Владимир Переводчиков. Кукушата. Главы из романа

Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
Категория: Проза
Автор: Переводчиков Владимир Андреевич
Просмотров: 2523
 МАТЬ ЗИНЫ МИХАЛЕВОЙ – СЫРАЯ ЗЕМЛЯ
День был солнечный, тихий, но грустный. Хоронить сиротку-удавленницу, красивую девочку Зину Михалеву на погост поднялись не только все обитатели Шиловского детского дома, но и многие жители села. Словно это была какая-то знаменитость. Хотя Зина ничем не отличалась от других девочек сирот, разве, что характером своим неуступчивым. В толпе Василий увидел заплаканную Анисью Кайдалову, свою соседку по Карнауховскому дому. В детстве Вася и Оня иногда общались, доходило дело и до ссор, и до драк, но дети мирились быстро, словно ничего не произошло. 
Здесь же он впервые увидел Веронику Романову, тетку Неверу, о которой шли невероятные слухи. В длинном темном платье она походила на игуменью. За ее подол держался увечный ребенок Киря. Большие глаза этого странного создания отличались острой пронзительностью, лицо казалось умным, во всем облике и поведении читались сообразительность и терпенье. Толпа молчала, кое-где тихо переговаривались сельчане: с чего бы такая напасть. 
– Сиротство опостылело, – говорила старушка, концом темного цветастого платка промокая свои губы. – Мне да не ведать, почем сиротское лихо. – Она растолковывала своей молчаливой соседке: – О двух годах осталась без матери. Мачеха вроде бы не строгая была со мной да с братишкой, но это всеж-ки не мать. Лихо-то было и не по ее вине, а при ней.
– Война вон сколь сирот натворила, что б ей пусто было! Оборони, господи, от войн да тюрем, – женщина сдвинула платок со лба на темя. Ее скорбное открытое лицо оказалось совсем молодым. 
– Ни слез бы, ни…
– Куда без них, без слез? Все мы будем там, в сырой земле, – вступила в разговор стоящая рядом женщина, – и неведомо нам будет, плачут ли, печалятся об нас или радуются. Место лишнее освободили. Горемыка-удавленница тоже позаботилась – оставила свое место на земле кому-то. Развязала иному руки… иному ноги. Вот зароют бедную, и никого не позовет этот бугорок, никто землицы не возьмет, оттаять сердце.
Речь сказать взялась Фрида Ароновна, встала лицом к гробу, подняла руку:
– Ребята, товарищи, мы провожаем в последний, но ранний путь, который она избрала добровольно, нашу сестру Зину Михалеву. Жила она на земле среди нас мало, очень мало, никому не мешала. Самое трагичное и обидное – не дождалась она свою маму. Ее мама, искупив свою вину перед страной, отбыв наказание, целый год искала свою дочь. Зиночка ушла, так и не узнав, что ее мама жива и что она ищет свою дорогую дочурку. Уже нашла, спешила приехать, узнать, точно ли ее дочь. Мы ждали Зинину маму вчера вечером. Видать, что-то приключилось в дороге. Зина, ты поторопилась уйти от нас, но мы тебя не забудем. 
 Заведующая говорила нарочито слезливо, и эта неестественность не вызывала в толпе скорбных чувств. В ее речи чувствовалась какая-то патетическая фальшь. Василий хотел сказать несколько слов от души, но нерешительность приморозила его к месту. Боязнь большого скопления народа сковала его. 
Ароновна смахнула скупую слезу пальцем, потом достала белый отороченный кружевом платочек, но не применила его по назначению, а просто комкала в руках, как певица во время выступления. Опыта в проведении похорон у нее не было. Фрида решительно застыла, потом утвердительно мотнула головой гробовщикам. Последняя секунда, когда лицо умершей девочки было обращено к свету, небу, ко всему живому. Над ним зависла тень крышки гроба, и солнце скрылось. Взмахнув платочком, заведующая приказала Василию и его помощникам:
– Заколачивайте, – и обернулась на звук автомобиля.
Оставалось забить три гвоздя, как к подножию сопки подкатил грузовик. Василий с поднятым молотком оглянулся. Из кабины газика вышла молодая, но уже седая женщина. Шатаясь из стороны в сторону, она быстрым шагом стала подниматься по дороге «Последний путь». Фрида Шверубович подняла руку:
– Подождите! Вот она – мать.
Народ расступился, давая дорогу матери Зины. Она остановилась перед гробом, тяжело дышала. Медленно опустилась на колени, осторожно прислонила свою голову к крышке гроба. Слез у нее не было. Страшная бледность лица мало отличалась от седых прядей ее волос.
Фрида Ароновна, склоняясь, положила руку на ее крыльце:
– Простите нас, Елена Михайловна, не уберегли,… не уберегли мы вашу дочь. – Заведующая повернулась к Василию: – Надо вскрыть. Похороны задержали на день, задержим и еще на минуту.
С большим трудом открыли гроб, подняли крышку, мать бросилась целовать свою дочь-покойницу.
Долго стояла тишина. Мать стали отнимать от гроба, но она только беззвучно мотала головой, как бы моля последний раз побыть со своей ненаглядной кровиночкой. 
И тут детдомовцы заголосили. Все. Даже Василий и Фрида.
К Шверубович подошли два милиционера. Молодого рядового она видела впервые. Знакомый ей Чуманов был в звании старшего лейтенанта, новая форменка делала его неотразимым. 
– Кто-нибудь из детдомовцев отсутствует? – козырнув по форме, спросил Чуманов.
– Все здесь, – подтянувшись, сказала Фрида, – кроме тех, кто готовит обед. – Она воздержалась сказать «поминки». – Повар Шура Подглазова и три девочки, что постарше.
– Парни все здесь? – почти угрожающе произнес милиционер. Получив утвердительный ответ, стал вглядываться в лица детдомовских мальчишек. Изображая из себя провидца, милиционер пристально смотрел на одного, пока не встречался с ним взглядом, потом переключался на другого. Естественно, мальчишки, встретившись взглядом со строгим милиционером, менялись в лице и начинали ерзать на месте. Только сухопарый Магнит старался улыбнуться в ответ. Он наклонил голову к плечу и сунул руки глубоко в карманы. На его лице вдруг отразилась глубокая заинтересованность, шкет протолкался ближе к гробу, сделал гримасу скорбящего брата.
Подавляя свою одышку, на сопку поднялся Стефан Набор. На его плечах висели широкие белые ленты разорванной простыни. Он грубо отстранил молодого милиционера, сняв с плеча ленты, мотнул головой директрисе. Веревки-то похоронщики прихватили, да засомневались, выдержат ли они вес тяжелого гроба, грубо сколоченного из толстых сырых досок.
Замешательство затянулось. Распорядительница похорон Шверубович попросила Василия и Владика Кайдалова, гостящего у родителей, помочь подняться обессилевшей матери. Те взяли под руки почерневшую от горя женщину. Гроб, хрустнув, достиг своего вечного места, Елене кто-то дал горсть земли сбросить на крышку домовины погибшей. Но мать держала эту землю в руке, как драгоценность.
В стороне, промокая концом платка слезы, стояла кастелянша Каткова. Особо пристально она наблюдала за действиями Василия Карнаухова. Со стороны можно было подумать, что она в чем-то его подозревает. Но сам Василий этого не замечал. Он мельком увидел стоящую с ней рядом курчавую девушку в синем сарафане, глаза которой показались ему сильно знакомыми. Девушка ему улыбнулась, и эта улыбка во время похорон на кладбище была верхом кощунства. Василия охватила мистическая жуть. Словно это существо с другой планеты. Он приложил усилие – не посмотреть в ее сторону. А, забывшись, машинально он глянул туда. Девушки уже не было. Он так и не узнал Зою Жилину.
Карнаухов попросил одного мальчугана поддержать мать Зины. Он сбросил горсть земли в могилу и заменил Владислава, тот, в свою очередь исполнил ритуал. Каткова тайком перекрестилась. Глядя на нее, перекрестилась воспитанница детского дома Маша Бушина. Все, кроме двух милиционеров и матери Зины, сбросили свою кроху земли и молча начали спускаться с горы. Над могилой поднялся сырой бугорок земли и заступил на свое вечное дежурство свежий, пахнувший жизнью крест. Маша Бушина задержалась дольше других и положила на холмик маленький букетик сухоцветов.
Достигнув подножия могильной сопки, детдомовцы, не опасаясь разбудить покойницу, заговорили. Некоторые даже стали улыбаться, гоняться друг за дружкой, толкаться. Жизнь продолжалась.
 
Жизнь продолжалась без Зины Михалевой-Стрельцовой. Елена Михайловна три ночи провела на кровати своей покойной дочери. Часами плакала в сторонке. Она втуне пыталась узнать самую близкую подругу ее Зины. Оказалось, что с ней дружили почти все, но самой близкой подружки у нее не было. Кто-то называл Зину своенравной, кто-то далекой, одна девочка назвала ее дикой.
