будет приехать… А уж свадьбу решили провести в Урском, с размахом, но позже, когда война закончится...
 Глава 3
 Первые вести о военных победах партизан отряда Григория Рогова докатились до Кузнецкого уезда на разгоне лета 1919 года. Как случалось не раз, отличить, где правда о нем, а где народные придумки, было трудно: одни, расхваливая его воинские доблести, величали сибирским Стенькой Разиным, за которым идет армия в 20-30 тысяч человек с пулеметами и пушками, и что всех «колчаков» на Алтае он уже перебил и теперь готов прийти на помощь соседям из Кузнецкого уезда. При этом рисовали его портрет как сказочного героя: могуч, добр, справедлив Григорий Федорович и всего себя отдает борьбе с буржуями за свободу угнетенного народа… Другие, рассказывая о его победах, сетовали на то, что суров больно сей воитель, и всю свою ярость вымещает, прежде всего, на купцах да священниках. А набожных русских крестьян это сильно настораживало и беспокоило. Но истина, как это часто бывает, оказалась где-то посередине этих досужих разговоров.
 Выходец из бедной крестьянской семьи Григорий Рогов родился и жил в селе Жуланиха Мариинской волости Барнаульского уезда Томской губернии. В 17 лет был призван в армию, участвовал в русско-японской и первой мировой войнах. Ратные подвиги его были отмечены тремя георгиевскими крестами и званием зауряд-прапорщика. В промежутке между войнами Рогов успел жениться и обзавестись пятью детьми. Крепко сбитый, коренастый, он выглядел настоящим богатырем с густыми черными усами и крупной головой, посаженной на короткую сильную шею. Еще с детства он не терпел никакого притеснения со стороны, а все спорные вопросы предпочитал решать с помощью кулаков, что, видимо, предопределило формирование у него нрава, крутого, яростного, беспощадного. Зверства колчаковских карателей заставили его взяться за оружие, и уже в июле 1918 года он создает группу по борьбе с Временным Сибирским правительством, а позднее – с колчаковским правительством. Группа Рогова, на первых порах насчитывавшая всего несколько десятков таких же, как и он сам, крестьян, обиженных и обозленных на весь мир, к лету 1919 года превратилась в настоящую армию численностью до 3-5 тысяч человек с пушками и пулеметами. Впрочем, количество бойцов в отряде Рогова постоянно менялось: виною тому был, конечно, и естественный урон в боях, но главное – свободолюбивое воинство, как и он сам, не признавало никакой дисциплины и в любое время могло оставить расположение отряда, чтобы перейти на сторону врага, а то и вовсе бросить оружие и вернуться к сохе. Причем, уходили как в одиночку, так малыми и большими группами. Анархии закон не писан…
 Но удача продолжала ему благоволить. Волей-неволей, как человек внезапно оказавшийся на гребне славы и почувствовавший упоение властью над людьми, он стал менее строг в требованиях к себе и своим бойцам. Знал, что многие из них в прошлом были бедняками, а то и вовсе батрачили на богачей, и потому так радовались, когда им в руки попадали деньги и дорогие вещи, изъятые у купцов, священников и прочих мироедов. Большевики объявили «экспроприировать экспроприаторов» – получите! На войне – как на войне! И потому все реже он пресекал грабежи и разбои, хотя не слепой ведь, видел, что наряду с богатеями от его бойцов страдают и простые мужики, а хуже того, и бабы. Что ж, и тут ему на подмогу пришла все та же поговорка: на войне – как на войне! Удача улыбается сильному. Одолел врага – ты победитель, а победителя, как известно, не судят. Все так просто и ясно…
Опьяненный победами в родном Причумышье, и, предчувствуя близкий крах колчаковского режима, в августе 1919 года он решил совершить набег на рудничный поселок Салаир в соседнем Кузнецком уезде, где в начале века его отец строил церковь имени Петра и Павла. Что побудило красного партизана на этот шаг, азарт ли охотника, пожелавшего испытать свою военную удачу в чужом краю, или желание увидеть творение рук отцовых – неизвестно. Ни с кем не поделился своими думками Григорий Федорович, но перед началом операции провел тща-тельную разведку на месте будущих боев. Крупных подразделений в Салаире не было: рота солдат-новобранцев, набранных летом в соседних сибирских селах, да пол-эскадрона казаков-анненковцев, невесть как оказавшихся в этих местах в ходе начавшегося всеобщего отступления белых на Восток. Для себя он давно отметил, что боевого духа у колчаковцев в последнее время заметно поубавилось: насильно мобилизованные крестьяне при первом удобном случае норовили разбежаться и спрятаться в тайге, откуда их сам черт не выкурит, да и казачки бились уже без прежнего азарта, и потому он надеялся на легкий поход. Риску никакого, а шум большой пойдет по всей Сибири-матушке…
Рейд на Салаир он назначил на конец августа 1919 года…

Едва солнце зарумянило крыши домов, со двора Кузнецовых выехал тарантас, запряженный в две лошади, а место на облучке место занял их старший сын Федор. Впереди их ждали долгие версты Крестьянского тракта. Не забыл Гордей нацепить на грудь, под сюртук, свою боевую награду – Георгиевский крест. А уже перед самым отъездом упрятал под сиденье свою двустволку и коробку патронов, а в карман сюртука положил гранату-лимонку, подаренную накануне Яшкой-Чувашом... Заметив сборы будущего тестя, Сергей Барбашов осторожно проверил в кармане браунинг, выданный ему перед поездкой Курако...
 * * *
 К исходу третьего часа пути впереди, на взгорке, показались купола Петропавловской церкви, а вокруг нее, словно цыплячий выводок возле клуши, беспорядочно толпились немудреные приземистые избы руднич-ного поселка Салаир. Ясное по рассвету августовское небо стало вдруг хмуриться, превращая улыбчивое утро в серый безрадостный день. Само солнце ощущалось где-то рядом, прямо над головой, и иногда сквозь сизую пелену облаков, затянувших небо по всему окоему, к земле прорывались его слабые, с отсветами легкой позолоты, лучики, но, упершись в потускневшее от времени сусальное золото луковиц-куполов Петропавловской церкви, казалось, прилипали к ним, оставаясь матово-светлыми пятнами, совсем не радуя глаз людей, спешивших в этот день в храм. Беленые кирпичные стены его, некогда сиявшие первозданной белизной, с годами потеряли свою свежесть и теперь смотрелись под стать наступающему серому дню. И лишь нежный малиновый перезвон колоколов, извещавший о начале утренней литургии, ласково привечал прихожан и словно протестовал против надвигающегося ненастья.
Церковь, в начале века выстроенная именитым алтайским мастером Федором Роговым в псевдорусском стиле о пяти главах-луковицах и шатровой колокольней, величаво высилась в самой середине села и была обнесена в полукружье металлической литой оградой. Чуть поодаль, напротив ее фасада, одиноко замер 4-метровый бронзовый памятник царю-освободителю Александру 11. Нахоженная и наезженная великим множеством ног и колес, отсыпанная мелким красноватым камнем дорога, отломившись от Крестьянского тракта, петляя и повторяя все изломы местного рельефа, неудержимо стремилась к храму и, достигнув его подножия, изливалась в небольшую, небрежно выложенную булыжником площадку, по краю которой нестройными рядками громоздились столбики коновязи.
С трудом найдя свободное место для своего тарантаса, Гордей наказал сыну привязать лошадей и неотлучно находиться с ними, а сам с Аленой и молодыми направился в храм. Выполнив наказ отца, Федор огляделся по сторонам, но, не усидев на месте, вопреки воле отца, поспешил в церковь.
 Время близилось к полудню. У невысокого крыльца заходились в немой молитве нищие и юродивые, протягивая руки за подаянием, а, получив желанную монетку, истово кланялись вослед своему благодетелю.
Внутри церкви было прохладно, остро пахло ладаном и человеческим горем. С клироса негромко и раздумчиво звучали женские голоса да едва слышно шелестели слова молитвы прихожан. Война, второй год огненным шаром колесившая по сибирским городам и весям, приучила крестьян молиться у себя дома, в родном кутке – и спокойнее, и безопаснее. Только большое горе да великая радость приводили в это окаянное время русского человека на молитву в храм, к алтарю…
 В этот первый будний день после праздника Преображения Господня народу в храме было мало: две семьи с грудными младенцами на руках. По всему видно, крестить своих чад вознамерились молодые родители, и, несмотря на тревогу дня, их лица светились радостью. Поодаль от них вороньей стайкой расположилось до двух десятков молящихся: старики, старухи да несколько молодых женщин с опухшими вдовьими глазами. Горем-печалью полны их лица, как ночь, мрачна их одежда. Именно от них исходили и изливались вокруг незримые волны скорби и человеческого страдания, которые, казалось, гасили все живое и радостное вокруг.
Кузнецовы, опоздавшие к началу службы, осенили себя троекратным знамением, в пояс поклонились при входе в храм, и неслышно влились в толпу молящихся, а уже в следующее мгновение Алена Ивановна и Маша были в потоке богослужения: беззвучно повторяли слова молитвы и клали поклоны. И молодые родители, и Кузнецовы невольно испы-тывали какое-то неудобство перед окоченевшими в своем горе стариками и женщинами, отчего радость их, незримо умалялась и, казалось, делала неуместным само пребывание их в храме.
– Эх, дурья башка, зря, видно, мы приехали сюда, – шепнул Алене на ухо Гордей. – Война кругом, горе у людей, а мы венчаться надумали…
 Не переставая молиться, Алена прошептала мужу в ответ:
– Не шуми в Божьем храме! Сам же говорил, что увезет Сергей Машу в Кузнецк без венчания. Опять же, дед все помирать собирается, да и мы с этой войной давно в церкви не были… Батюшку послушаем, причас-тимся, а венчаться уж потом поедем, только не забудь уговор заключить с батюшкой. – Помолчала какое-то время, вслушиваясь в песнопение, доносившееся с хоров, и добавила, – а церква эта мне больше глянется, чем другие. И колокола здесь так благостно звучат…
 …Еще на подступах к храму в голове Сергея Барбашова будто музыка какая зазвучала и сами собой всплыли в памяти строчки молитвы из далекого детства:
«…Возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем Азъ же множеством милости Твоея, Господи, внииду в Дом Твой…» – и рука сама собой поднялась для троекратного крестного знамения…
 Уже осторожно ступив под своды церкви, застыл он в смиренной позе возле центральной колонны, разделявшей храм на две равные части. Из мира шумного и суетного он пришел сюда еще неостывший от мирских забот и тревог, но, пройдя всего несколько шагов под строгими взгля-дами святых угодников, взиравших на него со стен, невольно стушевался и с каким-то трепетом стал всматриваться в ярко сверкающий позолотой иконостас, расположенный в глубине храма, в священника с явными сле-дами болезни на лице, который вел службу…
«…Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святаго Духа, буди со всеми вам. – звучало с амвона, и вместе со всеми пропел Сергей:
« И со духомъ твоимъ…»
Уже умиротворенный и спокойный, он перекрестился. Внезапно к нему вернулось давно забытое чувство какого-то душевного трепета и благодати, которое он испытывал в раннем возрасте, когда ходил в цер-ковь на праздничную службу с дедом и бабушкой у себя на родине, на Орловщине. Со временем эти ощущения все реже посещали его. Что было тому причиной? Возможно, раннее взросление студента горного института, самостоятельная жизнь которого все более обретала новые и яркие краски, отличные от размеренности церковных служб и смирен-ности молитв. Быть может, сыграли свою роль те книги и журналы, кои имели хождение в студенческой среде и в которых ничего не говорилось о Боге, но все настойчивее звучали призывы к разрушению до основания всего сущего, что было создано руками человека и Господа, а уж потом приниматься за строительство чего-то нового и никому неведомого…
 Но главное, что отдалило Сергея от церкви, было, наверное, его общение с людьми из технической элиты. Умные, образованные, они обладали прекрасным чувством юмора и потому, даже постигнув азы марксизма и иных революционных учений, буквально обрушившихся на Россию в начале века, открыто не призывали к отказу от веры или погрому церквей, но та ирония, тот легкий и незлобивый юмор, который нет-нет да проскальзывал в их речах, со временем заставили Сергея относиться к вопросам религии, к молитвам и вообще к церкви более сдержанно и отстраненно. И если бы не настойчивость Маши в вопросе венчания, он, наверное, еще долго не пришел бы под сень храма. Новое время делало новых людей, но что удивляло: окажись этот человек хоть на мгновение в среде, близкой той, в которой прошли его детство и юность, связанные с церковью и религией, как все заложенное в душу русского человека оживало, воскресало, манило в ту в первозданную веру и чистоту, уводило его от греховности сущего бытия. Да, сейчас было страшное время, боязнь случайной и нелепой смерти, кровь и страдания порой заставляли человека совершать поступки не угодные ни Господу, ни самому себе, а потом тяжело страдать от этого, вымаливая себе прощение. И чем глубже был человек, совестливее, тем мучительнее давались ему эти переходы из одного состояния души в другое, и тем более беззащитным он оставался перед лавиной жестоких будней…
«…Святъ, Святъ, Святъ Господь Саваофъ, исполнь небо и земля славы Твоея!.. – песнь хора вернула Сергея в храм.
– Слава Богу, успели к причастию – пронеслось в его голове, – успели…
 …И если Барбашова одолевали такие непростые чувства и воспо-минания, то Гордей, окинув пытливым глазом храм, отметил про себя, что всего-то пять-семь мужиков здесь, кроме них с Сергеем, а остальные либо старики, либо отроки.
– Воюют, поди, некогда по церквам-то расхаживать, – думал он. – И сам бы, наверное, сейчас в тайге таился, коли б не рука… – но, заслышав произнесенное священником нараспев «аминь!», он, вслед за другими прихожанами, энергично перекрестился. И не было в том кощунства, что судьба уготовила ему такую долю на всю оставшуюся жизнь: воздавать хвалу Господу и класть крестное знамение по-раскольничьи, двумя оставшимися в целости перстами…
 Отец Рафаил, настоятель храма, превозмогая слабость, служил литургию. Ему сильно недужилось в последние дни. Тяжелая болезнь матушки Евдокии, ее быстрый уход, казалось, надломили этого еще нестарого человека. Оставшись совсем один, он старался быть больше на людях и лишь затемно возвращался в свою скромную опустошенную обитель, расположенную неподалеку от храма. Длинные рыжеватые волосы его в одночасье побелели, глаза на скуластом лице непрестанно слезились, а голос, всегда густой и звучный, вдруг стал глухим и ломким. Диакон Терентий, тучный, несмотря на молодые годы, пытался отговорить настоятеля от субботних и воскресных служб, но тот категорически отверг его предложение:
– Не нам одним тяжко и горестно, сколько вокруг болезных и пораненных этой проклятой войной! – Здесь он осенил себя крестным знамением.
 – Сколько вдовых, сирых и убогих придет в эти дни на молитву, а нас с тобой тут не будет... Кто же им поможет молитвы ко Всевышнему донести?.. А-а, то-то же…– Он снова перекрестился и добавил. – Нет, отец Терентий, отведем службу, а тогда и поболеть можно будет день-другой. Ты же сам знаешь, что лучшее лекарство ото всех болезней есть добрая молитва да послушание…
– Так-то оно так, батюшка, а все же доктора бы вам надо да лекарств, какие получше. Совсем с тела сошли, как бы хворь не одолела…
– Что телеса наши бренные, когда душу врачевать надобно … Злобы-то сколько, злобы!.. Изведется род людской своею лютостью! Забыли новые правители заповеди Божьи, ой, забыли, оттого и умываемся кровушкой людской…
 * * *
… Пока в храме шла литургия, поселок был окружен партизанами Рогова. Оставив на каждой из дорог при въезде в поселок по усиленному пикету, основную часть отряда под командой своего начальника штаба Рогов бросил на штурм народного дома и школы, где, по сведениям его разведки, были сконцентрированы основные силы колчаковцев, сам же, с сотней конных бойцов, устремился к церкви Петра и Павла, и вскоре площадь перед ней была заполнена вооруженными людьми, а обста-новка на ней перестала соответствовать кротости и благости тех молитв, что звучали под ее сводами.
Нищие богомольцы, доселе мирно сидевшие на ступенях церковного крыльца, осеняя себя знамением, торопливо покинули насиженные места. Кто-то совсем оставил площадь, но большинство же расположились поодаль, у памятника императору и у коновязи. Несколько конных роговцев уверенно направили своих лошадей к распахнутым настежь дверям, ведущим в храм. На их лицах застыли злорадные улыбки, в руках у каждого было оружие: ружье, револьвер или сабля. Но раздался громкий окрик, и движение их застопорилось. Бойцы с удивлением обернулись назад: крупный мужчина с густой темно-русой бородой и лихо закрученными усами властно скомандовал:
– Назад! А то пристрелю как собак!..
Недоумевая, партизаны спешно покинули крыльцо церкви и вернулись на соборную площадь, окружив своего командира, а один из них, личный ординарец Рогова Семен Лыков, широкоскулый, с губами-пельменями и каким-то бесовским огоньком в глазах, оставил седло и подошел к командиру с вопросом:
– Григорий Федорович, чтой-то не так?!.
– Ты что задумал, Семен?
– Ну... как всегда: разожгем костер в храме, попа вздернем, а этих несознательных богомольцев плетьми разгоним... Григорий Федорович, ты же сам говорил, что «Религия – опиум для народа?»
– Дурак! Это не я сказал, а Ленин. Но главное – этот храм вы не тронете...
– А пошто так-то?
– Я сказал, что вы его не тронете!.. – И уже вполголоса добавил, – батя мой его строил, как же я на него руку подниму?..
– Понятно, Григорий Федорович, а что с попом делать? – продолжал прояснять обстановку Семен.
– А что всегда делали, то и делайте!.. – и, выдержав небольшую паузу, добавил, – но храм мне не поганить!
– Командир, а там богомольцев полно...
– А ты попроси их оттуда, выгони, наконец, но без лошадей, без крови...
Заметив, что сквозь плотные ряды конных бойцов к нему пробирается вестовой, жестом подозвал его поближе:
– Ну, Антон, как там у вас дела с колчаками?
– Их мы крепко прижали, но у них два пулемета…. там пехота и казачки ... Солдаты слабо бьются, двое уже сдались, а казаки и офицерА, сдается мне, стоять будут насмерть...
Словно в подтверждение его слов с восточной оконечности поселка донеслась беспорядочная ружейная стрельба, грохнул взрыв, длинными трелями заявили о себе пулеметы. Похоже, там шел нешуточный бой. Рогов какое-то время прислушивался к звукам стрельбы, затем распо-рядился:
– Ну, насмерть, так насмерть! Так тому и быть. Взять вкруг и никого не выпускать... Так и передай Козлову: управиться дотемна. Кто сдастся – на допрос. Нам нужны бойцы. А кто шибко бьется – расстрелять, а раненых... нам не нужна эта обуза – в расход!
– Понял, товарищ командир! – Вестовой, поставив лошадь на дыбы, крутнулся на пятачке и помчал рысью в другой конец поселка, где продолжался бой.
– Ну-с, долго я еще буду ждать, когда выйдет ко мне поп?
– Щас, командир! – сдвинув на затылок фуражку с нашитой на нее красной ленточкой, Семен Лыков уверенно зашагал в церковь, бросив на ходу:
– Сурков, ты и еще трое бойцов – за мной! Оружие не применять! Добром их попросим ... за волосы притащим сюда, особливо того, долгогривого...
Рогов с легкой ухмылкой наблюдал за действиями своих подчиненных, готовый к любому исходу.
 …А литургия между тем продолжалась. Отец Рафаил, подняв святую чашу, вышел на амвон и произнес ломающимся голосом:
– Примите, ядите сие есть Тело Мое, яже за вы ломимое во оставление грехов... Пийте от нея вси, сие есть Кровь Моя Нового Завета, яже за вы и за многия изливаемая во оставление грехов...
– Аминь!.. – отозвался сверху хор. А прихожане потянулись к амвону и, скрестив руки на груди, благоговейно ожидали главного момента богослужения. В это время где-то совсем рядом с храмом разразилась невообразимая ружейная стрельба, грохнуло два взрыва. Только на миг повернули головы богомольцы на грозные звуки, несущиеся с улицы, и снова все – к чаше, и только тихонько запричитали старухи, успокаивая детей, а мужчины молча переглянулись, но сохранили внешнее спо-койствие.
– Братья и сестры, не бойтесь, здесь вы под защитой Господа нашего Вседержителя. Лишь самый заклятый ворог посмеет поднять руку на молящегося в храме Божием...
... Ружейная стрельба стала глуше – бой, видимо, отдалился от церкви, но и вдали он продолжался с прежней силой: теперь уже явно угадывался треск пулеметов, а на каменных ступенях Красного крыльца храма послышалась тяжелая поступь множества людей.
– …Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагомъ Твоим тайну повемъ, ни лобзания Ти дамъ, яко Иуда, но яко разбойникъ исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во царствии Твоемъ…
– Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи, и молимся Боже наш… – откликнулся хор на клиросе.
И священник, и диакон уже поняли, какая беда пришла в храм, но усилием воли заставляли себя читать молитвы. Прихожане вослед их спокойствию, продолжали молиться без остановки, только теперь их голоса звучали громче, а на самой высокой ноте будто срывались на всхлипы, непроизвольно вылетавшие из груди взрослых и детей. Отец Рафаил находился на амвоне лицом к пастве и первым увидел, как под своды храма вошла группа людей. Потрясая оружием, в потрепанной и запыленной одежде, с красными лентами на фуражках и папахах, они шли уверенно, по-хозяйски, с пьяными и дерзкими улыбками на заросших щетиной лицах. Священник, не спуская глаз с непрошенных гостей, поспешил окончить молитву:
– Яко ты еси освящение наше, и Тебе славу возсылаемъ, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков…
– Аминь! – дружно отозвались прихожане.
 Вот уже крайние богомольцы, обнаружив у себя за спиной смертельную угрозу, смолкли и словно одеревенели, диакон же громовым голосом неожиданно для всех продолжил службу:
…С миромъ изыдемъ.
– О имени Господни.
– Господу помолимся!..
– Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй! – словно эхо откликнулся мир.
– Эй, долгогривые! Кончай народ дурить!– низкорослый, широкоскулый партизан явно куражился, видя испуг в глазах десятков людей. – Бросай свое кадило и чеши к командиру, пока мы тебя за волосья к нему не притащили! Ну-у!..
Последние слова партизана прозвучали в полной тишине и, взлетев к куполу, многократно усиленные пустотой, обрушились на головы прихожан и рассыпались на каменном полу мелким животным страхом:
– У-у-у!..
– Антихристы! В святом храме богохульствуете! Опомнитесь! Или не крещены были во церкви отцом с матерью?
– Ты не серди меня, святой отец, и родителев моих не трожь, а то я свя-тость твою сейчас плеткой вышибу!.. – Лыков, свирепо играя желваками, устремился вперед, но дорогу ему заступил высокий крепкий мужчина с густой черной бородой, изрядно побитой сединой. Это Кузнецов, оставив в стороне своих родных, встал на пути разъяренного бандита. Тот взмахнул плеткой, но Гордей ловко перехватил ее своей здоровой левой рукой, и в следующее мгновение она оказалась у него в руке.
– Побойся Бога, солдат! Уважь баб да стариков, дай батюшке закончить службу, а потом уже и разговоры веди... – голос его звучал ровно, даже просительно…
Высокий, стройный, в черном сюртуке и белой толстовке, рядом с низкорослым, скуластым, одетым в лоснившуюся от грязи гимнастерку партизаном, Гордей смотрелся настоящим аристократом, и потому боец, поспешивший на помощь своему товарищу, даже обратился к нему соответствующе:
– Из графьев, видно, будешь, дядя, но нашего брата не замай!.. По-нашему будет... – он потянул было саблю из ножен, но вовремя вспомнил наказ Рогова и оставил ее в покое. На помощь Гордею поспешили остальные мужики, что были в храме, завыли женщины и старухи, заплакали дети. Воспользовавшись замешательством партизан, мужчины легонько вытолкали их в притвор, а затем на паперть, после чего закрыли двери и священник закончил службу.
Завидев, как скоро его незадачливых воинов выдворили из храма, Рогов сначала громко засмеялся. Вторя ему, заржали остальные партизаны, но смех вожака прервался также внезапно, как и возник, уже в следующее мгновение он обрушился на них с грозной бранью:
– Что, сучьи дети, с попом справиться не можете?! Сейчас прикажу снять с вас штаны и надеть юбки! Партизаны, мать вашу!..
– Григорий Федорыч, – суетливо заговорил Лыков, – мы бы спроворили, но ведь ты не велел кровя пущать... Один там барчук, видно... Мы его ...Мы сейчас...
– Давайте вашего барчука, но церковь не поганить!..
Лыков призывно махнул рукой еще нескольким бойцам, и теперь уже более десятка человек ринулись на повторный приступ церкви, а Рогов, поманив к себе пальцем бойца, накрест перепоясанного пулеметной лентой на груди, указал ему на тарантас, запряженный в две лошади, дуги которых были украшены разноцветными лентами.
– Как думаешь, Епиша, твой командир достоин ездить на таком тарантасе?
– Конечно, товарищ командир! Молодожены, должно быть, приехали венчаться...
– Так что?! – грозно свел на своем крутом лбу густые темные брови Рогов.
– ... Сейчас спроворим, Григорий Федорыч. Я мигом...
В это время из открытых дверей     церкви раздались истошные крики, глухие удары, свидетельствующие о том, что там, за высокими церков-ными дверьми, идет жестокая схватка, а вскоре из храма на площадь вывели всех мужчин и поставили в ряд перед восседающим на черном вороном коне всадником. Каждого, заломив руки назад, вели по два бойца, Гордея же вели трое, а Семен Лыков шел следом с маузером в руке. У многих из пленников на лице была кровь…
Вслед за ними из храма с плачем и молитвами последовали женщины, старики и дети, но по знаку Рогова толпившиеся перед храмом бойцы оттеснили орущую толпу назад и закрыли церковные двери. Теперь крики и вопли звучали приглушенно. Всех доставленных партизаны продолжали держать со скрученными назад руками, и от того казалось, что они застыли перед партизанским вожаком в глубоком унизительном поклоне. Насмешливо глядя на своих пленников, Рогов сурово спросил:
– Так кто же из вас посмел перечить мне, красному командиру Григорию Рогову? Ты? – он ткнул в сторону Гордея, резко выделявшегося в толпе богомольцев ростом и одеждой.
– Что скажешь, ваше благородие, или молчать будешь?
– Зачем же, я скажу, товарищ Рогов, да только ты уж прикажи своим ... орлам руки отпустить – неужто так боитесь безоружных мужиков? Вас же здесь около сотни собралось?
– Оставьте их!.. – коротко бросил крутолобый, и конвоиры ослабили свою хватку. Морщась, пленники потирали занемевшие руки, стирали с лиц кровь. Семен Лыков прошел перед строем, размахивая маузером перед лицами мужчин и грозно предупредил:
– Не баловать мне, руками не размахивать, а то враз пристрелю! На все вопросы Григория Федоровича отвечать громко и коротко!
– Так я жду ответа на свой вопрос? – серые, оловянные глаза вожака пытливо осматривали каждого из мужчин. – За вашу дерзость вас всех выпорют – тридцать плетей каждому, но если среди вас есть попы, офицеры, купцы или капиталисты-буржуи – этих мы расстреляем!..
Гордей кинул взгляд в сторону Сергея Барбашова: виц-мундир инженера горнорудного управления выдавал его с головой. А Лыков уже стоял перед ним и, ткнув его маузером в грудь, потребовал отойти в сторону:
– Григорий Федорыч, одна вражина уже попалась!.. У него же на пуговицах царские орлы – враг трудового народа!..
Побледневший Барбашов даже не замечал, что его разбитая нижняя губа сочилась кровью. Он как-то растерянно смотрел на Гордея, а то оглядывался на двери церкви, где оставалась взаперти его любимая.
– Ага, а вот еще один враг народа! Никак их благородие? – теперь Лыков стоял напротив Гордея и так же тыкал в грудь маузером. – Он же плетку у меня вышиб из рук, Григорий Федорыч, дозволь мне его лично шлепнуть?
– Да что плетку?.. – негромко ответил ему Кузнецов. Он сделал одновременно едва заметные движения руками, и маузер куражившегося бандита оказался у него. – С такими вояками, товарищ Рогов, ты много не навоюешь...
Стоявшие в окружении командира бойцы резко вскинули винтовки, а Рогов от удивления даже присвистнул:
– Лихо, ваше благородие! Но у меня закон: всех офицеров – к стенке!
– Так то офицеров, товарищ Рогов, а я простой солдат...
Семен Лыков, пришедший в себя после наглой выходки пленника, со злобным рыком рванул Гордея за полу сюртука, отрывая с корнем пуговицы:
– Убью, сука!.. Да я тебя!..
За откинутой полой сюртука на груди Гордея матово блеснул Георгиевский крест. Лишь мгновение прошло, но узрел-таки командир награду на груди Кузнецова. Между тем Лыков уже выхватил из рук Гордея позорно потерянный им маузер и готов был снова броситься на обидчика, но был остановлен суровым окриком командира.
– Цыть, зараза! Не нужон мне боле такой ординарец, который себя-то не может оборонить! К Степану Горшкову в сотню пойдешь, рядовым, и чтобы никаких выкрутасов мне!..
Боец растерянно разводил руками:
– Как же так, Григорий Федорыч? Да я же за тебя... За что?..
– Утри сопли, и чтобы я тебя больше не видел около себя! Прочь!.. А ты подойди поближе, – скомандовал он Гордею. – Солдатский крест, вижу... Где получил?
– На японской… в 1905 году...
– Вот оно что!.. А где воевал?
– На Сахалине, потом в Маньчжурии... А почему такой интерес? – Гордей стоял шагах в десяти от командира, голос его звучал ровно, ничем не выдавая того страшного напряжения, которым он был охвачен.
– Интересуюсь, потому что сам бывал в тех краях и тоже Георгия имею... – он отвернул полу своей накидки, и на груди его Гордей увидел не один, а три георгиевских креста.
– Видать славно ты воевал, товарищ Рогов, коли вся грудь в крестах! Рад, что встретил боевого товарища, – с явным облегчением проговорил Гордей, – Кто бы думал: больше десяти лет прошло!.. – Он принялся поправлять полы сюртука, но без пуговиц они никак не хотели сходиться.
– А руку там же покалечил?
– Там же... В штыки на японцев пошли, и вот...
– М-да-а... – Рогов какое-то время молчал, размышляя. – Как твоя фамилия и что ты тут делаешь?
– Гордей Кузнецов... Дочь венчаться привез, да, видать, не вовремя...
– Да, промашку дал, солдат, не время сейчас для свадеб, война идет…
– Да понял я, что ошибку сделал...
– М-да-а, – снова раздумчиво проговорил Рогов, решая про себя какую-то задачу. – У Колчака не служил?
– Нет, да и кто меня возьмет с такой-то клешней?..
– Ну-ну, видел я, как ты ею управился с моим Семеном! Пойдешь ко мне в отряд?
– Ждали мы, Григорий Федорович, красную армию, красных партизан, про твои подвиги наслышаны много, а воевать?.. Отец у меня при смерти лежит дома, тоже Георгиевский кавалер… за турецкую компанию... дочка на выданье, да и мне с такой рукой стрелять неспособно...
– Ну-ну... А где же дочка?
– Так в храме она... Слышь вой стоит?
И только сейчас, похоже, расслышал командир, что из-за закрытых церков
ных дверей неслось громкое церковное пение вперемешку с женскими воплями.
– Эй, кто там на крыльце, очистить церковь!
– Григорий Федорыч, а как с попами?
– С попами?.. С ними разговор особливый будет!..
Широко распахнулись тяжелые церковные двери, сделанные из лист-венницы два десятка лет назад, и перепуганные, плачущие женщины, дети и старики высыпали на улицу. Когда толпа чуть успокоилась, Рогов, привстав в стременах, обратился к ним с речью:
– Мы, красные партизаны, пришли дать вам свободу, освободить вас от царских цепей! Забудьте дорогу в церкви, так как «религия – это опиум для народа!». Это сказал товарищ Ленин! Простых людей мы не трогаем, а всех народных эксплоататоров уничтожали и впредь будем уничтожать! Расходитесь по домам и знайте, что Григорий Рогов воюет за простой народ! Ступайте с Богом!..
Молча покидали люди церковную площадь, но некоторые в последний момент, словно спохватившись, остановились и застыли вдоль столбиков коновязи, словно ожидая развязки событий, со страхом и любопытством поглядывали на толпившихся партизан, на тех мужчин, что вывели из храма бойцы Рогова, на кучку заплаканных женщин.
– А эти кто? – кивнул в сторону женщин Рогов.
– Должно быть, родня этих вот басурманов, – ответил командир второй сотни Степан Горшков.
– А твои-то где, Кузнецов? – спросил главный партизан. – Не те ли две красавицы?
– Они…– ответил Гордей. – Жена и дочка...
– Вот что, Кузнецов, забирай их и уезжай быстрей, а то народ у меня жадный до женской красоты, а они у тебя – на загляденье!..
– Спасибо, Григорий Федорыч, – и Гордей, приложив к груди, на самый крест, свою изувеченную руку, склонил голову, а затем сделал знак Алене, чтобы та шла к тарантасу. Поддерживая под руку зареванную Машу, Алена направилась к лошадям, а Гордей подступился к Рогову с новой просьбой. – Григорий Федорыч, уж будь милостив до конца к своему бывшему сослуживцу... Тут со мной сын и... жених моей дочери. Она еще не стала женой, так не делай ее вдовой...
Рогов усмехнулся в бороду и, крутанув коня на месте, спросил:
– Уж не тот ли буржуй с медными пуговицами ее жених?
– Он самый, товарищ Рогов, только он никакой не буржуй, а инженер-металлург... Он с Курако металлургический завод будет строить... А отец его землю пашет на орловщине – такой вот он буржуй?..
– Эй, инженер, так что ли говорит Кузнецов?
– Точно так, товарищ Рогов... – осипшим голосом отозвался Барбашов.
– Ну, инженер, поставь свечу за свое здравие и благодари Бога, что у тебя такой тесть! Не быть бы тебе живу, если бы не он!
Пока Рогов решал судьбу своих пленников, у железного забора, где были привязаны кузнецовские лошади, разгорелся нешуточный спор. Едва Алена усадила зареванную дочь в тарантас, как к ним подскочил Епишка, вестовой Рогова, и потребовал освободить тарантас. Обе женщины принялись его увещевать, но тот твердо стоял на своем: тарантас реквизируется в пользу красных партизан. Заслышав их спор, Рогов направил к ним своего коня, а Гордей поспешил следом. Поняв суть спора, Рогов даже засмеялся:
– Ну, Кузнецов, обобрал ты сегодня меня и моих хлопцев! Все забрал: и невест-красавиц у моих женихов увел, и тарантас, что мне глянулся, и эти живыми бы не ушли, – он кивнул в сторону Федора Кузнецова и Барбашова. – Ну, а теперь садись-ка в свой тарантас и убирайся прочь, пока я не передумал, да больше мне не попадайся на глаза... Веселый у меня народ, сам видишь, поэтому держись от нас подальше! Прощай, Кузнецов! – тронув своего коня шпорами, он вернулся к остальным пленникам, обреченно ожидавшим решения свой участи.
Усадив всех в тарантас, Гордей сам сел на облучок, и стремительно погнал лошадей по дороге, уводящей прочь от этого страшного места. Последнее, что он слышал на церковной площади, были слова Рогова:
– Пленных пороть, а попа сюда тащите! Этот-то не убежит от своей судьбы!..
 Глава 4
Два молодца из сотни Горшкова вывели из храма священника. Порванная ряса, следы крови на лице и отсутствие креста говорили за то, что он уже немало претерпел от своих мучителей, но главное наказание ждало его впереди.
– Говори, поп, зачем обманываешь людей? Зачем туманишь голову простым людям, обираешь их? – Рогов по-прежнему восседал на своем черном красавце-жеребце, а, задавая вопросы, опирался на шею коня и, казалось бы, участливо наклонился вперед к стоящему перед ним малорослому священнику.
– Вы набираете себе воинство, берете силой и посулами, блазните богатствами от грабежей, а к нам в храм люди сами идут, движимые верой и любовию к Господу-Вседержителю. За молитву, за слово Господне, услышанное в святой церкви, они сами готовы поделиться последней копейкой. Их вера так сильна, что люди идут на лишения и смерть, твои же воители, пресытившись награбленным, бегут от тебя, аки тати в нощи. Не остановят их ни уговоры твои, ни угроза быть убиенным, а все потому, что нет у вас твердой веры в святое дело, нет человеколюбия… Не силой, а любовию можно повести за собой человека, ибо Бог есть Любовь…
– Умеешь ты разные слова говорить, так задурманишь голову человеку, что тот последнее отдаст, а то и на плаху пойдет ради тебя…
– …Не ради меня, а ради Веры Святой! – как не выглядел он слабым и униженным пред восседающим на коне вооруженным бандитом, а нашел-таки в себе силы прервать речь последнего и ответить твердо.
– Ну, хорошо, поп, а сам-то ты готов за свою святую веру смерть принять? – сказав это, Рогов оглянулся на своих бойцов с недоброй улыбкой, – или ты это право только своим богомольцам оставляешь?
Толпа вооруженных, расхристанных людей, окружавших своего командира, разразилась громким недобрым смехом:
– Все, поп, хана тебе пришла!..
– Снимай рясу – ступай к нам!..
– На-ко вот ружье заместо креста…
Отец Рафаил с плохо скрытой грустью смотрел на хохочущее воинство. Кровь сочилась из раны на голове, но он, казалось, не замечал ее. Едва уловив миг затишья в гомоне многоликой толпы, он, подняв руки к небу, сказал, срываясь на крик, чтобы быть услышанным:
– Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые дела, не творите дело сатанинское!.. Невинными и чистыми приходим мы в этот мир. Многие из вас были крещены в православной церкви, а ныне вы ослеплены гневом и алчностью. Во тьме пребываете, и готовите себе геенну огненную! Одумайтесь, люди! Верните себя в Добро и благие дела! Верните себе звание человека!..
 Стихла толпа, слушая стон-мольбу священника, идущую, казалось, из самого его сердца, но в наступившей тишине тяжело упали на головы прихожан слова предводителя разбойного люда:
– Прекрати агитацию, поп! – зло рявкнул Рогов. – Откажешься от своей безумной веры – пощажу, но плетей получишь за все содеянное раньше… А будешь упорствовать – лютой смертью погибнешь?!..
Глухо, негромко, но твердо прозвучали в ответ слова пастыря:
– …Не бойтесь убивающих тело, а бойтесь губящих душу человеческую!..
– Что ж, старик, ты сам выбрал свою судьбу!.. Привяжите его к хвосту той белой лошади, и да спасет тебя Господь… если сможет!..
Одни приспешники красного атамана бросились к лошади, другие повалили наземь священника, а толпа богомольцев, доселе робко стоявшая в полукружье вокруг жертвы и палача, вдруг разразилась неимоверными криками и плачем, некоторые бросились к последнему, хватая за сапоги и стремена. Испуганная лошадь поднялась на дыбы, едва не уронив седока. Партизаны пытались оттеснить вопящих и рыдающих людей от своего командира, но их было больше, чем бойцов, и потому они снова чуть не повалили командирского жеребца. Сверкая глазами, Рогов взревел, обращаясь к Степану Горшкову:
– Где моя охрана?! – Не дожидаясь ответа, он огрел сотника плетью и умчал с площади туда, где продолжался бой его отрядников с солдатами и казаками. Там шел бой, а здесь творили расправу…

