КОГДА МЫ БЫЛИ НА ВОЙНЕ…

 

 

На жестком паспарту портрет

В мерцанье тусклого огарка.

На фотографии мой дед,

Что прожил коротко, но ярко.

 

 Один единственный портрет

Да пара книг – всё, что осталось.

С войны той минуло сто лет.

Он пал в бою, как полагалось. 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Мой дед по отцу Ефим Григорьевич Казанцев родился в 1888 году в селе Барково Маслянинской волости Томской губернии. Сейчас это Новосибирская область. 

Судя по фамилии, предки его были выходцами из Казанской губернии. Из рассказов отца я помню, что деды и прадеды его относили себя к чалдонам, т.е. коренным сибирякам. Сомнений в этом у меня не возникало по той причине, что прадеды являлись староверами. Крестились двоеперстием, не курили, не пьянствовали, имели личную «чистую» посуду, которой не делились даже с близкими. Курящих презрительно называли «табашниками», а тех, кто крестился троеперстием – «кукишниками».

Переселились мои предки в Сибирь в 18-м веке, в период, когда староверы – раскольники добровольно уходили на окраины молодой Российской империи от жёсткого порядка самодержавной власти и притеснений официальной церкви. На сибирском приволье, не ограниченные помещичьим произволом, не подверженные дурным порокам, рассчитывающие только на свои силы и разум, рачительно вели они довольно зажиточное хозяйство. Помимо хлебопашества, прадед мой Григорий занимался ещё и выгонкой дёгтя на дальней таёжной заимке, вплоть до скончания НЭПа. На лошадке колесил он, продавая свой пахучий товар, пользующийся у крестьян окрестных деревень большим спросом.

 

 

ДЕТСТВО

 

Женился прадед на 25-м году жизни. С прабабушкой Татьяной через год у них родился старший сын. С разницей в четыре года родились и последующие – средний и младший. Старший Ефим и внешне и характером был похож на мать. Среднего Лёву и младшего Мишу никто бы не спутал, оба черноголовые – в отца. Да и характером в него – беспокойные. Когда старший пошёл в начальную приходскую школу, и родители, и учителя не могли нарадоваться на его успехи и прилежание в учёбе. Особо радовало учителей и мать тяга сына к книгам. Отцу же страсть к чтению старшего доставляла только лишние хлопоты: книжки можно было приобрести только в Новониколаевске или Барнауле. Приходилось упрашивать односельчан о покупке, когда кто-либо из них выезжал туда по своим делам. После успешного окончания начальной школы родителям рекомендовали отправить старшего сына для продолжения учёбы в волостное училище. К тому времени отец смирился с мыслью, что из Ефимки крестьянина не получится. Что-то другое предназначено ему Богом. Он вполне исправно справлялся с порученными ему хозяйственными делами, однако любую свободную минуту посвящал чтению. Соседки иногда участливо предупреждали мать: «Ой, Татьяна, смотри. Так и до беды недалеко, зачитается сынок-то, тогда одна дорога будет ему – в Томск». Современному человеку требуется разъяснить, что обозначали эти предупреждения сердобольных соседок. «Зачитаться» обозначало сойти с ума, стать психически нездоровым и угодить в знаменитую на всю Сибирь психлечебницу, или «желтый дом», в городе Томск. Когда же мать решила посоветоваться с батюшкой местной церкви, то он, сам ранее учивший Ефимку в приходской школе, успокоил её, сказав, чтобы не слушала всякие глупости болтливых сорок. На душе у матери стало спокойно. А среднему и младшему учёба в приходской школе была просто в тягость. Да ещё учителя, постоянно начитывая нравоучения за нерадивость, ставили в пример им старшего брата. Кстати, когда сын Ефима, мой отец, подрос и пошёл в ту же начальную школу, старый учитель и его упрекал, напоминая ему об отце, оставившем о себе добрейшую память.

