Сергей Павлов. Кузбасская сага. Роман. Книга 3. Чужое время, чужие люди… (Окончание)

Рейтинг:   / 5

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Павлов Сергей Михайлович

Просмотров: 2804

2014 год, Выпуск № 5

 Часть 3. Чужое время, чужие люди…
 Глава 1.
 …Хоронили Гордея холодным апрельским днем. За деревянным гробом шли его родные: вдова, сын, невестка, внуки; а из селян были только Ермолай Лукин, Иван Кочергин с женой, Яшка Яковлев, Гриня и Еня Павловы с женами да еще два-три соседа. Большое сибирское село, многие годы жившее одной жизнью, одной семьей, радостно встречавшее появление всякого нового человека и всем миром провожавшее в последний путь каждого своего жителя, в этот раз осталось равнодушным к смерти земляка. События последних лет словно межу провели между каждым домом, сделав их хозяев подозрительными, равнодушными, пугливыми. Многие из них, тайно наблюдая за печальной процессией из-за оконных занавесок, крестили лоб за упокой души Гордея Кузнецова и благодарили Всевышнего за то, что на этот раз беда обошла их дом...
 В день похорон на кладбище, неведомо по какой нужде, появился на бывшей харламовской коляске Кутько в сопровождении Семена Скопцова и Ильи Гвоздева. Краем глаза наблюдая за тем, как мужики опускают в могилу гроб с телом покойного и потом закидывают его землей, он прошелся по кладбищу. Оно занимало весь распадок на крутом левом берегу Ура. Еще в стародавние времена урские дали начало сельскому погосту с края берега, а со временем он подымался все выше и ближе к леску, и потому старые могилы теперь оказались на самом краю обрыва. Хмурился Кутько, поглядывая на покосившиеся кресты, затем обратился к своим спутникам, Скопцову и Гвоздеву:
– Крестов на кладбище слишком много! Не по-советски это! Все, что погнили – убрать, а могилы сравнять с землей! Они им теперь и на хер не нужны, а нам тут контру нечего разводить! Надо, чтоб звезд здесь было больше, а не этих гнилых крестов…
 Он подошел к одному из них, где на выцветшей табличке с трудом читалось: «Лук… оловьева», чуть качнул его и легко вынул из земли.
– Ну, что это за безобразие!
– Теща Ваньки Кочергина тут покоится,– отозвался Скобцов.
– Вот именно, теща покоится, а этому Кочергину дела до этого нет, а потому надо всю эту ветхость убрать отсель!.. Понял ли меня, Семен Тимофеевич?
Скобцов, услышав такие слова, даже отпрянул от уполномоченного:
– Как же это, Богдан Иванович? Нельзя нарушать покой мертвых, великий грех это!
– А вот за такие слова тебя, Семен, надо на партячейке разбирать за политическую малограмотность! Ты же член партии, атеист, и вдруг такие слова? Смотри, председатель, еще раз услышу – не миновать тебе наказания…
– Богдан Иванович,– вступился за земляка Илья Гвоздев,– негоже воевать с могилами предков! Тут не только мертвые возопят, но и живые за топоры возьмутся!...
– Ну, на их топоры у нас ружья найдутся, а, впрочем, я в райисполкоме посоветуюсь по этому вопросу…

 … Поминки Гордею устроили в его доме. Появление там Ильи Гвоздева для немногочисленных гостей, пришедших помянуть Гордея, было неожиданным. Но поминки – не свадьба, приглашения особого не требуется: всяк может прийти, чтобы помянуть покойного. Но, похоже, Илья и не собирался садиться за стол, а лишь отозвал в сторонку посеревшую от горя Алену и прошептал ей на ухо:
– Беда у тебя, Алена Ивановна, понимаю, сам в человеках состою, но ты на поминках-то поосторожнее с посудой: не разбей чего, не поломай… Смотри, чтобы не утянули что-нибудь…
– Ты о чем это, Илья?..
– А о том, Алена Ивановна, что имущество это теперь уже не ваше, а реквили… нет, реквини… в общем, колхозное!
– Ах ты, гнида! Пришел ко мне в дом в такой час, да еще будешь мое добро делить! Сейчас сыну скажу – он тебе ребра переломает, охальник!
 Ее густой грудной голос был слышен во всех углах просторной кузнецовской избы, а люди за столом стали беспокойно поглядывать на Алену и Гвоздева.
– Шуми, шуми, Алена Ивановна, – продолжал ядовито шептать женщине колхозный активист, – может, и поколотит меня твой Никита, а мы его в лагеря отправим, поскольку я человек ответственный, советской властью уполномоченный… И дом ваш, и все имущество отходит колхозу и беднякам…
– Колхозу?! Да вы же все поделите меж собой! Глотки порвете друг дружке! Уже приглядел для себя что-нибудь, ну, говори, стервятник!?
– Окстись, Алена Ивановна!...– растерянно забормотал Гвоздев, направляясь к двери.– А все-таки упреждение я тебе сделал, и ты должна его выполнить…
– Вон отсюда, поганец!– она схватила стоявшее на полочке в бабьем куту нарядное круглое зеркальце и швырнула его в Илью. Тот увернулся, а зеркало блестящими каплями разлетелось по избе.
– Ты его хотел? Получи! Ты эту кринку хотел? Получи!.. – и кринка с квасом полетела вслед непрошенному гостю. Не дожидаясь, когда за него возьмутся мужики, Илья проворно выскочил в дверь.
 Только тогда она рухнула на лавку, бледная, постаревшая. Глаза ее были закрыты, а губы выводили одну лишь фразу:
– Как жить? Как теперь жить?..

… Немногие осмелились прийти на похороны Гордея. Мало того, что люди в селе до конца озлобились от всех колхозных реформ, так еще кто-то услышал, как уполномоченный по вопросам коллективизации Кутько давал команду Гвоздеву переписать всех, кто будет хоронить и поминать кулака Гордея Кузнецова… Может, кто-то и хотел бы прийти на поминки, да испугался этого пущенного кем-то слушка. Помимо Гвоздева у Кузнецовых в этот скорбный день появился еще один неожиданный гость, а точнее, гостья – вдовая Зинаида Скопцова. Когда были живы Гордей да Тимоха, дружили Кузнецовы и Скопцовы, редкий праздник не собирались за одним столом. Сами уже добрые хозяева были, а за ними, глядишь, и старики тянулись, Михаил с Матреной да Иван с Домной. Старики давно померли, а после гибели Тимофея какое-то время еще зналась Зинаида Скопцова с Кузнецовыми, а потом все реже стала заглядывать к былой подруге. Особенно, когда ее Семен попал в колхозные активисты. То ли он запрещал матери водить дружбу с единоличником Кузнецовым, то ли сама до этого дошла. Совсем забыла дорогу Зинаида к Алене.
Сильно изменилась Зинаида Cкопцова, а еще пуще ее сын Семен. Обидела, крепко обидела его Маша Кузнецова тем, что предпочла ему какого-то приезжего «инжэнэра» с Украины. Когда жених приезжал сватать Машу, хотел Семен дружков своих собрать да хорошо поколотить его, но никто не согласился из урских подняться на Кузнецовых: кто уважал сильно, а кто боялся. Даже Илья Гвоздев в отказ пошел. Ну, а самому биться на кулачках с городским ему было страшно, и потому он отступился от своей затеи.
… Много лет прошло с тех пор. Маша вышла замуж, сменила фамилию – Барбашова теперь она и, как слыхал он, живет в Сталинске, а муж ее работает каким-то начальником на большой стройке. И вроде успокоиться бы надо – ведь сам давно женат и двух детей прижил, так нет, такая порой досада накатывала на него – хоть вой: ведь почти совсем его была девка, а не досталась...
Но если мысли о Маше теперь нечасто его навещали, то Гордей Кузнецов был ему как кость в горле. С него, как с начальства, теперь спрашивали за все дела на селе. Волостное, а по нынешним временам, районное начальство, сначала коммуну рекомендовали образовать, потом товарищества советовали организовать да всех крестьян в эту трудовую общину вовлекать, а теперь вот колхозы придумали. Кузнецов, Яковлев, Катков, Бронские, Вершинины да еще десятка два семей ни в какую не хотели идти в колхоз и тем самым портили все сводки в райцентр «...о всеобщем охвате крестьянского населения села колхозным движением». Мало того, что сами не вступали в колхоз, так они разговоры разные вели о недостатках колхозного дела. Впору в РО НКВД с жалобой идти, да совесть не позволяла делать этого – ведь Кузнецов Гордей все же был другом отца, и его, Семена Скопцова, крестным. Тяготился Семен таким родством. И хоть кулаком того еще не признавали, но и в единоличниках Гордей Кузнецов умел досадить незадачливым колхозникам. То шуткой какой, а то советом, идущим в разрез с их колхозной психологией и дисциплиной. Увидел как-то по весне Гордей, что колхозники везут картошку садить на поля и попытался отговорить: земля холодная да и мороз на почву еще может упасть – пропадет картошка. Мужики-бабы руками разводят: председатель Колесов распорядился, да председатель сельсовета Семен Скопцов поддержал его – «сполнять надо!». А тут Семен подвернулся. Не сдержался Гордей, подступился с вопросом:
– Дурья ты башка, Семка, кто же в стылую землю картошку содит? Старики бают, что еще мороз может вдарить, весна вишь какая поздняя да студеная!
– Лелька!.. – начал Семен, но тут же поспешил поправиться.– Дядя Гордей, ты не член колхоза, и не лезь со своими советами в наши общественные дела! Нам видней!
– Кому вам? Свою-то, поди, не содишь еще, а колхозную торопишься похоронить?
– Ты слова-то подбирай помягче, дядя Гордей! «Похоронить…»? Придумал тоже! Из района пришла установка: начать сев, вот мы и начинаем...
– А что же свою не содишь, а?
– А свою-то я сам знаю, когда садить, тут мне указки из району не надобны…
– Ах, вон вы какие хозяева-то колхозные?! Ну, как знаешь, крестничек!
И больше всего тогда покоробило Семена не сам совет Гордея Кузнецова, а то, как он его на людях назвал со снисходительной усмешкой – «крестничек». И действительно, вскоре упали на землю запоздалые майские морозы, и большая часть картошки пропала. Ничего: поворчали колхозники, и вдругорядь стали разбрасывать семена по лункам, теперь уже отбирая их из запасов, оставленных на еду. Зато начальство не ругало! А вот слово «крестничек», оброненное Гордеем, так и застряло в памяти у Семена Тимофеевича. Но делать нечего. Даже муж с женой разойтись могут после полувека совместной жизни, а вот как крестнику от крестного откреститься – этого никто не знал. И стал он избегать встреч с Гордеем прилюдно. Знал его язык хлесткий да меткий, боялся его, ну, а если одного встретит когда, то терпел все советы да шутки своего неугомонного крестного.
 Впрочем, если не нашел Семен Скопцов возможности расторгнуть компрометирующее его родство с единоличником Гордеем Кузнецовым, то другую свою задумку он все же исполнил, и вскорости поменял свою фамилию со «СкоПцова» на «СкоБцова, а Илью Гвоздева заставил переписать метрику. Когда мать подступилась к нему с расспросами о причинах исправления документа, он ответил с раздражением:
– Уж не знаю, кто в нашей родне скопцом был, да только мне это не к лицу! Как-никак, а я – колхозная власть!.. – Увидев, что мать что-то еще хочет спросить, ответил раздраженно. – Да-с, матушка! Или ты не знаешь, что скопец – это тот, у кого…– и вместо слов он резко взмахнул у себя ниже пояса.– Что же ты хочешь, чтобы все коммунисты и беспартийные насмехались надо мной?
– А мы с отцом как-то жили столько лет и худого не слыхали в свою сторону…И дед твой Иван, и бабка Домна…
– Времена другие, матушка! Вы в темноте жили, а сейчас светлая жизнь начинается: побыли Скопцовыми – хватит! Теперь Скобцовыми будем наперед!
 А вскоре у всех домочадцев Семена и даже у матери тоже поменялась фамилия. Похоже, эта замена в фамилии одной буквы на другую и обозначила ту грань, за которой закончилась дружба Зинаиды с Аленой. Больше года не было Зинаиды, теперь уже Скобцовой, в доме Кузнецовых, но на похороны все же пришла…

– Теть Зин, Семен-от не придет?– спросил осторожно Никита, помогая матери расставлять на столе чашки и тарелки с закуской. – Как-никак, а крестником был моего бати…
– Об чем ты говоришь, Никитушка, Сема-то у меня такой занятой, такой занятой…
– А что, интересно было бы: сначала своего крестного в гроб загнал, а потом, значить, поминать пришел бы! Ох, и огромадный грех это был бы!.. Нет, хорошо, что Семка нонче не пришел к тебе, Алена...
 Это свое мнение озвучил овдовевший недавно Ермолай Лукин. Всю жизнь свою он прожил словно в испуге: все чего-то боялся и старался отсидеться в сторонке, в спокойном уголке, не рискуя хоть как-то проявить себя. Выросли дети, разлетелись в разные стороны из худого родительского гнезда, оставив их с матерью жизнь доживать, а у Ермохи от этого какое-то равнодушие ко всему появилось: надо – не надо, все плевать! А после смерти Глафиры стал совсем бесшабашно относиться ко всему, будь то начальство какое или собственное здоровье, ко всему, что его окружало в повседневной жизни. Еще до смерти Гордея, ранним мартом как-то вышел он из дому и по забывчивости не надел шапку. Студено было на улице, дул пронизывающий ветер, и еще вчерашние лужи сегодня хрустели крепким ледком. Вернуться бы ему домой за шапкой, но он, чертыхнувшись, так и ходил без шапки до обеда, пока нужда не привела домой. Дивились соседи: чего это Ермоха Лукин космачом ходит, подставляя неласковому мартовскому ветру свою голову. Несколько дней потом лежал в жару, изгоняя хворь то горячим чаем с медом, что ему принес по-дружески Иван Кочергин, то мутноватой самогонкой, которую он продолжал гнать по стародавней семейной традиции. В другой раз забыл надеть калоши на валенки – да так и ходил в них по раскисшей от солнца земле, пока пятки не стали тонуть в весенней грязи…
Уже после смерти Гордея шепнул ему на ухо с угрозой в голосе Илья Гвоздев, чтобы «держался он подале от кулацких хором Кузнецовых…», цыкнул Ермоха сквозь редкие зубы в сторону Гвоздева и, к удивлению последнего, изрек без тени страха:
– От тебя надо быть подале, Илюха!
– Это почему же от меня-то?– удивился сельский активист.
– Смердишь больно! Потому и обходить тебя надо подале, как нужник захудалый смердишь!
 Долго стоял в раздумье Гвоздев, удивленный крайней смелостью вечно пугливого Ермохи, а тот прямиком направился к Кузнецовым, чтобы проводить в последний путь Гордея. Друга – не друга, но того человека, с которым прожил бок-о-бок всю свою неказистую жизнь…

 … Тихо и грустно было за столом у Кузнецовых. Из каждого угла их просторной избы выглядывало горе. И так уже много было его здесь, но та омертвелая тишина, повисшая над столом, стократ усиливала его и словно упреждала наперед всех собравшихся: тяжко вам сейчас, но будет еще тяжельше…
 Пили и ели молча, сдабривая поминальную трапезу молитвой да обычными для такого события словами: «Земля ему будет пухом!» «Упокой, Господь, его душу!». Ни громких речей, ни воспоминаний, ни, тем более, песен. А ведь бывало иногда, когда «поминались» на селе до хоровых песен. Соловьихинского первого мужа, например, загрызенного волком, именно так поминали. Да только когда это было!..
 И уже перед тем, как встать из-за стола, Гриня Павлов, на удивление всем, изрек:
– …Такие люди, как Гордей Михалыч, не гнутся и не ломаются, они просто умирают, когда жить становится невмоготу…
 * * *
 Отправку раскулаченных из села уполномоченный по вопросам коллективизации Кутько назначил на 1 мая, тем самым подчеркивая, что высылка всякой контры есть мероприятие нужное, законное, а значит, его можно и должно приурочить к такому празднику, как День солидарности всех трудящихся мира. И хотя решение о раскулачивании и высылке из села кулаков подписали члены сельсовета и секретарь партячейки Бобров (именно он возил его на утверждение в райсовет), все урские знали, что за всем этим стоит один человек – Кутько Богдан Иванович. И ранее часто наезжавший в их село, после бегства в 32-м Серафима Колесова, теперь он здесь дневал и ночевал, осуществляя догляд за лядащим колхозом. А меж собой поговаривали урские, что намеревается он вскочить на опустевшее место председателя, да районные власти что-то тянут с командой… Ни в одном документе не было его подписи, но все дела решались только с его ведома и разрешения. Такую большую силу взял он, что жители села перестали сами себя узнавать: чисто агнцы безропотно брели они туда, куда указывал им этот страшный и безжалостный человек...
 
 …Весной 1934 года были раскулачены только две семьи – Кузнецовы да Яковлевы. Накануне высылки их ознакомили с решением сельсовета, утвержденным райсоветом, уведомили о дате отправки из села. Тогда же сообщили, что с собой можно взять только то, что поместится на двух телегах. Ни коров, ни лошадей брать не разрешили, потому как на том же совместном заседании сельсовета и партячейки, когда решался вопрос о раскулачивании, объявили всю живность раскулаченных колхозным имуществом...
 С раннего утра площадь перед бывшим сельсоветом стала наполняться народом. Некоторые ждали праздничного митинга по случаю Первомая и бесплатного угощения за счет сельсовета, но большая часть собравшихся, прознав, что именно в этот день отправляют в далекую и страшную ссылку раскулаченных земляков, пришли в черной одежде, словно на похороны, и стояли поодаль от нарядно одетых и уже подвыпивших односельчан-колхозников.
 По распоряжению Кутько на высоком крыльце сельсовета на табурет поставили граммофон, а сам он поставил пластинку с «Интернационалом». Музыка играла громко, звуки долетали до самых окраин села и там, отталкиваясь от ельника, окружавшего по окоему все село, от высоких берегов Ура, возвращались на площадь, создавая эффект заблудившегося эха.
 Народ в Урском был малоискушенным в политике и в проведении разных церемоний, и потому, когда играла музыка, люди продолжали переходить с места на место, переговариваться, кашлять, курить, лузгать семечки, сморкаться – ни какой тебе торжественности!.. Не стерпел Кутько, наблюдая за таким вольным поведением селян, побагровел весь, резко остановил пластинку, едва не сломав ее, и затем, сурово поглядывая на ряды селян, собравшихся перед сельсоветом, грозно заявил:
– Это – «Интернационал»! Это всемирный гимн всех коммунистов и большевиков. Что же вы, товарищи мужики и товарищи бабы, зубы скалите, суетитесь, как вошь на гребешке?! Вы должны замереть и не дышать, пока играет музыка... а лучше, если будете подпевать... Так-то...
– А мы слово не знаем, чтобы подтягивать за музЫкой...– пьяненьким голосом из толпы откликнулся Ермоха Лукин.– Вот ежели бы...
– Молитвы знаете, псалмы разные, а гимн пролетарский не заучили? Семнадцатый год при советской власти живете, а «Интернационал» не знаете? Ничего... Научимся!..
Последние слова его прозвучали с явной угрозой, и, чтобы как-то скрасить неловкость, которую ощутили все, он добавил уже мягче:
– Музыку поставлю еще раз, но и вы себя блюдите... вот...
И снова грянула музыка на пятачке между мостом через Ур и сельсоветским крыльцом. Хождение прекратилось, музыку слушали, но народ безмолвствовал...
 Еще звучали последние аккорды мирового революционного гимна, а через мост к площади уже в скорбном молчании приближались груженые телеги Яковлевых и Кузнецовых.
– Ч-ерт, почему так рано?– Кутько резко обернулся к Семену Скобцову.– Ведь еще митинг должен быть?..
– Какой уж митинг теперь, вон уже и милиционер приехал...– откликнулся Афоня Гвоздев, также притулившийся на крыльце в рядах сельского руководства.
– Богдан Иванович,– начал оправдываться Семен,– я упреждал Моку к десяти часам приехать на площадь... Наверное, Яшка опять забузил... он шалопай еще тот...
– Так уже без десяти десять...– проговорил Илья Гвоздев, протягивая часы- луковицу уполномоченному.– Проканителились немного, да с музыкой еще...
– Ай, ну вас! Все равно митинг проведем… Я что-нибудь скажу...– с досадой проговорил Кутько и остановил музыку. Во внезапно упавшей на землю тишине отчетливо слышался скрип плохо смазанных колхозных телег, на которых отправляли в Гурьевск кулаков. Толпа дрогнула, подалась в сторону выселенцев, раздались горестные крики, плач, зато другая, меньшая часть селян, пришедшая на площадь с праздничным настроением и в изрядном подпитии, заметно примолкла: ни смеха тебе, ни праздных разговоров. Общая печаль запоздало придавила площадь, хотя и без былого трагизма: патриархальная русская деревня отдавала последний поклон своим мученикам...
 Кутько снял с головы кожаный картуз, поднял руку, готовясь произнести речь и поздравление с Первомаем, но Семен Скобцов упредил уполномоченного – сильно потянул его за рукав и с каким-то отрешенным видом горячо зашептал:
– Не надо, Богдан Иваныч!.. Не надобно нонче, не то люди проклянут!..
 И удивительно, всегда уверенный и нахрапистый, Кутько вдруг как-то растерялся и отступился от своей затеи.
– Ну, ладно... Пусть прощаются... Ты проследи тут за всем, а я пойду...– на его лице выступила крупная испарина, он тяжело дышал, левый глаз его зашелся тике, а голова мелко подрагивала в такт шагам. Он резко повернулся и в сопровождении парторга Боброва скрылся за дверьми сельсовета, оставив молодых помощников и милиционера решать скорбные дела со своими земляками.

 ...Отшумело, отплакало село, прощаясь с горемычными земляками, и Кутько снова выключил музыку, теперь уже веселую, праздничную, и зычным голосом скомандовал:
– Всем врагам народа грузиться и …давайте отсюда сей же час! Нечего жизнь портить своим землякам!..
 Колыхнулась горестно толпа провожающих, снова взвыли бабы, как при прощании с покойником, а мужики, не таясь, поносили новую власть. Слышал все это Кутько и хотел бы запомнить тех, кто особенно старался ее хулить, да некогда было: сунул он милиционеру листок с решением сельсовета о врагах народа, напомнил, где искать в Гурьевске коменданта спецэшелона и как передать ему спецпереселенцев.
 И опять все продумал до тонкости Богдан Иваныч: в самый зной отправил кулаков. Пока они доберутся до станции – семь потов сойдет да жажда замучит. Запомнится им этот последний путь из родного села, а там, глядишь, и охота пропадет вернуться назад!..
 * * *
 Не поддержали в волисполкоме инициативу Кутько борьбы с крестами, даже запретили ему это делать, дабы не возмущать покой жителей села, но своевольный уполномоченный решил-таки дальше гнуть свою линию и повелел тайно ото всех такому же, как и он сам, неприкаянному и обозленному на весь свет Моке навещать кладбище потемну и все погнившие и упавшие кресты тайно сносить в подлесок и там их сжигать, а могилы заравнивать с землей, за что тот будет получать по бутылке самогона за каждый крест…
Как ни сторожились Богдан Кутько и Мока, а все же свои кощунственные замыслы от народа сохранить в тайне не удалось. Чуть больше месяца прошло после похорон Гордея Кузнецова и высылки его осиротевшей семьи в суровый Нарымский край, как преставилась безобидная старушка Горелова с Расейской стороны. Когда хоронили ее, немногочисленные провожальщики заметили, будто делась куда старая могилка Ивана Бронского. На селе было принято всю родню хоронить поблизости: на этом свете вместе были – на том тоже пусть друг друга держатся… Иван-то, дед трех братьев-богатырей Бронских, давно уже помер, а вся родня Бронских, что мужики, что бабы – люди крепкого закала и помирать не торопились. Зато другие мёрли исправно, и потому могилу Ивана Бронского вскоре обступили чужие захоронения так плотно, что, когда понадобилось схоронить младшую сестру Ивана, то рядом места не оказалось. Пришлось тогда Бронским застолбить для своей родни новое место, уже подальше от реки. А на могилу деда Ивана теперь заглядывали нечасто – на Родительский день да на Троицу. Обветшала могилка, а тут и нашлась черная душа, что подняла руку на покой Иванов. Донесли люди Бронским о случившемся, и уже на следующий день человек десять из их рода на трех подводах наведались на погост. Обкопали могилку своего пращура, поставили новый свежеотесанный крест, помянули раба грешного Ивана и, уже изрядно выпив, разразились гневной бранью в адрес неизвестных осквернителей могилы. Особенно убедительно звучали угрозы из уст оставшихся в селе братьев Бронских– Александра и Василия. Рослые, крепкие, сорокалетние мужики, они почти не помнили своего деда Ивана, да разве в этом дело, если нарушены вековые устои крестьянского общежития. Поклялись они на могиле деда отыскать злодея и наказать примерно, чтобы такого повтора не было. Слух об этой клятве братьев Бронских мгновенно облетел все село, и уж думали, вряд ли кто посмеет снова куражиться над мертвыми, ан нет, вскоре еще пострадали несколько могилок. А в начале июля ребятишки, пошедшие за ягодой в лесок, что отделял Урское от Крестьянского тракта, обнаружили целое пепелище, где легко угадывались не выгоревшие дотла бывшие кресты. Снова забурлило село, негодуя и проклиная богоотступников, но потом, словно по команде, все разговоры прекратились…
 … А еще через две недели в том самом лесочке изловили-таки братья Бронские Моку, когда тот тащил на пепелище новый крест. На этот раз был крест с могилы Андрея Кузнецова. Едва съехали из села его потомки, как осиротели могилы кузнецовского рода. Зло и молча били братья Моку, и так крепко, что впору было ставить над ним самим тот порушенный кузнецовский крест. И, надо сказать, словно понимая за собой великую вину, Мока не кричал и не молил о пощаде, а только по-звериному рычал да охал. Так и оставили братья его в летней ночи, ни живого, ни мертвого, захочет – выживет, а нет – собаке собачья смерть. Отлежался за ночь Мока в лесочке, под утро добрался до своей скособоченной избушки, а вскоре и вовсе исчез из села, не поставив в известность о побеге даже своего хозяина – неистового уполномоченного по вопросам коллективизации.
 И в этот раз, хоть и случилось это все ночью и без свидетелей, а прошел-таки по селу слушок о Моке-безбожнике, о расправе над ним братьев Бронских. Кинулся Кутько искать своего подручного, даже милиционера вызвал из Бачат, да только Моки и след простыл. Некому жаловаться, а братья Бронские, исподлобья поглядывая на допрашивающих, ни в чем своей вины не признавали. Так и осталась у односельчан о сбежавшем Моке худая память: неведомо откуда прибился к селу, неведомо куда исчез, а главное, непонятно зачем жил. Одно слово: Мока – морока! Однако тогда же по селу как-то исподволь, как утренний туман перед восходом солнца, прокатился слушок о том, что не по своей воле Мока разорял могилы, а по приказу чужака Кутько, успевшего для всех селян стать ненавистным. И лучшим тому доказательством было то неистовство, с которым он допрашивал братьев Бронских. Не будь у него личного интереса, да разве ж убивался бы так человек?!