…Осталась за поворотом церковная площадь и какое-то время дорога гладко стелилась под колесами тарантаса Гордея Кузнецова, но вскоре она разделилась надвое, правым крылом потянувшись в сторону Гурьевска, левое же отбросила в направлении Брюханово. Не сдерживая дружного бега лошадей, Гордей умело направил их по нужной дороге, в объезд околка, но вдруг лошади резко встали, уткнувшись в группу всадников, плотной стеной стоявших на дороге. Лошади рванулись в разные стороны, едва не опрокинув тарантас, но сила инерции бросила их вперед, на людей, на лошадей. Кому то попало дышлом, один всадник вместе с лошадью опрокинулся в тяжело вздыбившуюся на дороге пыль. Раздалась ругань, клацнули затворы винтовок. Гордей, сидевший на облучке, тоже едва не свалился наземь, но удержался и даже привстал с сиденья.
– Куда прешь, скотина! – Семен Лыков отделился от общей массы и, замахнувшись нагайкой, полетел на Гордея.
– Не балуй, Лыков! У меня кнут поболе будет!– и он почти без замаха лихо щелкнул бичом перед самой мордой лошади своего противника. Звук получился резкий и короткий, как выстрел. Конь под Лыковым встал на дыбы, едва не сбросив седока, чем привел его в бешенство, и тот удар, что он готов был нанести плеткой Гордею, достался коню. Словно негодуя, тот снова сделал свечку на задних ногах, после чего круто рванулся в сторону. Одни партизаны бросились на помощь Лыкову, взяв ошалевшего жеребца в кольцо, другие все это время держали Гордея и всю его свиту под дулами винтовок.
– Не стрелять!..– со стороны церковной площади на сером жеребце в сопровождении одного бойца к ним спешил Степан Горшков, командир сотни, плотный мужчина лет пятидесяти, небольшого роста, широко-скулый, с густыми седыми усами. На лошади он сидел как влитой, а глаза его сверкали гневом:
– Кто вам разрешил самовольно оставить оцепление командира?! Какого черта вы здесь делаете? Ну?!
– Понимаешь, Степан Егорович, тут Семка Лыков попросил ему подмогнуть этого ухаря проучить… – начал было самый пожилой боец, но тут же осекся, остановленный новым потоком ругани командира.– Лыков?! Где этот сукин сын?!
– Ты не сучи меня, Степа…
– Я тебе не Степа в бою, а товарищ командир!..
– Да какой же тут бой? Тут просто одного мерзавца надо наказать… Из-за него, гада, меня командир к тебе в сотню сослал… Щас я ему башку срублю, и делов-то…
И только сейчас командир сотни оглянулся на тарантас, где сидела семья Гордея.
– Это ты ему хочешь голову рубить? – Мешков кивнул в сторону Гордея.
– Ага, ему и всем мужикам, ну, а баб, как ты понимаешь…
– А ты слышал, что Григорий Федорыч отпустил его с миром?
– Так что с того? Он отпустил, а мы его тут…
– Ты что же, сучонок, командира ни во что не ставишь? Тебе его приказ – не приказ?! А вы, – испепеляя глазами своих бойцов, продолжал он, – мало крови пролили, так еще здесь решили покуражиться? Сеньке-то человека убить, что высморкаться – понабил руку на расстрелах, а вы-то, вы!?. Я же вас ограждал от всего этого, чтобы, значит, не забыли, что вы есть красные партизаны… вы – личная охрана командира! А вы оставляете командира без прикрытия и мчитесь бог весть куда по зову какого-то проходимца!..
– Но-но, Степан! Не горячись! Я еще возвернусь в ординарцы к командиру, и ты у меня тогда попляшешь!..
– Ты мне угрожаешь, сучий потрох?!..
Бойцы, еще недавно поддерживавшие Лыкова, сейчас недовольно зароптали, услышав его угрозы, и поспешили отдалиться от него. Теперь рядом с Лыковым оставался только Филька Гольцов, невзрачный, кособокий мужичонка лет сорока, ворчливый и вечно всем недовольный. Поняв, что погорячился, Семен Лыков пошел на попятную.
– Извиняй, Степан Егорович, обидел меня этот беспалый, опозорил перед товарищами, ну как тут стерпеть? А ты уж больно сердце рвешь, как будто тебя самого под расстрел поставили…
– Хуже, чем под расстрел!.. Там попа казнить взялись, народ за него вступился, а у командира половина охраны разбежалась по углам – это порядок?! Тебя-то он только прогнал от себя, а меня, командира личной охраны, плетью огрел! Это шутки?! А еще он приказал мне найти вас и отправить на бой с казачками. А там – не здесь, там стреляют, там и убить могут…
Словно в подтверждение его слов в той стороне поселка, где отбивались от роговцев солдаты и казаки, усилилась ружейная канонада, затрещали пулеметы, грохнуло несколько взрывов, а вскоре донесся какой-то душераздирающий вой. Он усиливался и словно двоился, обходя церковь. На западе он удалялся в сторону Гурьевского завода, а на востоке – в сторону Брюханова. Со стороны церкви к ним во весь опор мчался всадник и, перекрывая топот лошади и давясь пылью, испуганно орал:
– Братцы, казаки на прорыв пошли!.. Спасайся, кто может!..
Едва он поравнялся с группой всадников Горшкова, как Степан хладнокровно поднял маузер и выстрелил ему в грудь.
– Смерть паникерам! Приготовиться к бою!
Не успели бойцы горшковцы перегруппироваться, как мимо них во весь опор и с каким-то звериным завываньем пронесся в сторону Гурьевска отряд казаков. Их было не более двадцати человек. Многие из них были ранены, о чем говорили их окровавленные повязки. Одни рассекали шашками воздух, словно они догоняли убегающего врага, а не спасались от него сами, другие же, несмотря на бешеную скачку, умудрялись стрелять на ходу в сторону своих преследователей. Густая дорожная пыль, взбитая десятками лошадиных ног, не успела опуститься на землю, как появились новые всадники. Их было значительно больше. Они тоже что-то яростно орали вслед удаляющемуся врагу, стреляли, но расстояние между ними не сокращалось.
– Ну, мужички, с Богом! – скомандовал Горшков.
– Эх, раньше надо было, Степан!– с досадой проговорил Лыков.– У этих лошади уже запалились, а у нас свежие… мы бы враз нагнали казачков-то.
– Ага, ты бы нагнал, – огрызнулся Степан.– За ними такие вояки гонятся, что нас бы и постреляли в такой кутерьме да пыли. Нет, уж лучше так… Пойдем на обгон своих, а там, глядишь, и казачков достанем…
И два десятка красных партизан личной охраны товарища Рогова присоединились к погоне за казаками, которые, мчались во весь опор в Гурьевск под защиту гарнизона солдат. Там было их спасение. В это же время в сторону Брюханова уходила от погони еще одна группа казаков. Их было чуть более десятка, число же преследователей было втрое больше…
Внезапно наступила тишина. Где-то вдали клубилась пыль под ногами бегущих и догоняющих, гремели выстрелы, а со стороны храма волнами растекались грустные звуки колокола. Всегда славившийся своим малиновым звоном, сейчас он словно плакал… робко, униженно...
– Слава тебе, Господи! – перекрестилась Алена, – кажись, беда прошла мимо.
– Дай-то Бог, – отозвался Гордей и тоже перекрестился, кланяясь в сторону золоченых куполов Петропавловской церкви. Молодежь последовала примеру старших. – Давай-ка, сынка, покомандуй лошадями…далее, как будто, спокойно будет…
 Федор быстро перебрался на козлы и, приняв из рук отца кнут, взмахнул им, но в это время его руку перехватил Гордей.
– Погодь, Федьша, еще кого-то нечистая несет…
 Из поселка, вниз по дороге в сторону Гурьевска направлялась необычная кавалькада всадников. Впереди – белая лошадь без седока, а за ней, чуть поодаль, с гиканьем и свистом, с десяток конников. Несмотря на то, что лошадь была свободна от всадника, бежала она как-то неуверенно, то и дело, кося глазом в сторону, словно пыталась оглянуться назад, но толпа преследователей диким хохотом и свистом продолжала ее гнать вперед по направлению к Гавриловке.
– Тятя, давай быстрее поедем! Это опять бандиты!.. Они же убьют нас!..– заголосила Маша.
– Постой, дочка, они уже и так кого-то убили, им не до нас…
Минутой позже, белая лошадь пронеслась мимо них: к ее хвосту за руки и за длинные седые волосы был привязан человек. Лицо его и тело было в крови и пыли, остатки одежды едва прикрывали худое обнаженное тело. Оно безвольно волочилось вслед за ошалевшей от страха лошадью, подпрыгивая на каждом ухабе. Внезапно Алена громко вскликнула и покрылась смертельной бледностью.
– Мама, ты что? –Шепотом проговорила Маша, ужасаясь своей догадке. – Мама, а ведь это… это… батюшка из церкви…– и она забилась в страшной истерике.
– Ну, что рот раззявили? – От толпы, преследовавшей лощадь с казненным, отделился заросший по самые глаза человек, – а ну, пошли отселя, пока самих к хвосту не привязали!..– Он громко и пьяно расхохотался, довольный произведенным впечатлением, и пустился догонять страшную процессию.
– Трогай, сынок, – тихо сказал Гордей. – Ввечору дома будем…
День, задуманный как светлый праздник, обернулся черной трагедией…
 * * *
… Какое-то время они ехали молча, подавленные увиденным. Проревелась в голос Маша и теперь, приникнув к плечу матери, сидела с опустошенным взглядом и изредка всхлипывала. Черные лучистые глаза Алены были полны слез, но ни одна из них не упала ей на щеку: словно мороз приковал их к длинным черным ресницам женщины, а губы ее непроизвольно шептали: «… и воздастся вам со сторицей за все злодеяния ваши, геенна огненная ждет каждого из вас…». Сергей Барбашов, забившись в угол тарантаса, невидящими глазами смотрел перед собой, а руки его судорожно сжимали браунинг, одолженный ему Курако. Гордей осторожно взял у него из рук оружие и положил себе в карман:
– Погодь, Сергей Иванович, это оружье, оно и пальнуть может, пусть пока у меня побудет…
Казалось, он один не потерял самообладание и старался поддержать своих близких: заботливо погладил по голове дочь… приник на мгновение к лицу жены и неумело поцеловал в щеку… легонько похлопал по плечу инженера и, не найдя нужных слов, потряс перед его лицом своим изувеченным кулаком– держись, мол, парень! И только тут он заметил, что их тарантас стоит, а сын Федор, сидя на облучке, застыл, неимоверно вытянувшись, а плечи его ходили ходуном.
– Сынок, ты что? Федя? – он тронул его за плечо, в то же самое мгновение парень разразился громкими рыданиями:
– Тятя, как же … как же это… На святого человека руку подняли… Мы же…мы же их ждали … они же спасти нас от Колчака хотели, а они… они…
– Ну-ну, сынок! Ты же мужик растешь!.. Не плакай, сынка! Иди-ка лучше к нам…– он легко снял его с облучка и посадил рядом с собой. – Тяжко это, когда хороших людей убивают, когда родителей да детей на смерть толкают. А еще тяжельше, наверное, когда в душах людей веру губят!.. Веришь кому-то, надеешься на него, а он тебя в самое сердце бьет, веру губит во все хорошее… Без веры-то и жизнь – не жизнь, будь она вера в Бога или, там, в человека какого… А на этих супостатов тоже сила найдется, каждое горе, каждая слеза отместки жаждет… Мне отмщенье, и аз воздам!.. Ты верь, сынок, всем этим катам отольются их злодейства!..
Обычно неразговорчивый, на сей раз Гордей нашел нужные слова, чтобы утешить, успокоить потрясенного увиденной жестокостью сына, и юноша успокоился, перестал плакать, хотя всхлипывания его еще долго раздавались. На облучок же сел сам Гордей. Теперь он не спешил. Дорога была дальняя, но знакомая, езжалая ими многократно, и потому он не гнал лошадей. Раскинувшись на равнине широкой серой лентой, полотно Крестьянского тракта нет-нет, да и ныряло в балку между пологими отрогами Салаирского кряжа, но затем опять выбиралось наверх, привычно маня за собой. Зоркий глаз Гордея подметил впереди, в верстах двух-трех, клубы пыли, а присмотревшись, определил, что навстречу им по тракту мчится группа всадников. Не желая еще раз испытывать судьбу, он резво повернул лошадей и углубился в густой кустарник, что рос на обочине дороги.
Время было полуденное, но теперь солнце уже окончательно спряталось в облаках, от чего стало сумрачно и тревожно. Дождь собирался давно, но так и не дозрел, хотя по тракту раз за разом проносились пылевые столбики, верные предвестники грозы. Кинув взгляд на посуровевшее небо, Гордей произнес задумчиво:
– То, что день будет ясный, ошибся батя, а вот про войну угадал…
…Вскоре появились те, кого Гордей увидел загодя – группа всадников числом в двадцать-тридцать человек. Одеяние их, вооружение и красные ленты на папахах и шапках выдавали партизан Григория Рогова. Это они преследовали казаков, вырвавшихся из салаирской ловушки и умчавшихся в сторону Брюханова. Двоих пленных раненых казаков, связанных по рукам и ногам, они везли с собой. Неподалеку от того места, где в кустах притаилась повозка Гордея Кузнецова, конники вдруг приостановили свой ход. Один из них, худощавый, узколицый мужик лет сорока, в меховой безрукавке, надетой на голое тело, вертел головой в разные стороны и что-то высматривал на земле.
– Никифор, чтой-то ты потерял тут? Прямо носом землю пашешь…– со смехом спросил толстяк в папахе с нашитой на нее красной лентой, – никак казачков почуял? Так вот они! – и он хлестко ударил нагайкой по телу одного из них, что лежал поперек и лошади и был привязан к седлу. Рядом стояла другая лошадь, к седлу которой также был привязан еще один пленник. Тело его безвольно моталось, каждый раз норовя соскользнуть наземь, но крепкие гужи удерживали его навесу.
– Тут, кажись, была какая-то повозка… – не унимался Никифор Качура. – Не могли же они сквозь землю провалиться?..
– Ага, могли, еще как могли…– озабоченно проговорил толстяк. – Казачков, вон, загнали в балку, а они как в воду канули!.. В есаула я сам всю обойму выпалил, упал он, а найти не смогли!.. Чертовщина какая-то получается!
– Ладно, мужики, возвертаться надо, а то командир всем хвоста накрутит. Трава выше лошади, да и кустарник стеной стоит, где ж их сыщешь?… А давайте, мужики, доложим, что всех казачков положили, а двух, что живьем взяли, привезли на суд, а? Ну, что же нам тех мертвяков с собой возить, мужики? – Качура еще весной был назначен отделенным в сотне личной охраны товарища Рогова, и теперь был в команде за старшего. Он оглядел всех бойцов и строго предупредил, – только, чур, мужики, дудеть всем в одну дуду, а то Григорий Федорыч всем башки порубит. Сговорились, что ли, мужики?
– Ладно, так и порешили, – за всех ответил толстяк, и партизанское воинство рысью двинулось в сторону Салаира, где стрельба уже прекратилась, а торжествующие победители занялись обычным для них делом: грабить, насиловать, убивать …
Выждав с полчаса, как уехали бандиты, Гордей собирался уже покинуть спасительный лесок, но заметил неподалеку серую лошадь под седлом. Она щипала траву, и время от времени нервно вскидывала голову, словно опасаясь нападения врага.
– Славная лошадка, – проговорил Гордей. – Чья же ты будешь, милая? Останешься здесь – волки загрызут…
Гордей оглянулся на сына. Он заметно успокоился и отрешенно смотрел в одну точку. Желая отвлечь его от горестных дум, Гордей обратился к нему:
– Сынок, видишь лошадку? Хороша! Приведи-ка ее к нам, жалко, если зверье загубит ее здесь…
Молча, Федя отправился к лошади, но едва он хотел взять ее за уздцы, как она отбежала от него на несколько шагов. Парень за ней, она – от него. Похоже, эта погоня отвлекла его от переживаний, и теперь он уже с азартом гонялся за ней. Вот лошадь бросилась в гущу травы, и вскоре была видна только ее голова. Федор продолжал преследование, а Гордей только крикнул ему вслед:
– Федьша, осторожней там в чащобе-то, ног не обломай! А я на дорогу выеду…
Какое-то время ни лошади, ни Федора не было видно. Алена уже забеспокоилась, и Сергей Барбашов предложил сходить на поиски парня, как он сам появился из кустов, а за уздцы вел уже усмиренную лошадь.
– Тятя, там казак раненый… Конек вывел меня на него. Не смог я его поднять…
Оставив Алену с Машей в тарантасе, мужчины углубились в заросли, а спустя несколько минут они вернулись, ведя под руки раненого офицера. Им оказался есаул Бачинин. Раны у него были не смертельные, но от большой потери крови офицер был слаб и иногда начинал бредить. В те короткие промежутки, когда он был в сознании, Гордей и его спутники узнали, что он с полусотней казаков, имея на то приказ атамана Анненкова, продвигался в сторону Брюханова с последующим выходом на Тайгу, на Транссибирскую магистраль. Они были уверены, что свою миссию выполнят успешно, но этот неожиданный набег партизан спутал все карты. После короткого, но кровопролитного боя в Салаире, когда солдаты, вместе с ними попавшие в окружение в народном доме, но разагитированные роговцами, стали сдаваться на милость победителя, им пришлось разделиться на две группы и идти на прорыв.
– Ушли мы от них, да меня вот зацепило, а хлопцы ушли… здесь где-то они… Михайла Сытин бывал раньше в этих краях… увел казачков от погони… затаились они… Знали бы, что я живой, не оставили бы, а тут…
Он снова начал бредить. Наложив повязку на рану, Алена просила поспешать домой, чтобы показать раненого Кириллу Ивановичу… Гордей погнал лошадей, но тарантас, заметно потяжелевший еще на одного человека, продвигался не так быстро, как хотелось бы. Гордей все время озабоченно оглядывался назад.
– Неужто погоня может быть, Гордей Михайлович? – тревожно спросил Барбашов, также беспокойно поглядывая назад.
– Всяко может статься… Уж больно зол на меня этот Лыков – башку себе сломает, но мстить будет…
– Гордей Михайлович, а можно мне назад… пистолет…
– Ну, коли пришел в себя – держи, – и он протянул инженеру браунинг. – Кабы не пришлось его в ход пустить…
– Тятя, смотри… – Федя протянул отцу револьвер.
– Господи, сынок, ты где его взял?
– А вот выпал, должно быть, из кобуры господина офицера… а я поднял…
Гордей, удерживая вожжи покалеченной рукой, здоровой взял у сына револьвер.
– Знакомая штука… Лейтенант Максимов на Сахалине давал нам пострелять по мишеням. У меня тогда рука еще здоровая было, так я хорошо их положил, одну – к одной…
– Кого это, тятя? – удивленно спросила Маша.
– Да, пули, доча, пули… а вот левой стрелять так и не научился, да и где? О-о, да револьвер-то на взводе стоит… Господин есаул, видно, сдаваться не хотел… А ну-ка, положи его ему под бок, а то проснется да хватится…
Есаул полулежал на заднем сидении тарантаса, укрытый брезентом, и Федор сунул револьвер ему под бок. Алена, молча, наблюдавшая за мужем, вдруг предложила:
– Гордей, а может, другой дорогой поедем? Почем ему знать, что мы из Урского? Ежели только батюшка или диакон скажут?..
– Батюшка уже не скажет… Прими его душу чистую, Господи…– перекрестился Гордей, а вслед за ним это повторили все находившиеся в повозке, и лишь раненый лежал с закрытыми глазами, не реагируя на происходящее вокруг. – Другой путь домой дальний, дорога там худая – коляску побьем… Иван рассердится, да и Лыков может по той же дороге гоньбу устроить, он-то верхами, ему все ни по чем, а нам каково? Тут не угадаешь… Держитесь-ка покрепче, а я лошадок погоню веселее, пути-то вполовину осталОсь, может, успеем… – он по-разбойничьи громко щелкнул бичом, и лошади рванули с места в карьер.
…С полчаса продолжалась гонка кузнецовского тарантаса по Кузнецкому тракту.
– Еще немножко, еще… Вон согра слева, далее Горскино, а там и совсем рядом наше Урское…– сидя на облучке, Гордей раз за разом подстегивал лошадей и разговаривал вслух сам с собой, зная, что тем самым он в какой-то мере успокаивает своих родных. – Н-но, родимые!.. Хоть бы гроза принялась, что ли, все бы им, разбойникам, не всласть была погоня…
Гроза не начиналась, но расстояние до согры сокращалось, и Гордей решил дать роздых лошадям у кривульного леска – боялся их загнать. Не любил он это место и, сколько не приходилось ему проезжать мимо, никогда здесь не останавливался. «Худой, гадкий, злотворный, поганый, лядащий, негожий…» – как только не называли крестьяне этот лесок. Деревья косые и кривые, выморочные, да еще топкие места то тут, то там притаились под бледно-зеленой травой, словно ловушки. Сколько скота здесь погибло, у зеваки-пастуха!..
– Тятя, кто-то нас догоняет… торопится шибко…– Федор давно заметил клубы пыли на одном из изломов тракта, остающегося позади их повозки. Долго вглядывался, пытаясь определить, кто ее поднял, но так и не решив эту загадку, побеспокоил отца. – Почтальон какой-нибудь спешит или наш Пахом Бутаков… Ему все дома не сидится…
Одного взгляда хватило Гордею, чтобы понять, что их настигает целый отряд всадников.
– Тут и десять Пахомов такой пылищи не поднимут!.. Бандиты это! Держитесь крепче – в согре укроемся… А ну, пошли, родимые!.. – и он выстрелил кнутом. Но уже в следующее мгновение он понял, что от погони не уйти. Добравшись до окраины выморочного леска, он направил тарантас прямо в заросли, но колеса вязли в рыхлой почве, а вскоре послышалось чавканье топи. Гордей соскочил с облучка и принялся толкать повозку.
– А ну, мужики, помогайте! Бегом, бегом!..
Теперь уже и Барбашов с Федором упирались рядом с Гордеем, но колеса утонули в грязи по самую ступицу.
– Все! – обреченно выдохнул Гордей.– Алена, Маша, Федор – бегом в лес!.. По кочкам, по сухому уходите в чащу, авось не полезут, ироды, в болото, а мы… Мы их тут придержим чуток… Видишь, Сергей Иванович, и пистолетик твой сгодился! Не страшно, а? – голос Гордея был жесткий, с хрипотцой (Алена давно заметила, что в минуту опасности голос у мужа всегда садился и становился сиплым).
– Н-нет, Г-гордей Михайлович, я г-готов…– у него в руках появился браунинг. – Я сейчас…
– Затвор передерни и спрячь пока в карман пиджака, на груди… вроде как документы. Ежели они у тебя его в руках увидят – сразу убьют…
– Что случилось? … – слабым голосом спросил есаул и открыл глаза.
– Похоже, «…последний парад наступает…», ваше благородие… Те, кто за вами гнался, теперь и за нами гонятся… Роговцы!
– Где…где мой револьвер? – он повел глазами вокруг.
– Федя, где наган? – строго спросил Гордей.
– А вот он… – юноша осторожно вынул из-под раненого оружие.
– Вот как, а я даже не почувствовал … Дай-ка мне его, паренек…
Федор вложил револьвер в руку есаула. Пальцы судорожно вцепились в него, и тут же безвольно разжались, выпустив вороненый металл.
– Отвоевал… – слабо выдохнул офицер и его взгляд обреченно ушел в небо.
– Не трожь! – одернул сына Гордей, видя, как тот потянулся к револьверу, – прикрой брезентом их благородие и… Марш с матерью в лесок! А вы? Вы что сидите? Бегом в лес! – Теперь голос Гордея звенел, а на шее обозначились все жилы. – Аленушка, доченька… бегом же, ну…
– Поздно, Гордей, поздно…– отрешенным голосом отозвалась Алена, – они уже здесь…
 * * *
Кузнецов обернулся: прямо на него конем наезжал Семен Лыков. Его глаза то и дело перескакивали с Гордея на женщин и обратно, а на широкоскулом лице застыла злорадная улыбка. Рядом с ним, судо-рожно сжимая в руках обрез, пристроился худосочный Филипп Оголь-цов и мужик с лицом, заросшим черным волосом по самые глаза. Чуть поодаль Никифор Качура, с грязным и голым торсом, в овчинной без-рукавке. Он приказал бойцам окружить беглецов полукругом. Их было одиннадцать, и в глазах каждого пленники видели себе приговор…
– Ну, что, Кузнецов, думал так просто от меня отделаться? Ан нет. Обидел ты меня крепко, опозорил перед моими товарищами и боевым командиром, и потому смерть лютую встретишь, но сперва ты вдоволь насмотришься, как мы потешимся с твоими бабами… А может потом и тебе разрешим с ними напоследок побаловаться, а мужики? – он обернулся в полуоборота к своим приспешникам, а в ответ раздался громкий хохот и шутки.:
– Конечно, разрешим, только опосля нас…
Гордей и Барбашов стояли около тарантаса с поднятыми на уровне плеч руками, Алена и Маша сидели на сиденье покосившегося тарантаса, а Федор, едва успел накинуть брезент на раненого есаула, и был застигнут сидящим на полу тарантаса. Рукой он чувствовал под брезентом наган, рядом лежало отцовское ружье, но бандиты зорко следили за каждым движением пленников.
– Ну, что, Филька, забирай баб и веди их туда, где посуше, негоже красным партизанам в грязи валяться…
– А мужиков-то в расход, что ли?
– Э-э, нет, Филипп, я же обещал господину георгиевскому кавалеру показать, как мы его баб будем ласкать, а там, глядишь, ему дадим попробовать…
– Зря ты, Семен, антимонию разводишь, – недовольно проговорил Качура, подъезжая к тарантасу, – больно шустер этот георгиевский кавалер, кабы опять чего не отчебучил…
– А вот ты, Никишок, и покарауль его со своими хлопцами, пока мы баб его здесь раскинем…
Алена и Маша замерли с белыми лицами, а желваки Гордея непрестанно ходили под бородой. Из под брезента на него смотрел приклад ружья, а в нем два жакана… Всего два, а бандитов одиннадцать, но в кармане есть еще граната… И чтобы дотянуться до них, ему нужно хотя бы мгновение, всего одно мгновение, но как отвлечь эту ржущую ораву, чтобы успеть схватить ружье?.. Внезапно из-под брезента раздался громкий стон. Смех и крики прекратились, а Лыков подъехал вплотную к тарантасу, саблей откинул край брезента и встретил ненавидящий взгляд раненого есаула.
– Мать твою так! Их благородие!..
– Подстрелил-таки я его, касатика, вишь весь в крови! – радостно проговорил толстяк, вынимая саблю из ножен. – Щас я их благородь на голову укорочу!.. Молись богу, сволочь белая! – конный бандит буквально завис над раненым и хищно улыбался в предвкушении расправы. Раненый офицер, лишенный возможности даже пошевелиться, с ненавистью смотрел на своего палача, но, собравшись с силами, бросил ему в лицо:
– Мразь!..
– Так сдохни! – толстяк замахнулся для удара саблей, но в это время раздался выстрел, и он рухнул наземь, уронив саблю в тарантас, прямо на раненого офицера. Это Федька, выхватив наган из-под брезента, в упор выстрелил в роговца, а затем с диким криком вскочил на ноги и продолжал стрелять в сторону бандитов, которые, спасаясь от его пуль, кинулись в разные стороны. Как только началась стрельба, Алена упала на дно тарантаса, увлекая за собой дочь, а Гордей выхватил из-под брезента ружье и выпустил оба заряда в Семена Лыкова. Сила удара была такова, что бандита сбросило с лошади. Теперь и Сергей Барбашов, вынув из-за пазухи пистолет, вел огонь по мечущимся всадникам, и один из них упал с лошади… Бандиты из оцепления, благодушно наблюдавшие за готовящейся расправой над безоружными пленниками, к бою совсем не были готовы и винтовки у многих покоились на спине. Теперь они судорожно рвали их на себя, а те, кто оказался проворнее, уже в следующее мгновение открыл огонь по тарантасу и тем, кто там находился. Жалобно заржала левая пристяжная лошадка и рухнула на колени, сраженная бандитской пулей. Гордей рывком опрокинул на землю под защиту тарантаса Федора и Барбашова и метнул в гущу бандитов гранату. Гулко ухнул взрыв, и еще несколько всадников рухнули наземь, сраженные осколками. Никифор Качура с маузером в руке волчком крутился на лошади, сверкая глазами, кричал одышливо уцелевшим бойцам:
– Отходим, мужики, в цепь!..В цепь!..
Израсходовав все патроны, Барбашов и Федор растерянно сжимали в руках переставшее быть грозным оружие, а Гордей судорожно искал коробку с патронами для ружья, при этом приговаривая:
– Где… где патроны, мать вашу?..
– Батя, они же под облучком… – крикнул Федор перекрывая грохот выстрелов. Он только поднялся, чтобы принести патроны, как две пули смачно впились в деревянные части повозки, обдав парня древесной пылью.
– Куда!..– крикнул Гордея, снова роняя сына на землю. – Я сам…
Между тем партизаны под крики Никифора отошли от места боя, перегруппировались и, поняв, что у пленников кончились боеприпасы, не спеша, с винтовками наизготовку, приближались к месту побоища. Гордей нашел, наконец, коробку с патронами, но покалеченная рука плохо слушалась его, и потому он никак не мог зарядить ружье…
– Эй, там, в коляске, а ну встать и руки вверх! – это уже командовал Никифор. – Смерть ваша пришла!..
Но в ответ прозвучал нестройный залп. Стреляли из ближайших кустов. Еще два бандита упали с лошадей, а оставшиеся осадили коней и стали пятиться, испуганно оглядываясь по сторонам, а затем рванули назад по дороге, по которой еще полчаса назад гнались за своими жертвами. Гордею, наконец, удалось зарядить ружье, он вскинул его и выстрелил дуплетом вслед убегающей троице. Одновременно из кустов раздался еще один залп, и чуть приотставший всадник вместе с лошадью рухнул, как подкошенный…
– Господи, кого ты нам послал во спасение?! Велика твоя милость и наша благодарность тебе безмерна… – Алена, стоя на коленях в тарантасе горячо молилась и клала поклоны навстречу четырем казакам, что вышли из кустов и теперь направлялись к ним.
– Господин есаул! Иван Петрович! Это мы… – с усталой улыбкой на лице говорил черноусый красавец, волоча за собой по траве винтовку. – Едва поспели…
Раненый слабо улыбался, глядя на своего урядника, а потом кинул взгляд на едва переводящего дыхание Гордея и сказал негромко:
– Оглушил ты меня, дядя, своей гранатой… На германской я контузию получил – голова как колокол звенит от каждого взрыва…
– Извиняй, ваше благородие, коли что не так… – отозвался Гордей.
– …Все так, да только шуметь-то не надо было…– теперь есаул, превозмогая боль, улыбался широкой улыбкой.
– Ага, больше не буду…– Гордей понял шутку офицера, поддержал ее и теперь сам улыбался, медленно опускаясь на траву рядом с повозкой, и повторяя, как в забытьи, – вот ей-ей – не буду, никогда больше не буду …
Теперь он уже не улыбался, а пытался подавить нервный смех, который сотрясал все его крепкое жилистое тело.
– Никогда больше так не делай…– словно поджигал его есаул, и сам зашелся в смехе, морщась от боли. – …зачем же шуметь-то?..
– Точно, вашбродь – не буду, никогда не буду…
Урядник, а следом и другие казаки, подошедшие к тарантасу, увидели, как есаул и смуглый черноволосый мужчина с изувеченной рукой и георгиевским крестом на груди, закрыв глаза, заразительно смеются. Прошло мгновение, и уже все казаки поддержали их, огласив округу ядреным хохотом. Федор с Барбашовым какое-то время недоуменно смотрели на смеющихся, а затем и сами забились в приступах смеха. Последними заулыбались Алена с Машей. Они только что обманули верную смерть, и теперь, еще не до конца поверив в свое спасение, эти люди зашлись в безудержном хохоте. Вместе с ним их покидал страх, а в душе обретало место спокойствие и надежда на завтрашний день.