Ко времени окончания училища судьба Ефима неожиданно определилась выбором будущей профессии. Случилось это после того, как его выпускное сочинение на тему о родной сибирской тайге получило не только высший балл, но и похвалу всех учителей, даже, казалось бы, далеких от словесности. Директор училища, восхищенный творческой работой любимого ученика, прочитал сочинение гостившему у него брату – выпускнику лесной императорской академии и служившему уездным лесничим. Однако, лесного 

 

чиновника удивили и обрадовали не столько художественные особенности сочинения 

юноши, а его вполне практический взгляд на таёжные богатства Сибири, на их сохранение и приумножение. Лесничий захотел непременно побеседовать с юным сочинителем, о чём попросил брата. В ходе знакомства и беседы Ефим с восхищением глядел на ещё довольно молодого чиновника лесного ведомства, облачённого в строгий и изящный мундир. Тема их затянувшейся беседы давно вышла за рамки вопросов о рачительном использовании таёжных богатств, и они уже обсуждали современную литературу. Перед тем, как расстаться, лесничий предложил Ефиму продолжить учёбу на курсах при лесном ведомстве в губернском городе. Отказаться от данного предложения было невозможно. 

Отец и мать со слезами, но с гордостью за будущее своего Ефимши проводили его в Томск. На стене просторной избы красовался похвальный лист, блистая императорским гербом и достижениями в учёбе их сына. А для книг, что приобрели за время школярства, отцу пришлось соорудить этажерку. Теперь заходившие в избу гости – родственники или соседи с уважением взирали на домашнюю библиотеку Казанцевых и похвальный лист в рамке на стене как доказательство, что Ефимша – не чета их деревенским оболтусам. 

 

СТАНОВЛЕНИЕ

 

Томск начала двадцатого века - административный, культурный и научный центр Сибири – не мог оставить кого-либо равнодушным. Недаром в то время его называли «сибирскими Афинами».

В учебной группе будущих специалистов лесного хозяйства Ефим оказался одним из самых юных. К занятиям на курсах привлекались не только чиновники лесного управления, но и учёные местного университета. Восхищало и просто кружило голову обилие книг в библиотеках и книжных лавочках Томска. Почти половину денежного пособия, выделяемого курсантам, чтобы снять угол и стол, он тратил на приобретение книг. Нет, конечно, дед мой не бедствовал в чужом городе, не голодал. В силу юного возраста расходы его были слишком ограничены. В большом культурном центре, кроме книг, его увлек кинематограф. Когда после года интересной учёбы Ефим возвращался зимой в родную деревню, тяжёлый багажный сундучок его был полностью забит книгами. Долго отдыхать в родительском доме он не стал и уже на следующий день приехал в уездную управу, где встретил своего будущего начальника и прежнего знакомого. Уездный лесничий, обнаружив у юноши нетерпение заняться лесными делами, назначил его на должность своего помощника.

И вот, новый помощник лесничего за время оставшегося отпуска ознакомился с 

 

 

территорией вверенной ему тайги. Весть о том, что сынок Григория Казанцева теперь 

начальник местной тайги, мигом разнеслась по окрестным селеньям. Несмотря на его юный возраст, к нему стали обращаться уважительно, называя Ефимшей. А он дни напролёт на лыжах объезжал лесные участки , мысленно планируя предстоящие сезонные работы.

Из-за серьёзности порученного ему дела, большой занятости да и в силу стеснительного характера (в мать) он очень редко заглядывал на вечорки, где молодежь знакомилась, танцевала ойру и кадриль, где складывались будущие семейные пары. Но вот, когда ему стукнуло двадцать три года, влюбился Ефимша да так, что казалось ему, будто это не просто красивая девонька с другой окраины их села, а неземная пришелица. На три годочка моложе Ефима, была она любимицей и исправной помощницей своим отцу с матерью. Прасковья Бахтурова выросла в обычной крестьянской зажиточной семье, каких большинство в Сибири. Деревенская молва одобрительно обсудила молодую пару. А уж потом, с благословения родителей, пошли они в 1912 году под венец. На свадьбе гуляли, как и положено, два дня всем селом. Сначала в доме тестя, а на второй день – у свёкра, где и поселились молодые на первый год. Звенели гармони, плясали и пели односельчане, однако, не допуская похабных частушек, которые ещё не заполнили 

деревенский фольклор, как это случилось лет десять спустя после погрома православной церкви и унижения её духовных пастырей. 