 Лето прошло, и этот случай уже стал забываться. Могил больше никто не зорил – и успокоился народ. А тут еще одно событие отодвинуло бегство Моки на задний план: в конце сентября из района приехал уполномоченный райкома партии и стал готовить собрание колхозников колхоза имени 1-го Мая для выборов председателя вместо сбежавшего Колесова, а единственным кандидатом на пост председателя был уполномоченный по вопросам коллективизации Кутько Богдан Иванович....
 Собрание проходило в зале сельсовета. Мужики сидели поближе к президиуму и нещадно курили, бабы же держались поодаль, многие стояли – не хватило им лавок, а теснить мужиков не решились. Так и стояли в стороне да хихикали, наблюдая с какой серьезностью ведут себя их мужья. Степенно и уверенно выступил представитель райкома. Он рассказал о грандиозных планах второй пятилетки, о тех задачах, что стоят перед районом в ближайшие два-три года по развитию сельского хозяйства, затем плавно опустился на колхозные проблемы. С гневом он говорил о прежнем председателе колхоза Колесове, который, нарушив слово, данное партии, бросил колхоз в трудное время и, мало того, прихватил с собой и без того скудные средства колхозной кассы. Заверив крестьян, что преступник будет непременно найден и наказан, оратор сразу принялся расхваливать своего кандидата – Кутько Богдана Ивановича.
– В прошлом донбасский шахтер, он громил Врангеля, хлебал вонючие воды Сиваша, был крепко контужен, но выздоровел и вернулся в строй коммунистов-большевиков…
 В зале, услышав про контузию уполномоченного, ехидно заулыбались мужики, негромко перешучиваясь, и лишь Ермолай Лукин не сдержался и громко выкрикнул:
– Так он контуженный на всю башку, оказывается!..То-то мы думаем, что он на людей бросается…
 Оратор, сбитый с толку этой репликой, запнулся, стал с трудом подыскивать нужные слова, но они словно нарочно попрятались от него в плохо освещенном и сильно задымленном зале. Видя это, народ еще больше оживился, гул нарастал, и собрание было на грани срыва. На помощь районному работнику бросился секретарь колхозной партячейки Фадей Бобров:
– Ты, Ермолай Лукич, не можешь судить заслуженного бойца и коммуниста товарища Кутько Богдана Ивановича, потому как не член партии и не смей говорить про него всякие обидные слова!..
– Ну, ежели члена партии может обсуждать только член партии, то зачем нас-то здесь собрали? – с места выкрикнул Василий Бронский, усатый красавец с точеными чертами лица.– Вот бы собрались втроем в правлении и промеж себя избрали бы товарища Кутько председателем да сами и работали в этом колхозе, а нас бы в покое оставили…
 Собрание гулом и смехом встретило эти слова.
– Тихо! Тихо, мужики!.. – попытался успокоить земляков Бобров, и тут же с плохо скрытой угрозой в голосе бросил в сторону, где сидели братья Бронские:
– Контрреволюционные разговорчики заводишь, Василий! Погоди уж, мы еще разберемся с вашей родней, дай срок!..
 Зал взорвался от таких слов бурей негодования, а Семен Скобцов насильно усадил Боброва на стул и сам вышел к передним рядам.
– Земляки! Не надо шуметь, не надо оскорблений и обид. Мы сейчас должны избрать товарища Кутько Богдана Ивановича на пост председателя нашего колхоза. Ему доверяет райком партии, о чем сейчас вам уже говорил докладчик, так неужели мы не доверимся мнению райкома партии? Мы же с вами советские люди и должны понимать всю ответственность ситуации: почти полгода наш колхоз без председателя, и только благодаря недюжинным усилиям командированного к нам товарища Кутько и партийной ячейки, наш колхоз еще не развалился. Предлагаю избрать на должность председателя колхоза Кутько Богдана Ивановича!..
 Недовольным гулом ответило собрание на это предложение председателя сельсовета.
– За что раскулачили середняков?
– Ганю Асаула спасали всем селом, а потом всех, у кого он жил – в кулаки записали?! – встал с лавки Филипп Гультиков и, глядя прямо в лицо представителю райкома, бросал тяжелые слова обвинения. – Это справедливо? Блаженного выгнали из села, отправили в Красное, и он замерз по дороге никому не нужный… А с кого спросить за убиенного? С секретаря или председателя, а где он?
– Придет время – ГПУ во всем разберется и воздаст каждому!..
– Год, почитай, прошел, а все разбираются…
– За что Гордея Кузнецова угробили? Он твердый середняк был, белобандитов бил в гражданскую?!.
– А кто Моку сподобил кладбище наше зорить?!
 Заслышав последнее обвинение, Кутько исподлобья повел злыми глазами на собравшихся людей, словно решая для себя какой-то главный вопрос. А он действительно мучил его: узнали от кого-то крестьяне о его приказе на очистку кладбища или дошли до этого, что называется, своим умом. Нет, решил он для себя, никто не мог знать о его приказе, не тот Мока человек, чтобы делиться с кем-то из урских таким секретом. Чужой он был здесь человек, как и он сам, Кутько, и именно это позволило ему обратиться с таким кощунственным приказом к Моке. Но надо же было как-то рушить эту патриархальную деревню, разрушать изнутри, и он пошел на это...
– Я не давал вашему Моке никакого такого приказа!– уверенно отмел все обвинения от себя Кутько, вставая из-за стола,– и всякие разговоры на эту тему считаю провокацией, направленной против Советской власти! А всякое покушение на власть есть преступление! Ну, кто еще хочет что-то заявить по этому поводу?!
Последние слова он произнес с такой угрозой в голосе, что самые бойкие говоруны примолкли, и в зале воцарилась тишина.
– Голосуем!– поспешил использовать невольную паузу Скобцов,– кто за кандидатуру…
– Да погоди ты, Семен, с кандидатурой…– подал голос сухопарый Григорий Павлов. Опираясь на батожок, а другой рукой держась за
изувеченную грудь, он с трудом поднялся со скамьи.
 – Колхоз наш, нам в нем работать, а потому надо, чтобы руководил им человек, которому мы доверяем, а не чужак, не сторонний человек ...
Он тяжело перевел дыхание. Было видно, что речь давалась ему с трудом, но он все же ее продолжил.
– Конечно, мы не вправе обвинять товарища Кутько в том, что он приказал Моке пакостничать на нашем кладбище, потому как не знаем наверняка, что это он его на то сподобил, но ведь когда Кутько узнал о том, что кто-то рушит могилы, то не принял никаких мер, чтобы изловить подлеца и прекратить святотатство, а должон был это сделать! Так – нет, мужики?..
 Зал одобрительным гулом ответил на его вопрос.
 – ... Зато потом, когда прошел слух о том, что Моку избили за это богопротивное дело и он сбежал, то товарищ Кутько немедленно вызвал милицию и сам изводил допросами братьев Бронских. Как бы то ни было, но у каждого из нас остался свой резон на уме по этому вопросу, и потому мы можем сейчас либо доверить Кутько наш колхоз, либо отказать ему в своем доверии. И в том беды, я думаю, Семен Тимофеевич и ты, Фадей Иванович, большой не будет. В нашем крестьянском деле он ни бельмеса не понимает! Не показался он нам за это время, а коли так, то и не нужон он нам тут! А на место председателя, я думаю, мы могли бы выбрать Филю Гультикова… Все мы его давно знаем, человек он серьезный, пострадавший даже за правое дело: мы помним, как он исказнил убийцу и бандита Фильку Змазнева. Суд хоть и дал ему полтора года, а все же условно, и мы ему должны поверить…
– Годится! Этот никого не испугается! Ставь вопрос на голос, Семен! Даешь Филю Гультикова!– и мужики, и бабы, словно спохватившись после некоторой растерянности, дружно подхватили предложение своего земляка.
– Ты не имеешь права выступать и предлагать кандидатуру председателя!– сорвался Бобров.– Это могут делать только члены колхоза!
– Гришка – калека, его в шурфе присыпало, мы все это знаем, и потому он не работает в колхозе, зато его жена, Евдокия, член колхоза и работает в нем очень даже добросовестно, а потому у Григория есть все права говорить наравне с другими, но голосовать будет его жёнка...– это с места выкрикнул Иван Кочергин. Он метал гневные взгляды на засевших в президиуме руководителей и, видимо для убедительности, махал над головой своим огромным, но, увы, единственным кулаком…
– Однако не пройдет кандидатура Филиппа Гультикова в председатели колхоза, мужики… – раздумчиво и веско проговорил Фадей Бобров.
– Это еще почему?! – откликнулось из зала сразу несколько голосов.
– …а потому, что родня у него несознательная и бросает на него пятно, которое мы не можем ему простить...
– Это где ж ты такое пятно в его родне усмотрел?– крикнул с места Алексей Легков. – Работают люди, живут, и неплохо живут – дай Бог каждому?..
– Вот и я о том же… Живет его родной брат Иван справно, а не член колхоза, не член партии!.. Да и сам Филипп только-только вступил в партию и ничем себя пока не проявил…
– А Ивана-то жена не пущает ни партию, ни в колхоз, – откликнулся деревенский хохмач и пересмешник Осип Чумаченко. – Катерина его как считает: ежели Ванька пойдет в колхоз, то он всю силу на него будет тратить, а на нее совсем не останется, а какая баба с этим согласится?..
– Дурак ты, Оська! – гневно отозвалась Катя Гультикова, а Иван, что сидел рядом с женой, медленно повернулся всем телом к своему былому дружку:
 – Пока такие балабоны, как ты, Оська, да наш бывший председатель Колесов в колхозе мазу держат, нормальным хозяевам там делать нечего!.. Это, значит, первое, а второе – за то, что ты похабные намеки делаешь на мою жену, я тебе за это накостыляю после собрания… по старой дружбе!.. Не забыл еще должно быть?!..
– Ох ты-гнох ты!.. И пошутить уж нельзя…– обиженно проговорил Осип и стал пробираться к выходу, потому как память у него была хорошая…
– Ну, мужики, вы тут сейчас договоритесь до кулачек! Детство, что ли, вспомнили?!. – загасил назревающий конфликт Семен Скобцов. – Ставлю на голосование две кандидатуры: Богдана Иванович Кутько и Филиппа … Гультикова – прошу голосовать!
 С десяток рук поднялось в пользу выдвиженца райкома Богдана Кутько, а за Филиппа Гультикова проголосовала вся остальная часть собравшихся колхозников.

– …Ничего, Богдан Иванович,– успокаивал по дороге в Гурьевск несостоявшегося председателя представитель райкома.– Без работы все равно не останешься. Вон в районном ОГПУ… тьфу ты!... В райНКВД нужны люди – тебе туда прямая дорога: ты умеешь врага прищучить – тебе и карты в руки!..
– Да уж, с такими картами и поиграть можно,– недобро усмехнулся Кутько,– а уж товарищи колхозники еще попомнят это собрание!..

 Глава 2

 Литерный поезд со ссыльными переселенцами сделал последнюю остановку на небольшом безымянном разъезде в километрах тридцати от Томска: надлежало проверить состояние вагонов и личный состав спецпереселенцев, снять с поезда умерших и заактировать их смерть согласно инструкции, избавиться от скопившихся нечистот. Местные власти ревниво следили за порядком на железной дороге и неохотно пропускали подобного рода поезда даже в обход города. И хотя к середине 30-х поток эшелонов со спецпереселенцами значительно поиссяк (видно, основную массу «контры» уже переправили на Север), а все же, нет-нет, да и скапливалось до десятка таких поездов за неделю на северной окраине Томска, где выгружались из недр «телячьих» вагонов сотни, а то и тысячи ссыльных, которые загонялись конвоем в бараки и уже там дожидались, когда их отправят в «жаркий Нарымский край» либо водным путем, либо по «зимнику» – дороге, прокладываемой каждый год по снегу с наступлением холодов через тайгу и болота для санного движения. Лишь в концу 1939 года дотянется ветка железной дороги от Томска до Асино…

 Если начальник поезда Сергей Сенин отправился на поиски коменданта, дабы через того уведомить свое руководство на севере Томска о скором прибытии своего эшелона и удостовериться, что проблем с размещением последних в бараках не будет, то начальник конвойной команды Александр Сизов дал приказ своим подчиненным проверить вагоны. А проверка эта включала несколько неравнозначных, но одинаково важных как для ссыльных, так и для их охранников моментов. Во-первых, нужно было проверить целостность вагонов на предмет выявления в них дыр и щелей, через которые ссыльные могли бы их покинуть и тем самым избежать справедливого наказания. Вторым делом нужно было выгрузить из вагонов всех умерших в пути. И, кроме того, младшим командирам конвойной команды и солдатам надлежало пересчитать наличие всех оставшихся пассажиров, чтобы знать, на какое количество ртов надо подавать в вагоны хлеба и похлебки, которую сами ссыльные называли не иначе как «баланда». Задача была не из легких, поскольку за время пути из Сталинска на попутных станциях составу приходилось добирать новых ссыльных, а также делать короткие остановки прямо в чистом поле, выгружая из вагонов трупы умерших прямо у железнодорожной насыпи с надеждой, что кто-нибудь когда-нибудь предаст их земле. Самим это им делать не удавалось, поскольку длительная стоянка поезда на однопутном участке дороги строго запрещалась из-за встречных поездов.
 
 … Убедившись, что конвоиры и сенинские снабженцы пошли с обходом поезда, Сизов заглянул к начальнику станции, где, по его расчету, должен находиться телеграфный аппарат. Худенький, небольшого росточка мужчина с седыми усами и бородой, в круглых очках и старом, еще царского покроя, мундире железнодорожника, сильно потертом в локтях и коленях, нервно вертел в руках ручку, рискуя уколоться острым пером и быть замаранным чернилами.
– Угля-с на складе нет-с, гос…товарищ командир, но дровами обеспечим. Вот только грузить некому-с…
– Ничего, пассажиры нам помогут… По этому вопросу к вам зайдет товарищ Сенин, начальник поезда – это его заботы, мне нужен телеграф. Он работает у вас?
– Так точно-с, но телеграфить можно только с разрешения командира военной команды…
– Какой еще команды? – удивился Сизов.– Откуда она у вас?
– Не могу знать, да только уже третьи сутки у нас стоит теплушка на резервном пути, где господа военные обосновались из…простите, гэпэу… Она стоит тут неподалеку…
– Эх, старый человек, а такие глупости говорите – «господа из гэпэу»? Да вас за одну эту оговорку надо в мой поезд посадить!
– Простите, товарищ!.. – голос старика дрогнул, ручка выпала из рук, и он был готов упасть на колени перед офицером.– Старость проклятая!.. Не буду больше!..
– То-то же!.. – Сизов крутанулся на месте, обдав железнодорожника волной воздуха, поднятой длинными полами шинели, и вышел из комнаты.
 Действительно, сразу за станционными постройками на запасном
 пути он увидел теплушку военного образца. Из железной трубы вился легкий дымок, на скамейке у входа в вагон сидел мужчина лет сорока, в укороченной военной шинели, перехваченной портупеей и револьвером на боку. Когда Сизов ухватился за поручни, мужчина негромко, но твердо спросил:
– Кто вы и к кому?
– Я начальник конвоя литерного поезда… Мне нужно разрешение на телеграф…
– Это к товарищу Федору, – и он разрешающе кивнул на вагон.
 
 … Несмотря на то, что весенний день был теплый и солнечный, в вагоне жарко топилась буржуйка. В дальнем углу на деревянных нарах спали несколько человек. Около них в пирамиде стояли винтовки, тут же на полу замер пулемет «Максим», около которого зловеще змеилась пулеметная лента. Под нарами стоял деревянный ящик с гранатами. «А здесь еще война не кончилась!» – усмехнулся про себя Сизов и козырнул пожилому человеку в галифе и белой рубашке, сидевшему у стола. Седые волосы на голове и такая же щетина на лице не могли скрыть болезненного состояния этого военного. Его ноги были в белых шерстяных носках, а рядом со столом стояли офицерские хромовые сапоги, покрытые слоем пыли. На столе перед мужчиной стояла алюминиевая кружка с чаем, тут же высилась горка документов, а поверх их спиралью вилась телеграфная лента, конец которой доставал до самого пола. Взгляд пожилого военного был усталый и настороженный одновременно. Сизов подтянулся, предъявил удостоверение и, четко козырнув, доложил:
– Товарищ командир, начальник конвоя литерного поезда с раскулаченными врагами народа Сизов. Следуем из Сталинска в Нарымский край. Остановка вызвана необходимостью проведения профилактики состава и дозаправки паровоза углем и водой…
– Здравствуйте, товарищ Сизов! Воду ты здесь найдешь, а вот уголек-то надо было брать в Сталинске…
– Брали, да весь сожгли в дороге… Пути забиты, по двое суток приходилось стоять на запасных путях…
– Угля нет, но дров дадим… Да ты не шуми, командир, видишь мои орлы отдыхают– всю ночь по лесам рыскали за бандитами – пусть отдохнут…
– Виноват, товарищ командир,– смутился Сивцов, переходя на шепот.
– Ну, вот, теперь шептать будешь... Их сейчас и пушкой не разбудишь – говори нормально... Ну да ладно, присаживайся… – уже потеплевшим голосом сказал гэпэушник, – чайку попьем, да расскажешь, как добирались сюда. Я ведь из тех мест буду, откуда ты едешь… Не было ли каких-то эксцессов в пути?..

 Литерный поезд состоял из двенадцати вагонов, которые в простонародье называли «телячьими», и в самой их середке пристроился штабной вагон-теплушка, где располагались охрана Сизова и хозкоманда Сенина. Время было полуденное, и около станции собралось десятка полтора жителей станционной деревеньки. Наличие охраны уже говорило за то, что опять везут на Север «врагов народа», и людей тянуло сюда: кого из праздного любопытства, а все больше из вечного нутряного русского сострадания. В руках многих женщин были узелки с провизией, а мужики нервно мяли в руках кисеты.
– Кого везешь, служивый?– окликнула пожилого, с нескладной фигурой, конвоира пожилая женщина, повязанная платком-шалашиком.
– Да кого вам еще можно вести в Нарым-от? Кулаков, конечно, их, сердешных!..
– Ой, и сколько же их еще будет-то?– всхлипнула молодая розовощекая крестьянка.– Ужо пятый год как колхозы придумали, а кулаков все везут и везут, будто тараканы они плодятся, что ли?
 Конвоир уже выдвинул засов двери, но саму дверь открывать не торопился.
– Плодятся-то они так же, как и мы с вами, да только спрос с них другой, чем с остальных. Спросят с тебя построже – и ты загремишь в свой Нарым!
– Тьфу, на тебя, окаянный!– взвилась черноволосая молодайка.
– Не боись, Манька!– откликнулся пожилой мужик без передних зубов. –
 – Тебя далеко не пошлют – пешком отседа будешь ходить в ентот Нарым, тут недалече…
– А и то, служивый, чем их больше сюда привезете, тем нам веселее да полегче тутока с делами управляться,– это вставил пьяненький мужичок без руки.
 Вдоль состава торопкой иноходью передвигался небольшого роста мужчина лет сорока – младший командир конвойного полувзвода Архип Салов. Ругливый, злой – он наводил страх как на арестантов, так и на своих охранников.
– Князьков, что рот раззявил да толпу собрал вокруг себя?! – с издевкой в голосе спросил Салов.– Партийное собрание проводишь?
– Никак нет, ваше благ… ой, товарищ командир…
– Что-о-о?! – взревел младший командир. – Я тебе дам «ваше благородие»!
 Он ударил охранника кулаком в лицо. Толпа громко охнула, наблюдая за этой сценой. Солдатик упал на землю и выронил винтовку, но тут же проворно подхватился, вскочил на ноги и потянул винтовку за ремень. Под жиденькими усами его кровоточила разбитая губа.
– Виноват, ваше …
– Ты что осатанел, Князьков?! – еще больше распаляясь, взревел Салов и теперь у него в руке был револьвер. – Все не можешь Колчака забыть?!
 Солдатик испуганно вытянулся во весь свой незамысловатый рост, испуганно следя за тем, как командир размахивает оружием перед его носом. Толпа испуганно отшатнулась назад, раздались испуганные приглушенные возгласы.
– Господи, что деется на белом свете!.. – бормотала пожилая женщина, осеняя себя узелком с провизией.
– Вот жизня пошла,– изрек беззубый мужик, – и врагов гнобят, и друг дружку гнобят… Что к чему – не понять! Не-ет, при царе-то больше порядку было…
– У нас, когда мы с япошками воевали, был один такой урядник шустрый, все норовил солдату в морду залезти, – говорил однорукий беззубому, пытаясь скрутить цигарку, искоса бросая взгляды на младшего командира.
– И что было, Никодим?
– А ничего хорошего… Когда в атаку пошли, ему кто-то лишнюю дырку в
 голове сделал …
– Никак японец?
– Как бы не так! Дырка-то в затылке была…
– Ты что тут контру разводишь?! – накинулся на однорукого охранник с наганом. – За такие слова я тебе двадцать дырок сейчас сделаю!.. Набежали тут жалельщики!
- А ты что стоишь – сопли распустил?! – Салов снова набросился на Князькова.– Да тебя за одну только фамилию надо в Нарым отправить! А ну, открывай вагон!..
– И чегой-то ты к его соплям пристаешь? – поддел младшего командира мужик лет пятидесяти, в ватнике и в кирзовых сапогах.– Они же у него, как и полагается, красные, пролетарские… Разбил мужику сопатку да еще кобенится!
 Толпа глухо роптала в осуждение разошедшегося младшего командира. В это время в дверь вагона снова застучали, и раздался надрывный женский крик:
– Отворите дверь-от, ироды! Покойников заберите!
Толпа ожила и подалась к вагону, невольно оттесняя охранников.
– Откройте вагоны, люди же там!
– Дяденька командир, отвори дверь-от…
– Люди…Какие там люди? Вражье одно – нахлебаемся еще с ними, – огрызнулся сторону толпы Салов.
– Открывай, ваше благородь, а то сами откроем…– с плохо скрытой угрозой в голосе сказал верзила с красной физиономией. По всему было видно, что он пьян, а потому его тянуло на скандал. Тут же стоял пожилой мужчина, похоже, из деповских рабочих, в кепке и перешитом из шинели пальто. Поезд стоял под парами, обдавая людей клубами дыма, заглушая их речь. Уже испуганно оглядев растущую толпу, Салов снова набросился на солдатика:
– Что стоишь, Князьков, а ну открывай дверь, пока эта свора его не разнесла!
 – Ну вот, я же говорил, что он сам «их благородие»,– снова откликнулся красномордый мужик.– Он же нас за людей не считает – «свора»! И еще на солдатика кричит…
 Несмотря на все старания Князькова, дверь не поддавалась, и тогда командир бросился ему на помощь.
 …Из вагона резко пахнуло потом, грязью, человеческими миазмами. Салов, прикрыв нос рукой с револьвером, попятился от вагона, а в дверном проеме выстроились его обитатели: мужчины, женщины, старики. Изможденные, грязные, они жадно ловили ртами теплый весенний воздух. На полу вагона, прямо против двери, лежала закутанная в грязное тряпье старушка. Заострившиеся черты серого лица и застывшая, словно в судороге, сухонькая ручка говорили о том, что душа ее уже давно в лучшем мире, да вот только по какой-то досадной ошибке тело до сих пор остается на безымянном сибирском разъезде.
 В первом ряду, прямо над мертвой старушкой, с ребенком на руках стояла красивая, но сильно изможденная женщина лет пятидесяти. Лицо ее покрывала маска какой-то вселенской скорби, темные волосы были сильно побиты сединой, а черные глаза отрешенно смотрели на все происходившее у вагона.
– Услышали, ироды, наше горе! Открыли домовину нашего гроба! – женщина с ребенком говорила густым грудным голосом, перекрывая шум толпы и шипение паровоза.– Двое суток едем без света и свежего воздуха… Старушка умерла…и внучечка моя, Липочка…
 Женщины в толпе громко заохали и принялись мелко креститься, мужики стали крутить цигарки.
– Ведь и вы чьи-то дети, и у вас где-то есть матери, есть внуки, так что же вы измываетесь над людьми? Или оттого это, что вы уже нелюди? Бога продали и потому ничего не боитесь?!
– Эй ты, сука старая, а ну прекрати мне контру разводить!– младший командир подскочил к дверному проему, размахивая оружием.
– А ты убей меня, аспид этакий, чтобы не терпеть всех ваших издевательств! И будем мы вместе с внучечкой своей…– женщина каким-то отрешенным взглядом смотрела с высоты на притихшую у вагона толпу, на охранников, на неизвестный ей станционный поселок, а по лицу струились слезы.
– Князьков, эй, ты, кажись, Бобков,– позвал командир на помощь охранника от соседнего вагона, где двери вагона уже заперли, – тягайте трупы, не стойте!..
Бобков резко дернул тело старушки, и оно глухо ударилось о землю.
– Ой, боженька!– взвыли в толпе женщины,– бабушку зашибли, окаянные!
– Ничего вашей бабке уже не доспеется,– ухмыльнулся в сторону толпы Бобков, показывая гнилые зубы.– Все равно ей теперя у вас тут в земле лежать…
 Князьков откуда-то приволок доску, на которую они с Бобковым положили старушечье тельце и потащили в сторону станционных строений.
– Дозвольте внучку похоронить, люди добрые? – женщина обернулась к молодому мужчине, густо поросшему рыжим волосом.– Помоги мне спуститься, Никитушка…
– Да, мама, сейчас…– он хотел было спрыгнуть на землю, но младший командир встал ему на пути:
– Куда?! Не положено вагон покидать! Стрелять буду!
 Арестанты все отпрянули глубь вагона, увлекая за собой женщину с мертвой девочкой на руках.
– Алена Ивановна, отдай им девочку – они ее похоронят…
– Отдать ее им, этим извергам?! Они в Бога не веруют, а мне ее надо похоронить по-христиански. Не могу я ее отдать своим мучителям!..
– Ну, и хер с тобой, пусть твоя внучка и дальше едет, денек-другой потерпишь… вот и нянчи ее!– с остервенением заорал Салов. – Князьков, где тебя черти носят? Запирай двери!..
– Ой, ой! Что вы, не надо! Отдай ее… Возьмите ее… Похоронят они, похоронят…– так стенали в унисон женщины, как те, что были в вагоне, так и те, что стояли на земле.
 К раскрытой двери вагона неспешно подошла пожилая женщина, повязанная платком-шалашиком. Она заговорила негромко, и толпа вдруг стихла, слушая ее.
– Родненькая, отдай мне свою внучечку. Я свою зимою схоронила, вот и твою рядышком положу, все им веселее будет вдвоем-от… Мою тоже Липой звали… Ты не боись, родная, я в Бога верю, я душу бесам не продала. Похороню, свечку в церкови поставлю за упокой, а ты молись по ее светлую душу… Послушай меня, родненькая…
 И седая женщина молча склонилась и передала в руки другой, совсем незнакомой ей женщине, крохотное тельце ребенка. Великое горе в одно мгновение повязало в тугой узел судьбы этих двух русских женщин. Ничто в жизни так не сближает людей, как общее горе, ничто не роднит, как общая боль. Уже взяв на руки мертвое тельце ребенка, женщина неловко перекрестила седую женщину, стоявшую в дверном проеме вагона:
– Храни тебя Господи, и ты спасешь еще многих!
 Женщина торопко пошла вдоль поезда, окликнув на ходу кого-то:
– Филя, айда домой! Деточку малую упокоить надо!..
 И мужчина в кирзачах покорно отправился вслед за женой. Алена скорбно застыла в дверях, глядя, как навсегда уносят от нее любимую внучку, ее кровинку, неповторимую частичку их кузнецовского рода. Рядом с матерью, потерянный, с потухшими глазами, стоял ее сын Никита…
 Из забытья Алену вывел крик младшего командира и лязг запираемой двери.
– Стой, ирод!– снова закричали женщины из вагона. Их там было гораздо больше, чем мужчин, и потому тон во всем задавали именно они.– А говно из бочки кто уберет? Что, нам его хлебать вместо баланды, что ли? – крепко сбитая сорокалетняя женщина, вдова расстрелянного брюхановского купца, накинулась на Салова с руганью.
– А вот жрать не буду приносить в дороге, так и говно схлебаешь! Ишь, царица выискалась!– Салов с трудом запихал свой наган кобуру и собирался идти в теплушку – поезд уже дал два положенных гудка перед отправлением. – Князьков, что медлишь? Закрывай их на хер!
 Но едва он это произнес, как купчиха, изловчившись, из-за спины Алены толкнула бочку ногой, и все ее содержимое вылилось на голову и плечи Салова. Задохнувшись от возмущения и резкого запаха человеческих испражнений, он отшатнулся от вагона, вытянул руку вперед и пошел на людей, как слепой, а те испуганно пятились и пятились от него, страшного, мокрого и вонючего, пока наконец не бросились врассыпную. Какое-то время он ошарашено смотрел им вслед, потом поднял глаза на вагон, но там в проеме стояла только одна седая женщина и продолжала смотреть в ту сторону, куда унесли ее внучку.
– Ах ты, ведьма!– Салов кричал уже фальцетом и непослушными, скользкими руками пытался открыть кобуру. Наконец ему это удалось. Он снял с головы мокрую и потерявшую форму фуражку, брезгливо отбросил ее в сторону и повернулся лицом к своей обидчице. – Я сейчас исказню тебя лютой смертью! Я тебя вслед за твоей сдохшей внучкой отправлю!..
– Это не она, командир! Зря ты на нее…– беззубый мужчина, один из немногих, насмелился вернуться к вагону и попытался успокоить охранника.
– Цыц, ты! – рявкнул Салов и выстрелил поверх его головы.– Я и тебя потом положу … Ну, ты готова сдохнуть здесь и сейчас? – эти слова его уже относились к Алене. Она непонимающе смотрела на мокрого и озверевшего охранника, но последние слова дошли до нее.
– Не страшно умереть – я пожила свое, детей воспитала, внуков видела. Жалко, что после моей смерти такие каты, как ты, жить будут. А это неправильно, не по-божески!
 Салов вскинул наган и выстрелил раз, другой, третий. Чуть больше десяти шагов отделяло стрелка и его жертву, но пули, как заговоренные, обходили ее. Салов недоуменно оглядел свое оружие, поднял его перед собой и стал приближаться к вагону.
– Баба! Прячься!– кричал беззубый мужик. Такие же крики неслись из вагона, но Алена, бледная и окаменевшая от горя и страха, не мигая, смотрела на своего палача…
 
 * * *

 … Уже полчаса длилась беседа командира летучего оперативного отряда ОГПУ по Западно-Сибирскому краю и начальника охраны литерного поезда, было выпито по две кружки чая, как вдруг со стороны стоявшего на главном пути поезда раздался выстрел. Сизов через мгновение уже был на ногах. Вскинулся и чекист, но, охнув, снова опустился на табуретку.
– Радикулит чертов! Тюрьма выходит…– словно пожаловался своему молодому собеседнику. – Давай, Сан Саныч, к поезду! Если что-то серьезное – шли гонца! Я подойду, а может, сам разберешься. В любом случае вернись и доложи.
– Есть! – козырнул Сизов и бегом бросился к тому месту, где прозвучал выстрел. Он был уже рядом с тем вагоном, как снова прозвучали один за другим несколько выстрелов. Потом он увидел Салова. Со зверским выражением лица он шел к вагону, держа в вытянутой руке свой револьвер, а в дверном проеме в каком-то страшном оцепенении застыла пожилая женщина. Ни худоба, ни ветхая одежда, ни седина, опалившая ее голову, не смогли скрыть ее красоты.
– Только бы успеть! – сверлила голову Сизова одна мысль, и он успел. Перехватив руку с пистолетом, он выбил его из рук своего подчиненного, а самого бросил наземь.
– Пять суток ареста! Оружия до пункта назначения больше не получать! А сейчас марш в вагон!
 Ухмыльнувшись и потирая ушибленную руку, Салов пошел вдоль состава. Сизов выслушал доклад Князькова о случившемся, и даже беззубый мужик успел вставить в его рассказ пару своих замечаний, после чего картина для Сизова прояснилась полностью. Когда Князьков стал закрывать дверь вагона, его обитатели взяли под руки седую женщину и увели в глубь узилища, что-то ей приговаривая. Из всех слов Сизов только расслышал слово «Алена».

 … Время стоянки заканчивалось, тендер поезда с верхом был загружен дровами, заправлен водой и уже был готов к отправлению. Памятуя о приказе чекиста, Сизов заскочил в теплушку гэпэушников.
– Что там случилось?– командир строго смотрел на вошедшего.
– Ничего страшного… У одного охранника нервы сдали – начал стрелять в воздух. Я его обезоружил и отправил под арест. Чуть женщину не застрелил, ссыльную… Но обошлось…
– Точно обошлось?
– Так точно, будьте покойны… Жалко было бы, если бы он убил ее – такая красота! Разрешите идти, поезд только меня ждет…Встречный должен идти…
– Идите, Сан Саныч! Телеграмму по пути следования вашего поезда я уже дал, проблем не будет…
Он встал из-за стола, как есть в белых шерстяных носках, подошел к Сизову.
– Ну, будь здоров, командир, не лютуй больно-то. Помни, что люди не только около вагона, но и в вагоне…
– Понял вас, товарищ командир…
– Иди.
 Уже дверях чекист еще раз окликнул Сизова.
– А что ты там про какую-то красивую женщину говорил? Кто она, откуда?
– Ссыльная она, из кулаков, но такой красоты невиданной! Лет пятьдесят ей уже, в лохмотьях, а красивше любой молодайки…
 Мужчина, стоя у открытого окна, взглядом провожал бежавшего к своему вагону Сизова, а, когда тот обернулся, он махнул ему вслед, словно честь отдал, и крикнул:
– Ее Алена зовут... – начальник охраны нагнал свой вагон, и с десяток рук потянулись на помощь офицеру.
 Чекист задумчиво потер щетину: второй месяц двумя десятками бойцов он выслеживает банду, что орудовала на стыке Томской и Новосибирской областей, ловко уходя от милицейских кордонов и вооруженных дружин добровольцев. Он несколько раз махнул сапогом, распаляя огонь в самоваре. Потом снова уселся за стол, ожидая, когда самовар закипит. Передвинул документы подальше на угол: сводки, справки, докладные агентов, а банды как не было, так и нет. Рука сама собой потянула змейку телеграфной ленты: «…предлагается п/п Запсиб ОГПУ командиру оперативной группы Кузнецову Федору Михайловичу в срок до 1 июня 1934 года прибыть в распоряжение штаба армии ДВР тов. Блюхера для прохождения дальнейшей службы…» Федор долго сидел в задумчивости. Честно говоря, он не ожидал такого предложения. Ему перевалило за шестьдесят. Здоровье стало сдавать – сказывались старые раны, контузии, годы тюрьмы. Он уже намеревался подать рапорт о выходе на пенсию, а тут такое предложение! Кто-то вспомнил о нем из старых боевых товарищей? Может, Николай Шубин? От кого-то слышал, что он на Восток рвался, к морю- океану…
 Федор налил закипевший чай в алюминиевую кружку, кинул туда крупный кусок колотого сахара и, продолжая раскручивать свои думки, принялся помешивать его ложкой. Ложка звенела алюминиевым звоном, но Федор не слышал его, зато возмутился один из бойцов, спавших на нарах.
– Ой, ну, мать вашу, кто там ложкой гремит?
– Не «мать», Артем, а твой командир, и делаю я это потому, что вам все равно уже пора ставать.
– Федор Михалыч, еще бы чуток…
– Давай, давай! И остальных поднимай! Вот уеду от вас на Дальний Восток, тогда спите, сколько хотите.
 – А что, уже решили Федор Михалыч? – в следующее мгновение боец уже был на ногах. В черных сатиновых трусах и тельняшке, он одевался. Вслед за ним стали подниматься другие бойцы.– А как же банда?
– Ловить надо банду, а не спать! Поймаем – тогда и поеду. У нас еще есть время…
– А меня возьмете с собой? – Артем Дымба напряженно смотрел на Федора. – Уж столько лет вместе, Федор Михайлович…
– Нет, Артем, не возьму! Ты спать шибко любишь…
– Ну, Федор Михайлович…
– Ладно, ладно, но сначала мы должны банду изловить…
 Гремя сапогами по железным ступенькам, в вагон вошел дневальный и принес записку, где были указаны три фамилии: Шелковникова Аграфена Ивановна, 73 года, Кузнецова Липа, 4 года, Студеникин Ерофей – 59 лет.
– Что это, Нагибин?– Федор пытливо смотрел на бойца.
– Это начмил просил передать вам: фамилии умерших, что сняли с поезда: ему нужно ваше разрешение на их похороны…
– Вот и пусть разрешает: он здесь власть.
 Уже одетые, бойцы, громко стуча сапогами, побежали умываться, а Федор снова взял записку: Кузнецова… Кто ты есть…то есть была, Кузнецова Липа, Олимпиада, значит... Я Кузнецов, и ты Кузнецова. Мне седьмой десяток, а живу. Тебе только четыре года, но тебя уже нет. Вот она – странность жизни, и никакой тебе логики. И получается порой, что лучше быть старым, чем молодым. Старик-то он пожил свое, жизнь покуражил, а молодой живет, надеется на сто лет, а тут раз – и нет его... Прихлебывая чай, Федор даже усмехнулся неожиданному выводу: лучше быть стариком, чем молодым?! Странно! Ладно, решил он для себя: выйду в отставку – займусь философией, а пока некогда: бандиты и прочая контра покоя не дают.
 Слушая, как его бойцы весело ржут за окном, умываясь холодной водой, он отодвинул пустую кружку и принялся обуваться.
… «Ее зовут Алена» – почему-то всплыли в памяти последние слова командира взвода охраны. «Алена». При одном только воспоминании этого имени у него защемило сердце. Сколько же, семь, восемь, десять лет он не видел ни ее, ни брата, ни своего сына Никиту. «Своего» – так он мог его называть только сам для себя. Один раз он сказал это Алене, и она ответила, как отрубила: «Никогда не смей называть Никиту своим сыном, если хочешь видеть иногда меня, Никиту, Гордея… Его отец – Гордей!». И сказано это было таким тоном, что второй раз он никогда не посмел бы назвать его своим сыном. Да и когда называть, если они после этого и не виделись больше. Туркестан, Москва, Дальний Восток… Вот сейчас он, казалось бы, совсем рядом от них, а все некогда! Вот жизнь собачья! Перед тем, как поеду на Восток – непременно съезжу к Гордею, к Алене, к сыну…
 Он стал надевать портупею, и вдруг снова в памяти всплыли слова Сизова: «… Невиданной красоты женщина!» Именно так он всегда восхищался красотой Алены, поди ж ты, и этот мальчишка тоже заметил такую красоту! Пятьдесят лет ей… А сколько же Алене? Он на секунду задумался – 56! Она же ровесница Гордея… «Липа Кузнецова» – 4 года. Федька, сын Гордея – ушел с белыми еще в девятнадцатом…Тут Федор невольно поежился: в последнее время он чувствовал, что в его ведомстве все строже и строже вчитываются в анкеты всех без исключения граждан, а уж своих сотрудников изучают с особым тщанием. И тот факт, что о беглом племяннике, Федоре Гордеевиче Кузнецове, до сих пор ничего неизвестно в ОГПУ – счастье для него, Федора. Тут могут вменить в вину то, что он не поставил в известность свое руководство о племяннике-белогвардейце, а это, в лучшем случае, увольнение без пенсии и выходного пособия, а в худшем… Тут не поможет ни боевой орден, ни именное оружие: утаил – значит, враг! Оттого и хотел он выйти в отставку, что анкетой пенсионера никто особо интересоваться не будет. А тут перед каждым новым назначением идет «очередной чес». Казалось бы, все проверено на шесть рядов, ан нет! B том-то и дело: чем выше ты занимаешь пост, чем выше твой ранг и звание, тем с большим тщанием изучают каждый день твоей жизни…
 Ну, ладно. Сейчас уже ничего изменить нельзя. И хотя в телеграмме ему только «предлагается» выехать на Дальний Восток, а по сути это приказ, не выполнить который он не мог. Только смерть или тяжелая болезнь стала бы веским поводом для «неотбытия на Дальний Восток». Вот так-то, товарищ Кузнецов!
 Он надел фуражку, поправил ее перед зеркалом, и уже сделал последний для себя вывод: Липа Кузнецова… «красивая женщина» по имени Алена – случайное совпадение. У сестры Малашки не может быть детей – она больна да и живет где-то в монастыре на севере Томской области, а может быть, уже и не живет. Век блаженных короток. Вон, Митя-дурачок был в Урском, тридцати не было – помер. Никита? У него был сын Егорка, значит, его, Федора внук… Ему сейчас шесть или семь лет, а Липа?..
– Товарищ командир! Федор Михайлович, малец прискакал, говорит к ним
в деревню бандиты наехали, убивают сельсоветчиков… Три версты до
них… Милиция уже знает…
– Тревога! Всем в ружье!
 Уже через полчаса летучий оперативный отряд ОГПУ Западно-Сибирского края под командой Кузнецова Федора Михайловича на рысях спешил на поимку бандитов.
 Так в мае 1934 года на безымянном разъезде под Томском навсегда разошлись пути Федора Кузнецова с его сыном Никитой и той единственной женщиной, которую он любил всю свою жизнь. Но об этом он узнает много позже…
 