 * * *
… Тяжким и многотрудным выдался день накануне диакону Терентию. А ведь с утра ничто не предвещало тех трагических событий, что последовали уже к полудню…
Как всегда, с третьими петухами он проснулся в своей комнатенке, что не первый год снимал у вдовой сорокалетней Екатерины Лапиной. За окном уже разгорался новый день, а сюда, к нему сквозь плотные темные занавески пробился яркий солнечный лучик. Он будил его, бодрил, а главное, обещал, что наступивший и день будет ясным и солнечным…
Сквозь дрему он услышал в бабьем куту легкое движение и перестук посуды: знать, хозяйка уже кашеварит… Вчера они с ней засиделись за вечерним самоваром, а потом, кроме чая, угостила Екатерина Ивановна своего квартиранта доброй яблочной наливкой, что не выводилась в ее хозяйском погребу. Как же – Яблочный Спас!.. Вместе с наливкой такая благость на них снизошла, что почивать они дружно отправились в его комнатку, которую в обиходе он называл кельей. Кровать там была широкая и крепкая, не то, что хозяйская – узкая да скрипучая. Опять же дети рядом спят на полатях… Впрочем, просыпаться утром они привыкли каждый в своей постели. Нечасто такое случалось у них, а когда уж совсем голос плоти становился неудержим, давали себе такую послабку. Скрывали ото всех свои отношения, понимая, что в основе их, как ни крути, лежит блуд, а узаконить свои отношения с женщиной, имеющей двух детей-подростков, не спешил сам «Тереша», как его звала в сладкие ночные минуты хозяйка. Материально он помогал вдове, по хозяйству всю работу мужскую выполнял, как дневную, так и ночную, а все считал себя диакон Терентий вольным человеком. Может к монашеству готовился, а может быть, остановил его пример отца Рафаила. Долго и тяжко болела матушка Евдокия, жена отца Рафаила, а он и все прихожане с глубокой скорбью наблюдали, как вместе с супругой таял их пастырь...
…Служба близилась к концу, как вокруг храма раздалась стрельба, а в него ворвались вооруженные люди. На просьбу молящихся разрешить батюшке закончить богослужение бандиты ответили отказом, и тогда они были изгнаны из храма прихожанами. Вскоре они вернулись, но уже большим числом, повязали всех мужчин, пастыря и повели их на расправу. Никогда не считавший себя трусом, Терентий, тем не менее, пока бандиты и верующие решали вопрос о том, быть службе или нет, успел укрыться в малой ризнице в одном из шкафов, где хранилась одежда и прочая церковная утварь. Более часа просидел он в шкафу и слышал, как громко топали сапогами бандиты, рыская по храму в поисках его, но потом все стихло. Он выбрался из шкафа и уже собирался покинуть свое прибежище, но сквозь плотные шторы, закрывавшие высокие окна храма, увидел, как толпа грязных и пьяных мужиков с красными повязками на папахах и на груди глумилась над отцом Рафаилом… Рванулась с места белая лошадь, а за нею, словно нитка за иголкой, поплыло окровавленное, полуобнаженное тело священника – его пастыря, пастыря сотен, тысяч верующих…
С ужасом он отпрянул от окна, затем рухнул на колени и, сотрясаясь, словно в лихорадке, стал молиться истово, отрешенно, путая слова молитвы. И ничего не было в том странного, ибо молитва его была замешана на страхе и скорби…
– Господи! Помилуй и спаси мя грешного! Чем прогневил я Тебя?! Чем неугоден Тебе отец Рафаил, что Ты отдал его фарисеям на страшную казнь?! Почему Ты терпишь святотатство и душегубство этих бандитов?!.. Господи, с кем мы останемся, если править будут эти палачи?!..
Читая свою молитву, он бил челом оземь, не замечая ту боль, что причинял ему каждый удар головой о гранитный пол ризницы. Внезапно силы оставили его и он лишился чувств…
…Сколько длилось это забытье, сколько времени гуляла его душа между небом и землей, между жизнью и смертью, он не знал, но когда очнулся, в комнате царил полумрак, а за темными шторами скрывалось черное небо, гремел гром и сверкали молнии. И лишь в комнате, где он пребывал, было сухо и тепло. Тело его ослабло, голова гудела, словно туда ему вставили церковный колокол и непрестанно били в него.
 Он сел на полу, огляделся. Рядом никого не было, убранство ризницы – раскиданные вещи, опрокинутая мебель – под покровом темноты напоминало ему картину страшного апокалипсиса, а себя он ощущал последним человеком на Земле. Не знал он, что бандиты не раз обежали все залы храма в поисках его но, помня приказ командира, чтобы ни одна вещь не была разрушена или вынесена из храма, не осмелились вскрывать сундуки и шкафы, что загромождали собой помещение ризницы, и только потому он уцелел. В мерцающем сознании его настойчиво билась одна мысль: храм бандиты непременно сожгут, а значит сгорит и он… Надо быстрее уходить отсюда. Собравшись с силами, он пошел к черному ходу, ведущему на глухой пустырь за основным зданием храма, где он, озираясь по сторонам, зачастую, на четвереньках, забрался в заросли малины, что заполонили весь угол на пустыре, и уже оттуда под покровом ночи добрался до дому…
Открывшая ему на стук дверь Катерина не узнала своего постояльца. Мокрый, грязный, со всклоченными волосами и бородой, диакон смотрел на нее безумными глазами и приговаривал:
– Конец света пришел!.. Диавол и вся его нечистая сила одолела род людской… Бесы! Кругом бесы!..
Негромко, с подвывом, боясь разбудить детей, ему вторила хозяйка:
– Господи, батюшку-то за что исказнили, ироды?! Я ведь и на тебя свечку поставила, Тереша, а ты, мой хороший, живой и здравый… Господи, спаси нас всех в это страшное время!..
Не раздеваясь, в сапогах, мокрый и грязный, Терентий рухнул на свое ложе и забылся тревожным сном… Всю ночь его преследовали страшные события дня минувшего, заставляя тревожно вскрикивать во тьме и скрежетать зубами. Лишь под утро он обрел покой и ему приснился чудный сон…
… Его тесная и мрачная комнатка вдруг озарилась каким-то дрожащим ярким лунным светом, зазвучала небесная музыка, словно тысячи мелких и сладкозвучных колокольчиков наполнили ее, а в двери, что распахнулись сами собой, вошел отец Рафаил. Бледный лицом, он пребывал в сияющем белоснежном облачении и с золотым венцом на голове. Движения его были медленны и величественны, а направлялся он к кровати, где возлежал Терентий. Глаза диакона были широко раскрыты и полны ужаса. Одной рукой он прикрывал лицо, а другой делал движения, словно изгонял привидение.
– Брат мой, я вижу, ты пребываешь в скорби и печали по мне и тем нашим прихожанам, что пали жертвой произвола безбожников. Брат! Ты устрашился своего венца, но он ждет тебя… ступай за ним утром…
С рыданием Терентий бросился на колени перед сияющим образом:
– Прости, отче! Слаб человек… оставили силы…
Видение исчезло, но в ушах диакона все еще звучал негромкий голос пастыря:
– Восстань, мой брат! Прииди и возложи сей венец на главу свою, ибо таков удел всех верующих во Христа нашего Вседержителя! Аминь!…
…Рано утром, когда ветер еще не сумел разогнать грозовые тучи, всю ночь ходившие над Салаирской землей, Терентий прочитал все утреннее молитвенное правило, умылся, надел чистое белье и также, не спеша и читая молитвы, обрядился в священные диаконовские одежды и отправился в стан врагов, где его ждал терновый венец, где его ожидало бессмертие…

 * * *
… Застигнутые в пути ночной темнотой и грозой, Никифор и Филька Огольцов свернули с дороги и укрылись в лесу. Лишь под утро, промокшие, замерзшие и голодные, они добрались до Салаира, но на въезде в поселок были задержаны сторожевой охраной. Понимая, что за самовольное оставление части во время боя ответ нести придется перед самим командиром, Никифор стал выяснять, где остановился Рогов, а попутно выпытывал, как прошла ночь в поселке.
– Да все ладно, Никифор, – с охотой принялся рассказывать старый бородатый партизан. – Мужиков, что в церкви нам препятствие чинили, плетьми посекли… по тридцать каждому…
– Да, не ври, Лексей, по двадцать…
– Как же по двадцать, когда по тридцать…
Подошли еще два бойца, и вступили в разговор.
– Да как же тридцать, когда я сам вот этой вот рукой двадцать плетей всыпал какому-то молодому пареньку… – горячо доказывал один из спорщиков.
– Ну, уж коли своёй собственной рукой порол, то, видно, так оно и есть, – сдался бородач. – Потом, значит, гулять стали, девок да баб по дворам щупать … Некоторые мужики на рога полезли – приструнили как надо…
– А это как? – спросил Никифор.
– Как? Как? Лежат вон они кучкой около памятника Ляксандру второму или третьему… Бог их разберет этих инператоров… Григорий Федорыч запретил забирать по домам – утром, говорит, закопаем их и разберемся: ежели кого за дело порешили – ничего не будет, а ежели зазря загубили душу – того самого к стенке!..
– То-то Юрка Коломыцев из первой сотни вчера на ночь глядя куда-то наладился… пришил кого-то почем зря, а теперь в бега подался…
– Ох, и болтун ты, дед! Говори короче, – одернул старика Никифор.
– Ну, так чо, значит?.. Девок да баб много перемяли за ночь немеряно, и сейчас еще они где-то ревут, да вот только мы на службу заступили, нам-от топерь некогда воевать с нимя…
– Ах ты, черт старый! – ругнулся Никифор, – тебе бы у бабки своей под боком лежать да соску сосать, а он на девок разбежался?!
Стоявшие рядом мужики дружно заржали. Это был смех удовле-творенных и довольных собой самцов.
–… Памятник инператору мужики полезли ломать, да не одолели спьяну-то. Только и смогли, что железную калитку ему на голову накинуть… Хоть так досадить ксплотатору! Ну, а Григорий Федорыч на постой определился к купцу местному. Его, говорят, к стенке, а дочку – в постель! Гулеванил, говорят, всю ночь, да только нас туды не звали…
Мужики снова заржали, и стали объяснять, где найти дом того купца…
– Появились, стервецы! – жестко приветствовал их Степан Горшков. – Где же вы были всю ночь, и где остальные бойцы?
– Нет остальных… – глухо ответил Никифор. – Всех положили…
– Кто? – взревел Горшков. – Кто их положил, если бой здесь шел, в поселке?
– А положил их тот мужик клещнястый, с Георгием который…
– Один?!
– Ну, с ним пацан какой-то был, да этот барин с пуговицами, а потом и казачки возвернулись и подсобили …
– Какие казачки? Вы же командиру доложили, что всех их постреляли, а двоих раненых привезли с собой… Наврали?!..
– Ну, так получилось, что они уцелели…вот… а потом…
– Вот что, Никифор, мне твои выкрутасы давно надоели, и этот…Филька только и норовит кому башку отрубить… Командир уже проснулся… Идем к нему…
– Нет, Степан, не пойду… Он еще, поди, не охмеленный… Я помню как он под горячую руку Епифану Косачеву башку проломил безменом… Нет, Степан, уволь…
– А не уволю! Вчера мне из-за Семки Лыкова плетью попало, а теперь и того хуже будет…
– Так нас Сенька-то и сбудоражил… Мы-то казачков прогнали, доложили, как положено, а тут Семен полез с разговорами: догоним, бабы ваши, а клещнястый мой!..
– Ну, и где твой Лыков?
– Так… это… Его тот клещнястый-то и порешил из двух стволов… Окромя этого у них по револьверу у каждого оказалось, да еще граната…
– Понятно! В бой не хотели идти под пули, шкуру берегли, а тут сами на рожон наскочили: один мужик лапотный вас как щенков положил!.. Нет уж, Никифор, извиняй, но вы оба сейчас пойдете со мной, – он выхватил маузер из кобуры и направил на оторопевших мужиков. Потом, не оборачиваясь, крикнул двум бойцам, что во дворе на костре готовили варево, – Фома, Игнат, а помогите-ка мне доставить этих дезертиров к командиру…
Предварительно разоружив обоих, Горшков повел их в дом к командиру.
…Весь в белом исподнем, с взлохмаченными волосами и помятым лицом, Рогов сидел на широкой кровати в просторной купеческой спальне. У стены под одеялом угадывалось женское тело, а открытая щиколотка ноги говорила за то, что эта женщина молода и, должно быть, хороша собой. Рогов держал в руке большой бокал на ножке, наполненный коньяком, лениво отхлебывал и бранился на ординарца:
– На кой черт с утра коньяк жрать? Говорено же вам не раз, что с утра даже скотина не пьет!.. Квасу нет, что ли, Фадей?
– Нету, Григорий Федорыч, все обыскались…
– Ну, ведь лето же, самое время окрошку жрать! К соседям пошли кого-нибудь…
– Уж послано, Григорий Федорыч…
– У-ух, какой ты лентяй! Нет, придется Семку Лыкова назад возвертать…
Дрянной человечишко, а крутится как змей! У черта из задницы огонь достанет!..
Одеяло за спиной красного командира слегка шевельнулось, и раздался тонкий девичий плач.
– Ну, что опять? – поморщился Рогов. – Что сейчас-то реветь? Отца уже не вернешь, плачь-не плачь, а вот мать вернут, если ее мои бойцы не заездили… Ну, и тебе целку назад никто не вернет... Всем ее ломают, вот и твой черед пришел... Радуйся, что у тебя первым мужиком был красный командир Григорий Рогов! Фу!– дохнул он в сторону, и залпом выпил остатки коньяка. Зарычал, дернул плечами и сказал:
– Если квасу не найдешь, Фадей, быть тебе битым!
–Григорий Федорыч… – начал канючить ординарец, но в это время с ведром в руках вошел боец. – Слава тебе господи! Нашел!..– Фадей схватил ведро, большим ковшиком зачерпнул квас и поднес командиру.
– То-то же… – Рогов долго и аппетитно пил, и только закончив трапезу, заметил в дверях Степана Горшкова.
– Ты что так рано? Видишь, я еще нагишом…
– Григорий Федорович, я тут двух мудаков арестовал, и хочу, чтобы ты сам их послушал… Ты же спрашивал про Лыкова, про казаков…
– Ну? Казаков, что побежали в Брюханово – убили, пленных – расстреляли, а Лыков… мне он не нужен, у меня вон Фадей теперь ординарец…
От большой порции коньяка Рогов хмелел на глазах, и потому Степан поспешил вытолкнуть на середину зала доставленных под конвоем Никифора и Фильку Огольцова.
– Докладывайте командиру, товарищи красные партизаны, где были и что делали!..
…Помрачнел Рогов, слушая путаные объяснения своих вояк.
– Вы меня обманули, когда сказали, что всех казачков порешили… Раз! Самовольно оставили место сражения – два! Дезертиры, мать вашу!.. Расстреляю!..
– Товарищ командир…– со слезами в голосе причитал Никифор, стоя на коленях перед пьяным Роговым, затем оглянулся на стоявшего рядом Огольцова и с силой дернул его за полу кафтана, поставив на колени рядом с собой.– Ишь, гордец выискался! Я за твою сраную жизнь один убиваться не буду – сам поползай. – А потом он снова обратился к Рогову.– Мы ить не от боя бегали, Григорий Федорыч, мы ить бились там насмерть… Мы не дезертиры!..
– Вы бились там?!.. Один мужик вас положил, девятерых!.. Он, этот Кузнецов один бы вас добил, вояки херовы!.. Вы опозорили имя красного партизана!.. Вы опозорили мое имя!..
Заметив, что глаза Рогова налились кровью, а руки шарят по кровати в поисках оружия, Никифор, а вслед за ним и Филька Огольцов, стали гулко биться лбами о деревянный пол купеческого дома и громко причитать:
– Товарищ командир, Григорий Федорыч, отец родной, помилуй!.. Дозволь самим исправить ошибку! Не казни, а помилуй!..
В это самое время девушка на кровати снова заголосила, чем разрядила гнев красного командира. Он резко сорвал с нее одеяло, и взгляду его бойцов предстало обнаженное тело зареванной красавицы лет семнадцати. Она лежала вниз лицом и причитала:
– Тятя… маманя…
– …Твою мать! И так всю ночь! Надоела она мне… Фадей, убери ее отселева, покоя от нее нет…
Оставив самовар, Фадей подскочил к постели и потянул девушку за руку. Она пыталась схватить что-то из одежды, но ординарец как есть, нагишом, вытащил ее из избы и передал на руки Игнату и Фоме, подмигнув при этом:
– В сарай ее, но без меня не начинать! Убью!..
Увидев, что Степан Горшков, да уже поуспокоившиеся Никифор с Филькой с интересом разглядывают кровяные пятна на простыне, Рогов лениво махнул:
– Девица попалась… Морока одна с девками! То ли дело баба!..
Внезапная смена темы разговора загасила гнев командира, и теперь он уже смотрел на своих провинившихся бойцов без свирепости.
– А где этот засранец Семка Лыков?
– Так, его этот кавалер с Георгием порешил…
– Орел, мужик! Жалко, что не пошел в мой отряд… А Семка-то, видно, хотел с ним посчитаться за свой позор, да вас с собой позвал, так?
– Так точно, Григорий Федорыч…
– Вот он и показал Семке и вам всем, придуркам, как надо воевать… Убью, суки!..
Снова распластались на полу Филька с Никифором, а Степан Горшков подошел поближе к кровати, чтобы успеть остановить быстрого на расправу командира. Впрочем, гнев Рогова так же быстро угас, как и возгорелся.
– Ввечеру нам нужно убираться отсюда, а то колчаки нас тут прихлопнут… На родину пойдем, на Алтай, а вы, идиоты возьмете у Степана тридцать… нет, сорок бойцов и ступайте вслед за этим кавалером… Кузнецов, кажется? Вот ты, Никифор, привезешь мне его клещнястую руку и Георгия – тогда пощажу и даже награду дам, а нет – расстреляю перед строем! А тебя, хорек вонючий, – он кинул беглый взгляд на Огольцова, – на крюк повешу за ребро!.. И не надейтесь, что убежите от меня! Лучше сразу копайте себе могилу и сами зарывайтесь в ней – таков мой сказ!..
– Григорий Федорыч, – теперь уже взмолился Степан Горшков, – у меня вчера в бою в поселке погибло шесть человек, Лыков увел и погубил девять человек, да если они заберут сорок человек, кто у меня в сотне останется? С кем я буду тебя-то охранять?
– Правильно говоришь, Степан…Отбери-ка ему человек тридцать-сорок поплоше, кого не жалко, а Никифор за них башкой ответит, да еще пригонит в Жуланиху лошадей верховых и деньжат поболе… Будешь делать экспроприацию! Попробуй только не сделать!.. А теперь прочь с моих глаз!..
…Получив такой приказ командира, Степан Горшков, Никифор Качура и Филька Огольцов направились к выходу, но в это время дверь в купеческие покои распахнулась настежь и на пороге возник священник в праздничном одеянии, а за ним вслед двигались трое богомольцев мужчин и одна женщина: старые, убогие, завсегдатаи церковной паперти. Эта маленькая процессия шла медленно, голова диакона Терентия была приподнята вверх, а взгляд направлен поверх голов присутствующих в помещении людей. Негромким голосом он пел молитву, а идущие следом вторили ему.
– Кудыпрешь?! – взревел Степан Горшков, заступая путь диакону и его спутникам и размахивая маузером перед его, казалось бы, закаменевшим лицом. Филька и Никифор уперлись руками в грудь Терентия, но, едва доходившие ему до плеча, они не смогли его остановить, и потому роговцы под этим тихим, но неудержимым напором вынуждены были отступить внутрь комнаты.
– Где часовой? Где охрана? – продолжал кричать Горшков. Он грубо ткнул маузером в грудь диакона, и только после этого движение вперед прекратилось.
– Да тут я, Степан Северьяныч, – плачущим голосом проговорил небольшого роста мужичок с красной лентой на груди и обрезом в руках.
– Один я… не совладаю с имя…
– А где же остальные? Где охрана?..
– Дак, оне все в сараюшке… там купецку дочку мозолят, а меня одного оставили…
– А Фадей где?
– И он тамо-ка… Он и затеял блуд этот…
На какое-то время установилась абсолютная тишина, которую вдруг разорвал тонкий, едва различимый человеческим ухом звук: словно натянутая струна лопнула …
 – Ой! Чтой-то было?.. – Горшков насторожено оглядел всех присутствующих в комнате, сдвинул на затылок фуражку, – будто что-то надломилось, а?..
– Степан, а глянькось на зеркало? – испуганно прошептал Никифор Качура, – это оно тренькнуло и треснуло… Старики сказывают: помереть должен кто-то, кто при этом был…Свят-свят, чур не я!..
– Это мы еще посмотрим: ты или не ты… – осипшим голосом отозвался Горшков, внимательно разглядывая трещину на зеркале, разделившую его наискось, из угла в угол… – Спаси нас, крестная сила!..– и перекрестился рукой, в которой был зажат маузер.
И только сейчас все присутствовавшие вдруг поняли, что их легендарный командир хранит молчание. Степан резко обернулся и увидел, что Рогов, вытянувшись в струну, продолжал сидеть на кровати в исподнем. Глаза его были безумны, рот беззвучно открывался, но ни одно слово не вылетело из него, а вытянутая рука была направлена в сторону диакона.
– Я же… я же тебя убил вчера!?. Ты пришел за мной… и их привел?..
– Смерть твоя близко!.. Ждет тебя геенна огненная и вечные мучения в аду за те злодейства, что ты совершил, за те жизни, что ты отнял у праведных людей!.. Да будет проклят весь твой род до третьего колена!..
Роговцы с ужасом смотрели на своего командира, на диакона и, казалось, были готовы пасть ниц перед этим могучим человеком в рясе, который безбоязненно говорил страшные слова тому, перед кем трепетали сотни, тысячи людей… Прошли мгновения звонкой тишины и что-то незримо изменилось в зале, Рогов как-то странно поежился, вздрогнул всем телом, огонь безумия потух в его глазах, и теперь он заговорил голосом, уже привычным для своих бойцов – властным и насмешливым…
– Фу, черт!.. Позабавил ты меня, поп, спозаранку!.. Давно мне не было так весело!.. Ну, сбежал ты вчера от моих орлов, а сегодня-то зачем пожаловал? Или надеешься на божью помощь? Зазря! Я расстреляю тебя и тех придурков, что пришли с тобой! И твой Господь, появись он здесь сейчас… Я бы его тоже к стенке поставил!.. – Рогов рассмеялся зло и сухо.
– Богохульствуешь, ирод рода человеческого!..– Диакон выдержал паузу, словно подыскивая нужное для ответа слово, и вдруг выпалил, глядя в упор в налитые кровью от беспробудного пьянства глаза главного бандита. – Гад ты, Рогов! Последняя гадина!..
– Расстрелять их всех, Степан… около памятника этому… Александру-освободителю, ха-ха-ха! Прочь все отсюда!..
И тут же закричал истошным голосом:
– Фадей, мать твою так! Коньяка мне и квасу!..
Фадей, возвращавшийся из сарая с чувством исполненного долга, пропустил в дверях бойцов, что повели диакона и богомольцев на расстрел и, наполнив бокал коньяком, подал его командиру. Несмотря на ранний час, Рогов выглядел усталым, дыхание его было прерывистым, по лицу струился пот. Хлебнув коньяка, он кивнул на открытое окно, откуда продолжали доноситься жалобные стоны купеческой дочки.
– Как она?
– Да дюжит пока…– пожал плечами Фадей, отводя глаза в сторону.
– И сколько вас там паразитов?
– Да только наш взвод… да и то не все… старики отказались…
– А где ее мать? Купчиха где?
– Дак, мужики сказывали, померла… но, ей-ей, Григорий Федорыч, не наш грех! Это ее второй и третий взвод укатали… Все ночь резвились… Прости, Господи, ее душу грешную…
Рогов мрачно смотрел на ординарца и в глазах его вновь появились сполохи безумия.
– Господи! И с кем же я буду строить мужицкую республику-то?!.. – Он залпом допил коньяк, рухнул на меченую кровью постель и захрапел…