Фамилию Михалева дали Зине в детском распределителе в Новосибирске. Ей не исполнилось и года, когда пришли за ее матерью, а отца, арестовав по ложному доносу, расстреляли. Те доносы рождались от страха за свою жизнь: не дай бог, на доносчика донесут другие. Родители Зины в официальном браке не состояли. Елену Михайловну осудили как пособницу врага народа «За сокрытие правды от властей». Отбыв срок, Елена Михайловна тут же начала разыскивать дочь, но от той и след простыл, затерялся в куче бюрократических бумаг. Наконец ей счастье улыбнулось – нашла! Но оно только улыбнулось… и прошло мимо.
Едва придя в сознание, Елена Михайловна задалась: «А какой цвет глаз был у Зиночки?». Фрида, пожав плечами, посмотрела в сторону поварихи Шуры Подглазовой. «Цвет не ваш, – сказала Шура, – глубокай, чайнай цвет, грустнай цвет». «Его…», – с какой-то потаенной гордостью произнесла несчастная женщина. 
* * *
На блюдце с отколотым краешком скучало несколько остроугольных кусочков сахара. Фрида Ароновна и Елена Михайловна пили чай. Фрида из своей чашки, у которой была отломлена ручка. Елена – из граненого стакана, затягиваясь дымом от папиросы «Норд», продолжала рассказ о своей судьбе:
– Мы с ним даже не расписаны. Он был в официальном браке с первой женой, хотя та была уже за другим. За его командиром. Я ходила на последнем месяце беременности. Аресты еще не были повальными. Его забрали в марте, а в апреле родилась Зина. Дочь я назвала в честь его матери Зинаиды Арсеньевны. Это известная революционерка. С той поры меня затаскали по допросам. 
Елена рисковала, ведя разговоры, на которые она получила строгий запрет.
– Зину оставляла с подругой, на время вызовов. К родителям уехать не разрешали. А однажды зачитали постановление тройки, попрощаться с дочуркой не дали, мол, о ней государство позаботится. Искала-то я Стрельцову Зину. За целый год докопалась, что ее под другой фамилией увезли в ваш детдом, Тянула меня сюда радость, а выталкивает из Шиловска горе. – Елена Михайловна раздавила в пепельнице последнюю папиросу. 
Потом собеседницы сидели, оцепенело, словно были истрачены все слова и мысли. Затем Елена задала больной для нее вопрос: 
– Как все-таки живется здесь сиротам?
– По советским меркам ребятишкам живется неплохо. Лучше, чем скитаться по подворотням. Много есть и таких…. Антон Семенович Макаренко затеял доброе дело, да что-то затормозилось. Вдуматься – это страшная несправедливость – сиротство.
– Мне кажется, неволя сирот сравнима с тюрьмой.
– Кто знает, Елена Михайловна. Главное другое. Мы делаем человека советской формации, послушного, бескомпромиссного. Но ребенок без материнской ласки сравним с цыплёнком из инкубатора. Мы выбираем, – хотя формально – сами дети выбирают из своей среды вожатых, старост, других мелких начальничков. Но, если верно, то детьми руководят не вожатые, а вожаки. Главное – вычислить их очень трудно. На вид они тихие, мирные, послушные. Но жестокие, непримиримые. Их дети боятся, и пожаловаться на них просто не смеют. Нам точно известно, что Сеня Горин, прозвали его Чахлый, имеет какой-то авторитет и стоит под защитой бывшего воспитанника Митрофана Болтова. Этого типа никто не называет иначе, как Магнит. И весь детдом в «магнитной паутине». Нет, есть и нормальные дети, но есть… такие тупицы. Маргарита Петровна, учительница, мне про одного нашего «героя» говорила: «Его можно оставить на второй год, но нельзя же оставить его на второй век». И она права. Кстати, жена нашего воспитанника, хорошего тракториста. Меня всегда трогает, нужно ли всеобщее среднее образование. Некоторым грамота вообще ни к чему. Иные таблицы умножения не помнят. Плохо усваивают материал. Не потому, что они родились тупыми, а потому, что такая среда. Сирота видит мир другим, чего не способен увидеть любой ребенок, которого кто-то может защитить и пожалеть по-родственному. Им не для кого стремиться.
– Вы правы, Фрида Ароновна, не с кем поделиться….
– Большинство девочек покидает детдом нравственными калеками.
– Почему же так, Фрида Ароновна? Почему же так всё погано?
– Таков закон сиротства. На вид это сплоченный коллектив. Как говорится, сразу все дружно – в разные стороны. По сути дела же, каждый живет в своем дупле – всё себе, всё под себя. Из девочек матери выходят никудышные, надо сказать – фальшивые. А как их винить? Подражать-то им некому. Для них ребенок – живая кукла. Они их ласкают, таскают, не дают сделать самостоятельного шага. Оберегают от всего, что может показаться опасным ребенку. По своему усмотрению устраивают будущее своих чад. Будущие спутники их детей должны отвечать их стандарту. Это одни мамы. Другие напротив – бросают своих детей на произвол судьбы. Ребенок растет без материнской ласки, как росла сама мама. Это какая-то месть природе.
– Так случается и в благополучных семьях. А усыновления, удочерения бывают? – чего-то тушуясь, спросила Елена.
– Крайне редко. – Шверубович сжала кулаки, постучала по столу. – Этого я совсем не приемлю. Ребенок, поживший в детдомовском коллективе, трудно исправим: он уже не он. Ему знакомы проблемы «твоё – моё». По должности я должна агитировать за усыновление, но по сердцу всем усыновителям – сочувствую
– Но все-таки кто-то есть, кто может быть усыновлен?
– Не вижу смысла, не вижу толка. Может, где-то в другом детдоме. И в приюте. И в том случае, когда сирота только поступил.
– А все-таки, Фрида Ароновна, если, допустим, я бы кого-то хотела удочерить. Кого бы вы мне порекомендовали?
– Вы что, серьезно?!
– Нет. Я так спросила.
Шверубович глубоко задумалась. И через тяжелую паузу:
– Басю Тунидо. Но она уже на выходе. И детства у нее уже никогда не будет. Прозвали ее Подлизой, а вот за что – я так и не смогла понять.
– Может быть, будущее поколение начнет понимать наше время и наш народ. Хотя еще до тридцать седьмого года наш народ был превращен в население, – выразилась Елена, но директриса ее не поняла. – Вас не угнетает, Фрида Ароновна, что вы разговариваете с врагиней народа?
– Что вы говорите, Елена Михайловна! Вы же… вы же….
– Хотите сказать, исправилась, поняла свою ошибку? В этом смысле я мало поддающаяся, – бестолочь. Многие остались при своих интересах. Даже в несколько обостренных. Вы что, своих родителей не проклинаете, что они довели вас до такой жизни?
– Откуда вы знаете, Елена Михайловна, что мои родители репрессированы? Я вписана в метриках, как родная дочь моей тети. Откуда вам известно?!
– Я ехала сюда с бывшим шофером вашего отца, Арона Моисеевича.
– Да-а-а?! – Прошло много времени, пока Фрида успокоилась.
Тема сиротства долго не могла отстать от этих двух несчастных женщин. Вдруг, сдерживая себя, со страхом в глазах в дверях возникла худенькая девочка, – светловолосая, большие ресницы, прикрывая голубые глаза, взлетали что крылья белой птицы. На фоне цветастого, выгоревшего из тонкого ситчика платья выделялись своей яркостью новые заплаты. Девочка – кулак в кулаке – затаила дыхание.
– Чего тебе, Славушка? – Ароновна присела перед той, взяла за руку.
– Это… там Фюрер… это, – глаза девочки выражали ужас. – Чахлый… это… Подлизу… это…
– Снова эти архаровцы! – Шверубович выскочила в дверь. – Стефан Сазоныч! Товарищ Карнаухов! Слышите? Примите меры!
Оказалось, Бася Тунидо, заступилась за Серка. Его Чахлый спутал за задние ноги и они с Фюрером потешались над собачонкой, та прыгала и падала, а Бася взяла и распутала Серка. Чахлый влепил ей оплеуху. Девочка не сдержалась, и, схватив камень, раскровенила обидчику бровь. И тут Чахлый и Фюрер стали ее зверски избивать. Стефан Набор их едва растащил. Окровавленная Бася молчала, а Чахлый, размазывая по лицу кровь и слезы, грозил устроить Басе «экзю куцую». Нáбор – «охолонуться» – закрыл драчунов в казенке, где хранились старая телега, таратайка, сломанная мебель. Мальчишки сорвали со стены прибитую медвежью шкуру и разлеглись на ней. Чахлый, низколобый, большегубый, от злости не переставал заливаться слезами. Фюрер с прической похожей на гитлеровскую, за что и получил броское прозвище, лежал, отвернувшись от сотоварища, плевал струями на кузов таратайки.