 Глава 3

 100 тысяч человек должен был принять Нарымский округ из числа кулаков, отправленных в этот северный край из Алтая, Красноярского края, Новосибирской области. Уже позднее к ним присоединятся выселенцы с Урала, Молдавии, Украины, Прибалтики. В Москве были уверены: велика Сибирь – всех примет!
 Первые партии спецпереселенцев оседали в непосредственной близости от Томска по месту дислокации Галкинской, Парбигской, Тоинской, Шегарской комендатур. Профильным направлением их развития было сельскохозяйственное производство. По мере "укомплектования" спецконтингентом данных комендатур следующие партии поселенцев продвигались все далее на Север по Оби или в глухие, практически незаселенные места в верховьях Васюгана. Именно туда направлялись колесные буксиры, в пору своей молодости славно послужившие купцам-миллионщикам, доставляя их товары на Север для аборигенов, а назад же, на "Большую землю", они тянули за собой баржи с пушниной, рыбой, оленьими шкурами. Только сейчас они шли в упряжке с баржами, в тесных и холодных трюмах которых навстречу своим мукам, а нередко и смерти, ехали те, кого в родных селах и деревнях поспешно, а зачастую ошибочно, признали кулаками, подкулачниками, социально-опасными элементами (СОЭ), социально-вредными элементами (СВЭ). И чем дальше заплывали на Север эти плавучие тюрьмы, тем призрачнее становились надежды узников на спасение и возвращение в цивилизацию...

 А между тем Совет Народных Комиссаров СССР поставил перед западносибирскими организациями практически невыполнимую задачу: за два года (1932-1934) освободить Нарымский округ от поставок извне хлеба, овощей, фуража и перевести спецпереселенцев, обживающих этот суровый и скупой на радости край, на полное самообеспечение, для чего последним предстояло освоить 855 тысяч гектаров земельных фондов края, раскорчевать 75 690 га тайги, пробить и обустроить 970 колодцев и проложить 285 километров проселочных дорог, освоить под полевые и огородные культуры не менее 34 700 гектаров и много еще чего...

 Поселок Большая Ямка Каргасокского района Нарымского округа, некогда бывший стойбищем остяков, повел свою новую историю с осени
32-го года, в самый разгар борьбы с кулачеством. Первый комендант его,
 Апексим Шишкин, прибывший к новому месту своей службы вместе с немногочисленным конвоем и партией спецпоселенцев, поставил перед ними задачу: соорудить для жилья с десяток больших шалашей и засыпать огромную яму, которая непонятно для каких целей располагалась в самом центре будущего поселка. А когда эти задачи были выполнены, он торжественно объявил, что поселок Большая Ямка, в виду того, что сама Ямка уже уничтожена, отныне переименовывается в поселок Шишкино в честь первого его коменданта, коим здесь является он – Апексим Емельянович Шишкин. Пояснил также, что их поселок в первое время планируется использовать как перевалочный пункт для переброски последующих партий спецпереселенцев в верховья Васюгана и что теперь им до осенних холодов предстоит построить комендатуру с хозпостройками и землянки, в коих и придется зимовать...
 Весной 33-го жителей Шишкино, количество которых за зиму уменьшилось на треть, погрузили в баржу и отправили дальше, вверх по Васюгану, на обжитие новых мест, а их шалаши и бараки оставались в наследство для следующей партии горемык с Большой земли. Это была своего рода Нарымская ротация: считалось, что им, пережившим практически на голом месте одну суровую сибирскую зиму, уже легче будет перенести вторую зимовку на необжитом месте в таежных дебрях, а там, глядишь, и третья будет ждать. По сути своей это были выморочные партии, а конвоиры в шутку называли их "пионерами": мол, впереди всех идете, пенки снимаете.... Да только на деле из этих "пионеров" до третьего зимовья доходили единицы. Так чиновники ГУЛАГа из далекой и заласканной Москвы отправляли на верную и скорую смерть сотни и тысячи "пионеров".
 Весной 35-го прошла очередная такая "ротация" в Шишкино, но только все лето, до конца августа 35-го года, поселок практически пустовал. Заволновался Апексим Шишкин, словно недоброе почуял, а получилось как раз наоборот: со свежей партией спецпоселенцев числом в двести с лишним человек прибыл новый комендант, а самого Шишкина отозвали в Колпашево, в окружную комендатуру. Согласно предписанию НКВД, в Шишкино создавался филиал леспромхоза, а его жители вместе с арестантами исправительно-трудового лагеря, что располагался в трех верстах от поселка, теперь должны будут поставлять родине лес из глубинки Нарымской тайги... Там же, в лагерной зоне, находилась контора леспромхоза имени товарища Кирова с немногочисленным штатом администрации и конвойной ротой.
 Новый комендант поселка, Семен Семенович Попков, оказался человеком немолодым, но даже в свои пятьдесят, из которых двадцать лет было отдано военной службе, он оставался бодрым, жизнерадостным, к месту и не к месту шутил, любил розыгрыши, отчего и сам нередко попадал впросак, зато контингент комендатуры заставлял ежиться от страха и недоумения. При передаче дел, узнав от Шишкина, как поселок получил свое название, на первом же построении партии поселенцев в присутствии отъезжающего коменданта объявил:
– ...Итак, граждане кулаки, когда-то местные туземцы называли это стойбище Большая Ямка. Апексим Емельянович Шишкин в честь себя любимого назвал его Шишкино. У меня фамилия не кругленькая – Попков, но, чтобы не нарушать традиции, объявляю, что теперь поселок будет называться Попкино. Как звучит, граждане контрики?
 Видя на лицах людей недоумение и заслышав сдержанный смех, он резко сбросил улыбку с лица и добавил уже суровым голосом:
– Не потому поселок будет называться Попкино, что у меня фамилия такая, а потому, чтобы вы запомнили раз и навсегда: пока я здесь комендант, ваши попки... да какие к черту "попки", ваши ж...пы будут в мыле, но планы по заготовке леса и сбору лесных продуктов будут выполняться, а нет... – я найду на ваши... хм-м... попки управу!.. Саботажа не потерплю!..
– А ты, Семен Семенович, зазря объявил о новом названии поселка… – выговаривал ему потом Шишкин, – Тут такая канитель пойдет: документы переиначить, печать, карты... Нет, не пойдет начальство на это!
– Эх ты, Апексим Шишкин, ни хрена ты не понял меня! Мне ведь по хрену, как он будет называться – Шишкино или Попкино! Главное, я сказал, как буду спрашивать с них за лесоповал, и они это запомнят, а то, что я сказал про "Попкино" – шутка, товарищ Шишкин!
 Как потом оказалось, любимым словцом Семена Попкова было "хрен", которое он вставлял в свою речь, где ни попадя, и потому вскоре поселенцы за глаза стали звать его "Хрен Попкин". Как видно, шутить могли и спецпереселенцы...

 Жилфонд в распоряжении нового коменданта оказался более чем скромным: 11 больших шалашей да 10 легких засыпных землянок. Прежний комендант считал, что перезимовать-то зиму кулачье может и в таких строениях, но наверх регулярно уходили отчеты о строительстве бараков и жилых домов. Не раз на совещаниях в окружной комендатуре Шишкина ставили в пример: людей успел расселить по баракам, дома строит.... Потому-то и отозвали его в Колпашево летом 35-го как передовика-стахановца для налаживания работы в округе. То-то подивился Семен Попков, когда обнаружил, что на вверенном ему участке нет ни одного барака и ни одного дома, хотя на совещаниях не раз звучали разные цифры: то "десять", то "двенадцать"... Предъявил он было претензии своему предшественнику, да тот со смехом оборвал его:
 – Не дрейфь, Семен! Сюда, в глухомань, никто с инспекторской проверкой не поедет, а к Новому году ты и двадцать бараков построишь... Зато какие хоромы я тебе оставляю: комендатура о двух комнатах, банька, сараюшка и ясли на двух лошадей... Учти, у меня ведь, кроме лопат да топоров, ничего не было, а как без пил лес распускать? Шалаши-то можно из веток собрать, а на бараки нужны тес, плаха...
– Но комендатуру-то ты построил без пил и топоров?
– Для себя-то можно расстараться... А у тебя сейчас в трех верстах целый лагерь стоит, а там тебе и пилы, и станки разные, и лошади. Говорят, трактора даже пригонят скоро – вот жизнь будет! Но только ты про мою туфту никому и нигде! А я тебя завсегда наверху прикрою... Лады?
 И пришлось Семену Попкову идти на такой сговор с жуликоватым коллегой...



 Проводив своего предшественника в Колпашево, Попков сделал последнее внушение команде поселенцев:
– Сутки вам на обустройство, а завтра в 12 часов сбор здесь со своим инструментом. Получите наряды на работу... От нее освобождаются больные и старики после 60 лет, а также дети до 8 лет. Питайтесь своими запасами и тем, что найдете в лесу – шамовка придет только послезавтра... Бежать не советую: кругом болота, а там (он махнул рукой в сторону леса, стеной окружавшего их поселок) – лагерь, там охрана, собаки... К реке без разрешения не выходить! Сейчас разберитесь, кто с кем будет жить, к вечеру дать мне фамилии старших по шалашам и землянкам. Разойдись!


 Уже тогда, вглядываясь в изможденные и безрадостные лица своей команды, Семен Семенович где-то в глубине душе жалел их и наперед знал судьбу если не каждого, то многих. Старики и старухи до весны не доживут: стужа лютая, плохая еда, а главное, переживания за своих детей и внуков, приберут их в первую очередь. Затухнут, как свечки, груднички и дети до пяти-семи лет: та же плохая еда, холода да болезни загасят их. Молодые парни и девки уйдут в бега, да вряд ли кто из них доберется до Большой земли: в болотах утопнут или вернутся назад... А этот мордатый, что на голову возвышался над толпой, видать, балагур по жизни. Тут останется навсегда. Сам ли руки на себя наложит или кто поможет из уголовничков: не любят они тех, кто сильнее их, а потому мстят им в первую голову. Уже заканчивая свою речь перед контингентом, увидел он на левом фланге шеренги женщину, и словно кипятком обожгло его... Пятьдесят лет ей, а то и больше, одета в какое-то старье, изрядно потрепавшееся за дальнюю и многотрудную дорогу, но стать-то какова, красота, а главное, отрешенность от всего окружающего: словно не кулачка она, а какая-то принцесса, случайно оказавшаяся здесь в окружении босяков. Ни отчаяния, ни страха, ни боли не заметил он на ее красивом лице, а самообладанием она, похоже, давала силу и надежду тем, кто был рядом с ней, кто был слабее ее. И дрогнуло сердце старого холостяка. Много лет своей служилой жизни он оставил в Соловецком лагере особого назначения (СЛОНе) и на Беломорканале, одолел полувековой рубеж, а так и не встретил ту одну, о которой томилась и маялась под солдатской шинелью его одинокая душа, и вдруг она здесь...

– Гражданин начальник, меня до вас направил начальник лагеря Морозов Степан Егорович. Охрана, говорит, коменданту не положена, а помощник нужон, потому и направил меня к вам для скорейшего обустройства арестантов.
– Не арестантов, а спецпоселенцев, болван! В крайнем случае – трудпоселенцев… И чтобы я этого слова больше не слыхал от тебя! «Арестанты»! Тогда мы что – тюремщики?! Уж, хренушки! Пойдем лучше в комендатуру – обскажу, чем будешь заниматься...
– Да я знаю, гражданин начальник, я не впервой тут... Пойду потороплю этих … спецпереселенцев или поселенцев с размещением да списки соберу старших по баракам...
– "По баракам"!.. – передразнил его Попков, – где ты видишь здесь бараки? Их еще строить надо, и строить будешь ты вместе с ними вот...
 Этот худой скуластый человек средних лет с непрерывно бегающими длинными пальцами и юркими холодными глазами, невесть откуда появившийся в его поселке, вызвал у Попкова неприязнь, но более всего он был сердит на него за то, что тот помешал ему пристальнее вглядеться в женщину, которая, он теперь был уверен, не раз приходила к нему во сне. Как бороться с такими снами, Семен Семенович знал, но, как вести себя рядом с этой женщиной, ему еще только предстояло решить. Его смятение, похоже, заметил этот прощелыга-помощник, а там, глядишь, и другие прознают. А этого допустить нельзя! И потому, нахмурив брови, сурово прикрикнул на своего неожиданного помощничка:
– А как тебя кличут?
– Зубастик...
– Я не кличку спрашиваю, а имя?..
– Матушка Филькой кликала...
– Филька?! А дальше?.. Порядка не знаешь!? Имя, отчество, статья?
– Филимон Иванович Кочкин... по закону «семь-восемь» от 32 года… 5 лет ИТЛ…
– Та-ак, вор, значит?.. – Попков знал, что с некоторых пор в лагерях и местах спецпоселения в качестве охранников и надзирателей все чаще стали использовать уголовников, которых администрация лагерей и колоний считала более "социально близкими" себе, чем политических, и потому доверяла больше. Попкову "Зубастик" не понравился, но что делать? Не вступать же в пререкания с начальником лагеря в первый день службы...
– А почему Зубастик? Зубы, что ли, жмут?
– Шутите, гражданин начальник, – и он ощерился, явив коменданту рот, наполовину лишенный зубов.
– С тобой все ясно... А теперь геть отсель! Вечером доложишь о работе... Жить будешь в конюшне... Там нары от предшественника остались... Найдешь, поди-ка?
– Как не найти, Семен Семеныч, коли я сам их и мастырил... А там, в подполе, на кухонке, у вас картошечка есть да самогонка, ежели ее, конечно, Шишкин не забрал...
– Ладно, иди уж, сам разберусь, – и Семен Семенович продолжил знакомиться с убранством своей комендатуры в одиночестве.



 * * *
 Еще до выезда из Урского Кузнецовы и Яковлевы уговорились везде держаться вместе – полвека прожили бок-о-бок, всю сознательную жизнь, а кому довериться в лихую годину, как не тем людям, с кем пришлось делить и радость, и горе, и утраты...

 Облюбовав один из пустовавших шалашей, что находился неподалеку от комендатуры, Кузнецовы и Яковлевы принялись его обустраивать: поставили дополнительные стойки внутри шалаша для поддержки крыши, обкопали его канавками для отвода воды, принесли большие охапки свежего сена, покрыли крышу новыми ветками, после чего, разобрав свой скромный скарб, сели ужинать, накрыв стол из грубо отесанных досок, что достался им от предшествующей партии поселенцев, а кипяток для чая Никита и Яшка-младший вскипятили на костре, разведенном у самого входа в шалаш. Едва перекусив, дети уснули в углу шалаша, предоставив взрослым заканчивать скромную вечернюю трапезу за пустым и унылым столом. Таким же унылым складывался их разговор, а от того, что Яков и Валентина раз за разом норовили назвать Алену по имени-отчеству, беседа и вовсе казалась холодной, казенной, будто чужие люди собрались случайно, не зная, чем занять друг друга. Раз поправила их Алена, другой, а потом заявила сердито:
– А что это, Яша и Валя, все на "вы" меня навеличиваете, да все по отчеству, как старуху какую? – в черных глазах Алены, в самой их глубине, уже давно засела вечная боль и тоска, но, видя, что друзья ее, а вслед за ними и молодежь, упали духом, готовые сломаться в любой момент и разрыдаться от отчаяния, нашла в себе силы пошутить. – Или забыла, Валька, как мы парней проучили тогда в Девичьем Куту? А ты, Яшка, забыл разве, как ты с дружками сполз с насыпи прямо в реку?
 Встрепенувшись, Яков подхватил тему:
– Как же, забудешь! Знала бы ты, Алена Ив...
– Яша, опять ты? – одернула его Алена.
– ПонЯл – не буду! Знала бы ты, Алена, что сказал тогда Тимоха Скопцов, когда мы подглядывали за вами, за голыми...
– И что же он такого сказал?...
– Облизнулся он так и говорит: " Вот бы моей Зинке такую ж…у, как у Алены!.."
 Явно не ожидавшие таких слов, Валентина, Алена, а вслед за ними все молодые, прыснули от смеха. Поняв это как знак недоверия, Яков принялся убеждать своих собеседников с новой силой:
– Что, не верите? Верно говорю! Гордей тогда его чуть не побил, а нам запрещал смотреть на тебя…
 – Да неужто?! – искренне рассмеялась Алена, еще больше заражая своей веселостью других.
– Точно говорю! – Яков даже перекрестился, чем еще больше развеселил компанию.
– А потом, Валь, когда мы украли у них одежду, они совсем голые полезли на запруду... Помнишь?... Чумазые, ругаются, но лезут наверх...
 Яков-младший и Никита смеялись сдержанно, солидным баском, их жены, Марта и Рая, и Алена давились смехом и утирали руками катившиеся слезы, а Яшка, не выдержав, упал на пол и заржал по-жеребячьи... И только Валентина, улыбнувшись, с благодарностью посмотрела на подругу, а потом, приложив палец к губам, пыталась утихомирить развеселившуюся компанию, приговаривая:
 – Детей разбудите, тише, тише!..
– Намаялись они, бедолаги, их теперь и пушкой не разбудишь, – сказала Алена.– Да-а, ребята, веселое было время, молодые были, озорные, а теперь-то и смотреть не на что! Постарели, раздобрели! Вот, молодежь, не берите с нас пример!
 Валентина принялась стыдить подругу:
– Ну, мать, тебе-то грех жаловаться на старость! И фигура, как у молоденькой, и лицо гладкое, не то что у меня... – грустно закончила она.
– Да уж, Алена, – поддержал жену Яков, – тебя и сейчас любой мужик с удовольствием завалит где-нибудь в кустах…Если бы не Гордей тогда, я бы непременно за тобой приударил!..
– Да ты же еще маленький был тогда, Яш, ты же тогда только в окно бани мог подглядывать, где девки моются...
 Эти слова вызвали у старших новую волну смеха, а молодые только недоуменно смотрели на веселящихся родителей.
– Да не подглядывать я полез тогда, а попугать хотел вас... Больно долго вы там гадали... Мы уже замерзать стали, вот я и зарычал по-медвежьи...
– ...Да, Яш, напугал ты нас здорово, Парашку-то мы удержать не смогли – убежала домой, а там дед Прошка с ружьем...
– Потом же Гордей и дед стрельбу устроили...– поддержала воспоминания мужа и подруги Валентина, – и Прошка тогда в штаны навалил с перепугу...
 Теперь уже смеялись все: и старшие, и молодежь. Веселые и добрые воспоминания словно отодвинули день сегодняшний, и, казалось, от них в шалаше стало как-то теплее и уютнее. Когда все чуть успокоились, Алена уже с грустью в голосе проговорила:
– Гордей-Гордеюшка, где ты есть теперь? Сколько времени прошло уже…
– На небе он, Аленушка,– с сочувствием проговорила Валентина.– Старики не зря говорят, что душа к небу отлетает…
– Аленушка – так и звал меня Гордей...– тут вспомнилось ей, что и Федор звал ее также, но об этом она не могла сказать ни своим друзьям, ни своим детям даже сейчас, спустя много лет, и потому резко повернула разговор в другую сторону.
– Да, ребята, там душа на небо улетает, а нас загнали сюда в дикий край! Отсюда, наверное, даже душа дорогу не найдет на небо. Но надо держаться вместе, друженьки мои. Всегда люди русские в лихую годину друг к дружке тянулись – говорят, так легче выжить. Вот и нам надо держаться друг дружки, меж собой никакую свару не заводить, не давать волю болтунам разным да стукачам. Душегубство всегда по их вине случалось. Ну, а теперь надо поправить дощечку с номером шалаша и сказать коменданту, кто у нас старшой в шалаше. Ты, Яша, взрослый мужик у нас, могутный – тебе и быть за атамана!
– Не-е, Алена Ивановна, могутный – то я могутный, да верховодить я совсем не умею. Моя Валентина вон вертит мной, как собака хвостиком – куды мне в командиры! Вот из Гордея или из Федора вашего славные командиры получились бы… Так что быть тебе старшой по шалашу! Тебя твои хорошо слушаются, ну, а ежели мои неслухами будут, я их по-семейному поучу! Быть тебе командиром, Алена Ивановна – таков наш сказ!..
 Уже в вечерних сумерках, когда они стали готовиться ко сну, к ним заглянул помощник коменданта, чтобы узнать фамилию старшего по шалашу, и Яшка, что стоял ближе всех к выходу, рявкнул ему через плечо:
– Старшой по шалашу номер 3 Кузнецова Алена Ивановна! ПонЯл?
– Понять-то понЯл, да только что орешь, мордатый?! Не ученый, что ли?
– Это ты поучить меня хочешь, сопля зеленая!? – недобро глянул ему в глаза Яшка и сделал шаг вперед.
– Яков!!! – одновременно крикнули Алена и Валентина, а Зубастик испуганно отскочил от шалаша.
 – Вы простите нас, гражданин-товарищ... это он с устатку, с дороги мы...– запричитала Яшкина жена.
– Ваш товарищ в лесу бегает! – как отрезал Зубастик, а потом добавил уже непосредственно Якову. – А тебе, мордатый, я еще припомню этот разговор!..
Уже перед самым сном, когда Алена с Валентиной отошли в кусты, чтобы справить свои женские дела, последняя сказала:
– Ой, Алена, какая же ты молодец! Так всех растормошила своими рассказами. А ведь Яша-то в первый раз нонче рассмеялся после смерти внучечки. Помирать было совсем собирался: говорит, пора и мне в отступ идти, как коты и собаки больные уходят умирать из дома...
– Ничего, Валя, поживем еще, попытаем нашу жизнь-то...

 Но совсем недолго пришлось пытать свою жизнь Валентине Яковлевой, в девичестве Мочалкиной. Недели через две после этого разговора разболелся у нее зуб. Застудила его или какая другая напасть пришла, но еще день, другой терпела она, а потом рассказала о своей беде Алене и мужу. Стали вспоминать разные травы, настои делать и заставляли ее рот полоскать – не помогло, а когда щека распухла и глаз затек, отправились Алена с Валентиной к коменданту. Тот осмотрел больную внимательно и разрешил пару дней не ходить на работу – отлежись малость, а там видно будет...
– Гражданин комендант, нельзя больше ждать – к врачу надо! – сердито заговорила Алена. – Не нога болит, не хвост, а голова, понимаете?!. Дозвольте нам к доктору сходить в лагерь?
 Скуластое лицо коменданта выказывало серьезную внутреннюю борьбу. Обратись к нему с такой просьбой мужик или любая другая женщина, Попков, наверное, отправил бы их восвояси лечиться самостоятельно и дал бы два-три дня отгула. На инструктаже перед отправкой в комендатуру какой-то чин из НКВД прямо сказал: с врагами народа и прочим кулачьем не миндальничать, никаких поблажек, а ежели умирать начнут, главное – вовремя и правильно актировать все факты смерти... И в заключение изрек фразу, которую Попков потом не раз повторял для себя: "Смерть еще никто не отменял!.."
 И сейчас он был готов произнести эту фразу для больной поселенки, но присутствие рядом женщины, думы о которой не давали ему покоя все последнее время, остановило его. Опять же, как среагирует Морозов на эту больную: месяца не проработали, а уже врача подавай!..
 – Ладно, я подумаю, что тут можно сделать... – нерешительно проговорил он.
– Да что же тут думать, Семен Семенович? Третий день женщина мается, температура у нее, а по ночам так стонет, что соседи жалуются...
– Да, и мне уже жаловались из второго шалаша... Ну, что же мне с вами делать?..
– Да со мной-то ничего не надо делать, Семен Семенович, а вот Валентине надо помочь! Посадили бы ее на лошадку позади себя да и отвезли... Конечно, мы и пешком бы дошли, да больно уж ослабела она, боюсь, пешком не дойдет – три версты все же...
– Ох, Кузнецова Алена... Как вас там?...
– Для вас просто, Алена, Семен Семенович, только не оставьте в беде подругу...
 Нахмурив густые серые брови, Попков утробно прорычал, словно сетуя на кого-то, дернул пару раз свой ус, скобкой, по-гуцульски, опущенный вниз, и скомандовал:
– Пятнадцать минут на сборы и ко мне сюда, а я пока лошадь запрягу...
– Гражданин комендант, мы уже собрались... – и Алена показала небольшой узелок, где, как понял Попков, и находились все личные вещи больной Яковлевой.
– Ну-у, Кузнецова... могешь ты брать за кадык!.. – с плохо скрытым одобрением сказал комендант и отправился запрягать лошадь.

