Часть 2.    Когда кухарка государством правит… 

Глава 1

Как после большого весеннего паводка, возвращаясь в свои исконные берега,  вода обнажает глазу разруху и беспорядок, причиненные ею всему сущему на земле, так и ушедшая война являет человеку свои губительные последствия: руины, голод, страх перед  завтрашним днем…

Год 20-й, наконец, принес на сибирскую землю долгожданный мир. Где-то еще гремела  артиллерийская канонада, сшибались в лобовых атаках конницы красных и белых,  продолжали гибнуть русские люди, как с одной, так и с другой стороны, и все же война, оставляя Сибирь,

 уходила все  дальше на Восток. Но наступивший мир лишь на мгновение порадовал сибиряков тишиной и покоем, потому как уже  вскорости стало очевидным, что  хозяйство огромного края, впрочем, как и хозяйство всей молодой Советской республики, оказалось разоренным. Бескрайние пашни, еще недавно радовавшие крестьян своими плодородными нивами, сейчас стояли брошенными и унылыми,  потому как хлебопашцы (как мужики, так и лошади – они ведь тоже  пахали землю!) частью были выбиты войной, другая же их  часть еще продолжала воевать вдали от родных мест, оставив свою землю без надзора и должного ухода – для них  мир еще не наступил. Наконец, даже те, что  вернулись в родные села и города, чтобы  взяться за плуг или кузнечный молот, быстро поняли очевидную истину: крушить легче, чем строить. Немногочисленные газеты того времени пестрели заголовками, полными трагизма: «Костлявая рука голода взяла молодую Советскую республику за горло!».  Голодало Поволжье, катастрофичным было положение с хлебом в обеих столицах, и даже южные области, искони слывшие как житницы России, испытывали серьезные перебои с продуктами питания. И победившая власть, видевшая венцом классовой борьбы  КОММУНИСТИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО, объявила, наконец, КОММУНИЗИМ, добавив к нему всего одно слово – ВОЕННЫЙ… Но при коммунизме  все равны, там не должно быть ни бедных, ни богатых…  Россия же в начале 20-х никак не соответствовала требованиям коммунистического общества, и потому новая власть попыталась все проблемы с нищетой решить одним махом: отнять все у богатых, пусть даже силой оружия,  и разделить отнятое между бедными. Так на помощь новой  власти  пришла ПРОДРАЗВЕРСТКА!...

Ее вектор изначально был направлен против крестьянства. Откуда у пролетария мог быть хлеб? Ведь у него, если верить классикам марксизма, были только цепи… Вот у зажиточного  крестьянина, которого теперь чаще называли КУЛАКОМ или МИРОЕДОМ, был хлеб, но вследствие своего классового антагонизма он не хотел им делиться с кем бы то ни было. Середняки тоже не горели желанием отдавать кровно нажитое, видимо, в силу  своей малой сознательности. А бедняки, даже если хотели поделиться чем-то с городскими пролетариями, не могли этого сделать в силу того, что сами ничего  не имели.

И тогда поползли по всей России продотряды. Выполняя задачи, поставленные Советской властью, продотрядники агитировали несознательных владельцев хлебных запасов, а когда слов не хватало, в ход шли другие аргументы: угрозы, физическое насилие, аресты, а иногда  дело доходило и до расстрелов… В Сибири эти продотряды иногда называли «красными  колчаками», памятуя о том, как те грабили сибирских крестьян. Пользуясь общим недовольством, подняла голову  недобитая контра, и на дорогах вновь стали хозяйничать банды грабителей, а поскольку основу некоторых из них, зачастую, составляли вчерашние красные  партизаны, громившие Колчака, то и называли их соответственно – «красные бандиты». Наряду с ними продолжали промышлять разбоем и банды, состоящие из остатков колчаковского воинства, не захотевшего покидать родные края. Много таких банд было  на территории Томской губернии – Лубкова, Новоселова, Родионова, Соловьева, Олиферова  и 

 печально известного  жителям Кузнецка и Салаира  Григория Рогова… 

Один из таких отрядов, ставший на постой в селе Урском в июле  20-го, увез с собой  сельского доктора Иванова Кирилла Ивановича. Оказалось, что  командир отряда был серьезно ранен, и ему требовалась медицинская  помощь. Проведав об этом, Кирилл Иванович сам пришел к отрядникам и предложил свои услуги. Тяжелая ранение в живот не давало никаких шансов раненому, и потому Иванов, как можно более деликатно и осторожно высказал свое пожелание: нужна больница, нужна срочная операция. Покидая село, бандпартизаны силой увезли с собой доктора. Не могли сельчане  помочь Кириллу Ивановичу: силен был отряд, до сотни сабель насчитывал, а в село еще не все мужики вернулись с войны. Да и сам увоз был настолько стремителен, что узнали о нем  только на следующий день. Как и раньше часто бывало, послал Гордей Никитку с кринкой молока да десятком яиц к Ивановым, а тот обнаружил в запертой снаружи избе заплаканную Аграфену Ивановну. Закрыли бандиты ставни,  дверь подперли снаружи, а поскольку жили старики  уединенно и на отшибе, то никто и не заметил пропажи человека. Еще неизвестно, как бы сложилась  судьба самой Аграфены Ивановой, не появись там Никитка. Спустя много времени окольными путями дошла до села печальная весточка, что видели тело доктора Иванова в числе зарубленных бандитами в одном из алтайских сел…

 

А в Урском первый продотряд появился только осенью 1920 года. Из Кольчугино, только что ставшего уездным центром, на четырех телегах приехали шестеро мужчин. Четверо из них, похоже, мобилизованные крестьяне, правили лошадьми. За командира у них был крупный мужчина лет тридцати, в кожаной куртке и маузером на боку, некрасивое лицо которого время от времени искажал нервный тик, а при нем – молодой и щуплый солдатик с винтовкой и в странном головном уборе, похожем на шутовской колпак, но с клапанами на ушах и красной звездой на лбу. Поглазеть на чудака сбежалось полсела: шутили, тыкая пальцем в его сторону, громко смеялись, пока тот не снял с головы свой убор и не объяснил, что его шапка называется «буденновкой», а названа она в честь знаменитого красного командира 1-й Конной армии товарища Семена Михайловича Буденного… Смех поутих, но старики с сомнением качали головой: 

– В такой-от шапке коннику несподручно, не-е-т… Кулек-от эвон как топорщится, а ежели на скаку, скажем, наметом или галопом, то его ветром снесет с башки… Опять же, уши болтаются, как у доброй лягавой – неудобно, мешают – одно, так и в бою не услышишь толком, что у тебя за спиной творится…  Нет, плохая одежка, – вынесли урские крестьяне свой приговор буденновке, – ранее-то все, кто с конями дело имел, в папахах воевали да в фуражках без козырька…   А это – баловство одно!...

Огорченный услышанным, солдатик натянул свой колпак со звездой на голову и огрызнулся:

– Вам-то, мужикам лапотным, все равно такую одежку не носить, а заместо того, чтобы зубы скалить, лучше  хлебушек свой, что припрятали,   тащили сюда!...

Перестали смеяться мужики, нахмурились, услышав такие слова: «продотрядники» приехали –  грабеж начинается!...

Пока «буденновец» разъяснял селянам преимущества своей ушастой шапки, старший продотряда, Кутько Богдан Иванович, представился встретившему их у крыльца харламовского магазина Ивану Кочергину уездным уполномоченным по хлебозаготовкам и  потребовал привести к нему председателя сельсовета или, на худой конец, бывшего сельского старосту. Пока проворные пацаны бегали за Афоней Гвоздевым, к продотрядникам подошел Серафим Колесов. Назвав себя и  представившись, как бывший партизан, он, отозвал в сторонку Кутько и доложил о том, какая 

ситуация сложилась в селе на текущий момент.

–  Никакой власти, товарищ, тут вообще нету… Давно бы контра башку свою подняла, да я ее тут прижал!... – И он, сжав свой немалый по размеру кулак так, что пальцы побелели, поднял его на уровень носа собеседника. – И когда советска власть комиссаров нам пришлет?

          Уполномоченный с усмешкой отвел кулак от своего лица и сказал негромко, но твердо – только для него:

– Эх, ты, дядя! К-кулак-то у тебя большой, да умишко, видать, маленький?...

– А ты своим поделись, коли у тебя его много…

– И п-поделюсь, коли нужда в том есть… Самим н-надо власть брать, а 

н-не ждать, когда тебе ее привезут и отдадут… Вон в Салаире соз-здали свою комячейку, в Г-гурьевске, в Б-бачатах… Советы выбирают, поселковые, сельские…

– Ага, попробовали в осьмнадцатом  взять эту власть, с Семкой Скопцовым да Ильей Гвоздевым…

– Ну, и?...

– Побили…

– Как? – хохотнул, не сдержавшись, уполномоченный, но тут же посерьезнел. – Кто побил-то?

– Да были тут разные… конезаводчик жил здесь  с оравой конюхов да ямщиков, купец один, мироеды  разные, а нас всего трое было. Вот бы тогда комиссар какой к нам приехал в кожане, тогда бы по-другому все слепилось…

– И где же все твои мироеды да конезаводчик с купцом?

– А сбегли вслед за колчаками…

– Значит, явных врагов советской власти в селе нет?

– Да нет, вроде…

– А г-где твои хлопцы? Этот, как его… Семка и…

– … Илья?

– Ну, д-да… 

– Да тут они, в селе…– прервав разговор, они вернулись на площадь и обнаружили, что около магазина уже собралась большая толпа. Уполномоченный долго и пристально смотрел на стоявших полукругом крестьян, причем, его ничуть не смущало, что те, в свою очередь, в упор разглядывают его самого  и прибывших с ним продотрядников. Напротив,  бесцеремонный взгляд его серых, чуть навыкате, глаз, да нервный тик, время от времени уродующий и без того некрасивое лицо, заставлял селян отводить глаза в сторону. Вдруг Кутько ухватил бывшего партизана за ворот куртки, притянул его к себе и жарко зашептал:

– Вот что, Серафим Колесов, я сейчас тебя сделаю властью тут… представлю от лица уездкома, но ты уж клоуна из себя не строй! Ежели кто будет контру разводить – построже с ними, можешь наганом пугнуть – это хорошо успокаивает… А теперь зови сюда своих дружков… хотя, ладно, потом им все сам объяснишь… А сейчас давай митинг проведем по факту установления в селе советской власти. Все понял?

– Так точно…э-э… 

–Не «Э», а Богдан Иваныч Кутько я… Я – начальник продотряда, уполномоченный уездного комитета по хлебозаг-готовкам… Но ты мне подскажешь, кого здесь можно тряхнуть?...

– Как это тряхнуть? – непонимающе уставился на него Колесов, пытаясь отцепить руку от своего рукава.– Да отпусти ты меня, ради Бога, а то мужики подумают, что бить меня хочешь, и самого побьют…

       Кутько отпустил своего собеседника, похлопал его по плечу и даже улыбнулся, хотя его улыбка была больше похожа на оскал волка.

– Я что с телегами приехал? Мне нужно в Кольчугино привезти сорок- 

пятьдесят пудов хлеба… ржаного, пшеничного – неважно… Шахтеры голодают, пойми, Серафим!...

– Понять-то не трудно, да только ежели ты сейчас скажешь, что будешь хлеб у них изымать – никак не сделаешь меня властью… никакие слова тебе не помогут… А то и побить могут!...

– Да не пугай ты меня, дур-рак, я  уже пуг-ган-ный…

– Оно и видно – до сих пор заикаешься и морду корчишь…

– Ох, и сволочь ты, Серафим Колесов, а я тебе помогать собрался!... Меня вражий снаряд покалечил контузией, а ты насмехаешься!... Первый месяц я слова сказать совсем не мог, а теперь вот с тобой, говнюком, разговариваю…

– Да что ты, Богдан Иванович, – изменился в лице бывший партизан, – шучу я так… Извиняй меня и помогай… и я тебе помогу… Только про хлеб ты сегодня и здесь ничего не говори… Скажи приехал по поручению советской власти назначить красного партизана Серафима Колесова уполномоченным в село Урское … 

– Ну, скажу я так, а где же я х-хлеб-то возьму, а?

          Теперь уже Сима Колесов ухватил уполномоченного гостя за рукав, притянул к себе и зашептал не менее страстно:

– Уже вечереет… Поедешь в Горскино, на мельницу. Туда сейчас со всех сел хлеб везут, и мельник Кузьма всю ночь мелет… Пока война была, то мужики на ночь пикет оставляли, для охраны, значит, а теперь там всего-то Кузьма, да его сын подросток… Мужики за мукой приедут только утром. Свяжешь их обоих, возьмешь, сколько надо и – ага!... Кто вас утром-то где найдет?

– Ай, да сукин сын ты, Сима!... Ладно, объявляй митинг, да зови сюда своих дружков – буду из вас советскую власть делать!... 

  Сказать, что в Урском ничего не слышали о голоде, охватившем центральную часть России, о продразверстке и о продотрядах, которые выполняли эту самую ненавистную продразверстку, было бы неверно. Знали, слышали… Кто-то из селян ездил в Брюханово, Гурьевск или даже в Томск, а уж туда-то весточки быстро  долетают: телеграф отматывает версты лент с новостями со всего света; газеты, небольшие и немногочисленные, а и те доносили до граждан обновленной России самые горячие новости. А вот о костлявой руке голода, сомкнувшей пальцы в смертельной хватке на горле пролетариата, в Урском узнали тоже из газеты... 

…Возвращался как-то Пахом Бутаков из Томска с инженером, что путь свой держал  на Гурьевский завод. С ним-то, с извозчиком, пассажир почти не разговаривал. Казалось бы, как без этого: путь дальний, с ночевкой в дороге. Иной пассажир, а их-то у Пахома за четверть века всяких перебывало, всю свою биографию расскажет,  покается, согрешит и снова покается, а этот все курил фабричные папироски, молчал да насвистывал что-то себе под нос, а то засыпал, несмотря на жуткую тряску, пугая лошадей своим мощным храпом. Но это уж потом он так дорожное время проводил, а в первый-то день пути все газетками шуршал. Почитает молчком, хмыкнет, крякнет, а то и выругается в голос, и опять дымком потянуло – закурил, значит. Пахому делать нечего – крутил и он свою цигарку да, молча, таращился на болтающиеся хвосты лошадей. Уже надумал предложить этому странному пассажиру скидку за проезд, с тем, чтобы тот с ним разговаривал в дороге… Одумался во время: жена не простит ему такой поступок, да и деньги нужны были позарез – зерна хотел прикупить впрок, поскольку уже наслышан был от других извозчиков, что творится на Урале да в Поволжье. А тут, когда высадил  своего  инженера в Гурьевске, то обнаружил в боковом кармане коляски  те газетки, которыми шуршал пассажир. В аккурат у него курительная бумага закончилась тогда, а тут такой подарок! На радостях-то он сразу две «козьи ножки» скурил – охотку сбил, а потом принялся картинки рассматривать да читать пробовал, что крупными буквами написано было. Вот там-то и усмотрел заголовок  про «костлявую руку голода». Мало того, там и картинка была рисованная: старая и страшная женщина, лысая и с огромными круглыми глазами цепко держала за горло мужичка, видно, из рабочих. В пиджачке он был да в картузе,  каких деревенские не носят. Долго рассматривал он картинку, удивляясь тому, какие страшные бывают бабы, и в душе потеплело от того, что его Анисья против этой пучеглазой городской бабы настоящая красавица. А вернувшись домой, он, первым делом, зашел в магазин к Ивану Кочергину, чтобы  похвалиться газетой. Пока тот обслуживал кого-то из покупателей, бабы, кои всегда подолгу торчали в магазине, дабы поделиться своими бедами да радостями, упросили Пахома  дать им газетки посмотреть… Читать не читали, потому как почти все были безграмотные, но картинки какие да фотографии изучали внимательно. Глянула Глафира, жена Ермохи  Лукина, на бабу с костлявой рукой и даже взвизгнула от страха:

– Страх божий, каки бабы городские!... Без волосьев совсем, а шары-то, шары-то какие!... Нет, подружки вы мои, наши деревенские красивше городских!... – сделала она такой вывод под общее одобрение сельских красавиц. И только Иван Кочергин не согласился с ними: разложил газетку на прилавке, огладил ее своей единственной рукой, пробежал глазами заголовки, картинку рассмотрел и заржал как жеребец перед случкой:

–  Бабоньки, так ведь это картинка, а не карточка!… А нарисовать-то что угодно можно!... Это, вроде, как смерть схватила рабочего за горло… голодно у них там… Да и пишут вон, что продразверстка проводится в стране… излишки зерна и прочих продуктов  изымаются без…»БЕЗ-ВОЗ-МЕЗД-НО»  … Вот как…

– Это как же это « без-воз…»? – насторожились женщины.

– А это значит, бесплатно. Зерно заберут, а денег – шиш!

– Свят! Свят! Это что же, опять что ли колчаки пойдут по нашу душу, только не белые, а красные?...– Возмутился Пахом.

           … Таким вот образом  в один  летних дней 20-го года долетела весточка о продразверстке до маленького сибирского села Урское. Через месяц, другой, слухи дошли, что продотрядники хорошо распотрошили лабазы в Брюханово, в Бачатах, но села, что поменьше и победнее, эти отряды пока обходили стороной. Как бы то ни было, но домовитые сибирские мужики все же решили часть хлеба припрятать, рассуждая про себя: подальше положишь – поближе возьмешь!... И сейчас, завидев гостей при четырех пустых подводах, урские  сразу уразумели: дошел черед и до них – надо открывать закрома для новой власти, и уже готовы были поругаться, повоевать за каждый пуд своего зерна…

Но старшой отряда Богдан Иванович вдруг повел разговор на стихийном собрании совсем о другом: от имени  Кольчугинского  уездного комитета партии провозгласил  в селе Урском советскую власть, а  ее представителем объявил  Серафима  Колесова, коего обязал в течение месяца со своими помощниками  приехать в Кольчугино за получением мандатов и необходимых распоряжений. Добавил также, что теперь советская власть «насовсем пришла», и потому все ее распоряжения надлежит выполнять беспрекословно, а тех, кто пойдет ей наперекосяк, объявят  врагом революции.  А с врагами разговор короткий – к стенке!

Недлинная, но эмоциональная речь уполномоченного Кутько, сопровождаемая заметным заиканием и устрашающими ужимками, произвела на селян удручающее впечатление.

– Ежели там все такие трясунчики да заики, то с ними срамно даже на одной версте садиться,– вполголоса заявил Ермоха. Он с утра был уже в изрядном подпитии, и потому мог позволить себе любую вольность. Народ, что стоял поближе к нему,  засмеялся, а Кутько, не поняв причины смеха, еще больше занервничал и стал рукой зачем-то поправлять деревянную кобуру маузера. 

– Ты, мил человек, баб наших да детишек не пугай своей пушкой, – с плохо скрытой угрозой в голосе проговорил здоровяк Василий Бронский.  – Мы сами партизанили не один день, и не такие пушки видели… Ты лучше скажи, зачем ты с собой  четыре пустых подводы пригнал?  Неужто будешь хлеб отымать у нас? 

– Никто у вас «отымать» хлеб не будет…для других целей эти телеги…– несколько растерянно ответил Кутько, – хотя когда-нибудь хлебушком и вам придется поделиться с рабочими, которые в городах пухнут от голоду… 

– Ну, раз оне пухнут там, значить нас будут здесь «кспроприировать», так? – снова подал голос Ермоха Лукин.

– Павтар-р-ряю… никто у вас хлеб отбирать не будет!– громко заявил Кутько, – и почти неслышно добавил,– …сегодня…

Не расслышав его последнее слово, жители Урского заметно повеселели, заговорили громче, а завидев, что продотрядники усаживаются на телеги, то и вовсе оживились, а едва их обоз скрылся за поворотом, как мужики собрались в «бистро» и заказали Ивану Кочергину водочки: власть новая, а традиции старые, и крестьяне их блюли…

…А на следующий день окрест разнеслась тревожная весть: на горскинского мельника Кузьму ночью совершили налет какие-то бандиты и увезли более пятидесяти пудов муки, а самого мельника и его сына связали и посадили в погреб. Посчитали, что этот набег сделал один из бандитских отрядов, что еще нет-нет, да напоминали о себе  в уезде, а потому мужики, что везли зерно на помол, теперь снова организовали круглосуточную вооруженную охрану мельницы. Человек с ружьем – это еще одна примета военного коммунизма в России…

          *   *   *

Серафим Колесов, объявленный  уполномоченным по хлебозаготовкам Кутько представителем новой власти в Урском, только в январе 21-го года вместе с Семеном Скопцовым и Ильей Гвоздевым сумел добраться до Кольчугино, чтобы получить там необходимые документы, подтверждающие  их полномочия, и новые распоряжения по обустройству советской власти на месте. Немало времени им понадобилось, чтобы отыскать в просторном двухэтажном здании уездного комитета партии Богдана Ивановича. Видимо от волнения, которое он испытывал на собрании, Серафим совсем не запомнил должности своего благодетеля, да и фамилию вспоминал постепенно и с трудом: Кутко, Кутак, Кутькин, Кутько… Часовой на входе, низкорослый рыжий татарин, слушая его путаные объяснения по поводу того, к кому им нужно попасть на прием, неожиданно даже вспылил:

– Какой «Кутак»? Зачем «Кутак»?!  Нехорошо говоришь про начальник… такая нету тута!…

Чуть успокоившись, часовой перевел значение слово «кутак» с родного ему татарского на русский, и  прикусили деревенские мужики свои  языки  с перепугу: боевого революционера, представителя власти они по своей глупости и неведению назвали детородным мужским органом. Хоть и по-татарски, а все же  обидно!... За такую ошибку можно было попасть в разряд «контры»…

Оказалось, что Богдан Иванович Кутько совсем не такой большой начальник и командир, каким он показался в Урском, а самый скромный служащий уездного комитета, коего даже «чиновником»  нельзя было назвать. Слово это вообще временно выбросили из обихода, поскольку оно уж больно крепко срослось в сознании граждан с ненавистным  понятием – «царский чиновник», а нового, взамен ему, еще не придумали, вот и приходилось выстраивать длинную череду слов: уполномоченный по проведению хлебозаготовок  в Кольчугинском уезде Томской губернии… А у Кутько даже стола своего не оказалось – с тремя мужиками близкого возраста  сидел он на лавке в просторной, изрядно задымленной и замусоренной комнате, в ожидании  приказа, который им объявлял человек, выходивший  из комнаты с обшарпанной дверью. Только подошел Колесов сотоварищи, как дверь приоткрылась, и пожилой мужчина бросил коротко в их сторону сидящих на лавке:

– Мусийко, Чегошев – вот вам предписание, получите  оружие и на двух повозках живо в городскую баню!... Там в дровянике нашли десять кулей зерна! Свезете их на Петрухинские склады, да не забудьте взять расписку!...

Двое мужчин сорвались с места и рысцой побежали вниз по лестнице, оставив уже знакомых Колесову Кутько и паренька в буденовке на лавке. Серафим за  короткое время пребывания в здании комитета уже приметил, что люди тут пешком почти не ходят: все бегут куда-то, кричат, хохочут, сапогами топочут, как лошади … Тяжело деревенским мужикам к такому шуму да гаму привыкнуть…

– Здорово, Богдан Иваныч! – сказал Серафим, занимая освободившееся место рядом с Кутько.

– О-О! Советская власть из Урского!...

Колесов, не заметив, что большой палец уполномоченного перевязан несвежей тряпкой, крепко пожал ему руку, заставив того вскрикнуть.

– Куда ты жмешь?! Видишь  я с раной!…

– Ой, извиняй, Богдан Иваныч, не приметил! Кто тебя так? 

– Да укусил, один змееныш, когда хлеб забирали из амбара…Третий день болит… Жаден народ, ой, как жаден!...Зубами держится за свое!...

– Так кровное-то всегда жалко… – робко заметил  Семка Скопцов.

– Вот, и это называется сознательный  боец революции! Нет, Колесов, мало ты работаешь со своими людьми!... И почему так поздно? Я же говорил – через месяц…

– Делов всяких много было… – уклончиво ответил Колесов. Не хотелось ему говорить, что мужики отказали ему в лошадях, чтобы ехать в Кольчугино, даже Гвоздев-старший и тот не дал своему сыну, а у Семена Скопцова лошадь вдруг охромела –  не пешком же идти за десятки верст?! Опять же, слякотная была осень – лошадей жалели!  Так и сказали: управимся со всеми делами, на святочной неделе и дадим лошадей, там делов немного будет…

– А как тогда вы хлебушек-то  забрали на мельнице?

 – Как-как…  Мельника с пацаном связали да в погреб… План выполнили… А что там слышно было?

– Да все путем, Богдан Иваныч,  на бандитов все списали…

– Ну, и ладно! Никого не убили, да и не себе же, в конце концов! Мужик-то он себе еще пасодит да вырастит, а тут тяжело с хлебом… А мы буденовку-то сховали, морды свои  пылью подсрамили, и вперед! Ха-ха-ха!...

– Ну, Бог вам судья, а мужики-то потом дежурство установили на мельнице круглый день да с оружием…

– Ладно, мы уж туда больше  не ездили… Нас в одно место другой раз не посылают: говорят, чтобы морды не приелись мужикам, а то ведь их и набить могут…Так - нет?

– А зараз!– твердо сказал Серафим. – И к нам бы тебе тоже пока не ездить, запомнили мужички твою обличность с того раза, обидишь их, как требовать хлеб станешь, а через тебя эта обида и на меня падет!... А мне это надо?... И вот что, Богдан Иваныч, мои помощники тут насоветовали: отряд посылать  в святочную неделю, до Рождества…

– А что так? 

–  А тогда мужик разговляется,  отдыхает, самогон гонит. А у пьяного душа всегда нараспашку… Приходи, и бери, туды ее в душу!... – И Колесов  громко рассмеялся тому, как ловко он увязал одну «душу» с другой.

– Так что ли, хлопцы?– не скрывая усмешки, обратился к Семену и Илье Кутько.

– Точно так,– поспешил с ответом Гвоздев. – Сейчас самое время …

– М-да...– Кутько пытливо поглядывал на молодых сельских активистов,– и не жалко вам своих землячков? 

– А чо их жалеть, если они погреба под крышку набивают, чай не обеднеют, да и вы не все же отберете?... – под пристальным взглядом Скопцова Илья стушевался и замолчал.

– А ну, если и вас под одну г-гребенку со всеми, как оно? – похоже, Богдан Иванович уже куражился над своими помощниками, провоцируя их крайне неудобными вопросами.

– А мы мало содим, мало собираем, и с нас много не возьмешь…– подал голос Семен Скопцов. Кутько в его тоне послышался плохо скрытый вызов, и он, развернувшись к нему всем телом, уставился в упор.

–  А что так? Лень одолела?

– Семья малая да едим скромно – чай, не буржуи какие!...

– Молодец, парень! Семен что ли?

– Семен…

– Ну, давай, Семен, и дальше в таком духе!...

– Богдан Иванович, а сельским активистам  разве послабка не положена? – Осторожно спросил Колесов.

– П-послабка?...  Так ведь с-справки-то вы будете  с-составлять д-да под-

тверждать… Неужто себя обидите? Но, только, чур, на людях не куражиться и языком не трепать! Советская власть не п-потерпит такого!

– Понятно, Богдан Иванович, учтем вашу, так сказать, революционную критику, а все же самому тебе лучше не появляться у нас в селе – запомнили тебя люди… не огорчай их своей требовательностью…

– Ладно, отговорюсь, другого пошлют, а вы подмечайте там, кто и чем дышит, сколько собирает урожая, куда прячет… Советской власти это завсегда  интересно будет! Все на заметочку берите, а как приедет ЧеКа, продотряд  или  какая другая комиссия, то вы их старшого в сторонку  отведите, при народе-то не надо балабонить м-много… Это на м-митингах надо г-говорить м-много и г-громко, а в таких делах – надо все делать тихо да быстро… Сейчас я вас отведу к одному человеку – он вам все по полочкам разложит… А, вот про злобу людскую против разверстки ты, Серафим, правильно заметил:  хватает ее у мужичков!... У нас уже шесть отрядников прибили…

– Мужики что ли?...

– А то бабы что ли?...

– Да я к тому, что бандиты, может?...

– Может и бандиты... Сволочи, одним словом!...

        Дверь, около которой они сидели, снова приоткрылась и пожилой мужчина выкрикнул:

– Кутько, Зайцев – получите предписание и…

– Иван Степанович,– перебил его Кутько, – я провожу сельских делегатов к Карманову, а потом мы зайдем к вам… Издаля мужики добирались…

– Ну, ладно, Богдан: одна культя здесь, другая – там!..

– Да, Богдан Иваныч, я же тебя с дружками толком-то  не познакомил…– Серафим ухватил уполномоченного за рукав.

– Да на кой они мне…  Вон этого, рыжего, лучше в писаря поставить – морда шибко хитрая… Будет председателем сельсовета – из-за него  мужики всю советскую власть проклянут!... Он хоть грамотный?

– А то! У него батя всю жизнь в сельских писарях ходил…

– Вот, вищь:  глаз – алмаз у меня! Враз угадал! Я и контру за версту чую!... Батя-то при царе все писарил, а сын вот при Советах писарить будет! Ну, а этого можно и на сельсовет поставить…я подскажу Карманову…

–  А мне-то какую власть дашь? Я что, коровам хвосты крутить буду?– взвился Колесов и зашептал прямо в ухо уполномоченному, чтобы его не слышали Семен и Илья.

– Ох, как тебя задело! Командовать любишь?... Успокойся, из тебя партийную власть делать будем, партийного секретаря!... Запомни: партия 

у нас всему голова!...

– Так я же не член партии? – испугался Колесов,– как же я…

– Было бы желание начальства и твое, а там… Сейчас напишешь заявление в партию, и вы тоже… Я рекомендацию вам дам, еще найдем кого-нибудь, – ячейку будем создавать в селе… А через пару недель приедете с отчетом о работе и получите билеты… Оружие есть?

– Винтовки дома…

– Ну, с винтовками вы гулять не будете по селу – не то время…

– Гранаты есть…

– Тоже не то… Раз грохнешь – и все… Да и не будете же вы их в руках носить как яблоко: вот они мы какие! Тут наган нужон: висит он себе на боку, кому надо – страху нагонит и мозга прочистит… Просите у Карманова наганы сразу же, сегодня… Скажите, обстановка сложная…

– Хм, а где же твой маузер-то? И кожана нет?