– Слышь, Сека, плюй ты на все, как я. А из Баськи мы с тобой сделаем колбаску. Покочумай малость. 
После заката солнца Елена стояла возле забора, смотрела на окровавленное небо, о чем-то глубоко задумалась. Ей было жалко худышку Славушку. Она представляла на её месте свою Зину. К Елене потянулась стая девочек. Ермолаевна замахала руками, запрещая девочкам подходить к несчастной матери. Фрида домой не ушла, пустые стены квартиры сегодня не тянули ее к себе. Она приблизилась к Елене. Они долго молча смотрели на светлую полосу угасающего заката.
– Какая она была, Зина? – не меняя положения, не повернув головы, спросила Стрельцова.
– Незаметная, какая-то вся в себе, ровно мечтала куда-то уехать. Гордая, но не хотела выделяться. Любила конфетки подушечки, но детям их редко давали. По большим праздникам да во время выборов.
Когда я смотрела со стороны на сирот, будучи инспектором, мне казалось все упрощенно. Я могла проявлять себя с ними как хотела. Но теперь я их, честно сказать, боюсь. Мне кажется, что им постоянно хочется есть, все время устраивать разборки. Нервные. Кучкуются, образуют какие-то группы.
– Голодный всегда зависим, – вздохнула Елена, – он не может себя защитить. А позиция руководства нашей страны: стоять до победы, лежать до конца. Страной должны управлять люди, которые любят народ. А наши правители любят только себя. 
До Фриды не совсем дошли слова собеседницы, но она продолжила мысль о голодных детях:
– Вождь, правительство и начальство – областное, районное, местное – все хотят кушать. А хлебороба-то извели: раскулачивание, индустриализация, заманивание в города – отсюда голод, эпидемии, утрата всяческой морали, родственных связей. Мне кажется, правительству выгодно, чтобы родственные связи распались, было бы больше сирот, людей, не помнящих родства. И все жили бы в коммунах, под одной крышей. Вон в Китае….
– Да, бараки выгодны – с версту длиной.
– У нас в Забайкалье отмечены случаи, когда родители убивали своих детей, чтобы съесть. Об этом даже жутко подумать. Убивали. Освободить от голода и от жизни. Из Детских Домов пропадали дети. Сами ли убегали, крали ли их…. И с какой целью.
– С профессиональными кадрами худо. Надо понять детдомовских трудяг. Нужны особые знания психологии ребенка. И любовь, главное – любовь к детям. Знать, где согласиться с ними, а где строго настрого удержать их от их намерения.
– Это так, это так, Елена Михайловна. Выдели кого-то из детей особо – его тут же начнут ревновать, изводить. Объявят ему негласную обструкцию. Мне мерещится, что в детдоме обитает зло. Его не видно, не слышно, но оно живет в виде бестелесного привидения. Простите, я не суеверна, но….
– Зло всюду: в армии, на гражданке, в детдоме. Хотя в лагерях к злу заключенные в постоянной готовности… Они в нем и маринуются. – Елена глубокомысленно произнесла, – добро – невидимка, но оно абориген на этой планете, а зло – эмигрант. У эмигранта нет опыта, совести, нет ни обычаев, ни обрядов. А те, кто задумал сделать нового послушника, не объяснили, как…. Сами не знали. Потому что над людьми властвует партийная тайна. И страх. Вам надо простить и понять ваших этих… Чахлого и Гитлера.
– Фюрера.
– Фюрера вашего. Они действуют по советским законам.
– А что с ними сделаешь. Бить их, что ли? Не положено. Надо воспитывать, а как? Слова, советы и угрозы от них, как от стенки горох. 
– Нашли общий интерес, а быть точным, – уразумели вкус мести. Меня давно точит мысль – у Сталина и Гитлера в биографиях есть общее – безотцовщина. Отсюда их природная жестокость, их ориентация в обществе….
– Елена Михайловна, вы такого не говорили, а я такого не слышала. – Директриса сделалась сухой, официальной, молча, вышла. А, возвратившись с улицы, потеплела, но сделалась жалкой.
– Елена Михайловна, идемте ко мне. У меня борщ есть. Спать место найдется. 
* * *
Все подарки, что приготовила дочери, мать Зины раздала девочкам сиротам, самым тихим, скромным, с ликами несчастья. И уехала, канула, словно ее и не было никогда.
Врач-эксперт, женщина в годах, грузная, передвигающаяся с помощью костыля, сообщила Фриде Ароновне, что на теле Зины Михалевой следов насилия не обнаружено. Но она решила, что директрисе Детского Дома не обязательно знать, что покойница была не девственница.
Девочка была задумчива, замкнута, мало общалась со сверстниками. Зина помнила, что у нее была мама. Только забыла, как она выглядит, и как зовут – не знала. Об отце в ее памяти было место пусто. Раздумывая об этом, Зина приходила к выводу: наверно я родилась без отца. «Отец» у нее был, – отец «всех народов», и по праву она должна бы величаться Иосифовной. Но слишком много Иосифовичей – нелепо.
Смерть девочка приняла в безотцовщине и в безматеринстве.
Для Василия уход девочки без возврата так и остался вопиющей загадкой. «Ни отца, ни матери, ни кота».
Суть в том, что Магнит был безнадежно влюблен в нее и надругался над Зиной.
 
 
СКАЖИ МНЕ, МАМА
В год смерти Сталина, 1953-й, партия призывала сплотиться вокруг ее Центрального Комитета. Не ведая, что там творится наверху, население страны размежевалось. У одной половины появилась надежда на большие перемены в лучшую сторону. Другая впала в уныние: вождь всех народов ушел, и неизвестно, найдется ли человек, достойный заменить его. Поговаривали, что вместо отца Иосифа Виссарионовича будет главой державы Василий Иосифович. 
В печати появилось имя кандидата на пост главы государства. Председатель Совета Министров Георгий Максимилианович Маленков. Потом лавиной надвинулась Хрущёвская оттепель. И для глубинки наступили времена предвестия: рукой подать до коммунизма. 
Лето 1953 года. Амнистия для заключенных. Для них светочем стал Лаврентий Берия. Из Мариинского женского лагеря Кемеровской области освободилась Елена Михайловна Стрельцова. Статью, по которой она отбывала срок, переквалифицировали, как она сама понимала, из политической в заблуждающуюся. Перевели ее на поселение в Чебулинский район в село Орлово-Розово. Там она и получила приказ об освобождении.
Елене ехать было некуда кроме как к матери. Ей сопутствовала удача. Уже на второй день после освобождения Стрельцова на попутной машине в кузове поздно вечером ехала в Кемерово. Теперь Кемерово стал областным центром. Елена его еще не видела. Не знала, где и как живут ее мать и брат. Отца ее убили в Новосибирске, когда Лене было девять лет. Все те годы, что сидела в лагере, она 
много раз вела мысленный спор с матерью. Сотни вопросов роились в ее голове. Но ответов она доискаться не могла. Обида давила, и не давала покоя, «доставала» ее даже больше, чем тяготы жизни в лагере.   
Она не раз прокручивала эпизод: прокуренная камера, за столом сидит холеный энкаведешник, напротив – она, измученная бессонными ночами, клопами, плохой пищей, нескончаемым потоком вопросов. Коричневые мешки под глазами оттеняли голубизну взгляда. У нее гудит в голове. Страж наклоняется и говорит с иронией и ноткой жалости в голосе, главное, деликатно: «Кого ты прикрываешь? – от него пахнет табаком и кожей. – Врага народа?! Зачем? Он все равно не жилец. Против него доказательств достаточно. Каждый старается спасти свою шкуру и оклеветать другого. А ты сгниешь в лагере. Мать от тебя уже отказалась, а ребенка…, о ребенке позаботится государство. – «Отказалась? Мама отказалась?! В жизнь не поверю!». – «В жизнь? А документу поверишь?.. Этого делать нельзя, но ради истины – конечно, надеюсь, за собой вы меня не потащите? – он вдруг перешел на «вы». – Следователь вынул лист бумаги и положил перед задержанной, – Читайте, только быстро». – Он встал и прошелся по кабинету, – «Если даже выживешь, кому ты нужна будешь. Ну?! Надумала?» Даже сейчас, по прошествии такого времени Елену обдало жаром, сердце заколотилось, и она вцепилась в борт грузовика: «Мама, как ты могла?! За что, мама?» Тогда в той камере Елена, собрав остаток сил, сказала: «У каждого человека своя правда. И он поступает так, как велит ему его совесть. Бог им судья. Я не предам никого – ни мать, ни 
 
мужа». 