 На следующий день фельдшер в лагере без всякого наркоза удалил воспалившийся зуб Валентины, но улучшения не наступило. Еще через день закрылся ее левый глаз, а опухоль потемнела и приняла устрашающие размеры. На пятый день после отправки Валентины Яковлевой в лагерный лазарет на лечение Семен Попков вернулся в поселок не верхом, как уезжал накануне, а на телеге, на которой лежал большой продолговатый предмет, накрытый брезентом, груда лопат, пил, топоров да несколько ящиков гвоздей, отзывавшихся легким металлическим перезвоном на любой кочке. Завидев на крыльце комендатуры Филимона Кочкина, он приказал привести к нему Алену Кузнецову из третьего шалаша. Алена Ивановна, по распоряжению коменданта уже неделю вместе с больными и стариками присматривала за детьми тех поселенцев, что уходили в тайгу на лесоповал, кормила их в определенный час, следила, чтобы они не спускались к реке.
 Завидев издалека угрюмое лицо коменданта, Алена не на шутку встревожилась, но первый вопрос ее был о другом:
– Семен Семенович, а откуда же у вас телега?
– Наша теперь будет... В лагере их много... даже трактор пригнали, ну, и у нас будет свой транспорт...
– А-а, вот почему ее дали – инструмент привезли...
– Да, инструмент... Бараки строить будем, дом большой... Школу не школу, а что-то вроде детприюта, где тебя заведующей сделаем. Вон их сколько бегает вокруг!
– Двадцать семь, а если еще тех считать, кто постарше и сучки рубит, то тридцать девять...
– Вот и хорошо, Алена Ивановна, а пока прими-ка вот груз печальный, – и он указал на продолговатый тюк, укрытый брезентом, – подруга твоя приехала, Валентина... Померла она вчерась... Такие вот дела, Алена Ивановна. Упреди мужа, сына, похоронить ее надо, а я пошлю мужиков могилку копать...
 Защемило сердце Алены, застучало в висках, защипало глаза, но слез не было. Видно, поистратились они за время ссылки, не хватило спасительной влаги, чтобы оплакать очередную утрату в своей жизни. И как все предыдущие, она больно оцарапала душу Алены, оставляя в ней свой печальный след. Всю ночь гроб с телом Валентины стоял около третьего шалаша. Рядом горел костер, около которого сидели Яков с сыном и невесткой, с внуками, и каждый житель подневольного поселка мог подойти и попрощаться с отмучившейся женщиной, сказать скупые слова утешения ее родным. Похоронили Валентину на поселковом кладбище, что спряталось за небольшим бугром в полуверсте. И снова Яков ушел в себя, ни с кем не здоровался, не разговаривал. Бывало, иногда перед сном погладит по головке своего внука, улыбнется ему жалкой улыбкой, а в глазах снова слезы блестят. Похоже, он каждый день прощался с белым светом, да все никак не мог выбрать для себя тот самый, который станет для него последним. И вроде жизнь как жизнь, а на поверку одна маета получается...
 * * *

 . Кабинет поселкового коменданта Семена Семеновича Попкова едва смог вместить в себя всех «десятников», как называл их Попков (и в самом деле, в каждой землянке и каждом шалаше проживало, в среднем, по десять человек). Заняв свое законное место в деревянном кресле, оставленном ему предшественником, Семен Семенович предложил единственный стул, стоявший впритирку к его просторному письменному столу из сосны, Алене Кузнецовой, которая одна представляла женщин поселка в этой чисто мужской компании. На широкой лавке, что стояла справа от двери и упиралась своим торцом в единственное окно комнаты, расположились трое стариков. Старшему из них, седовласому Антону Степановичу Хвостову, было уже за семьдесят, но держался он бодро, спину не горбил, а говорил негромко, но уверенно, и это невольно вызывало у его собеседника уважение. Двое соседей его по лавке были чуть младше, но статью не вышли, и потому смотрелись старше его. В комнате было тепло. Похоже, малая печурка, занимавшая угол за спиной коменданта, успешно выполняла свою работу и спасала хозяина от ноябрьских холодов.
– Ну-с, граждане трудпоселенцы, хоть не совсем ваш этот праздник, ну, да райком партии разрешил дать вам передых в работе, но, поскольку зима на носу, я предлагаю использовать этот день для пользы дела и для себя. Согласны ли?
 В ответ ни звука. Попков недоуменно осмотрел всех, затем снял форменную шапку со звездой на лбу, аккуратно положил перед собой, а потом, сурово нахмурив брови, снова спросил:
– Ну-с, что молчим?
– Неясно, гражданин комендант, для какой такой "пользы ради для...", потому и молчат мужики. Верно я говорю? – Алена первой подала голос и, ища поддержки, обернулась к своим товарищам по несчастью.
– Точно так, Алена Ивановна, тут ведь десять раз подумать надобно, прежде чем слово изречь, – отозвался один из стариков, сидевших на лавке, лысоватый Артемий Федотович Селезнев. – "Для пользы..." – это как?..
– Эх, Селезнев, был бы ты такой осторожный дома, глядишь, не мыкал бы здесь горя... – усмехнулся Попков. – Зима на носу, а лес, что мы готовили для себя, отняли у нас... В смысле, изъяли в доход государства, – и комендант опасливо покосился в угол, где, прижавшись к ее боковой теплой стенке сидел Зубастик. – Много леса мы теперь уже не успеем напилить, но для детприюта или для школы еще успеем... Вы-то все равно в лесу будете греться с топором да пилой, а даст бог – у костра, а детки ваши день деньской в избе будут да тепле. Глядишь, учителя найдем для них, а то и фельдшера ...
– У меня сын медтехникум закончил... Практику на людях проходил, мог бы и нас полечить... – неуверенно произнес Лукьян Ковальков, мужчина лет пятидесяти, чье лицо, испещренное множеством морщин, то и дело подергивал нервный тик.
– А как же он-то в кулаки попал?
– А так вот быват: приехал в гости после учебы, да попал под горячую руку. Как ни объясняли нашим гэпэушникам – бесполезно! План, говорят, у них...
– Ладно, там разберутся...– как-то неуверенно проговорил комендант. – Я о другом сейчас... Поднимайте людей лес валить... Для себя, значит, здесь место поближе есть... меньше километра вверх по реке... Упремся рогом, заготовим, что-то сегодня притащим, а там по мере нужды... Плотники у нас есть, топоры, пилы я привез – до холодов поставим дом под крышу. В сараюшке буржуйка лишняя есть... Как думаете?
– Дело нужное, Семен Семенович, – отозвался старейший из "десятников" Антон Хвостов. – Я думаю, мужики, надо соглашаться...
 Мужики одобрительно загудели в ответ. А Попков между тем продолжил свою речь:
– Весной 36-го собираются организовать здесь артель по заготовке леса, пилораму поставят, сельсовет откроют – тоже дом строить надо под сельсовет. Как-никак, а все власть...
– А вот тут-то, Семен Семенович, надо иначе смотреть: для себя мы можем и в праздник поработать, и ночью, а уж для сельсовета можно лес-то привезти с лагерной делянки... Там и лошади есть – все не на пупу тащить пять килОметров-то... Власти нужен сельсовет – пусть помогает...
– Резон есть в твоих словах, Антон Степанович, – криво усмехнулся Попков. – С сельсоветом мы потом думать будем, а сейчас надо людей подымать и идти туда... Вот, Филипп вам укажет то место, где лес валить... Только делать это надо без шуму лишнего да язык за зубами держать, а то и этот лес отнимут в пользу государства. Куда лес складировать, Филипп знает... Да, Филя, возьми лошадь, но только не уморите ее, а то срок всем намотают за порчу государственного имущества, и вам, и мне... Через полчаса чтобы никого не было в поселке: дети до 16 лет, старики, больные могут не выходить. Вы, Хвостов, Селезнев и Тыргашев, тоже можете не ходить, ежели нездоровы... А вы, Алена Ивановна, задержитесь на минутку...
– Мы, однако, с народом пойдем, – за всех старейшин-десятников высказался Хвостов, – надо, чтоб порядок там был... А вот Алену
 Ивановну бы надо поберечь, гражданин комендант...
– Ладно, ладно, сами разберемся... – как-то неуверенно отозвался Попков.
 Неторопливо покидали теплую комнату мужики, ныряя в ноябрьское ненастье, а Алена, уже вставшая со стула, задержалась у двери. Когда вышел последний десятник, комендант оглянулся к себе за спину и прикрикнул на Зубастика, который, похоже, не хотел оставлять теплую печку:
– А ты что прилип к ней, не слышал команды? Подбрось дров и геть отселева!..
 Через минуту в кабинете коменданта остались двое – Семен Попков и Алена Кузнецова. Похоже, мужчина был несколько смущен и торопливо раскуривал папироску, а затем, спохватившись, предложил Алене:
– Не курите, Алена Ивановна?
– Нет, гражданин комендант. Муж всю жизнь курил, а я как-то не сподобилась – не женское это занятие...
– Это вы точно подметили, Алена Ивановна, да только здесь многие женщины начинают курить, пить ... блудить...
– Мне это тоже не грозит, гражданин комендант – родители правильные были, и меня воспитали такой... – голос Алены звучал жестко, но где-то на окраине ее сознания всплыло лицо Федора, и легкая краска упала на осунувшиеся щеки женщины.

– Нет-нет, что вы, я не о вас... вы... не волнуйтесь... И что вы все заладили – "гражданин комендант"?.. Зовите меня просто Семен Семенович... Если уж начальство или прилюдно, то можно и комендантом назвать – порядок такой!
– Хорошо, Семен Семенович, я учту на будущее...
 Алена Кузнецова как женщина умная, к тому же одолевшая большую часть своей нелегкой жизни, давно заметила, насколько сильно тушуется этот строгий комендант в ее присутствии. Она понимала, что нравится ему, но положение обязывало его скрывать от нее свои симпатии, хотя получалось у него это плохо: и как бы то ни было, но человек остается человеком, а потому рано или поздно, но где-то прорвется какое-то чувство, какой-то интерес, выдавая с головой влюбленного.
– Семен Семенович, вы уже выяснили, что я не курю... Я могу идти, а то через пятнадцать минут я со своими работниками не успею к месту сбора...
– Я хотел сказать вам, Алена Ивановна, что вам ... что вы тоже можете не ходить на лесоповал...
– Я не больна, Семен Семенович... Или вы считаете, что я так стара, что меня можно освободить от труда? – она сказала это с веселой ноткой в голосе, чем повергла коменданта в смущение.
– Нет, что вы... Я не про возраст... Я вообще не хочу, чтобы вы морозились и рвали пуп на этой работе!...
– Я же трудпоселенка, Семен Семенович, как же я могу пренебречь той карой, которую мне назначили?
– Если вы откажетесь выполнять эту повинность – вас накажут, но если я отменю вам эту работу, вам ничего не будет...
– Но может так случится, что пострадаете вы?
 – Не знаю... может быть... Но это единственное, что я могу сделать для той женщины, которую... которая... Алена Ивановна, я, наверное, глупо выгляжу в ваших глазах, но … я не знаю, как вам помочь, как вас спасти... Если с вами что-то случится, я, скорее всего, этого не переживу... Простите меня... Черт возьми!.. – он, возбужденный, вскочил со своего кресла и живо заходил по комнате. – Я никогда не был женат, у меня нет детей! Только служба да война ... И вдруг встретил ту, которая все мои пятьдесят лет жила в моей башке и... я ничего не могу ей предложить, не знаю, как ей понравиться... Глупо слышать вам это, не так ли?..
– Нет, Семен Семенович, я вас понимаю и по-человечески вам сочувствую... Я очень вам благодарна... Ведь при детях вы меня оставили по той же причине?
– Да, Алена Ивановна! Вы только не смейтесь надо мной и... не торопитесь сказать "нет"... Ведь я же еще ничего вам не предлагал, чтобы вы меня прогнали прочь?
– Семен Семенович, похоже, вы перепутали: не вы у меня наказание отбываете, а я у вас... Это вы меня могли бы прогнать отсюда. Спасибо, что не сделали этого. И все же хорошо, что вы ...такой вот, а не другой...

 Глава 4

 Сибирская зима, как повелось исстари, не стала удивлять людей, и на Рождество морозы достигли до 45-50 градусов. Как и ожидал комендант, первыми жертвами холода и голода стали старики и малолетние дети: десятка полтора их схоронили в заранее заготовленные с осени ямы, завалили лесом-тонкомером да засыпали снегом, чтобы зверье не глумилось над телами умерших, а уж весной намеревались оборудовать могилки как подобает. Круглые сутки горели в шалашах и землянках костры, не столько согревая их обитателей, сколько отравляя дымом и копотью. В один из темных зимних вечеров, после возвращения бригад с делянки, к Алене Ивановне подошел молодой паренек лет двадцати, одетый в видавшие виды телогрейку и серые валенки, явно не подходившие ему по размеру. Дуя на пальцы сквозь дырки в рукавицах, он сказал, как милостыню попросил:
– Алена Ивановна, я – Леша Ковальков… Я осмотрел некоторых детишек и стариков – завшивели сильно… Бани нет, мыться негде, как бы эпидемия тифа не началась…
– Алеша, а почему ты ко мне подошел, а не к коменданту?
– Мне батя сказал к вам подойти, потому как Семен Семеныч может не послушать меня…
– А меня, думаешь, послушает? – усмехнулась женщина. – Ну, хитрец, Лукьян Иванович. Что ж, пойдем к коменданту вместе…
Выслушав внимательно фельдшера-поселенца, Попков, как и всегда, попытался отшутиться:
– Что же, прикажете мне им вошек вычесывать? Пусть сами спасаются, ежели не хотят, чтобы вши их загрызли!
– Семен Семенович,– осторожно заговорила Алена Ивановна, – мы тут подумали с народом… Помещения у нас нет под баню, не успели построить…
– Эх, Алена Ивановна, теперь ни детпрют не построим, ни лазарет… Опять у нас лес отберут!
– Не о том я сейчас…Уже больше десяти человек померло… Может быть, как-то перераспределить жильцов в шалашах да землянках, освободить одну землянку для бани, досок накидать на пол, утеплить еще, дров побольше заготовить да поближе к ней привезти?
 Слушая Алену Ивановну, комендант как-то страдальчески морщился, а глазами, казалось, обнимал ее стройное тело, которое не могла испортить даже ветхая телогрейка и шерстяная шаль, повязанная на ее голове по-старушечьи, «шалашиком».
– Хорошо, Алена Ивановна, посмотрите, кого можно переместить и куда, какая землянка больше подойдет для бани. Когда все будет готово, получите керосина на складе… Говорят, им хорошо вшей выводить. Других-то лекарств все равно нет. Вот еще, попробую дуст достать в лагере у Морозова. Им там все углы засыпают. А может, вы травы какие-то знаете?
– Знаем, гражданин комендант, – откликнулся Ковальков, – чемерица белая… Трава такая, точнее корни ее… Отвар мытника болотного и вшивицы болотной…Плаун-баранец…
– ...У нас в селе бабы сок чеснока использовали, багульник траву…– продолжила перечень Алена Ивановна.
– Э-э, да что говорить?! Где вы их сейчас найдете, из-под снега копать будете? А чеснок-то лучше есть, чтобы цинги не было... В общем, дуст, керосин и баня!
 Когда довольный Ковальков ушел, Попков, также осторожно, как совсем недавно обратилась к нему Кузнецова, сказал:
– Алена Ивановна, а вы и ваше семейство может один раз в неделю топить мою баню и… мыться… Кстати, там много березовых веников заготовлено, мне все равно одному их не одолеть…
 Алена Ивановна, отведя в сторону глаза, ответила негромко:
– Спасибо, Семен Семенович, за веники, а в баню к коменданту мне по чину не положено, да и вас потом могут строго наказать…
– Алена Ивановна, что я могу сделать для вас, чтобы …
– Семен Семенович, мы все ближе с вами, а пропасть все глубже. Я не хочу, чтобы вы пострадали из-за меня. Отступитесь от меня и… забудьте…

 Баню оборудовали в одной из освобожденных землянок. Мужики настелили поверх лапника, разбросанного на полу, доски, а рядом отгрузили гору березовых дров. По приказу Попкова, туда же доставили с десяток березовых веников, ведерко дуста и бидон керосина, а фельдшер Ковальков взял под свой контроль весь процесс лечения. Эпидемию удалось предотвратить…
 Но вскоре пришла новая беда, откуда ее не ждали, и пришла она в шалаш № 3, в семью Кузнецовых...
 Алена Ивановна, вместе с фельдшером объявившая войну вшам, на какое-то время чуть ослабила контроль за детьми поселенцев, и пятеро мальчишек под предводительством Егорки Кузнецова самовольно пошли к реке, чтобы в полынье посмотреть живых рыбок, и так случилось, что сам вожак свалился в студеную темную воду Васюгана. Растеряйся хоть на миг мальчишки, и забрала бы суровая сибирская река у Алены Ивановны внука, но вцепились они в моментально промокшую одежонку своего друга и тянули наверх, до крика, до стона, пока не вытащили его на ледяную корку вокруг полыньи. Пока добежали до кузнецовского шалаша, одежда на Егорке заледенела и стала ломаться при каждом неосторожном движении. Побежали ребятишки искать Егоркину бабушку. Схватив в охапку внука, Алена Ивановна принесла его в банный шалаш, где еще оставалось тепло от утренней помывки очередной партии поселенцев. Что только ни делали они с фельдшером, чтобы спасти ребенка от простуды, но уже к вечеру у него подскочила температура, а утром он уже метался в горячечном бреду...
– Алена Ивановна, – со слезами на глазах причитал Леша Ковальков, сидя около больного в кузнецовском шалаше. – Жар убьет его... у него, наверное, температура за сорок, и что делать – не знаю... Аспирин нужен, пирамидон, еще лекарства...
 Рядом сидела зареванная Марта и шептала молитвы на русском и немецком языках. Никита подсел к матери и, склонившись к ее уху, прошептал:
– А что, если к коменданту сходить?..
– Я пойду, сынок… я к самому товарищу Сталину пойду ради внука...
 Не смог отказать комендант в просьбе Алене Ивановне, оседлал своего Бобрика и уже к обеду привез таблетки, мед, варенье малиновое и какие-то сушеные лечебные травы.
– Вот, Алена Ивановна, все, что было у лагерного фельдшера... Сейчас надо перенести ребенка сюда, ко мне, не то в шалаше вашем он погибнет.
– Добрый вы человек, Семен Семенович... И как-то вам под этой шинелью живется? Это ж сущая мука - видеть все эти страдания и... оставаться таким?
 Вдвоем с комендантом принесли они бредившего в жару мальчика в комендатуру. Все взрослое население было на делянке, и потому надеяться было не на кого. Алена хотела положить Егорку на старый затертый диван, что стоял в углу жилой комнаты коменданта, смежной с его кабинетом и отгородившейся от него печкой-голландкой и дверью, сделанной из не строганных досок, на манер входной. Но Попков бурно возразил:
– Кладите на кровать... Ребенок все же, а мне и дивана хватит... Может, вам или Марте на первых порах придется ночевать при нем, а кровать широкая
– всех примет.
– Ой, Семен Семенович, как и благодарить-то вас за такую доброту, да не случится так, что вам за это попадет?
– А какого хрена мне бояться – сниму шинель да пойду на пилораму... Поселюсь где-нибудь в избушке около лагеря, где вольняшки живут, женюсь... Пойдешь, Алена Ивановна, замуж за старого солдата войск НКВД?
– Ох, Семен Семенович, бедовый ты мужик, как я посмотрю, ни Бога не боишься, ни начальства...
– А что, ты в своей жизни не видала бедовых-то мужиков, а?
– Ну, как не видала, были и такие... Муж мой, Гордей, царствие ему небесное, чего стоил!.. Один с топором пошел на комиссию, когда раскулачивать пришли...
– И что, убили?..
– Нет, сам умер... разрыв сердца, царствие ему небесное...– она осенила себя крестным знамением, – как раз у калитки своей и умер, а нас, значит, сюда отправили, к тебе...
 Пока они вели такой разговор, Алена Ивановна убрала с кровати хозяйское постельное белье и бросила на нее свою потемневшую от времени и частой стирки в мутной воде простыню. Хотела снять наволочку, но Попков остановил:
– Не трудись, Алена Ивановна, я только утром сегодня все белье поменял, не спал еще... Простыни-то брось на диван – там я буду теперь ночевать, а наволочки-то у тебя своей, как я вижу, нет... Пусть мальчонка на ней спит, а я себе старую надену, мне сойдет...
– Господи, да что же ты со мной делаешь-то, Семен Семенович? – страдальчески хмурясь, произнесла Кузнецова.
– А что я?!.. – Попков растерянно смотрел на нее. – Ежели что-то не так сказал или сделал – ты уж прости, Алена Ивановна...
– Мне ведь тебя, Семен Семенович, все тяжельше будет от себя оттолкнуть... – она укрыла Егорку небольшим одеяльцем, сшитым ею из цветных лоскутков еще в родном селе в первые мирные дни после изгнания Колчака.
– Так ты и не отталкивай, а, Алена Ивановна?.. – Попков подсел рядом к ней на кровать и чуть приобнял, – ...потому как я еще сгожусь тебе... времена-то вон какие...
Алена резко сбросила его руку со своего плеча и встала:
– А вот это ты зря, Семен Семенович, не курицу на базаре покупаешь, не девку гулящую... Я ведь понимаю, чего ты хочешь, да только, по моему разумению, это должно через душу пройти, через сердце, а ты – "сгожусь..." – эх, ты, гражданин комендант!.. Ладно, Семен Семенович, поговорили... Чтобы не смущать тебя более, посади ты лучше с ребенком его мать, Марту, а я вместо нее на делянку пойду сучки рубить. Всем лучше будет: и меня бес искушать не будет, и тебя начальство не тронет.
 Теперь и Попков вскочил на ноги и нервно заходил по тесной комнате, на ходу пытаясь раскурить папироску, но, спохватившись, спросил свою гостью:
– Разрешишь, Алена Ивановна, закурить? Так, кажется, мужики должны у дам спрашивать?
– Чудак ты, Семен Семенович, хозяин, а спрашиваешь... И где же ты даму здесь увидел? Спецпоселенка я, Кузнецова, бывшая кулачка... Чего уж церемониться-то?
– Ну, ладно, что ты, Алена Ивановна? Тебя-то я освободил от порубки... по старости....– заметив, как женщина резко вскинула голову, он быстро поправился, – в смысле, по возрасту… а вот Марту вряд ли удастся от работы освободить – начальство не поймет...
– Да, а вот к начальству-то своему поостерегись ходить с такими вопросами, а то, не дай бог, оно припишет тебе мягкотелость и жалость к врагам народа, а это может тебе всю жизнь испортить.
– Вот его-то, начальство свое, я не очень боюсь, устал бояться за четверть века, что служу... Тебя я боюсь, Алена Ивановна!..
– Меня? – искренне удивилась женщина, – меня-то с какой радости?..
– ...А что пошлешь ты меня куда подальше со всеми моими переживаниями, а что мне потом делать-то?..
– Чудной ты, право, Семен Семенович... – она подошла к нему.
Коренастый, с густыми серыми усами и мелкой сетью морщинок вокруг глаз, Попков был ниже Алены Ивановны, что позволяло ей смотреть на него сверху вниз. Похоже, это обстоятельство сильно смущало его, но он мужественно пытался выдержать твердый взгляд ее черных глаз.
– Не пошлю я тебя... теперь уж точно не пошлю... Почти два года я вдовствую... Думала, жизнь моя бабья закончилась, а, похоже, нет... Хочется еще человеческого тепла... Дай нам только одолеть болезнь Егоркину...
 Слушал Попков слова любимой женщины, а на лице его, словно
сполохи на предгрозовом небе, отражались проблески былого страха,
настоящей радости и какого-то сомнения, а руки его судорожно сжимали ее обветренные, огрубевшие от морозов и черной работы ладони.
– Жар у мальчонки? Алена Ивановна, я слышал, надо водкой тело натереть... она жар снимает...
– Я уже дала ему аспирина две таблетки... Да и где же водку-то взять?..
– Глупые вопросы задаешь, Алена Ивановна, я кто здесь, комендант или хрен собачий?.. – но тут же спохватился, стушевался. – Прости, Алена Ивановна, это я от волнения башку потерял...
 Он метнулся к шкафу, который занимал еще один угол его спальни, и вернулся с початой бутылкой водки, заткнутой пробкой из газеты. Взболтнув ее, спросил:
– Хватит?..
– Хватит.. Тут хватит и Егорку натереть, и выпить останется....
 Мальчик с тяжелым хрипом дышал и сквозь полуоткрытые веки смотрел на стоявших рядом с ним людей, изредка выдыхая:
– Баба...бабушка...
– Сейчас, Егорушка, сейчас, мой родненький...– она откинула одеяльце и быстро раздела внука, лежавшего на спине, явив худенькое, костистое тельце, раз за разом сотрясаемое сильным кашлем.
– Здесь не холодно?.. – Попков выбежал в соседнюю комнату, откуда послышался лязг дверцы печки и кочерги, но уже через минуту он был у кровати больного.
– Семен Семенович, ты слей мне на руки водки, а я буду его растирать... Так быстрее у нас дело пойдет...
 Алена сильными короткими движениями втирала в кожу целительную влагу, одновременно разминая истощенное и пылавшее жаром тельце внука. Глаза ребенка открылись шире и смотрели теперь осмысленно, а сам он пытался улыбнуться, но зубы его стучали мелкой дрожью.
– Бабуля, бабушка...мне холодно...я замерз....
– Сейчас, мой родненький, я тебя согрею...потерпи, сынок....– Алена Ивановна с еще большей энергией принялась мять тело больного, и даже Попков, стоявший рядом, тоже принялся осторожно потирать ноги ребенка, приговаривая вполголоса:
– Да разве мы дадим тебе замерзнуть... Терпи, казак, атаманом будешь...
 Видимо, действия взрослых при натирании тела ребенка были настолько интенсивны, что мужская плоть его, еще по-детски маленькая, доселе пребывавшая в покое, вдруг вздыбилась, поднялась, увеличившись в размерах, словно дразня кого-то, а потом также мирно вернулась в свое прежнее состояние.
– Ой, ты, господи!.. – вскрикнула Алена Ивановна, непроизвольно схватила руку мужчины и сильно сжала ее.
– Вот ведь дела какие? – изумленно произнес комендант. – Что старый, что малый, а все в бой просится, и спасу от этого нет!.. Ну, все будет в порядке, скоро поправится твой внук... Это он так проголосовал за свою жизнь, Алена... – он хотел добавить ее отчество, но в последний момент промолчал, и от того его слова прозвучали так, словно сказал он их родному и близкому человеку.
 – Да, это у них бывает иногда... у детей…– смущенно проговорила Алена и принялась укутывать внука одеялом, а сверху накинула тулуп, который ей подал мужчина, тоже пребывавший в изрядной доле смущения.
– Ага…Если б только у детей!.. Вот, чертенок, маленький, больной, слабенький, а в конфуз ввел взрослых людей!.. Ему-то проще – накинула тулуп – он и успокоился, а тут как быть? Ага... и я не знаю...
– Семен Семенович, перестань... не торопи... – смущенно проговорила Алена. Они стояли боком к кровати и лицом друг к другу. Его руки все еще нервно сжимали ее ладони и были готовы продолжить атаку на тело любимой женщины.
– Семен, дай ребенка поднять... Я ведь тоже не железная...
 * * *
 Жар спал к вечеру второго дня. Все это время Алена находилась рядом с внуком, успевая присматривать за другими детьми. Немного отдохнув от работы, на ночь к сыну приходила Марта. Она сидела рядом с кроватью, на которой лежал мальчик, на перевернутой набок табуретке, подстелив под себя свою телогрейку. В доме было тепло. Допоздна Попков сидел в своем кабинете, а когда собрался ложиться спать на диван, то обнаружил, что женщина, как есть, сидя на табуретке, уткнулась носом в матрац и тихо посапывала в унисон с сыном. Среди ночи он проснулся от глухого стука, а когда чиркнул зажигалкой, то обнаружил, что женщина во сне соскользнула со своего сидения и упала на пол. Тихонько, стараясь никого не разбудить, Марта поднялась на ноги, боясь даже потереть ушибленные места. Свет зажигалки коменданта выхватил из темноты ее испуганное личико с тонкими красивыми чертами и белесыми волосами.
– Что, авария, фрау Марта? – со смешком, едва сдерживая зевоту, спросил Попков.
– Найн… ой, нет, нет, гражданин комендант… нечаянно упала… я не буду шуметь…
– Ну, вот что, красавица, тебе завтра еще лес валить, а значит спать надо… Ложись-ка на диван, а я пойду в баню…Там тепло, а на лавке в предбанни-
ке даже двоим места хватит, да и тулупчик у меня там…
– Нет, нет!.. Простите меня, я больше не буду падать…
– Ну, это еще бабушка надвое сказала. Когда спишь, голова-то не работает…
– Какая бабушка? Алена Ивановна? Кому она говорила?..– испуганная и спросонья, Марта плохо понимала мужчину и говорила с заметным акцентом.
– Эх, ты, немчура… угораздило тебя попасть к черту на кулички!.. – с сочувствием в голосе проговорил Попков. – Завтра все объяснишь, красавица, а пока поправь постель сына да ложись на диван, а я пойду в баню…
Утром разбужу в шесть часов!..
 Какое-то время она смотрела вслед ушедшему мужчине, и самые противоречивые чувства одолевали ее, но сильнее всех оказался сон, и уже через несколько минут она крепко спала на диване. Вторую ночь она также провела около сына…

 Невелик поселок, и людей негусто, и потому уже на второй день все знали, где ночует больной внучек Алены Ивановны, «комендантши», как ее прозвали меж собой посельщики. Кто-то с юмором называл ее так, а кто-то с плохо скрываемой завистью и злобой, пришепетывая себе под нос: «Устроилась, зараза…». Но открыто никто не смел бросить в ее адрес какое бы то ни было обвинение. Одни боялись гнева коменданта (о его душевных делах тоже уже многие догадывались), других останавливал тот несомненный авторитет, который Кузнецова завоевала за то время, что партия поселенцев скиталась по разным стойбищам Нарымского округа за неполных два года ссылки.
 Дошли эти слухи и до Морозова. Стоило только Попкову в очередной раз приехать в лагерь и появиться в кабинете начальника, как тот не удержался от едкой шутки в адрес коллеги:
– Что, Семен Семенович, кажись, женился ты или просто под юбку к бабе забрался?.. Колись до пупа и даже дальше, все равно у нас ничего не спрячешь: в лесу живем!
– Дезу тебе запустили твои разведчики: никакой жены, никакой бабы…
– Так уж и никакой?..
– Ни-ка-кой! – по слогам, делая ударение на каждом из них, произнес Попков. – Мне уже полста лет, полгроба из ж…пы торчит, а ты – жениться. Нет, Степан Егорович, у меня только служба на уме, только она…
– Ну, ты здорово врать научился: даже не засмеялся и не покраснел?..
– Да ну тебя, ей богу… Болтают тут разное, а ты и поверил!..
– Но мальчонку-то прижил у себя в спаленке? И бабенки рядышком спят…то ли с ребенком, то ли с тобой, а? Не темни!.. Дело-то житейское!.. Что товару пропадать зазря?! Пять-десять лет бабе дали, а мужика-то нет! А они ведь тоже живые люди, им тоже хотца, чтобы кто-то потревожил их сокровенное место, так что теряться-то, а?.. Присмотрел, какую получше, к фельдшеру сводил на осмотр, чтобы заразу какую не подхватить, пристроил у себя в комендатуре, штабе, на складе и мало ли где еще, и шоркай ее со всей пролетарской ненавистью… или любовью…
– Ну и фантазер ты, Степан Егорович, кто тебе эти сказки рассказывает, не пойму?
– И не поймешь, потому как ты там один, у тебя нет оперов, как у меня, нет «клух» и стукачей…
– У меня, кроме Зубастика, никого нет, он, да еще жеребец Бобрик…
– С Бобриком я не якшаюсь, но мне и Зубастика хватает…
– Вот, сучонок!.. Удавлю гада!..
– Но-но, комендант, не порти мне служебное имущество… то бишь, кадры мои. Они, конечно, гнилые, но мои… То, что он мне все докладывает – не беда…Мы с тобой как-никак разберемся, а вот если другой появится, да начнет стучать наверх в обход меня – хуже будет и тебе, и мне… В общем, про Зубастика забудь и не вздумай обнаружиться перед ним. Когда надо, я его сам уберу... Пока дела у тебя неплохо идут: смертность средняя, побегов нет, туфты вроде нет…Служи дальше также, а бабенку-то надо прижать… Этот этап уже около двух лет чалится у нас? Представляешь, сколько соку в ней скопилось?..
 Слушая бесстыдные комментарии Морозова в отношении той, которая снилась ему в последнее время каждую ночь, Семен Семенович испытывал досаду и обиду за то, что не может так вот напрямую одернуть старшего по должности и званию, и потому приходилось терпеть.
– Ты же, Семен, вроде, на Соловках был, Беломорканал рыл? Неужто там не научился, как баб телешить одним взглядом? Там же, говорят, и генеральша, и артистка самая что ни на есть красивая и известная за пайку да за чистое белье любое твое желание в любой позе исполнит, так-нет?
– Наверное, коли, говорят… Только в Соловках-то не до этого было: холода, условия скотские, дисциплинка – не дай бог!..
– Ну, а на Беломорканале?..
– Там чуть мягче было… Кино показывали, артистов да писателей привозили…Самодеятельность была… Попоют, попляшут – им, артистам-то, все больше, бабам, стол со жратвой да выпивкой, ну, а потом, как водится, в барак свободный, где нары деревянные в ряд… Чудно поначалу-то было: свое дело делаешь, а сам по сторонам поглядываешь – как там у соседа дела идут, не нужна ли ему помощь?..
– И что, помогали?
– Всяко было!.. Если красотуля какая, то за ней целая очередь выстраи-
валась… А куда ей деваться, если слева – карцер, а справа – 5-7 лет сроку… Так и выживали…
– Ну, а ты-то свою когда начнешь … «лечить»?...
– Степан Егорович, даже если я и буду ее «лечить», как ты говоришь, я тебе об этом не скажу…извини!..
– Ты, может, еще и женишься на ней?
– Как знать…может, и женюсь…
– Семен, смотри: партбилет положишь на стол, погоны снимут, пенсию потеряешь, а то и вовсе ко мне в лагерь попадешь… Смотри, друже, не промахнись!