Жизнь молодых потекла совсем непохожая на однообразное существование их деревенских сверстников. Ефимша души не чаял в своей Пароньке. И та отвечала ему взаимной уважительностью и любовью. Он приобщил молодую супругу к чтению. В свободные дни и часы они часто пели свои любимые романсы «Накинув плащ с гитарой под полою» и «Ах, зачем эта ночь так была хороша». Позже советские соцреалисты от культуры презрительно назовут эти романсы мещанскими. Через год счастливой жизни молодой помощник лесничего построил собственный дом, где и родилась их первенец – дочка Евдокия. Молодой отец ласково называл её Киюшка.

А как ладно работали молодые во время покоса: Ефимша вёл свой прокос впереди, за ним, не отставая, – Паронька. Он не спешил, не налегал, чтобы не утомить свою любимую. Со стороны эти взмахи и полуобороты с литовкой выглядели так, будто молодая пара занята не тяжёлой работой, а степенно и чинно танцует деревенскую кадриль.

 

 

 

ВОЙНА

 

Первая Мировая для российской провинции грянула неожиданно. Стоило уездным воинским начальникам объявить о мобилизации призывных возрастов, как на сборные пункты стали приходить и приезжать не только подлежащие призыву, но и добровольцы, те, кому полагалась отсрочка. В связи с тем, что Ефим Казанцев состоял на государственной службе лесного ведомства, он не подлежал призыву. Но, будучи всего лишь сельским интеллигентом, он глубоко уважал и любил своё Отчество. И прекрасно понимал, какой серьезный враг предстал перед его Родиной. Старики – ветераны этой войны – даже много лет спустя называли её «германской». Не пришлось им по вкусу клеймо «империалистической». Слишком трескуче, политизировано да и не по-русски звучало оно из новых исторических учебников.

С горьким сожалением расстался осенью лесничий со своим молодым помощником.

Уездному воинскому начальнику поступило распоряжение: отобрать несколько наиболее грамотных и подготовленных людей для учебы на офицерских курсах при Омском кадетском корпусе. Так в конце 14-го года оказался мой ещё молодой дед в Омске – центре Степного генерал-губернаторства.

Мне, его внуку, довелось почти полвека назад ступить под старинные величественные своды этого военно-учебного заведения. В здании бывшего кадетского корпуса оказался я на несколько минут да и то по делам срочной службы, которую в течение года я проходил рядом с Омском.

Начало учёбы слушателей курсов совпало с печальными событиями в Восточной Пруссии. Две русские наступающие армии после непродолжительных успехов были разгромлены и остатки их вытеснены далеко с вражеской территории. Быстрой победоносной войны, какую желали обе воюющие стороны, не получалось. Генерал Самсонов, не пережив позор разгрома своей армии, застрелился. Было ещё у офицеров императорской армии понятие чести. Славный выпускник омского кадетского корпуса генерал Корнилов попал в окружение и плен. При первой возможности бежал, дошёл до своих и после Февральской революции был назначен Главнокомандующим Петроградским военным округом. Дальнейшая недолгая жизнь любимца русской армии – яркий образец служения русскому государству. 

Среди семи десятков советских генералов, попавших в плен во время ВОВ, был очень известный выпускник этого же учебного заведения – легендарный генерал Карбышев. 

 

А Первая Мировая, между тем, набирала обороты. Русская армия достигала небывалой доселе численности. На её решающие и активные действия с востока надеялись западные союзники. 

По российским деревням с пьяной удалью звенели гармошки. На службу провожали призывников, которых по-старинке называли рекрутами. В городах Сибири вдоль великой магистрали формировались новые, пополнялись запасные полки и учебные команды. В войсках не хватало подготовленного офицерского состава. Время обучения в кадетских корпусах и училищах сокращалось. Но патриотическому подъёму и боевому духу русской армии было ещё ой как далеко до падения.