И сейчас она ехала к матери забрать свою дочь, как она думала, та находится у нее. Ненависти на мать не было, осталась хроническая горечь, осталась и обида, вросшая за эти годы в сердце как язва, что прорывается, иногда кровоточит и болит, но эта боль уже тупая, ноющая. Не дающая забыть, но и не рвущая на части. Елена утро встретила на вокзале. Кое-как узнала, что ехать ей надо на правый берег. Трамвай её благополучно доставил почти до самого места. Не скоро, но она напала на верный след. 
…Воскресный день. Светило солнце, но шел дождь. Его в Сибири называют «Сироты плачут». Регина Севостьяновна отдыхала на даче, стоявшей на краю березовой рощи, она сидела на диване в легком платье, просматривала журнал «Крестьянка». Дверь была раскрыта настежь, Елена вошла в избу бесшумно:
– Ты вернулась? Зачем? – Спросила Регина, мельком взглянув на вошедшую.
– Вернулась…. Мама, где Зина? – не поздоровавшись, спросила пришедшая. Лицо её горело: она словно не вопросы, а два позорных шлепка получила по щекам.
В дверь только что вышла Вера, невестка Регины. Регина и подумала, что та вернулась.
Мать вздрогнула, сняла очки, в которых читала, и стала лихорадочно шарить рукой по дивану. Она много лет считала свою дочь расстрелянной. Но потому, что вошедшая назвала её «мамой», а голос сильно отличался от Вериного, не поверила, но поняла, что это именно она. Ее дочь, несчастная дочь Олёнка. Наконец другие очки оказались у нее в руке. Еще неясно увидев лицо вошедшей, она попыталась встать с дивана, но не смогла.
– Олёнушка…, помоги, – она протянула руки к дочери.
Елена подумала, что ее мать парализована, помогла подняться с дивана. Мать бросилась «блудной дочери» на шею, окаменевшая повисла на ней, долго молчала, потом нервно завздрагивала. Она обрела способность стоять. Целуя лицо, глаза, щеки, Регина медленно и осторожно стянула с головы дочери косынку: «Седа-а-ая! А я десять лет по тебе справляю поминки».
Мать пригласила сесть дочь на диван, та попятилась и присела на табуретку, стоящую у двери. Ее глаза тоже были на мокром месте. В избе стояла каменная тишина, потом Елена поднялась, села рядом с матерью, и задала тот же вопрос:
– Где Зина?!
– Где Зина…. Не знаю, где Зина. Три раза подавала запрос – ни ответа, ни привета. Чего же ты о себе не дала знать-то? Я ведь ее, внучку-то, даже ни разу не видела. Тарас тоже сколько искал.
– Тарас. Как живет Тарас?
– Трое детей, жена, живут тут рядом, в Кировском, работает на «Прогрессе». Вера только что вышла отсюда. Не встретились?
– Хочу видеть брата.
– С дороги…. опнуться не успела. Я сейчас накормлю тебя.
– Не надо – я сыта…. Скажите адрес Тараса, я поеду к нему.
– Успеешь, отдохни с дороги.
– Я не устала: десять лет отдыхала в «пионерских» лагерях. Как единственного, родного брата не увидеть после такого «отдыха»?
– Брата увидишь. Но я же мать твоя. Ты воскресла из небытия. Расскажи, как ты жила. Что с тобой произошло? Где ты была? Здорова ли ты? Ты же в детстве была не жилец, а…. так себе. Помнишь, небось, как ты задыхалась в скарлатине? Ангина, постоянный озноб, лихорадка, а кожа как твоя шелушилась, спасу не было. Ты мучилась, а я изводилась, ночей не спала. А барак «волков морозь», помнишь? – Мать моталась по избе со сжатыми кулаками. Потом подошла к комоду, достала из верхнего ящика пузырек с кровавой на вид жидкостью, скрылась за кутную занавеску. Послышался звук – она налила из кадки в стакан воды. Была пауза – мать капала в воду лекарство.
Елена обвела взглядом комнату. На самом видном месте висел в рамочке ее детский портрет в пионерском галстуке. Она пожала плечами, встала и вышла на крыльцо. По скрипнувшей половице мать поняла, что дочь уходит.
– Елена, постой, ты куда?
– К Тарасу.
– Обожди, я оденусь.
Шли они по каменистой улице, дочь не замечала, что мать отстает и старается нагнать ее. Она тяжело дышит, но блаженно улыбается. Потрясенная, она испытывает материнскую радость, одновременно и – жалость. А у дочери грудь сжимается от обиды. От того, что она не увидела свою Зину. И винила мать, досада в сердце закипала с новой силой.
Мать, чтобы прервать тягостное молчание, спросила: 
– Какой он город, Мариинск?
– Большая деревня. Сто лет назад село Кийское. Потом только название сменили на Мариинск, в честь царской благоверной. Но последний год я жила в Чебулинском районе, в селе Орлово-Розово.
…Тараса дома не оказалась, их встретила его жена Вера. Встреча была теплая, словно Вера и Лена давние знакомки. Они сели пить чай. Говорили о том, сём. Регина Севостьяновна была озабочена, чем-то расстроена и в разговоре участие почти не принимала, украдкой совала таблетки под язык. А Елена преобразилась, впервые за долгие годы разлуки мать увидела на её лице улыбку. Она улыбнулась так, как улыбалась в детстве после болезни.
Вошел Тарас, бодрый, веселый. Поздоровался, поцеловал в щеку мать, кивнул сестре, сел за стол. Вера налила ему чай, он положил две ложки сахара, взял бутерброд с сыром и стал с аппетитом чаёвничать. 
– У Трошкина всё в порядке. Отделался штрафом, – с удовлетворением сообщил он. – Взрыв был не по его вине.
– Тарас, ты когда подавал последний запрос на Зину? – спросила мать. 
– Давно – полгода уже. Глухо: такой, мол, не числится ни в одном детском доме. А у вас что, новости какие? – оживился с надеждой Тарас. – Мама, говорите, вы что-то знаете?! Знаете про Зину?
Мать и гостья переглянулись. Тарас всмотрелся в гостью – видя у той повлажневшие глаза, изумленный застыл:
– Неужели?! Не верю…. Жива?.. Воскресла? Лена, ты ли это? Лена, Леночка, сестренка! – он выскочил из-за стола, схватил свою старшую сестру, стал кружить по комнате. Глядя на её седины, все еще не верил, что это его сестра.
Поцелуи, слезы радости. Вбежали дети – мальчик, девочка с котенком на руках и еще мальчик с перевязанной головой, тупо уставились на незнакомку, что кружит по избе их папка.
– Вот, ребятишки, ваша тетка Лена воскресла.
– Которая умерла? – спросила Оля.
– Она. Только вот она жива.
Вера выскочила на кухню и вернулась с тремя брусочками белой пастилы: 
– Вот вам от тети Лены. Пойдите в свою комнату.
Но дети не послушали мать, они расселись на полу около тети Лены и бабушки Регины.
Когда немного поутихли эмоции, взрослые долго еще рассказывали о поисках Зины, о переменах, произошедших за те годы, пока Елены не было с ними. Елена больше молчала и слушала. Когда она помогала Вере унести чашки, увидела маленькую комнатушку рядом с кухней, дверь в которую была завешена занавеской. Вера сказала, что эта комната пустует, раньше это была кладовка, а теперь они решили сделать из неё ребячью комнату для Оли.
– А можно я пока поживу у вас? – спросила Елена.
– Да сколько угодно.
– Мама, я останусь у Тараса.
– Воля твоя, раз ты так захотела. – Регина смущенно засуетилась. – Ну, я пойду. 
– Мама, я провожу тебя, мне надо проведать Ольгу Семеновну. Это по пути. – Вера удивленно оглядывалась то на мужа, то на Елену.
– Почему мама так быстро заспешила? – Удивилась Елена.
– А у нее там постельная собачка Гавка. Третий год у нее живет. Она в ней души не чает.
– Я ее не видела.
– Днем она у нее в парнике отдыхает. А ты когда приехала? – поинтересовался Тарас.
– Сегодня утром. – Ответила Елена. – А маму разыскала к вечеру.
– А ты разве у мамы не поживешь? Она будет очень рада.
– Нет…. Не хотелось бы.
– Да ты что?! – вскинулся Тарас. – Лена, нельзя так. Всем нам нелегко было, и ей тоже досталось на коврижки. Не обижай ее. Хотя бы первое время поживи. Знаешь ты, нет ли, что ее из-за тебя отстранили от врачебной практики. Главный врач заступился за нее. Со скрипом оставили в ординаторской. Это уже во время войны, когда квалифицированных врачей не хватало, – поставили ее заведовать отделением в госпитале. Ты знаешь, как на первых порах было трудно с госпиталями. Жители из домов несли все: посуду, мебель, постельное белье, всякие стираные тряпки вместо бинтов. В июле сорок первого был открыт эвакогоспиталь номер двенадцать, тридцать. Начальником его была утверждена гинеколог Рудничной больницы Горбунова и в числе пятнадцати врачей была и наша мама. В Кемерово из Новосибирска направил ее институт повышения квалификации врачей. Она вела какие-то курсы. Заведовала одним из пяти отделений. Мама наша была военврач третьего ранга. А когда в апреле сорок третьего госпиталь передислоцировали в Мариинск, маму забрали в обком профсоюзов. Тогда Кемерово стало областным центром. Это в январе сорок третьего года. Лена, у мамы больное сердце, а ты огорчаешь ее. Собирайся, пойдем. Где у тебя вещи?