– Да-а… их нам дают на выезд… для солидности…Пока не хватает на всех, но обещают… Я же говорил, что шестерых уже наших угробили – как же тут без нагана… Ну, ладно, пошли, а то Степаныч заждался…

 

       … Домой они возвращались уже потемну. И всю дорогу разбирали по косточкам наказы товарища Карманова: с чего начинать советскую власть в селе… Столько наслушались за день, что все три головы кругом пошли, но уже под скрип колес мало-помалу новые сельские начальники определили для себя главное и первостепенное:  регулярно проводить собрания и митинги по разным значительным событиям, о которых им будут сообщать заранее, выявлять мироедов и всякую контру недобитую, своевременно сообщать о них в уездный комитет и ЧК, молодежь подготовить к вступлению в комсомол, субботники  проводить и следить, чтобы никто не отлынивал от работы, а перво-наперво определиться, где устроить сельсовет, комнату для партийного секретаря, избу-читальню… Жаль вот, с оружием осечка случилась – не хватает  пока на всех наганов да маузеров, но со временем товарищ Карманов обещал всех вооружить, как того требуют условия жесткой классовой борьбы…

 Уже в дороге, под скрип колес телеги, новоявленные начальники,   твердо решили харламовский дом забрать  под сельсовет – первый этаж, а магазин ужать до предела – все равно тех богатств, что были при купце, сейчас нет, негде взять! Хорошо бы его совсем закрыть, да село не оставишь без лавки – народ обидится, да и Карманов отговорил: мол, потребкооперация скоро развернет торговлю, и магазин тот еще сгодится… На втором этаже Серафим облюбовал  себе служебную комнату как главному партийцу на селе, а также комнатку под жилье… Комнатку для заезжих гостей надо выделить: негоже, чтобы товарищи Карманов или  Кутько, если приедут с проверкой, вставали на постой к кому–то из селян.    Места много в купеческом доме – и для гостей место найдется, и под архив… А главными хозяевами здесь будует он, Серафим Колесов да Семка с Ильей… Кочергину-то хвост прижать не трудно – власть все-таки!... Ничего не сказал в этот вечер Колесов своим соратникам, а для себя уже решил, что выгонит из избушки вдову Филиппа Жукова, бывшего харламовского дворника: хватит, пожила свое,  пусть теперь едет к дочке в Дмитриевку. У нее там, говорят, дом крестовый, хозяйство большое – мать-старушку прокормит, а он туда поселит Моку. Одному ему места там хватит, да и всегда рядом будет…Время очень неспокойное, и такой баши-бузук всегда под рукой должен быть…

Только завели  разговор про дом Федосеева, как Илья, опережая всех, заговорил страстно, с напором:

– Нам надобно переехать туда…Батя с маткой старые уже, у меня семья, детки… Мой батя-то столько для земляков сделал хорошего, все же власть был… А на первом этаже откроем избу-читальню… 

          Слушал Серафим горячую речь Гвоздева, мысленно уже представляя себя  хозяином огромного  купеческого дома, и машинально кивал головой в такт его словам, а Семен, приняв это за одобрение, не посмел перечить. Что ни говори, а отец Ильи и в самом деле все время на виду был: то писарь, то староста села… Это тебе не батя, Тимофей Иванович, инвалид, травленый немецкими газами, хотя и Георгиевский кавалер, а все же не начальник… Или, скажем, дед, Иван Скопцов – «Два Ивана – два болвана»… Нет, у русского мужика язык хлесткий: припечатает один раз –  всю жизнь не отмоешься… А потом  уже и сам он стал искать оправдание своему решению: дом у нас большой, матери, сестре да ему, холостяку, в нем просторно, тем более, что сестру уже просватал парень из села Пестери… Отойдет она на сторону, так им с матерью вовсе вольно будет в избе, тем более, что батя, царствие ему небесное, успел-таки пристроить флигелек…Опять же, никто здесь не мешает, а то в сельсовете собрания разные будут проводить партийцы, заседания, опять же, Колесов там жить собирается – хорош сосед!... Да и земляки не будут так коситься, что позарился Семка  на чужое… Гвоздевым-то всегда было плевать, кто и что подумает: им, хоть что в глаза – все божья роса! …  А Сима Колесов вообще чужак! Как знать, может также и сбежит внезапно, как и появился… Но тут же память поправила ход его мыслей: это ведь они с Ильей сами и зазвали его к себе в село из мятежного Санкт-Петербурга в 17-м году. Сами виноваты, и потому сейчас  терпеть приходится…

           ……………………………………………………………………..

                                                   

                                                   Глава   2     

 

            Решение, принятое Томским губчека о размещении в центре Кольчугинской волости  4-го сводного отряда, на какое-то время возымело действие: в окрестных деревнях и селах жизнь стала спокойнее, все реже заявляли о себе разбойничьи шайки, а центр бандитской активности постепенно сместился на северо-восток губернии, в Мариинский уезд. Едва выследили банду Лубкова, а самого его сонного расстрелял засланный в  отряд чекист, как здесь же появились новые бандитские группы, которые теперь состояли преимущественно из числа бывших красных партизан. А причин появления «красных бандитов»  было немало…

        … Ушла война на Восток вслед за  отступающими остатками колчаковских войск, но напряженность в Сибири оставалась. Мало того, что многие из партизан, привыкшие за последние полтора-два года только воевать, не смогли сразу войти в мирную жизнь, злую шутку с ними сыграло их непонимание политической ситуации. Советская власть, стремясь скорее разрядить внутреннюю обстановку в стране, каждый год объявляла амнистию тем, кто выступал против Советов, и прежде всего тем, кто был насильно мобилизован в Добровольческую Сибирскую армию, что вызывало негодование у бывших красных партизан. Надышавшись партизанской вольницей, многие из них готовы были и дальше вести борьбу по уничтожению прощенных Советской властью врагов. «Власть простила, да мы не простим! – рассуждали они  и, сбившись в ватаги и отряды, с новой силой принимались бить своих вчерашних врагов. …Только два месяца Совет Народных Комиссаров РСФСР отводил «Красному террору», с 5 сентября по 6 ноября 1918 года, но вчерашние красные партизаны, не утолив жажду крови, продолжали вершить самосуд, и жертвами их становились как бывшие купцы, священники, кулаки, так и простые  крестьяне. К политическим мотивам сплошь и рядом примешивались меркантильные вопросы: имущество казненных переходило  в руки «красных бандитов». В Мариинске  главным красным бандитом стала милиция во главе с ее начальником Калиняком и полномочным представителем Томской Губчека Зыбко. На их совести были десятки  расстрелянных и ограбленных людей. После ареста банды милиционеров в Мариинске в срочном порядке были набраны новые кадры из числа надежных и проверенных большевиков, а некоторые соседние губернии для организации оперативно-розыскной работы в регионе  делегировали в служебную командировку своих лучших оперативных работников. Одним из таких сотрудников был Фриц Дитрихович Войтман…       

              ………………………………………………………………………                                                   

                                                     *   *   *

            Этот субботний августовский день для помощника начальника Мариинского УЧК Войтмана Фрица Дитриховича  начался задолго до рассвета. В его холостяцкую комнатку, которую он снимал неподалеку от места работы, постучал помощник дежурного уездной милиции Быков. Ему только недавно исполнилось двадцать лет, и в органы милиции он был направлен по путевке комсомола. Невысокого роста, худощавый, от природы  застенчив, и потому, когда  волновался, то начинал заикаться. Но Войтману нравился этот парень: старательный, усидчивый,  четко формулировал свои вопросы и всегда делал правильные выводы из того, что слышал  и видел. Одно плохо: заика! Но тут же успокоил себя: ведь не всегда заикается, а когда  сильно волнуется... Авось пройдет со временем!...

– Надо бы его в угро перевести,– решил для себя Фриц.– Вот вернется начальник из Томска – поговорю...

         На легкий стук в дверь Фриц откликнулся быстро:

– Кто там?– а рука, между тем, уже сжимала холодную сталь револьвера, покоившегося  на табуретке у изголовья. Годы работы в ЧК заставили его поверить словам  старых подпольщиков: от того, как быстро   проснешься, порой зависит, придется ли тебе еще когда-нибудь  спать. Сжимая в руке наган и ступая босыми ногами по холодному полу, он подошел к двери и встал сбоку от нее.

– Кто там?– повторил он вопрос, и тут же услышал ломающийся голос Виктора Быкова.

– Товарищ Войтман, у нас ЧП: на Базарной площади была драка... Пять

 человек доставлены в отделение...

– Послушай, Быков,– недовольным голосом проговорил хозяин комнаты, открывая дверь.– У нас каждый день кто-то кому-то бьет морды, что же теперь каждый раз будить начальство среди ночи. Сколько сейчас?

– Н-не знаю, Фриц Д-дитрихович... Ч-часов у меня нет, но  было около пяти часов, когда из дежурки уходил...

– Эх ты, Витя! Еще целый час я мог бы спать...

– Т-товарищ начальник...

– Стоп, Виктор, отставить заикаться! Ничего страшного не случилось, говори спокойно! Вот будешь бандита допрашивать и начнешь заикаться, а он подумает, что ты его боишься. А это значит,  что первый ход ты уже проиграл...

        Фриц понял, что сон его нарушен окончательно, и потому не преминул использовать воспитательный момент в отношении молодого сотрудника. И тем более странно это выглядело: в свете  утренней зари, осторожно заглядывающей в окно комнаты, один человек, облаченный в белое исподнее белье, но с наганом в руке, поучал другого, силуэт которого едва угадывался в темном коридоре.  Сам хозяин комнаты был не намного старше ночного визитера, и был также худощав и невысок ростом.

– Ну, что молчишь?

– Слушаю вас, товарищ начальник...

– Во-первых, начальник наш в Томске… И потом, ты пришел меня слушать или доложить о происшествии?

– Так точно, доложить...

– Так докладывай!... А что,  дежурный не мог сам разобраться с пьяными? 

Обязательно надо меня поднимать?!...– В его голосе все еще звучали нотки недовольства, и потому  молодой милиционер стал снова заикаться.

– Т-товарищ Войтман, эти пьяные были задержаны с винтовкой и... од-дин из них – милиционер 1-го участка Кузнецов...

– Ну, спасибо тебе, Быков! Вот теперь ты меня окончательно разбудил!... Покури пока, я сейчас оденусь да вместе пойдем в отделение...

 

      Уже прибыв на место, Дитрих понял, что поторопился: винтовка была обычная, мосинская, без патронов, а все участники драки еще не проспались, и допрашивать было некого, разве что тех милиционеров, что их задержали. Приказав им написать рапорта о случившемся, он заварил чаю покрепче,  зажег керосиновую лампу и взялся за документы, солидной кучкой лежавшие на его столе...

    Ближе к десяти он уже хотел распорядиться, чтобы к нему доставили  задержанного накануне милиционера, как в комнату  вошел дежурный по отделению Селянин и доложил, что на прием к начальнику  просится некто Кротов по важному делу.

– А ты сам не можешь его опросить, взять заявление?

– Могу, но… он хочет видеть начальника… Вы же помощник начальника… 

– Ладно уж, только пришли ко мне Быкова, если он еще не сменился…... Пусть сядет без всяких вопросов вон на ту табуретку в угол и послушает, о чем здесь речь пойдет... Да, и впусти этого Кротова... Надеюсь, он без винтовки придет в кабинет?...

           Всего двадцать шесть лет исполнилось помощнику начальника Мариинского политбюро Томской Губчека. Латыш с немецкими корнями, Фриц Дитрихович  прожил их так, как и многие его сверстники, родившиеся на стыке веков. Небогатое детство в  семье родителей в Курляндской губернии,  два класса обучения в волостном училище, работа с 15 лет, служба в армии и знакомство с революционерами из латышской секции РКП(б) .А потом была служба в разных городах Сибири в ЧК. Десять лет своей жизни он посвятил революционной борьбе,  сколько интересных и умных людей он узнал, сколько разных судеб раскрылось для него, и потому в душе он считал себя много старше своих лет, старше тех сверстников, кто не прошел той школы революционной борьбы, что выпала ему. И сознание этого позволяло ему почти по-отечески  опекать и учить своих товарищей и подчиненных основам оперативной работы. Вот и сейчас он вызвал к себе в кабинет молодого милиционера Быкова  для того, чтобы тот слушал и учился, как  допрашивать тех, кто, так или иначе, причастен к совершению преступления. Любому следователю и оперативному работнику такие знания необходимы для успешной работы.

В дверь тихонько постучали и вкрадчивый голос  поинтересовался:

– К вам можно, гражданин начальник?

Не успел он ответить, а на пороге уже стоял невысокого роста, крепко сбитый человек лет тридцати с лунообразным лицом и широкими скулами.

– Моё фамилиё Кротов Иона...  Я бывший партизан отряда имени Степана Разина, из конной разведки я... У меня к вам важное дело,– и он положил на стол серый лист бумаги, испещренный неровными строчками текста. Войтман, кивнув посетителю, чтобы он присел на табуретку у двери, взял листок и принялся читать. Почти неслышно дверь открылась, впуская Быкова. Боковым зрением Фриц проследил, как тот сел на табурет в углу комнаты и застыл в ожидании. Содержание заявления Котова немало удивило Фрица, и потому он прочитал его дважды...

« Сводка за 27.08.1921 г. Мною вчера расследовано дело по улице Никольской, 65, гор. Мариинска у Иннокентия Маркова. У него дома есть аппарат для гонки самогонки. А у его брата, служащего милиции, я купил винтовку за 10 тыс. рублей, и он, Петр Кузнецов, сообщил мне, что у него в Никольском сорганизовано 25 молодцов против коммунистов, и он просил меня познакомить их с нашей организацией. Он обещался выдвинуть весь первый участок милиции в руки нашей организации. К сему. Секретный агент конной разведки отряда имени Степана Разина Иона Кротов».        

         Какое-то время Войтман, молча, изучал своего посетителя, пошелестел листком со «Сводкой» и, наконец, спросил его:

– А где же ваш отряд имени Степана Разина? Вы что же, всем составом к нам в Мариинск приехали?... И, кстати, откуда вы приехали?

– Вас понЯл, товарищ начальник... Отряда нашего, наверное, уже нет... В двадцатом меня ранило, и меня списали на гражданку, вот... Война-то кончилась потому, наверное, всех партизан распустили по домам... Я так думаю...

– Ну, а что же вы тогда пишете про какой-то отряд, про конную разведку?

– Для солидности, только ради этого, чтобы вы не подумали, что я с улицы пришел к вам с этим важным делом...

– Так откуда же   вы все-таки пришли или приехали? Раньше я вас в городе не видел...

– Не тутошний я, это вы верно заметили... Из Тайги мы с другом...

– У вас еще и друг имеется?...

– А то как же – Лева Горький….Тоже бывший партизан... Его ваши работники по ошибке забрали сегодня ночью… Не сдержался Лева, классовым врагам морды набил, а его сразу в каталажку! Я вам – ценные сведения и врагов революции прямо тепленькими сдаю, а вы мне Леву возверните, заслужённого красного партизана, понимаете ли…

– Партизана заслужённого?...Ну, и что же вы у себя в Тайге не партизаните, а на наш город набег сделали?– Войтмана уже стал раздражать этот  самоуверенный мужичок из Тайги.– Или вы у себя уже всех врагов революции переловили, а теперь за наших взялись, так что ли?

– Навроде этого, товарищ начальник, да и нас там все знают – работать невозможно... Я ведь состою при... – тут он сделал многозначительную паузу и с опаской оглянулся на сидевшего в углу Быкова.

– Это наш сотрудник, не бойтесь, – успокоил гостя начальник.

– Ага, понЯл... Так вот, я состою в Тайге при ЧК по осведомлению, так сказать...

– Так-так, понятно…– уже заинтересованно проговорил Войтман, – а теперь обо всем подробнее...

    … Через полчаса Фрицу была ясна вся картина случившегося  вчерашним днем и ночью. Отпустив «разведчика», но строго обязав его никуда из Мариинска не выезжать  без разрешения, он велел доставить на допрос всех участников драки. Уяснив для себя, что трое мариинцев, с которыми подрались Горький и Кузнецов, есть «жертвы пьяного случая», Войтман вынес им наказание в виде трудового взыскания – уборки общественного туалета на Базарной площади, а участкового милиционера обязал проследить за их работой. Потом, перекурив, допросил Горького и Кузнецова. Картина прояснилась, но вопросы оставались… То, что сделал «конный разведчик» Кротов, широко  использовалось чекистами  с первых дней после революции – «активная провокация в отношении социально подозрительных лиц» – и по ее результатам, как правило, применялись самые жесткие меры, вплоть до расстрела в военное время. Но сейчас время мирное, хотя контра нет-нет, да и поднимает голову то в одной волости, то в другой. Казалось бы, все  есть для ареста и наказания виновного, но уж больно странный получался «контрик Кузнецов»: здоровенный, сильный, русоволосый с наивными глазами ребенка. Именно таким он представлял героя русских сказок, которые  в детстве он слышал от своей бабушки Эльзы – Ивана-дурака... Воистину дурак этот Кузнецов, и влип по-дурацки.  Сейчас время хоть и не военное, но запросто можно в концлагерь попасть лет на пять, а то и под расстрел. Не был Фриц Дитрихович сентиментальным человеком, видно, не дано это чувство хладнокровным и прагматичным прибалтам, а все же жалко стало этого несуразного человека.  Его размышления были нарушены крепким храпом, доносившимся из угла, Это был  Витя Быкова, о котором она совсем забыл, а тот, видимо, постеснялся напомнить о себе, но бессонная ночь на дежурстве  сделала свое дело. Он сидел на табурете в углу, и, откинувшись к стене, и спал, громко похрапывая. Фриц невольно рассмеялся: в таком щуплом теле и такой мощный храп – чудно! Он подошел к пареньку и слегка потрепал по плечу:

– Виктор Иванович, проснись...

Быков поспешно вскочил и забормотал  что-то в оправдание:

– Простите, товарищ начальник... случайно... я больше не буду...

Войтман  рассмеялся еще громче:

– Вот видишь, Виктор Иванович, и даже не заикаешься, значит, можешь говорить нормально? То-то же...  Это ты  не сердись на меня... Ты же ночь не спал, а я тебя на допрос...

– Я слушал, Фриц Дитрихович, я все понял...

– Ах, ты все понял? Тогда садись и докладывай...

Они сели за огромный двух тумбовый стол, который занимал едва ли не половину кабинета, Войтман – на свое место, а Быков – на табурет, на котором только что сидел «секретный агент конной разведки…».

–  Ну-с, какой же приговор ты вынесешь нашему контрику?

– Да мне кажется, что он совсем не контрик, а... дурачок.  Выпил лишку и...  Они ведь выпили две четверти самогона, а то и больше...

– А откуда ты знаешь? Ты же спал?

– Не-ет, Фриц Дитрихович, когда вы допрашивали, я еще не спал, а слушал. Это уж потом, когда вы стали думу думать, я нечаянно уснул...

– Вот как, тогда ладно... А запомнил, как задавать вопросы, в какой последовательности?

– Так точно. Если разрешите, я еще посидел бы там в углу и послушал...

– Ладно, сегодня ты уже две смены отработал, иди домой и отсыпайся, но прежде  возьми винтовку этого контрика и сдай ее в нашу оружейку, и пусть Пахомыч  напишет мне справку, какой номер у винтовки, где она числится, да пусть справку потом сразу же мне занесет…Знаешь, зачем этот документ?

– А то! Вы же осматривали ее, записали номер, а Пахомыч, значит, должен затвердить, что это его оружие, Кузнецова...

– Все, ступай, и пришли ко мне этого разведчика!...

           Подробно опросив еще раз Кротова и Горького, Войтман порекомендовал им больше не делать подобные рейды в Мариинске, ежели они не хотят  сидеть в концентрационном лагере до окончания мировой революции…        

– Это же, граждане, называется провокацией, а  провокаторов мы на своей территории не потерпим... Идите да не болтайте попусту!

         Выпроводив Горького в коридор, Кротова он придержал в дверях.

– То, что у тебя есть желание и энергия  защищать советскую власть – похвально! Ты на телеграфе работаешь, люди разные там бывают, информации всякой море: слушай, запоминай,  своим чекистам докладывай,  ну, а если я, или от меня кто-то будет в Тайге, и к тебе заглянем, так уж ты и с нами поделись  своими наблюдениями... по старой дружбе, идет? За драку-то я твоего дружка мог тоже наказать, так нет?

– Я понял вас, товарищ начальник! Мне все ясно, разрешите идти?

– Иди, иди...– в задумчивости произнес чекист, наблюдая, как за ретивым «конным  разведчиком» закрылась дверь.– Тебе хорошо, тебе  все ясно, а мне еще предстоит решить, что же делать с этим милиционером-пьяницей...                                                 

                                                   *   *   *

К делу Кузнецова Войтман смог вернуться только после обеда: сначала он 

вел прием посетителей, которые жаловались на действия участкового милиционера селе Ольховка,  потом выезжал в соседнее село, где ночью сгорела изба-читальня…. Тревожное время. Обстановка в Сибири на три месяца признана неблагополучной по бандитизму. Около двадцати разных банд ликвидировали милиция, ЧК с помощью  «групп секретной разведки» и войсковых частей в минувшем и текущем году. Если верить оперативной сводке Губчека по Сибири,  за это время   уже расстреляно  более пятисот бандитов, полторы сотни направлены в концлагеря, более шестисот сосланы на Север. Гражданская война закончилась, давно отменен «красный террор», и даже расстрелы на какое-то время были под запретом, но, видно, рано понадеялась власть, что враг сломлен, потому как в верховьях Томи и на Алтае вновь зашевелились «красные бандиты»  Новоселова, Соловьева, Алферова,  Уткина, Родионова. Эти грабили и убивали всех подряд: священников, купцов, зажиточных крестьян, продотрядовцев, комсомольцев, прощенных властью бывших колчаковцев, сельских коммунистов. Они далеко были от Мариинска, но общая оперативная обстановка в крае оставалась  крайне напряженной, а значит не было покоя  чекистам и народной милиции…

– И  обстановка  горячая, и погода, словно сбесилась: весь день жара стоит неимоверная ... – размышлял Войтман, вытирая пот со лба и отхлебывая остывший чай из алюминиевой кружки, после чего приказал доставить к нему на допрос в кабинет задержанного милиционера Кузнецова...

       ... Солнце перевалило  свою верхнюю точку на небосклоне и теперь медленно клонилось к западу, жара, наконец, пошла на спад. Одноэтажное деревянное здание, где располагались уездная ЧК и отдел милиции Мариинского уисполкома, было предусмотрительно отгорожено от улицы высоким деревянным забором, а на ночь дежурный милиционер закрывал на ворота замок. События последних лет в Мариинском уезде лишний раз подтвердили необходимость соблюдения безопасности как со стороны простых граждан, так и со стороны работников  милиции. «Красный бандитизм» –  именно так были квалифицированы трибуналом действия бывшего начальника Мариинской милиции Калиняка и его подручных. Долго они терроризировали население уезда. Мало того, узнав, что в Мариинский уезд едет новый заведующий политбюро Осокин, эти «красные бандиты» готовились расправиться  с ним, дабы замести следы своих преступлений. Не случилось, и слава богу. Фриц Войтман был атеистом, как и положено сознательному члену РКП(б),  а все же, про себя, он иногда произносил эти слова – «слава Богу». Много лет проживший в России, Фриц уже давно отметил странности характера русских людей: одинаково часто поминать в разговоре и черта, и бога. Пойди и пойми после этого, чего же у них больше в душе, от бога или от черта…

Войтман знал всю предысторию бывшего начмила Калиняка. Знал, что ситуация в уезде после  ареста и расстрела «красных бандитов» по приговору Томского губернского ревтрибунала, стабилизировалась, заметно снизилась преступность, а продналог  по уезду выполнен на 100%, и вдруг этот новый эпизод с «красным бандитом» Кузнецовым и этими двадцатью пятью милиционерами с 1-го участка! Что это, глупость или рецидив старой болезни? Какое принять решение?

           За окном,  послышались какие-то сторонние голоса,  и во двор въехали три телеги,  одвуконь. Пятеро мужчин, одетые в рабочие одежды, были чем-то взволнованы, а шестой недвижно лежал на средней подводе.  Они о чем-то переговаривались меж собой, но даже через раскрытые настежь окна Фриц не мог разобрать их слов. Он хотел было окликнуть дежурного, чтобы выяснить цель появления подвод на дворе милиции, но, увидев, что тот уже подбежал  к незнакомцам, промолчал, а уже в следующее мгновение младший милиционер ввел в его кабинет задержанного Кузнецова. После утренней беседы он сильно изменился: лицо опухло, глаза красные, а руки дрожали. По всему было видно, что он сильно перепуган. Наверное, вспомнил судьбу  бывшего начальника милиции...

– Ну, что, Кузнецов, назовете мне фамилии тех милиционеров 1-го

 участка, которые готовы поддержать контрреволюционные выступления в уезде?

– Не знаю!... Вот вам крест и честное слово – не знаю!...

Он говорил громко, с большим нервным надрывом, а по щекам его текли обильные слезы.

– Вы что, не знаете фамилии милиционеров своего участка?

– Знаю, знаю, но...никто из них не хотел...  это я по пьянке...Видит бог, без ума был...       

Все нужные вопросы этому милиционеру-недотепе Войтман уже задал на утреннем допросе, ответы записал в протоколе, но все же он надеялся услышать еще что-то, что могло бы окончательно  убедить его в виновности или невиновности задержанного и его товарищей по службе. Он понимал, что в той обстановке, что сложилась в Сибири летом 21-го года, надеяться на снисхождение трибунала Кузнецову  нельзя, и потому многое теперь будет зависеть от того, какое заключение по делу сделает он, Фриц Войтман.  Опять же, если он сейчас отпустит его под честное слово, а тот сотворит диверсию или теракт, то кто потом оправдает  самого Войтмана перед Ревтрибуналом за допущенную служебную халатность и политическую  близорукость?

        ... В коридоре послышались тяжелая поступь  нескольких человек и сдержанный говор. Дверь приоткрылась, и заглянул милиционер дежурной части:

– Товарищ Войтман, можно?... 

– Я занят!...

– Тут к вам...

– Я занят!...

 Никогда Фриц не срывался на подчиненных, но в этот момент он не мог себя сдержать. Видимо, вопрос, мучивший его с самого утра, довел его до высшей точки нервного напряжения. Видя, что милиционер все еще топчется в дверном проеме, он крикнул на него:

– Выйдите вон, и без вызова не заходите!

Милиционер исчез за закрытой дверью, но через мгновение она вновь распахнулась, и в кабинет решительно вошел человек средних лет. Лицо его было туго обтянуто кожей, темной от загара и пыли, а у глаз и у уголков рта пролегли морщины, придававшие лицу какое-то выражение скорби и печали.

– Я занят!...

– У меня к вам срочное дело... Прошу выслушать, но сначала отпустите этого человека...

–Что?!– Войтман вскочил из-за стола и решительно двинулся навстречу незнакомцу.– По какому праву вы тут командуете? Кто вы такой?

– Я вам представлюсь, но сначала уберите отсюда этого человека!...

– Кто вы такой, черт побери?! – Войтман весь кипел. Если  обычно в разговоре его прибалтийский акцент был почти незаметен, то сейчас он его выдавал с головой.

– Я – Кузнецов...

– Что-о?!... Вы пришли спасать своего родственника, предателя и бандита?– в руках чекиста оказался револьвер.– А ну, к стене вместе с этой контрой!

  Пожилой человек застыл в двух шагах от Войтмана. Ему прямо  в грудь смотрело дуло нагана, но лицо незнакомца оставалось спокойным, и  только желваки выдавали его волнение. Они стояли у раскрытого настежь окна и люди, сидевшие на подводах, могли видеть, что происходило в кабинете. Один из них, усатый мужчина в тельняшке, легко спрыгнул с подводы и, сделав несколько шагов, что-то метнул в окно, сопровождая его криком:

– Ложись! Граната!

 Сидевший перед столом милиционер Кузнецов рухнул на пол.

Войтман резко дернул головой  в сторону окна, но в это время Федор ударом ноги выбил у него наган  и успел поймать его на лету. В мгновение ока ситуация  в кабинете в корне изменилась, и теперь чекист находился под прицелом незнакомца.

– Вы… вы с ума сошли!– сквозь зубы произнес Войтман.– Я вас сейчас арестую!... Сажин!

  Дверь распахнулась, но, увидев направленный на него наган, милиционер, не дожидаясь команды, вскинул руки вверх и встал у стены.

 – Прошу всех сохранять спокойствие и не делать резких движений, иначе я стреляю без предупреждения! Сейчас вы, Сажин, так вас назвал товарищ Войтман, отконвоируете задержанного в камеру, потому как сегодня вашему начальнику с ним заниматься будет некогда, потом спокойно остановитесь около подводы, напротив окна, дабы убедиться, что с вашим начальником ничего не случилось... Не вздумайте поднимать тревогу, иначе граната действительно прилетит и сюда, и в дежурку. Вам ясно?

Милиционер, молча, смотрел на начальника, ожидая его команды.

– Выполняйте…– коротко бросил Войтман.         

          Когда дверь за конвоиром и задержанным закрылась,  Федор вынул из нагрудного кармана рубахи мандат Томской Губчека и предъявил его хозяину кабинета. Тот внимательно прочитал документ, осторожно положил его на стол, затем сел на свое место и охватил голову руками.

– О майн гот!– негромко произнес он, но тут же вскинулся, вскочил со стула.– Извините меня...

– Я ничего не слышал, успокойтесь... Был тяжелый день?

– Да, и он начался для меня в пятом часу... Измена  среди милиционеров, оружие, поджог избы-читальни... 

– Я знаю, какая оперативная обстановка у вас, я  понимаю вас...Извините, Фриц Дитрихович, но  мою наглость я могу объяснить только тем, что у нас раненый истекает кровью, он на второй подводе,  срочно нужен лекарь...

– Да-да, конечно,– Войтан  подошел к окну, и, увидев Сажина, который уже успел  доставить арестованного в камеру и теперь, как и было ему велено, находился у  подвод во дворе милиции, приказал ему:

–  Алексей, найди лошадь и гони за доктором Эгле... Скажите, я прошу его срочно приехать сюда, к раненому...

– Артем, бери первую подводу и быстро за доктором... вот Алексей  Сажин тебя будет сопровождать...– эту команду отдал уже Федор Кузнецов человеку в тельняшке.

 

– Я получил телеграмму из Томска, что здесь  будет работать группа чекистов, но я думал, операция закончилась... ведь банду Лубкова  уже разгромили…

– Так-то так, да не совсем так, Фриц Дитрихович.  Убили атамана, а банда рассеялась по тайге… Их ищут  секретные группы, а нам передали приказ отследить двух связных, что идут из Китая… По всему видно, господа офицеры из РОВС и шли они в банду Лубкова, да припозднились... Теперь они знают о его судьбе, но у них должен быть запасной вариант, и потому нам важно их отследить и обезвредить… Неспокойно на Транссибе, на участке Тайга- Анжерка  диверсия за диверсией, а диверсантов поймать не можем, ведь так?

– Точно так, товарищ Кузнецов! Никак не можем выйти на их след…

– И я о том же… Не мог же я  при постороннем раскрывать себя... мы же 

простые  плотники, ездим по деревням, рубим бани, срубы домов и прочее...

– Ваша группа называется...

– Группа секретной разведки Томской Губчека, а для всех мы – плотницкая артель...

– Вас всего шесть человек? Так мало?

–  Да, нас мало, но каждый стоит троих, а то и пятерых. Сам выбирал из ЧОНа, проверены  не единожды – орлы! Почему мало?... Крупные банды уничтожены, потому и ЧОНы распустили... Ведем разведку, а в случае обнаружения очага контрреволюции, имею полномочия привлекать к операции любые воинские части на территории Томской губернии. В прошлом году в соседнем уезде по нашей наводке были уничтожены «красные банды»... Карпенко и Замятина...

– Я слышал об этом...

– У вас в Сосновке нынче пожар был? Изба-читальня сгорела... И два тайгинца у вас болтаются второй день, так нет?...

– Да, я лично выезжал. Там мои работники работают… Вы хорошо информированы, товарищ Кузнецов…

– Тем и живем, товарищ Войтман…

Молодой латыш с восторгом смотрел на своего гостя, но, заметив на его лице усталую улыбку,  встрепенулся, предложил сесть на свое место за столом и спешно вышел из кабинета, а через минуту вернулся с двумя кружками чая, ковригой хлеба и двумя кусками колотого сахара. – Попьем пока чайку, а то я сегодня тоже без обеда...  ваших ребят сейчас  накормят..

Тут и Федор, наконец, позволил себе расслабиться. Он сел за стол и с облегчением вытянул ноги.

– Чай да еще с сахаром – замечательно! Третьи сутки без сна... Идем по следу этих бандитов, а путь они держат, похоже, в Тайгу…. Хотели их взять, да где-то промашку дали… Почуяли они нас, стали отстреливаться и одного бойца ранили, а сами скрылись в лесу.  Сейчас бы нам отдохнуть чуток, и снова в погоню... Да, а доктора-то привезли?

Убедившись, что  раненого бойца отправили в больницу под присмотр доктора Эгле, Федор попросил  Войтмана вернуть тайгинцев для беседы.