На курсах Ефим подружился с двумя сослуживцами. В строю они стояли рядом – были почти одного роста. Оба горожане. Первый, Саша, курносый с пшеничными усами, до призыва служил приказчиком в скобяной лавке новониколаевского купца. К чтению и миру творчества был абсолютно равнодушен. Единственная его мечта – чтобы дочь хозяина лавки дождалась его со службы, а там – он и сам со временем станет купцом. Второй приятель, Яков, франтоватый, всегда гладковыбритый с узкими усиками брюнет. В военном деле считал главным выправку, внешний вид и командирский голос Поэтому, 

получив на складе военную форму, он первым делом в сапожной мастерской удлинил 

голенища яловых сапог и сузил их носки. До призыва служил он телеграфистом управления железной дороги в Томске, поэтому щеголять в мундире для него было привычным делом. В отличие от Саши, Яков имел своё мнение о поэзии, музыке и кинематографе. Довольно богатый отец его время от времени присылал ему деньги, которые сынок в редкие свободные от службы часы благополучно спускал в омских ресторанах с девочками.

В начале января 15го года слушателей курсов отправили в краткосрочные отпуска на рождественские каникулы. Эта короткая побывка станет единственной. После окончания курсов предстояло без промедления отправиться к месту службы в войска.

Перед тем, как разъехаться на каникулы, друзья зашли в фотоателье недалеко от вокзала и снялись на память о днях учёбы. О том, что после окончания курсов они напишут рапорты об отправке на фронт в действующую армию, земляки договорились ещё в начале обучения.

Около двух суток пришлось затратить Ефиму на дорогу к дому. Торопился, чувствуя себя молодым женихом, а не степенным семейным человеком. Полдня и ночь пролетели в поезде от Омска до Новониколаевска и ещё несколько часов по новой строящейся ветке на Алтай. До места строительства ходил поезд с одним пассажирским вагоном для рабочих и специалистов и несколько открытых платформ с рельсами, шпалами и прочим 

 

грузом. Чувствовалось, что к человеку в военной форме окружающие относятся почтительно, с уважением. Как только поезд тронулся, сразу же начались расспросы о временно затихшей войне. Добротно и тепло одетые железнодорожные рабочие не смолили цигарки, а курили папиросы с дорогим табаком. Они обстоятельно расспрашивали господина военного о причине задержки боевых действий. Молодые рабочие горячо и напористо настаивали на том, что с такими союзниками русским войскам уже давно надо стоять в Берлине. В чём же причина? Где Суворовы и Кутузовы? Сомнений, что одолеем германца, ни у кого не было. Слушал Ефим, внимал горечь вопросов и в меру усвоенных им познаний объяснял окружающим его людям. О иных, чем прежде, масштабах грянувшей войны, о возникшей нехватке у нас артиллерии, соглашался с отсутствием новых Суворовых, Кутузовых и Скобелевых, но не мог и мысли допустить о предательстве в командовании русской армии и окружении императора. Через три часа, пролетевших в несколько минут, он сошёл на полустанке с недостроенным вокзальчиком. Всё кругом было знакомо, и Ефим двинулся с вещмешком на край деревни, где наезженная санная дорога вела к его селу. В первом же попутном обозе, возвращавшемся из Новониколаевска, мужики узнали своего односельчанина, с радостью подхватили, угостили и прибавили ходу лошадкам. А последний десяток вёрст лошадей и понукать не надо было. Резво тянули они опустевшие после городского торга сани к дому, отдыху да своим жеребятам. Под мерное подергивание саней, на мягкой подстилке из сена, с накинутым сверху овчинным тулупом, Ефим чуть было не задремал. С обеих сторон дороги расстилались бывшие его лесные угодья, знакомые и родные. А вот за поворотом закончился лес, и показывается голубой купол Храма. Сердце наполняется радостью и нежностью от предстоящей встречи. Он нисколько не думает и не досадует ещё о таком коротком сроке побывки, о скором расставании. Расставании навеки. И как нужна ему эта встреча, чтобы более века ещё жила, текла его кровь, хранилась память о нём в его сыне, которого он так и не увидит, и его внуках. 