– Узелок мой там, на даче, в сенях.
Мать сидела в темноте, все на том же диване. Тарас включил свет. Регина была без очков, глаза опухшие, волосы распущены. Елена заметила, что они покрашены. Рядом с ней лежала маленькая собачонка. Она вскочила, взъерошилась и залаяла на незнакомку.
– Гавка, уймись! – Регина нежно шлепнула ту. Но собачка не унималась. – Агафья, кому сказала! Свои. Лежи тихо. – Регина поднялась, обняла Елену, – видишь, свои, – сказала, глядя на Гавку.
Принесла с улицы примус. 
– Вари чай, – приказала сыну. 
– Мама, да мы только что из-за стола.
– А я не видела,… забыла. И стол-то был не матушкин.
* * *
…Утром мать и дочь поехали на левый берег, где у Регины Севостьяновны в самом центре Кемерово была двухкомнатная квартира. На самом видном месте на стене висел ее портрет, копия того, что на даче. Только здесь галстук покрашен кумачом: постарался Тарас. Елена осознала, что у матери осталась только эта фотография. Альбом с остальными она оставила у себя в Томске. И теперь неизвестно, где он. А эта фотография – увеличенный снимок со школьной доски почета. И почему-то нелепо рядом с ее портретом висел портрет Бориса Бабочкина в роли Чапаева. 
– Лена, занимай какую хочешь комнату, можешь – зал, можешь – спальню. – Мать не скрывала радости, суетилась – хотела угодить дочери.
В родном доме Елене душевно показалось не уютнее, чем в тюремной камере. Она много раз намеревалась спросить об отречении матери от дочери. Но что-то ее сдерживало. В ее сознании крепко зарубились слова матери, которыми она встретила Елену: «Вернулась? Зачем?» Елена понимала, что это недоразумение. Не такую встречу она предполагала и опасалась её. Собачонка Гавка показалась ей соперницей. Мол, её, Еленино место заняла эта тварь в сердце матери. Гавка не приближалась, а выглядывала из-под кресла и внимательно следила за каждым жестом Елены.
Первая ночь в родительском доме. Елена, раскинувшись, лежала на раскладном диван-кровати. Не спалось. Она села, закурила. Из спальной вышла в длинной белой сорочке мать, молча села напротив дочери в мягкое кресло.
– Не спится? – через большую паузу заботливо спросила мать.
– Чего-то…. ага.
– Давно куришь?
– Не помню. Наверно, как забрали Сергея.
– За что его?
– Ни за что, раз реабилитировали.
– Но ты-то за что пострадала?
– Я знала, что его оклеветали, и не хотела быть предательницей. Как некоторые родители отрекаются от своих детей.
– Да, знаю, и такие были. – Регина глубоко вздохнула.
– Были… – согласилась Елена и закашляла. Кашель был нервным, и продолжался, и продолжался.
Регина встревожилась, налила в стакан микстуру, подала Елене. Впервые за много лет погладила ее по голове и прижала к своей груди. Елена перестала кашлять. Обе женщины плакали, стараясь этого не показать друг дружке.
* * *
Елена стала замечать, что ее мать тщательно с мылом промывает ее пепельницу, и всегда освобождает ее, если в ней находится хоть один окурок. И незаметно для нее проветривает комнату, даже если на дворе непогода. Она стала чаще ночевать у брата. И Тарас однажды заметил: «Лена, ты слишком много куришь. При матери не вздумай топить свое поддувало: ей это вредит». Елена перешла жить к брату постоянно. Занимала ту комнатушку, что рядом с кухней, и была довольна.
В середине января Тарас с семьей и Елена приехали поздравить мать с днем рождения. Вечером за Тарасом пришла легковушка, Елене места не нашлось, и она осталась ночевать у матери. Они долго говорили на разные темы, но покат был на больную и он оказался круче.
– Мама, сдается мне, что вы живете тоской по прошлому.
– Елена, ты обижена на все на свете. Я тебя понимаю. Тебя раздражает все. А главное, то, что другие живут, сообразуясь с обстоятельствами и обстановкой, мирятся с временными трудностями, надеются на лучшее. Ты напугана и не имеешь представления о реальной жизни. Оторвалась от всех.
– Нет, это вы оторвались от народа, который упрятали за решетку, как зверей, боитесь, что народ вас без этого не поймёт. – Дочь говорила без эмоций.
– Непонятливых и надо оградить от общества, строящего новую жизнь. Кто может агитировать – обратно к каменному веку? Только неразумные да сбитые с толку.
– Мама, вы в стаде, а я на воле, окруженная этим стадом, вы по своей нужде, блея, идете к светлому будущему, хотя оно для вас темно. Ваше будущее, мама, – кот в мешке. Вы называете его светлым, но вы не представляете, какого оно оттенка. Желтого, коричневого, хаки или серенького. Это мечта, а мечтать вольно о чем угодно. – Елена говорила рассудительно и не зло. 
– А ты живешь без мечты?
– Вы продолжаете мечты коммуниста утописта Жана Мелье. Представляете ли вы, что этот человек был чокнутый? Мама, вы-то уж наверняка знаете, что ваши социалисты-утописты утопили вас в своих идеях. А многих из вас не волнует и то, что реальный коммунизм, который вы строите, не соответствует идеалам социалистов-утопистов. 
– Олёнушка, ты отстала, ты не знаешь, что тебя ждет в будущем.
– А вы знаете?
– Знаем. Но вы же не хотите выслушать, затыкаете уши. Пойми, бунтовать и возмущаться легче, чем помогать делу. Указывать пальцем и советовать, что и как надо делать, может каждый, но сделать этого он сам не способный. Если он способный на что-то – будет свое дело делать молча. Завтра вы поставите нужного вам вождя. Но вы откуда уверены, что этот человек будет вас слушать? Тебе известно, что Советская власть сделала больше, чем предыдущие целые поколения.
– Мама, вы помните слова: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными». Я истину происходящего познала и свободна сама в себе. Имею право на выбор, хотя вы лишаете меня этого права.
– Не смеши. Я лишаю тебя?
– Хотя и в меньшей мере – да. Это неосознанно. Но дело не лично в вас. – Елена надолго замолчала, а потом спокойно и неуверенно спросила. – Мама, вы тогда меня любили?..
– Тебе не стыдно задавать этот вопрос? – Регина заморгала и отвернулась от дочери. Её очень задело. Разве не из-за любви к ней она умоляла дочь покаяться и отказаться от упрямца. От неразумного, одолевшего ее «дьявола». Глубоко, как после плача, мать вздохнула и повернулась к дочери. Глаза были сухие. Наступила гробовая получасовая тишина. Но молчаливый диалог продолжался. Это было заметно по поведению матери и дочери. Потом, сдерживая себя, Регина спокойно проговорила:
– Ты разве не замечаешь, как далеко мы шагнули? Вспомни те года. А ведь мы одолели такую войну….
– Одолели. А какими жертвами? Да, мы движемся быстро, но движемся не туда, куда намечали. Вы поете, в коммуне остановка вашего паровозика. Что, остановитесь, разложите чемоданчики, и для вас кончилась цель? Это Вавилонская башня до небес. Кто из вас знает, какое расстояние до небес? Где начинаются небеса? Я, окруженная стадом, тоже иду туда, куда – не известно. 
– Вот тут ты и расписалась. Идти надо к цели назначения, знать и видеть эту цель.
– Куда, как, зачем? Да, вы продвигаетесь с удовольствием, с энтузиазмом, пусть даже показным, а я – по принуждению, невольно… Ладно, мама, мы без компаса полезли в дебри. – Дочь отчего-то захохотала и стала одеваться.
– Ты куда? – встревожилась мать.
– Пойду, покурю. А вы ложитесь спать. Утро вечера мудренее.
Рано утром Елена по-казенному заправив диван-кровать, съела яйцо всмятку, выпила стакан чаю, попрощалась с матерью, ушла. Мать перенесла постель в спальную, подняла свой матрас взбить и перестелить по-новому. На панцирной сетке обнаружила бумаги. Удивилась, как она могла положить их туда и забыть. Она стала читать лист, лежавший сверху. Машинописный текст, слабо пропечатанный, и все же разобрать было можно: «…методов управления отшатнулись миллионы и друзья стали заклятыми врагами…» Регина заинтересовалась, вошла в зал, села в кресло. «…Товарищи по крови. Снимите ваши шапки и станьте на колени перед страданиями народа и ваших товарищей по борьбе. Это вы же виноваты в их муках – перед вами реки крови и слез. Помогите. Не ждите циркуляров и инструкций. Директива чрезвычайного съезда одна: Сталин и сталинцы должны быть уничтожены». 