 … В глубоком раздумье пребывал Попков, возвращаясь на своем Бобрике в Шишкино: было о чем подумать, было, что взвесить, но Марту освободить из-за болезни ребенка Морозов не разрешил, и потому после каждой тревожной ночи, проведенной у кровати больного сына, Марте приходилось уходить каждое утро с колонной поселенцев в черную нарымскую мглу. Впрочем, на пятый день мальчик уже мог вставать с кровати и ходить по избе, но его продолжал мучить страшный кашель. Фельдшер Ковальков подсказал, что надо мальчонку хорошо пропарить в бане, напоить горячим молоком с медом и малиной, а потом натереть грудь и спину барсучьим салом. Сало и молоко в поселок привез опять же комендант Попков…
 С его же разрешения в один из вечеров Алена Ивановна натопила баню и, дождавшись с работы Марту, принялась вместе с ней мыть и парить Егорку. Вскоре их рубахи насквозь пропитались потом и водой, и потому женщины решили их снять. Оставшись нагишом, они три раза принимались парить сухенькое тело мальчонки, затем выносили в предбанник, где давали ему отойти от жары, поили молоком с медом, и снова шли в парилку… Наскоро окунувшись, Марта не без труда надела на влажное тело рубаху, телогрейку, подхватила и понесла сына в ставшую им уже родной спаленку коменданта. Тот сидел за столом, просматривая сводки рабочего дня, изучал поступившие депеши и похотливым взглядом проводил фигурку Марты. При ходьбе рубашка у женщины высоко задралась, предательски открывая красивые ноги взору одинокого мужчины, давно истосковавшегося по женской ласке. Отодвинув документы в сторону, Попков воровато оглянулся и прошел в спаленку вслед за женщиной. Скинув телогрейку на пол, Марта положила ребенка на кровать и, наскоро обтерев, склонилась над ним, укутывая потеплее. Егорка, осовевшей от неимоверной жары и бесконечного купания, плохо понимал происходящее и только негромко постанывал.
– Ну как, фрау Марта, добили болячку сына?
– Ой! – спохватилась женщина, пытаясь спустить пониже прилипшую к телу рубаху.
– Да не дрожи, не боись…– левой рукой он по-хозяйски приподнял подол ее рубашки до уровня груди, горящими глазами изучил все ее обнаженное тело, слегка ущипнул по-бабьи отвисшую грудь, крепко потискал ягодицу, затем рыкнув по-волчьи, отошел к двери. Женщина так и продолжала стоять в немом оцепенении, не зная, как вести себя в такой ситуации. Спохватившись, Попков откашлялся, закурил папироску и уже на выходе из спаленки сказал чуть осипшим голосом, стоя в полуоборота к женщине:
– Ты, это… фрау, ни об чем не думай и не бойся… Я как комендант должен знать все и каждого, кто у меня в поселке… Не боись, я тебя не трону и другим не дам, окромя мужа, конечно…
 С тем и вышел, но уже через мгновение в дверях снова появилась его голова в серой волчьей шапке:
– А Алена Ивановна где?
– Дак там она…в бане моется …
– Ну и лады!.. Ты закрывайся, значит, на крючок и никого не впускай, кроме меня, конечно, и сама нос на улицу не высовывай… Алену Ивановну я провожу до дома, не волнуйся…
 Никуда он не проводил Алену в этот вечер: по-хозяйски рванул дверь в предбанник, запер ее изнутри, в одно мгновение скинул с себя тяжелую зимнюю одежду и, одуревший от обуреваемых им чувств, нагой шагнул в баню, где ждала его желанная… Горячо и страстно начался у Алены Ивановны новый этап ее жизни …
 Не заметили только в зимней ночи ни комендант, ни женщины, как у плохо зашторенных окон дома и бани крутился худощавый, небольшого росточка, человек. Довольный увиденным за окнами, он щерился в беззубой улыбке: ему нужно было отрабатывать свой хлеб – таково было требование окаянного времени…

 * * *

 …Лес, заготовленный спецпоселенцами Шишкино, к месту его складирования на берегу Васюгана доставляли несколько бригад возчиков на лошадях: зимой две лошадки впрягались в широкие сани с низкими бортами, а летом – в телеги о двух колесах, на которых крепились поперечные бруски с металлическими штырями. На эти бруски клали комлем вперед три-пять бревен, предварительно избавленные от сучков, веток и лишней коры, которые крепились веревками или проволокой к штырям, после чего возчики из числа «лагерных контриков» - как правило, их было двое - доставляли груз на берег реки, где его принимала другая бригада, состоявшая обычно из уголовников. Они не утруждали себя тяжелой работой и заставляли возчиков освобождать стволы от крепления, подкатывать или подносить бревна ближе к берегу, где уже они штабелевали их таким образом, чтобы весной или летом, в период многоводия реки, выбив одним ударом крепление, можно было опрокинуть эти бревна к самой воде и уже там собирать из них плоты, а то и просто отправлять «диким» сплавом вниз по течению реки до Каргасока. Первые годы после начала коллективизации лошадей не хватало, поэтому лес с делянки на берег реки доставляли волоком раскулаченные спецпоселенцы, впрягаясь по пять-десять человек в каждое бревно. Работа тяжелая, часто сопровождалась травмами, и потому ее поручали репрессированным по политическим мотивам – кулакам и прочей контре. Штабелевание же леса на берегу реки считалось занятием менее трудоемким и травмоопасным, и потому здесь, как правило, находили себе место уголовники – «социально-близкий» власти контингент.

 … Рабочий день близился к концу, хотя апрельское солнце светило еще ярко, намереваясь людям подарить еще пару часов света и тепла, а спецпоселенцам – два полных часа ударной работы. Шишкинцы, среди которых был и Яков Яковлев, только что закончили погрузку бревен и теперь ожидали, когда возчики примут их работу и отправятся с грузом на берег реки, к месту складирования леса для будущего сплава. Возчики, мужички небольшого росточка в возрасте пятидесяти-шестидесяти лет, проверили, насколько крепко привязаны бревна к бруску (просмотришь, и если они развяжутся, то в дороге придется уже самим устранять все неполадки). Один из них, Максимыч, сухенький, с большим горбатым носом на ссохшемся морщинистом лице, закончив осмотр, присел на лесину и стал крутить самокрутку, другой же, не поверив в крепость веревочного узла, влез на лесину и попытался потуже затянуть веревку, но одна из лошадей, словно устав от долгого бесцельного стояния, вдруг дернулась вперед. Не удержавшись на ногах, возчик упал с бревен, неловко подвернув ногу, и заголосил благим матом. Максимыч, а вслед за ним и лесорубы-спецпоселенцы бросились к раненому. Беглого взгляда было достаточно: открытый перелом голени. Возчик громко стонал, умудряясь между стенаниями приговаривать:
– Братцы, не бросайте!.. Братцы… врача!..
– Да, парень, похоже, ты отпрыгался….– озабоченно произнес старший в бригаде трудпоселенцев Митрофан Салов, вечно угрюмый мужик с ярко-рыжей шевелюрой. – В лазарет тебе надо, но сам не дойдешь…
 В это самое время около них остановилась еще одна повозка, и возчик закричал с облучка:
– Что за шум, а драки нет? – оставив вожжи, он подошел к лежащему, за
ним подошел его напарниик.– Вот оно что… Ладно, терпи, Михалыч, щас мы тебя свезем к фельдшеру… Залазь к нам на телегу… На брус садись и держись за штыри…
– Да, ребята, – удрученно проговорил Салов, – но если он еще раз упадет с вашей телеги, то и вторую лапу сломает… Тут бы простую телегу…
– Да где ж ее возьмешь-то? – выразил общее мнение Яковлев. – Во! Ты садись рядом с ним и поддерживай, – сказал он напарнику возницы, – можешь даже привязать его к бруску, чтобы не соскользнул…
– Мужики, а мне ехать надо…– подал голос Максимыч. – Последняя ходка. Не привезу – пайку урежут да и уголовнички будут куражиться…
– А ты вези… Вон возьми напарника со второй повозки – и вперед, а мы тут его сопроводим…
– Не-е, мужики, – сказал мужик со второй повозки,– у нас работа нонче кончилась, мы с Антипом на своей телеге, так и быть, отвезем Михалыча в лазарет, а уж Максимычу вы помогайте… Вон того мордатого посадите на бревна. Случись что в дороге, Максимыч один не справится…
 Как ни пытался отговориться Яшка от сопровождения повозки с лесом – не удалось, никто не захотел ехать за пять километров в вечернее время. Это значило, что в поселок он вернется уже затемно, один и пешком.
– Ладно, Яш, ты у нас мужик еще молодой, здоровый… Только когда пойдешь назад, кол какой-нибудь возьми: от зверя лесного, от человека лихого… – так напутствовал его Митрофан Салов.
… На лесосклад Максимыч и Яков приехали, когда уже темнело. Максимыч торопливо побежал в сторону дощатой будки, около которой на лавке сидело трое рабочих. Уже на ходу он успел предупредить Якова:
– Ослобони бревна, да держись стороны, а то Колесо – мужик нервный – побить может…
– Чего? – взбрыкнулся Яшка, но Максимыч уже был около сидящих мужиков и что-то заискивающе объяснял самому рослому из них в брезентовой светлой куртке. Судя по тому, что куртка имела первозданную чистоту, ее хозяин, похоже, работой себя не утруждал.
– Ты что, сука, старая! – накинулся верзила на старика. – Мы уже полчаса, как должны быть дома, а из-за тебя, козла, торчим здесь!..
 Слов возницы не было слышно, зато голос мужика гремел по всему берегу, усиленный поднимавшимися стеной штабелями бревен. Яков быстро размотал проволоку и ослабил веревки, крепившие бревна, после чего свистнул, показывая рукой: готово. Вытирая со лба испарину, к нему подбежал Максимыч.
– Вот и ладно, Яша, а то Колесо злой, как черт… Давай-ка перекатим бревна поближе к штабелю, а там уж они сами…
– Я не понял, а чо это они сидят на лавочке? Мы привезли им лес за пять килОметров да еще разгружать будем?..
– Что ты, Яша, это же воры, им западло работать, а это сам Колесо… В законе он!.. Он и прибить может!..
 – Да ну?.. А как бы мне его поближе посмотреть… – сказал это Яков нарочито громко, чтобы мог слышать этот таинственный «Колесо». Похоже, тот услышал его и медленной вальяжной походкой направился к Якову. К нижней губе его надежно прилипла самокрутка, на лице гуляла недобрая улыбка.
– Щас посмотришь, контра поганая, а потом один эти бревна скатаешь к штабелю, коли не послушал Максимыча…
– Ой, Яша, что же ты на грех-то полез?.. – запричитал старик.
– Да я вроде никуда не лез, я только спросил…– не то, чтобы Яков испугался, но вступать в конфликт с уголовниками да в самом конце рабочего дня, похоже, не входило в его планы. Однако он видел, как с лавки поднялись еще два мужика, видимо, помощники таинственного и грозного Колеса, и пошли вслед за своим вожаком. Яков стал торопливо оглядываться, ища какой-нибудь кол, как и советовал ему Салов. Нашел суковатую дубину, лежавшую в грязи, поднял и даже повеселел.
– Ну, что ты радуешься, козел!?. – грозно прикрикнул на него подошедший верзила. – Не успеешь ей махнуть, как копыта откинешь…
– Ой, как страшно-то!... – уже по инерции Яшка продолжал разговор, все более задирая уголовника. – Что ты за хрен с бугра и почему не знаю?..
– Щас узнаешь!.. Я – Колесо… Я – вор в законе, а ты, падло кулацкое, вякаешь на меня!.. – верзила подошел к Якову вплотную, оттолкнув в сторону Максимыча, который еще надеялся загасить разгоравшийся конфликт. – Ты, батя, отпрыгни в сторону, а то и твоему старому шкилету достанется! Вишь, кулачье осмелело – проучить надобно…
– Колесов?! Сима? – удивленно воскликнул Яшка, узнав в уголовнике Серафима Колесова. – Когда ж ты успел стать вором в законе? Ты же еще пару лет назад у нас был председателем колхоза?.. Сима, да ты ведь даже в тюрьме-то не сидел!.. В армии служил, у нас жил…
 Яшка говорил громко и, как ни странно, радостно, словно надеялся, что бывший председатель обрадуется их встрече и, может быть, даже обнимет бывшего односельчанина, но вместо этого Колесов зашипел на него, как сотня гадюк вместе взятых, схватил его за грудки. – Ты что базлаешь, сволочь?!. – при этом он на миг обернулся к своим товарищам, чтобы убедиться, слышали они слова его новоявленного земляка или нет. Те были далеко и наверняка не могли разобрать слов Яшки, в то время как Максимыч от услышанного весь захолодел, а глаза его полезли из орбит.
– Молчи, Японец, или тебе хана придет!..
 Яшка легко оторвал руки Колесова от себя, оттолкнул прочь и, уже обращаясь к Максимычу, проговорил:
– Бывает же такое? За сотни верст встретил земляка… бывшего нашего председателя колхоза, правда, жуликоватого… Он ведь сбежал из колхоза-то…деньги спер, печать…
– Яша, ты, наверное, ошибся…Он же законник…– Максимыч уже чуть не плакал от досады, – Ты же за базар должен ответить или… он ответит, если братву обманул…
– Вот и пусть ответит!.. – легко согласился Яков. – Ответишь, Сима? Помнишь, как тебя били у нас в Урском… Расскажи своим дружкам – посмеемся… Вор в законе?!. Фу ты - ну ты…
 Коротким движением Колесов выхватил заточку из голенища кирзового сапога и по самую рукоять вогнал его в живот своему бывшему земляку. Клинок вошел в тело чуть выше брючного ремня, снизу вверх. Яков захлебнулся последним словом, дрогнул всем телом и медленно завалился на бок. Глаза его еще видели своего убийцу, рот открывался, но из него исходили только сдавленные хрипы.
– Серафим Иваныч… Помилуй!.. – взревел Максимыч, падая на колени перед убийцей, но тот хладнокровно поднял с земли оброненную Яшкой дубинку и ударил ею старика в висок. Коротко ойкнув, Максимыч упал замертво прямо на Якова, крест-накрест…
В это время подбежали помощники Колесова и испуганно забормотали:
– Что такое, Колесо, ты за что их замочил?..
 Бывший председатель Колесов уже пришел в себя: уголовники не слышали слов Яшки Японца, старик мертв, а сам Яшка хоть еще и корчится в предсмертной агонии, но сказать уже ничего не сможет… Любая промашка, и братва в лагере поставит его на правеж, а потом и на перо посадит за обман… Он знал, как строго чтут свои «понятия» воры…
– Не по чину горло драл этот амбал… Я ему сказал бревна тащить, что я вор в законе, а он меня на х… А этот старикан вступился за него: «начальнику лагеря все расскажу…»
– Ну чё, тогда за дело ты их, все путем… Братва согласится с тобой…
– Братва-то согласится, да опера замордуют… Что бы такое придумать?.. – лукавил Колесов, еще до того, как он нанес смертельный удар Якову, он уже знал, что делать, но надо было повернуть так, чтобы это озвучил кто-то из его помощников: на сходняке это будет иметь большое значение…
– Не ссы, Колесо!.. – успокоил его Фома, высокий, бритый наголо мужик лет тридцати, с наглыми глазами и большими, покрытыми коростами губами. – Давай-ка ножичек старику в руку сунем… Да, ручку-то обтерем тряпкой, чтобы клешню твою смыть с ножа…А этому мордастому дубинку в руку вставим… - он наклонился и вложил Якову дубинку в руку. Еще живой, он корчился, лежа на земле, и палка выпала из его рук.
 – Ну да хрен с ним – пусть лежит рядом… сойдет, а мы подтвердим, как все было… Чтобы какие-то козлы на законника бочку катили!? Все путем, мужики, все путем…
Только на следующее утро охрана обнаружила на территории лесного склада на берегу Васюгана два трупа поселенцев да одиноко стоявшую в упряжке лошадь. Проверкой было установлено, что смерть обоих наступила в результате взаимной драки. Уголовное дело возбуждено не было
…Похоронили Якова Яковлева на поселковом кладбище за бугром. Яков Яковлев-младший, сын Яшки Чуваша или Японца, расписался в каком-то документе у Попкова, что ознакомлен с материалами о гибели отца, вопросов и просьб не имеет и согласен с его захоронением. Проводили в последний путь своего земляка только сын с невесткой, Алена Кузнецова, Никита с Мартой да малолетние внук Алены Ивановны и внучка погибшего. На фанерке, прибитой к столбу, вкопанному на могиле вместо креста, Яков-младший написал дегтем даты жизни отца: 1879 – 1937.
Всю ночь из угла шалаша № 3, где обитал Кузнецовы и Яковлевы, доносился сдавленный плач и невнятный шепот. День прошел в обычных трудах и заботах, а вечером Яков с Раей подошли к Алене Ивановне.
–Тетка Алена…уходим мы…Невмоготу оставаться здесь!.. Меня могилки родителей моих к себе тянут… – сдерживая всхлипы, похожие на стоны, проговорил Яков.– Если не уйду, тетка Алена, я руки на себя наложу…
– Бог с тобой, Яшенька! Грех ведь это! Душа твоя прямиком в ад пойдет…
– Алена Ивановна! Мы здесь в аду живем, а чем тот ад хуже этого? Не могу я больше так…
 Алена Ивановна с горестью смотрела на своих земляков. Она знала их сызмальства. Они были молоды, но уже надломлены жизнью, и она, умудренная жизненным опытом и много повидавшая на своем веку, не знала, чем их утешить. Раиса стояла спиной к женщине, уткнувшись лицом в грудь мужа, такого же рослого и крупного, как его убитый отец, и плакала. Алена обняла их обоих и пыталась хоть как-то утешить. Подошли Никита с Мартой. Они уже знали о решении своих друзей по несчастью и подошли проститься.
– Ступайте от греха подальше, – твердо сказала Алена Ивановна, а за вашей дочкой я присмотрю, воспитаем, как свою…
– Тетка Алена, – едва сдерживая слезы, проговорил Яков, – а если придут другие времена…если назад вернетесь домой, а нас… нас не будет, то найдите мою сестру Аксинью… Она в Белово уехала с мужем, а фамилия ее теперь Золина. Она не откажется от племяшки…
– Яш, когда пойдете? – спросил Никита.
– Сегодня, как все затихнет. К утру уже далеко будем… Дорогу я проведал заранее, провианту чуток скопил, да и лето разгорается: колба еще есть, пучки, ягода, авось, не помрем с голоду… Мы ведь и так
собирались уйти, батя добро дал, а видишь, как все получилось…
– Яша, в тайгу-то, вглубь, не забирайтесь – то верная смерть, заблудитесь, опять же – болота! – давала напутствие Алена Ивановна. – Идите обочь реки, покуда она в Обь вольется, а там вверх по ней до людских поселений… На край, останьтесь в стойбище остяков: год-другой поживете, переждете лихое время. Они хоть и темные, да люди отзывчивые – зла не сделают. Спаси вас Бог!.. – и она трижды перекрестила отчаянных беглецов.
– Яшка, как через болото пойдете, слеги наруби, палки, значит, и перед тем, как ступить – тычь ею шибче … Топор-то есть?
– Есть… Ухватил я тут один, а десятнику сказал, что утопил…
 Десятки спецпоселенцев уходили через болота на большую землю, но большинство из них возвращались в лагерь, поплутав по тайге две-три недели, истощенные, с потухшими глазами, смирившиеся со своей горькой судьбой. Каждый третий не возвращался в лесную тюрьму. Еще в первый год после образования лагерей и трудовых поселений в Нарымском округе, особенно в бассейне Васюгана, вслед за беглецами уходили в погоню охранники, но потом от этого отказались. Статистика по делам о побегах говорила, что практически все беглецы, кто не вернулся в лагерь, нашли свою смерть в дебрях бескрайней сибирской тайги. Насколько верна была эта статистика, никто не знал, а тайга умеет хранить свои тайны…

 Глава 5

 Федор надеялся, что его приезд в село останется незамеченным. Не хотелось шумихи, лишних вопросов. Отпустив повозку у моста через Ур, он намеревался идти в родительский дом пешком, но в последний момент передумал и решил сначала заглянуть в харламовский магазин. Те полсотни шагов, что отделяли его от высокого крыльца купеческого особняка, он одолел медленно, устало, понурив голову, изредка бросая взгляды по сторонам и желая лишь одного – не встретить кого-то из знакомых.
 Непросто складывалась его жизнь в последние годы. Стало сдавать здоровье, резко обострившаяся обстановка на Дальнем Востоке требовала постоянного напряжения по службе, а массовые аресты военных, буквально захлестнувшие страну, заставили Федора всерьез задуматься об уходе со службы. Пройдя длительный курс лечения в Дальневосточном военном госпитале, он взял двухмесячный отпуск и приехал на родину с тем, чтобы определить свою дальнейшую судьбу. Как старший офицер по окончании службы и выходе в отставку он мог поселиться в любом городе Советского Союза, за исключением Москвы, Ленинграда и столиц республик. Многие из его товарищей-пенсионеров предпочитали осесть в теплых краях, у моря, его же тянуло в родные места. Но там были Гордей, Алена, его сын Никита… И прежде, чем решить вопрос о месте дальнейшего проживания, ему, Федору, нужно было решить еще один и очень важный вопрос… Именно поэтому в эти теплые погожие дни бабьего лета 1937 года он объявился в Урском…
 Всего минута понадобилась Федору, чтобы оказаться у крыльца харламовского особняка, но даже в эти короткие мгновения он успел поймать себя на мысли, что сейчас он готов встретить в бывшей купеческой лавке тех своих земляков, кого он не видел уже много лет и кого уже стал забывать. Больше того, ему показалось, что встреть он здесь и сейчас даже тех, кого и в живых нет, он бы не очень удивился: вальяжного купца Харламова, его окаянного сына Федьку, казненного его бойцами в далеком 22-м, взбалмошного деда Прошку…Уже остановившись перед крыльцом, он вскинул голову и увидел покосившуюся вывеску «Сельсовет» и понуро висевший красный флаг на коньке фасада. Видимо, столько было на лице Федора удивления, что сухонькая старушка, вынырнувшая откуда-то из-за угла дома, остановилась рядом, опираясь на батожок, и, не утерпев, спросила его:
– Здравствуйте, мил человек, ишшете кого-то?!. Не из наших, видно, будете?.. Не признаю я вас, никак военный?
– Да тутошний я,– в тон женщине ответил Федор, – давно вот только не
 был… Здесь же был магазин Харламова… лавка его…
– У милок – спомнил чего!.. Харламова-то давно уж нет, я уж его не захватила, а магазин-от его топерь скукожился совсем… Тамока он, за углом, где «бистро» его было…
– А Иван-то Кочергин здесь ли?
– А то где же ему быть, сердешному… Скока ни гляжу, а никак не признаю, чьих будешь?..
 Никак не хотелось Федору открываться дотошной старушке, потому как знал, что уже через полчаса в самом дальнем углу села и даже в Подкопенной будут знать, кто приехал в Урское светлым осенним днем, а это не входило в его планы. Поэтому он решил отшутиться, чтобы не обидеть старую женщину:
– Да и я не признаю тебя, матушка, но я не в обиде… А если спросят про меня – скажи Ванька Ветров проездом был…
– Ага, значить Иван Ветров?.. Нет, не помню такого… С приездом, Ваня!..
 Перехватив небольшой дорожный чемоданчик в другую руку, Федор широко зашагал за угол сельсовета, туда, где, по словам старушки, теперь находился бывший купеческий магазин. Он неторопливо поднялся по скрипучим деревянным ступенькам под навес «бистро». Здесь было пусто и ничего не напоминало о тех веселых летних пирушках, которые порой закатывал сам купец или разгулявшиеся его земляки. В самом углу площадки «бистро» один дубовый стол придавил столешницей другой стол, при этом победно вскинув вверх три ножки вместо четырех. Тут же валялся сломанный стул. Кругом было грязно, сыро. Тишина и запустение…
 Над дверью, обитой старой клеенкой, с заметным креном висела вывеска, упреждающая всех забредших сюда, что за дверью находится «Сельпо», а иначе говоря – сельский магазин потребкооперации… Толкнув дверь, Федор оказался в небольшой комнатке, переоборудованной под магазин. Федор, еще помнивший харламовскую лавку, а также повидавший на своем веку немало больших и богатых магазинов, был разочарован увиденным. Его взору открылся невысокий прилавок да полупустые полки: не было здесь ни шоколада, ни диковинных вин, исчезла куда-то и мануфактура. Новые времена на дворе, решил он для себя, советская власть уважает скромность и аскетизм!
 Впрочем, скромный интерьер сельпо Федор охватил только мимолетным взглядом, зато прямо перед собой он увидел коренастую фигуру заметно располневшего Ивана Кочергина. Также нетороплив и неулыбчив его извечный соперник в молодые годы, побелел весь – даже брови, и те заснежила седина, да сутулиться стал больше. Иван также сразу признал Федора и, казалось, опешил от неожиданности. Много лет уже не было в селе Федора Кузнецова, с тех самых далеких теперь двадцатых, когда он появился здесь на пару дней с бойцами ЧОНа, чтобы вызволить брата Гордея из ГПУ да изловить ненавистного Федьку Окаянного, а потом снова исчез на годы. Но тогда им не удалось хорошо поговорить. Отзвуки гражданской войны нет-нет да тревожили сибиряков, делая их жизнь неспокойной, опасной, разводя людей в разные стороны. Многое говорили о Федоре на селе: большим человеком стал, красным командиром, но одни уверяли, что он в Москве, а другие считали, что служит он на Дальнем Востоке. Гордей же ни с кем не делился вестями о своем брате по той простой причине, что и сам ничего не знал, куда судьба его забросила, и потому только морщился, когда его одолевали вопросами. А то и вовсе страшный слух пролетел над селом в печальный для кузнецовской родни 34-й год: помер, мол, Федор Михайлович, а то непременно вступился бы за брата, и никакой Кутько не осмелился бы руку поднять на кузнецовский корень! Как бы то ни было, но появление Федора в селе стало для Ивана большой неожиданностью...
 В длинной офицерской шинели, опоясанный широким кожаным ремнем, в командирской фуражке с красной звездой и в хромовых сапогах, смотрелся Федор грозно. Но аскетичное лицо его, туго обтянутое сухой серой кожей, голубые, словно линялые, глаза да вислые, пшеничного цвета усы выдавали в нем усталого и не совсем здорового человека.
 Заметив реакцию Кочергина, Федор не стал торопиться с приветствием, а медленно прошел вдоль полупустых прилавков, оглядел двух незнакомых женщин, о чем-то оживленно разговаривавших с молоденькой продавщицей, но едва он повернулся к ним спиной, как все трое застыли в немом любопытстве.
– Ну, здравствуй Иван! – Федор распахнул объятия для своего старого товарища.
Иван, коренастый, плотный, был ниже Федора. Отстранив в сторону протез с надетой на него черной перчаткой, левой рукой приобнял Федора за плечо и на мгновение припал к его груди.
– Федор Михалыч, живой!.. Здравствуй, здравствуй, дорогой...
– Извини, Ваня, запамятовал, как тебя по батюшке величать… Лет пятнадцать мы с тобой не виделись… А ты все по торговой части?
– Да куда же мне в деревне со своей культей? Лавкой вот заведую... Сельпом, по-нонешнему...
– А постарел ты, Ваня, постарел!..
– Да ведь и ты, Федор Михалыч, не помолодел: голова-то ране рыжая была, а нынче сколько снегу в нее намело, а?
– Да, Вань... И никуда не денешься... А как деревня наша? Как вы тут советскую власть налаживаете?
 Кочергин уже собрался ответить, но, заметив, как напряженно слушают их разговор бабы и продавщица, проговорил уже совсем тихо:
– Давно ты здесь не был, многого не знаешь…Рассказал бы я тебе, но не здесь…Времена сейчас странные, как ни сказать страшные… Поговорить
 бы, да ты, я вижу, торопишься?
– Тороплюсь, Ваня, тороплюсь… Как тут мои-то поживают, Гордей, Алена, племяши? Давно что-то не пишут …
– Как, ты ничего не знаешь!? – голос Кочергина дрогнул, а сам он заметно побледнел.
– Ты о чем, Иван?– внезапно осипшим голосом спросил Федор.
– Нюра, останься у прилавка, а я отлучусь на недолгу…

 ...Страшные вещи пришлось услышать Федору от своего старого приятеля. Нервно ходили его желваки за впалыми щеками, изрядно заросшими рыжевато-седой щетиной, а на глаза наворачивались непрошеные слезы. Но это уж потом случилось, а поначалу оба они, Иван и Федор, не сговариваясь, какое-то время говорили о вещах сторонних, словно бы готовя себя к тяжелому разговору...
 – …Ну ладно, Иван, поговорили о том, о сем, молодость вспомнили, а что же ты мне хочешь сказать такого…
– Скажу, Федя, я тебе страшные вещи, но ты крепись…
 Захолодел от этих слов Федор, а Иван молча вытащил из тумбы стола, за которым они сидели, початую бутылку водки, кусок копченой колбасы, луковицу и полковриги черного хлеба. Также молча под пристальным взглядом Федора он разлил водку в граненые стаканы, нарезал хлеба и колбасы и только после этого он встал с табуретки и произнес:
– Я все тебе расскажу, Федя, да только ты к брату не спеши, к нему теперь не надо спешить...

 ... Более часа продолжался их тяжелый и горестный разговор. Две бутылки из-под водки были пусты, но хлеб и колбаса остались почти нетронутыми: горечь от услышанного глушила горечь водки. Сильно захмелевшие, они теперь и слова подбирали с трудом, но именно этот хмель в какой-то мере смягчил Федору боль утраты. Он то замолкал надолго, уставившись в одну точку, то вскакивал с места, утюжа шагами тесную комнатку завмага, а то спрашивал невесть кого – себя ли, собеседника ли своего:
– Но как же так?! Как же так-то!?. Неужто всех и за что?..
 Понуро сидел перед ним Кочергин, словно вину свою признавал, но затем, спохватившись, заговорил:
– Не ведаю, Федор Михалыч, за что их, но сельсоветчики наши пояснили, кулаки они все: и Гордей, и Яшка Чуваш…Не место им средь добрых людей… Вот как! Большое горе у тебя, Федя, большое, но ты же солдат… – старался утешить друга Кочергин. – Была война, а тут сам знаешь, как бывает: кому повезло – тот спасся, а кому-то не повезло. На все Божья воля!..
– Зачем же, Ваня, на Бога вещать грехи наши? Сами себе понаделали гадостей, а теперь на Бога киваем? Нехорошо как-то, да и ты помнить должен, что говоришь с полковником… с коммунистом! Я же атеист, Ваня, а ты мне про бога…
– Атеист? Это что же, безбожник, что ли?
– Ну да… Я должен в партию верить, в товарища Ленина, Сталина…
Ч-черт! Мы же с тобой до котр-р-еволюционных р-разговорчиков уже дошли… – Федор с трудом выговорил это длинное слово, после чего снова надолго замолчал. Иван с тревогой смотрел на гостя и что-то напряженно обдумывал.
– А кто в нашем доме живет? – наконец подал голос Федор.
– Начальство большое – председатель сельсовета... Скобцов Семен Тимофеевич...
– Кто таков? Откуда он?..
– Окстись, Федор! Тимохи Скопцова сын... крестник Гордеев... Сам Кутько надоумил Семку Скобцова занять ваш дом, тем и повязал его в своих грязных делах...
 Федор совсем по-звериному зарычал, уронил голову на сжатые кулаки, положенные на стол и надолго затих…

 В это время дверь каморки бесшумно приоткрылась, и продавщица Анна поманила Ивана на выход.
– Иван Иваныч, там Бобров пришел в магазин, секлетарь партейный, вас кличет к себе...
 Оглянувшись на замершего в усталой позе Федора, Иван осторожно прикрыл дверь и спустился в торговый зал вслед за Анной, где Бобров его встретил упреками:
– Ну, что же ты, Кочергин, распустил так своих работников? В магазине народу полно, товар, между прочим, социалистическая собственность, а за прилавком ни тебя, ни твоих продавцов? Вы так всю советскую власть разбазарите!..
– Да у нас сроду воровства в деревне не было, Фадей Иванович, – начал было Иван, но тут же был остановлен секретарем.
– ... Не было - так будет! Мало ли врагов кругом, а?
– Фадей Иванович, – пришла на помощь Кочергину Анна, – я почему ушла? Вы же сами меня попросили позвать Ивана Ивановича, а теперь ругаетесь на него...
– А ты и обрадовалась: хвост трубой да ветер в ушах! Непорядок, Нюра, непорядок... – его большая лысая голова с осуждением покачивалась из стороны в сторону на толстой короткой шее, а ершик усов, каким-то непонятным образом уместившийся у него под самым шишковатым носом, сердито топорщился.
– Ну, ладно, Нюра, иди к прилавку... На первый раз делаю замечание...
– Я тоже пойду...– неуверенно произнес Иван, считая, что разговор окончен, но главный колхозный коммунист придержал его за рукав.
– Э-э, нет, дружок, а к тебе у меня будет конфиденциальный разговор…
– Это как? – Иван непонимающе глядел на парторга.
– Это значит, что секретный и очень важный разговор…
 Бобров прильнул к самому уху Ивана и горячо зашептал:
– Сегодня из району приедет сам товарищ Кутько… Знаешь ли такого?
 Его собеседник только плечами пожал: знаю, мол.
– Так вот, надо бы сегодня в сельсовет водочки донести штук так пять- шесть, да на закусочку не поскупись... Селедочки там, сыру, сладостей каких ни есть, Богдан Иванович сладкое любит... – его жирное потное лицо растянулось в неестественной улыбке. – Ну, мы из дому чего-нибудь прихватим... картошечки, сальца, огурчиков…
– Опять, что ли?!. А как же с оплатой, Фадей Иваныч, вы же сами говорите – социалистическая собственность!.. Меня же посодют?!..
– А вот это, дружок, меня не касается... Ты сам парень с головой, чай, у Харламова вдоволь поживился-то, а?
– Да вы что, Фадей Иванович?.. – от возмущения Иван едва не задохнулся, но партийный секретарь погладил его грудь мягкой ладошкой.
– Ну ладно, Ваня, ладно… верю... Посодют-не посодют – еще неизвестно, а вот коли не уважишь?!. О-о, дружок, да ты, я смотрю, пьян в матушку?!. В рабочее-то время? Ай-ай, Иван Иваныч, не хорошо!.. Ну, ладно, ладно, так и быть, я никому не скажу про это, ну уж и ты будь добр все сделай, как нужно… а как списать… Ваня, не первый же раз? Что, мне тебя учить, что ли?.. Ты уж принеси, а там что- нибудь придумаем: спишем как-нибудь, но чтобы сегодня все было на месте часикам, эдак, к семи... Как темнять начнет... В гостевой комнате сельсовета, на втором этаже…. Надо бы баньку затопить, но... понимаю, понимаю... тебе с одной рукой трудно управиться... Найдем нужного человечка... А магазин-то без глазу не оставляй... ни-ни... Народ у нас гнилой – загремишь в тюрягу, а тебе это надо? – он покровительственно похлопал Ивана по плечу и поспешил на выход.
 Любой приезд районного начальства был серьезным испытанием для сельского руководства, визит же младшего лейтенанта РО НКВД Кутько, казалось, вызывал головную боль даже у ночного сторожа...