– Очень надеюсь, что ваш летучий конный разведчик может нам помочь… Они еще, наверное, на станции ждут поезда… Только поторопись, Фриц Дитрихович…

      … Уже через час Иона Кротов и Лева Горький,  изрядно похмелившиеся после вчерашней гулянки, снова сидели в коридоре Мариинской милиции в ожидании очередного допроса. И, как видно, здорово накипело на душе у бывшего конного разведчика: едва Федор задал ему первые вопросы  обстановке в Тайге и ее окрест, о подозрительных людях, как Иона разразился целым потоком признаний.

– Я, товарищ начальник, как вы уже поняли, человек шустрый, на месте не люблю сидеть… Вот, в Мариинск приехал по делам… в Анжерке был… Да, слышал, что на перегоне Тайга-Анжерская  стало много аварий с эшелонами… У меня в Тайге дружок есть, тоже из бывших партизан, Ваня Матвейчук, метельщиком работает на станции, дворником… Так вот он сказывал мне, что на 11 околотке станции Анжерская  работает путевым обходчиком странный тип генеральской наружности…

– Генеральской? А ты генералов-то живых видел, Иона?

– Я – нет, но Ванька его так обрисовал, что я сразу понял: генерал, не меньше… Весь такой из себя!… – Изобразив на лице презрительную мину, Кротов капризно дернул плечом, –  … он на людей смотрит, как на вошь тифозную,   опять же бородка буржуйская… Тип оченно  скрытный, старается все больше молчать и глядеть исподлобья… В общем, имеет довольно подозрительный и наставляющий на многие размышления вид… И еще одно – он слегка косит на левый глаз… Вот, как он объявился у нас, то и пошли эти аварии на дороге…

– А сможешь указать, где он живет, этот генерал твой?

– Смогу…ей-ей…

– Вот и хорошо!... В ночь не поедем… неспокойно в округе, а вот завтра спозаранку…Фриц Дитрихович,– обратился Кузнецов к хозяину кабинета, – где-то надо расположить наших гостей до утра, а завтра, с утра пораньше, мы вместе с ними поедем в Тайгу. Не возражаешь, товарищ Кротов, чтобы еще послужить делу революции?   

– Со всем нашим пролетарским желанием, товарищ Кузнецов!…

– Эх, мне бы с вами поехать за теми связниками, да нельзя милицию оставить без руководства, а начальник еще в Томске…– с досадой проговорил Войтман.

– Ничего, Фриц, сами справимся… ребята у меня бравые, а если что – тайгинцев подключим: их территория… У меня есть такие права…           … 

                                                     Глава 3

      ……………………………………………………………………………

…    Будка путевого обходчика 11 околотка, куда привел свою команду Федор Кузнецов, представляла собой  засыпную избушку, установленную на двухметровых столбах, и потому пол ее был вровень с железнодорожной насыпью, к которой от порога домика был проложен дощатый настил с перилами. Встречая  проходящий состав, путеец выходил по нему  к полотну с флажком, семафорил условным сигналом и также возвращался в помещение. Отряд Кузнецова остановился в густом лесочке в полусотне шагов от будки, где Федор и произвел  расстановку сил:

– Действовать будем так: повозку с пулеметом оставим здесь, в кустарнике, для прикрытия… Леша прикрывает нас, в случае перестрелки – дашь очередь над головой, но если совсем худо будет – бей на поражение… Мы ведь не знаем, сколько их там, да и там ли они вообще...

– Там, Федор Михалыч,– твердо заверил Артем Дымба, – сейчас только в окошке морда мелькнула, похоже, того толстяка в красной рубахе…

– Ну, и отлично, коли так, – продолжил Федор,–  значит, мы с Ионой и Алексеем остаемся здесь, Артем скрытно перебирается на другую сторону насыпи и занимает позицию против будки, но себя не выдавать! Николай и Архип обойдут будку справа по кустам и залягут со стороны Анжерской  в полусотне шагов…  Начнем по моему сигналу…

– По какому?– спросил Артем.

– Может свистну, может выстрелю… Надо их как-то вытащить из будки… А то, не дай Бог, займут круговую оборону, дотянут до темноты и уйдут поодиночке… Путейца надо брать только живым и хотя бы одного из связников! Нам надо узнать, откуда они  и куда  тянут свои щупальца!...

 

        …Уже несколько часов лежали бойцы Федора Кузнецова в лесопосадке, не имея возможности подобраться ближе к будке. Полоса отчуждения была полностью зачищена от кустов, мало того, чья-то хозяйская рука тщательно выкосила даже траву вдоль тропинки, тянувшейся параллельно дорожной насыпи, и потому любое движение по открытому месту будет замечено, если кто-то из окна будки ведет наблюдение. Надо ждать темноты, и под ее покровом приблизиться к будке, а там… как получится. За все время ожидания  со стороны Анжерской прошел только один поезд, но он прошел на такой скорости, что путеец даже не успел встретить его: дверь будки только приоткрылась на мгновение, и снова затворилась. Надо было ждать темноты…

Вечерело медленно. И хотя августовское солнце уже всерьез вознамерилось уйти на покой, надежно обосновавшись на острых верхушках елей и пихт, плотной стеной обступивших железнодорожную ветку по обе ее стороны, но по-прежнему было светло, и помышлять о наступлении не приходилось. Федор с револьвером в руке лежал почти недвижно,  ни на секунду не упуская из виду будку и ее окрестности. Густой кустарник надежно укрывал его от посторонних глаз, а пряный запах недавно скошенной травы неумолимо бередил его память, возвращая  в закрытые многими годами юность и молодость…

Когда же он в последний раз вот так упивался ароматом разнотравья? Пятнадцатилетним пацаном, когда вместе с дружками гонял лошадей в ночное? Или позже,  когда на ранней зорьке они с Гордеем сидели с удочкой над прохладной и прозрачной гладью Ура?...  А, может быть, после армии, когда вместе с отцом выкашивал траву на неудобице, где и  познакомился с Аленой?... Сколько же лет прошло с тех пор? Двадцать? Двадцать пять?! Целая жизнь!...  А что потом было хорошего? Тюрьма, каторга, конспиративные квартиры и душные, пыльные города…

     …Иона же не мог лежать спокойно: он то ворочался с боку на бок, отчего верхушки кустов вокруг него раскачивались из стороны в сторону, норовя его выдать. Устав от лежания, он как суслик, вытягивался, стоя на коленях, и вертел своей лохматой головой в разные стороны, также рискуя выдать себя  в любую минуту. Но когда и это надоедало, он просто ворчал  недовольно, мешая  воспоминаниям Федора.

– Товарищ Кузнецов, ну что же они там сидят и сидят? Даже до ветру не выходют? Аль в ведро наладились, как у нас в деревне в морозные ночи?...

– Иона, – с досадой в голосе отозвался Федор, – вот возьмем их сейчас, тогда и спросишь, почему они до ветру не ходили… А пока лежи спокойно и не высовывайся! Эти враги  битые-перебитые, всю Сибирь прошли, и не попались…

– Ничего, от конной разведки не уйдут!...

Где то вдали со стороны Тайги послышалось пыхтенье одинокого паровоза, и сразу насыпь ожила, загудела нутряным    гулом, а  по стальным ниткам рельсов пробежал  дрожащий звук, намного опережая источник своего беспокойства. Опять Иона принял стойку суслика и воззрился на приближающийся  локомотив. Федор рывком  уронил его рядом с собой.

– В конной разведке тоже должна быть дисциплина!...

Но поздно, молодой чумазый кочегар разглядел в кустах, уже подернутых 

вечерней дымкой, странного человека и, проезжая мимо будки, крикнул путевому обходчику, стараясь перекричать грохот колес и шипенье пара:

– Эй, кто там у тебя в кустах прячется!?...

Не разобрал его слов путеец, но бросил взгляд туда, куда кочегар указывал рукой, и заметил прятавшегося в зарослях человека. Тот нырнул в кусты, но путеец, выхватив из кармана револьвер, направился в его сторону, при этом осторожно оглядываясь по сторонам. Из будки выскочил толстяк, в руке которого тоже был наган.

– Вы куда, Александр Иосифович?

– Да там, в кустах, кто-то прячется…  Обличье мне знакомое  показалось…

– Осторожнее, как бы чекисты не наведались…

– Если вы не привели за собой, то не наведаются… у меня тут спокойно, – и уже с угрозой крикнул прячущемуся в кустах человеку, – а ну, живо сюда, или пристрелю!...

– Я п-пошел…– прошептал Федору Иона, медленно вставая из кустов с поднятыми  вверх руками и делая шаг навстречу хозяину будки.

– Не торопись…пусть он подойдет поближе…– только и успел в ответ прошептать в спину Кротова Федор и взял на прицел приближающегося вооруженного человека.

Те пятьдесят  шагов, что разделяли будку от засевших в кустах чекистов, оказались слишком маленьким расстоянием, и уже через несколько мгновений путеец и Иона встретились на тропинке.

– Ба, да это наш телеграфист-пьяница!... Кажись, Иона Кротов, так-нет?! 

– Так точно, ваше превосх…

– Что-о?!

– Что там, Александр Иосифович?– крикнул сверху толстяк, продолжая тревожно осматривать кусты,  подернутые вечерним туманом.

– Да землячок тут пожаловал, Иван Евгеньевич… 

Похоже, от страха на Иону напала икота, и на путейца пахнуло самогонным перегаром.

– Пьян как свинья, однако признал во мне офицера… Что будем делать?

– Кончайте его! Темнеет уже… уходить надо…

Железнодорожник с презрением смотрел на пьяного человека:

– Кругом и… марш в кусты!...

Иона стоял с поднятыми руками, пытаясь что-то сказать, но вдруг  резко ударил путейца  по руке с наганом. Прогремел выстрел и оружие упало в траву. В следующее мгновение Кротов обхватил железнодорожника, упал вместе с ним, и борьба продолжалась уже на земле. Сверху прозвучали два выстрела: стреляли толстяк и третий, что находился в будке. Уже после выстрела донесся звон разбитого стекла. Федор выстрелил в ответ, заставив толстяка спрятаться за угол будки. Не прекращая борьбу, Иона и путеец вплотную подкатились к кустам, где лежал Федор.  Рывком он бросился на клубок человеческих тел и с силой ударил рукояткой нагана  железнодорожника по голове. Громко охнув, тот завалился набок, а Иона, подхватив с земли наган, сделал несколько выстрелов в направлении будки.

 – А-а!...Все пропало! – Взревел толстяк. Не переставая стрелять в сторону кустов, где залегли Федор и Иона, он попятился назад, переступая рельсы и намереваясь укрыться по ту сторону железнодорожной насыпи. Федор не слышал выстрела, но видел, как человек в красной рубахе дернулся всем телом и медленно сполз по насыпи вниз головой. «Артем подстрелил…» – мелькнуло в голове Федора. Уже в следующее мгновение из будки метнулся третий, одетый в длинную солдатскую шинель. Почти не целясь, он выстрелил  в Федора, в Артема, что оставался за насыпью, после чего легко перемахнул через перила, ограждавшие дощатый настил, и бросился в сторону Анжерской. Вслед ему прозвучала пулеметная очередь: это Алексей обнаружил себя.

– Не стрелять, Алешка!...– закричал Федор, бросаясь вслед бегущему офицеру.

– Я над головой, Федор Михалыч!...– уже вдогонку ему прокричал  пулеметчик.

Офицер бежал туда, где не было выстрелов и где, по его расчету, не было людей. Он надеялся, что густые кусты и наступившие сумерки помогут ему спастись. Уже на бегу Федор следил за беглецом и радовался, что Николай и Архип до сих пор не выдали себя. Он  был уверен, что этот-то бандит от них не уйдет …

– Обыщи его и свяжи,– приказал Федор Ионе, указав на лежащего  с окровавленной головой железнодорожника, и поспешил к будке, куда уже прибежал  из-за насыпи Артем. 

– Товарищ командир, – оправдывался матрос-красавец, – только один раз-то и стрельнул – и на тебе!…

– Жалко, Тема, но и так бывает…Оружие и документы взял? 

– Так точно…

В следующее мгновение он уже переключил свое внимание на убегающего бандита в шинели. Их разделяло уже около сотни шагов –  не догнать, но там были Николай  и Архип… Вот они резко поднялись из засады и закрыли ему путь к бегству. Незнакомец  судорожно  вскинул руки вверх.

– Оружие на землю! – донесся издали зычный голос Николая. Едва заметное движение рукой – и наган полетел в густую траву, а человек резко взмахнул правой рукой, а сам нырнул в сторону, под защиту большого камня-валуна, притулившегося на обочине тропинки. Грохнул взрыв. Чекистов раскидало в разные стороны, а трава окропилась кровью. В следующее мгновение человек в шинели вскочил на ноги и, сжимая  голову руками, неверными шагами устремился к темнеющим кустам. Еще мгновение и он растворится во тьме. Поняв, что его уже не догнать, Федор  поднял револьвер. Он долго целился и, когда, казалось,  беглец уже скроется в кустах, выстрелил. Человек в шинели резко выпрямился, взмахнув руками, сделал несколько шагов назад и упал навзничь…

–  Артем… проверь его и … посмотри  наших ребят…

Он устало опустился у столба, держащего на себе угол избушки, и выдохнул  с горечью:

– Эх, ребята!... Как же вы так-то!?...

 Тем временем Иона привел из кустов связанного пленника, положил на землю вниз лицом рядом Федором, а сам метнулся в будку, откуда вернулся с зажженным фонарем.

– Вот, товарищ Кузнецов, этот самый генерал… – подняв пленника за воротник куртки, приблизил фонарь к лицу, – полюбуйтесь…

Федор, удрученный гибелью своих бойцов,  через силу заставил  себя  оглянуться  и не смог скрыть своего изумления:

– Головацкий?!  Александр Иосифович?! Вот так встреча!...

– Радуешься, Кузнецов? Победил?...

– Ребят жалко, но что тебя, палача, поймал, то мне радостно!...   Я, пожалуй, не буду ждать трибунала, а сейчас, вот здесь тебя и пристрелю!... При попытке к бегству…

– Охолонь, Кузнецов, ты лучше глянь на того, кого ты там подстрелил, вот уж обрадуешься…

Артем, поддерживая под руку, вел раненого бандита в шинели к будке. Тот шел тяжело, несколько раз падал и громко хрипел, но усилиями Артема снова поднимался и брел к будке. Его длинные ноги, упакованные  в высокие офицерские сапоги, едва слушались хозяина.

– Вот эта сволочь,– сквозь зубы проговорил Артем. – Живой еще… Разрешите мне его пристрелить?...

– Успеем еще, Артем… – взяв у Ионы фонарь, Федор наклонился над раненым и тотчас отпрянул от него:

– Колодный?!...

– Узнал, сволочь, – просипел в ответ полковник Колодный. – Твоя  взяла…– но уже в следующее мгновение он дернулся всем телом, и голова его бессильно откинулась назад…

– Кончился полковник… – бесцветным голосом отозвался бывший начальник Кутомарской тюрьмы, – очередь за мной…

…Не стал чинить расправу над царским палачом Федор Кузнецов в ту августовскую ночь. Как ни кипела его душа, но революционная сознательность победила. Уложив на подводу тела убитых и посадив на ее задок связанного Головацкого, чекисты в мрачном молчании отправились в Тайгу. Связавшись по телеграфу с Томской губчека, Федор доложил о событиях последнего дня и получил приказ с остатками своего оперативного летучего отряда доставить в Томск пленного тюремщика и получить новое назначение ...

... Еще долго  и обстоятельно расследовалось ВЧК, а позднее ОГПУ, дело о царских тюремщиках, отнесенных в разряд особо опасных государственных преступников. Изучались архивы Верховного Суда РСФСР, «Общества  политкаторжан и спецпереселенцев», разыскивались уцелевшие от царских репрессий революционеры. Одним из фигурантов этого дела стал Александр Иосифович Головацкий... Лишь в 1925 году ему был вынесен справедливый приговор: высшая мера социальной защиты – расстрел!...  

                                                       *   *   *

  …Уже осенью 1922 года красноармейцы 4-го сибирского сводного   отряда, как следовало из секретных депеш, направляемых уездными чекистами в Томскую губчека, стали «творить всякие безобразия» в близлежащих селах: воровать у крестьян сено и лошадей, а встретив сопротивление, избивать их, перестали подчиняться законным требованиям местных милиционеров и даже разоружали их. Наконец, в деревне Гавриловка ими был убит крестьянин Иван Бедарев. По приказу командующего войсками ЧОН Томской губернии И.Г. Макаренко из Томска в Кольчугинскую волость для разрешения конфликта в спешном порядке был направлен отряд чоновцев под командованием проверенного чекиста и выходца из этих мест Федора Кузнецова. Его отряд насчитывал двести сабель и четыре пулемета, а главная задача его состояла в том, чтобы при содействии местных чекистов и милиции разоружить распоясавшихся бойцов, выявить главных зачинщиков и препроводить их в Томскую губчека. Также отряду ЧОН предстояло провести зачистку территории от всякого рода бандитских формирований…  

…Как ни спешил отряд Федора Кузнецова, но к моменту его прибытия в Кольчугинский уезд оказалось, что мятежный отряд уже разоружен и  содержится под надзором вооруженных нарядов милиции в одном из пустующих купеческих домов Гурьевска. Под домашним арестом находились командир и комиссар отряда, а пятнадцать бойцов, замешанных в убийстве, разбоях и грабежах, были арестованы и содержались в поселковом домзаке. По распоряжению Томского губчека местные чекисты начали следствие, по окончании которого всех виновных, а также командира и комиссара отряда надлежало  доставить под конвоем в Томскую губчека для завершения следствия и передачи дела в ревтрибунал. Остальных  бойцов отряда, не участвовавших в  бандитской деятельности, надлежало отправить без оружия и под надзором работников милиции к месту  их постоянной дислокации. Все эти вопросы обсуждались на экстренном совещании, которое Федор Кузнецов, как полномочный представитель Томской губчека и командир отряда ЧОН, провел  с руководящими работниками Гурьевского поселкового исполкома и Салаирского волисполкома

 Советов, милиции и полномочным  представителем ЧК. 

– …Банда Новоселова в этом году в наших местах не появлялась, что значительно снизило напряженность среди населения, – докладывал совещанию начальник милиции 3-го участка Суворов.  – Сам же факт разложения 4-го сводного отряда объясняю неопытностью и бесхарактерностью командира Дудина, отсутствием какой бы то ни было идеологической воспитательной работы со стороны комиссара отряда Леонова, а также несогласованностью действий милиционеров разных участков. Именно эти факты породили грабежи и убийство мирных граждан…

– Иван Семенович, – спросил милиционера Кузнецов, – имеются ли сейчас на вашей территории какие-либо банды, кроме Новоселова, и какое настроение у крестьян близлежащих сел и деревень?

–  Никаких крупных банд в округе в настоящее время нет, хотя…– милиционер как-то стушевался, но быстро взял себя в руки, и уже твердо добавил, – хотя в последние два-три месяца у нас все же были зафиксированы факты бандитских нападений в Салаирской волости, ограбление крестьян на выселке Сосновский, попытка поджога сельсовета в селе Урском, а также убийство продотрядников около поселка Барит. По свидетельству очевидцев, банда небольшая – 3-5 человек, но все хорошо вооружены, действуют нагло и хорошо ориентируются на местности.. Есть подозрение, что действуют бывшие богатеи, что не ушли с Колчаком. Но сейчас сотрудники  угро стоят на верном пути… одного из нападавших на обоз опознал старший продотряда, случайно оставшийся в живых, уполномоченный по хлебозаготовкам  Кутько Богдан Иванович… Осталось только добиться признательных показаний у задержанного Кузнецова, и дело можно передавать в ревтрибунал…

– А остальных бандитов вы думаете ловить, или пусть гуляют? – не без иронии спросил докладчика Федор. Его слух резанула фамилия задержанного – «Кузнецов», но развернувшееся дальнейшее обсуждение  доклада как-то отодвинуло ее на задний план его сознания. 

– Конечно, мы будем искать и остальных бандитов... Надеемся на вашу помощь, Федор Михайлович…

– Помочь мы вам, конечно, поможем, ну, уж и вы мобилизуйте все местное население, комсомольцев…

– Позвольте мне  добавить к докладу Ивана Семеновича по поводу настроения крестьян в округе, – поднялся с места председатель Салаирского волисполкома Григорий Тузовский. – Сейчас  политические настроения у наших крестьян стали более оптимистичные, нет явных протестов и недовольства, нет антисоветских выступлений… Отмена продразверстки  хорошо сказалась на настроении людей, а продналог у нас собирается согласно  планам…

– Позвольте,  продразверстку отменили  почти полгода назад, вы собираете  и очень успешно продналог, а бандиты убили у вас четырех продотрядников, это как понимать? Вы что здесь самоуправством занимаетесь?

 Суворов, закончивший свое выступление, уже успел присесть на табурет, но услышав  вопрос уполномоченного губчека, быстро вскочил с места:

– Я, наверное, не так выразился… Это был не продотряд… У одного врага революции были экспроприированы незаконно нажитые вещи и их везли на склад, а бандиты убили возчиков, охранника и ранили товарища Кутько… Это не продотряд, по сути дела, это… это  был обоз с казенным имуществом…

– Вы уж подбирайте правильные слова, товарищ Суворов, а то ведь люди  вас совсем понимать перестанут... А теперь, товарищи, совещание  считаю закрытым… Наш отряд будет находится в вашей местности  около десяти дней. У нас есть свой план действий на этот период… А ваши чекисты и милиционеры должны закончить проверку по грабежам и убийству бывших красноармейцев… Организуем поимку остальных бандитов, что участвовали в нападении на ваш … продотряд… с казенным имуществом. Обо всех ЧП в районе немедленно сообщать лично мне. Специальная группа нашего отряда будет постоянно находиться в боевой готовности и выступит на помощь по первому сигналу…        …………………………………………………………………………………

           … Как день  минувший был для Федора беспокойным, так и ночь выдалась тревожной. Ему приснилось вдруг, что он приехал в родное село, распахнул настежь двери отчего дома, а там его встречает Гордей. Ни улыбки на его лице, ни одного слова в приветствие, только смотрит ему в глаза с каким-то укором, и молчит… Уже утром, стряхнув остатки тяжелого сна, Федор понял, что его мучило всю ночь, и первый вопрос, который он задал появившемуся Быстрову, касался задержанного за  убийство  продотрядников  Кузнецова…

– Я сейчас заглядывал к нему в камеру – его допрашивают…

– Кто?

– Наш чекист, большевик с дореволюционным стажем, бывший работник завода  Мышкин и Богдан Кутько… 

– Иван Зотеевич, но Кутько же у вас за хлебозаготовки отвечает, он-то здесь с какого бока?

– Человек проверенный, энергичный и просится в ЧК. Давно взяли бы, да у него после контузии иногда припадки случаются... решили пока повременить, но помаленьку приобщаем к секретной работе...

– Какой же здесь «секрет», если он, как вы говорите, видел этого Кузнецова при нападении  на обоз? Он же свидетель получается?

– Ну, свидетель… Вот он и помогает Мышкину, чтобы тот Кузнецов быстрее во все сознался…

– Вы что же, подследственных бьете?!...

– Да нет, но… придавить-то надо – как-никак, а убийца…

– Иван Зотеевич, а вы  знаете, что политика "красного террора" советской властью уже давно отменена?…– строго спросил Федор и распорядился привести арестованного Кузнецова  в кабинет.

     … Гордей медленно и как-то натужно переступил высокий порог кабинета начальника милиции. Лицо его было бледным и осунувшимся, глаза опущены в пол, а впалые щеки заросли многодневной щетиной, некогда черной,  но теперь богато приправленной сединой.  

– Шагай давай!...– конвоир слегка подтолкнул его в спину, и он, непроизвольно сделав несколько шагов вперед,  оказался перед самым столом, за которым сидели двое мужчин. Подняв глаза выше, он уперся ими в одного из них, что был одет в военный френч без погон, и так же в упор смотрел на него широко открытыми глазами… Левую сторону груди Гордея словно ошпарило кипятком, в глазах помутилось и, уже падая, он потянул за собой стол. Он  не сказал, а простонал только одно слово:

 – Фе-едя-я!... 

                                               *   *   *

          …Легкий тарантас слегка потряхивало на ухабах, коими всегда был богат Крестьянский тракт. Гордей, обессилевший за те трое суток, что он содержался в одиночной камере домзака, теперь крепко спал, уронив голову на свернутую вдвое попону, и никакая дорожная тряска не могла нарушить его сон…

…Все три дня  нахождения под арестом Гордею казались нескончаемым  кошмаром. Несносно болела голова, разбитая в схватке у горящего сельсовета и наскоро перевязанная какой-то тряпицей поселковым фельдшером перед тем, как отправить его в камеру. Сибирские ночи в конце сентября прохладные, а милицейское начальство, видимо, экономя на дровах, не торопилось  отапливать арестантские камеры, отчего стылость, что исходила от каменных стен, разгоняла ночной сон, узника, заставляя его постоянно двигаться, чтобы согреться. Все же дневное время его занимали допросы…

      Только сейчас, убаюканный дорожной тряской, Гордей   уснул, и как провалился в какую-то черную глубокую яму. Но и там, похоже,  ему не было покоя, а все события, предшествовавшие аресту, словно ожили, заставляя  его заново пережить тот кошмар… 

     ……………………………………………………………………………..

…Допоздна засиделись Гордей с Иваном в «бистро», а когда чуть похолодало, перешли в торговый зал кочергинского сельпо и продолжили гульбу там. Только за полночь отправился, наконец, Гордей домой. Его пошатывало, голова кружилась, но настроение было хорошее – давно у него не было такой дружеской пирушки. Кочергин, тоже изрядно захмелевший, проводил друга до угла особняка, раз за разом задавая один и тот же вопрос:

– Гордей, ты сам-от  дойдешь?... Может тебя проводить? Я, наверное, смогу…

– Тс-с… не надо… – Молча, отодвинув друга в сторону, Гордей тронулся в путь, а Иван, едва завернув за угол дома, справил малую нужду. И справлял он ее долго, упоенно, пьяно удивляясь тому, что человеку, порой, надо так мало, чтобы испытать минуты блаженства…

         …Гордей неуверенно направлялся к мосту через Ур, но едва он поравнялся с высоким крыльцом сельсовета, как  в нос ему ударил резкий запах керосина. Он остановился и стал оглядываться. Было темно. Словно покусанная неведомым чудовищем, луна робко пряталась в облаках, которые тянулись нескончаемой чередой по осеннему  темному небосклону. Гордей никого не разглядел во тьме, но ему явно почудилось, что там, за дальним углом  сельсовета кто-то есть. Какое-то время он еще размышлял: нырнуть ли ему за угол, чтобы проверить, кто же там прячется в такое время, или  продолжать путь домой. Выбрав последнее, он уже сделал несколько шагов по направлению к мосту, как услышал приглушенный металлический звук из-за угла, а уже в следующее мгновение в темное осеннее небо взметнулся огненный столб, а на фоне его замаячила темная человеческая фигура.

– А-а, бандит! Стой! – Взревел Кузнецов и, натянув поглубже на голову картуз, кинулся к месту пожара. Огибая крыльцо, он увидел висящее «било» и, задержавшись на мгновение, ударил несколько по металлу шкворнем, висевшим рядом  на веревке.  В притихшей темноте дрожащий звук металла легко долетел до окраин села, а Гордей, не выпуская из поля зрения фигуру бегущего впереди человека, продолжал преследование. «Эх, меньше бы выпил – уже догнал бы!» – на бегу мелькнуло в его голове. Но и так ему удалось сократить расстояние, а потом, изловчившись,  в прыжке он повалил беглеца наземь и со всей силы ударил его по лицу своей костистой культей.  Неизвестный как-то по-женски  взвизгнул и обмяк. Едва переводя дыхание, Гордей поднялся на ноги и, схватив  поверженного противника под мышки, потащил ближе к огню. Придя в себя, последний зарычал совсем по-звериному и бросился на Гордея, но следующий удар снова уронил его на землю. Схватив поджигателя за грудки, Кузнецов повернул лицом ко все ширящемуся огню и вскрикнул от неожиданности:

– Окаянный?!....

      Уже в следующее мгновение страшный удар по голове повалил его с ног, и он потерял сознание. Пожар между тем все ширился, огромные языки  пламени жадно лизали стену дома, уже занялся угол крыши, а железные листы, которыми она была покрыта, с недовольным скрежетом стали корчиться от огня.  Во дворе  усадьбы обнаружилось какое-то движение, раздались крики, в близлежащих домах темные окошки взялись слабым светом – верный признак, что хозяева проснулись…

         …Кочергин уже взялся  за ручку двери, ведущей в его магазинчик, как  услышал металлический звук «била». Никогда не расстававшийся с браунингом, который ему удалось отыскать на поле боя с роговцами еще в августе 19-го, своей единственной рукой он успел проверить карманы  галифе – пистолета не было. Ругнувшись, он побежал туда, где прозвучал сигнал тревоги.  Над противоположной стороной дома разгоралось зарево пожара и тянуло гарью. Не добежав до пожара, он увидел раскинутое на осенней пожухлой траве тело, а шагах в тридцати, в сторону проулка между бывшим домом Гвоздевых и усадьбой Федосеевых, бежали двое мужчин. Наклонившись над лежащим, в свете огненных языков пожара Иван узнал Гордея.

– Гордей! Друже, что с тобой?!...

        Лежащий только простонал в ответ, но глаз не открыл. Почувствовав боль в ноге, Иван вспомнил, что  браунинг во время гулянки с Гордеем он зачем-то переложил из кармана за голенище своего  широкого сапога и забыл. Не без труда стащил он сапог, схватил пистолет  и, продолжая сидеть на земле рядом с Гордеем, произвел несколько выстрелов вслед убегающим, но те благополучно скрылись за высоким забором бывшей федосеевской усадьбы, а удаляющийся топот копыт лошадей говорил о том, что поджигатели благополучно покинули место пожара.  Огонь ширился, все больше охватывая угол сельсовета, в крайних окнах со звоном стали лопаться  стекла. С винтовкой в одной руке и багром – в другой вокруг пожара бегал Мока, а Колесов, в одном исподнем, размахивая наганом, пытался организовать тушение пожара… 

       …Только час спустя  удалось потушить пожар.  Любопытная луна, наконец, избавилась от преследовавших ее облаков, и теперь, казалось, с недоумением поглядывала на большой красивый дом, словно измазанный с одного угла черной краской, на толпящихся рядом с ним таких же чумазых и возбужденных людей. Убедившись, что пожар полностью потушен и теперь ничто не угрожает сельсовету, Колесов, оглядывая стоявших стеной мужиков и баб, крикнул:

– Спасибо, товарищи!  Враг хотел застать нас врасплох, тайно и ночью ударил советскую власть под дыхло… Но мы очухались, мы не сломались, а этих гадов мы еще найдем и примерно накажем!... –  выкрикивая эти заряженные праведным гневом слова, Серафим глазами искал кого-то в толпе. Увидев Ивана Кочергина,  он поманил его к себе и что-то прошептал на ухо, а потом продолжил свою речь:

– А теперь, товарищи, от лица пострадавшей советской власти я хочу всех пригласить в «бистро» Ивана Кочергина. От имени сельской власти я хочу угостить вас стаканчиком доброй водки! Ура, товарищи!

 Доселе слушавшие  оратора, молча, мужики дружно взревели «Ура!», и повалили за уцелевший от огня угол сельсовета, в «бистро»… 

       …Через два дня после пожара в Урском на тракте, близ поселка Барит было совершено бандитское нападение на подводы, которые везли в Гурьевск имущество, конфискованное у одного из справных мужичков, разбогатевшего при колчаковском режиме, но успевшего скрыться от возмездия новой власти ...  