Регину охватила вожделенная жуть. «Это непременно Еленины бумаги. Но зачем, чтоб я на них спала?.. Специально или забыла?» – Женщина хотела эту крамолу сжечь, уничтожить, забыть. Но ее любопытство вернуло в молодость. И, стоя у окна, она продолжала читать: «Наша власть – не Советская, а большевистская, и притом тех большевиков, которые подхалимствуют и раболепствуют перед Сталиным, – истребила и продолжает истреблять многих честных сторонников Советской власти, социализма и коммунизма. Эта власть в нарушение Конституции сотнями тысяч арестовывает в огромном большинстве случаев ни в чем неповинных советских граждан, ссылает и расстреливает их…»
Только теперь Регина осознала, что они с дочерью по разным сторонам баррикад. Им только кажется, что они слышат друг дружку. Она старалась понять душевный надлом Елены. Стала сознавать внезапный уход ее дочери из дома. Регина твердо решила отхлопотать для Елены квартиру и пошла по инстанциям.
Елену приняли на работу в больницу, определили в отделение геронтологии. Старички, старушки, инвалиды войны и труда общались с ней с удовольствием, делились наболевшим. Елена внимательно выслушивала своих пациентов. 
Однажды Регина, приехав к сыну в гости, с загадочным лицом спросила у дочери: «Ленок, тебе окончательно нужно определиться, где жить: у брата с невесткой, или у меня, – она сделала интригующую паузу, – а может, в своей квартире на левом берегу, но в конце города».
Справили новоселье. Обставили квартиру бывшей в употреблении мебелью. Изо всех сил старался Тарас. Что-то он привез из своей квартиры, что-то – из материной. А что-то ещё откуда-то. Вера постоянно была рядом, планировка квартиры ,расстановка скудной мебели – дело её рук.
И вот, Регина Севостьяновна сообщила дочери обнадеживающую новость, что из Новосибирского детского распределителя девочку Зину увезли в Забайкалье под фамилией Михалева.
Не пора ли нам вспомнить Шиловский Детский Дом?
 
PS
Только после смерти матери Елена узнает, что мать от неё никогда не отказывалась.
На КГБ работали талантливые почерковеды. Письмо матери – фальсификация.
 
СКАЖИ МНЕ, МАМА
В год смерти Сталина 1953-й партия призывала сплотиться вокруг ее Центрального Комитета. Не ведая, что там творится наверху, население страны размежевалось. У одной половины появилась надежда на большие перемены в лучшую сторону. Другая впала в уныние: вождь всех народов ушел, и не известно, найдется ли человек, достойный заменить его. Поговаривали, что вместо отца Иосифа Виссарионовича будет главой державы Василий Иосифович. 
В печати появилось имя кандидата на пост главы государства. Председатель Совета Министров Георгий Максимилианович Маленков. Потом лавиной надвинулась Хрущёвская оттепель. И для глубинки наступили времена предвестия: рукой подать до коммунизма. 
Лето 1953 года. Амнистия для  заключенных. Для них светочем стал Лаврентий Берия. Из Мариинского женского лагеря Кемеровской области освободилась Елена Михайловна Стрельцова. Статью, по которой она отбывала срок, переквалифицировали, как она сама понимала, из политической в заблуждающуюся. Перевели ее на поселение в Чебулинский район в село Орлово-Розово. Там она и получила приказ об освобождении.
Елене ехать было некуда кроме как к матери. Ей сопутствовала удача. Уже на второй день после освобождения Стрельцова на попутной машине в кузове поздно вечером ехала в Кемерово. Теперь Кемерово стал областным центром. Елена его еще не видела. Не знала, где и как живет ее мать и брат. Отца ее убили в Новосибирске, когда Лене было девять лет.  Все те годы, что сидела в лагере, она 
много раз вела мысленный спор с матерью. Сотни вопросов роились в ее голове. Но ответов она нашарить не могла. Обида давила, и не давала покоя, «доставала» ее даже больше чем тяготы жизни в лагере.           
Она не раз прокручивала эпизод: прокуренная камера, за столом  сидит холеный энкаведешник, напротив - она, измученная бессонными ночами, клопами, плохой пищей, нескончаемым потоком вопросов. Коричневые мешки под глазами, оттеняли голубизну взгляда. У нее гудит в голове. Страж наклоняется и говорит с иронией и ноткой жалости в голосе, главное деликатно: «Кого ты прикрываешь? - от него пахнет табаком и кожей. - Врага народа?! Зачем? Он все равно не жилец. Против него доказательств достаточно. Каждый старается спасти свою шкуру и оклеветать другого. А ты сгниешь в лагере. Мать от тебя уже отказалась, а ребенка…, о ребенке позаботится государство. – «Отказалась? Мама отказалась?! В Жизнь не поверю!». – «В жизнь? А документу поверишь?.. Этого делать нельзя, но ради истины – конечно, надеюсь, за собой вы меня не потащите? – он вдруг перешел на «вы». – следователь вынул лист бумаги и положил перед задержанной, - Читайте, только быстро». – Он встал и прошелся по кабинету, - «Если даже выживешь, кому ты нужна будешь. Ну?! Надумала?» Даже сейчас, по прошествии такого времени Елену обдало жаром, сердце заколотилось, и она вцепилась в борт грузовика: «Мама, как ты могла?! За что, мама?» Тогда в той камере Елена, собрав остаток сил, сказала: «У каждого человека своя, правда. И он поступает так, как велит ему его совесть. Бог им судья. Я не предам никого ни мать, ни 
 
мужа». 
И сейчас она ехала к матери, забрать свою дочь, как она думала, та находится у нее. Ненависти на мать не было, осталась хроническая горечь, осталась и обида, вросшая за эти годы в сердце как язва, что прорывается, иногда кровоточит и болит, но эта боль уже тупая ноющая. Не дающая забыть, но и не рвущая на части. Елена утро встретила на вокзале. Кое-как узнала, что ехать ей надо на правый берег. Трамвай её благополучно доставил почти до самого места. Не скоро, но она напала на верный след. 
…Воскресный день. Светило солнце, но шел дождь. Его в Сибири называют «Сироты плачут». Регина Севостьяновна отдыхала на даче, стоявшей на краю березовой рощи, она сидела на диване в легком платье, просматривала журнал «Крестьянка». Дверь была раскрыта настежь, Елена вошла в избу бесшумно:
- Ты вернулась? Зачем? - Спросила Регина, мельком взглянув на вошедшую.
- Вернулась…. Мама, где Зина? - не поздоровавшись, спросила пришедшая. Лицо её горело: она, словно не вопросы, а два позорных шлепка получила по щекам.
В дверь только что вышла Вера, невестка Регины. Регина и подумала,  что та вернулась.
Мать вздрогнула, сняла очки, в которых читала, и стала лихорадочно шарить рукой по дивану. Она много лет считала свою дочь расстрелянной. Но потому, что вошедшая назвала её «мамой», а голос сильно отличался от Вериного, не поверила, но поняла, что это именно она. Ее дочь, несчастная дочь Олёнка. Наконец другие очки оказались у нее в руке. Еще не ясно увидев лицо вошедшей, она попыталась встать с дивана, но не смогла.
- Олёнушка…, помоги, - она протянула руки к дочери.
Елена подумала, что ее мать парализована, помогла подняться с дивана. Мать бросилась «блудной дочери» на шею, окаменевшая повисла на ней, долго молчала потом нервно завздрагивала. Она обрела способность стоять. Целуя лицо, глаза, щеки, Регина медленно и осторожно стянула с головы дочери косынку: «Седа-а-ая! А я десять лет по тебе справляю поминки».
Мать пригласила сесть дочь на диван, та попятилась и присела на табуретку, стоящую у двери. Ее глаза тоже были на мокром месте. В избе стояла каменная тишина, потом Елена поднялась, села рядом с матерью, и задала тот же вопрос:
- Где Зина?!
- Где Зина…. Не знаю, где Зина. Три раза подавала запрос - ни ответа, ни привета. Чего же ты о себе не дала знать-то? Я ведь ее, внучку-то, даже ни разу не видела. Тарас тоже сколько искал.
- Тарас. Как живет Тарас?
- Трое детей, жена, живут тут рядом, в Кировском, работает на «Прогрессе». Вера только что вышла отсюда. Не встретились?
- Хочу видеть брата.
- С дороги…. опнуться не успела. Я сейчас накормлю тебя.
- Не надо - я сыта…. Скажите адрес Тараса, я поеду к нему.
- Успеешь, отдохни с дороги.
- Я не устала: десять лет отдыхала в «пионерских» лагерях. Как единственного, родного брата не увидеть после такого «отдыха».