 * * *

 ... Как ушат холодной воды приводит в чувство разомлевшего на полке от банного зноя купальщика, так внезапный визит секретаря партячейки отрезвил Кочергина. Вернувшись назад, он с удивлением обнаружил, что и гость его тоже почти протрезвел, будто и не были выпиты две бутылки водки. Федор с отрешенным взглядом сидел, облокотившись на колени. Медленно, словно нехотя, поднял он глаза на вошедшего Кочергина. Не дожидаясь вопросов, Иван рассказал ему о причине отлучки и передал весь разговор с Бобровым. И снова заиграли желваки на аскетичном лице Федора, а голос дрожал от негодования...
– И что, Ваня, часто они такие вот гульбища здесь устраивают?
– Ну, часто-нечасто, но раз-то в месяц кто-нибудь да наведается из районного начальства, и попробуй им откажи!..
– А что, этот Кутько сейчас в больших чинах ходит?
– Да куда там – младшой лейтенант, кажись!.. Он ведь в форме-то здесь не быват…
– И что же так стелются ваши отцы- командиры?
– Да он... вроде как отвечает за наше село и другие, что рядом...
– Ага... курирует, значит?
– Навроде того... Сначала по хлебозаготовкам тут промышлял, потом наладился было к нам в председатели колхоза, да прокатили мы его на собрании. Тогда он подался ГПУ, вот он там теперь и ошивается. Важный стал, обиды все помнит, вот потому-то наши сельсоветчики и стелются перед ним... Да и самим гульнуть на дармовщинку охота…Колхоз-то у нас неважнецкий... Скотина как дохла, так и дохнет, урожай маленький... Филю Гультикова поставили председателем, вроде честный мужик, так его со всех сторон подпирают – житья не дают! А что он один сделает супротив этой оравы? Так мало – начинают попрекать его судимостью... Мол, тебе партия поверила, поэтому ты теперь всю жизнь на нее должен тянуться...
– Это что же тут у вас происходит, если даже председатель колхоза в
тюрьме сидел?
– Старая эта история, многие ее уже забыли, но Семка Скобцов да Илья Гвоздев нет-нет, да и напомнят о ней Филиппу: убивец, мол, ты, не забывайся! Как наскочат на него с такими угрозами, так мужик потом сам не свой ходит, а они вьют из него веревки… – Иван вынул из кармана штанов часы-луковицу, глянул на циферблат и щелкнул крышкой.– Ладно, Федя, до семи время еще есть, расскажу тебе, почему наш председатель в тюрьму попал, но только давай еще выпьем... – и он выставил на стол новую бутылку водки.
 
 * * *

 … Утомленный долгим и тяжелым разговором с Кочергиным и огромным количеством выпитого, Федор неверной походкой направился к дому Грини Павлова, где ему посоветовал переночевать Иван Кочергин. Давно он не был в родном селе, но все ему здесь было дорого: те же тополя вдоль берега стоят, скидывая с себя желтую листву. Только выше они стали теперь да беспокойнее... вишь, как шумят под напором прохладного ветра… Ночная тьма только начала подступать к селу, и потому Федор без труда углядел в вечерних сумерках и тополя, и мост через Ур. Казалось бы, тот же он, деревянный, да только просевший весь. На одну доску наступил, что чуть тоньше да послабее - она прогнулась до самой воды, а когда распрямилась, то чавкнула и выбросила наверх небольшой фонтанчик речной воды, обдав полы его длинной шинели. Да и сваи, что держат мост на своих плечах, уже почти не видны из воды…
– Нет, парень, скоро и ты окажешься на дне реки, если эти горе-колхозники не починят тебя, – мысленно пожалел старый мост Федор.
 Неожиданно для себя он остановился на его середине, оперся на перила и склонился над водой. Темная и стылая, она шумела у него под самыми ногами, с ворчанием вырываясь из-под просевших тесин моста. Словно в оцепенении стоял Федор над журчащей во тьме водой, и сравнил вдруг ее со своей жизнью: так же бурлива и неспокойна она была, также стремилась куда-то, оставляя позади хорошее и плохое. Тяжелыми плитами выкладывалась она у него, много лишений было. Ведь только тюрьма да каторга более десятка лет отняли. Было ли в этой жизни ему тепло и светло? Да, было, но как-то очень уж быстро прошли эти мгновения, не успел он вдохнуть их полной грудью, насладиться, порадоваться до веселых колик. А теперь его жизнь, как эта холодная и чужая вода под мостом: несется куда-то, не давая ни тепла, ни радости, вымывая из памяти и без того редкие светлые воспоминания… И почему-то так случилось, что в последнее время его, Федора, стало окружать все чужое: чужие люди, которые еще вчера называли себя твоими друзьями, но сегодня вдруг ставшие в одночасье подозрительными и замкнутыми; чужие слова, еще вчера зажигавшие и поднимавшие на бой с врагом, теперь, казалось, таили в себе какую-то зловещую опасность. Даже собственное здоровье раз за разом стало предавать его: то словно обручем схватит грудь почти до полной остановки сердца, то в глазах темнота образуется со вспышками ярких звезд. Врачи ставили диагнозы, выписывали лекарства, наступало временное улучшение, а потом все возвращалось на круги своя. Это-то и понудило его уйти в отставку. Но не только это…

 Насторожил и огорчил его последний разговор с начальником УНКВД Дальневосточного края Генрихом Самойловичем Люшковым, который состоялся в конце июня 1937 года. Уже два месяца прошло, а все бередит он его душу, время от времени всплывая в его памяти…
– …Вы коммунист с дореволюционным стажем, Федор Михайлович, но почему вокруг вас столько… случайных, а точнее сказать, враждебных для Советской власти людей? – с нотками злорадства в голосе говорил он. – Почему у вас столько непростительных ошибок? Да-да, я имею в виду вашу связь с этой еврейкой из секретариата правительства Дальневосточной Республики? В течение нескольких лет встречаться с женщиной, делить с ней постель… Не смотрите на меня так! Всем известно, что именно в постели наступает момент истины, человек раскрывается и говорит самое сокровенное, а вы, уже не молодой, умудренный жизнью человек, прошедший школу ВЧК, ОГПУ и НКВД, не смогли под носом у себя разоблачить заклятую троцкистку?! А что же нам тогда предъявлять молодым коммунистам, которые о нашей революции знают только из трудов товарища Сталина и материалов газеты «Правда»? Может быть, вы прикроетесь как щитом словами о любви, которая вас вдруг поразила вас при встрече с Фаиной? Какая к черту любовь в ваши-то годы?!.
… А ваш племянник, что ушел за кордон с колчаковцами? Парень, видать, не промах, потому как при вступлении в банду белых казаков ему присвоили чин подхорунжего, а на корабль во Владивостоке он уже садился в чине подъесаула! Скажете, воюет хорошо? Наверное, но ведь воюет-то он с нами, с большевиками!.. На пролитой крови наших товарищей он так быстро вырос в чине!.. Да, вы не помогали ему в этом, вы воевали по другую сторону баррикад, но почему, когда партия обязала всех коммунистов «очиститься», вы предпочли отмолчаться и не заявили о своем племяннике-белогвардейце? Только не говорите, что вы ничего не знали об этом! Осенью 22-го вы командовали отрядом ЧОНа Томской губчека и проводили операцию в родных местах… Вспоминаете? Отбили своего брата-кулака у гурьевских чекистов… Малоподготовленными оказались товарищи, потому и спасовали тогда перед вами: как-никак за вами тогда было двести сабель и четыре пулемета!.. Вы гостили у брата несколько дней и тогда-то узнали о бегстве племянника за кордон, но никогда ни в одной анкете не сообщили о нем! Почему?!.
 И почему в вашей дивизии оказался дезертир, а в каптерке среди портянок оказались книжки троцкистского толка? Чем занимались вы, начальник особого отдела, полковник Красной Армии?! Если бы я не знал вас как боевого красного командира, я бы мог открыто назвать вас «врагом народа»!.. Да сядьте, сядьте, Кузнецов, успокойтесь… Это не допрос, и конвоира за вашей спиной нет. Считайте, что это откровенный разговор коммунистов, офицеров, соратников по борьбе с общим врагом. Вы, конечно, вряд ли сможете внятно объяснить причины всех ваших…
м-м, ошибок… А я вам помогу с ответом: вы постарели, Кузнецов, ослабли, потеряли бдительность и зачастую проявляете непростительную мягкотелость! Вас можно было бы прямо сейчас отдать под суд!.. Но мы ценим все ваши предыдущие заслуги перед Советской властью, ваш боевой орден… Сам Василий Михайлович настоял, чтобы вас отправили в отставку по-доброму… без каких бы ни было мер воздействия за все ваши упущения последних лет. Как оказалось, маршал вас лично знает! Да-да, я знаю ту историю, когда в 29-м во время инспекторской проверки вашего полка на его машину напали диверсанты Чан Кай Ши, а машина с охраной застряла и не смогла вовремя ликвидировать бандитов... Тогда вы прикрывали отход командующего с одним ручным пулеметом до подхода охраны… Вам же за это, кажется, дали орден Красного Знамени? Ах, вам маузер тогда подарили? А ведь уже тогда этот факт можно было повернуть против вас… А почему на участке вашего полка хозяйничали вражеские диверсанты? То-то же… Да, товарищ Блюхер решил тогда вас наградить личным табельным оружием, а позднее и орденом... Что ж, похвально… Но мы не можем и дальше терпеть все ваши промахи и упущения, поэтому в управлении кадров принято решение о вашей отставке и высылке… да-да, я, конечно, оговорился, и отправке вас в родные края. Вы, кажется, из Сибири? Вам сейчас уже 65, не так ли? Пора, Федор Михайлович, пора давать дорогу молодым… Революции нужны сила и молодой задор!..

 Хитрил Генрих Люшков: шел 1937 год. Позднее его назовут Годом Большого Террора. Его маховик был уже запущен, и одной из главных мишеней его были военные. Напитавшись кровью десятков, сотен тысяч советских людей Центральной полосы России, Кавказа, Средней Азии и Сибири, Верховная власть и ее верный страж – НКВД– бросали алчные взоры на восточную окраину страны, где гордым особняком и неприступной крепостью стояла Дальневосточная область, в недалеком прошлом – Дальневосточная Республика с ее легендарным маршалом Блюхером. НКВД давно раздражала обособленность этого региона, и потому под разными предлогами проверенные и лично преданные Блюхеру кадры отсылались в другие регионы, а их ротацию проводили за счет направления на Восток подготовленных и проверенных НКВД работников.
 Не отказал себе в удовольствии Генрих Люшков и перечислил все огрехи полковника Федора Кузнецова, видимо, надеясь увидеть в его глазах страх и смятение. Не увидел, но и арестовать Кузнецова он не мог: крепка была сила авторитета маршала революции, известен и уважаем был Федор Кузнецов в военных кругах Дальневосточного гарнизона, и потому, объявив ему об отставке, комиссар государственной безопасности надеялся, что в Томске или в Новосибирске, где рано или поздно появится Кузнецов, его «возьмут» без лишних хлопот и огласки, а уж все зависящее от него ради такого события он, Люшков, сделает обязательно… И сделал, успел-таки, но уже вскоре после этого он сам, получив сигнал из центра о своем грядущем аресте, бежал в Маньчжурию и сдался японцам…

 * * *

 …Внезапное ночное появление Федора в доме Грини Павлова вызвало у хозяев такую же реакцию, как если бы на пороге у них появился ангел небесный, с крыльями и в белой рубашонке. Хозяин сразу не узнал в вошедшем Федора Кузнецова: все же разница в десять лет не давала им много поводов для встреч в молодые годы, а все последующие Федор обитал вдали от родного села. Жена же его, Евдокия Павлова, ни разу не встречавшая Федора в селе, вообще смотрела на него с удивлением и опаской: худощавый мужчина с изможденным лицом, в военной шинели и фуражке, в высоких офицерских сапогах да еще с чемоданом в руках, каких никто никогда в Урском не видывал. Уже присмотревшись повнимательнее и подойдя поближе, признал Гриня Федора и даже рукой отмашку сделал, словно от привидения:
– Кузнецов? Федор Михалыч, неужто ты?!.
 И хоть не были они особо дружны в молодые года, а здесь обнялись, и не удержался Гриня, чтобы не пожаловаться новому человеку:
– Видишь, Федор Михалыч, каков я теперь, что из меня эта жизнь поганая сделала? – рванул на груди ветхую рубаху, обнажая впалую грудь и торчащие страшным образом концы ребер: оставалось удивляться, как они не повылазили наружу из- под дряблой и поврежденной многими шрамами кожи. – Видишь, Федор Михалыч, как мы тут живем?
 Голос его был плаксив, а по легкому перегару Федор определил, что хозяин дома находился в легком подпитии. Его это даже немного успокоило: значит, его собственный хмель не так будет бросаться в глаза…
 …Только час и посидели они за столом, а хозяйка успела накормить гостя вкусными щами, жареной рыбой и прочей снедью, чем была богата их семья. Гриня поделился своей трагедией, а Федор коротенько рассказал о своей жизни и службе на Дальнем Востоке. Невольно пришлось Федору еще раз выслушать рассказ о последних днях и смерти Гордея, о том, как хоронили его. Помянули, а когда принялись за закуску, Евдокия рассказала гостю о том, как весной этого года вода в Уре поднялась, как никогда ранее, подмыла берег, и по реке поплыли гробы с прогнившими крышками, пугая селян останками своих земляков.
– Ужас! Ужас! – подавленно приговаривала она.
– Но могилки твоих родичей, Федор Михалыч – отца, матери, Гордея – уцелели… Вода не дошла до них, а вот деда Андрея, видать, смыло – он же ближе к реке лежал… – словно извиняясь, сказал Павлов.
– А тут повадился было один злодей кресты на могилах ломать… Мокой его звали – сучье отродье он, а не человек! Проучили его братья Бронские, крепко ему бока намяли – сбег. Дак, жалко, Ваську-то посадили за это…
–… У нас тут поп приезжал и говорил, что конец света грядет… – переходя на шепот, проговорила хозяйка. – Черт-погубитель на землю пришел и всех заберет с собой!
– Неправда ваша, маманя,– вдруг раздался звонкий детский голос: из-за занавески, закрывавшей лаз на лежак русской печки, выглядывали две детские головенки, настолько похожие, что Федор сначала подумал, что у него в глазах двоится. – Бога нет и чертей нет – нам это учитель говорил…
–Вот-вот, вам учитель много что говорил, потому его и заарестовали…
– Это какого же учителя-то? Из Урского?– спросил Федор.
– Нет, Федор Михалыч, учителя у нас теперь нет, детишки за пять килОметров ходят в Барит… Аношин Иван Васильевич – так учителя звали… – пояснил Гриня. – С месяц, как взяли его… Хороший был мужик, детишков любил, да уж больно смелый в разговорах, за то, видно, и пропал человек…
– Как пропал, тятя?! Что ли, Ивана Васильевича убили? – русая голова старшего сына снова появилась из-за занавески.
– Это что такое? – Федор нарочито нахмурил брови и строго посмотрел на мальчишек. – Почему не спите до сих пор?
– А еще рано спать…
– Ну-ка, чтобы я вас не видела больше!.. – хозяйка подошла к печи и пыталась задернуть занавеску, но в ответ услышала громкий шепот:
– Маманя, мы хочем в уборную…– прошептал младший.
– А ну, марш в сени, там ведро стоит, и чтобы вас я больше не слышала!..
 Один за другим мальчишки сползли с печи и, ступая на цыпочках, скользнули за дверь. Евдокия, взяв со стола одну из керосиновых ламп, вышла следом за детьми, приговаривая про себя:
– Как бы они там в потемках чего не натворили…
 Воспользовавшись невольной паузой в трапезе и разговоре, Григорий потянулся за банкой с самогоном, но Федор его опередил:
– Тихо, тихо, Григорий Андреевич, я сам налью… А вот с разговорами надо быть поосторожнее: сейчас и за байку про сельского писаря можно срок получить… Такие вот времена наступили…
 Выпили, молча закусили, проследив, как мальцы исчезли на печке, затем Гриня обернулся к жене:
 – Дунь, ты чтой-то начала говорить, да тут эти разбойники!.. Это уже наши, Федор Михалыч, Мишка да Васька, озорники, каких мало в селе… Вдовые мы оба… У меня дочь замужем, в Кольчугино живет… А Дунина дочка, Татьяна – учится в Томске на медсестру…
– Медицина – это хорошее дело, Григорий Андреевич, она всегда людям нужна… А что, много ли могил вымыло из земли?
– Сам-то я не ходил… Куда мне на своих костылях-деревяшках, но люди бают, могил десять попортило… – ответил Григорий. – Не к добру, старики бают…
– Вот и я говорю, что Антихрист придет!.. – и Евдокия троекратно перекрестилась, обернувшись к божничке.
– Придет, Дуня, придет…– каким-то отрешенным голосом вторил ей муж, а потом вдруг бросил острый взгляд в сторону гостя и спросил шепотом:
– А может быть, он уже пришел, Федор Михалыч?! Может, уже прибирает людишек-то этот антихрист? Сколько их уже посажено да расстреляно?!
– Да вы что тут совсем страх потеряли?!– неожиданно резко оборвал его Кузнецов. – Только что Ванька Кочергин Бог весть что нес, теперь этот провоцирует! Я же упредил тебя, Гриш, а ты опять за свое? Не понимаешь, в какое время живем?! Да за эти слова тебя уже лет на пять в лагеря можно отправить!
– А ты меня не пугай, Федор Михалыч, мне уже жить осталось с гулькин
хрен! – в тон ему пьяным голосом возразил Гриня. – Сдохну скоро я!.. Не довезут меня до лагеря-то твоего!..
 Жена со слезами бросилась к Грине, стараясь погасить его хмельной запал, а с русской печи из-за занавески снова высунулись перепуганные мордашки их сыновей. Слезы женщины и увеличенные страхом глаза мальчишек быстро остудили Федора. Он подсел на сундук к Грине, приобнял его и легонько потряс за плечи:
– Да не пугаю я тебя, Гриня. Ты вон их пожалей да жену свою Дуню. Возьмут тебя за такие разговоры, а с кем они останутся?
– Эх, Федор Михалыч! Я ведь сам у нее на шее сижу заместо третьего ребятенка! Проку-то с меня в доме совсем ничего… Дармоед! Только и хватает сил, что чашки помыть да кур покормить… Уже и корове сена задать не могу – все она, моя Дуняшка! Да как же мне это пережить-то? – и он в голос зарыдал, не стесняясь своих сыновей.
– Гриша! Гриша! Перестань, успокойся… Детей вон испугал да гостя обидел…
– Не в госте дело, Евдокия …Григорьевна… Неужели ты думаешь, что я доносить на твоего мужа побегу: не было у нас в родне таких гадов!.. Знаю, что он любому в глаза может бросить резкое слово, еще пацаном был такой же ершистый… Да только время сейчас такое, что нельзя болтать бездумно. Посторожись, Гриня!..
 … Гнетущая тишина надолго воцарилась в горнице. На мягких кошачьих лапках вошла она в избу и заполонила все пространство. Вскоре ее стало так много, что всем сделалось страшно: хотелось говорить, кричать, плакать, биться головой о стену, только бы разорвать ее гнетущие тенета…
– Ну, граждане-товарищи мужчины, пора и на покой…– решительно нарушила затянувшуюся паузу Евдокия. – Завтра договорите. Мне
вставать рано, да и мальцы не спят, глядя на вас. Я вам, Федор Михалыч, на сундуке постелю, в углу…
 Неспокойно спалось Федору Кузнецову на новом месте. Уже сквозь утреннюю дрему он слышал, как по избе, словно дуновение ветерка, передвигалась хозяйка. Чиркнула спичка, и неверным светом керосиновой лампы озарился бабий кут, но ни стука тебе, ни звона. Хлопнула дверь – знать, ушла корову доить Евдокия, а его снова сон сморил. Сколько длилось это забытье – может, полчаса, может быть, час, да только теперь снова хлопнула дверь на входе, а потом легонько отзвонила ручка ведра: хозяйка парное молоко принесла в дом, чтобы детишек накормить-напоить, мужа с гостем. Глаз не хотелось открывать, но в голове, еще не освободившейся ото сна и вчерашнего хмеля, уже шевелились мысли нового дня. Не желая привлекать к себе внимания, Федор, отвернувшись к стене, лежал с открытыми глазами, восстанавливая события дня минувшего…
 Тяжелым он выдался для него. Одно дело – дорога дальняя, сначала на поезде, затем – на повозке, а тут еще столько водки выпили да самогона! Державший себя в строгости – военная служба обязывала, да и здоровье удерживало – Федор никогда не злоупотреблял спиртным, но вчера, оказавшись в родном селе среди старых товарищей, оглушенный горькими вестями о судьбе родных, и, словно отгоняя от себя острую боль утраты, и пил много, и говорил много… Сейчас Федор попытался вспомнить свои слова, но потом отступился: не те люди Иван да Гриня, кого следовало бояться ему, полковнику-особисту, пусть и отставному уже… Тут его мысли вернулись к Гордею, Алене, к сыну, который, наверное, уже никогда не узнает его, своего кровного отца, и от того у него так защемило сердце, что он на какое-то время впал в забытье…
 Когда сознание вновь вернулось к нему, он услышал, как негромко переговариваются Евдокия с Гриней, как о чем-то шушукаются за столом их сыновья… Уже не раз ловил себя Федор на том, что сознание его иной раз отключается на какое-то время: он перестает слышать, видеть все, что его окружает. А врачи в госпитале, обследовав его перед выходом в отставку, только руками развели: может быть, это последствия одной из трех его контузий, а может, просто в силу возрастных изменений наступает кратковременный спазм сосудов и человек теряет сознание. Окажись он в эту пору на коне или на танке – последствия могли быть самые трагичные. Уже сам для себя Федор додумал: а если в бою так отключился бы и… в плен попал?! Ведь не докажешь потом, что спазм случился… Послушал он врачей, прикинул, чем эта странная болезнь ему грозит, и написал рапорт о выходе на пенсию… Разговор с Люшковым только ускорил принятие этого решения…
 Все события вчерашнего дня воскресил в своей памяти Федор, пора и вставать, а тут и голос нового гостя услышал – Ивана Кочергина:
– Здорово ночевали, хозяева дорогие! Куда гостя подевали, сознавайтесь!?.
 – Да тут я, Иван, тут, не сбежал еще… – Федор сел на своей постели, вытянул вперед босые ноги и потянулся. – Думал, со службы уйду – отосплюсь, да куда там!..
– Да вы спите, Федор Михалыч, спите еще, – заботливо проговорила Евдокия. – Куда вам спешить-то… А я сейчас покушать приготовлю…
– Вот, единственно добрая душа здесь – не то что вы…– Федор, который спал в брюках и белой нательной рубахе, подошел к столу и пожал руки мужчинам, а потом извинился, – не судите за такой вид, сейчас приведем себя в порядок и – в дорогу…
– Давай, Федор Михалыч, – сказал Иван.– брейся, мойся, снедай, чем бог послал, а потом поедем в Гурьевск… У нас тут оказия со Спирей подвернулась – на базу поедем за товаром да тебя, Федор Михалыч, отвезем…
– Годится, Иван Иваныч, только у меня просьба будет: заедем на кладбище наше – хочу родню свою навестить… Как знать, может в другой раз уже не придется здесь оказаться…

 Глава 6

 В кабинете начальника Гурьевского районного отделения НКВД Кравцова было душно и сильно накурено. Он только что закончил утреннюю оперативку. Угрюмые, молчаливые, его сотрудники называли только цифры, названия деревень и сел района: Апрелька, Салаир, Гурьевск, Барит, Красное... По первой категории – 3, по второй категории – 11, в разработке и на дополнительной проверке находятся 37 человек... Уже месяц, как они приступили к исполнению оперативного приказа наркома СССР от 30 июля 1937 года, и целый месяц весь Гурьевский район, Западно-Сибирский край, а, похоже, и весь Советский Союз замерли в каком-то страшном оцепенении и ожидании конца света. И если днем это еще как-то скрашивалось общей рабочей суетой, то ночь оставалась за чекистами: десятки повозок разъезжались в вечерних сумерках по деревням и селам, чтобы по заранее определенным адресам бесцеремонно вламываться в жилища мирно спящих крестьян и рабочих, проводить повальные обыски и свозить к утру в городской отдел НКВД ошалевших от страха и грубости конвоиров арестованных, где их допрашивали следователи и уполномоченные на то лица. Как и предполагалось заранее, редко, кто из арестованных возвращался домой. Иначе быть не могло, потому что за годы советской власти в сознание каждого гражданина Советского Союза было твердо вбито одно непререкаемое правило: НКВД ошибаться не может! НКВД никого зря не берет!
 Кравцов с мрачным выражением лица сидел и тупо смотрел на кипу документов, все лето пролежавших у него в сейфе, а теперь занимавших на столе целый угол. Где-то там, среди этих бумаг, лежит этот страшный приказ. Только месяц прошел под его диктовку, а впереди еще целых три! Опытный чекист, он понимал, что в мире идет классовая борьба, что враги не оставят его страну в покое, и потому их надо нещадно уничтожать, но почему этих врагов так много?! А с кем же мы будем строить светлое будущее, если всех расстреляем и посадим в лагеря? Кравцов резко тряхнул бритой наголо головой, взял из коробки папиросу и нервно закурил: стоп! хватит рассусоливать, как кисейная барышня! Ты офицер, старший лейтенант госбезопасности, и потому эти сантименты ни к чему!
Глубоко затянувшись, начмил выпустил густую струю дыма через нос, а затем, щурясь, взял сверху бумажной стопы лежащий вниз текстом документ и пробежал глазами: оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза ССР от 11 августа 1937 года: "...Рассылаемое вместе с настоящим приказом закрытое письмо о фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР, а также материалы следствия по делу "ПОВ" вскрывают картину долголетней и относительно безнаказанной диверсионно-шпионской работы польской разведки на территории Союза... что можно объяснить только плохой работой органов ГУГБ и беспечностью чекистов... В Западной Сибири из находящихся на ее территории около 5 тысяч перебежчиков учтено не более 1 тысячи, такое же положение с учетом политэмигрантов из Польши..."
– Господи! Да где же искать эти 4 тысячи поляков? Где они тут растворились? В Салаире, в Красном, в Урском? Сущая ерунда! Новосибирск, Томск, Щегловск, Сталинск – это еще понятно, но здесь, в глуши?!. Мы не знаем, как выполнить эти спущенные сверху нормативы, а товарищ Эйхе просит ЦК увеличить квоту как по первой категории, так и по второй... Сумасшествие!..
 Кравцов отложил приказ и принялся торопливо просматривать остальные бумаги, мысленно ругая себя за то, что скопил такую груду документов: "Идиот! Расслабился, как гнилой интеллигент! Тут такая метла метет по стране, что и тебя, начальника горотделения, смахнет, не глядя, как случилось с Паршиным, секретарем Беловского райкома ВКП(б), а вслед за ним, похоже, пойдет и его родственник Качуровский, начальник Киселевского горотделения НКВД... А сколько уже голов полетело!.."
Размышляя так, он продолжал просматривать залежавшиеся у него в сейфе документы, откладывая в сторону исполненные, а некоторые черновые записи рвал на мелкие кусочки и складывал в просторную чугунную пепельницу, собираясь потом их сжечь, как уже не раз бывало. С некоторых пор он перестал доверять уничтожение секретных документов даже своему секретчику, решив, что будет надежнее, если он сам лично сожжет их. Едва ли не в самом низу кипы документов он нашел телеграмму с грифом "Секретно" за подписью начальника Дальневосточного УНКВД Люшкова: " Настоящим уведомляю, что в июле-августе сего года намеревается отбыть на родину в село Урское Гурьевского района Западно-Сибирского края начальник особого отдела N-ской дивизии Дальневосточной Красной Армии полковник Кузнецов Федор Михайлович. В связи с имеющимся на него компроматом считаем необходимым его задержать, дополнительно проверить на причастность к фактам, указанным в приложении к настоящей телеграмме и нейтрализовать. Конфиденциальная информация в отношении Кузнецова Ф.М. направляется спецсвязью под грифом "Совершенно секретно" в УНКВД ЗСК. Начальник Дальневосточного УНКВД Г.С. Люшков".
 Кравцов удрученно повертел в руках телеграмму, вспоминая обстоятельства, при которых он ее получил, и почему не отписал на исполнение… В первых числах июля поступила она из Владивостока непосредственно в их райотделение, но к тому времени в газете "Правда" и по служебным каналам уже прошла информация, что полковник госбезопасности Люшков переметнулся на сторону врага и, оказавшись в Харбине, попросил политического убежища в у властей Маньжчоу-Го. Уже позднее, находясь в Новосибирске, Кравцов поинтересовался наличием секретных материалов на Кузнецова, которые должны были поступить из Дальневосточного УНКВД, на что ему был дан ответ: в связи с тем, что Люшков Г.С. изменил Родине, эмигрировав в Маньчжурию, все документы за его подписью аннулированы и исполнение их остановлено. Поскольку о телеграмме, пришедшей к ним из Дальневосточного УНКВД в Управлении его не спросили, он решил, что сам спишет ее в архив, но что-то тогда ему помешало это выполнить... Да-да, сначала у него была длительная командировка в Москву, потом он лечился две недели... Вспомнился эпизод с Кутько: тот находился у него в кабинете, когда он, вернувшись из Новосибирска, перечитал телеграмму и хотел списать в архив, но Кутько успел-таки через плечо ознакомиться с ее содержанием и посоветовал не торопиться с архивом, а если вдруг этот Кузнецов появится здесь, то можно будет среагировать должным образом и обезвредить тайного врага... И он в красках рассказал ему тогда о "бесчинствах" Кузнецова в 22-году, когда он командовал отрядом ЧОН и спас своего брата, кулака Кузнецова Гордея от тюрьмы. А в подтверждении своих аргументов он принес и предъявил ему тогда решение Урского сельсовета о раскулачивании Кузнецова Гордея в мае 1934 года, справки о его смерти и высылке семьи Кузнецовых в Нарымский округ Западно-Сибирского края...
 Отложив тогда телеграмму в сторону, Кравцов позже хотел вернуться к ней и даже дал команду Кутько держать вопрос на контроле. Два месяца прошло с тех пор, но, похоже, Кузнецов так и не появился в родном селе, поскольку Кутько к нему не обращался. И только тут он вспомнил, что Кутько не был на совещании. Секретарь Нина Петровна, женщина лет сорока, с аскетичным и некрасивым лицом, как и многие работники отделения, ходившая строго в форме и хромовых сапогах, была в курсе всех вопросов, решавшихся в отделе. Она-то и пояснила ему, что Кутько накануне выезжал в Красное и не успел вернуться к совещанию. Поручив секретарю, чтобы Кутько по приезде сразу же зашел к нему, Кравцов положил злополучную телеграмму Люшкова к себе в стол, а остальные документы определил по месту их назначения: исполненные – в архив, а находящиеся в исполнении – в свой металлический сейф…
 ...За дверью кабинета, в приемной, раздались громкие голоса – женский и мужской. Следуя своему принципу, Нина Петровна никого не допускала в кабинет начальника милиции, предварительно не справившись у него лично, примет ли он того или иного посетителя. Кравцову это не совсем нравилось, ибо он считал, что такая форма общения с народом излишне бюрократизирует его, но, устав бороться со своей железной секретаршей, он смирился с ее диктатом.
 Дверь кабинета открылась, явив взору начальника милиции пожилого мужчину в длинной военной шинели.
– Ну, куда же вы, гражданин... Я же просила вас... – голос Нины Петровны раздавался из-за спины вошедшего. Не обращая никакого внимания на ее причитания, мужчина плотно прикрыл дверь за собой и прошел к столу.
– Извините за бесцеремонность вторжения, но мне сказали, что здесь совещание и продлится оно до обеда, после чего вы уедете в Белово... Видимо, ваш секретарь излишне заботится о здоровье своего начальника?..
– Ну-у... это ее волюнтаризм... – под пристальным взглядом колючих серых глаз военного Кравцов смутился и что-то проговорил в свое оправдание, затем предложил сесть.
– Кузнецов Федор Михайлович, начальник особого отдела дивизии, полковник... Нахожусь в отпуске по случаю реабилитации после ранения и потому прибыл на родину...
 Едва услышав первые слова гостя, Кравцов невольно вздрогнул и сильно побледнел, что не ускользнуло от внимания военного. Тем не менее, он продолжал говорить ровным и спокойным голосом, еще больше ввергая начальника отдела в психологический ступор. Кравцов слушал полковника, но одна его рука непроизвольно приоткрыла ящик стола, где лежала телеграмма бывшего начальника УНКВД, и теперь нервно теребила ее, другая рука уже была готова потянуться к кобуре с пистолетом, и только усилием воли он остановил себя.
– ... Моя семья жила в селе Урском, но в 1934 году ее раскулачили и выслали на Север. Считаю, что это было ошибочное решение, и потому я хотел бы узнать, кем принималось это решение, кем утверждалось и какое участие в этом принял Кутько Богдан Иванович?
 Кравцов уже немного успокоился и потому смог дать обстоятельный ответ:
– Решение, как я полагаю, принималось сельским советом села... м-м... Урское. Решение утверждалось райисполкомом... Какое участие принимал во всем этом товарищ Кутько, мне неизвестно, поскольку в то время я здесь еще не работал, а все документы о раскулачивании, видимо, находятся в архиве.
– Я могу узнать, куда направили этих спецпоселенцев?..
– Скорее всего, в Нарымский край, более точные сведения надо искать в архиве либо в спецкомендатуре по Нарымскому округу, что находится в Колпашево, впрочем, эту информацию вы, наверное, сможете узнать в Томске, в ГОНКВД...
– А самого Кутько я могу видеть?
– К сожалению, он в данное время находится в служебной командировке... – только сейчас вконец успокоившийся Кравцов вспомнил, что он даже не проверил документы посетителя. – Простите, товарищ Кузнецов, позвольте ознакомиться с вашими документами...
 Легкая насмешливая улыбка тенью промелькнула по лицу военного (вспомнил, наконец-то!), но, тем не менее, он без возражения протянул начальнику отдела свое служебное удостоверение.
– Спасибо, Федор Михайлович, – произнес Кравцов, возвращая документы. – Чем еще могу быть вам полезен?
– Как я уже понял – ничем... Кутько в отделе нет, документы в данный момент недоступны, обжаловать решение сельсовета и райисполкома местный прокурор вряд ли решится, да и время меня поджимает... Спасибо за внимание. Отметить командировочное удостоверение я должен, видимо, у той суровой женщины, что вас охраняет?
– Да-да, Нина Петровна – замечательный работник и очень душевный человек...
– Я это уже заметил, благодарю... Прощайте...
 Только оставшись в кабинете один, Кравцов облегченно перевел дух и, вынув из стола телеграмму и снова ее перечитал: прав или не прав был Люшков, отправляя эту телеграмму? Но в одном он был уверен: Федор Кузнецов – человек решительный, и, несмотря на возраст, арестовать его было бы непросто, тем более, у него на боку под шинелью, наверное, висит кобура с наганом... Нет, он был прав, отпустив Кузнецова – ведь нельзя на основании информации военного дезертира арестовывать действующего полковника, а Кутько? Там тоже еще не все ясно – и он в задумчивости затянулся новой папироской...