… Спустя полчаса в раскрытые окна купеческой спальни со стороны церкви долетел нестройный ружейный залп. Фадей быстро перекрестился и с опаской глянул на Рогова. Тот спал крепко и одно-временно тревожно, всхлипывая во сне и скрежеща зубами, словно чем-то недовольный. А для недовольства у красного командира Рогова причин просто не было. Он был пьян, сыт, обласкан купеческой дочкой, пусть и насильно, и теперь спал в мягкой чужой кровати. Последний приказ, отданный им перед сном, был исполнен: у подножия памятника императору Александру 11 его верные приспешники расстреляли диакона Терентия и еще около десятка прихожан, кто попал им под руку на церковной площади. Чуть позже два бойца сложили тела убиенных на две телеги и отвезли их в глубокий лог в районе поселка Гавриловка, где накануне бандитами были брошены останки отца Рафаила. Спешно побросав тела расстрелянных с крутого берега лога, роговцы заспешили от этого страшного места…
Вскоре над этим местом стал появляться мерцающий свет. Чуть позже пробился источник, где вода бурлила и пузырилась, а потом весь лог залило водой. В одном месте водоема из самой глубины его наверх поднимался столб воздушных пузырей, словно сама земля пыталась вздохнуть всей грудью. Вода здесь была очень приятна на вкус, холоднаи не замерзала даже в сильные морозы. Верующие к святому источнику в поселке Гавриловка шли зимою и летом. А много лет спустя, уже в ХХ1 веке, здесь поднялся храм Божьей Матери «Всецарицы»…
 


 Глава 5

 Потемну, под раскаты грома и сполохи молний, добрались Кузнецовы до родного села на тарантасе и в сопровождении четырех конных ка-заков. Едва въехали в кузнецовское подворье со стороны леса, как разразилась страшная гроза.
– Господи, спасибо тебе! – неслышно для других проговорил Гордей, осеняя себя крестным знамением, – может, эта непогодь замоет наши следы и не найдут нас вороги!.. Господи, спаси и сохрани нас грешных…
Хотел он раненого есаула взять к себе в дом, а остальных казаков разместить в просторной летней кухне, но пришедший в себя Бачинин стал протестовать и приказал казакам отнести его туда же, где они сами стали на постой. Также решительно он запретил беспокоить среди ночи доктора Иванова, заверив, что до утра он потерпит, а уж там и полечиться можно будет.
 Поутру Гордей зазвал к себе в гости Тимофея Скопцова и Ивана Кочергина, а также Кирилла Ивановича Иванова. Последний, осмотрев раненого офицера и сделав ему перевязку, хотел было уже покинуть гостеприимный дом Кузнецовых, но хозяин попросил его остаться. Тут же, в летней кухне, в присутствии казаков, разъяснил Гордей ситуацию, сложившуюся после стычки с роговцами, и поставил прямой вопрос: как уберечься от мести бандитов, если те вдруг надумают поквитаться за вчерашнее поражение. Мнения разделились. Одни считали, что Рогов в отместку нагрянет в Урское со всем своим воинством, и тогда всех ждет неминуемая погибель… Другие уверяли, что Рогова уже наверняка преследуют белые части, и ему некогда будет гоняться за своими обидчиками, тем более, что он не знает, где проживает мятежный Кузнецов: в Сосновке, Кочкуровке, Горскино, Урском или в самом Брюханово, и потому можно не бояться возмездия с его стороны. Долго говорили и, похоже, успокоили друг друга, когда есаул, хорошо отдохнувший за ночь, предложил свой вариант развития событий, третий…

 …Ближе к обеду, когда объезд села был закончен, а пикеты расстав-лены, Гордей, Барбашов, Михаил Андреевич вместе с казаками распо-ложились во дворе под навесом в ожидании, когда Алена и Маша соберут на стол. Пили чай, делились своими соображениями по вопросам обороны села от роговцев – все опасались упустить что-нибудь важное. Есаул сидел тут же на широкой лавке, откинувшись на стену сарая, подставив уже не жаркому августовскому солнцу бледное лицо. Правое плечо его было туго перевязано, рука держалась на перевязи, а рядом стоял батожок, на который он опирался, когда передвигался по двору, осторожно, мелкими шажками, вопреки Кириллу Ивановичу, который вообще запретил ему ходить.
– Соседей упредили, Иван Петрович, и ежели роговцы нагрянут к ним, то они зажгут дымный костер… мы увидим. Обещались силой подсобить, если их отряд небольшой будет, ну, а если все придут… нам их помощи не дождаться, потому как в тайгу они уйдут со своими домашними, ежели успеют, конечно…
– Эх, мужики!.. Если малый отряд – помогут, а если большой… С малым-то мы и сами справимся… Нам бы всех их одолеть, собрать все силы в кулак, да где их взять-то?
– Точно, ваш благородь, – заговорил урядник Елисей Глухов, покручивая черный ус, – их ведь полтыщи, бандитов-то, у них три или четыре пулемета на повозках… А тут, наверное, окрест по деревням столько мужиков не наберется, а, Михал Андреевич?
– Да раньше-то людно было у нас по селам и деревням, так ведь жизня какая нонче пошла: японская война, германская, а теперь вот и эта… гражданская, туды ее в хвост! И каждая по мужикам норовит вдарить… Не набрать нам с трех сел ровную силу против всего Рогова. У нас вон село большое, а собрали всего человек двадцать-тридцать: кто больной, кто инвалид, а кто в тайге прячется…
– Да, хорошо бы сейчас дать знать этим вашим партизанам, чтобы помогли нам против роговцев, а, ваше благородие? – Сергей Барбашов, похоже, сам удивился пришедшей ему в голову идее и в ожидании смот-рел на офицера.
– Хорошо бы, конечно, – усмехнулся Бачинин, – только вы, господин инженер, одних красных партизан хотите направить против других. А как же классовая борьба? Они что, дети малые? Не поймут политического момента? Нет, господа, этот вариант нереален, как бы еще ваши партизаны-землячки не помогли роговцам нас добить здесь…
– Да вы что, Иван Петрович, – оскорбленно проговорил Михаил Кузнецов, – да неужто единоземцы друг на друга пойдут? Да ни в жизнь!..
– На то она и есть гражданская война, Михаил Андреевич, – сказал есаул. – Сосед на соседа идет с оружием, брат – на брата. Мы пока добирались до ваших мест, такого повидали…
В ворота кузнецовской усадьбы кто-то громко постучал, и с улицы раздался голос Тимофея Скопцова:
– Гордей, открой ненадолгу… Мысля у меня тут есть…
При первых ударах в ворота лица всех мужчин мгновенно напряглись, кто-то глазами стал искать оружие, но, заслышав слабый, с легким потягом, голос Тимохи, также мгновенно все успокоились.
– Ну, как же, Тимоха свою «мыслю» принес… Федьша, встреть гостя, пока он ее не потерял, – гася улыбку в бороде, сказал Гордей.
 Скрипнули ворота, впуская гостей. Их оказалось двое: Тимофей и его сын Семен. Худой, высокий, с жидкой русой бородой. На плече у него висела винтовка, за поясом – револьвер, а на картузе был пришит кусок красного ситца. Увидев на дворе кроме Кузнецовых казаков и офицера, Семен на мгновение остолбенел, потом попятился назад, но Федор уже успел прикрыть ворота, и потому Семен, прижавшись к ним спиной, зашептал с ужасом в голосе:
– Батя, родного сына на растерзание врагам привел?.. Как же это, батя?..
– Да Бог с тобой, Семка, нашенские тут мужики… вон крестный твой…
– Ага… Мы же казаков бьем вровень с колчаками, а тут они вот сидят… – он выхватил из-за пояса револьвер и направил на сидящих за столом.
– Не балуй, парень! – взревели казаки. Кто-то из них уже нырнул в летнюю кухню за оружием. Еще мгновение, и пролилась бы кровь, но Тимофей опустил руку сына с наганом и заслонил его своим телом от направленных в их сторону винтовок и карабинов.
– Мужики, дозвольте слово сказать… Я своего сына привел не для того, чтобы его казнили тут… Беда грозит нашему дому от пришлого злого ворога, так не лучше нам собраться всем в кучу да изничтожить его, а уж потом разбегаться по красным или белым углам?..
– Так и я о том же, господа…– сказал Барбашов, вставая со скамейки, – неужто урским партизанам будет легче, если их дома сожгут пришлые бандиты, хоть и красные?..
…С полчаса еще обсуждали свои вопросы мужики во дворе кузне-цовской усадьбы. Определились так, что Семен поднимает всех урских партизан и других, кто захочет им помочь сохранить родное село, и приведет их на подмогу своим землякам. Многие из партизан были хорошо наслышаны о крутом и жестоком нраве Рогова, и потому, как заверил всех Семен, они не допустят кровопролития в родном селе и непременно подсобят землякам. Поскольку роговцы могут нагрянуть в Урское только со стороны Крестьянского тракта, через Горскино, то партизаны должны будут их пропустить и затем ударить с тылу. Прямо с кузнецовского двора Скопцов-младший помчался на партизанскую базу…
 * * *
…Уже двое суток держал в заложниках жителей небольшого поселка
Салаир роговский отряд. Не раз обошел Григорий Федорович храм, выстроенный его отцом, гулко топая по каменному полу его опустевших залов. Развеял он колчаковский гарнизон, казнил обидчиков бедного люда: председателя земской управы, купца с купчихой, попов и их приспешников. Сам душу отвел и бойцам дал повеселиться. После первого разгульного дня, к вечеру второго, стала его одолевать тревога: своим звериным чутьем он почувствовал, что над отрядом сгущаются тучи, а тут разведка Батурина подтвердила его опасения: из Кузнецка форсированным маршем продвигается в Салаир до батальона пехоты с несколькими орудиями, в Гурьевске приведена в боевую готовность караульная команда, из Бачат выступила рота карателей. А тут ведь Кольчугино и Брюханово под боком, а там тоже есть колчаковские гарнизоны… А ну, если из Тайги да Мариинска им в подмогу выйдут беляки – возьмут в кольцо отряд, что тогда?.. Захлопнется ловушка!.. Посоветовавшись со своими помощниками, Рогов дал команду спешно оставить Салаир и уходить окольными путями домой в родное Причер-нье, а отряду из сорока конных бойцов во главе Никифором Качурой поставил задачу: отыскать обидчика Кузнецова и примерно наказать. Негоже, чтобы какой-то мужик так надсмеялся над красным командиром Роговым!.. А чтобы рейд отряда Качуры был более оправдан, велел он ему во всех деревнях и селах, что попадутся на пути, реквизировать лошадей, продукты питания да набрать в отряд добровольцев. Но главное, побольше шуму наделать, чтобы запомнили соседи алтайского красного командира Рогова... Крепко-накрепко запомнил слова своего командира Никифор Качура: «добровольцев в отряд можно будет доставить даже под конвоем. Пообтешутся, пообвыкнут, и будут воевать, а нет – в расход пустим да новых наберем…». Так Григорий Федорович невольно повторял печальный опыт колчаковской мобилизации…
 Уже перед самым выступлением отряда Рогов напомнил Качуре о Кузнецове: ты его можешь не убивать… ты мне в качестве трофея привези его клещнястую руку да его георгиевский крест. Крепко обидел его георгиевский кавалер, а личные обиды Григорий Федорович никому не прощал. А во главе отряда он поставил Никифора Качуру потому, что тот сам едва ушел живым от того Кузнецова, и теперь горел желанием отомстить за свой позор.
 Была и еще одна причина, по которой Рогов отправил небольшой отряд в погоню за дерзким Кузнецовым: чувствуя за плечами превосходящие силы противника, он специально отправил Качуру по Крестьянскому тракту. Знал, что будет шум, стрельба, и преследователи могут увязаться именно за ним, а он, тем временем, благополучно выведет свой отряд из-под удара…

 * * *
…Отряд роговцев неспешно приближался к развилке дороги. Качура и Огольцов ехали впереди колонны, а замыкала ее повозка с пулеметом «Максим» и двумя бойцами. Августовское солнце еще не набрало свою дневную силу, и потому многие бойцы после утреннего купания ехали, поеживаясь. В полуверсте от них, в низине, по обоим берегам неширокой, но многоводной реки, как на ладони раскинулось село Урское. Все было тихо и спокойно, но именно эта тишина и тревожила Никифора. Нутром он чувствовал опасность, но где она таилась? Не в том ли густом кустарнике на околице села, что зелеными бурунами протянулся вдоль дороги? Или в той высокой пожелтевшей траве, что покрыла причудливо выбравшиеся из суглинистой почвы увала огромные камни? Пальнуть бы сейчас по кустам, да шум поднимать не хочется до времени – вмиг всполошится все село. А так пока тихо...
Мрачно бросил он еще один пытливый взгляд на село, и вдруг его осенило, он понял, в чем крылась необычность ситуации: время близилось к обеду, а ни одна труба не курилась дымом, на улицах не видать ни людей, ни скотины, и лишь несмелый собачий лай изредка нарушал тишину. Мертвое село!.. Неужто все ушли из него, проведав, что идут красные партизаны Рогова. Это хорошо, значит уважают, а если… А если засада?! Никифор внезапно почувствовал, как у него похолодела спина. Он глянул на Огольцова и понял, что Филька тоже почуял опасность, в то время как остальные бойцы продолжали громко разговаривать и смеяться, а кто-то прямо на ходу прикладывался в фляжке или бутылочке с самогоном. Качура знаком подозвал Фильку и спросил:
– Чуешь?
 – Кажись, да… только вот…
– Бери с собой вот этих орлов, сколько их тут – десять-пятнадцать, и гони на всем скаку в село… Чую, они где-то в кустах схоронились. Пока расчухают, ты у них в тылу будешь…
– А ты, Никифор?
– Марш, вперед, а я тебя прикрою… Похоже, все они здесь, а в селе никого нет. Узнай, где изба этого клещнястого, запали ее, он объявится барахло спасать, а мы его тут и прихватим! Потом атакуй их с тыла… Дрогнут мужики, побегут – у них зад не железный! А уж тут мы их прижмем к тебе… Хлеба не привезем, солдат не наберем – ерунда, а вот клещнястого упустим – не простит нам атаман: самим руки поотрубает, а может, и головы…
Огольцов выслушал молча, а затем подъехал к группе всадников и скомандовал вполголоса:
– Вы все за мной наметом в село! Живо! Живо!..
Никифор же завернул своего коня, подъехал к повозке и, также негром-ко отдал приказ. Партизан, что сидел за пулеметом, резко повернул его в сторону кустов, раскинувшихся в полусотне метров от дороги, и дал длинную очередь. Пугающая тишина была разорвана дробной пулеметной очередью, а кусты немедленно отозвались криками раненых и умирающих.
– Огонь по кустам и по тем камням! – уже кричал Качура, поднимая коня на дыбы, а тем временем группа Огольцова с дикими криками устремилась в село. Из кустов и из-за валунов им вслед запоздало прогремели выстрелы. Два-три бойца рухнули наземь, но остальные уже ворвались в село. Бойцы, оставшиеся с Качурой, открыли ответный огонь по придорожным кустам. И разгорелся бой…
– Э-эх, упустили момент! – с досадой проговорил Гордей и, выдернув чеку, метнул гранату в гущу врагов, уронив несколько всадников вместе с лошадьми в дорожную пыль. Теперь крики раненых неслись уже с дороги… Поняв ущербность своей позиции, Качура заорал, что есть мочи, стараясь перекричать беспорядочную канонаду:
– Слезай с коней! Всем спешиться!..Ложись! В цепь В цепь!!.. Обходи кусты слева!..
 Вскоре ни одного партизана не осталось верхом. Они расползлись по дороге, забились во все мало-мальски заметные углубления, спрятались за любой камешок и отчаянно вели стрельбу по кустам. Кусты огрызались ответным огнем. Бой принял затяжной характер, и теперь оставалось ждать, у кого раньше закончатся патроны или… терпение и мужество. Причем обе стороны ясно понимали, что тот, кто дрогнет и побежит, будет непременно уничтожен противной стороной.

 Полтора десятка всадников с Филькой Огольцовым во главе, преследуемые пулями, выпущенными им вслед из засады, в мгновение ока оказались на площади перед купеческим магазином. Улицы села были пусты, но вот из магазина выкатилась согбенная старушонка, жена Афони Гвоздева, и, заслышав стрельбу, мелкими шажками побежала вдоль харламовского заплота к своему дому, но Огольцов настиг ее и, замахнувшись плеткой, заорал:
– А ну, старая, где тут у вас живет Кузнецов?!
– Ой ты, ойеньки, – старуха мягко завалилась набок, прикрывая лицо котомкой с провизией.
 Не сходя с лошади, Филька поднял ее за шиворот кофты с земли и крепко тряхнул:
– Где изба Кузнецова, ну?!
– Да эвон, к ельнику прилепилась…– и ткнула костлявой рукой по направлению кузнецовского подворья.
– За мной, мужики! – Крикнул Филька, пришпоривая лошадь, – красного петуха ему под крышу пустим!..
 Иван Кочергин стоял в дверях магазина и слышал весь разговор, тем более что стрельба на околице села на какое-то время поутихла. Он понял, какая смертельная опасность нависла над всеми домашними Гордея, но что он может сделать один против полутора десятков воору-женных бандитов? Его рука скользнула в просторный карман шаровар, где у него лежал револьвер… Едва копыта лошадей застучали по мосту, Кочергин выскочил на крыльцо магазина и закричал вслед удаляющимся всадникам:
– Мужики! А может, заглянете ко мне – коньяком угощу!..
 Чуть отставшие партизаны услышали его и весело заржали:
– Мы щас дружка клещнястого поджарим, а потом к тебе придем!.. Накрывай стол, покамест…
– Ну, тогда получайте, гады!.. – он вскинул здоровую левую руку с наганом и сделал несколько выстрелов вслед удаляющимся и все еще хохочущим конникам. Смех одного из них прервался на полувздохе, и уже в следующее мгновение он растянулся на мосту. У другого же бойца споткнулась раненая лошадь и наездник, роняя оружие, через перила моста полетел в воду. Заслышав стрельбу в тылу, Огольцов остановил отряд, но оценив обстановку, приказал:
– Трофим, и вы двое – убейте его, остальные за мной!..

 … Тимоха Скопцов, промучавшись всю ночь от приступов удушья, теперь лежал в сенях на лавке. Рядом, в углу, стояло его одноствольное ружье, а у изголовья лежала граната. Он слышал, как на северной околице села, у развилки между Урским и Подкопенной, раздалась пулеметная очередь, потом поднялась ружейная пальба, грохнул взрыв гранаты… Вскочив со своего ложа, он бросился с ружьем за калитку, не обращая внимания на плач Зинаиды. Уже за калиткой он понял, что ему никак не успеть на околицу, где шел бой, но тут он увидел, как группа конных бойцов с красными лентами, устремилась вверх по истоптанной тропе, ведущей к дому Гордея Кузнецова, но вот на крыльце магазина появился Иван Кочергин и открыл огонь из револьвера. Два бандита упали, а остальные, застопорили движение, какое-то время совещались, после чего трое вернулись к магазину, а остальные на рысях стали подниматься к дому Кузнецовых. Поняв их замысел, Тимофей кинулся им наперерез через кузнецовский огород, где когда-то сошелся в смертельной схватке с волком его друг Гордей. Дозревающая картошка доходила ему до пояса и затрудняла движение, но конникам, чтобы добраться до дома, приходилось сделать добрый круг вокруг того же просторного кузнецовского огорода, в то время как ему нужно было одолеть чуть более ста шагов. Свое ружье Тимофей держал за ремень, и оно волочилось по земле, скрытое от бандитов картофельной ботвой. Он опередил конников, раньше поспел к пряслу на другой стороне огорода и теперь, прислонившись к нему, с трудом переводил дыхание, ожидая врагов.
– Что скажешь, батя? – спросил его худощавый, невзрачный на вид мужичок с узким беличьим лицом.
– Аль ищете кого? – Спросил Тимофей.
– Ага, дружка потеряли… Кузнецов не тут ли живет? Рука у него изуве-ченная?
– Да нет… Вон его дом, – и он махнул рукой в сторону Расейского угла. – Вишь, стожок рядом с домом?..
– А ты ничего не путаешь, дядя? – недобро ощерился мужик, который, похоже, был здесь за главного.
– Да нет же… Вон его дом… – продолжал настаивать Скопцов. Партизаны недоуменно переглянулись меж собой и о чем-то негромко заговорили. Еще не веря до конца, что ему удастся направить бандитов по ложному следу, Тимофей терпеливо ждал, какое решение они примут…

 …Яшка Японец проснулся от громкой стрельбы и взрыва гранаты. Выскочив на крыльцо, он быстро разобрался: на околице идет бой, а он, сонный и пьяный, отлеживается на печи. Быстро натянув сапоги, Яков кинулся к ящику, где лежали гранаты, но их там не оказалось.
– Где они? – по-звериному зарычал он, на что Валентина ответила, едва сдерживая рыдания:
– Намеднись Гордей приходил за тобой, а ты пьяный спал… спросил гранаты… я дала…
– Без спросу? Убью, зараза!..
– Дак, кого спрашивать-то, когда ты в стельку пьяный, а им биться с бандитами… Как же, Яш?..
– Ладно, ладно… Не убью, не бойся… – уже остыл Яшка. – выручать надо дружков!.. – Он нырнул в кладовку, через минуту вышел оттуда с пулеметом на плече и перепоясанный пулеметной лентой. – Я пошел…
По узкому проулку он прошел мимо дома Тимофея Скопцова и увидел у ворот плачущую Зинаиду.
– Что сырость развела? – на бегу спросил Яшка.
– Как же, везде стреляют, и Тимоша побежал туда… похоже, эти варнаки к Гордею направляются… А что один Тимофей сделает, их то вон сколько!..
– Нич-чо, мы поможем… – он уже видел спину разговаривающего с конниками Тимофея, и также, напрямик через огород Кузнецовых, поспешил к нему.
Между тем всадники, посовещавшись, решили все же ехать к дому, Кузнецовых, а стоящему у прясла Тимофею узколицый мужик пригрозил:
– Прознаю, что врал – накажу! Боись, дядя! С красными партизанами шутить не моги!..
– Ах так?! – скрежетнул зубами Тимофей, – ну, тогда держите! – он выхватил из кармана гранату-лимонку, выдернул чеку и метнул вслед удаляющейся колонне всадников, а сам упал в заросли картошки. Глухо рванул взрыв и два человека вместе с лошадьми повалились замертво, а третий, закрыв окровавленное лицо руками, какое-то время оставался в седле, а потом рухнул к ногам своей чудом уцелевшей лошади. Оставшиеся бандиты резко повернули назад и открыли стрельбу по зарослям картошки. Яшка все это видел и, одолевая расстояние, закричал Тимофею:
– Не вста-ва-ай, Тимоха! Лежи-и!…Лежи, дур-рак,не встава-ай!..
Но Тимофей, словно не слышал криков товарища. Он приподнялся из кустов и прицелился из ружья в одного из всадников. Грохнул выстрел, но бандит только дернулся в седле и выстрелил в ответ. Тимофей нелепо взмахнул руками и повалился навзничь в картофельную ботву.
– А-а!.. – взревел Яшка, скидывая пулемет с плеча и целясь в бандитов.
– Еще один придурок, Филя… – произнес мужик с бельмом на глазу и передернул затвор винтовки, досылая патрон в патронник. – Сколько же их тут?
– Вали всех! – отозвался Огольцов и сделал несколько выстрелов из револьвера. По-прежнему могуч был Яшка-Японец, казалось бы, трудно промахнуться в такую мишень, но, по счастливой случайности, ни одна пуля не попала в него, зато его пулемет коротко рявкнул, и мужик с бельмом, громко охнув, свалился замертво. Один всадник, ища спасения, направил коня к дому Кузнецовых, но и его достала Яшкина пуля, остальные партизаны вместе с Огольцовым, упав лошадям на шею, рванули назад, к магазину, где, между тем, Кочергин отбивался от троих бандитов. Выглядывая из-за двери, он прицельно стрелял из револьвера, а в ответ в него летел град пуль, и только толстая дверь из лиственницы спасала его от смерти. Звонко щелкнул боек нагана, раз, другой… кончились патроны. Иван закрыл на засов входную дверь в магазин и опустился на пол: надо было зарядить барабан, но одной рукой это было сделать не просто. Вывалив из кармана горсть патронов прямо на пол, он откинул барабан нагана и, положив его рядом с собой, дрожащими от напряжения руками, стал неловко вставлять патроны в гнезда барабана. А между тем в дверь уже гулко стучали прикладами и громко ругались нападавшие.
– Открой, убогий, а то мы тебе последнюю руку оторвем! Слышишь, собака!..
– Слышу, слышу, – устало бормотал Иван, – дай вот дело сделать, я тебе сам башку оторву…
– Осип, не долбись, – раздался снаружи издевательски спокойный голос, – отойди чуток от двери, я сейчас гранату туда пульну… поберегись малость…
 Стуки в двери прекратились, и было слышно, как кто-то торопливо сбежал с крыльца.
– Сейчас рванет!.. – лоб Кочергина мгновенно покрылся холодной испариной. Он хотел вскочить быстро, пружинисто, как это он делал в молодые годы, но теперь так не получилось: от неудобного сидения на полу затекли ноги, рука дрожала и сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.
– Всё! – решил он для себя, и левой рукой, в которой держал наган, перекрестился, прощаясь с жизнью.
Где-то снаружи грохнул ружейный выстрел, второй… Истошно закричал раненый, а затем раздался взрыв гранаты. Весь дом содрогнулся, но устоял…
 Один из бандитов, выдернув чеку, уже готов был бросить гранату в дверь, за которой хоронился Кочергин, но в это время дверца в огромных воротах, ведущих во двор бывшего харламовского дома, приоткрылась и дворник Филипп выстрелил дуплетом по нападавшим. Взревел смертельно раненый бандит, судорожно сжимая в руках гранату, но уже в следующее мгновение взрыв разметал его плоть в разные стороны, обдавая кровью крыльцо и ворота. Филипп едва успел укрыться от осколков за толстыми дубовыми дверьми, быстро зарядил ружье и шагнул за ворота, но в следующее мгновение один из уцелевших бандитов выпустил в него несколько пуль из нагана. Угрюмый и молчаливый по жизни, дворник Филипп Жуков так же молча принял свою смерть. А в это время через мост к дому Харламова в спешном порядке приближались остатки группы Огольцова. Кочергин, выглянувший на секунду за дверь, оценил, что теперь против него будут воевать семь бандитов…