Слух о том, что Ефимша Казанцев приехал на побывку, быстро разнёсся по селу. На рождество он получил приглашение в дом директора училища, где его ожидала встреча с уездным лесничим, давним приятелем и бывшим начальником. В волостное село он отправился с молодой женой. В доме директора училища сияла нарядная ёлка, было очень много гостей, в основном учителей. Паронька от непривычной обстановки сильно смущалась. Но бойкие горластые учителки вмиг познакомились и разговорились с нею. К вечеру всей компанией отправились в храм на рождественскую службу. Затянутый в строгую военную форму, Ефим привлекал внимание прихожан. Несмотря на тесноту, 

народ расступился, пропуская военного человека. Священник узнал своего бывшего 

 

ученика, едва заметно кивнул головой Ефиму, но все присутствующие поняли, кого приветствовал батюшка. Из состояния задумчивой отрешённости в воспоминаниях о юных днях, проведенных в училище, Ефима вывел грянувший церковный хор. Тонкие голоса женщин устремляются под купол храма, взлетая, замирают там, поддержанные мужскими баритонами. Затем раскатистый бас дьякона, переходящий в рокот, возвращает их вниз, обрушивая на головы прихожан.

Ефиму закрадывается крамольная мысль – эх, такого бы богатыря в армию командиром. С таким-то голосом только и увлекать воинов в бой за святую Русь.

Как один короткий, но сладостный день, промелькнула неделя рождественской побывки. В голос завыла Паронька, провожая мужа, запищала испуганная двухлетняя Киюшка. Степенные родственники и односельчане подходили, прощались без лишних напутствий и крестили отъезжавшего. Резвые лошадки нетерпеливо переминались и потряхивали гривами. Возница нарочито громко сдерживал их. Но вот и настал момент отъезда. Застоявшаяся пара резко берёт с места, оставляя позади себя провожающих, ещё долго машущих вслед отбывшему на службу воину.

Собравшиеся после недельной отлучки приятели делились впечатлениями от поездки в родные места и встреч с близкими. О продолжавшейся войне не думалось. На фронтах временно наступило затишье.

По весне Ефим получил из дома радостную весточку о том, что Паронька его ходит тяжёлая и в октябре должна разродиться. 

 

ДОБРОВОЛЕЦ

 

А с театра военных действий к лету стали снова поступать тревожные сводки. Немцы перенесли главные свои силы на Восточный фронт. Сюда же были назначены командующими прославленные фельдмаршалы. Вся весна и лето прошли в тяжелых сражениях, в результате которых русские войска несли большие потери и постепенно вытеснялись с территории Польши и Прибалтики. Прискорбным было для слушателей курсов сообщение о том, что особо тяжкие потери понесли два сибирских корпуса. После этих известий Ефим напомнил своим товарищам, что настала пора подавать рапорт об отправке на фронт. Те согласились, но засомневались, что начальство удовлетворит их просьбу до окончания курсов. Ведь до выпускных экзаменов оставалось всего два месяца.

Не испытывая ни малейших колебаний, в августе Ефим подал рапорт об отправке его на фронт. На беседу к начальнику корпуса явился с твердым убеждением – его место на фронте. Седой добродушный генерал, начинавший 

 

офицерскую службу под командованием Скобелева и прошедший тяжкие испытания русско-японской войны, попытался уговорить Ефима дождаться выпускных экзаменов, чтобы в качестве офицера принести наибольшую пользу русской армии. Но, видя непреклонность молодого человека, только развёл руками и изрек: «Ну что же, Ефим Григорьевич, не смею препятствовать в Вашем благородном желании отправиться на фронт». Ещё он добавил: «Узнаю в Вас себя молодого». Далее он объяснил, что Ефим поедет в действующую армию в качестве вольноопределяющегося, а это значит, что звание офицера может получить без экзаменов при условии успешного участия в боевых действиях против врага.

В начале сентября, получив предписание и проездные документы, он попрощался с приятелями, которые чувствовали себя виноватыми в том, что остались учиться до окончания курсов, а не едут вместе с ним.

Где они оказались, не попав на фронт с моим дедом? Куда бросила их судьбина в первые годы после революции 17го года? Под красные знамёна товарища Троцкого или 

под трёхцветные адмирала Колчака? Может быть, сложили головы под командованием Тухачевского или Каппеля? А может, мерзко и некрасиво в подвалах 37-го года?