…  А еще сутки спустя  за Гордеем приехали ночью…

                                                        *   *   *

… Обо всем этом Гордей поведал Федору уже в тарантасе на пути в Урское, пока его не сморил сон. Все трое суток, пока он содержался в одиночной камере, Мышкин и Кутько почти непрерывно, по очереди, проводили изнуряющие допросы, не давая ему спать. Вместо пищи давали только кружку теплой воды. Много позднее, во второй половине 30-х годов, такая методика ведения следственных действий – «конвейер» – будет повсеместно использоваться работниками НКВД, но сейчас, в 1922 году, такие приемы в работе были внове для чекистов, а многим большевикам, отбывавшим наказание в тюрьмах и на каторге, они, наверное, напомнили бы действия царской охранки. Как единственный выживший свидетель разбойного нападения на конвой с реквизированными товарами, Кутько сумел убедить руководство Гурьевской милиции в собственной незаменимости при расследовании этого дела. Но так случилось, что молодой, более энергичный и нагловатый  уполномоченный по хлебозаготовкам стал играть ведущую роль в тандеме  Мышкин – Кутько. Именно от него исходила инициатива морить задержанного голодом и не давать ему спать. Удивлялся старый рабочий изощренности молодого помощника, но под его напором и с одобрения некоторых чекистов Гурьевской ЧК, соглашался с действиями Кутько, и только тогда, когда тот во время одного из допросов в запале ударил Кузнецова кулаком по лицу, Мышкин приказал ему выйти из кабинета, а перед арестантом извинился: «Парень молодой, горячий…».  

– Не столько больно, сколько обидно, и все по-подлому… Вы бы мне руки-то  развязали, так извиняться не пришлось бы… я уж сам бы как-нибудь сладил  с ним…

– Да-да, я сейчас вам их развяжу, только уж вы не деритесь… И зачем он это все делает?... А вот если вы окажете сопротивление, то усугубите свое положение, Кузнецов, – увещевал Гордея бывший старый рабочий.– А ведь, я, кажется, вас вспомнил, Гордей Михайлович, вы не работали на заводе в кузнечном цехе в конце 90-х?

– Работал, но потом женился и вернулся в село… 

– А я сначала чернорабочим работал, потом масленщиком… И только потом меня в доменный цех взяли…Мышкин я, Иван Евсеевич, – представился следователь, но руку не протянул…

     Гордей исподлобья смотрел на своего следователя, словно пытаясь понять, чем вызван его доверительный тон: годы молодые вспомнил  или готовится к новым пыткам и допросам…

– Неужто пытать людей вам больше нравится, чем железо плавить?

– Политическая обстановка, Гордей Михайлович, требует, чтобы я на данном, так сказать, этапе занимался этой работой, и я ей занимаюсь…

– А если завтра эта обстановка потребует, чтобы вы без разбору  садили людей в тюрьмы, мучили, избивали и, не дай бог, расстреливали?... Вы будете это делать? 

– М-да… это политическая борьба, Гордей Михайлович. Иногда приходится чем-то жертвовать в этой жизни…

– А разве правильно это, по-божески, когда ради своих шкурных интересов… ради какой-то политики ломать чужие жизни, но при этом совсем не рискуя своей жизнью? Ведь каждому она одна дадена,  зачем же ею так вертеть?

– Гордей Михайлович, вы подозреваетесь в убийстве трех человек…

– Я никого не убивал!...

 

… Пока фельдшер и секретарша хлопотали над Гордеем, приводя его в чувство, Федор   собрал в кабинете ПП УЧК по Гурьевску экстренное совещание, куда пригласил начальника милиции, всех оперативных работников и уполномоченного по хлебозаготовкам Кутько, после чего потребовал кратко, но аргументировано доложить о ходе расследования разбойного  нападения на обоз с конфискатом…

          Из докладов милиционеров и чекистов вырисовывалась следующая картина... Все лето в окрестностях Гурьевска, Салаира и села Красное действует небольшая, но очень дерзкая банда, жертвами которой уже стали сельские активисты,  советские работники… После поджога сельсовета в Урском подозрение пало на местного жителя Гордея Кузнецова, который, будучи нетрезвым,  первым оказался около пожара, но участия в его тушении не принимал. Спустя всего два дня недалеко от Барита неизвестными лицами  были убиты два возницы и солдат охраны, лошади и повозки с конфискованным имуществом были похищены. Уцелевший от расправы Богдан Кутько заявил, что нападавших было четыре человека, а за главного у них был высокий худощавый мужчина лет пятидесяти, который был одет в длинную солдатскую шинель, а на голове его был картуз с поломанным козырьком. При осмотре места происшествия этот картуз был найден, и на его подкладке были обнаружены  надписи химическим карандашом: «Куз. Ур.». Этот картуз и привел сыщиков в Урское, в дом Гордея Кузнецова… 

 …………………………………………………………………………………

    ...  Вечерело. Тарантас в сопровождении десятка всадников приближался к Горскино, а справа, в полуверсте от него, темнела согра. Та самая, где в августе 19-го Гордею и его тогдашним спутникам пришлось принять неравный бой с пикетом роговцев. Немного отдохнувший за время пути, Гордей теперь выглядел бодро, и даже принялся  рассказывать брату о тех давних событиях. Продолжая думать о чем-то своем, Федор, тем не менее, живо слушал Гордея и задавал вопросы…

        Отправляясь в родное село, он взял с собой для сопровождения десяток бойцов во главе с Артемом Дымбой. Неспокойно было на тракте, а  хотелось доставить Гордея домой без приключений – досталось ему за те три дня пребывания в холодной… Да и самому лишний раз не хотелось рисковать. На всю жизнь осталась у него в памяти та ночная схватка с беглыми каторжанами на Крестьянском тракте… Четверть века прошло, нет уже у него былой прыти, да и хозяйничают теперь на дороге не беглые арестанты, а бандиты, получившие опыт в боях гражданской войны, набившие руку на разбоях да убийствах мирных граждан. Но не только этим было вызвано решение Федора взять с собой такую солидную охрану: он надеялся за то время, что он будет гостить в Урском, ему удастся отыскать след и уничтожить банду, где, со слов Гордея, находится Федор Харламов. Настырный гад, и жадный, пока не сожжет отцовскую усадьбу – не уймется, и потому брать его надо  именно здесь…

  …  Отправив в передовой дозор трех конных бойцов, шестерых он оставил в арьергарде, а на козлы вместо кучера посадил Артема Дымбу. В ногах, накрытый попоной, лежал ручной пулемет. Еще один пассажир ехал в тарантасе –    Иван Мышкин. Его он взял для того, чтобы тот осмотрел место пожара и допросил очевидцев этого преступления. Намеревался он взять с собой и Кутько, но, как доложил ему начальник милиции, тот поздно вечером  "отбыл в Кольчугино по личному вызову товарища Карманова, заместителя уездного исполкома  Советов". Действительно ли был такой вызов или Кутько просто сбежал, опасаясь за все свои прегрешения, Федор не знал, а  разбираться у него не было времени. Прежде всего надо было снять все подозрения с Гордея,  проверить оперативную обстановку в близлежащих селах и, наконец, попытаться найти и уничтожить  бандитскую шайку, державшую всю округу в страхе…

– Да, Гордей, пришлось вам тогда хлебнуть лиха! – заключил Федор, дослушав рассказ Гордея о событиях 19-го года.– Хорошо, что все обошлось…

– Да, обошлось, – согласился Гордей, – но седых волос у меня и у Алены тогда много добавилось…  Ее ты  не узнаешь теперь: она же всегда черноволосая была… только седая проседь, как и у матери, а сейчас  побелела моя Аленушка….– и с такой нежностью сказал это Гордей, что Федору вдруг стало неудобно перед братом за то прошлое, что единило  и одновременно разделяло их троих…

– Товарищ командир, товарищ командир…– от передового дозора отделился один всадник и стремительно приближался им навстречу.

– Что случилось, Сачко?

– Федор Михалыч, там в кустах убитый мужчина и… паренек… живой, но, как будто, не в себе…А мужик-то, похоже, казак: шаровары на нем с лампасами, сапоги под шпоры деланы…

  Когда подъехали ближе, то увидели лежащего на траве мужчину, на груди которого темнели  кровавые пятна, рядом стояла телега с широко раскинутыми оглоблями, на ней и на земле были раскиданы вещи из незатейливого гардероба путника. Паренек лет шестнадцати, с несходящей с лунообразного конопатого лица улыбкой, то подходил к лежащему мужчине, то обращался к бойцам передового дозора и говорил заученно одну и ту же фразу:

– Папаня поспит маненько и мы поедем …

Теми же словами он встретил Гордея и Федора.

– Как же тебя зовут, сынок? – с горечью в голосе спросил Гордей.

– Ганя… Асаул…  мой тятя Асаул, и я Асаул,  а ты тоже мой тятя?...

Федор и Гордей молча переглянулись, после чего Гордей взял паренька за руку и посадил в тарантас, потом попросил Артема собрать раскиданные вещи.

– Гады, убили мужика, добро все распотрошили, суки!... – красивое лицо матроса было искажено от злости.– Наверное, та же банда, Федор Михайлович…

– Возможно, Артем… Сюда следы тянутся…  Надо, чтобы они здесь и закончились… Брать надо эту банду! А еще, ребята, надо похоронить казачка, не по-христиански будет оставлять его так ... – а потом добавил, глядя на мальчика, – А Ганю мы в детприют сдадим – советская власть не даст пропасть ребенку.

– Нет, Федя, парня я себе оставлю! Это, похоже, Божье знамение мне за то спасение, .. Меня спасли – и я должен кому-то помочь, спасти живую душу… Если та же банда, значит, одной бедой мы с этим пареньком повязаны…

– У тебя же Никитка? 

– Ну и что? Они, должно быть, ровесники… Чай не пропадем все вместе-то, да и Никитке веселее будет…

– Да он же не в себе…дурачок, вроде…

– Не дурачок он, а блаженный. Давно ты, Федя, по чужим краям ездишь, забыл, должно быть, что на Руси в селах всегда  блаженных привечали. Сам не смогу поднять этого парня – единоземцы помогут – на том стоит русская деревня  по сею пору…

– Русская деревня, может быть, и стояла на этом, но сейчас другие времена, Гордей. Деревня-то  у нас сейчас  советская...

– А по мне так, Федя – во все времена надо человеком оставаться…

… В Урское отряд въехал уже потемну…            

                                            Глава 4

       …………………………………………………………………………….

   …Ходики, что висели в углу сельсовета, не показывали еще и восьми часов, а на улице уже было темно – сентябрь катился к концу, теперь каждый день становился короче и короче… Выпроводив домой Скопцова и Гвоздева, Серафим  кликнул Моку и велел ему закрыть все двери да обойти всю усадьбу с проверкой, а сам поднялся в свою комнатку на втором этаже, чтобы, попив чайку, лечь спать пораньше. Впрочем, это была не комнатка, а большая и светлая комната, где, со слов бывших купеческих слуг, именно здесь почивал Харламов со своей молодой женой,  и где помер  при странных и страшных обстоятельствах. Но Серафим не был суеверным человеком, и потому к этим рассказам отнесся  с презрительной усмешкой: красных бойцов на испуг не возьмешь!...

… Внизу мужские голоса и лошадиное ржание. В одно мгновение спина Серафима покрылась испариной, а в животе, чуть повыше пупка, что-то захолодело… Если в течение 2-3 минут ситуация не менялась, то вслед за этим на Серафима нападала неудержимая икота. Если при этом оказывался сторонний человек, то Сима, стараясь как можно более солидно, заявлял: « Это у меня нервенное… еще с фронту…». Как правило, ему сочувствовали, успокаивали… Неприятно, конечно, но лучше уж икота, чем каждый раз в такой ситуации бежать в кусты, снимая на ходу штаны…

Колесов, чуть убавил фитиль керосиновой лампы, стоявшей на столе, и осторожно вынул из кармана наган, который ему, как и всем другим сельсоветчикам, выдали в Кольчугино.

– Неужто банда?...– шевельнулась в голове секретаря страшная догадка.

          Неделя не прошла, как пытались спалить сельсовет, и на тебе – снова набег! Хорошо, что тогда всем миром отстояли здание, да, видно, не уймутся бандиты, пока не сожгут его вместе с «партейным секретарем» Колесовым. Позднее Кочергин рассказал им в сельсовете, что Гордей Кузнецов узнал в поджигателе купеческого сынка Федьку Харламова… Не очень-то поверил ему Серафим: скорее всего Кузнецов сам по пьяному делу запалил дом по какой-то, одному ему ведомой причине, да не смог довести дело до конца, потому, как был сильно пьян. А Ванька Кочергин, его друг и собутыльник, чуждый советской власти элемент, решил покрыть друга. Но вскоре все встало на свои места, когда на месте убийства отрядников под Баритом нашли кузнецовский картуз, и потому он, Сима Колесов, находясь в Гурьевске по своим делам, с чистой совестью изложил следователю свои мысли о поджоге, да еще чуть прибавил о нелояльности Гордея Кузнецова к общественной жизни села, а еще напомнил о том, что его сын ушел с Колчаком… И слова возымели действие, потому как через  день Гордея Кузнецова арестовали…

...Колесов осторожно вышел из комнаты и направился к лестнице, ведущей вниз, где встретил Моку с винтовкой. Ужаса в глазах того не было, но  он заметно нервничал.

– Кто там, Мокей?

– Не разберу, Серафим Иваныч, но голос, похоже, Гордея Кузнецова… Десятка полтора их там на конях, да еще на коляске приехали…

– Как Кузнецов? Его же арестовали?! Сбежал что ли? Да еще банду привел с собой для расправы?...– Едва Сима подумал так, как на него напала неудержимая икота.– Эх, как не вовремя!– с сожалением подумал Серафим, дергаясь всем телом, – самое время затаиться бы где-то, а тут на тебе!...

– А нич-чо, Серафим Иваныч, у меня еще граната есть, – и Мока вынул из кармана халата гранату, – даст Бог, отобьемся!...

В дубовую дверь сельсовета  громко постучали.

 – Должно быть, прикладом, – подумал Колесов, – а следом раздался незнакомый  властный голос:

– Колесов, откройте  дверь! Я уполномоченный Томской губчека…

Серафим с облегчением перевел дыхание, а икота пошла на убыль: главное, что это были не бандиты…

– Мока, открывай!...– и они вместе спустились в контору сельсовета.

 

– Так-то вы встречаете гостей, товарищ Колесов?– вместо приветствия сказал Федор Кузнецов, когда, наконец, двери сельсовета открылись, впуская приезжих. – Артем и Мышкин – со мной, а остальные ожидайте на улице... Да, вот еще что... Товарищ Колесов, через минуту я вернусь, – с этими слова Федор вышел на крыльцо. На площадке перед сельсоветом в свете луны угадывались фигуры тарантаса, пеших бойцов, всадников, слышалось фырканье лошадей.

– Устали, бедолаги? – обратился он к сидящим в тарантасе мужчине и пареньку. – Ничего, мы здесь недолго, а ты, Гордей с Ганей езжайте домой – предупреди Алену... Примешь нас троих– меня, Мышкина и Алексея? Про Ганю не спрашиваю – ты его уже пригласил к себе...

– О чем ты говоришь, Федя!... Всех приму!...

– Ну, насчет всех я тебе не обещаю... В общем, Алексей, садись на козлы и с Гордеем Михалычем и Ганей езжайте... Гордей покажет куда...Да пулемет не потеряйте... Сейчас разберусь в обстановке, определю ребят на постой и с Иваном Евсеевичем приедем верхами... Ступайте! А вы, хлопцы, подождите здесь, да по сторонам смотрите, а то, не дай Бог, бандиты снова сельсовет подпалят... видите какой угол черный, даже ночью видать, как его поджарили... Ну, все хлопцы...

Когда он вернулся в контору сельсовета, Мока уже угощал чаем Мышкина и Артема Дымбу.

– И вам, товарищ командир, кружку чая с сахарином, пожалте!...– при всей своей громоздкой фигуре, Мока довольно проворно согнулся, приглашая Федора к столу.

– Что ж, с дороги не помешает,– согласился тот, присаживаясь на табурет, и охватил кружку обеими руками, словно грея окоченевшие руки. – А ты, мил человек, водички хоть вынеси моим бойцам на крыльцо, а то наглотались они пыли за дорогу-то...

– Изладим, товарищ командир,– и схватив с лавки железное ведро с водой и глиняную кружку, Мока стремительно вышел из комнаты.

– Как дела, товарищ Колесов? – отпив глоток чая, нарочито громко спросил Федор. – И что так долго таились от нас?

– Да спать уже ложились... пока то, пока се...– уклончиво ответил Серафим.– Вы же знаете русскую пословицу, что торопиться надо только в трех случаях?...

– А ну, расскажи, когда торопятся у вас в селе мужики?– усмехнулся Федор, взглядом приглашая Мышкина и Артема послушать хозяина.

– Ну, значит, при ловле блох – это будет первое... При поносе, стало быть, – второе, и третье... когда хороводишься с чужой бабой... Чтобы, значит, мужик ейной не поймал...– пояснил Колесов, и первый громко засмеялся... Мышкин и Артем только улыбнулись ему вслед.

– Ну, Серафим Иваныч, такому-то молодцу да с такими кулаками, по-моему, никакой муж не страшен, а, мужики?

Теперь уже все громко рассмеялись.

– Еще один случай знаю, когда нужно спешить... Когда банду ловишь в ночи! Вас как поросят на костре чуть не поджарили!... Неделя не прошла, а у вас все тишь да гладь, вроде и бандитов не было... Ни дозоров тебе, ни сторожа, хотя бы, с берданкой какой-то. А ведь бандиты где-то на воле!...

– Как на воле? Из чеки приезжали и забрали поджигателя-то...

– Да ну, и кто же он? – с ехидцей спросил Федор.

– Так, этот... Гордей Кузнецов...

– Это кто ж тебе на него указал-то? Уж не Кутько ли?

– Он самый, Богдан Иваныч... проверенный большевик...Картуз выдал бандита, когда он этих мужиков-то под Баритом побил... Опять же, Иван Кочергин сказал...

– Что, Кочергин указал на Кузнецова как на поджигателя?!...

– Н-нет, он наоборот стал его выгораживать... оно и понятно – нэпман! Ксплотатор!...

– Эх, Серафим Иваныч, ты же здесь, вроде как, партийная власть, так

нет? – Федор с плохо скрываемым сожалением смотрел на этого здорового и, одновременно, такого беспомощного мужика. Он и за себя ничего не знает, а тут должен за других что-то думать и решать...– В общем так, Серафим Иваныч, время позднее, мы с дороги, да и у тебя, наверное, день был трудный...

– Трудный, как есть трудный... – поспешил согласиться секретарь.– Но все вопросы ваши сейчас решим, вот только Илья Гвоздев подойдет сюда...

– А когда это ты успел послать за ним? – удивленно спросил Федор. – При нас таких команд не давал...

–  А что нам рисоваться перед начальством… мы тут дело туго знаем... Сейчас Мока приведет его – поговорим...

– Однако ты, Серафим Иваныч, не так прост... – усмехнулся Федор. – Нам нужно определить на постой бойцов... Пробудем мы у вас несколько дней... Сколько точно, пока не скажу... Поможем вам банду ловить...

     ………………………………………………………………………………

…Когда Федор с Мышкиным приехали в отцовский дом, было совсем темно, а неполная луна своим робким светом лишь слегка подсказывала им дорогу. Алена встретила их на крыльце, сидя «на троне», на котором любил вечерять ее свекор, Михаил Андреевич. Перед ней на небольшом, но крепко сбитом столике, стояла керосиновая лампа. Когда мужчины поднялись на крыльцо, она поднялась им навстречу, приветствовала поклоном, а потом осторожно и целомудренно трижды поцеловала Федора в небритые щеки:

– С приездом в отчий дом, Федор Михайлович! И вам здравствуйте, уважаемый!... Уж не серчайте, хозяин уже почивает... устал Гордей сильно, измотанный весь... Завтра будет баня, будет встреча, а сейчас Федор покажет вам, где рукомойник на дворе, там полотенца найдете... Собак я закрыла, чтобы греха не случилось – люди новые, не дай Бог, укусят...

– Алена Ивановна, это Иван Евсеевич, следователь ЧК...

– Я так и думала... Вам, уважаемый Иван Евсеевич, я накрыла в летней кухне, справа от двери... Там и снедь оставлена... Алексей-то, верно, еще не спит, а вот паренек уже уснул... Горемыка он, намаялся...

– Спасибо, Алена Ивановна, двери я проверю, ложитесь отдыхать...

– ...А вам, Федор Михайлович, я постелила в избе, на вашей кровати... Никитка рядом...

         Ёкнуло сердце Федора. Попытался он встретить взгляд Алены, хоть так отблагодарить ее за то, что ночь проведет рядом с сыном, но темнота не позволила ему это сделать.

– Спасибо, Алена... – только и проговорил он тихо.

Мышкин начал спускаться вниз, а Федор еще задержался около хозяйки, словно желая еще что-то сказать, но, похоже, не решился.

– Ну, тут, я думаю, вы сами управитесь, а я пойду...– нарушила затянувшуюся паузу Алена. – На столе найдете пироги и молоко в кринке... Приятных снов вам, Федор Михайлович, в родном доме!...

– Все эти годы, Аленушка, только ты и снишься!...– с какой-то невыразимой горечью прошептал Федор.

– А вот это, Федя, я не могу и... не хочу тебе запрещать... Во сне-то все можно, то не большой грех… Уж прости меня...

                                                     * * *

         Намаявшись накануне, и хозяева, и гости на следующий день проснулись поздно. Только Алена встала до зари, задала корм скотине, подоила коров и даже стол накрыть успела. За завтраком Федор определил задачу каждому на весь день.

– Как чувствуешь себя, Гордей?

– Да, слава Богу, ничего… А вот если бы я еще морду набил этому Кутько – совсем хорошо было бы…

– Охолонись, Гордей,– одернула мужа Алена. – Федор нынче здесь, а завтра опять куда-нибудь уедет, а этот упырь все время рядом, а наши-то бездельники так и кружат подле него – выслуживаются… Как говорят старики: ЕГО не тронь – оно не пахнет…

– Боюсь, что это не так, Алена Ивановна,– сказал Федор, отпивая мелкими глотками из кружки горячий чай. – Не угомонится он… Затаится на время, переждет, когда мы уедем… Слабоват характером начальник милиции, чем и пользуется Кутько… Увы, друзья мои, но любая революция всегда столько всякого мусора поднимают наверх, что впору потерять ее главные цели. Но в другом, Гордей, Алена права: не надо на беду нарываться, не надо выступать на людях да еще против власти – сразу запишут в «контры», даже если Кутько – самый большой злодей на свете… Работайте, детей растите… вон, прибавка у вас теперь… – и он бросил взгляд на Ганю, который, молча, но азартно поглощал все съестное, до чего мог дотянуться. – Изголодал, малец! Вы уж его откормите немного, – продолжал Федор,– а ты, Никита, не обижай его… Как брат тебе он сейчас, головой только слаб… Обучите  работать по хозяйству…

– Ладно, разберемся,– откликнулся Гордей. – Троих подняли, как-нибудь и этого выкормим… Что думаешь делать сегодня?

– Мы сейчас в Иваном Евсеевичем поедем в сельсовет – там народ должен собраться… митинг проведем по вопросу поимки банды… может еще какие вопросы откроются… А ты Гордей отдыхай, сил набирайся, жене помогай: она ведь без тебя сколько дней одна?! К вечеру баньку стопи да кликни дружков наших старых… Яшку Чуваша, Ивана Кочергина… Кого еще? 

– Может, Гриню Павлова? – спросил Гордей, – как туго бывает, так обращаемся друг к другу… Других уже не осталось, а новых-то не поймешь сразу…

– Ну, смотри, Гордей, ты – хозяин, тебе и приглашать…

             ………………………………………………………………………..

…После закрытия митинга народ долго еще толпился на площадке перед сельсоветом, обсуждая услышанное, а Федора обступили его старые товарищи – Иван Кочергин, Гриня Павлов, Яшка Яковлев, Ермоха Лукин. Каждый из них старался пожать ему руку, сказать что-то теплое, а потом завалили вопросами. Не прерывая беседы, Федор старался держать в поле зрения всю площадь. Он видел, как в Артему подошел мужик средних лет, что-то шепнул ему на ухо и быстро засеменил к лошади, запряженной в коляску.

– Вот что, хлопцы, вопросов у вас много, да и у меня их немало, и потому приходите-ка вы сегодня часам к семи к Гордею – там и поговорим, а сейчас нам недосуг...

– По деревням поедете, Федор Михалыч? – спросил Гриня Павлов.

– А с чего ты взял?– 

– А как же банду-то искать? Только так... Вам бы нас с собой взять: мы – люди местные, все тропки знаем, по соседним селам есть родня да знакомые, а вам-то мужики могут не открыться просто так-то?...

– Это ты верно заметил, Григорий... запамятовал, как твоего отца звали?

– Андреевич я, Федор Михалыч... Мы бы тоже верхи – да с вами... Полчаса 

на сборы нам хватит? – он оглянулся на Яшку, Ермоху и Ивана. Последний заметно стушевался:

– Да куда я с вами... И магазин у меня...

– Все так, мужики,– подвел итог разговору Федор.– Иван остается здесь и ждет нашего возвращения, а потом все – к Гордею!... Мы делимся на группы по трое... Ермолай, Яков и Гриша – присоединяйтесь по одному в любую из групп. Лошади запасные у нас есть, наганы дадим, гранаты... Домашних упредите, что задержитесь до вечера... до ночи... Едем по окрестным селам Барит, Дмитриевка, Горскино...

Заметив, что к нему направляется Колесов, Федор велел всем идти к  бойцам, которые уже разобрали оружие из пирамид и усаживались на коней.

– Федор Михалыч, какие будут указания?

– Я все сказал... пусть люди занимаются своими делами, а мы отъедем от села на какое-то время, так вы постарайтесь, чтобы вас тут снова не запалили... А часов в шесть вечера давайте соберемся у вас в сельсовете и обсудим результаты дня...

                                              * * *

        Вечером все группы отряда собрались в зале сельсовета. Потеснив Кочергина с его магазином, Колесов не стал городить новую стенку в помещении. Справа от входа стояли столы всех местных начальников: его самого, Семена Скопцова, Ильи Гвоздева да громадный металлический сейф, доставшийся в наследство от Михаила Харламова. Слева от них стояла большая печка-голландка, покрытая изразцами – и красиво, и тепло. Эта печь, как бы делила все помещение на две неравноценные половины: где поменьше – контора сельсовета, побольше – зал, где проходили сельские собрания. Просторный, свободный от всякой мебели, кроме некрашеных лавок, расставленных в два-три ряда вдоль стен, в обычные дни он пустовал, а когда собирался сельский сход, по-нонешним временам – собрание сельского актива, лавки выставлялись на середину зала, а секретарь партячейки или председатель сельсовета, не вставая из-за своего рабочего стола, могли вести собрание. 

…Усталые, потные, покрытые дорожной пылью, бойцы, молча, выставили лавки на центр зала, расселись и также, молча, стали ждать, что скажет командир.

– Курить-то можно, хозяин?

– Курите, товарищи, у нас мужики завсегда здесь дымят, – благосклонно разрешил секретарь партячейки, и сам полез в карман за кисетом. Кроме бойцов отряда, Яшки Яковлева, Ермолая Лукина и Грини Павлова на совещании присутствовали Илья Гвоздев и Семен Скопцов. Федор, изучающее, оглядел всех собравшихся, потом оглянулся на Скопцова:

– Семен Тимофеевич, кликни сюда Кочергина, если он еще не ушел...

– Да нет, здесь он – вон, шебуршится за стеной...– и потом Семен вдруг крикнул громко, как в лесу заблудщий, – Иван Иваныч! Кочергин! Подь сюда!...

Через пару минут Иван Кочергин уже занял место среди бойцов, а Федор, оглядев всех собравшихся, сказал негромко:

–... А теперь, братцы, расскажите, что узнали по деревням...

Доклад получился сумбурный, сбивчивый, порой несколько человек говорили сразу, а эмоции хлестали через край... Внимательно  выслушав всех, Федор, не вставая из-за стола, поднял руку, требуя тишины.

– Ясно одно, товарищи, банда есть, и прячется она где-то рядом... Все следы ведут в леса за Баритом, в сторону Копны ... Как помню с детства, там были заимки наших пасечников... Леса и травы там хорошие, вот и разводили  пчел, а сейчас как?

– И нонче также, – ответил Кочергин.– Пять или шесть там пасек... кто-то летом только живет, а Иван Козин, так круглый год из лесу не вылазит. Овдовел он года три назад, детей нет, вот и коротает бобыль со своими пчелами... А мед у него хороший, на разнотравье собранный... Он всегда мне по нескольку бочонков  привозит на продажу...

– Как часто?

– Раз в месяц, а зимой выбирается к нам или в Барит, чтобы керосина взять, сахара, муки...

– И давно он был у тебя?

– Давненько уж... Недели три назад я его ждал, да все нет...

– И что же у нас получается, дорогие товарищи? Кто-то пожег сено вдоль дороги, что ведет в ту сторону, которое стоговали мужики по лету... 

– Это только свинья гадит, где спит, а им-то к чему?– спросил Гриня Павлов.

– А к тому, чтобы мужики не ездили туда за сеном... Нет его – ехать не зачем, а так поедут, да вдруг и проследят их ненароком... Второе, этот ваш ямщик, Пахом Бутаков, кажется, что тебе сказал Артем?

Артем поднялся с места и доложил:

– Гражданин Бутаков сообщил, что на прошлой недели ночью возвращался из Красного и остановился перед развилкой, там, где сворот на пасеки, чтобы подпругу подтянуть, и видел, как со стороны тракта туда, в тайгу, ушел конный отряд о пяти-шести всадниках. Так и сказал мне: недобро сердце екнуло, когда он их увидел, но, благое дело, что они его в темноте не заметили...

–... Где-то здесь же побили продотряд... А что по Горскино?

– Там никаких следов банды,– доложил боец, который руководил разведгруппой в том районе.

– Нет, говоришь, а паренька того, Ганю...Асаула, где мы нашли?

– Точно, товарищ командир, не доезжая до Горскино... Так это значит...

– Это значит то, что группа легка на ногу, хорошо знает все дороги...

– Погодьте, товарищи,– поднялся из-за стола Колесов,– какой Ганя Асаул? Почему мы не знаем?

– Поясняю, товарищ Колесов, – ответил Федор. – Вчера, когда мы шли сюда из Гурьевска, в двух-трех верстах от Горскино, в согре, у дороги нашли убитого мужчину, и паренька по имени Ганя. Видно, сын был этого мужчины... Гордей приютил его у себя... Не в себе этот парень, блаженный... То ли напугали его, то ли от роду такой... Что у нас еще есть на эту банду?

– Федор Михайлович, – отозвался Семен Скопцов, – тут по лету, где-то в начале августа, между Красным и Баритом нашли телегу и мужика убитого... Лошадь, видно, выпрягли... вещи раскиданы... женские вещи, но бабу не нашли...

– Это тоже рядом... Бандиты орудуют ночью, а днем отсыпаются... Команда будет такая: о нашем совещании никому ни слова! Завтра в девять утра надо собрать человек пятнадцать-двадцать с оружием... У кого – ружья, у кого – винтовки, гранаты, наганы... Про банду – ни слова... Скажите, что облаву на волков делаем... приказ уездного комитета... Серафим Иванович, зови надежных людей, кто в армии служил, кто партизанил... А сейчас всем отдыхать и готовить оружие...

                                               

        Уже на крыльце Федор спросил Колесова:

– А где же наш Иван Евсеевич?

– А он все свои дела закончил и отправился к Гордею... там его ищите...

– Федор Михалыч, – кто-то тронул его ногу. Оглянувшись, Федор увидел стоявших Ивана Кочергина, Гриню Павлова, Яшку Яковлева и Ермоху Лукина. – Ты про нас забыл, али отменяется все? – Словно уверовав в свою неотразимость, Яшка стоял и улыбался во все свое широкое и плоское лицо чуваша.

– Ах, черт!... А я ведь и в правду забыл... Завтра такой день, а тут... Как не вовремя  это!...

– Зря ты так, Федор Михалыч, мы завтра все как штык будем, – за всех сказал Кочергин, – да только, не дай Бог, кому-то не повезет завтра... Обидно будет, что встречу  не отметили...