 … Между тем бой на околице продолжался. Имея численное превос-ходство, роговцы взяли засевщих в кустах урских мужиков в полукольцо, а пулемет с повозки не давал им головы поднять. Кусты скрывали Гордея и его земляков от нападавших, но защитить от пуль не могли. Уже затих навсегда сраженный в голову Богдан Лукашевич, так и не успев метнуть во врага гранату. Умирал, истекая кровью, старый Бронский. Пуля пробила ему шею, и теперь он, хрипя и стеная, пытался зажать рану рукой и остановить кровь, но слишком быстро он ее терял, а вместе с нею уходила и жизнь… За камнями в кустах уже отвоевались два мужика из Расейского угла. Дед Прошка стрельнул пару раз из своей берданки и затих, как мышь, в той рытвинке, что он облюбовал в кустах. Гордей уже подумал, что окочурился дед, от пули или с перепугу, но заметил, как мелко дрожит его левая нога, обутая в валенок с калошей, а затем услышал его бормотанье – жив, значит…
– Ну, что Гордей Михайлыч, похоже, каюк нам пришел, если ваши партизаны не подмогнут? – невесело проговорил Елисей Глухов. – У тебя где отец-то?
– Да он дорогу на Барит с мужиками охранять пошел, чтобы, значит, нас с тылу не взяли…
– Слышь, какая стрельба в селе стоит, гранаты рвутся… Тоже, видать, бой идет. У наших вроде гранат не было…
– Значит бандиты их рвут… Эх, суки!.. Сейчас эти пойдут на нас, да из села с тыла наскочат, что будем делать, господин урядник?
– М-да, вариантов у нас немного остается – подыхать… только надо как-то повеселее это сделать, а то ваш дед лежит в ямке, как в могиле, да еще запах от него какой-то странный…тьфу, лучше бы уж он дома сидел!.. – Глухов толкнул его в бок, – дед, ползи отсюда, пока не поздно, может быть жив останешься… все равно от тебя никакого толку…
– Зря ты так, вашбродь… Я-то уже пожил, а тебе еще жить да жить, ты и ползи. А насчет толку… Вот щас я найду, каку штуку надо выдернуть тут, и рвану этих гадов!..
 Только сейчас Глухов рассмотрел, что в руках у деда Прошки граната, которую он подобрал около погибшего Богдана Лукашевича. Никогда ранее не державший ее в руках, теперь он пытался найти ту самую главную «чеку», после которой и должен быть взрыв.
– Эй, дед, ты с ума сошел! – буквально взревел Глухов и вырвал у старика гранату. – Ты же всех нас тут погубишь, вояка!..
– А я что, виноватый, что в мою войну энтих штуковин еще не было… Пуля – дура! Штык – молодец, а это не понять что!..
– Фу…– перевел дыхание урядник, сжимая в руке гранату, – однако бедовые у тебя земляки, Гордей Михайлыч… того и гляди до беды доведут…
– Да, Елисей, с нашим дедом Прошкой скучать не приходится…
– Эй, там, в кустах! – раздался голос старшего из партизан. – Я прика-зываю вам сдать оружие и выходить на дорогу с поднятыми руками. Мы, красные партизаны, с мужиками не воюем …
– А что же ты тут делаешь тогда? – перебил его речь Кузнецов.
– Нам нужен Кузнецов, а остальные могут расходиться по домам…
– А я-то тебе зачем?
– А-а, вон ты где, – злорадно проговорил Качура, именно он вел пере-говоры с урскими повстанцами. – Шибко насолил ты товарищу Рогову… Он тебя отпустил с богом из церкви, а ты его бойцов побил – непорядок, Кузнецов!
– А что мне оставалось делать, если ты хотел нас расстрелять, а моих женщин опозорить? Товарищ Рогов знает об этом или ты забыл ему это рассказать?
– Я, Кузнецов, с тобой на эту тему говорить не буду, потому как тебе все равно хана, а вот остальные мужики еще могут свои шкуры спасти.
 Отдайте нам Кузнецова, мужики, а сами идите по домам…
– А вот хрен тебе надо, бандюган проклятый?!. – отчаянно крикнул дед Прошка и снова уткнулся носом в пожухлую траву.
– По голосу слышу, что ты старик, но я тебя накажу за эти слова! – Похоже, Качура упивался властью, уверенный в своей победе, и почти не прятался, рискуя получить пулю.
– Эй, ты, морда неумытая, а что со мной будешь делать? – крикнул Глухов.
– А кто ты есть таков, наглец, встань, отзовись…
– Я – старший урядник Глухов, хватит этого?
– А-а, казачок!.. Врать не буду, вас, гадов и царских холуев, мы тоже будем уничтожать под самый корень!..
– А меня пощадишь? – неожиданно подал голос Сергей Барбашов. Патронов для браунинга не нашлось, и потому он теперь лежал в кустах с каким-то старым ружьем.
– А ты чьих будешь?
– Я инженер горнорудного управления…
– Тоже сволочь! Буржуй! Тебя тоже в распыл пустим…
Похоже, нервы у пулеметчика сдали, и он дал длинную очередь по кустам, сбивая и без того уже сильно поредевшие и начинающие желтеть листья.
– Цыц там, на повозке! – Строго прикрикнул на него Качура, – видишь, я переговоры делаю…
– Это что же, ты должен товарищу Рогову мою голову привезти, и тогда остальных отпустишь? – снова заговорил Гордей.
– А не голову даже, а твою клещнястую руку да крест твой, Егория…
– Не повезло тебе, бандит, и то, и другое ты у меня возьмешь только у мертвого!..
– Нас же втрое больше, какой смысл кровь лить?
– А у нас каждый троих твоих бандитов стоит, – подвел итог переговорам Глухов. – Приди и возьми, если сможешь…
 Последние его слова заглушила новая пулеметная очередь, которая опять вдавила обороняющихся мужиков в землю…
 * * *
Иван Кочергин обреченно сидел на полу магазина, сжимая в руке наган с последними тремя патронами. Дверь, ведущая в магазин, где он занял оборону, лишь несколько минут сможет выдержать напор бандитов, но зачем ее ломать, когда дверца в воротах осталась открытой. Краем глаза Иван видел тело лежащего дворника Филиппа и приоткрытую створку двери: через нее и ворвутся бандиты. Время шло, но никто не появлялся, хотя было слышно, что кто-то расшатывал ворота.
– Иван Иваныч, я ворота успел закрыть, – шепотом проговорил Спири-дон, подсаживаясь к нему и кладя рядом топор, каким он рубил мясо.
– Ты зачем пришел, Спиря, – с грустной улыбкой спросил своего помощника Иван. – У тебя же жена, сын?..
– У тебя тоже жена и детей поболе…
Иван с интересом посмотрел на вечно трусоватого Спирю и удивился: когда припрёт – и человек по-новому открывается…
– Ну что ж, тогда повоюем… Что-то они притихли… может ушли?
– Да нет, Иван Иваныч, они дом спалить хотят – побежали за соломой…
– Ну, вот, Спиря, будем мы с тобой слегка поджаренные…. Не страшно?
– Страшно, Иван Иваныч… – он закрыл глаза и стал истово молиться. В это время за стенами магазина раздался какой-то шум, крики, выстрелы…
– Неужто на штурм пошли? – проговорил Иван и осторожно выглянул в окно. То, что он увидел, удивило его и обрадовало: сверху, по дороге, идущей в село со стороны Барита, из-за огромного камня-валуна к мосту и магазину на рысях шло около десятка урских мужиков. Мгновения хватило ему, чтобы узнать среди всадников Ермоху Лукина, Легкова, Ежукова, пришлого казака Михайлу Сытина, Федьку Кузнецова. Чуть отстав от основной группы, неторопко трусил на коне Михаил Кузнецов. В руках у него было ружье, на поясе висела настоящая казацкая сабля.
– Федьша, не лезь поперед старших, придержи коня-то! – кричал дед Кузнецов вслед своему внуку. Меж тем дружинники быстро шли на сближение с бандитами, осадившими магазин, и на полном скаку открыли стрельбу по ним. Роговцы, оставив затею с поджогом усадьбы, залегли, используя для укрытия любой выступ, и открыли встречный огонь, двое их распластались прямо на крыльце, кто-то пытался взобраться на перепуганных стрельбой коней.
– Ну, помоги, Господи! – Иван горячо перекрестился, отодвинул засов двери и толкнул ее. Прямо у ног, спиной к нему лежали два бандита и вели огонь из винтовок по нападавшим. «Бах! Бах», – приглушенно про-звучали два его выстрела, и бандиты затихли. Оставшиеся продолжали отстреливаться, но им в тыл, сверху, с пулеметом в руках бежал Яшка Японец. На мосту он остановился и дал длинную очередь по залегшим партизанам, и еще трое замерли навсегда, а остальные, побросав оружие, сдались. Поняв, что сопротивление роговцев сломлено, Иван и Спиридон вышли на крыльцо. Михайло Сытин приказал разоружить сдавшихся бандитов и закрыть в чулан под замок. В это время лошадка Михаила Кузнецова наконец доставила его к месту боя. Глянув на старика, казак не приказал, а попросил:
– Дядь Миш, не надо ехать за нами, там стреляют. Оставайся здесь за старшего, а ты, дядя, – эти слова уже относились к Яшке, – садись быстрее на коня со своим пулеметом, и вперед, на околицу! Не опоздать бы…
 Помощь из села пришла вовремя, и задержись казак Сытин со своей группой хоть на пять минут, помогать было бы уже некому. К этому времени патроны у защитников села уже закончились, а роговцы, поняв это, поднялись в рост и спокойно, со смехом, шли на сближение. Когда до кустов, где засели дружинники, оставалось двадцать-тридцать шагов, урядник метнул гранату в самую гущу нападавших. Глухо ухнул взрыв, забрав жизни нескольких человек. Нападавшие бросились было врас-сыпную, но были остановлены криком Качуры:
– Не боись, мужики, у них больше ничего нет, окромя камней!.. Сейчас мы их всех освежуем!..
 Все еще испуганно поглядывая на кусты, роговцы снова растянули пешую цепь, стараясь взять дружинников в кольцо. В это самое время со стороны села на бешеной скорости приближался небольшой отряд всад-ников, а в сторону бандитов зазвучали ружейные выстрелы, застрочил пулемет...
– Айда, мужики, – закричал Гордей, и первым кинулся в атаку. Штыков у дружинников не было, но шли они в атаку по всем правилам штыкового боя. Вместе с ним поднялись Глухов, Барбашов, другие мужики, как урские, так и подкопенские, и даже дед Прошка старался не отстать от своих молодых земляков. И дрогнули бандиты, смешались их ряды, кто-то бросил оружие и поднял руки вверх, кто-то кинулся ловить своих лошадей, но давалось это им трудно. Понимая, что пощады ему не будет, Качура повел за собой на прорыв около десятка конников, и лоб в лоб столкнулся с конными бойцами, на картузах и груди которых были нашиты точно такие же красные ленты, как и у них самих. Несколько стушевались урские партизаны, пришедшие из тайги на помощь своим односельчанам, потеряли строй, чем воспользовались роговцы: стреляя и размахивая шашками, прорвали они редкую цепь урских партизан и вслед за командиром ушли в направлении Горскино. Запоздалый залп вдогонку не принес им урону. Отстояли урские крестьяне родное село от красных бандитов и теперь принялись считать свои потери…
 Девять человек потеряли в этом бою урские: Филипп Жуков, вечный дворник на харламовском подворье, и смерть свою встретил у его ворот. Тимофея Скопцова, застреленного Филькой Огольцовым, нашли в огороде Кузнецовых среди буйно растущей картошки. Урядник Глухов и Яшка Японец еще живого принесли его в дом и передали рыдающей жене. Первой же пулеметной очередью с бандитской повозки был убит Александр Бронский, отец трех братьев-силачей. Семья эта всегда особ-няком держалась на селе, но в трудную минуту шестидесятилетний Бронский вместе со своими земляками поднялся на защиту родного села. Со слезами на глазах, почерневшие от горя, Василий, Федор и Александр, пришедшие с Семеном Скопцовым из тайги, принесли тело своего отца в родной дом, где их встретила зареванная мать… Собирался метнуть гранату Богдан Лукашевич в наседавших бандитов, да был сражен случайной пулей. Его и еще пять мужиков отвезли на телегах в Расейский угол, а все село, как в былые времена, стало готовиться к проводам в последний путь своих погибших земляков. Судьбу же пленных роговцев было решено определить после похорон. Большинство односельчан желало им смерти…

 Глава 6

 В наступивших сумерках село гудело, как растревоженный улей. Одни оплакивали родных и близких, сложивших свои головы в схватке с бандитами: никогда еще в селе не было такого урона: девять человек недосчитались они в одночасье, и всех их должен был принять в бли-жайшие дни сельский погост на излучине Ура. Другие, пережив глубин-ный страх от всего происшедшего, теперь не могли да, видно, и не хотели скрывать своей радости: выжили! Сами спаслись или Господь защитил – пойми теперь, главное, живы остались и родительский кров цел.
Гордей с казаками подошли к Семену Скопцову с тем чтобы определиться с дозорами, но, видя, как крестник сидит с безучастным видом около тела погибшего отца, Гордей молча потянул Глухова за рукав: сами определимся. Серафим Колесов, скромно проявивший себя в бою, теперь старался быть на виду. Краем уха уловил, о чем идет разговор у казаков и не без внутреннего страха, подошел к ним.
– Надо бы караул выставить на ночь-то или как?..
– Надо, Серафим, – с плохо скрытой неприязнью ответил ему Гордей. Все село знало, как куралесили Колесов, Семка Скопцов и Илья Гвоздев в краткий период существования советской власти в их волости, начудили, насмешили людей так, что и теперь многие смотрели на них как на придурков. Как бы то ни было, но теперь с ними надо было считаться: партизаны, спасители села!
– Серафим Иваныч, у Семена горе большое… расставь-ка людей из своего отряда по разным концам села, ты ведь их лучше знаешь… По два человека в дозор, на конях, но на всю ночь – менять некем, потому как ваши партизаны из Горскино и Подкопенной уже разъехались безо всякой команды… На охрану пленников надо двоих определить… Так я говорю, Елисей? – Обратился Гордей к Глухову.
– Точно так, Гордей Михайлович, Иван Петрович так советовал. Дозоры конные, всю ночь в движении… Остальных предупредить, чтобы спали одетыми и с оружием. Вряд ли господин Рогов вернется, но, как говорится, береженого Бог бережет…
– Предрассудки все это…– криво усмехнулся Колесов, но тут же попра-вился, – хорошо, мы с Ильей Гвоздевым определим дозоры…
– Какой-то мутный человек, – глядя ему вслед, с гримасой страдания произнес урядник, – и с кем только не приходится дело иметь…
– Пойдем, Елисей, отец там баньку протопил, попаритесь, отдохнете…
– И то верно… сейчас в самый раз будет, когда-то потом придется такую радость испытать…
 … После жаркой бани все мужчины расселись вокруг широкого стола в горнице Кузнецовых. Давно хлебосольные хозяева не видели у себя столько гостей: пятеро казаков, Барбашов, Кирилл Иванович, тут же был Гордей со старшим сыном Федором, а главным за столом опять выбрали Михаила Андреевича. Морщился он, но крепился – не хотел молодежи настроение портить. Совсем бодро держался есаул Бачинин. Решительно отставил в сторону батожок и уверенно прошелся по горнице.
– Два-три дня, Иван Петрович, и в седло можно… только плечо побе-регите, – вместо здравицы сказал Иванов, поднимая стаканчик с анисов-кой.
– Вот и славно, Кирилл Иванович! Вот и спасибо вам… Через пару дней я буду в строю… Дольше-то нам нельзя оставаться здесь… Что ни говорите, господа, а, похоже, отступление наше неизбежно: не устоит господин адмирал, сильно жмет Красная армия, а господа иностранцы больше говорят, чем делают.
– Что же теперь всем нам бечь на Восток? – сердито спросил Михаил Кузнецов.
– Вам-то зачем бежать? Вы у себя дома… годы немалые… у Колчака не служили… А вот нам надо уходить… Может, на Байкале остановится Красная армия, тогда и мы за Байкалом останемся… все-таки Россия, а для Елисея – это дом родной! – и есаул дружески хлопнул товарища по плечу.
– Давайте-ка еще по малой за Сибирь-матушку, за Россию…

 …Было уже заполночь. Никитка спал на полатях, в комнате, служившей хозяевам, Гордею и Алене, спальней, готовились ко сну Алена Ивановна и Маша, а все мужчины во главе с Михаилом Кузнецовым вышли на крыльцо, чтобы раскурить по цигарке перед сном. В ворота со стороны ельника кто-то сильно постучал. Собаки, привязанные на цепи, зашлись в безудержном лае, почуяв чужого человека, а мужики, рассевшиеся на ступеньках крыльца в несколько ярусов, встревожились, Глухов даже достал из бездонного кармана галифе наган.
– Бульба, фу! – прикрикнул на собаку Гордей, вставая со ступенек крыльца и намереваясь спуститься вниз.
– Тятя, держи…– раздался приглушенный голос Федора, и Гордей ощутил у себя под рукой приклад ружья.
– Молодец, Федор Гордеевич! – похвалил парня Бачинин, и тоже взял на- изготовку револьвер. Пока Гордей в напряженной тишине в отсветах двух керосиновых ламп шел к воротам, все мужчины были готовы прийти к нему на выручку в любое мгновение. Тревожный стук повторился.
– Что за поздние гости незванно-негаданно ходят? – нарочито строго спросил Гордей.
– Гордей Михалыч, Гордей…открой! Это я, Яков…
 Поняв по голосу, что поздним гостем был именно Яшка, Гордей оглянулся назад и сделал отмашку: мол, все в порядке, и открыл ворота. Тревожно оглядываясь по сторонам, Яшка ступил во двор, а под мышкой держал деда Прошку. Тот шумно дышал и закатывал глаза под кустистые седые брови.
– Ты что с ним сделал, Яш?..
– Потом, Гордей, потом, а пока прими его живче…
Гордей обхватил деда за пояс и повел к крыльцу, где к нему потянулись десятки рук. Через минуту деда уже усадили в середку компании, тут же, на ступеньках крыльца, дали кринку с квасом. Сделав несколько глотков, дед чуть успокоился, а затем буркнул недовольно:
– Лучше бы анисовки мишкиной дали…
Взрыв смеха покрыл эти слова деда Прошки, а Яшка, прикрыв за собой ворота, бежал к крыльцу уже с пулеметом на плече и, скорчив страшную физиономию, зашипел:
– Ш-ш!.. Тихо, братцы, тихо!..
 Разгоряченные добрым кузнецовским самогоном, мужики не сразу успокоились.
– Яшка, тебя в дозор вроде бы не ставили, а? – спросил Гордей.
– Меня-то да… не ставили. Колесов всех чужаков поставил…
– И правильно, пусть наши дома хоть ночку отдохнут… – подал голос с «трона» Кузнецов-старший.
– Так-то оно так, да не совсем так, Михал Андреевич…
– Не тяни, Яков! Говори ясно и коротко!– голоса мужиков звучали уже озабоченно, без прежней веселости.
– Деда, говори как на духу! – скомандовал Яшка старику и тот, опрокинув стопку, хрустнул малосольным огурцом, после чего заговорил.
– Сижу, значить, я у Тимохи Скоп… Тьфу, тьфу! Прости меня, Господи!..
…у Семки Скопцова… Зинка попросила посидеть у гроба Тимофея – шибко боялась за сына… Он смурной сидит, ни с кем не разговаривает и все на отца смотрит… Шибко переживает!..
– Да-а… – раздалось со всех сторон: мужики искренне жалели Тимофея.
–… Ну, мы, значить, обмыли его с Зинаидой-то… больше-то никого нет рядом, а Семка как неживой на нас смотрит! Я, грешным делом, испугался: не придется ли и его тоже обмывать, как Тимоху? А вдруг помрет с горя?!.
– Ты сдурел, что ли, дед! – сердито откликнулся Михаил Кузнецов. – Ты дело говори, а эти свои переживания завтра бабкам у магазина расска-жешь!..
– Старик, уважь людей! Расскажи, что тебя так напугало? – трезвый и ровный голос есаула, похоже, привел в чувство вконец растрепанного Прошку.
– Так, значить, об чем это я?
– Дед! – рыкнул на него Яшка. – Ты про Колесова скажи да про Илью Гвоздева…
– Ах да, туды их в задницу!.. Сперва Колесов что-то Семке шептал на ухо, да тот словно и не слышал его… Ускакал Колесов, а часа через полтора-два снова возвернулся, когда мы, значить, Тимошу-то уже обмыли…
– Дед!.. – грозно зашипели на него со всех сторон.
– Да, да… Теперича Колесов с Илюшкой Гвоздевым объявился… Говорят, значить, они Семке, мол, дозоры выставили… пленных в амбаре двое караулют, и давай что-то ему нашаптывать… Я-то в углу сижу, не слышно мне, а Зинка-то рядом с нимя…Вот, значить, она и понесла на них… Эти казачки, говорит, оборонили нас и наш дом от бандитов… этот Елисей на себе Тимошу раненого в дом принес умирать, а ты их заарестовать хочешь!.. Они шипят на нее, а ей хоть бы что! Приблудный ты, Серафим, чужой здесь всем и потому никого не жалеешь…
Понимая, что весть, которую принес дед, очень важная, мужики старались остановить его болтовню и вернуть к главному.
– Так, значить, я об чем? Ах да… Вытолкали они Зинаиду в другу комнату, а сами снова к Семке, а тот как теленок… му-му… Идите, гово-рит, к Бронским, поднимайте подкопенских, а сам я, мол, казаков заарес-товывать не пойду!..
– Вот он что удумал, Сима Колесов!.. – скрежетнули зубами мужчины. – Только-только врага одолели, а он уже нож норовит в спину воткнуть!..
– Так, точно так, господа хорошие! Как это он сказанул… Казачки энти наши классные враги еще пострашнее роговцев, и их всех надо к ногтю!..
Так и сказал, подлая душа!.. Энти-то слова я уже на улице слышал через окошко открытое, потому как они так зыркнули на меня, что я понял: бечь надо, а то и меня заарестуют. Вот...
– Все, дед? – спросил Гордей. – Ничего не забыл?
– Вот тебе истинный крест! – Он широко перекрестился.
– А ведь врешь, дед! – подступился к нему Яшка. – Что ты мне шептал, когда я тебя на горбушке сюда нес?..
– Вот старый козел!.. – ругнул себя дед Прошка. – Запамятовал… Они уже со двора пошли и промеж собой говорили, а я в кустах схоронился… С Бронских, говорит Колесов, толку мало… они обещали морду набить за все… Надо на лошадей садиться да в Подкопенную скакать, там у него дружки верные есть… Филька Змазнев да еще кто-то, а Илюха говорит, что на крайний случай ослобоним роговцев и с нимя вместе порешим всех казаков, а если Кузя хвост подымет, то его и весь его помет одной метлой!..
 Тишина повисла на крыльце. Все настолько были поражены коварством и подлостью заговорщиков, что долгое время не могли подобрать нужных слов. Предупреждая лишние разговоры, которые могли после-довать вослед услышанному, Михаил Кузнецов сказал твердо:
– Гордей, готовь лошадей, тарантас… надо их благородию и вам, ребята, съехать отсюда сей же час… Через лесок, мимо Горелой сосны, а там через Брюханово на Мариинск. В Подкопенной у Фильки Змазнева много родни и все бандиты! А сколько однодумцев у Колесова в отряде, тоже никто не знает!..
– Зачем тарантас – верхами уйдем?.. – сказал Глухов.
– Вы, может, и уйдете, а Ивану Петровичу нельзя верхами… раны могут открыться! – решительно возразил Иванов.
 В мгновение ока все ожило на кузнецовском дворе: одни бросились запрягать лошадей, другие выкатили к воротам тарантас, который Гордей еще не успел вернуть Ивану Кочергину, третьи складывали в тарантас оружие и вещи. Словно почувствовав тревогу мужчин, Алена и Маша стали готовить в дорогу снедь… Всем работа нашлась, и только Кузнецов-старший, Яшка Яковлев да дед Прошка оставались на ступеньках крыльца, наблюдая за деловой суетой товарищей и изредка давая им советы.
– Яшка, а что тебе-то не спится? – Спросил вдруг Михаил Андреевич. – Спал бы себе…
– Да я и так почти всю битву проспал… Бессонница одолела, а тут слышу, по селу люди скачут на конях, ну, я и пошел поглядеть…
– А пулемет зачем взял?
– А как же без оружия-то? Гранаты у меня все разобрали, ружья нет, а с самурайским мечом много не навоюешь, вот и взял его родимца!..
Вскоре экипаж и путники были готовы к выступлению, стали прощаться, и вдруг к есаулу Бачинину подскочил Федька Кузнецов. Лицо его было бледно, глаза широко раскрыты:
– Господин есаул… Иван Петрович… дядя Ваня, возьмите меня с собой!..Я вас буду слушаться… Я умею стрелять, и скакать верхами тоже…
 Вскрикнула на крыльце Алена, зарычал было недовольно на сына Гордей, но есаул опередил их.
– Мы – казаки, сынок! Трудно тебе от сохи привыкать к коню да сабле казацкой… Да и у отца-матери перво-наперво надо спросить на то разрешения… Казаки всегда почитают старших…
– Я!.. я… тятя, мама…–– Федор упал на колени перед отцом, – отпустите, ради Бога, не смогу я здесь быть… Не пустите сейчас, я потом сам уйду, один… Святого человека в грязь втоптали, исказнили лютою смертью! А ежели те, что идут из-за Камня, такие же, как же жить-то с ними? Вон этот Колесов или Гвоздев? Иуды!.. Им бы благодарить за помощь, а они опять подлость удумали! Тятя, отпусти! Не смогу я здесь быть… – и он заплакал навзрыд. Наклонился Гордей к сыну, поднял его с колен и перекрестил покалеченной рукой:
– Не плакай, сынка, ты же казаком хочешь стать, а казаки не плачут!.. Отпускаю!.. Благословляю на праведную жизнь, на праведные дела! Помни только, что в нашем роду подлецов никогда не было…
Напряглась Алена, услышав слова Гордея, слезы струились из ее глаз, но ни одного стона, ни вздоха никто не услышал от нее. Она спустилась с крыльца, обняла сына, перекрестила и трижды поцеловала.
– Пусть Господь всегда пребудет с тобой и моя жалость тебя охраняет!..
Я сейчас тебе соберу в дорогу…
– Не надо, мама, я уже все собрал…
– Все, да не все… – тяжело ступая по ступеням вниз, спустился Михаил Кузнецов. – Мой внук не будет вам в обузу… казацкие корни у нашей родовы! Прадед наш отковал казацкую саблю больше ста лет назад… Не рубились мы ею, но и забывать не забывали… Тяжкое ныне время, и потому, внук мой Федя, держи нашу казацкую саблю… не опозорь ее и… честью не торгуй!
 – Дедушка!.. Деда!.. – Федор не мог сдержать своих слез и уткнулся ему в грудь.
– Не плачь, Феденька! Расти казаком! Расти настоящим человеком!..
– Спасибо, Гордей Михайлович, спасибо, Михаил Андреевич, за сына и внука!– проникновенным голосом заговорил Бачинин. – Люб мне этот парень. Добрый, сильный, смелый!.. Он мне жизнь спас, а значит как сын стал… Никогда не оставлю его, пока сам жив! И казак настоящий будет, коли в нем казацкая кровь играет… Спасибо за все и не поминайте лихом!..
 Стали прощаться, раненого есаула усадили в тарантас первым, и тогда к нему подошел Яшка:
– Ваше благородие, возьмите мой пулемет… С Китая привез…Вам он нужнее, чем мне, тем более, что Колесов еще днем потребовал, чтобы я отдал его им, все равно, гад, отберет… Пусть он будет в добрых руках…
…На облучок сел Федор Кузнецов. Гордей еще раз подсказал сыну, как не заблудиться в ночном лесу и скорее выехать на тракт, после чего трижды расцеловал на прощанье.
– Не знаю, сынок, увидимся ли еще с тобой, но помни, что тебя здесь любят и всегда ждут!..
 Алена с глазами, полными слез, молча смотрела на прощание отца с сыном. И как же он похож на того молодого Гордея, которого она полюбила много лет назад и все это время была с ним рядом!..
«Дай Бог, чтобы рядом с тобой, сынок, был всегда верный и любящий человек, который отведет от тебя любую беду!..» – так думала мать, глядя вслед коляске, увозящей в тревожную и страшную ночь ее сына, а рука ее сама собой отправляла ему вдогонку крестное знамение…
 * * *
 … Обыск усадьбы Кузнецовых ничего не дал заговорщикам, а на чердак, где схоронились Гордей и Барбашов, бандиты поленились заглянуть, потому как Кузнецов-старший и доктор успели через окно в сенях выкинуть в огород лестницу, по которой можно было подняться наверх. Это-то и спасло Гордея и инженера, потому как никто из партизан не собирался искать в темноте лестницу, без которой подняться на чердак было невозможно. Поняв, что казаки вместе с хозяином совсем недавно покинули село, Огольцов подступился к Михаилу Андреевичу с требованием указать дорогу, по которой скрылись беглецы, но тот притворился совсем больным и слабым, и продолжал лежать на земле, постанывая. Кирилл Иванович поспешил к нему на помощь, но вовремя понял его хитрость и поддержал друга.
– Господа хорошие… ой, простите, товарищи… Вы же почти до смерти зашибли хозяина… ему семьдесят пять уже, а вы его наганом по голове?..
– Да я и стукнул-то всего-ничего, – словно оправдываясь, сказал Огольцов. – Кто из местных знает дорогу? Где Гвоздев?..
И только тут все заметили, что среди бандитов и партизан не было Ильи Гвоздева.
– Дак, он нас когда направил сюда, то сам поскакал домой… живот у него шибко прихватило…– пояснил мужичок, что стоял в дозоре.
– Твою мать!.. – ругнулся Огольцов, глядя на Колесова, – где твои орлы?
Сам поведешь отряд по лесу!..
– Так я же не местный… не знаю я здешних троп…
– Да и соваться в лес ночью страшновато как-то?.. – с опаской проговорил курносый рыжий боец.
– … Да-а, а казачки – народ битый… того и гляди засаду сделают…– задумался Филька. – А куда эта дорога через лес выводит? Ну?!
– Куда, куда… на тракт и выводит, только вам крюку надо будет сделать верст пять, а там и до Брюханово недалече.. – высказал свое мнение Колесов. – На тарантасе они далеко не уйдут, верхами-то мы их вмиг нагоним!
 Уже через несколько минут отряд растворился в августовской ночи, и только глухой топот множества лошадей позволил определить, в котором направлении отправились преследователи.
– Только бы Федьша не заблукал в лесу…– озабоченно проговорил Михаил Андреевич, с помощью доктора поднимаясь с земли. – …Ежели не будут торопиться, то эти басурмане могут догнать их в аккурат перед Брюхановой…
– Пусть все ямы и ухабы падут этим катам под ноги!.. Пусть одна яма всех их укроет навсегда! Накажи их, Господи, за все их и злодеяния!.. – такое страшное проклятие послала Алена Ивановна вслед удаляющейся банде. Она стояла с Машей на крыльце и наблюдала, как свекор закрывает ворота.
– Мамочка, разве не грех такое пожелать?
– Наверное, грех, но их грех во стократ больше… Там сын мой и твой брат, а они его хотят убить… Мне отмщение, и аз воздам!..