Половина России пролетела перед глазами Ефима, пока он не прибыл в белорусский городишко, где и формировалась дивизия, в которой предстояло пройти ему боевое крещение. В октябре из дома поступила долгожданная радостная весть о рождении сына, которого назвали Андреем. А ещё сообщалось, что среднего брата Лёву призвали на флот. Мысли о семье, о возвращении домой с победой Ефим обдумывал уже, когда их дивизия совершала походный марш в сторону Пинска, чтобы закрыть брешь, образовавшуюся в ходе очередного прорыва немецкими войсками нашей обороны. Перед наступлением немцы вели многочасовой обстрел крупным калибром наших позиций, сокрушая оборонительные сооружения, нанося громадный урон живой силе. Навстречу сформированным частям двигались в тыл санитарные повозки с раненными и толпы беженцев со своим скарбом.

Наконец в начале ноября рота самокатчиков, двигавшаяся впереди дивизии в качестве сторожевого дозора, вернулась назад. Вернулась пешим порядком, волоча свои велосипеды по осенней грязи. Командиру дивизии они доложили, что немцы беспрепятственно двигаются навстречу. Командир, ещё не старый служака, быстро распорядился и рассредоточил подразделения по фронту в несколько вёрст в лицо наступающему врагу. В тылу окапывающейся пехоты рассредоточились батареи лёгкой полевой артиллерии. В лесочке возле близлежащего села задымили полевые кухни. Через 

 

день над почти готовыми укреплениями в небе появился «Цеппелин». На довольно большой высоте он долго стрекотал над позициями. Большинство солдат, впервые увидевшие летательный аппарат, с удивлением и интересом наблюдали за ним, громко делясь своими впечатлениями. Командир дивизии, понимая, что до встречи с неприятелем остались считанные часы, отдавал последние распоряжения и приказы. На ночь были выставлены сторожевые дозоры. Утром следующего дня после завтрака, когда солдаты покидали блиндажи, чтобы покурить на свежем предзимнем воздухе, с запада донеслись залпы тяжелых орудий. Снаряды немцев с воем перелетали окопы и накрывали наши батареи. Налёт для них стал неожиданным. Ответить огнём своих пушек артиллеристы не могли. Стрелять по неразведанным целям – напрасная трата снарядов. Дальнобойная немецкая артиллерия безнаказанно долбила нашу. Под огнём, неся потери, орудийная прислуга вручную пыталась выкатить оставшиеся целыми орудия с позиций.

Постепенно интенсивность огня стала ослабевать, и к полудню наступило затишье. «У немцев обед» - объяснили офицеры. Наши кашевары тоже не растерялись. Полевые кухни подкатили прямо на позиции. После скорого обеда кони, подгоняемые кухонной прислугой, рысью уносились в тыловое село. Через час тишины на западе вновь бухнули гулкие залпы. Некоторые любопытные солдаты и командиры выпрыгнули из окопов наверх, чтобы наблюдать как будут попусту рваться снаряды на месте бывших батарей. Но повеселиться над бестолковостью немецких артиллеристов зевакам не пришлось. Снаряды рванули на позициях пехоты. Единственное спасение для бойцов – окопы, отрытые в полный рост, как приказал командир полка. Снаряды врага рвались нечасто, но методично, не давая высунуться из блиндажей и укрытий. Налёт продолжался в течение трех часов и резко стих. Командир полка обошёл роты, принимая рапорты батальонных командиров о потерях в результате артналёта. Смертельно ранило полуротного командира подпоручика Пушкарева. Тут же перед батальоном полковник выкликнул из строя вольноопределяющегося Казанцева и громогласно назначил его полуротным. А самому Ефиму сказал, что уже сегодня напишет комдиву о представлении его к первому офицерскому званию прапорщика.

Поздно вечером полк получил приказ о завтрашнем утреннем наступлении. Предстояло сходу захватить или уничтожить вражескую артиллерию и удерживать позиции до подхода основных сил дивизии. Разведка доложила, что перед батареями немцев пехоты нет.

 

 

 

 

ЕГО ПОБЕДА

 

В офицерском блиндаже, лёжа на походной раскладушке, Ефим мысленно представлял завтрашнее своё первое участие в бою. Думал о том, как будет отдавать команды своей полуроте, как будет увлекать бойцов в атаку своим примером. «Только так и никак иначе не завоюешь, не заслужишь доверия и признания нижних чинов», - поучал его командир батальона.