         Федору стало стыдно перед земляками  за свои слова, и будь кожа на его лице не так обожжена солнцем и овеяна ветрами, наверное, заалел бы, как маков цвет.

– Виноват, мужики! Едем, конечно, едем!... Там и Гордей, наверное, заждался...

– Командир, мы отбываем? – Это Артем подъехал к Федору с другой стороны. – Завтра в девять в полной боевой готовности, так?

– Так, Артем! Ночью дозоры не снимать... Как у вас с провиантом?

– Земляки ваши нанесли – на неделю хватит!...

– Ладно, отдыхайте... Да не пить мне!...

– Само собой, командир... А пулеметик-то не забудьте завтра прихватить, Федор Михалыч!...

– Ох, Артем, куда я без своих шуточек!...

 

          В доме Гордея  гостей ждали давно. Уже с обеда баня дышала жаром, ожидая своих гостей. Леша-пулеметчик и Иван Евсеевич уже помылись и теперь, розовые, блаженно улыбались. Вопрос встал, когда решали, с кем отправить в баню Ганю Асаула. Вроде немаленький уже, а что случится... С Никитой  отправлять тоже страшно: как-то поведет себя блаженный в жаре да в банной тесноте? Алена решила: 

– Гордей с Федором помоются, мужчины за стол сядут,  а уж я Никиту и Ганю  потом свожу в баню: невелики еще женихи, не умрут от стыда, а я хоть осмотрю его, здоров ли, побрею наголо, чтобы вши не завелись, а ты, Никитка, наблюдай, как и что делать, потому, как потом ты будешь с ним в баню ходить...

        Урские мужики отказались идти в баню – у каждого дома своя есть. 

– Ну, мужики, поскучайте недолго без нас, а  я пока брата попарю, – сказал Гордей, забирая с собой все банные принадлежности. – По чарке-другой выпейте, но нас ждите... Мы недолго...

… Размяк, разомлел Федор на широком полке бани, которую когда-то помогал строить своему отцу. Это уж потом Гордей подновил пол да печку новую поставил. От сухого пара волосы на голове трещали. Дважды пропарил его Гордей, и уже потом, попив холодного кваса, сидели они в просторном предбаннике, словно узнавая  друг друга заново. Вспомнили, как ходили когда-то втроем в баню: Федор, тринадцати-четырнадцати лет, семилетний Гордей да пятилетняя Малашка... Ни ахов-ни охов – все как в любой крестьянской семье: отец с матерью идут мыться да париться, а старший младших ведет и наблюдает, чтобы те хорошо отмывали свои худые загорелые тела. Уж потом мать стала брать с собой дочку, отец – Гордея, а заметно подросший Федор норовил мыться один... Вспомнили, посмеялись с той нежной грустинкой,  которая всегда сопровождает дорогие воспоминания  из детства и юности…

         Гордей не стал мыться и сидел в кальсонах, в то время как Федор был совсем наг. Как ни пытался он отогнать от себя плотские думы, а в непослушном мозгу, как молнией, мелькнуло: вот также  когда-то он, молодой, сильный и распаренный сидел на этой же самой лавке, а перед ним – обнаженная и улыбающаяся Алена... его Алена... Три месяца  и было-то всего  у них той счастливой семейной жизни, чуть больше, сто дней...

– … А ведь он так и не женился, да и сына своего не может назвать так, как должон бы...– уже думал Гордей, глядя на отдыхающего после парной Федора. – Боже, как же он так живет!?...

          И вдруг вместо какой-то уже далекой, отболевшей досады и невысказанной обиды, в его душе появилось чувство неимоверной горечи за близкого человека и, прикрыв глаза, Гордей троекратно перекрестился: помоги ему, Господи, вынести это... 

– Все, Гордя, больше не пойду, а то сердце выскочит!– сиплым голосом проговорил Федор, выходя из парной.–  Я ведь так парился в последний раз ... – он  внезапно замолчал и стушевался, потому, что в последний раз он парился в этой же бане в апреле 1906 года, как раз накануне возвращения Гордея из японского плена, но, только тогда напротив него сидела она... Алена, – ...в общем, давно это было...

       Гордей понял причину заминки брата, и, словно в живую, ощутил, что здесь, сейчас, в слабо освещенном керосиновой лампой просторном предбаннике, меж ними сидит его Алена... нет, не его... не только его, а их Алена... одна на двоих! Бывает ли так в жизни? Нет, не должно быть, не по-божески это, не по-христиански, ну, а если это уже случилось, то, как же быть?! Неужто гнев и злобу в сердце на всю жизнь оставить? Неужто месть и зависть?... Нет, не приняла душа Гордея эти чувства и, решив для себя один раз, он никогда ни словом, ни взглядом не напомнил никому о том больном для себя вопросе...

            Пока Федор крупными глотками жадно пил квас из кринки, Гордей сделал над собой неимоверное усилие и спросил брата совсем о другом.

– И как же вы решили банду ловить, или мне, как «контрику», уже нельзя знать об этом? – Нет, Гордей ни на минуту не сомневался, что Федор верит ему и не считает его «контриком», но спросил об этом специально: только такой острый вопрос мог увести их от тех нежелательных пронзительных воспоминаний, которые, он был уверен, одолевают сейчас и Федора.

Федор с теплой улыбкой посмотрел Гордею прямо в глаза, покачал головой и сказал:

– Молодец, братка! Спасибо тебе за все и еще раз – прости меня!... А насчет банды... Я еще буду говорить за столом … Ермоха с Гриней не проболтаются?

–  Гриня – никогда!... Ермоха, конечно, лопух по жизни, но Иудой не был. А что ты удумал?

– Если они действительно на пасеке, то незаметно подкрасться днем трудно, наверняка, они дозоры выставили...Значит надо в открытую, вроде как в пьяном загуле. Ванька же мед от него ждет?... Вот бы знать, сколько их там? Мы знаем, что четыре-пять, может их там еще десять или двадцать, а может и пулемет у них есть?  Хорошо бы собрать  всю мою дружину в кулак – сутки-двое понадобится, да и бандиты могут это прознать и раствориться в тайге, как мыши в старой листве – ищи-свищи потом, пока снова кого-нибудь не убьют или ограбят...

– И что же ты придумал, Федьша, не томи?...

– Придумал, но рисково!...

– Ну, так что же?

– Понимаешь, Гордя, я бы сам пошел, но не получится это... Поймет Федька, что я здесь не случайно и тайно уйдет в тайгу... А вот ты готов рискнуть жизнью и здоровьем своим?... Подумай, брат...

– Та-ак… Это, вроде, как на живца брать будем?

– «Вроде как…», Гордей, а по-другому – никак…уйдет Окаянный!  Готов ли рискнуть головой?

– Ради  башки Федьки Окаянного, я и свою готов отдать!...

– Э-э, нет, брат, такой цены не нужно…Лучше я сам пойду вместо тебя…

– Да не боись ты, Федьша, это  я так… за ради красного словца… Не маленький… не куплюсь на Федькины подлости… Возьмем злодея, если он там прячется!...

– Ну, это другое дело! Рискнем, братка!... Только сдыхать не надо… Лучше пусть он сдохнет – Федька Окаянный!...

                                                     Глава 5       

… Харламовский тарантас мягко уминал резиновыми колесами  грунтовую дорогу, ведущую вглубь леса, туда, где не один десяток лет сибирские мужики строили охотничьи заимки, избы и омшаники для своих пчел. Иван сидел на козлах и управлял лошадьми, что-то нарочито громко и пьяно распевая, а Гордей лежал на полу тарантаса, укрытый попоной. Рядом с ним стояла корзинка, накрытая тряпицей, под сиденьем – ружье, а за голенищем сапога таился нож... 

– Вань, ну, что там вокруг, видно кого иль как?

– Да никого не видать, только какое-то облачко вылетело из лесу…второе уже вижу… Глянь-ко, Гордей!

– Так не велел же Федор мне торчком-то сидеть... Я же пьяный в лежку должен быть...

– Да все равно никого нет… но ты глянь… На пчел, вроде, похожи…

          Гордей, не вставая с дощатого пола тарантаса, повернулся на другой бок и увидел темный, глухо жужжащий рой пчел над поляной. Как-то неуверенно они летели в одну сторону, затем, словно передумав, взмыли вверх, а потом снова повернули к лесу.

– Брошенный рой, Иван. Кто-то порушил их улей, согнал с места, вот и маются бедолаги!... Если никто не отловит их, так и помрут, или птицы поклюют…

– А кто их мог согнать-то?

– Да хоть медведь, хоть дурной человек… Много ли ума и силы надо, чтобы обидеть этих крошек… Второй, говоришь, рой-от видел сегодня? 

– Да, и все из этого леска… Уж не Ваньки ли Козина пчелы?... И сам куда-то подевался… Дорога, что влево уходит – в аккурат к его пасеке…

– Ладно, Иван, ты глазами-то не пчел выглядывай, а Федьку Окаянного да его супостатов… Да пой по-пьяному, как Федьша наказывал. На-ко вот глотни еще анисовки, чтоб веселее пелось…

... Как-то неожиданно из кустов вынырнула избушка, огороженная пряслом, за ней ютился  небольшой сарайчик, и ни души кругом. 

– Ива-аН! Ванька, и где ты пропал, а ну выходь!– Блажным голосом заорал Кочергин, – тащи свою медовуху – гулять будем!...

Лошадь остановилась перед закрытыми воротами и принялась пощипывать траву.

– Ну, Гордей, я пошел, помоги мне, Господи!...

– С Богом, Ваня!...– глухо отозвался из-под попоны Гордей.

Кочергин не без труда он слез с козел и неверной походкой направился к воротам, которые, как и все прясло вокруг избы, были изготовлены из веток ивы. Отворив их настежь, Иван, покачиваясь, направился к небольшому крыльцу, ведущему в дом.

– Иван!... Ты где?... – в одном из окон, словно тень мелькнула, и почти в то же мгновение на крыльцо вышел парень лет двадцати пяти, в косоворотке, в темных штанах, заправленных в сапоги и подпоясанный кожаным пояском, за которым торчал наган..

– Эй, дядя, ты что ревешь белугой? Кого здесь потерял?

          Иван резко остановился, словно лбом ударился об стенку, и недоуменно уставился на незнакомца.

– Что зыришь, дядя? А ну, чеши отсюда!...

– Э-э, нет, Антоша, не гони ты моего старого друга и бывшего слугу, дай мне с ним поговорить… – из-за угла дома с обрезом в руках вышел Федор Харламов, из бокового кармана у него выглядывала рукоять нагана. С хищной улыбкой на лице, заросшем грязным волосом и опухшем от постоянных пьянок, он неторопливо подошел к Кочергину. – Ну, здравствуй, Ваня, или не признал?

– Федор?! Как же не узнать-то?... – Как ни готовил  себя Кочергин к этой встрече, но при первых словах Харламова он как-то растерялся и, казалось, забыл, что он должен был играть роль пьяного.

– Что за нелегкая занесла? – Харламов стоял напротив Кочергина, тупое  рыло его обреза было направлено в живот последнему. – Антон, а ну, пошарь по его карманам! Сдается мне, не зря он залетел сюда…

Обыск ничего не дал, и парень уже хотел отойти в сторону, но Харламов остановил его:

– Лопух ты, Тоша! А ну глянь у него за голенищем?

– Во как! Смотри какой ножище!... А я бы не нашел…

– Не изменил привычке своей, Ваня, ножичек-то всегда при себе носишь?...

– Так времена нынче неспокойные, а насчет того, что нож всегда ношу?... Ты не с Филькой ли Змазневым меня перепутал? Тот завсегда с ножом ходил… бандит, одним словом…

– Ну, разве можно так, Ваня?... – и на крыльце, где только что стоял Антон, появился Филипп Змазнев. – Что ж ты меня в бандиты записал, или в ЧЕКу записался? – за поясом у него торчал наган, на плече висела винтовка. – Может расцалуемся, Иван Иванович? Мы так давно не виделись…А ведь отцы-то наши по соседству жили в Подкопенной…

– Ага, только я-то батяню до старости опекал, а ты своего зарезал!...

– А я и тебя зарежу, как курицу, ежели ты в мою сторону будешь таки слова бросать!...

– Ладно зубатиться,– прикрикнул Федор, – ты лучше спроси его, Филя, какого черта он здесь ищет, не нас ли с тобой?...

– Обещал мне Иван Козин бочонок меда довести еще с месяц назад… я ему и деньги вперед дал, а он все не едет… Торговать нечем, вот я и заехал к нему…обещал медовухой в усмерть упоить… 

– Ну-ну… Эй, Андрюха, сторож ты наш ненаглядный, что там видать со стороны тракта?– обратился Харламов к молодому парню лет двадцати, который, незамеченный, пропустил тарантас к избушке и теперь приближался к нему с тылу с ружьем в руках.

– Да все спокойно, Федор Михалыч… Вот только эти приехали…

– Какие «эти»? – Харламов впился глазами в своего дозорного. – Он что, здесь не один?

– Да вроде кто-то еще лежит в коляске-то, пьяный или раненый…шевелится…

– Кто это? – резко повернулся к Кочергину Окаянный.

– Да я же сказал тебе, Федор Михалыч, что с дружком загуляли, пьяный он лежит, а сюда нас водка да черти привели… 

– Это ты верно сказал – черти!... И кто там у тебя лежит?

       Иван, стоял, покачиваясь, и медлил с ответом. Он был уверен, что Харламов, едва узнав, что в тарантасе находится Гордей, тут же застрелит его. И как же это Федор Михалыч так неразумно бросил своего брата в лапы этому зверю… Впрочем, еще утром, слушая команды Федора, он тоже не видел ничего необычного в том, что с ним поедет Гордей – ну, не Ермоху же брать с собой, в конце концов? Гриню тоже отмели – он только-только привел в дом молодую жену с дочкой, не подставлять же его под пули... Уж лучше бы Яшка пошел, хотя от него жди любой проказы, а тут дело серьезное… Выбор пал на Гордея... Да и сам тот настоял на этом... И только здесь, едва взглянув в серые свинцовые, глаза Харламова, понял Иван, что Гордей обречен, впрочем,  и ему самому вряд удастся уйти отсюда без урону…

– Ну, что молчишь, Ванька?!... А ну, Андрей, ковырни его собутыльника ножичком в ж…пу – вмиг протрезвеет…

Едва харламовский помощник двинулся к тарантасу, как из него, громко хлопая крыльями, взмыл вверх черный голубь. От неожиданности бандит отпрянул от коляски, а потом заорал благим матом:

– Смотри, смотри, Федор Михалыч, голубь!...

– Что орешь, как оглашенный, вижу!... 

– Я его сейчас подстрелю Федор Михалыч…

        Раздался один  выстрел, другой, но голубь, сделав незамысловатый пируэт, стремительно набирал высоту. Антон и Змазнев тоже принялись стрелять по птице.

– Перестаньте стрелять, идиоты! У вас же патроны пулями заряжены, а  птицу надо дробью бить… Лучше приведите-ка мне Ванькиного собутыльника… Хочу спросить, зачем он взял с собой этого голубка?

      Ткнув прикладом в бок, харламовский вояка заставил Гордея встать на ноги и идти на зов главаря, а сам подхватил корзину, накрытую платком, и пошел следом.

– Бог мой, кого я вижу?! Гордей Михайлович?... – похоже, Харламов был так поражен встречей с Гордеем здесь, что какое-то время не мог решить, как же себя вести с ним. – Тебя же заарестовали в ЧЕКу? Тебя же Филька чуть не убил около сельсовета?... А помнишь, как мы тебя с Иваном колотили под Горскиным?... Не дал Ванька тебя добить, сволочь!... Ну, ничего, тогда я ему тоже башку хорошо поправил … Сколько лет ты беспамятный ходил, Ваня?…

          При этих словах Кочергин дернулся, было, в сторону бывшего хозяина, но ему в живот снова уперся обрез.

– Вы посмотрите на них: только что были пьяные, а теперь уже совсем терезвые!.. Ха-ха-ха! Ничего, посидите у меня здесь в чулане, а потом я вам устрою кровавую баню. Отведи-ка, Филя, их в сарайку, к Лизавете нашей, пусть они перед смертью поиграются с ней, а то мы ей уже надоели, должно быть...

– Отпустил бы ты нас, Федор. Много лет мы жили бок-о-бок, дружили, как могли, так неужто рука поднимется на своих земляков?–  взмолился  Кочергин.

– Если скажешь правду, зачем ты сюда пришел и кого с собой привел – оставлю, может быть, тебе жизнь, а Гордея Михалыча-то я тут вот и закопаю, за него даже не проси, только за себя проси! Уж слишком ты жизнь мою покорежил, Кузя!... Не сделал я Алену своей женой, так сделаю вдовой, ха-ха!...

        Гордей находился шагах в десяти от Харламова, а между ними стоял Кочергин. После слов Харламова Гордея, словно молнией пронзило: он вздрогнул всем телом, склонил голову вперед и готов уже был идти на своего злейшего врага, но почувствовал, удар прикладом в спину – это конвоир напомнил о своем существовании.

– Полегче, дядя!...

  Гордей медленно повернулся лицом к нему и вперился  ненавидящим взглядом.

– Что там, Андрей? Не слушается тебя?– с издевкой в голосе спросил Харламов.

– Навроде того, Федор Михалыч, помирать-то кому хотца?!...

 – Тоже верно… А что за корзина у тебя?

          Продолжая удерживать ружье в правой руке, парень поставил корзину на землю и снял тряпку. Тотчас из нее, громко хлопая крыльями, вверх взмыл белый голубь, а  бандит снова испуганно отшатнулся от корзины и заорал:

– Еще один г-голубок, Федор Михалыч… Только белый…

– Вижу, вижу, что белый… Это какие же знаки ты подаешь, Гордей Михайлович, и кому? Теперь-то я вижу, что не спроста ты тут, а пришел по мою душу… Неужто с этим калекой ты хотел меня взять, ха-ха-ха!... Пришли по мою душу, а свои оставите… 

            В это время из-за избушки, из глубины двора, раздался чей-то отчаянный крик, а следом раздался выстрел.

– Что это, Филя? – Харламов дернулся всем телом.

– Н-не знаю... Должно быть, Кирилл... он там в дозоре...

– Бегом туда!– заорал Федор, размахивая обрезом, – Антон, помоги ему!...

Едва бандиты скрылись за углом дома, как Гордей рявкнул, что есть мочи:

– Бей гадов!... – и бросился на своего охранника, повалив его на землю. В то же мгновение могучий кулак Кочергина опустился на искаженное злобой лицо Харламова. Удар был настолько силен и неожидан, что тот, громко хрюкнув, пролетел несколько шагов спиной вперед, с грохотом ударился о стену дома и обмяк. Обрез его полетел в сторону, наган выпал из кармана и Кочергин устремился к нему. Гордей  легко подмял под себя бандита, и так случилось, что ружье последнего оказалось у него на груди. Заученным приемом, как когда-то в схватке с японским конвоиром в далекой Маньчжурии, Гордей рывком передвинул его к горлу противника и с силой нажал. Сухо хрустнула гортань, и парень задергался в конвульсии. Заслышав звуки борьбы, Филипп Змазнев и его помощник поспешили вернуться назад, где оставались Гордей и Кочергин, и с ходу открыли по ним беспорядочный огонь, но в это время пулеметная очередь заглушила все выстрелы и крики. Пули с громким чмоканьем впились в потемневшие от времени бревна избы, зазвенело разбитое стекло. Змазнев в мгновение ока упал наземь и змеей уполз за угол дома, другой же бандит открыл огонь по пулемету, но уже следующая очередь опрокинула его навзничь, и на груди бандита стали расползаться два больших кровавых пятна.

– Лежать, Иван! Не поднимай головы... – скомандовал Гордей, но уже минуту спустя со стороны тракта раздался топот конских копыт, и вскоре около тарантаса остановил своего коня Федор Кузнецов и радостно закричал:

– Гордей, Иван, живы, черти?!...

– А то как же, Федор Михалыч, – расслабленно улыбаясь, откликнулся Кочергин, – будь по-другому, разве ж мы с Гордеем сунули бы свои дурные головы в это дело… 

        В одно мгновение Гордея и Ивана окружили земляки, что находились в оцеплении. Они подняли их с земли, отряхнули от пыли, жали руки и хлопали по спинам, бурно радуясь, словно те вернулись с того света. В этой гогочущей компании были Яшка Яковлев, Ермоха Лукин, братья Бронские, Гриня Павлов, Спиридон и другие мужики. Вскоре к крыльцу подтянулись   бойцы отряда, а два красноармейца привели бандита со связанными руками.

– Успел, гаденыш, крикнуть и даже выстрелить, – докладывал Федору Артем Дымба, – хорошо, не попал ни в кого...

          Из запертого на замок сарая привели девушку. Она была боса, в короткой грязной ночной рубашке, волоса ее были запорошены соломенной трухой. Глаза девушки были полны слез и горели каким-то безумным блеском. Она испуганно бросала взгляды на окружавших ее мужчин.

– Ты кто ж такая? – участливо спросил Федор.

 Поняв, что перед ней находится человек, которого все должны слушаться, девушка схватила его за рукав и негромко запричитала:

– Дяденька! Лиза я Воронина... Мы с тятей ехали с базара, а они... они убили тятю, а меня... – она давилась слезами и все ее красивое, но измученное тело тряслось мелкой дрожью. – Дяденька, спасите меня!.. Вы же не будете сильничать, как они?... Я уже больше не могу... мне везде больно...

            Федор осторожно погладил ее по голове и попытался успокоить:

– Лизонька, никто тебя не тронет! Мы спасем тебя... Сколько же тебе лет-то, девонька?

– Шишнадцать было... Какая я теперь девонька... осрамотили они меня...

         Федор нашел глазами Артема и подозвал к себе:

– Накормите ее, одежку найдите – в  тарантас! В больницу ее надо быстро доставить...

        Тут же он приказал тщательно провести обыск всей территории пасеки, собрать и погрузить оружие и награбленные вещи на подводы, каких здесь оказалось три, а также пять лошадей. Выбрав минуту, Федор подошел к распластанному на земле человеку, около которого группой стояли его земляки.

– Знакомого встретили?

– Да вот, смотри, Федор Михалыч, Федька Окаянный... 

– Живой ли он? Похоже, не дышит... – Федор склонился над Харламовым, но заметив, как у того дрожат ресницы, вздохнул облегченно, – кто ж его так приложил?

– Иван Иванович постарался...

– Да уж, никого никогда так не бил,– сознался Кочергин,– думал, что прибил досмерти, ан нет, жив, гаденыш, сейчас очухается...

– Федор Михалыч, – отозвал командира отряда в сторону боец, – там, в шагах трехстах, в леске, мужик повешенный... Уж не хозяин ли пасеки?...

–  Все может быть...Его  снять надо...

– Я уже дал команду... ребята сейчас принесут его сюда...

Оставив земляков у бессознательного тела Харламова, Федор пошел проверить, как исполняются его приказания.

– Федор Михалыч, может добьем этого гада, а то он опять сбежит,– вдогонку спросил Яшка Яковлев.

– Нет, мужики, мы его судить будем!... Мы же не бандиты...

– Значит, этим гадам можно нас убивать, а нам их – нельзя? Почему?– возмутился Гриня Павлов. – Его бы сейчас на кол посадить!...

– А ты ступай, Гриня, в банду, там и отведешь душу... Слыхали, мужики? Нельзя его на кол, нельзя его убивать… – устало произнес Гордей.

– Во-во, он же только что сказал, что тебя здесь закопает, – продолжал возмущаться Кочергин, – а ты его защищаешь...

– Да не защищаю я его... Сказал же Федор, что судить его надо... Ну-ка, поднимите его, кажись, очухался уже...

Ермолай и Гриня рывком поставили Харламова на ноги и прислонили к стенке:

– Стой, говнюк, а то щас по стенке размажем!...

     Медленно возвращалось сознание к купеческому сынку, но, наконец, его взор прояснился, и теперь он уже со страхом и ненавистью смотрел на стоявших полукругом земляков. 

– Что, радуетесь, голожопики? Ваша взяла? Всю жизнь мы вас давили, всю жизнь вы нам ж...пу лизали...

– Кончилось твое время, – перебил его Гордей, –  тебе вообще недолго осталось свет коптить!... Как пить дать, казнит тебя советская власть за все твои прегрешения... Помнишь, как братца своего двоюродного волку скормил?... С тех пор ты и стал Окаянным!... 

– Да уж, много он людям горя принес... Отца сгубил, говорят, мачеху опозорил...– сказал Гриня Павлов.

– А как ты в плену всех нас бросил, Иуда!– грозно надвигался на своего бывшего хозяина Иван Кочергин. – Я же, считай, из-за тебя руки лишился!...А что ты потом дома нагородил  нашей родне? Сколько стариков померло после твоего вранья?...

– …И я в плену у самураев мало радостей видел, – подал голос Яшка.

– Вы!... Вы...Ненавижу! Все равно все сдохнете раньше меня или вместе со мной...

– А вот хренушки тебе, Федор Михалыч, похоже, ты отпрыгался!... – вставил свое слово Ермоха Лукин. – Эх, не Федор бы Михалыч, мы бы тебя сейчас всем миром засудили и пристрелили как собаку...

– А вы застрелите, ну?! Что, Кишка тонка? То-то же...– он громко застонал, обхватил голову руками, потом одна его рука скользнула за пазуху и обратно появилась уже с гранатой. – Все сдохнете сейчас!...

          В то же мгновение раздался выстрел, который отбросил его к стене дома, а граната упала к ногам мужиков... Гордей держал ружье, отнятое у бандита, наперевес,  а палец – на курке. Он-то и прервал угрозы Окаянного выстрелом, и тут же  накрыл своим телом гранату. Прошло всего несколько мгновений, но всем, кто был рядом, они показались вечностью. Раненый в живот, Харламов корчился от боли, стараясь подняться на ноги. Оцепеневшие от ужаса ожидания взрыва, урские мужики широко раскрытыми глазами смотрели на стонущего бандита, на застывшего на гранате Гордея. Наконец, поняв, что взрыва не будет, Гордей сел на земле и поднял гранату:

– Слава тебе Господи, что этот гад не успел чеку выдернуть...

         Громкий вздох облегчения раздался вслед словам Гордея.

– Все равно сдохнете!... Все сдохнете!... Ненавижу!...– Опираясь на стену дома, Харламов сумел подняться на ноги. Казалось, еще мгновение, и он ринется на своих врагов в последнюю атаку. Правой рукой он держался за окровавленный живот, а левая его рука упорно искала что-то в кармане кафтана.

– Осторожно, мужики, может у него еще одна граната!?... – крикнул Гриня Павлов.

– Когда-нибудь мы все помрем, ты правду говоришь, Харламов,– мрачно  

проговорил Иван Кочергин, – но ты сегодня сдохнешь! Сейчас!...– Он поднял наган и выстрелил в своего бывшего хозяина.

– Умри, гад! – процедил сквозь зубы Ермолай Лукин, и выстрелил из обоих стволов своего ружья.

– Будь ты проклят!... – подвел черту Гриня Павлов, и также разрядил свое ружье в  обездвиженное тело.

– Век тебе жариться в аду!...– и Яков выпустил заряд из обреза в уже недвижимое тело.

– Что за стрельба здесь? – тревожно спросил Федор Кузнецов, появляясь из-за дома в сопровождении матроса.

– Мы подлеца здесь судили, Федор Михайлович, нет ему жизни среди людей... – сказал Гриня Павлов.

– Мужики, я же говорил...

– Федор, он взорвать нас хотел, – негромко произнес Гордей, все еще сидя на земле, и протянул брату гранату.

– Что ж, собаке – собачья смерть!...

        ……………………………………………………………………………                                                               

                                                      *   *   *

Простились  братья легко, словно загадали наперед новую встречу, а не случилось, не сбылось... И если Гордей крепко был привязан к родной земле, его родившей и вскормившей, то Федор всей своей непростой и суровой  жизнью, словно платил за чей-то первородный грех. Вот уж над кем действительно "вихри враждебные веяли," раз за разом обрекая его на новые тяжкие испытания... 

 

         ... Сразу по окончании операции по наведению революционного порядка  в Кольчугинском уезде, Федор Кузнецов,  сдав командование отрядом ЧОНа, был откомандирован в Туркестан на борьбу с басмачами, откуда с должности командира полка был направлен в Москву на годичные курсы красных командиров. После этого гарнизоны, где пришлось служить Федору  Кузнецову, менялись, как картинки за окном быстро бегущего поезда: Томск, Забайкалье, Харбин, снова Томск,  Дальний Восток... Судьба, казалось бы, хранила его от смертельных ран, но сам ритм жизни и три контузии, полученные уже в мирное время, делали свое недоброе дело, изнутри подтачивая древо жизни отчаянного  и преданного своему революционному долгу большевика Федора Кузнецова, не давая ему время на передышку, на то, чтобы зацепиться за край родной земли, пустить корни, и тем самым, возможно, продлить свою жизнь... Только в шестидесяти пяти годам  время для него замедлило свой бег и остановилось... Но тогда, осенью 1922 года, ни сам Федор, ни Гордей, никто иной не могли знать, как сложится их дальнейшая судьба...

…………………………………………………………………………..

             ... А между тем мирная жизнь в Урском стала налаживаться… 

         ... Когда Никите исполнилось восемнадцать, решил он его отправить на завод, чтобы получил сын какую-нибудь  профессию: а вдруг не захочет он потом всю свою жизнь от сохи строить? Опять же, все в их роду получили    рабочую специальность – кузнецами были!  А Маша, которая уже давно освоила работу бухгалтера-счетовода,  написала как-то в письме, что "...весною  закончили ремонт старой домны, под музыку ее открывали, а в газете прописали, что это было "Крещение  Домны Гурьевны..." Скоро  готова будет мартеновская печь... строится новый прокатный цех... Так что рабочие на заводе нужны, и не обязательно, что только кузнецы..."

         Письма приходили редко, и подписывала их Маша теперь другой фамилией – Мария Барбашова...  Расстроил-таки Рогов со своей бандой Машину свадьбу – у войны своя логика. И Курако не погулял на ее свадьбе, не довелось, потому как смерть рано забрала к себе этого доброго и талантливого человека. Зарегистрировали свой брак супруги Барбашовы в Гурьевском волисполкоме, а под квартиру занимали теперь комнату в старом  здании заводской конторы,  брата же Никиту, если он решится ехать работать на завод, она намеревалась поселить у тех приветливых стариков, у которых она сама жила не один год. Так, в конце 1924 года переехал Никита в Гурьевск, где был принят на работу учеником слесаря...

        Но не задалась заводская карьера у Никиты Кузнецова, а все потому, что  познакомился он с дочкой немецкого техника Ганса Энгарта Мартой, что работала в приемной управляющего заводом, где раньше была Маша. Через нее-то и состоялось их знакомство... 

          В 1922 году Ганс Фридрих Энгарт, инженер по обогащению угля,  с женой и дочерью приехал в Кузбасс  по приглашению Себальда Юстинуса Рутгерса для работы в Автономной  индустриальной колонии "Кузбасс". Не просто было им после цивилизованного и ухоженного Запада оказаться в суровой и дремучей Сибири. И работа колонистов не всегда ладилась, а тут еще морозы сибирские раз за разом поджимали... Не прошло и трех лет, как  застудилась и умерла жена Энгарта, Хильда, а вскоре разговоры пошли о закрытии самой колонии. Не захотел пожилой немецкий специалист уезжать из Сибири от могилы своей любимой жены, да и не к кому было  возвращаться  в Германию. Единственным родным человеком на всем белом свете для Ганса теперь оставалась 18-летняя красавица-дочь Марта, которая за этот короткий период пребывания в Сибири  успела хорошо выучить русский язык,  освоить  работу  секретаря-письмоводителя и даже курсы счетоводов закончить, а главное, полюбила суровую, но привлекательную своей неожиданностью природу сибирского края.  Зная о печальной участи АИК "Кузбасс", директор Гурьевского завода  Г. Е. Казарновский пригласил некоторых немецких специалистов к себе на завод. Одним из них был  Ганс Фридрих Энгарт. Поначалу  сомневался он, принимать ли такое предложение, но когда узнал, что русские, вопреки всем догматам иностранных ученых и металлургов, намереваются плавить чугун на сыром каменном  угле, загорелся  желанием постичь эту технологию и... дал согласие.