- Брата увидишь. Но я же мать твоя. Ты воскресла из небытия. Расскажи, как ты жила. Что с тобой произошло? Где ты была? Здорова ли ты? Ты же в детстве была не жилец, а…. так себе.  Помнишь, небось, как ты задыхалась в скарлатине? Ангина, постоянный озноб, лихорадка, а кожа как твоя шелушилась, спасу не было. Ты мучилась, а я изводилась, ночей не спала. А барак «волков морозь», помнишь? - Мать моталась по избе со сжатыми кулаками. Потом подошла к комоду, достала из верхнего ящика пузырек с кровавой на вид жидкостью, скрылась за кутную занавеску. Послышался звук - она налила из кадки в стакан воды. Была пауза - мать капала в воду лекарство.
Елена обвела взглядом  комнату. На самом видном месте висел в рамочке ее детский портрет в пионерском галстуке. Она пожала плечами, встала и вышла на крыльцо. По скрипнувшей половице, мать поняла, что дочь уходит.
- Елена, постой, ты куда?
- К Тарасу.
-  Обожди, я оденусь.
Шли они по каменистой улице, дочь не замечала, что мать отстает и старается нагнать ее. Она тяжело дышит, но блаженно улыбается. Потрясенная, она испытывает материнскую радость, одновременно и - жалость. А у дочери грудь сжимается от обиды. От того, что она не увидела свою Зину. И винила мать, досада в сердце закипала с новой силой.
Мать, чтобы прервать тягостное молчание, спросила: 
- Какой он город Мариинск?
- Большая деревня. Сто лет назад село Кийское. Потом только название сменили на Мариинск, в честь царской благоверной. Но последний год я жила в Чебулинском районе, в селе Орлово-Розово.
…Тараса дома не оказалась, их встретила его жена Вера. Встреча была теплая, словно Вера и Лена давние знакомки. Они сели пить чай. Говорили о том, сём. Регина Севостьяновна была озабочена, чем-то расстроена, и в разговоре участие почти не принимала, украдкой совала таблетки под язык. А Елена преобразилась, впервые за долгие годы разлуки мать увидела на её лице улыбку. Она улыбнулась так, как улыбалась в детстве после болезни.
Вошел Тарас, бодрый, веселый. Поздоровался, поцеловал в щеку мать, кивнул сестре, сел за стол. Вера налила ему чай, он положил две ложки сахара, взял бутерброд с сыром, и стал с аппетитом чаёвничать. 
- У Трошкина всё в порядке. Отделался штрафом, - с удовлетворением сообщил он. - Взрыв был не по его вине.
- Тарас, ты, когда подавал последний запрос на Зину? - спросила мать. 
- Давно - полгода уже. Глухо: такой, мол, не числится ни в одном детском доме. А у вас, что новости, какие? - оживился с надеждой Тарас. - Мама, говорите, вы что-то знаете?! Знаете про Зину?
Мать и гостья переглянулись. Тарас всмотрелся в гостью - видя у той повлажневшие глаза, изумленный застыл:
- Неужели?! Не верю…. Жива?.. Воскресла? Лена, ты ли это? Лена, Леночка, сестренка! - он выскочил из-за стола, схватил свою старшую сестру, стал кружить по комнате. Глядя на её седины, все еще не верил, что это его сестра.
Поцелуи, слезы радости. Вбежали дети - мальчик, девочка с котенком на руках и еще мальчик с перевязанной головой, тупо уставились на незнакомку, что кружит по избе их папка.
 
- Вот, ребятишки, ваша тетка Лена воскресла.
- Которая умерла? - спросила Оля.
- Она. Только вот она жива.
Вера выскочила на кухню и вернулась с тремя брусочками белой пастилы: 
- Вот вам от тети Лены. Пойдите в свою комнату.
Но дети не послушали мать, они расселись на полу около тети Лены и бабушки Регины.
Когда немного поутихли эмоции, взрослые долго еще рассказывали о поисках Зины, о переменах, произошедших за те годы, пока Елены не было с ними. Елена больше молчала и слушала. Когда она помогала Вере унести чашки, увидела маленькую комнатушку рядом с кухней, дверь в которую была завешена занавеской. Вера сказала, что эта комната пустует, раньше это была кладовка, а теперь они решили сделать из неё ребячью комнату для Оли.
- А можно я пока поживу у вас? - спросила Елена.
- Да сколько угодно.
- Мама, я останусь у Тараса.
- Воля твоя, раз ты так захотела. - Регина смущенно засуетилась. - Ну, я пойду. 
- Мама, я провожу тебя, мне надо проведать Ольгу Семеновну. Это по пути. - Вера удивленно оглядывалась, то на мужа, то на Елену.
- Почему мама так быстро заспешила? Удивилась Елена.
- А у нее там постельная собачка Гавка. Третий год у нее живет. Она в ней души не чает.
- Я ее не видела.
- Днем она у нее в парнике отдыхает. А ты когда приехала? - поинтересовался Тарас.
- Сегодня утром. - Ответила Елена. - А маму разыскала к вечеру.
- А ты разве у мамы не поживешь? Она будет очень рада.
- Нет…. Не хотелось бы.
- Да ты что?! - вскинулся Тарас. - Лена, нельзя так. Всем нам нелегко было, и ей тоже досталось на коврижки. Не обижай ее. Хотя бы первое время поживи. Знаешь, ты, нет ли, что ее из-за тебя отстранили от врачебной практики. Главный врач заступился за нее. Со скрипом оставили в ординаторской. Это уже во время войны, когда квалифицированных врачей не хватало, - поставили ее заведовать отделением в госпитале. Ты знаешь, как на первых порах было трудно с госпиталями. Жители из домов несли все: посуду, мебель, постельное белье, всякие стираные тряпки вместо бинтов. В июле сорок первого был открыт эвакогоспиталь номер двенадцать, тридцать. Начальником его была утверждена гинеколог Рудничной больницы Горбунова и в числе пятнадцати врачей была и наша мама. В Кемерово из Новосибирска направил ее институт повышения квалификации врачей. Она вела какие-то курсы. Заведовала одним из пяти отделений. Мама наша была военврач третьего ранга. А когда в апреле сорок третьего госпиталь передислоцировали в Мариинск, маму забрали в обком профсоюзов. Тогда Кемерово стало областным центром. Это в январе сорок третьего года. Лена, у мамы больное сердце, а ты огорчаешь ее. Собирайся, пойдем. Где у тебя вещи?
- Узелок мой там, на даче, в сенях.
Мать сидела в темноте, все на том же диване. Тарас включил свет. Регина была без очков, глаза опухшие, волосы распущены. Елена заметила, что они покрашены. Рядом с ней лежала маленькая собачонка. Она вскочила, взъерошилась и залаяла на незнакомку.
- Гавка, уймись! - Регина нежно шлепнула ту. Но собачка не унималась. - Агафья, кому сказала! Свои. Лежи тихо. - Регина поднялась, обняла Елену, - видишь, свои, - сказала, глядя на Гавку.
Принесла с улицы примус. - Вари чай, - приказала сыну. 
- Мама, да мы только что из-за стола.
- А я не видела,… забыла. И стол-то был не матушкин.
* * *
…Утром мать и дочь поехали на левый берег, где у Регины Севостьяновны в самом центре Кемерово была двухкомнатная квартира. На самом видном месте на стене висел ее портрет, копия того, что на даче. Только здесь галстук покрашен кумачом: постарался Тарас. Елена осознала, что у матери осталась только эта фотография. Альбом с остальными она оставила у себя  в Томске. И теперь неизвестно, где он. А эта фотография увеличенный снимок со школьной доски почета. И почему-то нелепо рядом с ее портретом висел портрет Бориса Бабочкина в роли Чапаева. 
- Лена, занимай, какую хочешь комнату, можешь - зал, можешь - спальню. - Мать не скрывала радости, суетилась - хотела угодить дочери.
В родном доме Елене душевно показалось не уютнее, чем в тюремной камере. Она много раз намеревалась спросить об отречении матери от дочери. Но что-то ее сдерживало. В ее сознании крепко зарубились слова матери, которыми она встретила Елену: «Вернулась? Зачем?» Елена понимала, что это недоразумение. Но такую встречу, она предполагала и опасалась её. Собачонка Гавка показалась ей соперницей. Мол, её, Еленино место заняла эта тварь в сердце матери. Гавка не приближалась, а выглядывала из-под кресла и внимательно следила за каждым жестом Елены.
Первая ночь в родительском доме. Елена, раскинувшись, лежала на раскладном диван-кровати. Не спалось. Она села, закурила. Из спальной вышла в длинной белой сорочке мать, молча села напротив дочери в мягкое кресло.
- Не спится? - через большую паузу заботливо спросила мать.
- Чего-то…. ага.
- Давно куришь?
- Не помню. Наверно, как забрали Сергея.