На столике посреди блиндажа светила керосиновая лампа, стояла чернильница с ручкой, лежала развернутая карта со схемой предстоящего наступления. Ефим сел на раскладушке, достал и развязал вещмешок, вынул из него пару чистого нижнего белья, в которой была аккуратно завёрнута фотография. Он присел к столу и на обратной стороне толстого жёсткого паспарту написал короткое письмо домой. Утром, подумал он, отправлю с кашеваром на почту ближнего села. Лёжа на раскладушке, он вспоминал свой короткий приезд в родной дом. День за днём до самого отъезда. Перед тем, как заснуть, вспомнил, что не получил офицерский наган. Но успокоил себя, что ещё успеет. Как поют его солдаты: 

«Трёхлинейка со штыком –

Подруженька надёжная….»

За три часа до рассвета полк, поднятый по тревоге после короткого завтрака, походной колонной выступил в сторону вражеских позиций. Предполагалось преодолеть около пяти вёрст и на рассвете, развернувшись в боевой порядок, захватить немецкую артиллерию.

Когда до цели оставалось с полверсты, перед головой колоны вынырнул немецкий конный разъезд, который круто развернулся и исчез в окрестном мелколесье. Преимущество внезапной атаки было упущено. Оставалось только спешить, не дав врагу в полной мере подготовиться к обороне. Уже довольно рассвело, и в рассеявшейся мгле стали видны укрепления немецкой пехоты. Командир полка передал команду развернуться в боевую цепь, примкнуть штыки: «С богом, ребята, ура!»

Немцы, которых атака русских не застала врасплох, степенно на своих недостроенных укреплениях готовились к отражению броска и выдвинули вперёд пулемёты. А вот и прозвучала команда «Feuer». Немцев было немного, и залп их не стал губительным. Бойцы полуроты на бегу открыли ответный огонь, а затем по приказу Ефима залегли и достали гранаты. Над бруствером немецкого окопа вместе с возгласом «Feuer» взлетает в командном жесте рука в чёрной перчатке. После нескольких залпов над окопом показывается офицерская каска с острым шишаком, верхняя часть лица скрыта биноклем. «Ну, вот и мой черёд», - прошептал Ефим, прицелился под бинокль и плавно 

 

нажал на спусковой крючок. В том, что выстрел достиг цели, он не сомневался. Следом на немецкие окопы полетели гранаты. В едином порыве, едва смолкли взрывы гранат, не испытывая страха перед разрозненным огнем врага, вслед за Ефимом солдаты с азартной руганью бросаются в атаку. Несколько мгновений, бросков – и немецкая линия в их руках. На дне мелкого окопчика полусидит окровавленный мёртвый офицер. Рядом с ним два нижних чина с поднятыми руками. Остальные отчаянно удирают к виднеющейся у лесочка батарее тяжёлых орудий. Немцев немного, и Ефим отдаёт приказ – захватить батарею. Атака продолжается. Его полурота увлечённо с криком «ура» приближается к цели. Орудийная прислуга с лошадьми, пытавшаяся увезти гаубицы с позиций, в панике скрывается вглубь леса. На захваченной батарее верхами появляются командир полка с адъютантом. Грузновато спешившись, полковник окликнул командира отличившейся полуроты, крепко обнял подошедшего с докладом Ефима и с чувством гаркнул: «Молодцы! Орлы! Хвалю! Всех представлю к награде!» Потом поинтересовался о потерях и распорядился: «Двух убитых – предать земле, а раненого отправить в лазарет». Садясь в седло, добавил: «Держись, сибиряк. Немцы просто так не оставят свои позиции. В случае угрозы окружения – орудия взорвать!»     

Уже опустили в неглубокую яму тела двух погибших пехотинцев и ожидали с минуты на минуту полкового священника к погребению, как вдруг стали рваться снаряды немецких миномётов. Гавкающие выстрелы их раздавались за лесом, куда отступили немцы. Среди рвущихся мин и фонтанов вздыбленной почвы бросались навзничь и прижимались к родной земле солдатики. Только он, их новый командир, не спешил, стоял у края братской могилы с непокрытой головой, как бы чувствуя вину за их гибель. Когда осколок мины просёк его тело, угасающим сознанием он подумал: «А ведь мог бы вместе со всеми вовремя упасть на землю. Ведь не белая кость».