 Благополучно миновав ночной лес, казаки выбрались на тракт. Полная луна хорошо освещала дорогу, вдали слабо мерцали огоньки Брюханово, ничто не предвещало беды, и потому Федор неспешно гнал лошадей. Пассажиры, удобно устроившись в тарантасе, казалось, были убаюканы монотонной скачкой и легким покачиванием повозки. Кто-то курил, кто-то пытался дремать.
– А ну, Федор Гордеевич, притормози своих скакунов – разгрузиться надо малость, а то лошадям тяжело…– скомандовал есаул.
– Что? В чем дело, вашбродь?!
– Через час, а то и раньше будем в селе, а там нужду негде будет справ-лять. Марш в кусты!..
С легким ворчанием и смешками пассажиры оставили свою повозку, разминали затекшие конечности и как по команде выстроились вдоль обочины дороги… Федор, раньше всех покончивший со своими делами, растянулся на траве, уже слегка подернутой утренней росой. Не слушая разговоров мужчин, он закрыл глаза и постарался забыться хоть на не-сколько минут. Внезапно его насторожил какой-то невнятный гул, исхо-дящий от земли. Он припал ухом ней и явственно услышал, что этот гул двигался в их сторону, нагонял их, нес с собой угрозу.
– Ваше благородие! Иван Петрович, послушайте! – и Федор поспешил поделиться своим открытием с есаулом. Тот сразу понял, какая опас-ность их ждет, и приказал проверить оружие.
– До села нам не успеть, там наш отряд… Бой придется принимать на дороге… Без команды не стрелять… подпустим поближе, под пулемет, а уж потом вдарим!.. Все по местам, а ты, Федор, гони лошадей как-нибудь поровней, да сам-то укройся от пуль – тебе еще долго надо жить!..
 … Не прошло и четверти часа, как на полотне дороги, по которой стремительно уходила в сторону Брюханова повозка с казаками, проявились контуры большой группы всадников. Отряд, в котором насчитывалось до двадцати человек, стремительно настигал тарантас с шестью пассажирами. Ни выстрелов тебе, ни криков, только топот копыт да тревожный храп лошадей, осатаневших от бешеной гонки, нарушали ночную тишину, а в неверном свете смертельно-бледной луны лошади и всадники казались чудовищами, вырвавшимися из самого ада. Возница Федор, как ни старался, спасти от погони свою повозку уже не мог. Понимали это и ее пассажиры, и те, кто гнался за ними. Когда до беглецов оставалось менее ста шагов, преследователи стали огибать их полукругом. Ровное поле, по которому проходила дорога, позволяло конникам замыкать круг, не сбавляя скорости. В свете луны и далеких звезд открывалась странная и страшная картина: словно стая озверевших кентавров преследует заблудившуюся в ночи повозку. Она казалось пустой, потому что ее пассажиры, стараясь укрыться от надвигающейся опасности, словно растворились в ней, и только две лошадки, испуганно фыркая и выбиваясь из последних сил, пытались спастись от страшных монстров…
– Пора, господа… – выдохнул есаул, и Глухов, положив пулемет на спинку тарантаса, предварительно укрытую попоной, дал длинную очередь. И лунная ночь взорвалась грохотом и вспышками выстрелов, ржанием лошадей и стонами раненых людей. Теперь преследователи открыли ответный огонь, и апокалиптическая картина ночной погони достигла своего апогея. Сраженные пулеметной очередью всадники вместе с лошадьми на полном скаку падали на укатанное полотно Крестьянского тракта, и порой казалось, что кто-то из них вот-вот опрокинется в саму повозку и подомнет собой беглецов. Но счастливый случай, а может быть, умение возницы уводили ее от такого соприкосновения. Вслед за пулеметом казаки открыли огонь из винтовок и наганов по флангам преследователей. Раненые и убитые роговцы тяжело падали на суровую сибирскую землю, и, казалось, уже никакая сила не сможет вернуть их на ноги. Сначала урядник стрелял из пулемета сидя, но потом поднялся на ноги и, рискуя упасть в любую минуту, продолжал огонь стоя, посылая пули веером. Офицер, прижав-шись к нему спиной, всем своим телом и раненой рукой помогал Глухову сохранять равновесие.
– А-А!..Суки! Попробуйте, возьмите! – казалось, Глухов хотел перекрыть грохот стрельбы, но слов его не было слышно. Только беззвучно открывавшийся рот да яростный блеск глаз в свете луны выдавали чувства этого человека.
 Одним из первых рухнул наземь сраженный пулеметной очередью Филипп Огольцов. Он всегда рисковал и пренебрежительно относился к тем, кто «кланялся каждой пуле», но сегодня он просчитался. Шепнул ему кто-то перед погоней, что у беглецов-казаков всего-то две-три винтовки да наган у есаула, и потому решил он лихо одолеть врага, что называется, взять на испуг, и потому строго – настрого запретил стрелять без команды: хотел публично казнить казачков, а за одно и «клещнястого» Кузнецова. Но где было ему знать, что есаул с казаками запаслись пулеметом, а того самого «клещнястого» Кузнецова в тарантасе нет…
 После такого резкого отпора, что дали беглецы своим преследователям, ряды последних смешались, хотя кони еще по инерции несли своих всадников вслед за повозкой. В седле оставалось еще около десятка человек, но стрельба ими уже велась беспорядочно и не прицельно. Ели-сей Глухов, отложив в сторону перегревшийся пулемет, вынул из кармана широченных шаровар гранату-лимонку и швырнул ее в сильно поредевшие ряды преследователей. Взрыв опрокинул на укатанное полотно тракта еще несколько лошадей с седоками, а оставшиеся стали торопливо поворачивать лошадей назад. Похоже, ночная схватка близилась к концу, казаки праздновали победу.
– Чешите отсюда, пока я добрый!.. – со смехом махнул Глухов в сторону уцелевших бандитов. Федор остановил лошадей, а все пассажиры оставили спасительный тарантас.
– А откуда у тебя граната? – спросил Елисея есаул. – Вроде без артиллерии мы были и вдруг?..
– А мне этот здоровяк… Японец, кажется, сунул в карман, когда проща-лись… сгодилась вот…
– Что-то подозрительно колготятся господа партизаны – настороженно произнес Бачинин, кивнув в сторону сильно поредевшей группы пресле-дователей, маячившей в отдалении. – Ну-ка, Елисей, пошевели их, а то, не дай Бог, что задумали…
 Последние слова есаула покрыл дружный залп. Стреляли партизаны. Уже готовые с позором покинуть поле битвы, они дали последний залп
вдогонку врагу и припустили назад, а два казака упали сраженные наземь. Изрыгая проклятия, Глухов припал к пулемету и стрелял вслед убегающим до тех пор, пока последний всадник вместе с лошадью не распластался на земле…
– Воевать всегда надо до конца, а уж потом праздновать победу… – мрачно произнес есаул, присев к телу убитого казака. Он был готов каз-нить себя и Глухова за ту преждевременную расслабленность, которая стоила жизни двум их товарищам. – Эх, Иван, у тебя же три дочки дома! Как же они без тебя?.. А Сашка-то и вовсе жениться не успел… Погру-зите их в повозку, похороним по-людски, а ты, Федя, приведи лошадей… плохо им было с бандитами – к нам пришли…
– Вашблагородь, а может кто еще живой остался? – спросил осторожно Сытин. – Они столько наших положили, а им жизнь оставить?..
– Неужто, Сытин, у тебя, у казака, поднимется рука добивать раненых и безоружных, даже если это бандиты?
В ответ казак от досады только зарычал по-звериному и вместе с Глуховым принялся грузить тела погибших товарищей в тарантас.

 …Под Серафимом Колесовым убило лошадь. Она упала и придавила своим телом ему ногу. Нестерпимая боль мучила его, но он лежал, затаив дыхание, слыша, как над ним с легким шелестом проносятся пули. Наконец пулемет замолчал. То ли патроны закончились, то ли пулеметчик завершил свое дело по добиванию их отряда. Какое-то время было слышно, как казаки готовились оставить место боя, затем все стихло. Ему с трудом удалось освободить свою ногу. Она занемела, и когда он резко встал на ноги, тут же упал со стоном.
– Однако больно? – услышал он чей-то насмешливый голос из ночи.
– Кто здесь? – испуганно спросил Серафим, и, сидя на земле, принялся отчаянно шарить вокруг себя, надеясь найти какое-нибудь оружие.
– Это я, Мока…Да не сепети ты и не боись, уехали казачки…
–Ты думаешь я их должен бояться, а не тебя?
– А меня-то чо-ж?
– Так ты же меня, как поросенка, хотел зарезать?
– Ага, забздел, значит… Ладно уж, забудь этого гада Фильку. Ему дай волю, он бы всех зарезал… – Мока, пока вел этот разговор, лежал в придорожной канаве, где спасался от казачьих пуль. Поднявшись на ноги, он огляделся: убитые и раненые, люди и животные – все лежали вперемешку, где-то раздавались стоны.
– Эх, как он нас покрошил!– с плохо скрытым одобрением сказал Мока.
– Чему радуешься, дурак? – зло спросил Колесов, все еще растирая ушибленную ногу.
– Ты, гражданин Колесов, попомни одно: ежели мы с тобой заодно, то я еще потерплю твои гадкие слова, а ежели мы в разных телегах, то ты меня лучше не забижай – удавлю, как цыпленка!..
 Наконец Колесов нащупал приклад чьей-то винтовки и потянул на себя: теперь можно смелее разговаривать с этим обормотом Мокой.
– А Огольцову ты разрешал говорить гадкие слова?
– Он старшой был, как тут противиться…
– Мока…помоги, подними меня…– раздался из темноты хриплый голос.
– Легок на помине!– на удивление весело заржал Мока. – Филя Огольцов живой оказывается…
– Живой я, да зацепило меня в грудь, и ногу, похоже, сломал… помоги мне, Мока…
Старшой роговской команды лежал на спине. Правая нога его была неестественно изогнута в колене, а гимнастерка почернела от крови. Словно желая еще раз убедиться, Мока чиркнул спичкой и наклонился над раненым:
– Ага, хорошо тебе кровя пустил этот казачок!..
– Ты что буробишь, скотина! Я тебя….
– Ну вот, Мока, твой бывший командир… его все должны слушаться…– с гаденькой улыбкой на лице подошел к ним Колесов, опираясь на винтовку.
– А на хрена он нам нужон такой-то, Колесов? Горшок из-под него я еще не таскал….
– А не нужон, так убей его!..
– Да вы?!. Да я вас обоих!.. – Филька потянулся за револьвером, что валялся у его ног, но не успел. Мока, присев на корточки перед раненым, взял его горло своими изуродованными пальцами и зашептал, едва не касаясь его лица своим лицом:
– Я тебе всегда говорил, что Моку нельзя обижать зазря, а ты не слушал – все командовал… Так сдохни как собака!..
Сухо хрустнула гортань командира, и Мока, удовлетворенный, поднялся на ноги и взглянул с усмешкой на застывшего от страха Колесова.
– Будешь Моку обижать – также помрешь когда-нибудь, а будешь меня жалеть – отслужу как надо… А этого говнюка не жалей, на нем много крови… Ты в селе чужак, я тоже чужой… нам бы вместе надо держаться… А идти мне некуды: на Алтае Рогов все равно расстрелял бы… да его самого скоро к стенке поставят, ежели не белые, так красные… Доигрался Рогов!
– Мока, тут еще раненые есть, надо бы забрать их…
– А тебе они зачем? Они же от Рогова пришли, твоих-то тут нет…
– Но они же твои товарищи…
– …Чтобы они рассказали, как я Фильку придушил? Они же в отряде меня на кол посадят!
– Вон какие у вас партизаны в отряде… Делай, как знаешь, да поймай лошадей, что казачки нам оставили – домой вертаться надо, светает уже…
 Подняв с земли чью-то винтовку со штыком, Мока играючи повертел ее в своих корявых руках, после чего, держа за приклад, принялся обходить раненых. Независимо от того, подавал боец признаки жизни или нет, он легким усилием протыкал ему штыком грудь в области сердца.
– Ну, теперя порядок, – проговорил он спокойным голосом, подавая уздечку пойманной лошади. – Ехать надо, командир, в селе уже засветло будем…
 Услышав, как Мока назвал его «командиром», Колесов вздрогнул и покосился на задушенного Филиппа Огольцова, который еще час назад был «командиром» этому мрачному и страшному человеку…
Глава 7
Рано утром, едва забрезжило на востоке, сводный отряд колча-ковцев, преследовавший банду Рогова, прошел походным маршем по тракту мимо Горскино, а рота под командой штабс-капитана Сурова, оставив расположение отряда, окружила спящее село и солдаты начали подворный обход. Разведка доложила, что днем раньше роговский экспедиционный отряд числом до пятидесяти сабель остановился у околицы села и его бойцы пытались реквизировать у крестьян хлеб, лошадей, но потом вдруг, оставив все награбленное, в спешном порядке направился в сторону Урского. А вскоре вслед за ним мимо Горскино в том же направлении поспешил еще один конный отряд красных партизан. Данные разведки озадачили Сурова: если им верить, то в Урском сейчас сконцентрировано до ста штыков партизан при одном пулемете. У него тоже была в подчинении сотня солдат при трех пулеметах и одной пушке. При кажущемся равенстве сил, рассуждал он, потери в бою у стороны наступающей всегда втрое превышают потери стороны обороняющейся. А если партизан поддержат местные мужики?.. А село Урское богатое, людное, под стать Бачатам, где дислоцировался их отряд. Надо было принимать решение…
 Подворный обход дал результаты, и вскоре на мельницу, где остановился Суров, привели одиннадцать полураздетых, опухших после ночной попойки в родном селе партизан. Некоторые из них были в папахах и фуражках с красными лентами, у всех было изъято оружие. Ошибиться было невозможно: красные партизаны, а значит, по законам военного времени, они подлежали расстрелу. Человек рассудительный по жизни, Суров никогда не торопился рубить с плеча, тем более, что его озадачила толпа местных крестьян, в основном бабы, дети и старики… Кроме плача и заклинаний о помиловании пойманных горе-партизан, они наперебой заявляли, что их родные пришли из лесу, чтобы отбить отряд роговцев от Урского и спасти каких-то казаков. Штабс-капитан знал, что в Салаире до набега отряда Рогова находились рота солдат и полусотня казаков атамана Анненкова, но, как ему донесли, роговцы часть пехотной роты обезоружили, а тех, кто отказался сдаться на милость победителя, уничтожили вместе с казаками. Неужто казакам удалось вырваться из окружения?.. Допрошенные партизаны пояснили, что Семен Скопцов, крестьянин из Урского, прознал, что роговцы готовят расправу над его односельчанами, поднял отряд местных мужиков, прятавшихся в тайге от призыва в белую армию, и привел на подмогу землякам. Рассказали они и о том, что роговцев они разбили, а часть обезоружили и взяли в плен, так что в Урском теперь красных партизан нет… Узнал также Суров, что коман-довал казаками какой-то раненый есаул, не то Бочкин, не то Бабочкин…
– Бачинин? Иван Петрович?..
– Кажись так…– дружно закивали головами пленные красные партизаны.
– Так называл Сенька командира казаков… да-да, Иван Петрович… А мы сами с господами офицерами не воевали… мы пережидали в лесу, когда война кончится… А ленточки понашили красные, потому что прослышали, что красная армия уже близко, и всех, кто не за нее – вешать будут. Вот, с дуру и перепугу записались в красные… Ни одного вашего солдата мы не то что не убили, не изувечили даже… даже по морде… по лицу, значить, не ударили. Какие же мы после этого партизаны?.. – за всех своих земляков-горемык эту страстную речь произнес старый, худенький мужичонка, со сморщенным лицом, с которого, несмотря на всю трагичность ситуации, не сходила комическая гримаса.
– Не партизаны вы, а дезертиры, а дезертиров мы порем плетьми и ставим в строй… Некогда сейчас пороть вас, поэтому пойдете с нами в Урское, впереди всех, и если сказали нам правду, то живы останетесь и домой вернетесь непоротыми, а ежели обманули и состоите в сговоре с роговцами, то и поляжете под их пулями…
 Выслушав офицера, горскинцыудрученно молчали, не понимая, радоваться такому решению, или уж лучше получить свою порцию плетей и не лезть под пули с риском для жизни. Черт поймет, что там случилось в Урском за ночь…Но тем не менее чья-то осторожная голова из горскинцев сообразила снова разжечь на околице села дымный костер – сигнал тревоги…
 Занятые привычными утренними заботами жители Урского, тем не менее, вовремя заметили сигнал беды. Отстучал в свое «било» Иван Кочергин, зазвучали тревожные голоса мужиков и баб, а вскоре из разных концов села потянулись в тайгу люди, кто конно, кто пеше, а кто норовил лошадку в повозку запрячь да побольше с собой увезти. Ужедва дня жили в тревоге урские жители, не успели развязать одни узлы, как снова беда. И хотя не знали, какой новый враг посягает на их кров: роговцы ли вернулись, колчаковцы-каратели или какие другие бандиты, – но уходили без плача, без паники, словно надеялись, что вскоре придется возвращаться к родным очагам. Остались в селе немногие. Одни не могли уйти из-за старости да немощи, других дома оставляла беда: как-никак, а девять покойников готовились отвезти на погост урские крестьяне, никогда столько вместе не хоронили, а тут на тебе – еще напасть! Около покойников остались старики да старухи. А дед Прошка все это время был у Скопцовых. Он-то и отправил Зинаиду с детьми в лес:
– Ты баба молодая ишо, не дай божи, какому бандиту поглянешься… не посмотрят, что муж в гробу лежит… а я тут за Тимошей присмотрю, и за домом тоже…
Китовы рассердились, узнав о решении деда Прошки: дом родной не хочет стеречь, а к чужим в сторожа пошел… Вдова Александра Бронского, Ефимия, выпроводила своих сыновей в тайгу. Гонорились сначала здоровяки: кого нам бояться, но все же послушали мать и, взяв с собой харч и оружие, ушли на дальнюю заимку, забрав с собой более десятка добрых лошадей…
Кузнецовы собрались быстро, и Гордей уже готов был направить груженый ходок к Горелой сосне, но вдруг заупрямился Михаил Андре-евич: не поеду, и все! Мне жить осталОсь с кукиш малый, а я буду в прятушки играть!..
– Ходок переполнен, – продолжал выговаривать он Гордею, – вы с Аленой, Маша с женихом, Никитка… вон богатствов целая куча, и ведь не бросишь, все нужно…
– Батя, я все выброшу к чертовой матери!..– горячился Гордей, но Михаил отозвал сына в сторонку и шепнул на ухо, – чевой-то тяжко мне нонче, сынок, не сдюжу, боюсь, этих побегушек… сердце заходится… сам помру и вам обузой стану… А тут отлежусь немного, да и дед Прошка рядом будет… Ежели колчаки придут, то я Егория надену, авось он оборонит меня от басурманов… За домом пригляжу, за хозяйством всегда глаз нужон… Езжайте уж, КирилуИваныча с супружницей заберите лучше… вещей у них нет, а в тайге фершал всегда поможет, ежели беда приключится…

Через час с небольшим село опустело, и только глупые курицы, недоуменно поглядывая по сторонам, разгуливали по обезлюдевшим дворам и не выказывали никакой тревоги.
…Колесов с Мокой уже на въезде в село встретили Гвоздевых, направлявшихся в лес.
– Опять ты этих бандитов привел за собой? – накинулся Афанасий на Серафима.– И где ты берешь этих супостатов?
– Да нет больше супостатов, – огрызнулся Колесов, – всех казачки уложили…
– А этот мордатый не из той ли конпании? – продолжал наседать на горе-партизана старик.
– Мока отказался от роговцев… будет жить у нас в селе и строить новую советскую жизнь…
– Ты еще сам неизвестно с какого боку припеку на селе, а уже тащишь кого попало… Ладно уж, давайте за нами, потом разберемся… В лес уходим, потому как опять кого-то нечистая несет, вот только бы знать, кого?..
– Никак, каратели… Они за Роговым по следу шли… Эти всех казнить будут…– уверенно заявил Колесов. Проходившие рядом мужики и бабы услышали его последние слова, и вскоре все село знало, что идут каратели…

…Как ни уверен был Суров, что засады в селе нет, а все же приказал сделать один выстрел из пушки, для острастки, но так, чтобы снаряд разорвался поодаль от жилья и не порушил дома.
Грохнул выстрел, распугав гулявших кур. Десятки урских крестьян, услышав у себя за спиной грохот взрыва, перекрестились с облегчением: слава Богу, успели! Тайга укроет, тайга спасет…
Колонна карателей неторопливо, с опаской, вошла в село. Прежде, чем первые ряды ее поравнялись с зарослями кустарника, где накануне устроили засаду роговца мурские мужики, по приказу Сурова пулеметчик дал по ним длинную очередь из «максима», установленного на повозке. Эхом отозвалась тишина, накрывшая оставленное людьми село. Один взвод верхами штабс-капитан отправил в Подкопенное, по Урскому же веером рассыпались разъезды по два-три всадника, которые должны были проверить, нет ли в селе вооруженных людей, а также найти и привести на допрос к командиру местного жителя. Жечь дома и творить расправу над крестьянами было строго запрещено.
Пешие солдаты расположились на площади около харламовского магазина, а повозки с пулеметами были расставлены так, что каждая из них прикрывала дорогу, ведущую в село. Одна – со стороны Подкопенной, другая – со стороны Барита, а третья расположилась на мосту, и ствол ее пулемета смотрел в сторону Заурской и Расейской сторон Урского. На высоком крыльце магазина военных встретил Иван Кочергин. Он был в старой застиранной гимнастерке, оставшейся с японской компании, подпоясанный узким кожаным ремешком, а на груди его вызванивал свою мелодию орден святого Георгия. Поприветствовав незваных гостей, он пригласил офицера и его ближнее окружение под навес, в «бистро», где уже был накрыт стол с самоваром, с коньяком и прочими закусками. Во главе стола стояло кресло из кедра, на котором любил принимать гостей Михаил Харламов. Помогала ему Полина, заплаканная вдова дворника Филиппа. В ее маленькой избенке, притулившейся в глубине харламовской усадьбы, одиноко стоял гроб с телом мужа, но, она согласилась помочь Ивану, поскольку не меньше его боялась гнева карателей.
– Милости прошу, господин офицер… и помощников ваших, ежели пожелаете, можно усадить, угощения всем хватит…
– Благодарю за заботу, но лучше, хозяин, позаботься накормить солдат, что на площади…
– Похлебка уже доходит, каша готова, селедочки…если позволите, то и водочкой можем угостить?..
– По чарке, не более…
– Слушаюсь…
…За то время, что прошло после позорного бегства из собственной усадьбы Федьки Харламова, Иван сильно изменился. Никогда ни перед кем не заискивавший, он и со своим бывшим хозяином, Федором Харламовым, в последнюю их зимнюю встречу говорил вежливо, но не более. Ни страха не обнаружил, ни угодничества, а уж та вольница, которая докатилась до их села в начале восемнадцатого, все эти разглагольствования Симки Колесова и его дружков о свободе и равенстве, только еще больше укрепили его независимость и значимость в глазах односельчан. Нет-нет, да какая-нибудь баба шепнет подружке на ухо:
– Смотри, Ванька-то какой важный стал… чистое дело сынок купецкий, али сам Михаил Ефимыч…
Зато сейчас, привечая карателей, Иван, похоже, сам себе удивлял-ся: откуда у него вдруг появились лакейские манеры и сладкий голос прорезался, улыбочка угодливая не сходила с лица да слова приветливые летели одно за другим, сопровождаемые сдержанными полупоклонами. Убить был готов себя за это, пока не понял: внутренний страх за свою жизнь, инстинкт самосохранения заставлял вести себя так, а не иначе…
 Штабс-капитан сел в кресло и кивнул своим офицерам:
– Присаживайтесь, господа, нельзя обижать хозяина…отведаем его коньячку, а ты, дружок, – обратился он к ординарцу, – проследи, чтобы всех солдат накормили да докладывай обо всем, что там творится…
Едва офицеры пригубили коньяк, как к ним под навес вошли двое мужчин – военный и гражданский. Это были Федор Харламов и Александр Мешков.
– Добрый день, господа… Хозяина вы не обидите… я рад вашему визиту в село… Давно пора всю нечисть отсюда выгнать!..
Иван узнал в говорившем мужчине Федьку Окаянного, изрядно попортившего ему жизнь и Александра Мешкова, полюбовника его бывшей жены, доведшего ее до самоубийства, и весь внутренне напрягся, а на лице его заходили желваки. Суров, кинув мимолетный взгляд на Ивана, остановил свой пытливый взгляд на Харламове. Один из его офицеров, что находился ближе к Федору и Мешкову, встал перед ними, одновременно прикрывая своего командира от неизвестных мужчин и не давая ему продвигаться дальше.
– Подпоручик, проверьте документы у этих господ, – приказал Суров, продолжая пить коньяк мелкими глотками. Пошелестев предъявленными ему бумагами, офицер, повернувшись к командиру через левое плечо, доложил:
– Харламов Федор Михайлович, купец, уроженец данного села, и поручик Мешков Александр Семенович, офицер 14-го стрелкового батальона 6-го полка Сибирской дивизии…
– Почему вы здесь, поручик, когда ваша часть бьется под Омском?
– Неделю назад я был ранен и помещен в лазарет, но сейчас все измени-лось на фронте… наши части отступают, госпиталь эвакуировали на восток, а мне дали десять суток для восстановления после ранения… С Федором Харламовым мы прибыли для излечения и решения своих насущных вопросов в его имение.
– Харламов тоже воевал?
– Никак нет, господин штабс-капитан, – совсем по-военному ответил Харламов.– По поручению начальника тыла Сибирской дивизии я обеспечивал снабжение войск продуктами и фуражом…
– … и благодаря вашим героическим усилиям положение на фронте резко выправилось в нашу пользу, не так ли, господин купец? – в словах Сурова явно звучала явная издевка.
– Господин офицер…– набычился Федор, и глаза его стали наливаться злостью.
– Погоди, Федор, – остановил его Мешков. – Господин штабс-капитан, смею доложить, что дела наши на восточном фронте в последние дни августа резко ухудшились. И вовсе не по вине господина Харламова. В данной ситуации он поступил как истинный русский патриот, но он не военный. Наши войска не могут сдержать натиска Красной армии, мы повсеместно отступаем… В ближайшее время фронт должен будет стаби-лизироваться в районе Новониколаевска и Томска… Белочехи открыли фронт, в частях наблюдается массовое дезертирство. Активизировались партизаны… Если вы еще не получили приказа к отходу, то получите со дня на день…
– Вы так уверенно говорите об этом, словно вы служили в штабе дивизии?..
– Со мной в госпитале лежал раненый полковник из штаба дивизии…
– Трус и паникер ваш полковник!.. Из-за таких вояк белое движение терпит поражение за поражением!..– голос Сурова звучал грозно, офицеры, оставив недопитый коньяк, уже стояли на ногах
– Расстреливать будем паникеров и таких вот раненых… дезертиров!
 Мешков качнулся на своих длинных ногах, упрятанных в высокие хромовые сапоги, густо покрытые дорожной пылью, побледнел и сделал резкий шаг вперед, но был остановлен офицерами. В руках у некоторых были револьверы. Подпоручик, проверявший документы у Харламова, резко толкнул того в сторону и тоже обнажил пистолет.
– Пустите, господа, я хочу доказать штабс-капитану, что я боевой офицер и я действительно ранен в боях с красными бандитами…
– Господа, возьмите у них оружие, и позвольте поручику сделать то, что он хочет…– Суров не изменил своей позы и по-прежнему, сидя, пил коньяк. Когда наганы Харламова и Мешкова оказались на столе, штабс-капитан сделал легкий жест рукой своим офицерам: отойдите, мол, в сторону. Получив, наконец, свободу действий, Мешков торопливо стал расстегивать китель, но он был так возбужден, что его руки с трудом справлялись с медными пуговицами. Полы кителя распахнулись, Мешков рванул на груди белую рубаху и обнажил грудь, перебинтованную крест-накрест, в некоторых местах на бинтах виднелись следы засохшей крови.
– Я бы сорвал эти бинты, чтобы удовлетворить ваше любопытство, господин штабс-капитан, но, боюсь, вновь откроется кровотечение и я потеряю сознание…
– Не стоит этого делать, поручик…– проговорил Суров, ставя бокал на стол. Голос его уже звучал примирительно.
– …Но прежде чем я потеряю сознание, я хотел потребовать у вас сатисфакции … мы будем стреляться…
– Успокойтесь, Мешков…
– …Вы офицер, и должны принять вызов…
– Молчать!– рявкнул штабс-капитан и грохнул кулаком по столу, опрокинув на пол стоявшие на краю бутылки с коньяком и изъятые наганы. Все присутствовавшие при разговоре офицеры, в том числе Мешков с Харламовым, и забытый всеми Иван Кочергин, вздрогнули и вытянулись в по стойке «смирно». Дальше Суров говорил, все более распаляясь.– Мы терпим одно поражение за другим, нам не хватает командирских кадров, нам не хватает солдат, а мы будем стреляться назло врагу?! Вы сами говорите, поручик, что дезертиры толпами покидают наши ряды, а как с ними бороться, если не террором, не карательными мерами?! Нашему экспедиционному отряду поставлена именно эта задача – карать! Расстреливать и вешать всех: красных бандитов, мародеров и военных дезертиров! И мы будем это делать!..
 Он раскрыл серебряный портсигар, дрожащими от волнения руками вынул папироску и прикурил от огня зажигалки, которой поспешил чиркнуть толстый поручик. Сделав несколько затяжек в полной тишине, Суров резко сменил тему разговора:
– Петр Арсентьевич, – обратился он к поручику, – откуда у вас это? – глазами он указал на зажигалку, сделанную из винтовочной гильзы. – Это же моветон, господа… Грубая поделка… Другое дело, когда она изготовлена в Швейцарии, в Париже, на худой конец, на Путиловском, но это?.. Ну, как можно, господа?..
Поручик покраснел и обескуражено вертел зажигалку в руке, не решаясь ее ни выбросить, ни вернуть в свой карман.
– Подарок солдат, Евгений Иванович… На именины подарили…отказать неудобно было…
– Ладно, ладно, господа… Я верю вам, господин поручик и прошу извинить мою горячность… Да-а, господа, помогите поручику Мешкову привести себя в порядок и верните гостям оружие. Я предлагаю считать все происшедшее недоразумением и смыть его … коньяком, но не кровью?.. В этом доме, надеюсь, есть еще коньяк, или нам его придется собирать с полу?
Шутку командира оценили все присутствующие и встретили ее сдержанными улыбками, напряжение исчезло.
– Хозяин?..– Суров бросил взгляд на застывшего в стороне Кочергина, затем, словно спохватившись, обратился к Харламову.– Федор …э-э…
– …Михайлович, – поспешил с подсказкой подпоручик, который до сих пор еще тискал в руках документы Харламова и Мешкова.
– Да-да, Федор Михайлович… Если вы действительно хозяин этой усадьбы, то кто же сей… человек? – Он кивнул головой в сторону Кочергина.
– Это всего лишь мой приказчик, – с заметной усмешкой ответил Харламов, – Иван Иванов…Кочергин.
Кочергин стиснул зубы и опустил глаза, дабы не выдать свою ярость.
– Что ж вы его как холопа навеличиваете, Федор Михайлович? Более полувека вольная дарована мужикам, а вы все за старое? А он нас так приветливо встретил, что и сомнений не было, что это и есть хозяин сих славных хором…
– Времена нынче тревожные, Евгений Иванович, я часто бываю в отъезде по известным делам… приходится слуг оставлять на хозяйстве… Но хама сколько не учи – все хамом останется…
 Харламов видел, что его слова ранят Кочергина, что он едва сдерживает себя, но продолжал унижать. Заметив, что офицеры, рас-севшись вокруг стола, уже давно и с нетерпением ждут окончания этих разговоров и появления коньяка, бросил небрежно Кочергину:
– Ванька, сбегай-ка за коньяком для господ офицеров. Да пошевеливайся!..
Кочергин, никогда доселе не знавший такого обращения не только от Федьки, но и его отца, сейчас просто оторопел от наглости последнего. Простодушный и малограмотный мужик, он не мог знать, что купеческий сынок, всегда боявшийся своего отца и его, Ивана, опасался остаться наедине с этим одноруким силачом после ухода из села отряда, и потому сейчас всячески старался вывести Ивана из себя, спровоцировать на безрассудный поступок перед карателями, а затем расправиться с ним их руками. Напрямую же попросить штабс-капитана арестовать Ивана он не посмел, потому что не мог предъявить ему, георгиевскому кавалеру, никакого веского обвинения.
Ничего не ответив, Иван скорым шагом вышел из комнаты.
 * * *
– Это что за демарш?!..– грозно спросил Суров. Мешков, сидевший за столом рядом с другими офицерами, понял, что слова, которые скажет Федор, приведут к неминуемой расправе над Кочергиным, и поэтому поспешил опередить друга, но в это время под навес с докладом вбежал ординарец:
– Ваше благородие, проверка закончена, вооруженных людей в селе нет, но привели одного местного старика…
– Кто таков?
– Кузнецов Михаил…
– …Привредный мужик, скажу вам…– начал, было, Харламов, но его перебил ординарец.
–… Промежду прочим – георгиевский кавалер…
– Введите, – приказал Суров, открывая портсигар и закуривая новую папироску, а между тем Мешков шепнул своему другу на ухо:
– Федор, не рви сердце, потом посчитаешься с ними, да сходи за коньяком, не зли офицеров… Мой тебе совет!..
Федор скрылся за дверью, ведущей на кухню, а мгновение спустя ординарец ввел под навес «бистро» Михаила Кузнецова и доложил командиру:
– Кузнецов, ваше благородие… Там первый взвод возвращается из соседней деревни…
– Проведешь сюда Быкова, и проследи, чтобы его солдат накормили…
Ну-с, господин георгиевский кавалер, за какие подвиги крест получил? – этот вопрос Суров адресовал уже Кузнецову.
– Здрамжелам, вашбродь! Давно это было, наверное, забыть уже пора, да вот пока мы шевелимся, и вспоминать приходится…
– Ну-ну, старик, тебя и сейчас хоть в строй!.. Так все же?
– За турецкую канпанию… Турок малость побили, так вот…
– Славная была «канпания»! Мой дядя тоже воевал там... Ну, а сейчас-то что у вас тут творится? Где все мужики? Где бабы, дети?
– Так, вашбродь, бандиты одолели! Наскочут, то им дай, другое им дай!..
– Это ты про регулярные войска? Про Сибирскую армию?
– М-м…– замялся Кузнецов, – оно, конечно, и эти приходили и спрашивали сена, лошадей… Но мы-то понимаем, что война… собирали по селу… как говорится, с миру по нитке – голому штаны…
– Как-как? – едва сдерживая смех, спросил штабс-капитан.– Значит, вы на штаны нашим солдатам собирали? – И он, все же не выдержав, засмеялся, увлекая за собой других офицеров. Было видно, что старик несколько растерялся от такой реакции военных, но быстро взял себя в руки и продолжил рассказ:
– Про штаны-то я так, к слову… завсегда мы откликались на их просьбы, так ведь другие-то как: вынь да отдай последнее, а тут прознали мы, роговцы, ити их мать, красные партизаны, наскочили из Алтаю… Справных мужиков убивают, попов вешают… Ну, собрались мы всем миром, да дали им по загривку! А тут слух прошел, что этот Рогов всю свою армию на нас повел, но тут уж куда? Только в тайгу дорога… Вот все и подались в тайгу… Кто бы знал, что это вы идете…
– И вы бы все остались по домам?..
– А то как? За вашими солдатами баловства большого не наблюдали… Построжатся малость, кому-то задницу плетьми поправят, но чтобы вешать?..
 Офицеры слушали старика и на лицах у них гуляли улыбки. Рейд для роты складывался весьма удачно, воевать, похоже, здесь не с кем, хорошая летняя погода да еще коньячок… Тут, словно вспомнив о нем, Суров крикнул вслед ушедшему Харламову:
– А где хозяин-то, долго он еще будет томить моих офицеров?..
Вошедший прапорщик Быков, чей взвод только что вернулся из Подкопенного, коротко доложил командиру:
– В селе только старики, все остальные ушли в лес…Бандитов испуга-лись…
– Здесь такая же картина, – ответил Суров, – присаживайся, Иван Савельевич. Ну, где там наш хозяин, или шомполов ему захотелось? – этот вопрос он адресовал уже ординарцу, который тут же сорвался с места и полетел вслед за Харламовым.
 Задержка с коньяком была вызвана тем, что Федор, уже набрав-ший в погребе с полдюжины бутылок коньяка и сложивший их в корзину, шел через двор, как нос к носу встретился с Иваном Кочергиным.
– Что, карателей навел на земляков? Мало пакостей наделал, еще хочется, Окаянный?!
– Уйди с дороги, пока я тебя не пристрелил, уродец однорукий! Всю жизнь ты батрачил на нас, батраком и сдохнешь!..
Вспыхнул Иван, сжал свой могучий, но, увы, единственный кулак. Будь у него при себе наган, застрелил бы сейчас Окаянного, но, когда шел встречать колчаковцев, он предусмотрительно выложил его, опасаясь обыска. У Харламова же наган торчал из правого бокового кармана пиджака, но в правой руке он держал корзину с коньяком. Вот он перехватил корзинку в левую руку и потянулся за оружием, но уже в следующее мгновение страшный удар опрокинул его навзничь. Корзина выпала из его рук, оглашая двор звоном битого стекла и орошая его пыльную поверхность шустовским коньяком. Подхватив с земли выпав-ший наган Харламова, Иван бросился вглубь дворовых строений – там-то он знал много укромных мест. Выглянувшая на шум Полина, вдова дворника Филиппа, молча перекрестилась и поспешила вернуться в свою комнатку, где второй день в гробу лежал еще не отпетый и неоплаканный земляками ее муж.
 Ординарец нашел хозяина усадьбы лежащим в луже коньяка. Он безумными глазами смотрел в небо, и что-то пытался произнести, но выбитая челюсть не позволяла ему сказать ни одного слова.
– Кто ж тебя так-то?.. Эй, родимый, вставай, господа офицера коньяку хочут!.. – он посадил Харламова и стал объяснять, размахивая руками, что нужно идти за коньяком. Федор силился что-то ответить, но его челюсть, сильно выдвинутая влево, не позволяла ему ни рот закрыть, ни произнести хотя бы слово. Зная крутой нрав Сурова, ординарец был в отчаянии, и, глядя на беспомощные попытки побитого хозяина что-то сказать, со всего размаха ударил его в челюсть. Охнув, Федька потерял сознание и снова упал навзничь. Увидев ушат с водой, стоявший на скамейке у стены, ординарец схватил его и окатил Харламова. Эта мера привела того в чувство, он даже сам поднялся, но говорил с трудом:
– Н-на д-до ар-рэстовать…
– Потом арестуем кого надо, а сейчас тебя плетьми отходят, если коньяку не принесешь!.. Бегом! Бегом…