- За что его?
- Ни за что, раз реабилитировали.
- Но, ты-то за что пострадала?
- Я знала, что его оклеветали, и не хотела быть предательницей. Как некоторые родители отрекаются от своих детей.
- Да, знаю, и такие были. - Регина глубоко вздохнула.
- Были… - согласилась Елена и закашляла. Кашель был нервным, и продолжался, и продолжался.
Регина встревожилась, налила в стакан микстуру, подала Елене. Впервые за много лет, погладила ее по голове и прижала к своей груди. Елена перестала кашлять. Обе женщины плакали, стараясь этого не показать, друг дружке.
* * *
Елена стала замечать, что ее мать тщательно с мылом промывает ее пепельницу, и всегда освобождает ее, если в ней находится хоть один окурок. И незаметно для нее проветривает комнату, даже если на дворе непогода. Она стала чаще ночевать у брата. И Тарас однажды заметил: «Лена, ты слишком много куришь. При матери не вздумай топить свое поддувало: ей это вредит». Елена перешла жить к брату постоянно. Занимала ту комнатушку, что рядом с кухней и была довольна.
В середине января Тарас с семьей и Елена приехали поздравить мать с днем рождения. Вечером за Тарасом пришла легковушка, Елене места не нашлось, и она осталась ночевать у матери. Они долго говорили на разные темы, но покат был на больную и он оказался круче.
- Мама, сдается мне, что вы живете тоской по прошлому.
- Елена, ты обижена на все на свете. Я тебя понимаю. Тебя раздражает все. А главное, то, что другие живут, сообразуясь с обстоятельствами и обстановкой, мирятся с временными трудностями, надеются на лучшее. Ты напугана, и не имеешь представления о реальной жизни. Оторвалась от всех.
- Нет, это вы оторвались от народа, который упрятали за решетку, как зверей, боитесь, что народ вас без этого не поймёт. - Дочь говорила без эмоций.
- Непонятливых и надо оградить от общества, строящего новую жизнь. Кто может агитировать - обратно к каменному веку? Только неразумные, да сбитые с толку.
- Мама, вы в стаде, а я на воле, окруженная этим стадом, вы по своей нужде, блея, идете к светлому будущему, хотя оно для вас темно. Ваше будущее, мама, - кот в мешке. Вы называете его светлым, но вы не представляете, какого оно оттенка. Желтого, коричневого, хаки, или серенького. Это мечта, а мечтать вольно о чем угодно. - Елена говорила рассудительно и не зло. 
- А ты живешь без мечты?
- Вы продолжаете мечты коммуниста утописта Жана Мелье. Представляете ли вы, что этот человек был чокнутый? Мама, вы-то уж наверняка знаете, что ваши социалисты-утописты утопили вас в своих идеях. А многих из вас не волнует и то, что реальный коммунизм, который вы строите, не соответствует идеалам социалистов-утопистов. 
- Олёнушка, ты отстала, ты не знаешь, что тебя ждет в будущем.
- А вы знаете?
- Знаем. Но вы, же не хотите выслушать, затыкаете уши. Пойми, бунтовать и возмущаться легче, чем помогать делу. Указывать пальцем и советовать, что и как надо делать, может каждый, но сделать этого он сам не способный. Если он способный на что-то - будет свое дело делать молча. Завтра вы поставите нужного вам вождя. Но вы откуда уверены, что этот человек будет вас слушать? Тебе известно, что Советская власть сделала больше, чем предыдущие целые поколения.
- Мама, вы помните слова: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными». Я истину происходящего познала и свободна сама в себе. Имею право на выбор, хотя вы лишаете меня этого права.
- Не смеши. Я лишаю тебя?
- Хотя и в меньшей мере - да. Это неосознанно. Но дело не лично в вас. - Елена надолго замолчала, а потом спокойно и неуверенно спросила. - Мама, вы тогда меня любили?..
- Тебе не стыдно задавать этот вопрос? - Регина заморгала и отвернулась от дочери. Её очень задело. Разве не из-за любви к ней, она умоляла дочь покаяться и отказаться от упрямца. От неразумного, одолевшего ее, «дьявола». Глубоко, как после плача, мать вздохнула и повернулась к дочери. Глаза были сухие. Наступила гробовая получасовая тишина. Но молчаливый диалог продолжался. Это было заметно по поведению матери и дочери. Потом, сдерживая себя. Регина спокойно проговорила:
- Ты разве не замечаешь, как далеко мы шагнули? Вспомни те года. А ведь мы одолели такую войну….
- Одолели. А какими жертвами? Да, мы движемся быстро, но движемся не туда, куда намечали. Вы поете, в коммуне остановка вашего паровозика. Что, остановитесь, разложите чемоданчики, и для вас кончилась цель? Это Вавилонская башня до небес. Кто из вас знает, какое расстояние до небес? Где начинаются небеса? Я, окруженная стадом, тоже иду туда - куда не известно. 
- Вот тут ты и расписалась. Идти надо к цели назначения, знать и видеть эту цель.
- Куда, как, зачем? Да,  вы продвигаетесь с удовольствием, с энтузиазмом, пусть даже показным, а я - по принуждению, невольно… Ладно, мама, мы без компаса полезли в дебри. - Дочь отчего-то захохотала и стала одеваться.
- Ты куда? - встревожилась мать.
- Пойду, покурю. А вы ложитесь спать. Утро вечера мудренее.
Рано утром Елена по-казенному заправив диван-кровать, съела яйцо всмятку, выпила стакан чаю, попрощалась с матерью, ушла. Мать перенесла постель в спальную, подняла свой матрас, взбить и перестелить по-новому. На панцирной сетке обнаружила бумаги. Удивилась, как она могла положить их туда и забыть. Она стала читать лист, лежавший сверху. Машинописный текст, слабо пропечатанный, и все же разобрать было можно: «…методов управления отшатнулись миллионы и друзья стали заклятыми врагами…» Регина заинтересовалась, вошла в зал, села в кресло. «…Товарищи по крови. Снимите ваши шапки и станьте на колени перед страданиями народа и ваших товарищей по борьбе. Это вы же виноваты в их муках - перед вами реки крови и слез. Помогите. Не ждите циркуляров и инструкций. Директива чрезвычайного съезда одна: Сталин и сталинцы должны быть уничтожены». 
Регину охватила вожделенная жуть. «Это непременно Еленины бумаги. Но зачем, чтоб я на них спала?.. Специально или забыла?» - Женщина хотела эту крамолу сжечь, уничтожить, забыть. Но ее любопытство вернуло в молодость. И, стоя у окна, она продолжала читать: «Наша власть - не Советская, а большевистская, и притом тех большевиков, которые подхалимствуют и раболепствуют перед Сталиным, - истребила и продолжает истреблять многих честных сторонников Советской власти, социализма и коммунизма. Эта власть в нарушение Конституции, сотнями тысяч арестовывает в огромном большинстве случаев ни в чем не повинных советских граждан, ссылает и расстреливает их…»
Только теперь Регина осознала, что они с дочерью по разным сторонам баррикад. Им только кажется, что они слышат друг дружку. Она старалась понять душевный надлом Елены. Стала сознавать внезапный уход ее дочери из дома. Регина твердо решила отхлопотать для Елены квартиру, и пошла по инстанциям.
Елену приняли на работу в больницу, определили в отделение геронтологии. Старички, старушки, инвалиды войны и труда общались с ней с удовольствием, делились наболевшим. Елена внимательно выслушивала своих пациентов. 
Однажды Регина, приехав, к сыну в гости, с загадочным лицом спросила у дочери: «Ленок, тебе окончательно нужно определиться, где жить: у брата с невесткой, или у меня, - она сделала интригующую паузу, - а может, в своей квартире на левом берегу, но в конце города».
Справили новоселье. Обставили квартиру бывшей в употреблении мебелью. Изо всех сил старался Тарас. Что-то он привез из своей квартиры; что-то - из материной. А что-то ещё откуда-то. Вера постоянно была рядом, планировка квартиры расстановка скудной мебели - дело её рук.
И вот, Регина Севостьяновна сообщила дочери обнадеживающую  новость, что из Новосибирского детского распределителя девочку Зину увезли в Забайкалье под фамилией Михалева.
Не пора ли нам вспомнить Шиловский Детский Дом.
 
 
Из разговора:
С. Донбай: Владимир, мне кажется, ты не совсем выделил взрослых сирот, что натворила Первая мировая война. 
В. Переводчиков: Мне было больно писать о сиротах «больших». Русские воины, офицеры защищали свою Родину Россию. Честно, с большой самоотдачей. А царь их бросил на произвол судьбы. Я вывел в романе бывшего защитника России, Косенкова, который был вынужден скитаться и прислуживать врагам России. Под новым именем Кай Коуэн, он вернулся на Родину, но не служить ей, а взять у неё средство существования – украсть. 
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.