         Рьяно принялся за новую для себя работу Ганс Энгарт, с утра до позднего вечера пропадая в цехах завода, часто выезжал на шахту, где добывался  уголь из пласта Мощный, оставляя свою дочь скучать по вечерам в одиночестве. Но однажды, поздно вернувшись из очередной поездки на шахту, он обнаружил у себя в комнате молодого приятного человека. Судя по тому, как его дочь легко и весело разговаривала  с парнем, он сделал вывод, что они давно знакомы, а чуть позже заметил, какими влюбленными взглядами  обмениваются молодые. И хотя у русского парня было неказистое имя – Никита – но в разговоре он выказывал  большую начитанность, имел собственные взгляды на многие вещи и события, к тому же самостоятельно готовился к поступлению в горный техникум... Но этому знакомству не суждено быть долгим. Однажды у Ганса  Энгарта  случился сердечный приступ, и врачи не смогли ему помочь – обширный инфаркт...

        Единственной опорой на всем белом свете для осиротевшей Марты остался ее любимый друг Никита... Зарегистрировав свой брак, молодожены стали жить в комнате, которую занимали отец с дочерью. Узнав, что Никита женился, не испросив разрешения родителей, Гордей негодовал от возмущения и вообще был готов отказаться от своего сына-ослушника, но потом  вместе с Аленой приехали они на завод в гости к молодоженам. Каково  было их удивление, когда они узнали, что Марта уже на пятом месяце беременности, и приспело время думать, где и как она будет рожать. На семейном совете, в котором приняли участие и супруги Барбашовы, было решено, что после родов в гурьевской больнице Никита с женой и ребенком вернется в Урское... Так все и случилось, и в канун 1927 года Никита, получив расчет на заводе, вернулся в отчий дом со всем своим семейством...

          А в начале 1929 года Иван Петрович Бардин, друг и ученик Курако, получил предложение возглавить стройку будущего металлургического гиганта – Тельбесского (Кузнецкого) завода. Вслед за ним отправились на стройку в Кузнецк многие из тех специалистов, что приехали в Сибирь вместе с Курако весной 1918 года. В их числе  была и семья Барбашовых...

                                                  Глава 6

               Любой человек, переживший глубокое потрясение, норовит найти покойную минутку, чтобы прийти в себя,  набраться сил, а потом шагать дальше по жизни, насколько ему Богом отпущено. Так и сибирское село, превозмогшее гражданскую войну с колчаковскими грабежами, красными реквизициями и последующей продразверсткой, а потом еще перетерпевшее пору бандитского шабаша, в середине 20-х, робко, но облегченно вздохнуло: военные страсти, наконец-то, остались позади, костлявая рука голода с Поволжья не дотянулась до Сибири, а раз так, то жить надо, обустраиваться, детей растить... "Тяжельше были времена, и то не пропали!... – словно подстегивал себя такими словами русский мужик, все натужливее налегая на плуг или все более яростно вгрызаясь в твердокаменную сибирскую землю: кто в копях – за углем, коего оказалось в здесь немерено, а кто в шурфах –  за скупыми золотыми подачками Салаирского кряжа. И тем легче дышалось мужику, чем больше в его жизнь входило так до конца и не понятое им слово "НЭП". И главное, что он развязал мужику руки: работай, продавай, покупай... Конечно, не все сладко да гладко было, но советчиков находилось, хоть отбавляй: то артели надо было организовывать, то товарищества разные, к примеру, ТОЗы (товарищества по совместной обработке земли), а то и вовсе коммуны предлагали строить, где не только все имущество должно быть общим, но и женщины тоже, поскольку они объявлялись "достоянием всего трудового народа". Не здесь, конечно, не в Сибири,  все эти безобразия проявлялись, а "в Европах", под  Москвой... Попробовали такие коммунары встряхнуть Россию, да не тут-то было: устояла Русь патриархальная, а любителей наготы и прочей срамоты закидали камнями да картошкой, чтобы другим неповадно было, а где и арбузы в ход пошли. Но Сибирь миновала сия чаша: только слухи дошли до ее глубинки, да не так слаб сибирский мужик, чтобы от дурной молвы надломиться...

           ...Осторожно, без прежней широты и веселья, встретили жители Урского в 1927 году светлую Пасху. Десятый год все дела в стране вершились под жестким контролем  Советов. С  первых дней после победы Октябрьской революции народу было объявлено, что религия для него есть опимум, а она все жила в голове и сердце того самого народа. Сколько священников было побито в страшном угаре гражданской войны,  сколько их позднее отправили в концлагеря да исправительно-трудовые лагеря, а вера в своего Спасителя продолжала греть и поддерживать в трудную минуту простых русских мужиков и баб. Сколько храмов было разрушено, а то просто передано под склады и клубы, но молитвы и псалмы продолжали звучать  во всех городах и весях российских, если не под сводами церковными, то по избам крестьянским. И хоть проводить крестные ходы на праздник Пасхи сельсоветы, как правило, запрещали, но запретить красить яйца, печь куличи и христосоваться с родными и ближними они не могли. Уследишь разве за каждым домом-то?!...

 

       Тихо, по-семейному отметили праздник Кузнецовы, да пришедшие к ним в гости Кочергины, Иван да Евдокия.  Все чинно было, как в прежние времена. Похристосовались при встрече, расцеловались троекратно, простили друг другу все обиды, отслужили молитвы урочные, а тогда и за стол праздничный сели. Когда стали крашеными яйцами биться, то оказалось, что всех побил Иван Кочергин. Когда  он разбил у Гордея пятое к ряду яйцо, тот не выдержал и выскочил в сени, где стояла  про запас еще чашка с крашеными яйцами. И в этот раз Иван вышел победителем, да все как-то хитро улыбался при этом.  Решили закончить  безрассудную битву и порчу провизии, выпили, а когда Иван потянулся за закуской на столе, то нечаянно обронил на пол свое крашеное бойцовское яйцо, и оно, отозвавшись звонким деревянным стуком, укатилось под стол, сопровождаемое  громким смехом веселой компании. Лишь Гордей еще долго недовольно пыхтел, поглядывая на товарища:

– Э-эх, Иван,  шалопай ты и жулик!... Да как же ты в такой светлый праздник на жульку пошел, а?... 

После того, как Гордей повторил это в третий раз, Иван не выдержал и на полном серьезе повинился перед всеми за свою дурацкую шутку, а затем, встав перед божницей, громко прочитал покаянную молитву, только после этого Гордей перестал дуться на него. Разговоры пошли, песни теплые да светлые, как сама весна. И только в минуту затишья за столом, вставила Алена:

– Ждали в празднику-то Машу с мужем, да не дождались…  Накануне письмо пришло от нее, где она строго настрого просила не привозить на Пасху никаких куличей и крашеных яиц, потому как они с Сергеем комсомольцы, строители новой жизни, и такие штучки им могут не простить.

– Ничего, мать, после праздника поеду в Гурьевск, навещу дочку-то да провианту им отвезу. – Успокоил жену Гордей. – В письме-то ничего не пишет об том, а я уже промеж букв это вижу, что  трудности у них  появились в провиянтом...

...А когда стал Гордей собираться в Гурьевск, невесть откуда прознал об этом Ермоха Лукин и стал напрашиваться в попутчики.

–  Все одно туда едешь, и мне надо...

– А тебе-то зачем? – Спросил  недовольно Гордей.

– Да, понимаш, у моей Глафиры стИральный чугунок треснул, в каком она белье кипятит, ну, а как без него-то?

– А что сам-то не едешь? Лошадь есть, телега есть...

– Так-то оно так, да, понимаш, Гордей Михалыч, телега у меня никудышная, боюсь не доеду до завода-то... Опять же Борька собирается на жеребце огород пахать, а у меня коняжка-то одна, да и в таку даль   в одиночку надо ездить с опаской.... А у меня и ружья нет... Вот, ежели попадется там, то куплю в этот раз...

– Ну, Ермоха-гармоха, все рассчитал... Так и норовишь всякий раз на чужом загривке прокатиться!... Ладно, лошади мои, коляска моя, зато харчи твои будут... Смотри, весть день уйдет на поездку – бери больше!

– Возьму, Гордеюшка, и самогону возьму, не боись...

Гордей только поморщился от этих слов: он знал, что самогон у Ермолая хоть и крепок, да вонюч, потому что не умеет он очищать его от лишних примесей, а то из скупости своей первач может запросто смешать с остатками браги: чтобы, значит, побольше было самогона, а плохой он или хороший – не то главное... На селе все давно знали о том, как Ермоха гонит его – сам же и проболтался, когда  пьяный был...

Ехать надумали в последний день апреля...

 

... Как-то сдержанно встретила дочь Гордея – едва чмокнула в щеку, а так все поодаль от него держалась, когда чаем угощала под пирожки да шанежки, что мать прислала, а в разговоре нет-нет, на на "Вы" сбивалась... Опечалился было Гордей, хотя виду старался не подать: отдалилась дочка совсем. Мало того, что больше года в гости не наведывалась, так еще и "выкать" стала отцу родному... Уже потом немного отошел сердцем, когда решил про себя, что это от культуры своей Маша стала его на "ВЫ" звать. Отметил про себя, как чистенько да аккуратненько она одета. Небогато, но с каким-то особым изыском, какого деревенские девки отроду не знают... С мужем разговаривает ровно да серьезно... Ни шуток, тебе, ни каких-то шалостей, как было всегда принято у них в семье, да и сам Сергей сидит, напыжившись... Смекнул Гордей, почему так, когда Маша сказала, что мужа приняли кандидатом в члены ВКП(б), что он теперь главный снабженец завода и часто ездит в разные командировки... Услыхав это, Гордей и сам невольно подтянулся, словно и его в эту партию приписали да по командировкам заставляют ездить...

...Пятую кружку чая допивал Гордей вприкуску с комковым сахаром (варенье-то решил не трогать – городским оно нужнее), а про себя уже решил, что ночевать его здесь не оставят, хотя две комнатки у них раздельные, и диван в зале свободный... Да и не собирался он ночевать – Ермоха, должно быть, уже заждался его у скобяного магазина, – а как понял по настроению хозяев, что его не пригласят к ночевке, все равно где-то в глубине неприятно екнуло: отдалилась дочка, отдалилась...

Рассказав уже на третий раз все деревенские новости, засобирался он в обратную дорогу, а они ему вежливо так стали помогать  в сборах, и уже прощаясь у порога, всплакнула дочка: "Папенька, матушку поцелуй крепко от меня... Скучаю я по ней шибко..." 

– Ну, хоть так, и то ладно, – потеплело немного на душе у Гордея, – не все, видать, потерялось у нее на этом заводе... мать-то жалеет...

 

– Ну, что ты, Гордей, так долго?... – подступился к нему с упреками Ермолай, – я тут уже половину харчей изжевал, сидя на завалинке, да первачка своего  пригубил... Давай-ка топерь ты спробуй...

– Да нет, Ермоха-тютёха, есть я не хочу: дочка чаем напоила да Алениными пирожками накормила, а твой мутный первачок я пить поостерегусь... дома анисовки своей изопью...

– Ну, вот, я думал, за компанию выпьем да поговорим прямо в дороге-то...

– Это, видать, твои матушка с батюшкой научили тебя водку пить в телеге на ходу? Они ведь любили на своих страшных лошадках разъезжать по гостям?...

– Да ладно, Гордей, не поминай моих родителев всуе,  какие бы ни были, а жизню мне дали...

Не хотел Гордей обижать понапрасну Ермолая, и потому предложил ему заскочить на минутку в кабак, где когда-то сидели они с Федором: выпить по стаканчику  казенной водки да съесть по чашке щей с кашей...

Все-то в кабаке, казалось бы, как и прежде: тот же пьяный гул да сизый дым под давно не беленым потолком, такие же проворные половые, та же горькая водка... Не было только девочки, поющей слезные песни... не было брата рядом... да и молодость ушла куда-то навсегда...

Солнце – к закату, а мужики – к дому...

 

...Едва они проехали Малую Салаирку, как Ермоха вытащил из-под сиденья корзину с провизией и снова принялся уговаривать Гордея выпить по стаканчику самогона, но тот упорно отказывался от угощения и, сидя на козлах, правил лошадьми.

– Ну, как ты не понимаш душу русского мужика: не могу я пить в одиночку, мне этот нужен... как его...

– Собутыльник!– со смехом подсказал Гордей, – а ведь у магазина-то один  пил, или кого-то приглашал?

– Да господь с тобой! Чужого да незнакомого!... Да у меня водка в горле застрянет!...

– Да, Ермолай Лукич, однако ты уже хорош, а до дому нам еще часа три ходу... Уснешь да свалишься где-нибудь в канавке, а я и не замечу ... Мне ведь за лошадьми глядеть надо, не до тебя, Ермоха-дуреха!... Хотя, вон впереди какой-то мужик вышагивает в нашу сторону... Подсадить, что ли, к тебе заместо собутыльника?... – и он громко рассмеялся. 

Вскоре они поравнялись с путником. Им оказался мужчина лет шестидесяти, с седой гривой волос и такой же бородой. Крутой высокий лоб говорил за упрямый характер его хозяина, а шишковатый нос смешно топорщился на худом изможденном лице мужчины.  Одет он был в темную грязную, а местами рваную рясу, на груди на шелковом шнурке  висел  медный крест. Хоть и не таились урские мужики, а, поравнявшись с пешеходом, похоже, напугали его. Он как-то неловко отпрянул на обочину дороги, какое-то время изучал их своими большими серыми, чуть навыкате   глазами, а потом, подавляя внутренний трепет, спросил приглушенно:

– Люди добрые, ответствуйте за ради Бога, вы православные?

– А то как же? – откликнулся Ермолай, и широко перекрестился, удерживая в левой руке бутыль с самогоном.

– А ты чьих будешь, калик перехожий? – спросил Гордей.  – По одежке видать, ты поповского сословия?...

– Все скажу, люди добрые, помогите только... Третьи сутки без сна и без пропитания...

– Да куда ж тебя несет нелегкая?

– Все скажу...– и вдруг он разрыдался в голос, упал на колени.

Гордей  с Ермолаем бросились поднимать его, усадили в коляску, дали воды испить, а Ермоха изловчился и сунул в руку новому попутчику железную кружку с самогоном. Тот ее выпил одним махом, а потом долго откашливался. Перекусив остатками ермохинской провизии, мужчина хотел что-то рассказать, да голос его совсем потух, глаза закрылись, и, рухнув на пол коляски, забылся он тяжелым тревожным сном, изредка жалобно вздыхая.

– Эк его умотало-то! – проговорил Гордей. – Староват он для таких походов-то...

– Гордей, смотри, – потянул его за рукав Ермоха, – у него левый сапог без подошвы напрочь!... Как же он идет-то?...

– Видать крепко его жизнь в оборот взяла... Пусть поспит до села... заночует у меня, а там видно будет...

– А не страшно, Гордей? А вдруг басурман  какой, что тогда?

– Сразу видно, Ермоха, что, сидя у мамки с папкой  за печкой, ты ни одного басурмана-то и в глаза не видел, а говоришь... Поп он, видно же по одежке, по кресту, опять же говорит, как молитву читает...

– А что ж тогда он такой... чумазый?

– Время сейчас для их брата тяжелое да опасное. Сколько сгубили в войну, так и сейчас продолжают изводить это сословие. Совсем Русь-матушку  советчики хотят от Бога оторвать, да не выйдет у них это, не выйдет!...  Русский мужик с Богом-то бок-о-бок тыщу лет живет да поклоны ему шлет, а они со своими книжками да партиями за десять лет все изломать хотят... Не получится!...

 – Верно ты говоришь, Гордей, верно, да только не надо бы так громко, а то, не дай Бог, беда случится!....

– А ты не болтай попусту – беда и не случится! Эх, ты, Ермоха- дуреха!... Ты ведь старый уже, а все пугливый...

– Потому и пугливый, что старый, а старый, потому что всегда пугливым был, потому и живу пока ...

– Чудишь, парень! Ладно, пей свою самогонку, да двинемся в дорогу... Надо бы накрыть его попоной, что ли... Сдается мне, от властей он бегает... 

                                             *   *   *

            В село они въехали, когда уже стемнело, и потому вряд ли кто из земляков усмотрел, кого привез с собой Гордей Кузнецов. Ермолая он высадил у моста, да наказал еще раз не болтать о путнике, которого они встретили на тракте, на что получил самые горячие заверения о молчании. На том и расстались. 

Уже на дворе, распрягая лошадей, отправил он Никиту, который хотел ему помочь с лошадьми, подтопить баню.

– А зачем, тятя, не суббота ведь?

– Надо, Никитка, хоть и не суббота... В коляске человек один спит... тяжело ему, умаялся в дороге... Матери скажи, чтобы на стол собрала да еще скажи, что Ганя сегодня будет спать в доме, на гопчике, а в летней кухне гостя уложим... ступай уже...

Алена, стоявшая на крыльце, слышала весь разговор отца с сыном, и только спросила с сомнением:

– А надо ли так, Гордей? А если тать какой?...

– Бог с тобой, Аленушка! Поп это...божий человек, а ты его в вороги записала...

– А ну, кто донесет Колесову да его ватажникам, и снова тебе контру припишут?

– Да никто никому не скажет, успокойся! Мы  ведь только с Ермохой были...

– Вот он-то  и расскажет!... Первый болтун на селе!...

– Да слово он дал, что молчать будет...Авось сдюжит в этот раз-то?...

– Ну-ну, клюют тебя советчики раз за разом, а ты все свое гнешь! О семье бы хоть подумал! Егорке еще года нет, да и Ганя – чуть лучше грудничка...

– Ну, ладно, Аленушка, денек-другой отлежится, да дальше пойдет по свету, или сам властям сдастся...

– Так ты даже не знаешь, что он натворил и в дом ведешь, Гордей?!

– А-ле-на!– Чуть нараспев проговорил Гордей, тем самым показывая, что его терпению приходит конец.– Человек трое суток не спал и не ел... упал вот на дно коляски и все проснуться не может, а ты хочешь, чтобы я справу навел у него?!... Говорю же тебе – человек божий, а как ему не помочь, коли сам в Бога веришь?... 

– Ой, ладно, Гордей! Все одно тебя не переделаешь...  Белье сейчас вынесу... Гостя-то пока не буди... пусть баня  протопится, тогда и разбудишь, а я стол накрою...

 

... Зарозовевший после бани, Михаил Борисов, представился хозяевам как священник Никольской церкви, что была в селе Черкасово Прокопьевского района. Накоротке осенив себя троеперстием, Кузнецовы заняли места за столом, а гостя  Гордей посадил во главу стола и пригласил отведать их скромное угощение. Окинув взором просторную горницу, батюшка встал и, обернувшись лицом к иконе, прочитал молитву, сопровождая ее крестным знамением:

–  …Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даешь им пищу во благовремении, отверзаешь Ты щедрую руку Твою и пополняешь всякое животное благословление. Аминь! 

   Приученные к  чтению молитвы в голос только по большим праздникам, Кузнецовы поначалу несколько растерялись, но потом дружно  поднялись со своих мест и хотели поддержать гостя, да не успели – больно коротка молитва! Зато  последнее «Аминь!» они словно выдохнули… 

 Только после этого отец Михаил принял из рук Гордея стакан анисовки, выпил и принялся за еду, но еще долго с какой-то затаенной опаской в глазах, подернутых слезами, смотрел по сторонам да изредка приговаривал:

– Спаси Господи, что на добрых людей мя вывел!...

За столом сидели Алена с Гордеем да Никита, Ганя расположился на полатях, а Марта качала люльку с маленьким Егором и не принимала участия ни в поздней трапезе, ни в разговоре.

В неторопливой  беседе  гость  поведал, как он незадолго до встречи на тракте с Гордеем и Ермолаем, хотел он зайти в Малую Салаирку, чтобы попросить милостыню да какую-нибудь обувку (сапог-от совсем без подошвы был), так "молодые комсомолы", что на взгорке у дороги играли в городки, в ответ на его просьбу, после того, как разглядели на груди крест, освистали и погнали прочь, кидая вдогонку биты, отчего он несколько раз упал, корчась от боли, а в довершении  всего пустили вслед такую же молодую и злую, как сами, собаку. И целую версту гнала она его, старого человека, сопровождая злобным лаем… Спасибо, что Гордей Михайлыч со спутником пресекли это издевательство и усадили к себе в тарантас…

– И за что же, батюшка, все беды на вас? – осторожно спросила Алена. – Или грех ваш так велик, или люди, что рядом с вами, совсем обезумели?...

Поняв этот вопрос как приглашение к рассказу о причинах своих мытарств, рассказал старик о том, что в день светлой Пасхи получил он разрешение в милиции на проведение в своем селе крестного хода с песнопениями,  молитвами и заходом в избы крестьян. И все-то было чинно да ладно, пока не увидел старый священник в избе у одной из крестьянок рядом с божницей вырезанные из газеты фотографии красных командиров –Ворошилова да Буденного. Закипела душа старца, сорвал он их со стены и бросил на пол со словами: «Пошто рядом с ликом Божиим картинки навешали?!...». Такая же участь постигла карточки в другой избе, после чего все участники крестного хода, кто потихоньку, кто порезвее, в испуге разбежались по домам, не дожидаясь последней проповеди батюшки и окропления святой водой...

 А спустя два дня старшему милиционеру села Черкасово Языкову на стол легло письмо, подписанное церковным старостой Ефимом Мальцевым и председателем церковного совета  Вячеславом Куколевым, где в подробно описывались минувшие события, а заканчивалось оно так: "...совершенное Борисовым является преступлением и ненавистью к Советской власти. На основании того просим привлечь его к законной ответственности  и отдать под суд..."

…Не ведал старый священник о существовании данного письма, но нутром своим почувствовал, что его пасхальный демарш не пройдет ему даром, и потому уже на следующий день, сложив в небольшую котомку самое необходимое,  он ушел… пустился в бега...

– Да как же ты, батюшка, такой грех на светлую Пасху устроил? – спросил удрученно Гордей. 

– А разве не грешно то, что слепцы эти… вот именно, слепцы!– вдруг резко, будто самого себя убеждая, выкрикнул священник, – … рядом с ликом Божиим  карточки прохвостов разных наклеили? Это ведь с их попущения, если не приказа, жгли и жгут церкви, предают смерти слуг Божиих? И как это можно терпеть?...

– Много в ваших словах правды, батюшка, – грустно произнесла Алена, – да, видно, на роду у нас так написано – терпеть власть супостатов. Бог терпел – и нам велел...

– Как раз Вседержитель-то наш не стал терпеть сатанинские происки власть имущих в Иудее, возвысил свой голос в заступу сирых и убогих, в защиту  веры истиной, за что и был распят отступниками... Мог бы, по разумению человеческому,  промолчать и отказаться от Веры своей, за что, наверное, был бы пощажен жестоким судиею своим и порочным Синедрионом, но тогда не стал бы он тем, кем он  явился всему миру христианскому... Да, дочь моя, Богочеловек  терпел... муки свои, что принял на кресте, за веру свою, за правду свою, стоически терпел  и нам завещал это терпение...  Но нельзя, Алена Ивановна, равнодушно зрить, когда веру истинную ломают, когда святые образа поганят да человека принижают до состояния порося только потому, что он не молится на их антихристовы звезды. Грешен я, что не дал укорот гневу своему, но что он рядом с их грехом? Я отмолю его, даст Бог, молитвами, воздержанием, но эти богоборцы себя явили равными Богу и топчут тысячелетнюю веру православную, а с нею и души всех верующих русичей. Татарове, что держали нашу Русь в ярме долгие годы, и те Веру не трогали! И как же нам терпеть все эти  принижения и издевательства?...

– Времена нынче другие, отец Михаил, – проговорил Гордей, – мир изменился, люди другие стали, как тут быть-то?...

– Так-то оно так, да Бог-то наш –  един и вечен, и только вера в него позволит сохранить человеку в себе человеческое, духовное. Не то все эти измены и перемены доведут Его паству до бесовщины, если уже не довели... Спаси и сохрани, Господи, слабых и заблудших ...– и он осенил себя знамением.– Я ведь тоже, было, впал в ересь обновленчества, рукоположен был в сан священника обновленческим епископом Нагановым...

–  ... Обновленцы – это, которые без бороды службу  несут? – осторожно спросила Алена. – Был  такой у нас в Красном, еще где-то такие есть, люди баяли...

– Что в миру, что в клиру – везде война идет, а от того, кто верх в ней возьмет, и судьба наша зависит...

– И как же вы теперь, батюшка...– Алена замялась, не зная, какие слова

 подобрать, чтобы и вопрос задать, и человека не обидеть.– Неужто вовсе отреклись от веры истинной?

– Много дум разных было, многое пережить пришлось, и позвало меня назад, в лоно церкви истинной, и отправился я в первопрестольную со своим прошением на имя Его святейшества  Тихона, Патриарха Московского и всея Руси. Покаяние в нем  свое принес, отрекся от лжи обновленческой... Простил Преосвятитель, перерукоположил меня по исповеди у духовника и  направил к преосвященнику Никите Бийскому за получением прихода...

– А как же здесь-то ты оказался, отец Михаил? Здесь ведь Кузнецкий округ, а не Алтай? – спросил Гордей, за что получил тычок в бок от Алены.

– Неисповедимы пути Господни, как и тех, кто идет вослед ему...– уклончиво ответил гость. За время беседы они не раз отвлекались на еду и питие, и потому их гость выглядел очень усталым. И все же, преодолев усталость, отец Михаил, поднялся из-за стола и прочитал молитву,  но теперь уже вслед за ним дружно вторили и хозяева, а Ганя, оставив полати, встал на колени перед иконой и раз за разом клал поклоны:

– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ, не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе Мир даяй им, прииди к нам и спаси нас. Аминь!

–  А вам особое благодарение наше за доброту и внимание, за то, что не дали пропасть  рабу божьему, за хлеб, за соль, но если мне укажите уголок, где я чресла свои могу преклонить  – благодарен буду вдвойне, а  поутру совершу молитву на ваше оздоровление...

– Я провожу вас, отец Михаил, – поднялся из-за стола Гордей. – Здесь младенец у нас неспокойный да еще отрок... не в себе он, а там вам спокойно будет...

–  А Боголюбив и послушен зело отрок ваш Ганя,– говорил Борисов, спускаясь по ступенькам крыльца, поддерживаемый Гордеем. – Приведи, Гордей Михалыч, его завтра ко мне. Умом он слаб да душою чист, а каждая беседа с таким чадом, что касание крыла ангела... И ваши души, ежели есть в том нужда, готов облегчить  добрыми словами и молитвами...

                                         *   *   *

      ... Еще до поездки в Гурьевск Гордей намеревался съездить  в Горскино к мельнику Кузьме. Мука была на исходе, и потому хотел свезти к нему зерно для нового помола. Пока запрягал Красулю в ходок, мимо с ведром молока прошла Алена.

– Опять одна горбатишься? – недовольно буркнул он вслед жене, – Невестку-то надо приучать к деревенской жизни, а то так и будет на корову смотреть, как на картинку...

– Да куда ей сейчас-то? Егорку  грудью кормит она, не до коров ей...

            Управившись с лошадью, Гордей сел завтракать, а мимо него к выходу прошмыгнули Марта с Никитой. На ходу они о чем-то весело переговаривались, а в дверях столкнулись с Аленой, и Никита, чмокнув ее в щеку, проговорил на ходу:

– С праздником, маманя!...

– С каким это еще? – не поняла Алена.

– Да сегодня же 1-е мая – праздник всех трудящихся мира!... Неужто забыла?

– Да, уж великий праздник!... – недовольным голосом отозвался из-за стола Гордей. – Пасху, Рождество – не моги праздновать, а тут, вишь, мировой праздник...  Вы что же, к сельсовету собрались идти?...

              Почувствовав в голосе отца нотки недовольства, Никита, а вслед за ним и Марта, перестали улыбаться, и уже совсем серьезным голосом Никита добавил:

– Там митинг нынче будет...На сельсовете флаг новый должны повесить, речи разные говорить будут, песни петь революционные... Если маманя доглядит за Егоркой?...

– Догляжу, конечно, ступайте уж...

– Погоди ты, мать... И кто же вам все это наговорил? – голос Гордей по-прежнему выдавал его недовольство.

– Ребята говорили, комсомольцы...

– И вас, однако, в комсомолы зовут? – с легкой усмешкой спросила Алена, присаживаясь за стол рядом с Гордеем.

– Зовут... Давно уже...

– Нечего там делать! – сурово сказал Гордей, со стуком поставив на стол пустую кружку. – Только и делов-то у них, что колготиться около сельсовета, песни петь да церковь хаять! Нет чтобы работу какую делали...

– Ну, как же, тятя, субботник проводили по лету, когда лес-топляк из реки вылавливали...

– Ну, и где он этот лес? Кому его отдали? Сказывали, Семка Скопцов, что продал лес  кому-то Колесов, а в кассу деньги по сию пору не вложил. Вот и получается, что комсомол ваш на партейца Симу Колесова горбатится!... Если уж работать, так на себя или за дело какое-то общее да полезное, а так...

– Опять же, Никита, ты же помнишь как комсомольцы ваши пьяные подрались и Кольку Иванова, Филька Змазнев убил?...– вставила Алена.

– Ну, мать, скажешь! Это Филька пьяный был... он всегда пьяный да дурной, и как его свет белый терпит, сколько душ уже погубил этот варнак! За бандитство с Федькой окаянным отсидел два года, а тут амнистия! Думали,  за ум возьмется, а он Кольку Иванова зарезал, да опять в бега подался. Одно слово – сволочной он мужик!... Я о том, что комсомольцы эти болтаются как... – тут Гордей замолчал, глянул на стоявшую рядом с сыном сноху, и добавил уже другим тоном, – дермо в проруби... Все заботы себе не найдут...

– Ладно, бать, никуда мы не пойдем в таком разе... Я возьму бинокль дяди Федин?

– А на что он тебе, бинокль-то?

– Да мы с Мартой хоть посмотрим с крыльца, что там будет...

– Что ж, возьми, в спаленке он у нас на стене висит...

             Взяв бинокль, Никита неулыбчиво поблагодарил отца и вместе с Мартой вышел из дому. Глядя им вслед, Гордей и Алена какое-то время молчали, и, словно по волшебству, каждому из них на ум пришла одна и та же мысль: при всей разнице, как же они похожи друг на друга, Никита и Марта. Оба небольшого роста, худенькие, стройные, гибкие, с тонкими красивыми чертами лица. Если Марта была вся в породу своих предков – светловолосая да голубоглазая, то Никита был кареглазый, с густыми бровями, которые, в детстве  были совсем рыжие, но в последние годы, как и вся его шевелюра, потемнели, превратив его в темного шатена. Не нашел в нем, как не искал Гордей, тех черт, коими сам был богат. Где широкая кость и  плечи в косую сажень? Где тот густой и черный волос, покрывавший у него не только голову, но и все его крупное мосластое тело? Обоим их младший сын напоминал… Федора: ей – с легкой, но пронзительной грустью; ему – с обидой, со временем уже ослабевшей.   Ни разу Гордей и Алена не поднимали этот вопрос меж собой: кто отец Никиты? Чей он сын? А ведь тридцать лет они вместе, и сыну уже двадцать первый идет. Молод он еще, да уже сам отец. Последний из деток, а первый сделал родителей бабкой и дедом... Так, не сговариваясь, и несли они по жизни эту тайну святого порока...

– Ну, мать, я поехал, а ты тут гостя нашего накорми да займи чем-нибудь, чтобы не скучал, книжку какую-нибудь дай, Никита недавно из читальни принес... Крепок на сон батюшка-то...

– Да он уже проснулся... Умывался, когда я в дом шла... Накормить его надо будет... А Ганя-то убежал к сельсовету спозаранку...