– А ты что же не ушел в лес? – продолжал допрос Кузнецова штабс-капитан. – Или смерти не боишься?
– Всю жизнь боялся, а теперь устал… Семьдесят пятый годок уже мне, пожил свое, устал, а тут еще сердце… Да и нельзя жилье оставлять без глазу… У нас ведь нонче по дворам девять покойников ждут своего часа… Их хоронить надо, по- нашему, по-христиански, а заместо того мы сами хоронимся кто-где… разве ж это жизнь?..
Видя, с каким вниманием его слушают офицеры, старый Кузнецов еще что-то хотел сказать, но в это время под своды «бистро» вошли ординарец с Федором Харламовым, и он осекся, замолчал. Вид Харламова был жалок, на что сразу обратили внимание офицеры, а Суров, строго взглянув на ординарца, только спросил:
– Ты за что его так?..
– Ваше благородие… Не я это, видит Бог… Я побежал по вашему приказанию, а они… вот он, значит, – он кивнул на Харламова, – лежит на земле, а вокруг коньяк разбитый…
– Федор Михайлович, что с вами?
Лицо купца исказила мучительная гримаса, и он с трудом произнес:
– Б-бунт х-хамов…
– Бунт – это плохо! Бунтарей мы вешали и вешать будем!..
– Господин штабс-капитан, – поднялся из-за стола Мешков.– Я не первый раз здесь… У них давние и очень не простые отношения, и мне кажется, они сами смогут разобраться, а пока позвольте предложить коньяку и подкрепиться после дороги…
– С Богом!– коротко бросил штабс-капитан, – да не забудьте нашего геройского старика угостить.
Офицеры оживились, зазвенели бокалы, вилки, ложки. Подпоручик, на долю которого выпало быть распорядителем за столом, усадил Михаила Кузнецова с краю и налил целый бокал коньяка: пей, дед, за славу русского оружия! Раздались тосты… Вскоре дворничиха принесла чугунок вареной картошки и жареного гуся и как есть водрузила на стол.
 – Господа, – поднялся с места толстый поручик, – приметы нового времени, прошу обратить внимание: русские офицеры, а едим, да нет – жрем картошку прямо из котелка, как крестьяне, и за одним столом с крестьянами!.. Я предлагаю выпить за нашу победу, за то, чтобы вернулись старые добрые времена…
– А как вернуть старые добрые времена, когда казнен государь-император? – резко перебил поручика прапорщик Быков. Несмотря навыпитое, он был бледен, тонкие губы его были крепко сжаты и, казалось, слова с большим трудом покидали его рот. – Или вы, господин поручик, предлагаете государя-императора избирать также, как сельского старосту или депутатов Госдумы? К чему же мы придем, господа?!
– Господа, господа… – не унимался раскрасневшийся поручик, – но такое уже было, и своего царя наши пращуры избирали на Соборе…
Суров, молча, наблюдал за происходящим за столом и участия в разговоре не принимал, время от времени поглядывая на побитого Харламова, и вдруг обратился с вопросом к Михаилу Кузнецову:
– А что, старик, кто мог так…– он сделал паузу и еще раз внимательно посмотрел на Харламова, – … кто мог так обидеть нашего радушного хозяина и за что?
Михаил Кузнецов, изрядно выпивший в компании подпоручика, уже достаточно освоился в необычной для него обстановке и, хотя речей не говорил, но выказывал свое отношению к тому, что говорилось за столом, согласно кивая головой или, покачивая ею в знак неодобрения. Почувствовав на себе взгляды собравшихся за столом офицеров, Михаил Андреевич, раскрасневшийся от волнения и выпитого, встал и после небольшого раздумья ответил:
– Кошка скребет на свой хребет… Мы все знаем, об чем эти слова. Федька Харламов… он угощает вас тут, а сколько он плохого сделал своим единоземцам?! Рассказать – не поверите, господа хорошие… Ведь его на селе зовут не иначе как «Федька Окаянный». Не знаю, как у вас в столицах и больших городах, а у нас зазря человека нехорошим словом не назовут…
– Замолчи, сволочь!..– Харламов вскочил со своего места и весь подался телом в сторону Кузнецова, но Мешков усадил его на место и обратился к Сурову:
– Будет ли правильно, господин штабс-капитан, что радушного хозяина в нашем присутствии будут оскорблять всякие…
–Хорошо, поручик, вот только дослушаем этого старого человека и отправим домой… Так чем же насолил вам Федор Харламов?
Сидевший рядом подпоручик показывал знаками, чтобы Кузнецов сел и замолчал. Но словно бес вселился в старика, а может быть, впервые в своей жизни он почувствовал такое пристальное внимание к себе со стороны богатых и важных людей, что захотелось ему выплеснуть всю досаду и горечь в отношении ненавистного ему и всем его землякам человека. Слабая надежда теплилась в душе старика, что, выслушав его, эти люди смогут сделать так, чтобы этот злодей уже больше никогда не смог бы делать гадостей, чтобы не подличал, не омрачал жизнь другим людям…
– Вот его отца, Михаила Ефимовича Харламова, в уезде знали все… да что в уезде, в самом Томске его знали… Почитали и стар, и млад… А Федька что?.. Только шкодить и умел… Волк загрыз паренька из-за его пакости… Ванька, что был здесь без руки… Он ить из-за него, почитай, руки лишился в японском плену… Товарищев бросил, а сам сбежал, да еще в селе всем обсказал, что всех наших солдат в плену порешили… Они вернулись из плену через год, а там каки-то бабы уже замуж выскочили… Опять горе в семьях!
Харламов не находил себе места. И теперь Мешкову помогал его удерживать на месте толстый поручик.
– Господин штабс-капитан, недостойно так унижать хозяина… позвольте вывести старика отсюда…– Мешков уже дрожал от негодования, но Суров, играя желваками, продолжал, молча, смотреть на Кузнецова. Принимая это за одобрение, Михаил Андреевич продолжал обличать ненавистного ему человека.
– …Ведь он что приехал сюда? Он ведь тут никому не нужон, он ведь на Рождество в осьмнадцатом году приехал сюда вот с этим вот господином и хотел сжечь отцовскую усадьбу со всеми людьми, что здесь были, со скотиной… Только всем миром отстояли дом и село… До стрельбы дело дошло… И сейчас с тем же приехал… Он ить как считает: не мне – так никому…
 Наконец есаул словно прозрел и приказал старику замолчать. Лица всех сидящих за столом были мрачны. Обед был испорчен.
– Вот она какая жизнь простолюдинов: обман, волки, поджоги, месть… Бедная Россия, куда мы идем?! Что с нами будет?!.. А теперь слушай мою команду: трапезу закончить, пьянку прекратить! В два часа пополудни выступаем на Брюханово… Старика отправить живу-здорову… я верю ему, а не…
Он даже не посмотрел в сторону Харламова, но все поняли, кому предназначался этот главный упрек их командира.
– И еще… Это касается вас, господин Харламов. Если вы действительно прибыли отомстить своим землякам, прикрывшись нашей миссией, то, смею вас предупредить, вам это не удастся: ни один дом, ни одна постройка в селе не должна сгореть! Свои счеты вам не удастся отнести на счет белой армии? Пришла карательная экспедиция в пустое село. Партизан нет, наказывать некого, село жечь запрещаю!.. У нас и так много бесславных страниц в истории белого движения…его опошлили, опозорили, измельчили, но здесь и сегодня я вам не позволю добавить черной краски. Мы уйдем, а вы оставайтесь, сводите свои счеты лично, и если вас при этом эти мужики не линчуют, то считайте, что вам повезло. А если это случится, то в этом, наверное, будет своя сермяжная правда. Я не хочу быть в этой ситуации ни судьей, ни, тем более, палачом…
Проводите старика… Построение на площади в четырнадцать ноль-ноль, а сейчас командиры взводов останутся со мной для обсуждения плана дальнейших действий…
 * * *
… Усталый и пьяненький возвращался Михаил Кузнецов домой. Ординарец хотел дать ему в сопровождение солдата, но встретил бурный отказ старика.
– Побойся Бога, сынок! Я у себя дома, я здесь хозяин, а вам еще воевать да воевать… Я сам дойду, мой дом-от вон, на горке…А тебе, сынок, спасибо… Я ведь только второй или третий раз в жизни такой коньяк-от пил, а уж с господами офицерАми за одним столом никогда не сидел, не довелось, а вот нынче так случилось… Ну, прощевай!..
Неверной походкой Михаил Андреевич пошел через мост, вверх по улице, к своему дому, все также поджимавшему своей спиной густой ельник. Ординарец проводил взглядом старика и вернулся в дом Харламовых. Солдаты, накормленные и угощенные чаркой водки, зная о скором построении и убытии, расположились в окрестностях усадьбы, некоторые, раздевшись до исподнего, купались прямо под мостом, но большинство же, составив винтовки в пирамиды, нашли тенек и дремали прямо на земле, подложив под голову сидора. Сейчас им было покойно, но что ждет их завтра, никто не знал…
…Старый Кузнецов уже добрался до своего дома, каких-то полсотни шагов оставалось до его потемневших от времени ворот, как сзади раздался топот копыт. Неужто этот паренек-ординарец опять что-то удумал… Ну, надо же, хотел ему засунуть в карман початую бутылку коньяка, чудак! Не взял ее старый Кузнецов: одно дело распить коньяк в компании, и совсем негоже с пирушки тащить его остатки...
 Чувствуя общую слабость, Михаил Андреевич взялся рукой за жердину прясла, которое огораживало его огород и медленно повернулся назад… Перед ним верхом на коне стоял Федька Окаянный…
 … Дед Прошка с прошлого вечера находился в доме Скопцовых. Проводил хозяев, присел к гробу Тимофея, молча вспоминая, как он увидел его в первый раз пучеглазым и шустрым мальцом, когда его родители приехали из-под какого-то дальнего Гурьева. Много раз потом дед Прошка ошибался в разговоре, путая Гурьев и Гурьевск… Гонял Тимошку и других пацанов из огорода Китовых, где всегда росли хорошие огурцы и яблоки… Помнил он, какие изможденные вернулись Тимофей, Гордей и Иван из плена: прямо как воскресение святого Лазаря!.. Его внучка Мария не дождалась Ваньки Кочергина, спуталась с этим харламовским дружком, Мешковым, и сгинула где-то в Томске… У Гордея с Аленой тоже не все просто сложилось после плена, много чего бабы судачили меж собой, но Тимошку его Зина дождалась… Еще потом ребеночка завели, и вот теперь нет у них отца…
Трудно стало деду Прошке дышать в комнате с закрытыми окнами. Двое суток покойник в доме, а на улице жарко…тяжелый дух пошел от Тимохи. Вышел он во двор, присел на скамейку, а с нее хорошо видна задняя часть усадьбы Кузнецовых: огород, амбар, коровник, стайки… Видел он, как повели Михаила Андреевича в харламовскую усадьбу два конных солдата. Вскочил он на ноги, готовый бежать на выручку земляку, да быстро понял, что толку от него не будет, да и Тимофея нельзя оставлять одного… Решил ждать возвращения Кузнецова. До сих пор все было спокойно в селе. Конники рыскали по нему, кого-то искали, и к нему наведывались трое: обошли все, заглянули в дом, в сараюшки, перекрестились перед гробом – православные, хоть и с ружьями… Расспросили его да уехали восвояси. Глядишь, и Мишка вернется живой и здоровый. Пригрелся на солнышке дед Прошка, думы свои тягучие на разный манер попробовал, да незаметно для себя задремал. Сколько длился его зыбкий дневной сон, он не знал, но что-то словно толкнуло его в бок, открыл глаза и увидел, как по косогору, по направлению к своему дому, идет Михаил Кузнецов. Слава тебе господи, живой, перекрестился дед, и поспешил ему навстречу. По заднему переулочку вдоль ельника, мимо задних ворот вдоль заплота, ограждавшего усадьбу Кузнецовых от леса, он направился к главным воротам. Совсем немного осталось, как услышал старик, чьи-то голоса. Прижался к забору, прислушался, да глуховат дед Прошка, слов не расслышал, зато выстрел резанул его по ушам. Осторожно, цепляясь руками за забор, выглянул он и увидел лежащего на спине Михаила Кузнецова и всадника, опрометью мчащегося вниз, к мосту, к купеческому магазину. Как ни силился Прошка, а не признал во всаднике какого-то знакомца. Бросился к Михаилу, а тот кровью исходит, изо рта она пузырями идет. Хватает деда за руку и шепчет:
– Окаянный…Федь… о-о-он убивец…
– Миша, Мишенька!.. Чевой-то ты говоришь?…говори, говори, да только не умирай...
Поняв, что Михаил отходит, он присел рядом с ним и принялся читать молитву без слов, а из стариковских выцветших глаз обильно катились горькие слезы…
 …Харламов легко нагнал Мешкова, ехавшего в арьергарде отряда карателей, выступившего из Урского в направлении Брюханово. Они ехали верхами, едва не касаясь коленями, и поручик буквально учинил допрос другу.
– Ты где был?
– Да-а, знакомца повстречать хотел…
– Кузнецова?
– Может быть…
– Встретил?
– Н-нет…
– Ой, ли? А мне почудилось, будто стрелял кто?..
– Почудилось?.. Ну, стрелял… Собака чья-то бросилась на коня, чуть все ноги ему не покусала… Пришлось пристрелить…
– А собаку ли?
– Послушай, Шурочка, – окрысился Харламов, – не лез бы ты в мои дела!
– Пока мы вместе – это наши общие дела…
– Ладно, господин поручик, ты лучше скажи, когда мы уйдем из отряда? У меня такое ощущении, что нас тут под конвоем везут…
– А ты хочешь быть один? Свободный! Сильный?!..
– Да, хочу!
– Сейчас столько всяких банд по лесам да дорогам бродит, так что вмиг пулю найдешь…
– Так ты предлагаешь идти с ними? Они ведь на восток идут, в Китай! Конец Колчаку…
– И куда ты предлагаешь идти?
– Да в те же леса, в те же банды и отряды и бить эту красную шантрапу! Бить! Бить! Бить!..
Когда Федор говорил последние слова, его и без того некрасивое и ассиметричное лицо сделалось страшным. Мешков смотрел на товарища с каким-то брезгливым чувством.
– Федя, ты сейчас как волк, а в лесу совсем озвереешь!..
– Озвереешь тут, коли все кругом звери!..
– Побойся Бога, Федор!..
– Бог там, где хорошо, а где плохо, там его нет и быть не может!..
– Смотрю я, Федор, на тебя… Нет для тебя Бога ни на земле, ни на небе, и в душе его нет у тебя… И в леса я с тобой не пойду, не хочу быть бандитом…
– Что же, с ними в Китай уйдешь? Я слышал, как они меж собой шепта-лись: мол, на восток, к Семенову пойдем…
– Может к Семенову, а может быть в Томск поеду…Там с отцовским наследством разобраться надо… Жалко, если все нажитое этому хаму достанется! Кстати, у твоего отца там тоже большая лавка есть, кабак…
Или ты их хочешь подарить новым хозяевам?..– последние слова Мешкова были полны яда и ненависти.
– Я бы все отцовское наследство им в пасть забил, чтобы они им подавились, захлебнулись, задохнулись!.. Жаль усадьбу опять не удалось сжечь… Старый Кузя помешал… Ладно, теперь мы в расчете…
– А ты собаку ли убил, Федор?..
– Да они все для меня хуже собак бешеных!..
Только утром следующего дня жители Урского вернулись в свое село. Разведчики, высланные из леса, сперва убедились, что все каратели ушли, и дали сигнал остальным… У ворот своего дома Кузнецовы нашли тело Михаила Андреевича, а рядом с ним, прямо на траве, прислонившись в воротам, сидел умирающий дед Прошка. Только и успел он прошептать Гордею, склонившемуся над ним:
– Окаянный…Федька… Убивец он...
На следующий день жители Урского на сельском погосте хоронили уже не девять, а одиннадцать своих земляков…
 * * *
… Не один день прошел с той поры, как оставил отряд Рогова униженный Салаир, уже остыл их бандитский след, а жители села так и не насмелились войти в осиротевший храм. Видели издали, как ходит вокруг него церковный сторож Тарас Ложкин, сельский бобыль, невзрачный, с криво посаженной на сутулых плечах головой. Наблюдали, как он мусор убирает с паперти и церковной площади, двери и окна проверяет, а вовнутрь – ни ногой! Потом сидит дотемна на ступеньках крыльца, дымя самосадом. Самого-то уже не видно, и лишь огонек цигарки нервно так вздрагивает в темноте. Не стерпели как-то Федосей Синкин и Панфил Демин, чьи избы как раз напротив храма стояли, выпили для храбрости и пошли на мерцающий огонек. Поздоровались со сторожем полушепотом, словно сама темнота позволяла им только так вести разговор, присели рядом, принялись раскуривать самокрутки и только тут обнаружили, что глаза Тараса полны слез. Принялись они наперебой успокаивать его, а потом уже и вопросами закидали всякими разными: что ты, мол, здесь сидишь каждые вечер и ночь? Почему в церкву не заходишь? О чем плачешь?.. Выслушал терпеливо мужиков Тарас, смахнул с лица невидимую в ночи слезу, неторопливо раскурил самокрутку и заговорил также вполголоса:
– Я ить, мужики, тута службу несу с первого дня… еще строители на лесах свои дела доделывали, а я уже тут как тут… И батюшка тут приметил меня да пригласил в сторожа…
– Как же - как же… помним, – согласно кивали головами в темноте Панфил и Федосей.
– Ить помню, как богомазы расписывали нашу церкву, как колокола с малиновыми голосами вешали, и вот… Пошто эти нехристи батюшку нашего исказнили?
– …и диакона нашего, и богомольцев смиренных…– продолжил скорбный перечень скорый на слезу Панфил, – отольется иродам их злодейство на том и на этом свете…
– …Да, Тарас, а по убиенным во всех церквах волости прошли поминальные молитвы… – подхватил сухонький и суровый на вид Федосей. – Теперь их светлыя души прямиком в рай отправились…
– А наши-то бабки… да что бабки – молодухи и детишки, почитай, в каждом доме за упокой их молятся и молитвы слезьми омывают…– закончил сочувственно Панфил и растер кулаком завлажневшие глаза.
– Вот и я также, мужики, как помяну батюшку да диакона Терентия, как представлю, какие муки они претерпели за Веру Святую, так слеза сама собой наружу просится…
– Ну, а сидишь-то дотемна кажный день отчего? – не унимался Федосей.
– А потому сижу, что чудится мне, что в полночь звук с колокольни исходит такой, как будто колокол кто-то так легонько, не напружно, рукой тревожит… Не бьет, не колотит, а, вроде, как гладит. И слышится мне, будто кто плачет так тоненько да горестно…
– Свят-свят, Тарас Иваныч! – спешно перекрестились мужики. – Кто же это может сделать, коли храм-то на запорах? Может нечистый балует? – испуганно произнес Федосей.
– Эх ты, Федос – красный нос! Как же черт сюда попадет? Место-то намоленное, освященное!.. Вот-вот, послушайте… опять эти звуки – как будто ангелы поют…
Застыли мужики, напряженно вслушиваясь в ночные звуки, витавшие вокруг церкви.
– Да…кажись, слышу, – прошептал испуганно Панфил, – тоненько так, будто ребенок плачет…
– А я так ничего не слышу… – недоуменно вертел головой Федосей.
 – Да, где тебе слышать, ежели ты сам себя порой не слышишь, – одернул товарища Панфил.
– А нонче ночь-то особенная – за ней девятый день идет, как преставились наши мученики, – прошептал Тарас, – а потому, я думаю, должен знак какой-то быть об их душах…
Долго сидели молча салаирские мужики, вслушиваясь в приглушенные звуки сентябрьской ночи, а затем, не сговариваясь, потянулись к кисетам, и только три мерцающих огонька выдавали, что за полночь на ступеньках церковного крыльца сидят три неугомонных (?) русских мужика. Вдруг они разом вскинули головы и устремили свои взоры на темнеющую в просветах ночного неба колокольню: именно оттуда донесся неверный, тающий в ночи, звук колокола. Все трое разом избавились от недокуренных цигарок и стали отчаянно крестится.
– Теперь и я слышу…– со страхом в голосе проговорил Федосей.
– Эко чудо: услышал он! Тут и глухой скажет, что колокол звонит… Вот по чьи души он звонит? – Панфил испуганно смотрел то на Федосе, то на Тараса, но в темноте едва угадывались только белки его широко раскрытых глаз.
– Девять дён!.. Это знак, что принял Господь их светлые души… – и Ложкин принялся неистово молиться вполголоса. Вслед за ним зачастили Панфил с Федосеем.
 Отмолили свое мужики и теперь с тревогой прислушивались к плывущим в ночи звукам колокола.
– А вдруг кто-то балует, а? – спросил Федосей. – Не может сам собой колокол звонить… Словно бы его кто-то детским кулачком тревожит…
– Да мы же тут сколько сидим – никого не было – возразил Панфил.
– А давайте сейчас поднимемся на колокольню и тогда уразумеете, что никого там нет… Что это знак Божий…
– Темно там… ноги поломаем, – усомнился в разумности предложения Федосей. – Лучше уж днем…
– А днем колокол молчит… это сейчас он… заплакал…
Перекрестившись, мужики направились к колокольне.
…Оказавшись на площадке звонницы, мужики внимательно осмотрелись, а там, где глаза вызывали сомнение, они ощупали своими руками, но следов человека обнаружить не удалось. Тяжело и мрачно висел колокол, а под его куполом намертво застыл язык. Федосей попробовал его пошевелить, но для этого ему пришлось приложить недюжинное усилие. Не коснувшись стенки колокола, язык качнулся несколько раз из стороны в сторону и снова замер.
– Никого нет, мужики… и колокол молчит… Неужто почудилось?..
– Всем троим? Да ты не Федосей, а Фома неверующий…
– А может ветром задувает? – предположил Панфил. – Эвон тут со всех сторон открыто… а ну, рванет ветерок и застонет колокол…
– Все может быть, мужики, – озабоченно проговорил Тарас, – а только веревка на языке начисто срезана и раскачать его сможет высокий ростом человек, а мне уже не достать его… И ветер может шалить, и черти баловать… Пойдемте-ка отсель… Завтра надобно и внутри прибраться – девять дён уже прошли, прими их Господи!..
Все трое перекрестились и стали спускаться вниз. На полдороге их нагнал легкий плачущий звук, а резкий порыв ветра взъершил непокрытые головы.
– Я же говорил, что ветер…– начал было Федосей, но Тарас резко оборвал его:
– То души убиенных плачут по сенью колокола… – и он, нашептывая молитву, продолжил спускаться вниз...