 Прошло около часа, в течение которого начальник милиции готовил отчет в управление о ходе выполнения июльского оперативного приказа. Не первый год он работал в органах, но таких документов, о результатах исполнения которых предстояло докладывать "наверх" каждые пять дней, было немного на его памяти. Это говорило о его особой важности. Впрочем, более поздний приказ о польских перебежчиках требовал такого же отчета... И вышли-то они почти одновременно, вроде как, в поддержку друг друга.
– Похоже наверху серьезно взялись закручивать гайки, а раз так – полетят головы, а сколько там будет виновных и невиновных – один черт знает! И как же выжить в этой мясорубке, где и у кого искать совета и поддержки? Как в сжатые сроки выполнить такой объем работы да при этом дров не наломать? – и тут его словно озарила светлая мысль: надо позвонить кому-то из начальства, с кем сложились хорошие отношения, и прояснить, как действовать в данной ситуации... Но, продолжая развивать эту мысль дальше, он понял, что звонить-то ему не кому. Нет у него таких задушевных друзей, а любой такой звонок в Новосибирске могут принять за слабость, а то, не дай бог, за политическую незрелость... Жаль, очень жаль!..
 Не успел он по-настоящему загрустить, как уже следующая мысль его
обнадежила: а у Кутько в Томском ГО НКВД работает старый дружок – Карманов. Не раз он хвалился дружбой с ним, звонил ему по телефону из его кабинета. Работал когда-то Карманов здесь, а потом пошел на повышение... Так, опять нужен Кутько, но где его черти носят?!.
 Только успел подумать он так, как дверь кабинета распахнулась настежь – и на пороге стоял Кутько...
– Здравствуй, Антон Иванович! Не успел я к совещанию... дела!
– Это что же за дела такие? За день не справился в Красном?
– От агента информацию получил, что в Урском должен появился один контрик... Кузнецов Федор, тот самый родственник раскулаченных Кузнецовых...
– Это который полковник-особист?! Эк ты его окрестил – контрик! Не боишься ошибиться?
– Знаешь, Антон Иваныч, как старые чекисты говаривали? Контру бояться – в ЧК не ходить!
– Ну, и к чему ты все это?..
– Да к тому, товарищ начальник, что время сейчас такое: кто первый громче гавкнет, тот и наверху, а кто запоздал или сопли жует – того и к стенке! Ты почитай последние оперативные приказы наркома НКВД! Чтобы их выполнить правильно и в срок, нужны решительность и оперативность... Они же – "оперативные" приказы-то!..
– Ты так думаешь, Богдан Иванович? Или ты уже прозвонил наверх своему дружку Карманову, а?
– Да пока не звонил... А если надо – позвоню...
– Вот и позвони...
– И позвоню... – Кутько говорил уже с вызовом в голосе. Он давно понял, что Кравцов побаивается вышестоящее начальство и знает о его прия-тельских отношениях с Кармановым, и потому раз за разом пытается извлечь из этого выгоду для себя. А раз так, то и ему, Кутько, тоже нужно поиметь для себя какую-то пользу в данной ситуации. Впрочем, все в отделении уже давно отметили тот особый статус, который имел Кутько, и потому старались с ним не связываться.
– Вот и позвони, позвони, Богдан Иваныч, и спроси у своего дружка, как нам выполнять приказ о польских перебежчиках, когда от нас до Польши
несколько тысяч верст, а отчеты подавай каждые пять дней...
– М-да, много поляков мы тут, конечно, не найдем, но одного можно взять уже сегодня...
– Да ну?!
– Да... В Урском живет некто Богдан Лукашевич... Чем не поляк?
– А он что, на самом деле поляк?
– Да какая разница, Антон Иванович! Откуда-то с Запада приехал сюда лет двадцать-тридцать назад, но фамилия подходящая: то ли поляк, то ли еврей, то ли белоросс... Кто там проверять будет, а отчет закрыть можно даже одной фамилией... Материалы на "тройку" оформить по первой категории и отправить в Новосибирск... Их же туда никто не возит. Пришлют выписку из решения "тройки" – "расстрелять" – и концы в воду!
– Да-а, лихо у тебя все получается, Богдан Иваныч! И не жалко тебе их, таких вот контриков?
– Наш вождь и учитель товарищ Сталин сказал: лес рубят – щепки летят! Тебе этого мало? Впрочем, Антон Иванович, если у тебя такая жалость проснулась к врагам народа, то ищи пшеков в Салаирском кряже... Повезет – найдешь одного-другого, а нет – только ноги собьешь да еще от начальства нагоняй получишь... А за невыполнение таких приказов можно и самому к стенке встать...
– М-да... Однако убедил – готовь группу для ареста... И не жалко тебе тезку-то? Тоже Богданом кличут?
– Да, сам-то Богдан погиб в гражданскую, но у него жена осталась, сын, внуки...
– Ну, тогда включи их во вторую категорию...
– Как скажешь, Антон Иваныч, можно и во вторую, только я сам съезжу за ними...
– Что так? Не наездился, что ли?
– Хочу заглянуть в Урское... Я там уже одного доходягу пошерстил, у кого ночевал Кузнецов... Он сказал, что уехал Кузнецов, но мне кажется, что он врет: что же, Кузнецов только на одну ночь приехал с Дальнего Востока? Объявится там еще, как пить дать!
– И зачем он тебе?
– Ну, как же? А приказ выполнять надо? А компромат на него где-то в Новосибирске... Его и поднять можно. А те документы, что ты показывал мне летом, где они?
– Да здесь они, здесь та телеграмма, – и он вытащил из ящика стола бланк с текстом. – Черт с тобой! Только тебе не надо никуда ехать... Час назад он был здесь... В Томск он собирался ехать, своих выручать...
– Вот оно как!.. Иваныч, дай людей, может, я его перехвачу на вокзале... Если что, дам шифрограмму в Томск...
– Зачем шифрограмму – звони своему дружку Карманову, да не забудь спросить по приказам-то... Поедешь вдогонку на вокзал – поостерегись: мужик он, похоже, бывалый, решительный, при оружии... Он вас там всех положит, коли что...
– Ну, ты хоть команду-то дай... не мне же...
– А что? Ты – офицер... бери двух милиционеров, повозку – и вперед... Оружие не забудьте... А лучше езжай сразу в Белово – там его перехватишь... Поезда-то нынче медленно ходят... Он расслабится, пока едет до Белова, может, уснет, а тут и ты с ребятами, да еще беловчан подключи...
– Ну, ладно, я поехал...
– Да, возьми-ка на всякий случай телеграмму Люшкова... Не все же знают, что он дезертир... Пока то, да сё – глядишь, и дело сделаешь...

 Не был избалован судьбой Федор Кузнецов. Много лиха хватил за свои шестьдесят с небольшим лет, но здесь она словно смилостивилась и отправила врагов по ложному пути: пока Кутько, пустившийся за ним в погоню с милиционерами, добирался до Белова, Федор, наняв, как в былые времена извозчика, ехал по Крестьянскому тракту в противоположную сторону, в Сталинск, где жила его племянница Мария Гордеевна Барбашова...

 * * *

 ... Пассажирский поезд сообщением Сталинск-Томск прибыл на станцию Тайга раньше графика. Проводница сообщила пассажирам об этом и добавила, что стоянка будет больше обычного и предложила "прогуляться по вокзалу, запастись кипятком и проветрить вагон...". Приняв эту информацию как команду к действию, народ зашевелился и высыпал на перрон, небрежно выложенный булыжником, в руках у многих были котелки и ведра...
Федор ехал в общем вагоне. Как военный полковник он мог бы ехать в вагоне 1-го класса, но какая-то смутная тревога, одолевавшая его последнее время, заставила взять билет именно в общий вагон: здесь ему не надо было предъявлять документы и называть свою фамилию.
 …А тревога уже давно не оставляла Федора. Показные судебные процессы над соратниками Ленина, аресты и расстрел легендарных маршалов революции Тухачевского, Егорова, а затем и других военачальников, рангом пониже, массовые аресты командиров старшего и среднего звена, число которых уже шло на тысячи, в одно мгновение сделало службу в Красной армии опасной: каждый день для офицера мог оказаться последним… После разговора с Люшковым тревога Федора только усилилась, и он провел несколько бессонных ночей в ожидании ареста. Главный чекист Дальне-Восточной республики с неприкрытым цинизмом обрисовал все его "прегрешения" перед Советской властью и тем самым словно бы провоцировал на какие-либо радикальные действия, будь то бегство за границу или... Нет, последнее Федор сразу отмел: сводить счеты с жизнью после неофициального, хоть и довольно откровенного разговора с начальником УНКВД, он даже не помышлял. Твердая уверенность в своей правоте и честное имя давали ему силы бороться за свою жизнь, давали право жить и работать, как в прежние годы. В глубине души он никак не мог поверить, что кто-то мог всерьез усомниться в его верности делу революции, его, коммуниста с дореволюционным стажем, прошедшего царские тюрьмы, школу партизанской войны, глубоко познавшего работу оперативного сотрудника ВЧК, ОГПУ, НКВД и, наконец, кадрового офицера, руководителя особого отдела крупной войсковой части...
 Уйти за кордон? Такая мысль тоже не приходила ему в голову, хотя именно это он мог бы сделать легко: штаб его дивизии находился в поселке, расположенном всего в нескольких километрах от советско-китайской границы…
 Он ожидал, что его арестуют прямо в кабинете Люшкова.... Но тогда при входе в Управление у него под любым предлогом изъяли бы табельное оружие... Не случилось.
…К себе в часть тогда он возвращался на автомашине, и, навязав ему двух-трех попутчиков, его могли бы арестовать в дороге, не рискуя жизнями посторонних людей... И тут обошлось. В дивизию он прибыл благополучно, а в беседе с комдивом вернулся к их давнему разговору об отставке. Как-никак – 65 лет – это уже возраст для военного, даже если ты полковник. Василий Дмитриевич отнесся с пониманием к его решению, угостил коньяком, но именно он-то и посоветовал ему сначала хорошо пролечиться в госпитале, съездить на курорт в Крым, на кавказские воды, или, на худой конец, в родную деревню, и только потом снимать погоны, посетовав, что "... человека у нас ценят, пока он нужен, пока он в строю, а потом все его проблемы достаются ему одному...". Также посоветовал определиться, в каком городе по выходе на пенсию хотел бы получить прописку, а с ней комнату или даже отдельную квартиру. Уже тогда старшим офицерам Красной Армии и НКВД, имеющим заслуженные награды, представлялась такая льгота. Орден боевого Красного Знамени, наградное оружие и три контузии, полученные в боях за Советскую власть, давали Федору основания на получение положенных льгот.
 После бегства за кордон Люшкова тревога на какое-то время оставила Федора, однако появление оперативного приказа № 00447 от 30 июля 1937 года только ускорило его решение об уходе в отставку. Он понял, какую страшную разрушительную силу несет в себе этот документ, сколько невинных людей может пострадать от него, а участвовать в его исполнении он не хотел. Он лег в госпиталь для лечения язвы и последствий контузий, а потом, отказавшись от путевки в Крым, решил навестить своих родных в Урском...
 Уже дома, в Урском и Гурьевске, он, что называется, шкурой почувствовал реально надвигающуюся опасность. Сначала Иван Кочергин, пока они ехали в Гурьевск, рассказал, как подвыпивший Кутько ночью дотошно расспрашивал его о появлении Федора в Урском, и скрыть этого уже было нельзя – видели бабы его в магазине. И хоть не сказал Иван, куда отправился ночевать Федор, но, похоже, Кутько, проспавшись после попойки, искал его в селе, и Грине Павлову было не сдобровать...
 …И Кравцов, начальник Гурьевского райотделения НКВД, при раз-
говоре вел себя странно и настороженно... Может быть, показалось, но Федор за свою долгую работу в ЧК и ОГПУ привык верить своему первому чувству, первому и незамутненному проблеску интуиции, и отказывался от него только после самой тщательной проверки. Нервничал начальник, рукой что-то шарил в столешнице, словно пистолет у него там был... И голос дрожал... Не таким должен быть разговор двух офицеров, которых единит верность присяге и общая цель – борьба с врагами Родины.
 Если Зло не пошло от Люшкова, то оно вполне могло возникнуть в кабинете начальника Гурьевской милиции. А что, если Зло Люшкова и Зло начальника РО НКВД, возникнув независимо друг от друга, сейчас слились воедино?.. А ведь где-то там, в Гурьевске, живет и служит Кутько?..
 … А встреча в Сталинске с Машей и ее мужем, та истерика, которую ему закатил этот инженер, лишь добавили ему лишнюю долю беспокойства: смогли отказаться от родных людей, то почему бы лишний раз не доказать власти свою лояльность, заявив на человека, который ставит под угрозу их семейный уют и безопасность? А тот факт, что он полковник и родной дядя, лишь добавит вес этому доносу. Федор давно понял для себя: чем выше человек, на которого делается донос, тем больше этот донос ценится властями…
 И вдруг Федор понял, что он уже давно перешагнул ту черту, которая в душе любого человека отделяет Страх и Совесть. А ведь от того, что одержит верх в душе человека, зависит то, как он проживет свою жизнь. Свой Страх он преодолел, а его Совесть, словно забыв о грозящей опасности, порой толкала его на рискованные шаги, граничащие с безрассудством! Именно такой ему представлялась попытка вернуть близких ему людей из ссылки. Он понимал это, но сознательно шел на риск. И все те опасения, та тревога, что не оставляла его все последние месяцы жизни, была реальной оценкой сегодняшнего дня, а значит всю свою дальнейшую жизнь теперь надо строить сообразно этой оценке.
 Подумал он так, и словно от сердца отлегло. Видно, правду говорят: любая ясность, даже самая горькая, приносит облегчение, а любая неясность только вносит смятение в душу и тревожит ее.

 … Стоянка поезда на станции Юрга затягивалась, но дежурная не торопилась объяснить причину задержки отправления, и потому пассажиры толпились на перроне около своих вагонов, готовые в любую минуту взять их штурмом, дабы не отстать от поезда. Федор тоже прохаживался близ вагона в ожидании отправления состава. Заметив среди толпы пассажиров милиционера, он подошел к нему.
– Товарищ, не подскажете, кто сейчас начальник милиции в Мариинске? Не Войтман?..
 Козырнув обратившемуся к нему с вопросом полковнику, сержант подтянулся и чуть срывающимся голосом доложил:
– Не могу знать, товарищ полковник, кто в Мариинске, но у нашего начальника фамилия Войтман Фриц Дитрихович…
«Ба! Сама судьба уготовила ему встречу со старшим товарищем», – подумал Федор и, подхватив чемоданчик, что стоял на перроне у его ног, поспешил уточнить, как добраться до райотделения НКВД…
 ...Фриц Войтман заметно изменился за те пятнадцать лет, что они не виделись: повзрослел, возмужал, и только чуть ироничная улыбка напоминала Федору того молодого человека из Мариинска… Похоже, хозяин кабинета был чем-то озадачен, но не хотел омрачать встречи со старым приятелем. Сложив все документы в сейф, он поднял трубку и приказал дежурному по отделению:
– Я ухожу домой... поздно уже... Если будут звонить из Москвы или Новосибирска – немедленно сообщите, а все остальные дела потерпят до утра... Оперативная группа должны быть в боевой готовности... – к Федору он обратился другим тоном, – Федор Михайлович, дел – по самую макушку, но сегодняшний вечер будет наш... Столько всего накопилось за эти пятнадцать лет!.. Милости прошу в мою холостяцкую квартиру...
– Так и не женился?!
– Да нет, женился… Жену я отправил с ребенком к теще... Горячо тут у меня стало... Бывает, по два-три дня домой не прихожу – все врагов народа ищу!.. И что удивительно, стали из управления конкретные цифры приходить: столько-то человек – для первой категории, столько-то – для второй... Сразу-то и не понял, да просветили добрые люди: 1-я категория – расстрел, 2-я – лагерь... У меня и так-то "врагов" немного было, а после этого вообще перестал отправлять такие сведения... Спасибо Алексею Мироновичу...
– Кому? Пожидаеву?
– Да, ему самому... А что, вы знакомы были с ним, Федор Михайлович?
– В Томске работали вместе... Почему "были"?
– Потому "были", что застрелился Алексей Митрофанович две недели назад... Пришли за ним, а он...
– Вот оно что!.. – Федор произнес эти слова, стиснув зубы и нараспев, – Смерть идет за этим приказом, смерть...
– Уйдем отсюда, Федор Михайлович, – едва не взмолился Войтман. – С некоторых пор я чувствую себя в этом кабинете палачом в красной рубахе... Как у вас его зовут, - гад?
– Нет, Фриц, – КАТ...



 ... Однокомнатная квартира Войтмана выглядела нежилой: на печке и на столе была грязная посуда и остатки пищи, кровать не заправлена, домотканые половики сдвинуты в угол, на полу валялся сложенный пополам белый листок бумаги. Федор поднял его, развернул: на него усмешкой смотрел "Вождь всех народов".
– Фриц, опасная оплошность!.. Работягу за это лет на десять упрячут, а чекиста – сразу к стенке поставят! Поостерегся бы...
– Федор Михайлович, устал я от всего этого: устал бояться, устал работать... – он подобрал концы скатерти в кулак и вместе с посудой, с остатками пищи убрал со стола и вынес в сенцы. – Как Валя уехала, я здесь не могу оставаться... Потом как-нибудь наведу порядок... А сейчас поужинаем, выпьем... у меня спирт есть, сало, черный хлеб, лук... О! Картошка в мундирах! Как остроумно русские люди называют ее – в мундирах! Будете?
– Конечно, буду, Фриц, только она не в "мундирах", а в мундире...
 ... Ходики на стене показывали второй час ночи. За столом сидели двое мужчин в военной форме. Широкие офицерские ремни валялись на диване, верхние пуговицы их гимнастерок были расстегнуты, расслабленные движения и покрасневшие лица говорили о том, что ими выпито уже немало. Впрочем, они уже не пили, не ели – они вели трудный и серьезный разговор…
– ...Ну почему, почему, Федор Михайлович, когда урожай губит засуха или его вымывает дождями, мы должны арестовывать крестьян как вредителей и диверсантов? Ведь мужик – не Господь Бог и погодой управлять не может. Почему весь урожай, выращенный в колхозе, мы должны изымать, ничего не оставляя крестьянам ни на посев, ни на пропитание? Почему в течение года у нас в районе сменились два секретаря райкома и два председателя райисполкома? Ведь каждому новому руководителю требуется время, чтобы войти в курс дела, узнать людей. Почему мы так торопимся уничтожать всех, кто не согласен кричать по команде сверху: "Слава товарищу Сталину – любимому вождю всех народов!". Как его может любить вдова и дети расстрелянного крестьянина или отправленного в лагерь рабочего?
– Похоже, Фриц, нынешняя власть не знает, как заинтересовать людей работать лучше, чтобы жить богаче, и потому избрала самый простой путь: держать народ в страхе. Но всю жизнь прожить в страхе нельзя. Человек либо ломается, превращаясь в тупое и покорное животное, либо начинает бунтовать, а это опять война и разруха...
– Федор Михайлович, я не знаю, как помочь этим бедным крестьянам. Но что могу, то делаю... Я ведь прекратил вести активную борьбу с кулачеством и другими элементами потому, что не считаю их таковыми. Все производственные неурядицы и неудачи нам советуют считать как политическое преступление, а это или расстрел, или лагерь на долгие годы. Но если мы их всех расстреляем и посадим за колючую проволоку, то кто же будет сеять и пахать? У нас в районном руководстве многие думают также: секретарь райкома Шорин, заведующий конторой "Заготзерно" Нестеренко, прокурор Ощепков, судья Попова, председатель райисполкома Ивлев... Мы договорились не арестовывать неумелых руководителей, а снимать их с должности и отправлять на рядовую работу, но кому-то очень хочется крови, и они пишут наверх доносы. Недавно сняли Шорина с секретарства и перевели рядовым сотрудником в крайисполком, как не справившегося с работой, так его преемник, нынешний секретарь райкома Моисеев, уже вдогонку ему пишет: "...Мне кажется, что Шорин не просто оказался слепым по отношению к врагам народа, но он сам разделял их взгляды. Шорину не место в крайисполкоме...". А ведь он был заместителем Шорина... С таким человеком трудно и опасно работать рядом... Вы знаете, Федор Михайлович, мне порой кажется, что он уже и на меня пишет такие же доносы...
– Может так случиться, окаянное время – окаянные люди!..
 ...Не подвела интуиция опытных чекистов: 6 января 1938 года, спустя три месяца после этого разговора, был арестован Фриц Войтман. Доносы Моисеева достигли цели, и 10 января того же года на заседании Юргинского райкома партии по предложению Моисеева все члены райкома единогласно постановили: "… Ф.Д. Войтмана, члена ВКП(б) с 1917 года, исключить из членов партии как врага народа и дело о нем передать органам НКВД...". А спустя еще три месяца уже самого Моисеева срочно вызовут в крайком партии, и больше его никто не увидит, а члены райкома также заочно и единогласно постановят: Моисеева исключить из членов ВКП(б) как врага народа... В ту пору граница между понятиями "свой" и "чужой" была эфемерной, но одно правило действовало безотказно: "свой" в любой момент мог стать "чужим", но "чужой" "своим" – никогда! Такова была логика окаянного времени...