– Ну, и пусть... Ему Бог – главный советчик... Хоть не в себе, а лишку не скажет и не сделает...

          Никита и Марта забравшись вдвоем в кресло, сделанное еще их дедом, рассматривали в бинокль, что происходило на площади перед сельсоветом, а внизу, около крыльца кузнецовской усадьбы, с интересом оглядывая двор, стоял их гость Михаил Борисов. Завидев Гордея с Аленой, священник поздоровался с ними, склонив голову:

– Буде здравы, Гордей Михайлович и Алена Ивановна! Утро-то какое славное... солнышко...

– Доброе утро, отец Михаил!– ответила за двоих Алена. – Как спалось, батюшка?

– Аки младенцу!... В первое мгновение, как проснулся, почудилось мне, что я в раю и ангелы песни мне поют...

– Это, батюшка, вам почудилось... Куры там за стенкой, и когда ищут место, чтобы яйцо снести, то ворчат по-своему, словно поют...

– И то верно, хозяюшка, а все одно приятно слышать...

              Пока Алена разговаривала с Борисовым, Никита протянул бинокль отцу произнес недоуменно:

– И флаг новый есть, и люди собираются, музыка играет, а Серафим Колесов, словно, куда уезжает...

            Гордей взял бинокль, и уже в следующее мгновение понял: к нему собирается партийный секретарь, на телеге с вожжами сидел Мока, рядом стоял Ермолай и что-то доказывал Колесову, но тот, словно не желая слушать, отворачивался от него, пока, наконец, не рассердился и  не оттолкнул от себя, а потом схватил за рукав Семена Скопцова и потянул на телегу.  С высокого крыльца сельсовета Илья Гвоздев что-то кричал Колесову, но тот только отмахивался. Наконец секретарь запрыгнул на телегу и Мока тронул вожжи...

– Да, день-то хороший, батюшка, солнышко, но у людей-то свои заботы, – сказал Гордей громко и озабоченно. – А что будет тебе, отец Михаил, ежели тебя изловит милиция или сельсоветчики?

– Грустно говорить, Гордей Михайлович, но, похоже,   холодной мне не избежать, а то и хуже... На все воля Божия!... – И он перекрестился. – Вы так спрашиваете, будто  случилось что-то?...

– Еще нет, батюшка, но может случиться... Похоже, за вами едут наши сельсоветчики... Минут через пять-десять здесь будут... 

– О Господи, Всесвятый, Спаси и сохрани мя...

– Батюшка, если вы хотите спастись – садитесь на ходок и Никита вас отвезет, куда скажете: в Горскино, в Красное... в другую какую деревню, но уезжать нужно немедленно, сейчас же... Готовы ли вы?

– Да я-то готов... Голому одеться – подпоясаться... Господи ты, Боже мой!... – Он как-то по-женски всплеснул руками и стал взбираться на повозку. 

– Никита, марш за вожжи, отвезешь в Красное, ежели чего оставишь на ночлег у Игната Слепцова, у шорника, в прошлом году мы с тобой были у него, помнишь ли?

– Помню, тятя, сделаю все, как велишь...

– А сам сразу домой ворочайся...

              В следующее мгновение Никита уже открывал задние ворота, а

Гордей, подхватив в углу сеней свои старые сапоги, стал спускаться вниз.– Гордей, на-ко возьми котомку,– остановила его Алена, – даже покушать не успел батюшка...

          Бросив в ходок сапоги, котомку с едой и баклажку с водой, что всегда стояла на скамейке возле крыльца, Гордей помог сыну забраться на место возницы и дал такое напутствие:

– Доедешь до Горелой сосны – уйди с дороги, схоронись в кустах и повремени с часок... Ежели они в погоню пойдут за вами, то не ходи на Красное той дорогой,  с полверсты впереди будет просека... старая она, заросла, наверное, но по ней ты сможешь на Крестьянский тракт выбраться, и уже там – на Красное... Ежели вас поймают да пытать тебя будут, скажешь, что ничего не знаешь, ни ведаешь, кто этот человек... Отец просил подвезти знакомца до Красного... По просеке-то осторожней, а то, ненароком, колеса оставишь на кочках да ухабах... С Богом, сынок!... А ты, батюшка, прости, что так прощаемся – не моя вина, а тех лиходеев, что гоньбу за тобой устроили...

– О чем слова твои, Гордей Михалыч, премного благодарен вам за все... вчера ведь и умереть мог на обочине... сердце зашлось, озяб весь, голодный...

– Папа, – раздался с крыльца голос Марты, – они уже до угла вашего огорода  доехали...  шнеля надо, шнеля...

              Хорошо изучившая русский язык за время пребывания в АИКе, Марта говорила почти без акцента, но когда  волновалась, то он выдавал с головой ее немецкой происхождение, а то и вовсе срывались с языка немецкие слова.

– О-о, слышу прусскую речь, Гордей Михайлович!  Какая у тебя широкая душа: сношенница – прусачка – навряд ли новая власть это одобрит... сироту, блаженного усыновил... меня не побоялся подобрать в дороге...

– Отец Михаил, ехать надо!... – нетерпеливо трепал его рукав Гордей.

– Да, да, конечно...  Добро творишь, и воздастся тебе со сторицей!... Да прибудет с вами Господь в минуты благостные и время испытаний!...

Никита тронул вожжи и ходок мягко покатил со двора, а Гордей кинулся закрывать ворота, после чего спустил с цепи Дружка, огромного лохматого волкодава. 

– Все в избу, – приказал Гордей. – Марта, у тебя ребенок плачет... У тебя, мать, молоко киснет...Ежели спросят, то Никита час назад уехал в Горскино, на мельницу, а это я зерно заготовил, чтобы свезти его туда на помол... Все, все...

 Уже через окно, глядящее в ельник, Гордей проследил, как ходок скрылся за бугром. Перекрестившись, Гордей скрутил цигарку и уселся на "трон" отца, стараясь унять нервную дрожь в руках и коленях. Глубоко затянувшись дымом, откинулся на спинку кресла и обнаружил висевший на ремне бинокль.

– Алена, спрячь его подальше!... – он буквально кинул ей в руки подарок, когда-то сделанный ему Федором.

– Гордей, остынь! У тебя все беды от горячности!...

– Ай!...– с досадой проговорил он, и в это время раздался стук в ворота, а Дружок, опершись на  них передними лапами, зашелся в яростном лае.

– Хозяин, открывай!... – раздался зычный голос Колесова.

– Кто там пришел? Я никого не звал!... – Отозвался Гордей.

– Это власть советская к тебе пришла! Ее не надо звать – она сама приходит к кому хочет и когда хочет... – эти слова  отдавали прямой угрозой.

– Погоди ужо, советская власть, собаку привяжу, а то она спустит тебе штаны-то...

Посадив собаку на цепь, Гордей с заметной усмешкой на лице открыл воротца:

–  Ну, здравствуй, советская власть! Здравствуй, Серафим Иванович! В следующий раз, ежели забуду, как тебя звать-величать, так и буду обзывать  – советская власть!... Милости прошу, советская власть...

За разговором мужчин с высокого крыльца наблюдала Алена, желая только одного, чтобы Гордей не сорвался по горячности, не нагрубил сельсоветчикам...

– Все резвишься, Гордей Михайлович? – недобро щурясь, проговорил Колесов, намереваясь переступить высокий порог воротец.

– Куда это так торопится, советская власть? – Заслонил ему дорогу Гордей. Ростом они с Колесовым были одного, но Гордей был шире в плечах, да и один взгляд его мог остановить любого смельчака.

– Та-ак, Кузнецов! Оказал сопротивление советской власти, а посему... – его рука нырнула в карман галифе: теперь в ней отливал черным блеском наган. – Может быть, подчинишься или как?...

          Гордей стоял, набычившись, закрывая собой весь проем воротец,  желваки его ходили буграми на заросшем волосом лице, а черные глаза, словно два ствола, в упор  смотрели на нежданных гостей. Колесов и даже Мока, дышавший в затылок партийному секретарю, невольно отступили назад. 

– Пустите, Серафим Иванович,– раздался голос Семена Скопцова. Он  потеснил своих товарищей и встал напротив Гордея.

– Дядя Гордей! Крестный! Мы же не в гости пришли, а по службе... нам бы только узнать: правда ли, что ты приютил у себя какого-то беглого человека? Сельсовет и партийная ячейка имеет право знать, кто этот человек, не есть ли он враг советской власти...

– Нет у меня, крестничек, врагов советской власти в доме, никого нет, кроме моих домочадцев...

– А что же не пущаешь нас во двор, Гордей Михалыч? – Утробным голосом спросил Мока, норовя через плечо Гордея заглянуть вовнутрь двора.

  – А потому, товарищ Мока, что у меня там жена родная, сын со снохой да внучок, которому и года нет, а всякие гости незваные, да еще с наганами, мне тут совсем лишние...

– Гордей, ну что же ты так-то встречаешь уважаемых людей? – раздался из-за его спины спокойный и певучий голос Алены. –  Проходите, товарищи, будьте гостями... В дом не приглашаем, поскольку там грудничок у нас с матерью, а тут, пожалуйста, смотрите... – она взяла Гордея под руку и отвела от дверного проема, давая возможность пройти на двор приехавшим мужчинам. Она чувствовала, как напряглась рука Гордея под рубахой, поэтому старалась отвести его в сторону и самой вести переговоры. Дождавшись, когда все трое зайдут во двор, продолжила разговор приветливым голосом, – Наган-то спрячьте, Серафим Иванович,  я всегда считала, что вы  не робкого десятка мужчина...

Проследив глазами, как револьвер исчез в просторном кармане галифе Колесова, спросила его:

–  Вы ищите кого-то?

– Спасибо, тетка Алена, – проговорил Скопцов, – тут сказали, что Гордей Михайлович подобрал в дороге какого-то незнакомого мужика, шибко похожего   то ли на попа,  то ли на бандита...

–  Один хрен, не наши они, не советские... – прогудел  недовольно Мока.

– И кто же это вам сказал про этого.. .человека? – Спросила Алена, усилием воли заставляя себя улыбаться.

– Так, это... кто, Мока? – Семен Скопцов тронул рукав стоявшего с каменным лицом Моку.

– Да, Ермолай Лукин вчерась мне сказал про то...

– А Ермоха-то не пьяный был?... – холодно спросил Гордей.

– Ну, да... выпимши...

– Он же два штофа выжрал за дорогу... он же на ногах еле стоял!...

– Так что ли, Мока? – не поворачивая к нему лица, спросил Колесов.

– Ну-у...так, Серафим Иванович... Я даже хотел его довести до дома, чтобы не упал где... А он еще просил выпить...

– Сразу-то что не сказал, дурак!... – Колесов круто развернулся на месте и зашагал на выход. В проеме воротец он задержался и, обернувшись назад, сказал не без издевки в голосе:

– Ай, да Алена Ивановна! И красавица, и умница, и к людям приветлива, а досталась... несознательному элементу!... – Он хохотнул и шагнул со двора. Вслед за ним  поспешили его помощники, а уже через минуту подвода с сельскими активистами катила к сельсовету, где уже собралась большая толпа для проведения  праздничного митинга...

...Много позже Гордей узнал, что через две недели после бегства из Урского священник Борисов был арестован и содержался в Щегловском доме заключения до окончания следствия, а потом был отправлен по приговору суда в исправительно-трудовой лагерь...

 

... Спустя много лет после указанных событий телеутская просветительница из Белово Людмила Тимофеевна Сыркашева-Рюмина вспоминала в своих записках, что в начале 20-х годов прошлого столетия в селе Улус (ныне Беловский район), у жителя села Кочубеева Алексея умерла жена, оставив ему на попечение пятерых малолетних сыновей. Узнав о бедственном положении вдовца, миссионеры от церкви решили взять на свое воспитание и обучение четырех его детей. Приехавший из села Улалы (позднее оно было переименовано в город Горно-Алтайск) отец Гавриил, пришел в семью Кочубеевых, и сказал следующее: " Ты, Панфил, (старший сын), оставайся с отцом и помогай ему по хозяйству, а остальных четверых  я беру с собой для учебы..." Но для того, чтобы увезти братьев Кочубеевых  в Улалу, их, прежде, надо было окрестить, поскольку они были некрещеные телеуты. Крестил их сельский священник Борисов, и всем четверым дал он свою фамилию. По сведениям из архива телеутской диаспоры, хранителем которого был фронтовик Петр Александрович Тыдыков, все братья Кочубеевы, крещенные священником  Борисовым, были записаны на его фамилию, и в впоследствии жили в Москве, где получили хорошее образование.  Григорий Борисов (Кочубеев) работал в отделе народного образования  города Москвы;  Максим Борисов (Кочубеев), стал известным фольклористом, писал стихи,  и также жил в Москве. Самый младший из братьев, Дмитрий Борисов, стал военным, и также жил в Москве. О четвертом брате Борисове (Кочубееве) сведения не сохранились, кроме того, что он тоже жил в Москве. И только Панфил Кочубеев жил и умер в Кузбассе с фамилией отца. Дмитрий Борисов, с которым была лично знакома Рюмина-Сыркашева, рассказывал ей, что их крестный отец позднее подвергался  политическим репрессиям и им, его крестникам, из-за этого пришлось пережить немало неприятностей в 30-40-е годы...

         Такие вот ниточки-ручейки человеческих судеб, порой, пронизывают нашу жизнь,  сближая, казалось бы, совсем далеких и чужих людей в единое целое, называемое человеческим сообществом; делают неразрывным поток времени, являя ироничному и прагматичному современнику мысли и чувства, беды и радости их пращуров, тем самым цементируя собой такое понятие как РУССКИЙ НАРОД...

                                                  *   *   *

            И хотя об этом случае с беглым священником в Урском никто толком ничего не знал, но еще долго деревенские нет-нет да поддевали Ермоху, когда он в очередной раз напивался своего самогона: "Эй, Ермолай Лукич, опять допьешься до беглых попов?!..." Зябко передергивая своими округлыми плечами, Ермоха старался бежать подальше от таких шутников. И как еще Гордей не побил его тогда за болтливый язык, удивлялся сам Лукин. На одном из собраний в сельсовете накануне нового, 1928 года, Колесов, как бы между прочим, обронил, что в октябре Особое Совещание   ОГПУ, наконец-то, осудило двух попов за антисоветские действия.

– ...Из наших краев они были, Платонов, кажись, и Борисов... Служили здесь, контру сеяли... – и вдруг, без всякой на то причины, он окликнул Ермолая Лукина, – не этих ли попов ты, Ермолай Лукич, по пьяной лавочке  возил на коляске с Гордеем Кузнецовым?... 

     От неожиданности Ермоха даже подпрыгнул на лавке, и только твердый ответный окрик Кузнецова заставил Колесова замолчать:

– Наверное, хватит издеваться, Серафим Иванович, над человеком? Мало ли кто по пьяной лавочке что натворит, что ж его теперь по гроб-могилу этим тыкать в нос?... Лучше расскажи, чего там райсоветчики на следующий год удумали: какие налоги, повинности, или опять в коммуны будут агитировать?...

– Ага, с общими коровами и бабами...– звонким голосом Ивана Гультикова отозвался зал, и громкий мужской хохот заставил затрепетать огоньки в керосиновых лампах.

– Ну, коммуна-не коммуна, а что-то все равно будет... Должно быть, а то смотри, как быстро богатеют мужички! А Иван Кочергин так и вовсе в купца Харламова  переродился: в хромовых сапогах со скрипом ходит, в жилеточке, с золотыми часами на пузе... Как будто и революции не было!...

     Кочергин, сидевший в зале на предпоследнем крайнем ряду, скрипнул зубами и потупил голову, зато Яшка Яковлев вступился за товарища:

– А плохо разве, что люди по-людски жить стали? Даже Ермоха, наконец, лошадью обзавелся да корову купил... А по тебе, Серафим Иваныч, ходи мы  здесь все в голожопиках,  ты бы счастлив был?!... Нет чтобы порадоваться за людей...

– Ладно, Яковлев, ты меня здесь не агитируй... Живёте-живите, да только мне сдается, что так вот безнаказанно мужики у нас богатеть не будут – все равно наша советская власть что-нибудь придумает такое-этакое, чтобы пролетариату легче жилось, а мироедам разным черти снились по ночам...

– Странный ты мужик, Колесов, – мрачно прогудел с места Артемий Вершинин, – с нами живешь рядом, по земле ходишь,  а все заботишься о "пролетарьяте", какого в глаза никогда не видывал, да нам все норовишь под дыхало заехать?... Может, тебе лучше отправиться на завод к тем рабочим, да и помогать им как можно, а то ведь ты тут только с карандашом за ухом ходишь, да печатью в штанах трясешь!...

       Снова раздался хохот в зале, а Скопцов поспешил закрыть собрание. Уже поверх голов уходяших из зала мужиков и баб, Колесов продолжал пророчествовать:

– Зря смеетесь, землячки, скоро советская власть возьмет в оборот мироедов – не до смеху будет!...

– Козел плешивый тебе земляк!...–  прилетело в президиум из толпы уходящих из зала крестьян.

– Кто это сказал? Кто? – настойчиво трепал Семку Скопцова за рукав Колесов. – Ты ведь всех по голосам знаешь?...

– Поди разберись, кто из них... – увернулся от ответа Семен, – по списку семьдесят четыре человека было на собрании, и каждый из них еще не такое может завернуть, ежели его затронешь...

– Не народ, а контра сплошная...– недовольно проворчал партийный секретарь, – но погодите ужо, и на вас управу найдем!...

 

             Как в воду глядел Серафим Колесов, и уже  в начале 1930 года в селе Урском, по решению районного Совета был образован колхоз "Имени 1-го Мая" Урского сельского совета, где объединили свои хозяйства 27 крестьян-бедняков, а в общем их ведении  оказалось семь сенокосилок, пять плугов, несколько деревянных борон. Из живности в коллективную собственность попали 32 лошади, пять коров и одна пасека с семью пчелосемьями. Все имущество нового колхоза оценивалось в 12 500 рублей, а под посевы колхозникам отошли 95 гектаров пахотной земли. Большинство же крестьян не торопились расставаться со своими лошадьми да прочей скотиной, руководствуясь вековой народной мудростью: поживем – увидим! И уже потом залихватски смело добавляли: а живы будем – не помрем!...

         То первое колхозное собрание едва не закончилось балаганом. Уже составили и утвердили списки членов колхоза, огласили опись совместной колхозной собственности, наметили планы дальнейшей работы, но спохватились, что не выбрали председателя колхоза. Серафим Колесов так энергично и уверенно вел собрание, что, казалось, другой кандидатуры на это место просто не подобрать. Кому не предлагали стать председателем – все в отказ, вплоть до выхода из колхоза. Серафим чуть голос не сорвал, доказывая необходимость избрания председателя, на что Иван Легков с присущей большинству мужиков осторожностью  выразил общее мнение новоявленных колхозников:

– Ты, Серафим Иванович, калач тертый, все начальство районное знаешь, партейный секретарь да и тут больше всех слов наговорил… Вот и будь ты энтим председателем, а мы погодим...

– Да что годить-то, когда работать надо!...

– А ты и работай...

– Да у меня как у секретаря партячейки работы по горло, а тут еще...

– ...А мы поможем тебе, да приглядимся, что к чему, а тамока и своего председателя выберем... Шея-то у нас есть, а хомут на нее накинуть завсегда успеем...

        Так и пришлось на первых порах существования колхоза Серафиму Колесову тянуть две лямки...

                                                     Глава 7      

          Весна всегда бодрила Гордея...  Если в молодые годы переход от зимы к лету, и наоборот, от тепла – к морозу, ему был не заметен, то после пятидесяти  самочувствие его все больше стало определяться погодой и временем года.  Похудел заметно Гордей Михайлович в последнее время, стал больше сутулиться, и оттого  его крупные кости не могли теперь скрыть ни самая просторная рубаха, ни самый большой пиджак. Напротив, они  лишний раз подчеркивали его худобу. Поездка в районную больницу ничего не дала. Общупал его  доктор, прослушал, давление кровяное замерил, а потом долго и внимательно слушал жалобы больного на свое самочувствие да записывал на какой-то листок. И не было жалоб-то как- таковых у Гордея (с детства не любил он жаловаться), а было какое-то недовольство на свое тело, так внезапно ставшее ему непослушным: одышка, общая слабость, потливость, да словно звон какой в ушах появляется изредка... «...Уж не архангелы ли  бьют колокола по мою душу?...– криво усмехнулся он. Пожилой, небольшого росточка, доктор с впалыми щеками и  темно-русыми усиками-щетками под крупным, с легкой горбинкой носом, на шутку Гордея никак не среагировал.  Он задумчиво отложил в сторону трубку, с помощью которой слушал работу сердца  больного, снял пенсне и попросил пациента одеться.

– Ну, доктор, какая зараза мешает мне жить? Где она прячется?– наигранно весело спросил Гордей, слегка удрученный долгим молчанием  врача. 

– Сколько вам лет?– Наконец заговорил он.

-- Да немного, вроде... пятьдесят пять в этом году   случилось...

– Не так уж и много... У нас в деревнях люди долго живут...

– Это точно! У нас в селе старик был, дедом  Прошкой его звали... На девяносто пятом году помер... На его глазах беляки моего отца убили, вот и не выдержал, наверное, старик – помер...

– А вы где были в это время?

– Партизанил... Узнал я много позже, и то...

– Что «и то...»?

– А то, что тогда-то, наверное,  и плеснуло мне впервой кипятком на грудь...Едва сам за батей не отправился!... Спасибо, Кирилла Иванович выходил меня тогда, но  партизанщину пришлось оставить.

– Простите, Кирилл Иванович... Иванов?

–  Да... А вы его, верно, знаете? Я хотел сказать- знали?...  

– Как же, как же, он наведывался к нам в клинику за консультациями, сам консультировал, и в Томск мы не раз с ним  ездили на собрание врачебных работников... Постойте, а почему вы сказали, что «знали»? Что... его нет?

–  Увезли его какие-то бандиты в 20-м, а потом уже молва дошла до села, что видели его в числе зарубленных... Царствие ему небесное! Добрый был человек...– и Кузнецов  трижды перекрестился в полном молчании.

–  Да-с, печально... Достойный был человек и врачевал хорошо...  И как часто потом   вас этот «кипяток» донимал?

– Да поначалу-то изредка, а потом все чаще...Жизнь-то видите какая? Война, продразверстка, мать ее ити! А колхозы?! Сердце кровью обливается, что творят эти колхозники!...

– Вы единоличник?

– Да,– растерянно спросил Гордей,– А почему вы поняли?

–  Эх, Гордей... Михайлович,– заглянул в листок, ответил доктор.– Ваше отношение к колхозному движению за версту видать! И слов никаких не надо... Осторожнее надо быть, Гордей Михайлович. Это я вам говорю как хорошему знакомцу Кирилла Ивановича... Уважали вы его, и я уважал, потому и упреждаю. Времена нынче  страшные наступают – поберечься бы надо. И со словами, и с сердцем!

– Как это с сердцем? Вы думаете...

– Я точно знаю, что у вас больное сердце. Вы курите?

– Да-а, лет с десяти-двенадцати...

– Я так и думал... Человек вы горячий – все близко к сердцу принимаете, так?

– Так, наверное... По молодости частенько на кулачках сходились...

–  Вот-вот... А что с рукой?

– Японцев бил, да самому попало – еле ушел! – усмехнулся Гордей.– Полгода по зимней Маньчжурии болтался с друзьями, пока дорогу домой нашел...

– Вот-вот, и я о том же: курево, плен, смерть отца...наверное, еще что-то было в вашей жизни, о чем больно вспомнить сейчас?

      На мгновение задумался Гордей, а перед глазами промелькнули горькие картинки: смерть Ивана Касаткина, безумство сестры, бегство с белыми младшего сына, Алена и Федор...  

– Правда ваша, товарищ доктор, жизнь у меня не больно сладкая, все с какой-то горчинкой, да видно другой уже не будет...

– Так-то так, но курить вам нужно бросить обязательно!... Постарайтесь не волноваться, гоните от себя  все обиды! Трудных работ не делайте, не надсаждайте организм, а вот эти порошки, что я тут написал, купите в аптеке и будете пить утром и вечером, а через месяц наведаетесь ко мне...

      ...  Около года прошло с тех пор. У доктора он больше не был, порошки его давно закончились, а новые он купить не мог, так как не знал их названия, а та бумажка, что ему дал доктор, осталась в аптеке. Курить совсем он тоже не бросил, хотя кисет теперь наполнял только наполовину от прежнего:  уменьшил дневную дозу. Зимой особо тяжелых работ по хозяйству было немного: за скотиной убрать, сено задать – так с этим легко управлялся  его сын Никита. Покой свой охранял как мог– из дому почти всю зиму не выходил, разве что на собрание в сельсовет, а главное, он ждал весну, потому что она всегда его бодрила... Весна пришла, но в этот раз она была запоздалая и холодная…

      И все же дождался ее Гордей Михайлович… Пригрело солнышко,  зажурчали ручьи, смывая остатки серого снега и скопившийся за зиму на просторных улицах села мусор, а прилетевшие грачи стали деловито обживать старые и строить новые гнезда в густой кроне тополей на околице села. Ожил Гордей, распрямился, словно молодел. Теперь он все светлое время пропадал на дворе, отыскивая себе работу, и отдавался ей со всем своим неистовством. Никита, давно взявший под свою руку вопросы по хозяйству, пытался отговорить отца от тяжелой работы, да где там: отмахнулся Гордей  и продолжал свое занятие...

 

        В 30-м году, когда в Урском был образован колхоз, не раз  и не два подходил к нему с разговорами о вступлении в него Семен Скопцов, его крестник, занимавший  должность  председателя сельсовета. Вроде по- доброму говорил – отказать неудобно, но с другой стороны, куда же идти, если колхоз, как пьяный мужик у трактира качается в разные стороны,  того и гляди, рухнет замертво. То лошадь колхозную запалили, то коров застудили, а куры вообще дохнут каждый день. И вроде все на месте: шумят, ругаются, а толку мало. Не захотел он совать свою  седую голову в этот коллективный хомут, а потому как мог отнекивался от приглашений.

        У самого же Гордея дела шли неплохо. Оставаясь в единоличниках, как и большинство сельчан, он  собирал хороший урожай  пшеницы, овса, накашивали они с Никитой   сена вдоволь. Рассчитавшись со своим «твердым заданием», он еще  смог прикупить лошадку  у своего знакомца из  Салаирки. А тут  корова отелилась, да свинья Авдотья почти  десяток добрых  хрюшек принесла… Как бы то ни было, а твердо стоял на ногах Гордей Кузнецов.

 Уже осенью  прошлого года пришел  к нему  в дом Семен Скопцов, смурной весь такой, и с порога заявил:

– Лелька, что ж ты делаешь:  ты же теперь на кулака тянешь! Нам же 

тебя кулачить надо…

      Радостная улыбка  Гордея так и застыла на его суровом бородатом лице.

– Вот те раз, Сема!… Так плачу же справно, контрой не занимаюсь, что же еще надо?

– Нельзя богатеть! При социализме живем: мир хижинам – война дворцам!

– Это что же, крестничек, надобно радоваться лукинской хибарке и красного петуха на мой дом запустить или, скажем, на харламовскую усадьбу?

– Ну... где-то так...– Но тут же, спохватившись добавил,– зачем же сразу 

« петуха»?  Там сельсовет у нас, изба-читальня, и вообще...

–  Ага, а Гвоздевы-то федосеевский крестовый дом себе оттяпали! И Сима Колесов не в накладе – в купеческих палатах нонче спит! Это они так-то воюют с дворцами? И почему ты, председатель сельсвовета, а до сих пор в своей избенке живешь и в голожопиках ходишь? Обскакал, видать, тебя Илюха Гвоздев?

– Да, ладно тебе, лелька, я не об том сейчас...– не знал Гордей, что задел самую больную тему  Семена: он, вроде, главный в селе, а живет до сих пор в «хижине»...  

– «Ладно, ладно...»– передразнил он крестника,– а об чем же ты тогда?

– А об том, что меня в районе уже давно пытают про тебя да про Яшку Японца, про Бронских да Вершинина: богачи, мол, процветают, куда смотришь, советская власть!?-

      Помолчал немного, и добавил:

– Делиться тебе надо с Никитой…Дом купи ему или построй, скотину пополам, тогда глядишь и рассосется  все само собой, а другого я не вижу...    ……………………………………………………………………………………. 

                                               *   *   *

 –  Гордей, а Гордей,–  приглушенным голосом  окликнула мужа Алена. Тот, отвернувшись к стене, на призыв не откликнулся.

– Гордей, ведь не спишь, я вижу…Что ты маешься, иль чего не досказал о разговоре с Семеном? Чего он еще тебе говорил?

– Да все я сказал тебе, все!– сердито буркнул Гордей  и, перевернувшись на спину, молча уставился в темный потолок. Алена, затаив дыхание,  ждала. За  долгие годы совместной жизни она хорошо изучила характер своего мужа: горячий, резкий, решительный, иногда он делался  таким робким, неуверенным, и на глазах появлялись слезы. Впрочем, таким он стал  последние годы, а впервые плачущим его увидела она, когда ушел из дома с белым отрядом их старший сын Федор. Что-то надломилось в нем тогда, стал  чаще сидеть в раздумье н отцовском «троне» на крыльце, раскуривая самокрутку и посматривая на искрящий прозрачной водой Ур…      …………………………………………………………………………………….

–…И как же это получается,– услышала она горячий шепот Гордея,– сын отца должон сторониться! Внуки у тебя живут – не хорошо! Скотина замерзает – не трожь, пусть замерзает, если она в своем хлеву! Да где же голова у этих властей? А Семен-то каков?...

– Гордей, да не Семен виной тому, кто он? У него, чай, свои начальники есть. То Колесов все вертел ими, а как сбежал, так другой байстрюк приехал… этот полномочный Кутько… Как коршун вьется над нами. Вот он и давит на Семку, а над тем полномочным есть еще кто-то, кто на него давит. А уж тем, кто в самом низу, тяжельше всего получается. Жили раньше – царя да помещиков поругивали, а сейчас во много раз хуже, чем тогда было…Наплюй на них! Живем сами по себе, не голодуем, дети, внуки рядом… Тебе же доктор не велел печалиться… Спи, давай, все равно завтра будет лучше, чем вчера…

        Гордей приподнялся на локте  и нежно погладил жену по голове:

–  Аленушка ты моя,   умеешь ты меня разговорить-успокоить. ..Красавица и умница, а говорят, не бывает таких баб…Выходит, ошибаются люди?...

– Да, ладно, Гордей, чего уж ты…

– Да нет уж, говорю я, что ты красавица, значит так оно и есть! Погляди-тко,  шестой десяток ужо, а вишь красота какая! Эх! Я вот чуток надломился где-то: ноги, вон, болят да сердце не угомонится! Все от жизни такой, язви ее в корень!

– Угомонись, Гордеюшка, успокойся, не рви сердце,  ему и так достается. Что мы только не пережили: войны, революции – даст бог и это окаянное время переживем! Ничего, Гордя, я с тобой!...