 Глава 8
 
 Осень 1919 года стала закатом эпохи Колчака в Сибири. Успешное и стремительное наступление 5-й Красной армии, растущее недовольство населения и стихийный рост числа партизанских отрядов делали и без того рыхлую, слабо организованную Сибирскую армию неспособной держать в твердой узде такой огромный и своенравный регион, как Сибирь. Все больше мужиков пряталось от рекрутских команд в тайге, а те, кого все же удалось поставить под ружье колчаковским наборщикам, при первой возможности уходили в леса с оружием, тем самым способствуя стихийному росту партизанских отрядов. Таких же рыхлых и мало организованных, но зато яро ненавидевших своих недавних хозяев. И теперь части Сибирской армии, повсеместно отступающие на Восток, как правило, в селах и деревнях искали не новобранцев, а провизию и лошадей. Причем все это делалось торопливо, впопыхах, а любой отказ или неповиновение зачастую карались смертью. Именно эта излишняя торопливость и чрезмерная жестокость говорили о том, что режим Верховного правителя России находится в агонии. К декабрю 1919 года последние колчаковские войска оставили Кузнецкий и Щегловский уезды Томской губернии, а 14 декабря красные взяли Новониколаевск. Положение белых усугублялось тем, что у них в тылу, воодушевленные победоносным наступлением Красной Армии, резко активизировали борьбу партизанские отряды. Один из них, под командой Григория Рогова и Ивана Новоселова, 12 декабря захватил Кузнецк и учинил там дикую расправу над населением рабочего городка, каких Русь не видывала со времен Золотой Орды.
 Менее полугода прошло после Салаирского рейда красного атамана Рогова, а народная молва приросла новыми страшными рассказами о его воинстве…

 …Короток зимний день. Не успело солнце обласкать теплом и светом суровую сибирскую сторонку, а уже тьма одолевает, и пора светилу на покой. А вслед за ним все сущее на земле, кто радуясь, кто негодуя, начинает готовиться ко сну. И лишь человек, следуя своим планам и устремлениям, по-своему строит свой день, свою судьбу.
 В этот ненастный декабрьский день по Крестьянскому тракту из поверженного Кузнецка в сторону поселка Гурьевский завод на рысях, с диким гиканьем и ревом, словно восставшая из глубины веков монголо-татарская орда, продвигался отряд красных партизан Григория Рогова, оставляя за собой горящие церкви, сотни повешенных и расстрелянных…

 …Инженерная группа Курако, ожидавшая в поселке Гурьевский завод окончания военных действий, захлестнувших всю Сибирь, с удовлет-ворением наблюдали за отступлением колчаковских войск и ослаблением режима коменданта Костина, успевшего накануне всеобщего бегства получить чин подпоручика. Теперь его редко видели на заводе, а вскоре он вовсе исчез, и только вездесущие мальчишки усмотрели, как в один из зимних вечеров от дома коменданта отъехал обоз из двух груженых саней, укрытых брезентом, и двух же крытых возков с людьми, который двинулся в сторону Крестьянского тракта. Дальнейший путь его следования легко угадывался: Брюханово, Тайга или Мариинск, а там все дальше на Восток. Вслед за комендантом разбежалась вся поселковая охрана, и с первых чисел декабря в поселке Гурьевский завод установилось безвластие: белых уже не было, а красные еще не пришли… Извозчики, ряды которых заметно поредели в уходящем году, доносили до притихших мещан, что тракт обезлюдел и что «самые главные части колчаковцев уже оставили их волость…».
 – Похоже, товарищи, мы на пороге больших перемен. Старое уходит и надеюсь, навсегда, – обратился Михаил Курако к своим товарищам, по обыкновению собравшимся в его просторном кабинете за вечерним чаем и разговорами. – Но надо быть крайне осторожными, поскольку уходящий враг жестоко мстит за свое поражение и унижение всем, кто не встретится на его пути. Приказываю без особых причин не покидать территорию завода… Может быть, есть смысл пока ночевать в конторе – тут мы все вместе… Поживем какое-то время коммуной… Надо остаться незамеченными в это тревожное время. Вряд ли колчаковцы будут рыскать по заводу в поисках врагов, а при встрече на улицах поселка может случиться всякое…
 
– Едут! Едут! Красные партизаны!.. – радостные крики раздавались со всех сторон, и на кривые поселковые улочки из домов выбегали люди, которые приветливо махали всадникам передового отряда. Но, едва рас-смотрев во все более сгущавшихся сумерках своих спасителей, жители спешно стали разбегаться по домам. Пьяные, грязные, обвешанные награбленными в пути следования из Кузнецка вещами – шторами, коврами и одеялами – вступили роговцы в Гурьевск. Многие их лошади были накрыты цветными, с золотистой бахромой, скатертями, а грозные выкрики и громкий смех не сулили жителям поселка ничего хорошего. В голове колонны на санях, покрытых дорогими персидскими коврами, изъятыми у казненных кузнецких купцов, в пьяной полудреме ехал водитель всей этой разношерстной и громкоревущей массы Григорий Федорович Рогов. Он сладко дремал под убаюкивающее скольжение саней по еще не слежавшемуся декабрьскому снегу, и в этой много-верстовой дреме ему не снились искаженные болью и ужасом лица пове-шенных священников, расстрелянных купцов и ревкомовцев, так невпопад подступивших к нему с просьбой, более похожей на требование – прекратить расправу над мирными горожанами – и разделивших с ними вместе судьбу врагов революции. Его не мучили кошмары от плача и стонов насилуемых женщин: познавший сам сладость порочных утех, он не мог запретить их своим бойцам, и к исходу третьего дня пребывания его отряда в Кузнецке практически каждая вторая женщина была унижена, обесчещена и избита. «На войне как на войне». Он не знал, кто из великих полководцев изрек эту бессмертную фразу, но то, что все его грехи оправдывались этой краткой, но емкой фразой, радовало и успокаивало его. Ему, простому крестьянскому парню, познавшему тяжесть труда землепашца и миг военного геройства в схватках с японцами под Мукденом, оцененного царскими наградами, несказанно льстило слепое и бездумное повиновение бойцов его отряда, замешанное на ужасе пресмыкательство побежденных врагов и просто случайно оказавшихся у него на пути людей. Карать и миловать – удел великих! И он испытал сладость этого момента. Наверное, так же упивался своей властью во время русско-японской войны генерал, который отправлял их заметно поредевший в боях полк в атаку против целой дивизии самураев, тем самым, обрекая своих солдат на верную гибель. Только единицы выжили в полку после той атаки, одним из них был и Григорий Рогов, но разве пустил себе пулю в лоб тот генерал за бездарный приказ? Григорий видел его потом: веселый, жизнерадостный, он поднимался в штабной вагон поезда, на котором высшее руководство русской армии покидало Маньчжурию… Видимо, надо быть выше некоторых обстоятельств, которые тебя не касаются лично. Надо оставлять у себя в памяти только значительное и приятное лично для себя… А как сладок миг победы, когда у твоих ног корчится в агонии поверженный город. Должно быть, Наполеон испытывал те же чувства, что и он, Григорий Рогов. И пусть один покорил Москву, а другой – только Кузнецк, но ведь он был этот миг славы, было это упоение! И теперь уже совсем по-другому смотрел он на людей, на мир, на свою жизнь.
 …Укрытый огромным медвежьим тулупом, Рогов пребывал в состоянии сладкой неги. Рядом с ним в санях лежал пулемет Гастингса с заправленной в него лентой, под коврами покоились гранаты, а у изголовья темнел крашенный черной краской деревянный футляр кобуры с маузером. Где-то на окраине его замутненного пьянством сознания оставался разговор с представителями крайисполкома на 111 съезде партизан и населения Причернского края, которые призывали его сразу после съезда выступить на освобождение от белых Барнаула, а затем наступать на Тайгу и Мариинск для удержания на этом участке Транссибирской магистрали. Но он, уже получивший приглашение от восставших рабочих Кузнецка и зная, что в городе нет крупных вражеских частей, принял свое решение: «Рассуждайте на съезде, о чем хотите, а я пойду в Кузнецк и расправлюсь с белогвардейцами!..»
 И пошел, и расправился... Досталось, правда, всем, и белогвардейцам, и восставшим рабочим. На войне как на войне! Но хлопцы его были довольны трофеями, да и сам он отправил в родную Жуланиху не один обоз с награбленным. А затем, вопреки приказу, двинул свой отряд не на Барнаул, а на Щегловск и Топки, чтобы оттуда уже добраться до Тайги и Мариинска. Но по пути он решил заглянуть в Гурьевск, где, по слухам, обитал тот самый знаменитый металлург России Курако. «Железо плавит? Хорошо, а вот как я его самого расплавлю! Заставлю их благородь мужицкий сапог лизать! Жилище его в Кузнецке хлопцы знатно потрепали, пора и самого хозяина взять в оборот!..»
 Еще в дороге, на одной из ночевок в пути следования из Кузнецка, Григорий Федорович определился с Новоселовым, что тот с половиной отряда пойдет на Кольчугино и наведет там строгий революционный порядок, сам же он с другой половиной отряда навестит Гурьевск, а по окрест лежащим селам проведет реквизицию фуража, лошадей и прочей буржуазной роскоши…
 * * *
 Темная кисея сумерек плотно закрыла окна кабинета заводской конторы, оставляя за его стенами снег, мороз и темноту. Здесь же ярко горела электрическая лампочка, было тепло, а главное, люди, что собра-лись в этот вечерний час в кабинете Курако, были жизнерадостны и весе-лы. Пережив колчаковщину, теперь они ждали новую власть… советскую власть… А пока они намеревались поужинать. Трудное время научило инженеров жить коммуной. Вот и сейчас на столе их ожидали большая кастрюля с борщом, горка черного хлеба, нарезанного крупными кусками, и ведерный самовар… Они уже готовы были приступить к трапезе, но в это время через приоткрытую фрамугу с улицы с заводской площади донеслись радостные крики, ржание лошадей, которые перекрыл мощный голос:
– Все наше! Буржуям и начальству смерть! Власти не признаем!
 Затем раздались выстрелы, много выстрелов. Теперь радостных криков слышно не было, зато отовсюду неслись истошные крики о помощи, а еще через несколько минут запылала старая деревянная церквушка…
 Присутствующие в кабинете, казалось, окаменели в тех позах, в которых их застала уличная какофония.
– Господи, неужто опять колчаковцы? – Мезенцев нервно протирал свои очки и близоруко смотрел на товарищей.
– Вряд ли… Колчаковцы церкви не жгут!– мрачно произнес Курако. – Наверное, это те, кого мы и ждали …
– Те самые? Партизаны? Роговцы? – спросил Казарновский, тревожно оглядывая всех.
– …Те, да не те самые…– удрученно произнес Курако.
 Теперь уже совсем рядом, под стенами конторы, на мосту через Бачат, раздался дробный топот десятка лошадиных ног, раздались громкие пьяные крики.
– Что это, господа? Явление грядущего хама собственной персоной? – и без того костистое вытянутое лицо Джумука исказилось в горькой гримасе.
– Может быть и так, товарищи. Я думаю, через несколько минут все прояснится, – обеспокоенно сказал Курако.
 В это самое время дверь кабинета распахнулась на всю пяту, и в кабинет вошли несколько вооруженных людей. Сразу стало тесно и душно.
 Высокий некрасивый мужчина лет сорока с искривленным большим носом, в шапке-ушанке с красной лентой наискось, смело подошел к столу и, ткнув в него револьвером, скомандовал:
– Всем встать! Вы арестованы!..
– Я полагаю, господа, надо выполнить просьбу этого… товарища, – Джумук кивнул в сторону подавшего команду и встал со стула, демонс-тративно заложив руки за спину, как этого обычно требовали в тюрьме. Неторопливо поднялись и остальные мужчины, все, кроме Курако. Он так и остался сидеть за своей чашкой борща с ложкой в руке и даже одну ложку успел отправить в рот, но при этом метнул в сторону Джу-мука недовольный взгляд: «господа»…
– Попались, командир!– радостно взревел кривоносый и кинулся с докладом к мужчине, который появился в дверях, заслонив собой весь дверной проем. Он был заметно пьян и с трудом боролся с невесть откуда навалившейся на него сонливостью.
– Что орешь, дурак! Говори толком…
– Я и говорю, командир, буржуи попались, самые главари! Ты посмотри, какие у них кафтаны?! Чистое дело – буржуи!
– Да не кафтаны это, виц-мундиры, так нет? – стоящий в дверях человек насмешливым взглядом обвел хозяев кабинета, задержавшись на Курако, который как ни в чем не бывало продолжал сидеть за столом с ложкой в руке.
– А это кто? – спросил он, чуть склонив голову в сторону своего бойца.
– Встать! Чьих будешь? – кривоносый хотел было схватить металлурга за плечо, но Курако ловко увернулся от него и теперь стоял рядом с товарищами.
– Курако Михаил Константинович! – громко представился он, слегка кивнув непрошенным гостям. – Это мои коллеги…инженеры-доменщики, а вы, как я полагаю, командир отряда красных партизан Григорий Рогов?
– Попался, гад!– взревел роговец, хватаясь за саблю.
– Не шуми! – Морщась, осадил своего бойца Рогов, – и саблей не маши, а то своих порубишь… Значит вот ты какой, Курако? Один из самых главных копикузовцев? Знаменитый инжэнэр? Так, что ли?
– Ну, если и ты меня знаешь, значит, наверное, знаменитый… Я ведь в Сибири-то не жил…
– А ты меня откуда знаешь?
– Ну, кто не знает красного командира Рогова? Грозу колчаковцев?..
Рогов недобро прищурился и спросил вкрадчиво:
– Издеваешься?
– Я что похож на безумца? Твои орлы тут же любого порвут!..
– Это точно…– уже мягче согласился Рогов.
– Опять же, разве врут, что ты громил белых на Алтае?
– Нет… И в Алтае, и в Кузнецке, и везде, где только не встречу!..
– Неужто и здесь их встретил, Григорий Федорович? А мы уже несколько дней как проводили последних колчаковцев…
– Разберемся! Завтра я с тебя спрошу…
– А что завтра-то, сейчас спроси, время есть?
– Тебя народ спросит: как жил, с кем был, а я уж посмотрю, что с тобой
делать… и со всеми твоими инжэнэрами. Паразитам служили, за то и ответите!..
– Мы железо плавили…
– Не треба народу железа! От него все беды и насилие! Без железа войн не будет, все равны будут…
– Вот ты, Григорий Федорович, командир, полководец, а не будь моего железа, кем бы ты был?
– Я?.. – партизан растерянно замолчал, – наверное, каменщиком, как отец, как дядька… У нас в Жуланихе по каменному делу мастеров много. Церкви строил бы!
– И кто бы тебя знал такого, а сейчас ты герой! Выходит, мое железо помогло тебе в жизни?
– Хм!.. Выходит так…
– Так за что же меня и моих товарищей судить будешь? Ведь мы никого не убивали! Мы строили домны, а вот чтобы их уничтожить – у меня рука не поднимется. Это ж как… дитя родное убить, так, нет?
– Ну-у, однако так…– замялся Рогов, а его партизаны, напряженно слушавшие их разговор, затаили дыхание.
– А если так, то почему отец твой с дядькой строили церкви, а ты их сжигаешь и попов вешаешь? Попы ведь тоже никого не убивают, им оружие Бог не велит брать в руки?.. Чем они-то провинились перед тобой?
– Ты что же это, Курако, посреди меня агитацию разводишь?! Что ли, ты за попов будешь, инжэнэр? Смотри, опасных друзей себе выбрал!.. Как бы их судьбу не разделил! Завтра суд будет скорый и правый – уж не обессудь!
 Последние слова им были сказаны с явной угрозой.
– И еще… Что это ты не встал, когда я зашел? Уважение не проявил…
– Уважение здесь не при чем – есть очень хотелось, замешкался тут у чашки… – голос Курако вновь зазвучал с каким-то едва уловимым озорством, на что Рогов немедленно среагировал.
– Опять насмехаешься?
– Да помилуй, Григорий Федорович, жрать хотца!..
 Рогов долго и пристально смотрел на своего собеседника, пытаясь заме-тить хоть малую толику издевки, но инженер держался свободно, простодушная улыбка не сходила с его лица.
– Есть хочешь, начальник? – спросил Рогов. – Садись, хлебай… последний раз, должно быть…
– И то верно, глупо умирать голодным, когда такой прекрасный борщ пропадает! Товарищи, присоединяйтесь…– уже сидя за столом, он жестом пригласил своих коллег разделить с ним трапезу, но Жестовский с Казарновским, слушая смертельно опасный разговор Учителя с бандитом, казалось, впали в оцепенение и никак не прореагировали на приглашение. На лице у Джумука блуждала какая-то безумная улыбка, а Мезенцев непрестанно стирал пот с лица и проверял на свет стекла своих очков. Атмосфера в кабинете накалилась до предела, и всем было ясно: одно неверное слово, жест, и вечер закончится большой трагедией. Эту напряженность чувствовали не только инженеры, но и бандиты. В помещении было душно, и потому все они раз за разом смахивали со своих раскрасневшихся лиц пот, кто папахой, кто шапкой-ушанкой, а кто и просто кулаком. Казалось, лишь двое в этой случайной компании вели себя относительно свободно. Один из них разыгрывал роль радушного хозяина, другой – великого полководца и вершителя судеб. Именно он с легким прищуром наблюдал за металлургом, пытаясь найти в его словах и действиях хоть одну единственную ошибку, фальшивую ноту, расплатой за которую могла быть только смерть. Но, похоже, доменщик уже полностью овладел обстановкой, и ничто не могло его остановить.
– Григорий Федорович, тогда может быть и ты, с дорожки-то, с морозу, супчик похлебаешь? Оно не повредит?…
– Знамо дело, не повредит, – усмехнулся Рогов, присаживаясь за стол рядом с хлебосольным хозяином. Он снял папаху, прошелся рукой по густой, давно не стриженной шевелюре, и занес руку, чтобы перекрес-титься, но вовремя опомнился и смущенно кашлянул в кулак. Курако заметил этот нечаянный жест красного атамана, но никак не подал виду и, не поднимаясь со стула, налил ему целый половник ароматного борща в металлическую чашку, а потом едва заметным движением пододвинул ложку и крупный кусок черного хлеба.
– Снидай, будь ласка, Григорий Федорович!– продолжая также добродушно улыбаться, произнес Курако. – Это у нас так на Украине гостей потчуют… ешьте на здоровье!..
 Теперь на лице Рогова появилась едва уловимая улыбка, и всем в кабинете уже было ясно, что гроза прошла стороной, что атаман уже сменил гнев на милость и что сегодня здесь все обойдется без крови.
– Эх, была – не была! Помирать, так с музыкой! У меня тут две бутылки припрятаны, Григорий Федорович. Мне кажется, сам Бог велел: за зна-комство, за успех завтрашнего мероприятия!.. – Курако легко поднялся со стула, вытащил из-за дивана две бутылки и поставил на стол. – Милости прошу!
 Рогов недоверчиво оглядел бутылки, улыбающегося Курако, скользнул глазами по своей свите и наконец произнес:
– Наливай!… Но пьешь первый…
 Курако, не торопясь, налил два чайных стакана, оставляя свободной узкую полоску сверху, элегантно подхватил свой стакан двумя пальцами и залпом выпил. Задержав на какое-то время дыхание, он, не закусывая, понюхал корку черного хлеба. Все присутствующие в кабинете смотрели на него выжидающе. Наконец металлург удовлетворенно крякнул и при-нялся за борщ. Былой сонливости у Рогова уже не было. Все это время он молча наблюдал за своим собеседником, и, когда тот принялся за борщ, он тоже взял свой стакан и залпом опрокинул в рот его содержимое, но уже в следующее мгновение глаза его полезли из орбит, как у удавленника, он захрипел, закашлялся и стал со свистом хватать воздух ртом. Охрана схватилась за сабли, но атаман остановил их знаком. С той же обворожительной улыбкой Курако проговорил:
– Ах, черт! Это же чистый спирт, девяносто шесть градусов… Не успел предупредить, как-то ты быстро взялся за него…Извиняй, Григорий Федорович…
 Отдышавшись, Рогов долго смотрел на Курако с удивлением и какой-то плохо скрытой симпатией.
– Ну, ты даешь, инжэнэр!.. Ладно, сегодня вы ночь здесь проведете, под арестом… под охраной моих орлов – вот они вас и будут охранять, а завтра будет наш народный революционный суд. Похоже, правильный ты мужик, Курако, но ежели завтра народ завиноватит тебя и твоих дружков – казню! Как пить дать! Такой уж я великий красный командир Рогов!..
 Он встал из-за стола и пошел к двери. Потом вернулся к столу,
тяжелым взглядом оглядел всех металлургов и сказал:
– Вести себя разумно, бечь и не пытайтесь – пуля догонит! За старшого остается Карп Кривонос, – и он кивнул в сторону единственного бойца, кто имел здесь право голоса, – только учтите, что это его фамилия такая – Кривонос, а не потому, что нос кривой… Это я ему уж потом нос-то поправил… чтобы все по правде было, да и заслужил … – он заржал пьяным жеребячьим смехом, а вслед ему захохотали партизаны, и громче всех смеялся сам Карп Кривонос. – А я, инжэнэр, сегодня в твоем доме переночую… Не заругаешься? Тебе-то все равно отсюда – ни ногой! Ха-ха-ха! А в Кузнецке-то уж, извиняй, мы потрепали твое гнездышко изрядно, ну, да кто же знал, что ты таков, каков есть… Ничего, добро новое наживешь… если завтра уцелеешь…
– А документы? Там же рукопись была моя «Конструкции доменных печей»?.. – куда девалось благодушие и обаятельная улыбка инженера, еще несколько минут назад пленявшая красных разбойников.
– Это бумаги что ли? – Рогов глянул на бойцов. – Что с ними?
 – Так чо ж, – робко отозвался худощавый партизан, горло которого было повязано грязной красной тряпкой – не то бинт, не то украшение. – На раскурку, наверное, пошла да в уборную…
– Как же вы не порезались этой бумагой? И цигарку вы никак не свернете – это ж ватман! Плотная чертежная бумага!..
– А-а… значить, на растопку пошла… Куда ее боле… Диваны – те хорошо горели… – закончил свою речь мужик.
– Э, вы!.. – И Курако едва удержался, чтобы не бросить в лицо этим бандитам слова, что сказал ранее Джумук: «Грядущие хамы!». Хотя, почему грядущие, вот они, реально существующие и стоящие рядом… И сердце как-то защемило, отпала всякая охота шутить и разговаривать с ними. Он отошел к окну и с горечью увидел останки догоравшей церкви. Атмосфера в кабинете опять стала сгущаться, и во взглядах мужчин, случайно оказавшихся вместе в этот поздний зимний час в конторе заво-доуправления «Гурьевский завод», опять появились настороженность и враждебность. Похоже, это почувствовали все, а самый главный партизан бросил на прощанье:
– О бумажках жалеешь, а завтре, может быть, башку свою потеряешь?! Эх, чистое дело, буржуи недобитые!..
– Рогов! А ведь ты за народ пошел воевать, или забыл?
– А я тебе завтре это напомню, господин Курако, когда этот самый народ петлю на твою шею набросит!.. Живите до утра, недолго уж осталось…
 … До этой встречи, до этого разговора они были только классовыми врагами, а после встречи стали личными врагами. Пещерная злоба никогда не приемлет принципов гуманизма, а тьма мракобесия, помно-женная на неуемное честолюбие, никогда не сможет сосуществовать со Светом и Добром.
 * * *
 Наутро ударили в набат, но народ, напуганный казнями предыдущего дня и ночным шабашем красных партизан товарища Рогова, не торопился на церковную площадь. Да и куда спешить, коли сама церковь сгорела дотла и лишь один колокол на чудом уцелевшей от пожара звоннице теперь оглашал заводскую округу печальным звоном, тщетно пытаясь собрать вместе жителей поселка. И тогда по кривым проулкам поселка поскакали конники, которые стучали в закрытые ставнями окна домов нагайками, саблями и прикладами винтовок, требуя всем собраться на заводской площади, а, когда подобного рода приглашения не возымели действия, в адрес униженного поселкового люда посыпались угрозы:
– Всем явиться на заводскую площадь, где будет вершиться красный революционный суд над заводскими мироедами! Кто не пойдет, у того избу сожжем!
 Угрозы подействовали, и со всех сторон к заводу потянулись люди. Красный партизанский суд под руководством товарища Рогова решили вершить в просторном модельном цехе завода, куда к заводским работникам привели и жителей поселка. Люди стояли угрюмо между верстаками, готовые к любому повороту событий. В углу цеха, отгородившись от людей широким дубовым столом, принесенным из кабинета управляющего заводом, в таком же огромном дубовом кресле восседал сам Рогов в окружении своих помощников. Вооруженные бойцы его расположились вдоль стен цеха. Их лица, как и у самого Рогова, были опухшие от ночной попойки, от них разило самогонным перегаром, но эти обстоятельства не мешали им чувствовать себя здесь полными хозяевами. Сюда же привели арестованных. Их было около двадцати человек заводской администрации: начальники цехов, мастера, кладовщики и бригадиры. Их оттеснили в противоположный от «судей» угол цеха. От зала их отделяла шеренга вооруженных винтовками и гранатами бойцов. Посредине цеха было свободное место, где «судьи» оставили только несколько верстаков, видимо, намереваясь их использовать как эшафот. По команде Рогова конвой доставил в цех арестованных накануне руководителей завода во главе с самим Курако.
 Вынужденные провести ночь в кабинете управляющего, инженеры практически не сомкнули глаз. Милосердия ждать не приходилось, и потому в эту последнюю ночь люди говорили о самом сокровенном: вспоминали дорогие их сердцу мгновения прошлого, просили друг у друга прощение за те мелкие недоразумения и обиды, коими всегда полнится жизнь человеческая, но главное, они много говорили о будущем того завода, который собрал их всех вместе в эту холодную сибирскую зиму, совсем не предполагая, что эта встреча может закончиться так трагически. Единственный диван, что находился в кабинете, отдали бухгалтеру Мезенцеву, у которого резко подскочило давление, и он не мог даже сидеть на стуле. Под утро, когда в коридоре послышалась тяжелая поступь многих людей, все были уже на ногах, и Курако, с каким-то особым теплом оглядев товарищей, сказал:
– Пора, товарищи… «Последний парад наступает…». Наверное, я виноват, что увлек вас в эту гибельную поездку в Сибирь… Простите, друзья мои…
– Ну, что вы, Михаил Константинович, – резко возразил Казарновский, – ваша-то вина в чем, если война идет, и что такие вот бандиты иногда берут вверх? Я рад, в такую трудную минуту я вместе с вами…
– Спасибо, Гриша…
– А почему вы решили, Михаил Константинович, что окажись мы сейчас на Юзовке или в Мариуполе, были бы целее? – спросил Джумук. – Там Деникин, белополяки, и других бандитов, таких же Роговых наверняка хватает… Я никогда не был фаталистом, но в данном случае, мне кажется роптать на судьбу негоже.
– Мы все взрослые люди, решение принимали осознанно, и винить нам некого, а на вас, Михаил Константинович, нет ни малейшей доли вины…–поддержал Джумука Жестовский и, выдержав небольшую паузу, уже добавил с горечью, – жаль, что завод не успели построить…
– А завод, товарищи, будет, обязательно будет, не мы, так другие построят, кому повезет жить в другое время… И еще, спасибо, друзья, что вы меня поняли… Для человека важно жить достойно, но не менее важно – умереть достойно … Не дадим врагу насладиться нашей слабостью!..
 Уже в цехе, заметив, что на свободном пятачке стоят три верстака с приставленными к ним скамейками, Курако тихо скомандовал товарищам:
– На лавки не садиться, на верстаки вставайте, чтобы народ видел…
 Все заняли места на верстаках, по двое на каждом, а Мезенцев чуть замешкался, забираясь на третий верстак, уронил скамейку, на что стоявший рядом бандит сурово прикрикнул:
– Да стой уж тут, долго с вами валандаться не будем…
 Мезенцев суетливо поднял скамейку и смущенно встал рядом с верстаком. Рогов молча поднялся со своего кресла, тяжелым взглядом обвел собравшихся в цехе жителей поселка, оглянулся на стоящих на верстаке инженеров и заговорил громко, напористо:
– Товарищи рабочие и бедняки! Советская власть освободила простой народ от угнетения всяких там буржуев, попов и купцов-мироедов, а потому сегодня мы с вашей помощью будем судить ваших заводских буржуев, что долгие годы пили вашу кровь. Согласны?
 Гробовая тишина была ему ответом. На мгновение смутившись, Рогов продолжил свою громкогласую речь.
– Инжэнэру Казарновскому, угнетателю народа – башку долой! Подымите руки, кто согласен?
 С высоты своего роста Рогов видел, что ни одна рука не поднялась по его призыву. Зато шагнул с места старый рабочий, худой, сутулый, с длинными, пожелтевшими от курения усами, он метнул недовольный взгляд в сторону партизана, а потом повернулся лицом к народу.
– Люди добрые, вы меня знаете, Егоров я, всю жизнь котельщиком работаю здесь, большевик с десятого года, и от колчаковцев пощады я не ждал. Вроде бы укрылся от них, да чья-то подлая душа донесла колчакам на меня, и собрались они меня арестовывать Григорий Ефимович как-то прознал об этом и дал мне весточку… Ушел я с той ночевки за час-два до прихода белых. Все перерыли, а меня не нашли… Спасибо за это Григорию Ефимовичу, а то не быть бы мне уже живу… Так за что ему «Башку долой»?
– Та-ак… с тобой ясно, старик, – с плохо скрываемой досадой в голосе проговорил бандит. – Ну, а еще кто замолвит слово за угнетателя народа?
– Вы, товарищ командир, так говорите, будто приговор вынесли, и все слова наши уже не имеют значения…
– Да нет, говорите, не бойтесь, да только поимейте в виду, господа хорошие, что и с защитников мы тоже можем спросить по-револю-ционному строго: а кто он таков сам, защитник этот? И не дай бог, если замаскированный враг будет спасать этих заводских угнетателей?!
– Хорошо, я скажу, кто я… Я Илья Ляпунов, политзаключенный, бежал от Колчака и благодаря товарищам Курако и Казарновскому был принят на завод в бригаду огнеупорщиков… Во время колчаковской власти я и мои два товарища работали здесь в подполье… Моих друзей сейчас здесь нет, они в тайге, с партизанами, но я ответственно заявляю, что Курако и Казарновский, да и все инженеры, которых вы привели сюда на расправу, поддерживают власть большевиков, и их нельзя судить!..
– Я буду решать их судьбу, а не ты, – огрызнулся Рогов. – А за всех буржуазных прихлебателей не ручайся! Вон их сколько в углу – дойдем и до них и всех накажем!
– А мы дадим?!– раздался звонкий молодой голос из толпы присутс-твующих.
– Это что за вражина там голос подымает? – рыкнул Рогов. И несколько партизан стали расталкивать людей, пробираясь к молодому парню, кто подал голос в защиту доменщиков.
В это время в дверях цеха появился новый человек. Небольшого роста, худой, в военной шинели, шапке-кубанке с красной лентой и маузером на боку. Он уверенно пробирался к середине цеха, где на верстаке стояли инженеры. Встав рядом с Мезенцевым, он громко крикнул, чтобы было слышно в последних рядах:
– Товарищи! Я делегат 129-го красного полка. Красные бойцы послали меня приветствовать товарищей рабочих. Ура!– сняв кубанку, он взмахнул ею.
В ответ прозвучало дружное и продолжительное «ура». Оглядевшись по сторонам, делегат определил, что за главного здесь могучий мужик с красной лентой на папахе и маузером на боку. Повернувшись к нему, он представился:
– Моя фамилия Андрияшкин, помощник командира полка… Чем вызвано это собрание?
 Рогов не нашелся с ответом и промолчал в ответ, но делегату поспешили объяснить сами рабочие.
– Товарищ Рогов судит наших инженеров-доменшиков.
– Рогов? Разве вы здесь должны быть? А Щегловск как же?.. И кто вас уполномочил устраивать судилище? Самосуды запрещаю! Объявляю открытым митинг о международном положении и задачах Советской власти!..
– Ладно, товарищ Андрияшкин, будьте здоровы…с красными мы не
бьемся…– сердито буркнул Рогов и вышел из цеха. За ним потянулись удрученные таким поворотом дела партизаны…
– Куда теперь, командир? На Щегловку? – осторожно спросил Карп Кривонос.
– Да хоть на х…! Похоже, мы отвоевались, Карпуша… – он с тоской посмотрел на свое расхристанное воинство и закончил фразу с нескры-ваемой горечью, – а ведь так хорошо начинали!..
 …Через час роговцев в Гурьевске уже не было…

 * * *
 …19-й год был на излете, а год 20-й станет последним, как в жизни красного атамана, так и в жизни знаменитого металлурга. Но тогда, в декабре 1919 года, они еще не знали о том, что им уготовано судьбой, и продолжали просто жить.
 Михаил Курако, дождавшись наконец «настоящей власти», несказанно преобразился. Он был бодр, весел, полон новыми идеями и в январе 1920 года разрывался между Томском, Гурьевском, Кузнецком и Тель-бесской площадкой, где предстояло строить будущий завод. Даже сыпной тиф, свирепствовавший в то время в Кузнецком уезде, не мог ук-ротить его энергию. В конце января беда подкараулила великого домен-щика в Кузнецке и, тяжело проболев несколько дней, он умер на руках Михаила Жестовского. 8 февраля 1920 года он был похоронен в Шушталепе, на той самой площадке, где мечтал построить свой метал-лургический гигант. Двадцать пять километров гроб с телом великого металлурга жители Кузнецка и придорожных деревень несли на руках, а спустя много лет останки Мастера перезахоронили в Новокузнецке, около Кузбасского металлургического комбината, который был построен позже под руководством его учеников. «Великий мастер доменного дела М.К. Курако (1872-1920 г.г.)» – такую надпись сделали благодарные потомки на памятнике в березовой роще на Верхней колонии. А живые цветы у подножия памятника говорят
 о том, что добрая память о великом Мастере жива и поныне…
 А Григорий Рогов, спешно оставив Гурьевск в декабре 1919 года, прибыл со своим отрядом в Щегловск и штурмом взял его, но кузнецкая трагедия не повторилась: красноармейцы 35-й Сибирской дивизии не допустили начавшегося было мародерства, вытеснили роговский отряд из Щегловска в район Панфилово, где он вместе с отрядом Новоселова был разоружен, а командиры арестованы. От революционного трибунала их спасло только заступничество алтайских крестьян, где Рогов и Новоселов успешно били колчаковцев, а все последующие злодеяния «красных бандитов» в этот раз им были прощены, и сами они освобождены из-под стражи. Отряды их были расформированы, а жить им было предписано на Алтае в любом селе по их усмотрению, но категорически было запрещено формировать новые партизанские соединения…
 Но, похоже, тихая мирная жизнь уже была заказана Григорию Рогову. В мае 1920 года в сговоре с Новоселовым, Леоновым и Сизиковым он сколачивает новый партизанский отряд и провозглашает свой лозунг: «Долой всякую власть, да здравствует анархия – мать порядка!». Теперь жертвами роговцев становятся органы советской власти, коммунисты и красноармейцы. Однако новый триумф у Рогова не состоялся, и 14 июня 1920 года его отряд был разбит частями 26-й стрелковой дивизии красных в районе деревни Большая Речка. Сам же он какое-то время еще скрывался в лесах Алтая, но, поняв безысходность своего положения и не надеясь на новое прощение со стороны Советской власти, 3 июля в районе деревни Евдокимовка покончил жизнь самоубийством, пустив себе пулю в лоб…
Два человека... Они жили в одну эпоху, ушли в один год, их судьбы пересеклись в то непростое для нашей родины время. Но память об одном потомки бережно чтут, а имя другого, даже спустя столетие, произносят с содроганием. Вот уж поистине: «…И воздастся Вам по трудам Вашим…»

 Конец 1-й части
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.