Он очнулся, когда командир взвода, его земляк, дюжий унтер Пащенко и ротный санитар вытаскивали носилки с ним из под обстрела. Санитар попытался убедить унтера не спешить, он видел заострившийся побелевший нос раненого и кровь, густо стекающую с носилок на сухую траву. Но унтер так зыркнул на него, что тот осёкся и замолчал. Когда через полчаса санитарный фургон подъехал к штабной палатке, Ефим уже не дышал. Отступающим на исходные позиции солдатам унтер сообщил о смерти их командира. Внимая печальную весть, они крестились и сожалели о его осиротевших детях. 

В военных сводках сообщалось, что к зиме 1915 года фронт стабилизировался на линии Рига-Двинск-Барановичи-Пинск-Дубно. 

 

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

 

Бабушке Прасковье, в то время 24-летней вдове, на содержание детей по случаю гибели кормильца назначили пенсию в двадцать четыре рубля. Для сибирской деревни – очень приличная сумма. Только два года получала она это пособие. После семнадцатого года новая власть рабочих и крестьян отказалась от социальных обязательств прежних правителей. Жить стало трудней. Бабушка упорно не верила в гибель мужа, ждала возвращения его: после Брестского мира – из плена, а после Гражданской войны – из красных или белых. Безутешно ходила по гадалкам и ворожеям с вопросами: жив ли Ефим, вернётся ли? От сватовства ровесника Ефима, Георгиевского кавалера, вернувшегося в начале 18-го года с войны, отмахивалась. А молодой ветеран, прицепив наградные кресты, подкрутив усы, ежегодно упорно сватался, не теряя надежды. (В войну и не такие крепости брали). И вот, после девяти лет вдовства пала бабушкина оборона, вышла она за настойчивого кавалера. Для детей Прасковьи отчим Алексей Иванович родного отца не заменил. Строг и придирчив был. Нещадно наказывал. Поэтому неродные дети рано разлетелись из родного дома, вступив в самостоятельную жизнь. Вообще-то Алексей Иванович слыл хозяйственным крепким мужиком. Все сельские работы и ремёсла были ему по плечу. В конце НЭПа от завёл пчел и умело управлялся на своей пасеке. Но своей для него она была недолго. С образованием колхоза на обобществленную пасеку пчеловодом назначили не его, а бывшего уездного ревкомовца, который в скором времени пчёл по пьянке уморил. Пчеловода, несмотря на бывшие его революционные заслуги, осудили, но в душе Алексея Ивановича навсегда поселилась нелюбовь к колхозам.

Домашнюю библиотеку, оставшуюся после Ефима, он просто ненавидел и буквально извёл её в течение десятка лет. С войны он вернулся заядлым курильщиком, поэтому очень обрадовался такому количеству бумаги для самокруток. С удовольствием он раздирал книги и щедро раздавал своим знакомым «табашникам». Умер он, не дожив до старости, в 1944 году. После его смерти у бабушки остались только три вещи, напоминавшие о её Ефиме и счастливой их молодости: фотография, где он стоял в военном мундире, том Достоевского из собрания сочинений да сборник статей Добролюбова из журнала «Современник» за 1868 год, купленный в букинистической лавке Томска.

Бабушка пережила Алексея Ивановича только на два года. 

 

 

  

Отец мой, когда бывал пьяненьким, вынимал из семейного альбома эту старинную фотографию, читал на её обратной стороне последнее послание своего отца сквозь прорывающиеся рыдания, не утирая и не размазывая слёз.

«1915 год. 13 ноября.

 Дорогие мои деточки Кия и сыночек Андрей Ефимович, ну вот я опять с вами.

Прасковья Михайловна! Вот я явился домой. Ставь самовар у оконца и угощай меня.

Завтра иду на поле брани. Если сразит меня вражеская пуля, сходи в церковь,

помолись за меня и вспомни, какой муж был у тебя». 

 

 

 

Январь 2013г

д. Верхний Калтан