        И с каким-то давно забытым приливом нежности прильнула она к груди мужа, осыпая поцелуями его лицо и уже изрядно поседевшую бороду. И он, в ответном чувстве привлек ее к себе и крепко зажмурил глаза, боясь расплакаться, он внезапно нахлынувших чувств и воспоминаний…

           Давно так не  говорили муж и жена Кузнецовы. Все какая-то житейская суета да сиюминутные заботы  отвлекали их от душевных разговоров, заставляя  сторониться теплых и нежных слов, а тут, словно чуя беду неминуемую, все говорили и говорили они давно забытые ласковые слова, а под утро  протяжный сладостный стон Алены едва не разбудил спящих на полатях детей и внуков…

         … Утром «молодожены», накормив внучат, пили чай. Алена давала мужу последние напутствия:

– Гордей, иди в сельсовет, к Семену, да не зли его, не шути над ним, не любит он такого – весь в бабку Домну пошел! Та сама шутить не умела, и другому улыбнуться не давала. Так и объясни Семке-то, что вот-вот Никита возвернется  из Бачат и  разведем скотину – пусть уж потерпит денек-другой… Нашли кулаков!... Только не горячись там, спрячь свой норов – все одно: плетью обуха не перешибешь. Ежели  этот Кутько будет там – развернись и уходи прочь, даже разговор не начинай… Да, стерегись Илью Гвоздева – гадкий человек! Он ведь своего тестя с тещей на север отправил, что уж о чужих говорить ! А я пока Марту  кликну – пусть ребятишек заберет…

         Надев красную рубаху, опоясавшись синим с блестками кушаком, 

Гордей накинул сверху  видавший виды пиджак, надел картуз и пошел в сельский совет… за справедливостью…

 

         В избе, где располагался Урский сельский Совет и правление колхоза, жарко топилась печь. И, хотя  в этот весенний день на улице было  не холодно, Ермолай Лукин дров не жалел. Находившиеся же в помещении работники, казалось, настолько  были настолько заняты  своими делами, что совсем   не замечали ни  чрезмерного усердия истопника, ни того зноя, что установился в помещении.

      …Немного тушуясь, Гордей  открыл дверь в сельсовет. Нечасто ему приходилось здесь бывать. Единоличник – он редко обращался  к местной власти, другое дело, что сама власть иногда зазывала его к себе, чтобы в очередной раз  донести до него  новые размеры «твердого задания» да сверить какие-то цифры в своих многочисленных бумагах.

– Здравствуйте, люди добрые!– громко приветствовал Гордей всех находившихся в сельсовете.

– Здравствуй, Гордей Михалыч,– первым отозвался из угла Ермолай Лукин.

– Здравствуйте, Семен Тимофеевич,– отдельно поздоровался с председателем сельсовета Гордей, подходя к его столу. Озадаченный  непривычно-почтительной  манерой  Гордея, Семен сначала хотел даже руку протянуть ему для приветствия, но в последний момент передумал, и  снова только молча кивнул головой, да жестом указал на лавку, стоящую неподалеку от его стола. После вчерашнего  разговора с Гордеем он всю ночь беспокойно ворочался с боку на бок в свой постели, раза три вставал курить. А волновался Семен не зря: поздно вечером из Гурьевска приехал Кутько…              

            Заглянув в сельсовет вместе с приехавшим Кутько, секретарь партячейки Бобров тут же утянул его к себе на ночлег. О том, что там уже накрыт для гостя богатый стол и топится жаркая баня, Семен не сомневался – давно секретарь партячейки таким образом обихаживает заезжее начальство, от того, наверное, и держится так уверенно в райкоме партии и других районных конторах.

– Суетится Бобер,– неприязненно думал о нем Семен,– видно всерьез боится  за свою службу  в банде Рогова. И всего-то в селе три коммуниста 

(велика армия!), а смотри, как власть прибирает к рукам!...

        Как бы то ни было, но портить отношения с Бобровым Семен не хотел. Своим мужицким умом понимал он что непростые времена надвигаются, а в такой ситуации все же лучше кучкой держаться. С самим чертом  можно подружиться, лишь бы опору иметь под рукой…

 

        … Гордей уже несколько минут, молча, сидел на лавке и мял в руках свою шапку. С первого мгновения он понял, что единственный человек, кто здесь обрадовался  его приходу, был  Ермолай Лукин. Гвоздев косится по-недоброму – того и жди от него пакости, да и крестник Скопцов  сидит надутый: вчера надо было с ним говорить по-доброму, один на один, а здесь и слова не дадут сказать…

– Здорово, здорово, Гордей Михайлович,– наконец обронил Семен Скопцов.– Делись, что за забота тебя привела сюда? Помнится, раньше ты и без нас обходился…

– Тут вот чего, Семен Тимофеевич, прослышал я, что полномочный из району должен  прибыть, так вот я пришел загодя порешать  все неясности…

– А что это тебя так волнует?– язвительно  улыбаясь, поспешил с вопросом Илья.– К тебе он в гости не придет– не в том чине ходишь...

       Гордей поморщился этим словам, но смолчал. Знал себя, а потому решил пропустить  обидные слова мимо ушей.

– Я, Илья, не к тебе обращаюсь, так что ты меня не тревожь своими язвочками…

– А что же ты, Гордей, не член колхоза, а пришел в сельсовет да еще учишь нас?– снова перебил его Гвоздев с плохо скрываемым злорадством.– Тебе бы вон за поскотиной  миловаться с кулаками, а не здесь сидеть. Ты ведь недалеко от них ушел… у меня здесь про тебя все прописано!– и он многозначительно похлопал рукой по толстому журналу, лежащему у него на столе.

          Эти слова, а главное тон, каким они были сказаны,  запалили сердце Гордея. Он покраснел лицом, задышал  тяжело и часто.

– А что это ты, господин Гвоздев, можешь знать про меня такое, что я тебя бояться должен, а? Чего это ты меня пугаешь своей книжечкой?  Налоги я все исправно плачу, задание государства выполняю, какое бы оно не было «твердое», а ты…

– Я тебе не господин!– визгнул Гвоздев, вскакивая с места,– а ты мне не товарищ, и нечего здесь тебе делать!...

         Атмосфера в зале моментально накалилась под стать  пышущей жаром печке. Илья, упершись руками в свой стол, угрожающе смотрел на Гордея, Ермолай и Мока, оставив чай, стали нервно скручивать цигарки, а Гордей, поняв, что теряет контроль над собой, вытер пот с лица и с надеждой  поглядывал на Семена. Только он мог поставить на место этого плешивого человека.

– Постой, Илья!– рявкнул, наконец, Скобцов, и стукнул кулаком по столу.

– Кузнецов пришел к нам по какому-то делу и мы должны его выслушать, а ты как с цепи сорвался! Надо уметь выслушать рабочего человека, а не кричать.

– Так то рабочего, а он кто?

– Прекрати, Илья!  Он и есть рабочий человек, поскольку другого решения об нем нет… 

– … Пока нет…– злорадно прошипел Илья и  стал наливать себе в фарфоровую кружку  кипяток, предварительно бросив туда, на зависть Ермолаю и Моке, два больших куска сахара.

– Не лезь допреж куда не надо – без башки останешься!– в голосе Семена  прозвучала плохо срытая угроза, и Илья  предпочел вместе с кружкой выйти на другую половину  сельсовета.

– Дядя Гордей,– уже другим тоном обратился к крестному Скобцов,– дело в том, что… что  уполномоченный  из района Кутько Богдан Иванович уже приехал в наше село…Понимаешь, здесь он уже…– во взгляде его Гордей увидел и сожаление, и какую-то виноватость, и страх  …  за вчерашний их разговор. Поняв это, Гордей как-то сразу осел, ссутулился, и принялся искать в кармане полушубка кисет. Не справившись с кисетом, он распахнул полы полушубка и рванул пуговицы на своей красной косоворотке: опоздал, опоздал!– стучало у него в висках, а где-то в  груди появилась глухая боль, последнее время так часто навещавшая его.

–…Сейчас Богдан Иванович с Бобровым знакомится с колхозом и должен с минуты на минуту  появиться здесь. А что у тебя за вопрос?

– Дак, я вот… насчет скотины…– начал неуверенно Гордей, но в это время распахнулась дверь и вместе с клубами прохладного воздуха в сельсовет  вошли трое мужчин: секретарь партячейки  Фадей Бобров,  зав. складом Юрий Косухин и Богдан Кутько. Все трое по-хозяйски скинули полушубки и  принялись за чай с сахаром, который уже успел налить и принести к ним на стол вернувшийся в  контору  Илья Гвоздев. Стол, за которым расположились вновь  пришедшие, стоял у окна, справа от входа и за спиной у сидящего на лавке Гордея.  Теперь ему было очень неудобно говорить с Семеном, не видя  реакции этих людей, а непрестанно оборачиваться на них он считал ниже своего достоинства. Илья Гвоздев, управившись с чаем, направился было к своему столу, но с полдороги вернулся и о чем-то отчаянно зашептал на ухо уполномоченному. Заметив его  маневр, Гордей

 невольно  оглянулся, и поймал на себе жесткий взгляд уполномоченного…

–  Об чем речь идет, председатель?– нарочито громко  спросил «полномочный», и, отстранив от себя Гвоздева, громко отхлебнул чай из кружки, а затем вальяжно откинулся на спинку  стула – Зашевелилась контра,  сама идет на поклон?! Небось в колхоз просится? А не опоздал ты, Кузнецов? Тебя сколько советская власть предупреждала о кулачестве?

        Последние слова были прямо обращены к Гордею. Успокоившийся было после отповеди, которую дал Семен  Илье в его защиту, Кузнецов снова вспыхнул, что немедленно заметили все присутствующие, и прежде всего «полномочный».

– Что так встрепенулся, Кузнецов? Иль я ошибся, и он в колхоз просится? 

           Этот вопрос он задал Гвоздеву, который застыл около его стола.

– Гордей Кузнецов, Богдан Иванович, единоличник и в колхоз не просится…

– Вот, вот– единоличник!. Это он вчера был единоличником, а теперь он все одно, что кулак!

– Да постойте, господин хороший… – начал было Гордей.

– Твоих господ мы всех еще в 17-м под корень взяли, а ты, видать, не хочешь этого признать – все господ ищешь?

– Да нет же, Богдан Иванович…– снова заговорил Гордей. – Тут недоразумение может выйти, вот я пришел к вам сюда, чтобы, значит, посоветоваться … Сын мой, Никитка, в прошлом годе  отделился и живет своим домом, с семьей и хозяйством. Уже на Рождество начались лютые морозы: одна свинья сдохла, вторая заболела,– вот мы и перегнали весь скот в мой хлев, он у меня теплый… Так вот некоторые тут  на меня бумаги стали сочинять как на кулака, а какой я кулак, посудите сами ?...

– Не на кулака, а на подкулачника…– снова влез в разговор Гвоздев.

– Один хрен – все равно враг!– отмахнулся от него Гордей.

– Ну и?.. – Кутько, не мигая, смотрел на Гордея. 

– Ну, вот я и пришел, чтобы  сказать, что как только потеплеет, то мы свою скотину разведем по разным дворам и… это значит, что я никакой не подкулачник… Нельзя ошибаться, Богдан Иванович, даже по горячке – ведь люди здесь, а не звери какие…Уж поимейте уважение…

– Ошибочку, значит, не допустите? Ты что же, Кузнецов, дураками нас  считаешь?

– Я такого не говорил, Богдан Иванович, ей-ей…– и он быстро перекрестился.

– Не говорил, но думаешь, знаю я вашего брата…

– Какого брата, окстись, Богдан Иванович!...Об чем ты?

– Да об тебе, Гордей, хрен знает чей ты! Вижу, что ты здесь высиживаешь – хвосты свои спрятать хочешь?! Один раз тебя от тюрьмы братец спас… Пожар-то ты учинил тогда по пьяной лавочке, да братец тут заявился со своим отрядом… Потом с попом беглым тебя видели, да не успели того поймать  – сбежал поп!... Ты думаешь и сейчас тебя пожалеют, а то и вовсе  задуришь башку мужикам, и опять отсидишься в свом углу…

– Да что сойдет-то, Богдан Иванович?!– Гордей уже не мог совладать с нервами, и вскочил с лавки. – Причем здесь поп?! При чем здесь пожар?! Ведь столько лет уже прошло!...Я пришел сюда, чтобы доказать, что я никакой не кулак… Я ведь только на зиму, на холода, скотину-то  взял в свой хлев, на холода…

– Ладно, еще в январе спрятал сыновью  скотину у себя, но сейчас-то конец апреля, все растаяло уже – разуй глаза, Кузнецов, а скотина все еще у тебя гостит, так?

– Приболел я сильно… Сына дома нет, да и что скотину  по грязи гонять из одного конца села в другой? Опять же сена в том доме  нет… Подсохнет вот, и перегоню…– Гордея уже трясло, и этого он никак не мог скрыть. Уронил шапку на пол, хотел поднять ее, но не удалось, тогда он, опершись одной  рукой на лавку,  с трудом склонился и поднял ее своей культей, а когда распрямился, Кутько стоял уже рядом, нависнув над ним горой, и, с плохо скрываемой усмешкой  на лице, прихлебывал свой чай.

– Три месяца у тебя вся скотина живет в хлеву, а тут  Илья Афанасьевич справочку дал, что кур ты вообще не отделял, и жили они в твоем курятнике, а сын яйца и мясо у тебя брал всю зиму…да и внучата  живут у тебя постоянно. Так что получается, Кузнецов, что ты не отделил вовсе своего сына – фикция все это. Обманываешь советскую власть! А еще хочешь ее снисхождение получить?!

            Поняв тщету своих, Гордей замолчал, затем долгим взглядом оглядел всех присутствующих и, не найдя ни у кого сочувствия (разве что Ермолай  как-то испуганно и жалеючи смотрел на него), обернулся к Семену Скопцову.

– Семен Тимофеевич, ты ведь советская власть на селе, рассуди! Я ить с тобой вместе бил беляков, не забыл ли? Батька твой погиб в одном таком бою... Не примай неразумного решения…Ты же наш, деревенский! Ведь должна  наша земля тебе  ума и сочувствия дать. Это ему многое  неведомо – чужой он здесь…– и, не оборачиваясь, через плечо указал на Кутько своей культей.

– Многие тогда ходили в партизанах, да жизнь вывернула их наизнанку, и оказалась эта изнанка наскрозь вражинная! Так что же теперь, по-твоему, ставить таких партизан на божничку да поклоны им бить?– голос «полномочного» наливался злобой.– Не-ет! Не дождетесь!... А что касаемо остального...  Это что же, по-твоему, я дурак, и вас, деревенских не могу понять?

– Да нет же, Богдан Иванович, охолонь маленько! Не дурак ты, не говорил я того, но ты человек пришлый, городской, тебе неведомы наши  дела, а потому  помолчи  чуток, дай поговорить с председателем, да вот секретарем партейным…

– Я не буду с тобой говорить,  Кузнецов, поскольку ты человек не партейный, и чуждый колхозному делу,– поспешно и с плохо скрываемой неприязнью отрезал Бобров.

– Не хочешь говорить с не партейным? Так вас всего трое коммунистов-то  по селу бегает, что ж вы только меж собой и якшаетесь? Эх, Фадей, Фадей! Ну, если не хочешь ты со мной говорить – помолчи, я вон с Семеном Скопцовым поговорю…

– А ты  партии  рот не затыкай!– выкрикнул Бобров, и  поспешил спрятаться за спину Кутько. 

– Вон ты кого пригрел здесь, Скобцов!?– с явной угрозой в голосе  заговорил  уполномоченный. – А ну, гони его  отсюда на хер!  Контрреволюцией пахнут твои жалелки! А ну, выдь отселя!– и он замахнулся на Гордея пустой кружкой.                                              

          Сделавшись весь белый, Гордей окончательно потерял контроль над собой и бросился  на обидчика, схватил его за грудки. Лет десять разницы было в возрасте этих людей, но Гордей, словно вспомнив молодые годы, так тряхнул уполномоченного, что  фарфоровая кружка  выпала из его рук и со звоном разбилась…

– Я кровь за царя и отечество проливал на японской с его вот отцом, промежду прочим! Меня георгиевским крестом наградили за ту войну, а ты меня такими  словами поносишь! 

        Только с помощью  Косухина и Боброва  и смог освободиться из цепких рук Гордея  уполномоченный, и уже в просвет между ними  продолжал обличать своего противника.

– Вот именно, «За царя и отечество», а за революцию и за партию нашу ты и пальцем не шевельнул, на печке отсиделся?!

– За печкой?!  Эх, глаза твои глядят, да не видят! На, смотри, – и он выставил вперед свою правую культу, – у меня же нет самых главных пальцев, чтобы   курок спущать, и то я пошел в партизаны и как мог воевал!...

   Он резко повернулся к Семену Скопцову, и с таким же надрывом заговорил:

– Что же ты молчишь, Семен! Ты же наш парень, крестьянский, землю с батькой пахал, а сейчас вот пляшешь под дудку  чужака! Землю отбираешь у своих земляков, добро, что множили все родовой  веками… А ить ты сейчас предаешь нас всех…

– Это кого он предает?– подал  голос Бобров.

– Да всех! И село наше, и землю нашу, и отца своего – да всю нашу жизнь крестьянскую, неслащенную!

– Дядя Гордей, не трожь отца!– угрюмо  произнес Семен.

– Да не трогаю я его – он мне другом был, да и ты мне не чужой – крестник все же! Вот бы посмотрел Тимоха, как его сынок мордует  его друга и своего крестного!

– Дядя Гордей! Богом прошу – не трожь отца!

– У Иуды, продавшего все и вся нет Бога!

– Я арестую тебя!– заорал  Кутько и выхватил из кармана револьвер. Как бы дело повернулась дальше, трудно сказать, но Ермолай вместе с Мокой,

подхватив Гордея под руки, быстро вывели его  на крыльцо.

– Ты что, Гордей, ополоумел что ли? – приговаривал Ермолай,– ты же видишь, какой он дикой…Наплюй на него: с говном свяжешься – сам им будешь! Иди лучше домой, успокойся, можа еще все и обойдется…

        Мока, хоть и не сказал ничего Гордею, но на прощанье хлопнул по плечу…

                                                      *  *  *

        А в сельсовете  между тем продолжался  горячий и нервный разговор. 

– Да-а, распустили ты их тут, Семен,– гремел уполномоченный,– прямо в сельсовет приходят, за грудки хватают и сеют контру!

– Да какую контру, Богдан Иванович?...– пытался возразить Скобцов,– зашел старик похлопотать за себя и сына, а вы сразу контру увидели…

– А что это по-твоему?  Нет, правильно партия считает, что  руководителей надо со стороны присылать. Обрастают на родном месте они и мхом, и жалостью, притупляется у них политическая бдительность. Всякая чувствительность  глаза застит, а так и революцию недолго просрать!

– Да ничего она мне не застит…– снова попытался возразить Семен, но в очередной раз уполномоченный его осек на полуслове.

– А раз не застит, значит завтра  же собирай активистов и айда кулачить  Кузнецова! Ишь,  голос на власть повышает!...

– Дак, хватит, наверное, уже кулачить-то,  и так полсела отправили на север, с кем колхоз поднимать будем?

– А с этим ты все равно его не поднимешь – он  единоличник…А вот насчет того, сколько  их кулачить, скажу так: сколько надо, столько и будем! Скажет партия всех раскулачить – всех раскулачим, скажет – расстрелять, расстреляем!... У меня рука не дрогнет,– и он взмахнул кулаком, в котором был зажат наган.

          Неслышно открылась дверь, впуская Моку и Ермолая. Незамеченные, они уселись за свой  неказистый стол и принялись допивать остывший чай, одновременно прислушиваясь к разговору руководителей.

– Богдан Иванович, вот отсюда мы контру разную высылаем в Нарым, в Туруханский край, и дальше, на Север, а сюда, похоже, могут выслать с юга, где урюк растет, такую же контру?– не то в шутку, не то всерьез спросил завскладом Косухин.– Для них и наши морозы Нарымским краем покажутся...

– И так может статься,– уверенно продолжал Кутько,– потому, как и на югах тоже люди разные есть, их тоже надо перевоспитывать, есть такая цель у партии…

– Дак, вроде компания по раскулачиванию подкулачников уже закончилась,– продолжал допытываться  Косухин,– или еще крови надо?

– А вот за такие разговорчики  и самому можно загреметь на Север, а то и к стенке встать!...– жестко бросил в ответ Кутько, но, заметив, как тот изменился в  лице,  добавил уже со смехом:

– Ладно уж, поди в штаны наложил? Не тронем мы тебя, но уж и ты, да и все вы  тут помогайте Советской власти, помогайте партии бороться со всякими мироедами…Я тут перед  тем, как к вам ехать, перетолковал накоротке с уполномоченным ГПУ…Такая картинка получается: в соседних деревнях: Ур-Бедари, Дмитриевка, Пестери – находят кулаков, выселяют, а у вас тишь да гладь и божья благодать, так что ли?   А ведь у вас кулаков и  три года назад всего-ничего было, а сейчас и вовсе нет?! Что за мягкотелость  такая?

 – Да нет у нас больше кулаков, Богдан Иванович, всех уже выслали...–начал было Скопцов.

– Это как нет?!– возмущенно прервал его Кутько,– а этот Кузнецов, что же по-твоему, наш человек? 

– Да он же почти старик,  калека!... В дороге помрет!

– Э-э, нет, товарищ Скопцов, он тут так прихватил меня, что, я думал, душу вынет! Хорошо мужики помогли...   Ну, а если и помрет в ссылке, то так тому и быть!  Не друзей высылаем туда, не соратников по партии, а врагов советской власти! Чуете о чем я говорю?!

       Напряженная тишина повисла в комнате, но возбужденный уполномоченный продолжал свою тираду:

– У него, должно быть сын, есть, жена, внуки – все это семя кулацкое надо под корень и без всякой жалости! А нет, то жди, как бы они тебя не выслали, когда подрастут: кто не с нами – тот против нас! Классовая борьба, Семен Тимофеевич! Так что, собирай немедля свой актив и быстро выноси  решение о раскулачивании Гордея Кузнецова, да торопись, пока он не переведет свою скотину назад в хлев сына. Формально ты прав на все сто процентов, вот только нюни не надо распускать…

– Богдан Иванович, дак, если одного Кузнецова отправим, то хватит ли для отчету, может еще кого туда спровадить в прицепку?– подал голос Гвоздев.

– Эх, ты, Илья, Илья, какая же ты сволочь!– все замерли от неожиданности: это Ермолай Лукин выразил свое негодование.– Тьфу на тебя! Гадкий и мерзкий ты человечишко, хотя и отец твой всегда был такой же гнидой – все у богатеев в холуях ходили, а пришла советская власть, вы и тут поспели! Тьфу на вас!...

– Эт-то кто здесь голос подает?  Это что за сволочь здесь притаилась?  Тут важное совещание проходит, а эти...

        Поняв, какая угроза над ним нависла, Ермолай Лукин вскочил с лавки и бросился к выходу, но был остановлен громким окриком уполномоченного:

– А ну, стоять, а то пристрелю! – Дуло нагана было направлено на сторожа.– Бобров и ты…– он повернулся к Семену, но, увидев выражение   лица последнего, отступился и обратился к сидевшему  рядом с Ермолаем Моке, 

–…и вот ты, товарищ, арестуйте этого антисоветчика, чтобы он не успел предупредить кулаков. В холодную его!

        Ермолай испуганно попятился к двери:

– Ты что это раскомандовался, гражданин хороший?!

–  Богдан Иванович,– заговорил Семен,– вы тут человек пришлый: пришел и ушел, а нам здесь жить с людями, не надо  бы так круто?...

– А ты не переживай, Семен Тимофеевич, я ведь не только самогонку сюда приехал пить, а присмотреться  к селу, к людям, к колхозу… Мне ведь предлагают  колхоз ваш возглавить – и я, может быть, соглашусь, так что ты уж меня совсем  за чужого-то не держи…

         Воспользовавшись тем, что Кутько отвлекся на разговоры, Ермолай хотел было выскользнуть из избы, но крепкая рука Моки  удержала его:

– Ну, что, Ермоха, весь день со мной  чай пил и другом притворялся, но и тебя вывели на чистую воду! Куда его, Богдан Иванович?

– Тебе лучше знать, товарищ,  под замок его, под замок!…

          Взяв инициативу в свои руки, уполномоченный уже решил ее не выпускать. Во-первых, он решил раскулачивание кулаков провести не  завтра, а сей же час: провести обыск, составить опись, а уж завтра можно будет высылать.

– Илья, напишешь, что на подворье  у Кузнецова  обнаружено и описано 6 коней рабочих, два выездных, пять коров, десять овец,  полсотни  кур, маслобойка и что там еще …. Я думаю, тебя учить не надо, не впервой кулачите…

– Богдан Иванович, опомнитесь,– заговорил Семен, – у них отродясь столько скотины не было…

– Раз напишем – значит будет! Кто ее будет проверять? Ведь я эти протоколы в ОГПУ и отнесу…

– А если проверят все же?

– Я видел, где у вас скотомогильник… Думаешь найдется такой дурак, который будет дохлую скотину считать? Не теми масштабами мыслишь, Семен, классовая борьба выходит на новый уровень и хлюпики нам не нужны, так нет, товарищ,– обратился он к Моке, который уже посадил под замок Ермолая и теперь  вернулся в контору сельсовета.

– Не-е, товарищ уполномоченный, хлюпики нам не нужны, это вы правильно говорите…Приказывайте!

 – Да, да, конечно…– поспешили поддержать гуляку и раздолбая Моку секретарь партячейки Бобров и завскладом Косухин. Семен какое-то время молчал, но потом спросил:

– Кого еще будем брать?

–  Вот это уже лучше!–  проговорил с довольной улыбкой Кутько. – Вот Илья тут шепнул про какого-то Японца…Он что, на самом деле японец?

– Да нет, во время японской войны он попал в плен и несколько лет жил там, а потом вернулся…

– Прекрасный кандидат! Чем не японский шпион! Мы его сначала раскулачим, а уж потом  в дороге его гэпэушники уже по полной оформят …за работу, товарищи!

                                           *      *       * 

       Убитый и раздавленный  вернулся домой Гордей. Ноги его дрожали, словно нес он на себе все горе людское, что скопилось на белом свете, а сердце то нервно билось в груди, то вдруг замирало надолго, и он уже сам не мог понять, жив ли он, или уже  блуждает в мире ином.  Алена, завидев его в окно издалека, сразу все поняла. Марта уже собрала  вещи  детей и принялась одевать их самих.

– Марта, плохо дело, вижу по Гордею,– стараясь быть спокойной, проговорила Алена.– Никита может только завтра  приехать, а эти варнаки, того и гляди, сегодня заявятся. Собирай-ка  детей, а я запрягу лошадь. Детей на телегу, коров привяжем к телеге и уведем… потом курей  отвезу… надо торопиться, Марта!… 

 … С трудом дойдя до родного дома, Гордей  тяжело опустился на скамью, что много лет стояла у подножья высокого крыльца, и которую так любила его мать. Уже не одну весну встречал он на этой лавочке, дымя самосадом  и любуясь прозрачной голубизной весеннего  неба. Особенно ему нравилось, когда в заоблачной выси незримо зависал жаворонок и   будил землю своими трелями от зимнего сна. Даже когда он шел за плугом,  нет-нет, да и останавливался на минуту-другую,  и, заслонив рукой от солнца глаза, искал в лазоревой сини неутомимого певуна, а потом, словно отдохнувший, с новыми силами налегал на плуг.

          Нет, сегодня в небе не было  его любимой птахи, и его туманящийся взгляд не замечал явных примет  просыпающейся природы. На него отовсюду веяло холодом, одиночеством, смертью... Он припал спиной к стене своего дома и закрыл глаза. Он слышал, как Алена прошла в сарай, как вывела оттуда Одуванчика и принялась его запрягать.

– Ничего не спросила, а все поняла,– тепло и нежно подумал он о своей жене.– Какая же она у меня славная…

       Он уже открыл глаза и смотрел, как споро она управляется  с мужской работой. Алена тоже заметила взгляд мужа и, на минуту оставив работу, подошла к нему, прижалась  к  его давно небритой щеке, улыбнулась ободряюще  и сказала:

–  Отдыхай, Гордя, я все сделаю сама… Все будет нормально, крепись…

         Словно прощаясь, он глядел на нее неотрывно, а в душе все больше и больше поднималось тепло. Ему вдруг захотелось сказать ей какие-то хорошие и добрые слова, которые он всю жизнь почему-то стыдился произносить; хотелось крепко прижать ее к своей груди, чтобы почувствовать тепло и аромат ее тела, но где-то в глубине  сознания, подспудно, он начинал понимать, что этого у него уже не будет, никогда не будет, хотя его  любимая женщина совсем рядом... Он умирал медленно, тихо, а из глаз его текли слезы. Не скупые мужские, а обильные, горячие, стариковские, которыми, казалось, можно было бы растопить любой камень, любой  лед, но только людскую злобу и подлость  растопить  им было не дано...

        На  мгновение сквозь приоткрытые ворота он увидел вдали группу людей, что двигалась по тропе, ведущей к его дому. Она шла оттуда, из низины, где находился центр села, сельсовет, мост, магазин. В группе было пять- шесть человек. Какое-то время Гордей  наблюдал за ними безучастно – мало ли куда идут эти люди, но потом вдруг  его затухающий мозг, словно молния прошила: ведь дорога эта ведет только к его дому, дальше, за его огородом, начинался лес. Взор его туманился, но сердце продолжало работать и позволяло ему наблюдать за этой группой. Не сразу, но он узнал среди идущих тех людей, что еще совсем недавно так грубо и зло разговаривали с ним в сельсовете: рыжий Илья, Мока Савельев,  Косухин, Семен Скобцов, а замыкал шествие  этот уполномоченный из Гурьевска...

  Он уже  знал, что умрет сегодня, он чувствовал приближение смерти, но он не предполагал, что она придет к нему в обличье этих людей. И она пришла... Он  перевел взгляд на Алену: она тоже заметила   странную вереницу людей и, оставив лошадь в покое, в скорбном молчании  ожидала ее приближения. Вот они дошли до угла их поскотины, теперь идут вдоль забора, о чем-то переговариваясь между собой   и бросая  недобрые взгляды в сторону замерших в оцепенении хозяев опального дома. Вот они подошли к   их воротам…

– Это смерть моя! Это наша смерть!– словно молотками стучало  у Гордея в голове, а сердце совсем перестало его слушаться и, казалось, готово  в любую минуту либо замереть навсегда, либо разорвать его внезапно ослабевшую грудь.

– Смерть! Смерть!– Последним усилием воли он поднял свое внезапно ослабевшее тело с лавки и, с огромным трудом передвигая ноги, пошел к раскрытым воротам. Проходя мимо  чурбана, на котором многие годы они кололи дрова, и где всегда торчал готовый к работе топор, он ухватил его своей культей и продолжил движение  навстречу непрошенным гостям. Семен Скопцов, шедший впереди,  распахнул ворота шире и уже ступил  на кузнецовский  двор, но, увидев  идущего ему навстречу Гордея  с топором в руке, остановился в нерешительности и вынул револьвер. Остальные члены комиссии  испуганно застыли в створе ворот, ожидая развязки ситуации.

– Дядя Гордей, остановись!– с угрозой в голосе крикнул Скопцов.– Не смей! Слышишь, дядя Гордей, мы – власть!...

– Вы не власть... вы враги нашей земле, всему нашему роду крестьянскому!...

–  Стой, крестный, я буду стрелять! –  в подтверждении своих слов он поднял револьвер к небу и выстрелил. На дворе, окруженном высоким и крепким забором, выстрел прозвучал гулко и тяжело. На его звук из избы выскочила женщина  с девочкой на руках, и,  наконец, преодолев  оцепенение, бросилась вслед за Гордеем Алена. Но даже этот выстрел ни на мгновение не остановил  неверной  поступи Гордея. Он шел навстречу своим врагам, что-то продолжал говорить, но слов его уже нельзя было понять. И чем ближе подходил он к ним, тем тяжелее становилось его дыхание, тем не увереннее был шаг, а седая борода  развевалась на теплом весеннем ветру. Не дойдя  всего нескольких шагов до человека, судорожно сжимавшего в руке наган,  Гордей Кузнецов  медленно завалился набок, крепко сжимая в искалеченной руке топор. Его темные глаза в опушении черных, не по возрасту длинных ресниц, были широко открыты и устремлены ввысь,  в лазоревое  весеннее небо, словно бы там он хотел  увидеть  в последний раз своих любимых птах, а может быть,   он надеялся  увидеть там   свою душу, так  не ко времени оставившую его  усталое и беспомощно распростертое на холодной весенней земле тело.  Когда Алена и Марта подбежали к Гордею, его сердце уже остановилось. Это был последний бой Гордея Кузнецова. Он  проиграл его, и теперь все удары судьбы падут на его близких... 

 

                                Конец 2-й части