 Глава 7
 
 Похоже, жизнь в маленьком Нарымском поселке Шишкино к лету тридцать седьмого года вошла в обычное для таких поселений русло, и даже бегство Яковлевых никак изменило его уклада. Каждый день бригады спецпоселенцев уходили в лес, откуда разносились по всей округе стук топоров, визг пил да громкий треск падающих деревьев. А в самом поселке уже появились новые строения: две избы (для сельсовета и школы), заканчивалось строительство поселковой бани, а несколько бараков потеснили в центре поселка шалаши, и бывшие жильцы разбирали их и сжигали под веселый свист. Здесь, как и везде, умирали люди, и кладбище за бугром также росло и ширилось не меньшими темпами, чем сам поселок. Уже по весне в комендатуру и в сельсовет поставили телефоны, и теперь через коммутатор исправительно-трудового лагеря, где его начальником все еще оставался Морозов, можно было дозвониться до самой Москвы.
 На должность председателя сельсовета из Колпашево был прислан бывший бухгалтер потребсоюза. Проворовался у себя дома, и тогда партийное руководство отправило его «на исправление» в эту глушь, решив, видимо, что здесь и такой председатель сойдет…Никишин Фадей Иванович был упитанным мужчиной, возраст которого перевалил за пятьдесят. Он обладал лысиной на всю голову, обаятельной улыбкой и постоянным желанием шутить, будь то к месту или нет.
– Ну-с, дражайший Семен Семенович, – начал Никишин, едва появившись в кабинете коменданта. – представляюсь по случаю прибытия на службу в ваш поселок. Надеюсь, мы будем ладить с вами во всех вопросах, как и подобает цивилизованным людЯм… А таких нас здесь только двое: вы да я, а все это кулачье да недобитая контра – спецконтингент, который надобно держать в ежовых рукавицах. Ха-ха… Вы знаете, это выражение сейчас на слуху, и все благодаря Николаю Ивановичу Ежову. Скольких уже прибрали этими рукавицами!
– Вы не из их числа будете? – хмуро откликнулся Попков, чем сразу озадачил гостя. Затем добавил. – Что ж, будем держать контингент в строгости… Кстати, дражайший Фадей Иванович, вас это тоже касается… Я наслышан о ваших «подвигах», поэтому должен сразу предупредить, что воровать здесь особо нечего, да и я не дам… Весь быт посельщиков на вас. Как я понял, секретаря сельсовета вы привезли с собой?
– Да-да… моя жена будет выполнять эту работу. Где найдешь в такой глухомани грамотных людей? Кстати, меня также информировали о ваших…м-м…личных делах с поселенкой… понимаю, сочувствую, а дальше, как говорится, поживем – увидим…
– Что ж… поживем – увидим…
 Попкова покоробило от плохо скрытой угрозы нового председателя сельсовета, и для себя он решил, что расслабляться в отношениях с этим слащавым на вид человеком он не будет. А между тем сама обстановка в стране говорила о том, что наступают страшные времена, а все растущая волна арестов высокопоставленных партийных и военных работников только подтверждала эти опасения. Теперь Семен Семенович доверял только себе и… Алене Ивановне Кузнецовой.
 А жизнь ее, похоже, также устоялась, и главной причиной этой стабильности была та опека, которую взял Семен Попков над ней и ее семьей. В числе первых Кузнецовы получили в новом бараке отдельную просторную комнату с печкой, а к концу года комендант надеялся переселить из шалашей в бараки и остальных спецпоселенцев. Свои отношения с Аленой Ивановной он не афишировал, но и не прятался по углам: взрослые люди – они строили жизнь по своему разумению, но он понимал, что ему, офицеру войск НКВД, эта связь со спецпоселенкой могла изломать и карьеру, и жизнь. Но Семен Семенович был человеком не робкого десятка, а поселок их находился в такой глуши, что никакая комиссия по такому незначительному поводу не поехала бы сюда, тем более, явных врагов ни у Попкова, ни у Алены Ивановны не было, а те мелкие доносы, что от случая к случаю уходили в исправительно- трудовой лагерь или окружную комендатуру от Зубастика, своевременно гасились Морозовым и Шишкиным. Как всегда, раз в неделю, в банный день, который, как правило, падал на субботу, Алена Ивановна не приходила ночевать в свой барак, под предлогом того, что остается прибрать в бане и комендатуре. Прежде чем определить для себя такой образ жизни, она серьезно поговорила с сыном и невесткой.
– Никита, Марта, осуждаете меня, наверное?
 Ответа не последовало, но оба они стыдливо отвели глаза в сторону, не решаясь встретиться с взглядом Алены Ивановны.
– …Сынок, когда жизнь Егорки была под угрозой, ты сказал: мама, надо идти к коменданту… Ты взрослый мальчик, ты, наверное, знал, что может последовать за этим моим обращением, тем более, Семен Семенович не скрывал да и сейчас не скрывает своих чувств…Он ведь и жениться предлагал мне не раз… Я не соглашаюсь, потому что для него это будет конец. Худо-бедно, а все же нам жить чуть легче, чем другим: лекарства какие-никакие, продукты, что Семен Семенович иногда вам передает, баня, теплые вещи, комнату в бараке получили по первой очереди. А в самую стужу не только детей, но и вас он допускал в баню на ночлег… Не надо грешить на него, а если меня судить будете… Киньте камень, коль рука подымется… Почти сорок лет прожили мы с Гордеюшкой душа в душу, но призвал его Господь к себе. Хорошо бы и мне с ним в один час умереть, да не случилось – видать, я вам еще здесь нужна. Да вон Варю, Яшкину внучку, теперь ростим, твоего Егорку… Что же, осудите теперь свою мать? Только поймите, что не блуд это… Тебе, Никита, трудно понять, ты мужиком родился, а вот Марта должна уразуметь, насколько легче жить, когда рядом есть верный и добрый человек… вот, как ты, Никита для нее…
– Алена Ивановна… майн мутер…– Марта сильно волновалась, и потому путала русские и немецкие слова, – Я все понимай… Никита тоже понимай… Мы плохо не думаем…мы любим вас.. Я молюсь за вас сразу двум богам…
 В один из банных дней Попков надолго засиделся в своем кабинете. Алена Ивановна, в белой рубахе и юбке, сушила волосы, сидя в спаленке на диване, не смея мешать Семену Семеновичу. Оба окна были плотно завешены темными посконными одеялами, дабы сокрыть от любопытных глаз, и прежде всего, недобрых глаз Зубастика, ночные секреты комендатуры. Как ни пытался тот скрыть свой интерес к жизни коменданта, а проведал-таки Семен Семенович о его бдениях под окнами и принял соответствующие меры предосторожности: стал закрывать их на ночь, но, посчитав, что этого недостаточно, он строго поговорил со своим помощником, после чего тот недосчитался еще двух зубов. А напоследок Попков пригрозил отправить его в лагерь к Морозову на общие работы. После десяти вечера он вообще запретил ему появляться в кабинете без вызова, определив только три случая, когда тот может его побеспокоить в неурочное время: смерть кого-либо из спецпоселенцев, побег или прибытие в поселок начальства. Такие же условия были им предъявлены жуликоватому председателю сельсовета. Кисло усмехнулся Никишин и отбыл в свое строение, в сельсовет, а вслед за ним торопливой походкой засеменил Зубастик. Похоже, теперь у них появились общие интересы…
 – Аленушка, что ты от меня прячешься?.. Подь-ка сюда…
– Семен Семеновыич, полночь скоро, а ты все с бумажками своими. Спать-то когда?
– Эх, Аленушка, похоже, на том свете только и отоспимся, – ответил Попков, входя в спальню. Он был в галифе, в белой нательной рубахе, босой, в руках у него был листок с текстом. Присев к ней на диван, он протянул его ей. – На-ко вот посмотри, все ли здесь правильно?..
 Женщина медленно разбирала написанное: Барбашова Мария Гордеевна…1898 года рождения… г. Сталинск… муж – инженер…
– Что это, Сёма?
– Понимаешь, в 1935 году, ещё до того, как я здесь появился, из УНКВД по Запсибкраю в окружком было направлено директивное письмо, где говорилось о необходимости … избавляться от нетрудоспособного контингента…
– Ой, это как же? Убивать, что ли? – испугалась Алена.
– Ну что ты… До этого еще не дошли, хотя… М-да… Так вот, если у спецпоселенца, старого, больного, кто не может приносить пользу здесь, имеются родственники там… на большой земле, то мы должны списаться с ними и отправить таких поселенцев туда – пусть они их сами кормят, лечат… Я дважды посылал запросы на твою дочь, и оба раза приходил отказ: «Запрашиваемое лицо в данном населенном пункте не проживает… Место нахождения его установить не предоставляется возможным…». Почему так? Я уже и ЗАГСы запрашивал: может фамилию поменяла, а может, тьфу-тьфу-тьфу, померла ненароком.
– Семен Семенович!.. – горячо возразила Алена.
– Аленушка, я же три раза сплюнул, чтобы не сглазить. Все ли правильно в этой записке: фамилия, адрес?..
– Написано-то правильно, а вот где она сейчас, я не знаю.
– М-м-да…– Попков озабоченно почесал затылок. – Тогда только одно может быть: если они отказались от тебя и по их просьбе выставили «сторожок» на почте, на предприятии, где они работают, в ЗАГСе…
– Что ты такое говоришь, Семен!.. Неужто Маша посмела бы…
– Алена Ивановна, ты многого не знаешь в этой глуши. Это сплошь и рядом сейчас там, на большой земле. Отказываются публично: на собраниях, в газетах, по радио…
– Какой стыд!.. От родных людей?! Не по-человечьи это, не по-божески…
– Э-э, милая моя, какой тут Бог? У нас ведь страна воинствующего атеизма: религия - опиум для народа… церкви закрываем, попов в тюрьму сажаем, а то и вовсе к стенке ставим. Тут и сам от себя откажешься!..
– Вот какие дела там творятся?.. А мы-то тут все в своих заботах завязли и ничего не знаем.
– А может быть, это к лучшему? Недавно был в Колпашево, так Шишкин шепнул на ухо, что какой-то страшный приказ пришел из Москвы, особо секретный… Много людей он погубит! А вы здесь все целее будете, я так думаю…
– Да неужто кому-то еще мало той крови, что в гражданскую пролилось, да сколько людей по тюрьмам распихали…
– Эй, гражданка Кузнецова, не так смело и не так громко! – строго, но с улыбкой перебил ее Попков и, подойдя к окну, отвернул за край посконину и заглянул через стекло в ночную тьму. – Ты что так развоевалась? Филька везде нос совал, а тут еще этот Никишин… Осторожнее надо быть, Алена Ивановна, и сына строго-настрого упреди…
 И вот что еще: попробую я Марту устроить чикировщицей в лагерную контору… Все легче, чем с топором сучки рубить да кору скоблить… Опять же, ей продпаек будет идти…
– А что же это за работа такая, Сем?
– Учетчица, значит… с лагерным десятником будет ездить на лошадке по бригадам, помечать и учитывать заготовленный лес – все не общие работы… Морозов обещал помочь…
– Ну, дай-то Бог, а то она совсем с лица сошла… худая очень…
– Да, что ни говори, а то верно: что русскому хорошо, то немцу смерть! Это русские бабы у нас такие… пышечки!..– и он обнял Алену за талию, прижался к ее плечу.
 – Хотел я, Аленушка, отыскать твою родню и отправить тебя туда с детьми, да, видно, не получится… С кем я-то останусь тут, а?.. – он продолжал обнимать женщину правой рукой, а левая уже нырнула в широкий проем рубашки и ласково сжала ее большую красивую грудь.
– Семен Семенович, – чуть отстранилась она от него, – не надо… вдруг кто-нибудь увидит?..
– Да кто ж увидит?! Дверь закрыта, окна занавешены, все делаю молчком, а ты боишься, хотя сама во весь голос говоришь такие слова! Ну, дай я поцелую твою титечку, и спать будем…
– Вот ляжем спать – поцелуешь… а может быть, еще что-нибудь
получишь…– голос ее звучал томно, глаза зазывно блестели в отсветах керосиновой лампы.
– Все! К черту дела – спим! – он отправился в кабинет, но в дверях остановился и спросил:
– Алена, а может быть, у тебя есть еще родственники, к которым тебя можно отправить? Подумай?..
– Избавиться хочешь?.. – с улыбкой спросила Алена. – Не получится…
 Пока мужчина звенел ключами металлического шкафа и проверял засов двери, Алена успела подумать: не дать ли сведения о Федоре Михайловиче Кузнецове… Он, должно быть, теперь большой начальник, но она не знает его адреса, и потом, как Семен уже не раз говорил, что повально идут аресты генералов, партийных секретарей и других разных начальников… Не навлечет ли на Федора беду ее признание и письмо, которое уйдет отсюда, из большой таежной тюрьмы? О нем она сразу ничего не сказала, а теперь, наверное, и вовсе надо молчать… Есть еще Вера… Вот ее пусть попробует найти Семен Семенович, когда станет поспокойнее... Ее мысли прервал веселый голос коменданта: он уже затушил лампу в своем кабинете и теперь, весь в белом – рубаха, кальсоны – готов был загасить лампу и в спаленке:
– Готовы ли вы, гражданка Кузнецова, дать необходимые следствию показания во время ночного допроса?
– Такому следователю я готова отдать все и на всю ночь…– она встала с дивана и подошла к кровати.
– Тогда… – оставив лампу, он быстрыми шагами подошел к ней, подхватив ее рубаху за полы, махом обнажил тело женщины и, зарываясь лицом в ее тяжелые и теплые груди, прошептал с плохо скрытым восторгом. – Ты и сейчас красавица, Аленушка, а какой же ты была в двадцать, в тридцать лет?!.
– Боюсь, что сейчас тебе уже никто об этом не скажет… Потуши лучше свет…
– Пусть он будет… Я хочу видеть тебя в самый сладкий миг…
– Что ж, смотри, Сёма, смотри на мое бабье лето...

 * * *

 … Уже неделю Федор находился в Томске. Простившись с Войтманом в Юрге, он поспешил сюда, чтобы отыскать следы Алены и своего сына, и очень надеялся на помощь старых товарищей-чекистов, но таковых не нашел, ни одного. Похоже, новые времена делали тщательную зачистку всему тому прошлому, что мешало им в дне сегодняшнем, и первыми жертвами этой зачистки становились те люди, которые не соглашались и противились той паранойе страха и жестокости, что насаждалась властью.
 На все его вопросы работники Томского ГО НКВД отвечали с непроницаемыми каменными лицами: данной информацией не располагаем, поскольку вопросы размещения спецконтингента возложены на окружные исполкомы, в данном случае – на Нарымский окружной исполком Советов, который находится в Колпашево… Обращайтесь туда либо в Новосибирск, в исполком Совета Западно-Сибирского края… Даже его офицерское удостоверение не помогло. Узнав, что вопрос касается выселенных из Кузнецкого округа, кто-то ему посоветовал обратиться в горисполком, к товарищу Карманову, который долго работал в тех местах и по роду работы до сих пор связан с Кузбассом.
 Николай Николаевич Карманов принял Федора на удивление радушно. Усадил за стол, предложил чаю, папироску, но, получив вежливый отказ, приготовился слушать посетителя, излишне нервно поправляя черные роговые очки на крупном носу.
– …Да, да, бывают у нас ошибки, к сожалению, но сами видите, какая обстановка, какая классовая борьба… – так он отозвался на рассказ Кузнецова. – Я много лет работал в округе, кстати, в Урском бывал, только вот вряд ли смогу вспомнить… э-э, Кузнецову Алену и… Кузнецова Никиту… Сколько ему, говорите? Тридцать один?.. Ну, тогда он еще ребенком был и на собрания не ходил… Не совсем мой профиль… Мой сектор курирует ход организации колхозов на новых землях…
– …В Нарымском округе тоже?.. – мрачно спросил Федор.
– Да-да, и там тоже… Но через смежников попробую узнать о местонахождении… э-э… Кузнецовой Алены Ивановны, Кузнецова Никиты Гордеевича и…
– Вот здесь я указал их имена, год рождения, дату высылки… – Федор положил на стол измятый листок.
 Карманов, поправив очки, взял его и принялся изучать.
– Так…так… все понятно…День-два, я думаю, займет эта работа…Вы где остановились, в гостинице?
– Свободных мест там нет даже полковнику… Я снял комнату…
– Ах да… У нас же проводится слет колхозников, совсем забыл… А вы напишите свой адрес вот здесь, на бумажке… Вдруг вопрос раньше решится – я вас сразу найду…
 После некоторого раздумья Федор черкнул адрес: Партизанская, 7…
– О-о, я знаю, где это …совсем недалеко от почтамта…
 … Едва за Федором закрылась дверь, как Карманов поднял трубку телефона и набрал номер городского отдела НКВД…

 После разговора с Кармановым Федор на какое-то время воспрял духом: он поверил, что наконец-то ему удастся найти след сына и любимой женщины, а уж тогда он приложит все свои силы, чтобы изменить их судьбу к лучшему…
 Холодный порывистый ветер с самого утра бесчинствовал, разметая по грязным улочкам города накопившийся мусор, загоняя собак в подворотни и удерживая людей от праздных прогулок. Но после полудня, словно устав от собственной вольности, он вдруг затих, и низкое свинцовое небо обрушило вниз море дождя и снега. В один миг крыши домов, сараев, купола церквей, их стены и заборы преобразились, как будто по чьей-то недоброй воле были небрежно облиты грязно- белой краской.
 Длинная военная шинель Федора быстро погрузнела от влаги и не позволяла ему идти быстро, летняя же офицерская фуражка, даже накрытая башлыком, также промокла и совсем не спасала голову от холода. Улицы города были темны, и только там, где были магазины, рестораны и какие-то другие казенные учреждения, становилось светлее от их ярко освещенных окон. Еще днем Федор вдруг открыл для себя, что старинный город купцов и ученых готовится к празднику – к 20-й годовщине Великой Октябрьской революции. Кумачовые флаги, флажки, плакаты и транспаранты напоминали горожанам о приближающейся дате, призывали теснее сплотить ряды вокруг партии Ленина-Сталина и дать отпор всем внешним врагам молодой Советской республики. В дневном свете они смотрелись весело и призывно, сейчас же, в ноябрьских сумерках, они выглядели мрачно, а, напитавшись за день небесной влагой, при каждом случайном порыве ветра гулко хлопали в темной вышине, вызывая какое-то беспокойство…
Оглядевшись по сторонам, он понял, что стоит напротив входа в городской почтамт. В поздний час улица была пустынна, но все окна первого этажа зазывно светились в осенней тьме. И вдруг ему захотелось позвонить в свою часть, услышать знакомый голос дежурного офицера, расспросить о делах товарищей, поговорить с Артемом Дымбой... Он понимал, что за то время, что отсутствовал в части, пароли не раз изменились и ему придется звонить на общих основаниях и за свой счет, как простому гражданину Советского Союза… А что в том плохого?..
Федор глянул на часы: скоро на Дальнем Востоке начнется новый день… Что ж, для солдата служба не кончается ни днем, ни ночью… С третьей попытки отозвался коммутатор центра оперативной связи армии.
– Алло, здравствуйте, это Владивосток? Центр связи?..
– Да, я – «третий», слушаю вас?..
– «Третий!? Катя, это вы?..
– Ой, кто это?
– Катюша, это полковник Кузнецов…
– Ф-федор Михалыч?..
Кузнецов слышал, как дрогнул голос девушки, но отнес это на то, что звонок его был совсем нежданным для нее.
– Катюша, как там наши дела? Что нового?
 Смятение девушки только усилилось. Не желая ее смущать и тратить драгоценное время междугородней связи, он попросил соединить с дежурным офицером его дивизии. В трубке что-то щелкнуло, и послышался бодрый мужской голос:
– Дежурный офицер по штабу дивизии капитан Неёлов…
– Неёлов? Вы давно в дивизии, капитан Неёлов?.. Мы не знакомы…
Теперь пришла очередь пребывать в смятении Федору: более сотни офицеров в его дивизии, и любого он узнал бы сейчас по голосу, но Неёлов?..
– Кто говорит, представьтесь, пожалуйста?!
– Говорит полковник Кузнецов… начальник особого отдела дивизии… – сделав небольшую паузу, он выдохнул в трубку, – я сейчас в лечебном отпуске…
– М-м…товарищ полковник…– голос его осекся, а потом вовсе пропал, но какой-то фон шел по проводам с Дальнего Востока в центр Сибири. Федор понял, что капитан закрыл ладонью трубку и с кем-то разговаривает…
«Что за чертовщина!.. Как он разговаривает с полковником?! Этого
сопляка надо учить вежливости…» – сердито подумал Федор, ожидая, когда наконец прорежется голос офицера.
– Алло, алло, товарищ полковник…Вы откуда говорите? Из какого города?..
– Алло, капитан, вы не хотите выслушать старшего по званию?!.
– Из какого города вы звоните? Где вы находитесь?..
– Послушайте, капитан, что вы себе позволяете?.. Немедленно прекратите валять дурака…
– В каком городе вы находитесь, товарищ полковник?..
 Федор с недоумением отставил от себя трубку и посмотрел на нее: оттуда продолжал звучать только один вопрос – в каком городе вы находитесь?.. Раздался щелчок, и теперь он услышал зареванный голос телефонистки коммутатора Кати Васильевой:
– Федор Михайлович, миленький, вы живы?..
– Катя, что с тобой? Что случилось?.. Соедини меня с квартирой комдива Семенова!..
– Его нет, Федор Михайлович… его взяли по линии НКВД…
– А-а… дай мне Шубина, Катюша, Николая Шубина!..
– Его тоже взяли, Федор Михайлович, и вас ищут…
– Как?!.– на мгновение он застыл в ступоре, но, собрав всю силу воли, стараясь говорить как можно более спокойно, продолжил, – Катюша, не реви… это недоразумение…Все образуется… Найди мне командира роты Артему Дымбу… Ему должны были поставить телефон на квартиру…
– Федор Михайлович, миленький, комбат Дымба застрелился…
В трубке раздались громкие мужские голоса…и связь прервалась.
 Окаменевший от услышанного, Федор несколько минут стоял с трубкой, из которой неслись короткие гудки, но он их не слышал… К его кабинке подошла девушка, служащая главпочтамта – белый верх, темный низ,– и вежливо попросила:
– Товарищ командир, ваш разговор закончен, положите, пожалуйста,
трубку… Нельзя занимать линию…
– Да-да…– машинально проговорил Кузнецов, повесил трубку и стремительно вышел из здания почтамта. На улице было совсем темно, но непогодь заметно поутихла. – «Вас ищут!.. Вас ищут!..» - словно карусель, вертелись у него в голове слова далекой несчастной Катюши…Федор был уверен, что ее уже ведут в камеру, а завтра арестуют… «Бедная Катя! Что же ты наделала!..» Машинально он окинул улицу, стараясь отыскать скромную и зловещую фигурку того, кто охотится за ним, за его жизнью. Нет. Наверное, еще не приставили… или потеряли след… Где-то он прервался, но где?.. А впрочем, разве это важно? Сколько времени у меня есть? Час-два? Как раз столько и прошло после разговора с Кармановым… Карманов… Карманов…Где-то я слышал эту фамилию, но где, где?!. А ведь это Кутько тогда сбежал из Гурьевска… к Карманову... 1922 год! Пятнадцать лет прошло, потому и поистерлась эта фамилия в его памяти… Кутько – это же главный палач Гордея и Алены… Вот она, эта цепочка: Владивосток – Гурьевск – Томск… Можно отправиться отсюда прямо на вокзал, но он может быть уже перекрыт… Да и с чем туда идти: деньги, вещи – все на квартире… там же, в чемодане, наградной маузер… Как же хотел все это взять с собой, да в последний момент оставил – неудобно ходить в госучреждении с кошелками… Эх ты, балбес старый! Полтора часа!.. Может быть, еще не успели засаду выставить у дома?.. Все-таки провинция здесь, а не столица, пока согласуют. Все равно без денег и документов нельзя уходить. Рискуем, Федор?! Думай! Решай!.. – такие вопросы он мысленно задал себе, и ответ на них нашелся на удивление быстро: рискуем!.. Он быстрыми шагами направился в утлому, заметно покосившемуся домику, который на несколько дней приютил его…

…Избушка Матрены Божиной находилась в конце улочки. За его задами открывался пустырь, а соседский дом, похоже, был давно оставлен жильцами: калитки в оградке не было, дверь в сенцы была открыта настежь, а стекла в окнах были разбиты. Федор нырнул в брошенный домик и уже оттуда внимательно осмотрелся вокруг: калитка бабкиной оградки закрыта, следов вокруг нет, а на кухонке едва светился огонек: не спит бабулька. Не теряя ни минуты, он бросился в дом.
– Федор Михалыч, – встретила его хозяйка у порога, – такая непогодь, а ты где-то гуляешь? А я только поснидала да вот оставила тебе картошечки, огурчики соленые, чай… Ежели хочешь, самогоночка есть… С холоду-то в самый раз будет…
– Спасибо, тетка Матрена! Некогда, спешу я… Никого не было?
– Да путние-то люди в такую погоду дома сидят… Не было никого. Разболокайся да покушай…
 Федор стремительно покидал вещи в свой чемоданчик, с усилием надавил на крышку и щелкнул замками.
– Ну, тетка Матрена, я пошел… Спасибо тебе за приют… Вот деньги… уезжаю я…
– Ой, да куды ж ты в ночь-то, утром бы поехал…
– Конечно, было бы лучше утром, да уж как получилось… Прощай, хозяюшка!.. – он открыл дверь избы, которая из-за отсутствия сеней выходила прямо на улицу, в оградку, и уже шагнул было за порог, но затем спешно захлопнул дверь, задвинул засов и вернулся в горницу.
– Чтой-то передумал, Федор Михалыч? И то правильно…
– Передумал, тетка Матрена… Деваться мне просто некуда, потому и передумал…
 Лишь на мгновение Федор открыл входную дверь и увидел, как у Матрениной оградки остановилась черная легковая машина, из которой энергично стали выбираться мужчины в длиннополых пальто. Кто-то из них был в шляпе, кто-то – в кепке… Федор знал, что такой дружной компанией на авто по ночам ездят только энкавэдэшники, и цель у них одна – арест очередной жертвы! Вот ты и дождался, Федор Михайлович, такого горячего внимания к своей персоне! В конце концов не за бабкой же они приехали на этот пустырь?! Да-а, похоже «…последний парад наступает!..»
– Вот что, тетка Матрена, прости, что так получилось, но, видно, тебе придется уйти отсюда… не мне, а тебе…
– Чтой-то так?..– голос старушки дрогнул, глаза распахнулись во всю ширь.
– Архангелы пришли за мной, а я не хочу к ним в гости… Будем разговаривать с ними… – пока Федор разговаривал с хозяйкой, он вынул из кобуры револьвер, а потом достал из чемодана именной маузер, проверил наличие патронов и, кинув уже не нужный чемодан на лавку, где он успел провести несколько ночей, подошел к столу, на котором оставались остатки хозяйкиного ужина.– А что, тетка Матрена, где твоя самогонка-то, подавай ее сюда!..
 С ужасом смотрела старая женщина на своего вооруженного квартиранта, а вместо ответа на вопрос только махнула рукой в сторону старого буфета, что занимал целый угол. Вынув оттуда бутылку, заткнутую тряпицей, он вылил ее содержимое в алюминиевую кружку и залпом выпил.
– Ну, а теперь, тетка Матрена, выходи на улицу и кричи как можно громче, чтобы тебя по ошибке не подстрелили, а здесь тебе оставаться нельзя…
 Он открыл дверь, подтолкнул старушку на улицу и тут же задвинул засов. В то короткое мгновение он заметил свет фар еще одной подъехавшей машины…
 Оказавшись на улице, старушка взревела благим матом и бросилась навстречу мужчинам, которые направлялись к ее калитке.
– Что орешь, старуха?.. – спросил мужчина в черном пальто и шляпе. – Сколько их там?
– Ой, родненькие, один он там, совсем один…
– Оружие есть у него? – подал голос другой, в кепке.
 Бабка Матрена испуганно мотнула головой и промолчала.
– Ладно, Петро, ты еще спроси старуху, какое у него оружие… В телеграмме же было сказано: револьвер и именной маузер…
 – Это серьезно!.. А про патроны там ничего не было сказано?
– А вот про патроны в телеграмме ничего сказано не было… А ну, бабка,
беги отсюда, если жить хочешь! Стой, скажи еще, за входной дверью есть еще какая-то дверь или там у тебя горница?
 – Горница у меня там и куфня …
 Из второй машины вышли еще четверо. Старший лейтенант в форме НКВД, руководитель группы захвата, приложив к губам рупор, прокричал:
– Кузнецов! У нас имеется ордер на ваш арест! В случае сопротивления имеем полномочия применять оружие на поражение!..
 Покосившийся домик бабки Матрены молчал, но это молчание вовсе не было знаком согласия…

 … Более часа дальняя оконечность улицы Партизанской оглашалась выстрелами. Во всех близлежащих домах одномоментно погасли огни, а в соседнем заброшенном домике, сидя на грязном полу у окна с разбитыми стеклами, сидела изгнанная из своего дома старушка. Она беззвучно плакала, крестилась и шепотом приговаривала:
– Помоги ему, Господи!.. Спаси и сохрани!..
 Но Бог не мог спасти того, кто от него отрекся…

 Энкэвэдэшники действовали по всем правилам тактики ареста: дом был окружен, посторонние люди были выведены из зоны боевых действий, дело оставалось за малым – выкурить несговорчивого полковника из избушки и арестовать. Поняв, что без боя Кузнецов не сдастся, лейтенант приказал стрелять на поражение. Прижавшись к стенам, его сотрудники через окна вели огонь по несговорчивому офицеру, и на каждый его выстрел в ответ раздавалось пять-шесть. К концу первого часа четверо нападавших недвижно лежали на снегу, а лейтенант поносил своих подчиненных на чем свет стоял:
– …Мать вашу!.. Говорил же, что надо взять гранату!..
– Иван Семенович, да оружейка была закрыта… Рабочий-то день закончился уже…
– А может, нам дом поджечь? Поди выскочит… не захочет жариться…
 Избушка ответила тишиной. Сначала у Федора закончились патроны в нагане. Отбросив его в сторону, он взялся за наградной маузер. Сколько их еще на улице? Три? Пять? Шесть? А у него, Федора Кузнецова, осталось всего двенадцать патронов…
 Потом они снова пошли на приступ, и снова началась стрельба. Еще двое упали наземь, обливаясь кровью, но и Федора достали вражьи пули: одна пробила левое плечо, но это не мешало ему метаться по избе от окна к окну, отбивая атаки, но вторая пуля попала в живот. Превозмогая страшную боль, Федор отполз к стене, что находилась напротив входной двери. Окно кухонки находилось от него слева. И окно, и дверь он держал на мушке. Дверь закрыта на крючок, а вот второе окно, что находилось в горнице, было скрыто от него стеной. Он знал – именно оттуда они и придут…
 Вдруг наступило затишье. «Неужели они ждут подкрепления?.. – подумал Федора. Силы стремительно покидали его израненное тело, но мозг работал ясно. – …У меня осталось два патрона, но один из них – мой, значит – остался один патрон… Живым в руки я не дамся…». Федор знал, с какой изощренной жестокостью мучили своих бывших коллег в стенах НКВД, и потому самоубийство – лучший и самый легкий выход из данного положения. Устав держать навесу тяжелое оружие, Федор опустил длинный ствол маузера на пол: появись кто-то из соседней горницы, он успеет поднять ствол и выстрелить, но ведь потом надо найти силы и для себя… «Что же вы, касатики, примолкли?.. Поторопитесь… мне некогда ждать…». Казалось, он подсказывал своим врагам план дальнейших действий, но в душе боялся, что эта пауза затянется слишком долго, что силы оставят его совсем и он потеряет сознание…
 …В горнице раздался шум и какое-то кряхтенье: кто-то пытался
через маленькое оконце проникнуть в горницу… За дверью послышались
приглушенные голоса, а сам крючок нервно дернулся в своей петле.
– Ну, вот и все!.. – Федор поднял маузер с пола, ожидая, откуда появится его очередной враг, из горницы или из входной двери? Сил совсем не было, взгляд его туманился, а на полу под ним растекалась кровавая лужа…
– Бросай оружие!.. – в дверном проеме горницы появился небольшого роста человек с наганом в руке, но выстрел Федора уронил его на пол. В это самое время от сильного рывка входная дверь слетела с петель, и в дверном проеме появился еще один человек, совсем молодой парень, лет двадцати. Он шагнул в избу, но увидел направленный на него ствол маузера и замер. Он понял, что выстрелить в лежащего на полу человека он уже не успеет, и потому застыл в ужасе, ожидая рокового выстрела.
– Уходи… – слабым голосом прошептал ему Федор. – …молодой ты еще… живи…
 Громко вскрикнув, парень, не поднимая нагана, стал отступать назад, и вскоре исчез.
– Ты что делаешь? – раздался на улице истеричный голос лейтенанта. – Почему не стрелял?..
 Этот крик оборвал выстрел, что прозвучал в избе. Последним усилием воли Федор приставил маузер к подбородку и выстрелил. Он не хотел убивать молодого паренька, так неуклюже выскочившего к нему на мушку, но еще больше он не хотел попасть живым в руки своим бывшим коллегам, а патрон-то был последний…
 … Утром в УНКВД по ЗапСибкраю ушла секретная депеша: «5
ноября с.г. около 22 часов силами Томского ГО НКВД была предпринята попытка арестовать полковника Кузнецова Федора Михайловича, начальника особого отдела дивизии Дальневосточного фронта. Потери группы захвата составили шесть человек, два сотрудника получили ранения. Кузнецов застрелился из наградного оружия («Маузер»). Начальник ГО НКВД …»
 * * *
 Сдержал слово Попков, и в последние дни лета Марта Кузнецова приступила к новой работе. Также рано утром вместе с другими жителями поселка отправлялась она за три километра в контору лагеря, да только теперь она этот путь проделывала не пешком, а на телеге с Зубастиком. Там пересаживалась на двуколку к главному учетчику-счетоводу Кареву Владимиру Филимоновичу, и уже вдвоем они объезжали все лагерные делянки, замеряя объемы заготовленного леса и его качество. Работа несложная, и Марта быстро ее освоила. Владимир Филимонович, бывший главный бухгалтер одного из уральских заводов, был мужчина пенсионного возраста. Седой, с благообразной бородой, он был медлителен в разговоре и движениях, держал спину прямо, словно за ней у него было не бухгалтерское кресло, а служба в кавалергардском полку. Как бы то ни было, но Марта за несколько месяцев работы заметно посвежела, а ее руки стали отдаленно походить на руки тех немецких фрау, каких она видела в детстве на родине и теперь часто вспоминала в суровые сибирские вечера.
 Благодеяния коменданта в адрес семейства Кузнецовых на этом не закончились, и уже в октябре Никиту перевели из лесорубов в десятники, вместо погибшего под нечаянной сосной предшественника. Теперь он редко брался за топор и пилу, все больше контролируя работу двух участков, закрепленных за ним, следил, чтобы вовремя отправлялся лес на склад и вместе с лагерными учетчиками не допускать «туфты», другими словами, приписок при заготовке леса. Последнее было делом нелегким, поскольку приемкой леса на складах, как правило, занимались уголовники, ни в грош не ставившие «политических» и «спецпоселенцев». Ненароком Никите удалось подслушать разговор двух зэков на складе, из которого он понял, что группа уголовников в ноябрьские праздники готовит побег, а все необходимое для этого – продукты, оружие, теплые вещи – хранятся в схроне у Большой рогатки. «Большая рогатка» – так лагерники прозвали две большие сосны, имевшие один общий корень: стоят они посредине небольшой полянки, напоминая двух мальцов, рассорившихся и отвернувшихся друг от друга. Дважды он услышал кличку их главаря – Колесо… А позднее ему пришлось познакомиться с ним самим…
 Колесов сразу узнал Никиту и, ухватив за рукав телогрейки, потянул в сторону.
– Здоров, землячок!.. Вы что же, всем селом сюда переехали?.. Чуваш где-то здесь болтался, теперь ты?.. – рослый Колесов смотрел на коренастого и низкорослого Никиту снисходительно. – Где твой мордатый, что-то давно его не видел?
– Погиб Яшка… Нет его… – ответил Кузнецов.
– Ага…Так, слушай сюда, десятник, если ты хоть рот разинешь, что мы где-то с тобой встречались, не дай бог, вспомнишь, что я у вас председателем был – сдохнешь, и могилку твою не найдут! Видишь, сколько тут деревьев? Закопаем, даже НКВД не найдет, понял? А вот еще чикировщица тут появилась, молоденькая немочка, Мартой зовут, не твоя женушка?
 Услышав эти слова, Никита оцепенел от страха, затем с трудом проговорил:
– Серафим Иванович, не тронь Марту!
 И так велик был страх за жизнь любимой женщины, что даже матери Никита не сказал ни слова о встрече с Колесовым, решив для себя: сбегут уголовники вместе с Колесовым, и ничто не будет угрожать ни ему, ни его любимой Марте. Но все случилось совсем иначе…
 Накануне праздника всех бригадиров лесорубов, десятников, кладовщиков – всех, кого по лагерной традиции называли «придурками» - собрало лагерное руководство. Совещание затягивалось, а на складе готовой продукции в ожидании своего бригадира Колесова скучали его помощники – Филя и Рафаил. Впрочем, скучали они недолго, потому что Рафаил вдруг предложил товарищу невесть откуда привезенную бутылку
денатурата…
 Ноябрьский день, по-зимнему короткий и холодный, клонился к вечеру, небо, закутав солнце в темные тяжелые облака, с каждой минутой серело, а вслед за ним все более угрюмыми становились деревья, кусты, и даже белый снег, надежно укрывший уже остывшую землю, в сумерках выглядел мрачно. Загулявшие кладовщики с нетерпением ждали повозку с лесом, чтобы вместе с ней вернуться в лагерь. Возвращаться пешком они не хотели. Голодные, промерзшие за день пребывания на морозе, Филя и Рофа, как его звали в бараке, от выпитого совсем осовели, а последний, путая русские и татарские слова, все порывался куда-то идти, кричал про предстоящий побег… Опасливо озираясь, Филя тщетно пытался урезонить дружка, и оба они не заметили, как на санях к их будке подъехали учетчики-чикировщики, Карев и Марта. Послушав какое-то время их пьяные разговоры, Карев крикнул, чтобы пригласили бригадира. Оставив беснующегося татарина, Филя вышел к приехавшим и вкрадчиво спросил:
– А что, господа кулаки, давно вы здесь и что тут делаете?..
– Рабочий день еще не закончился, а вы тут пьянку устроили?
– А тебе чо надо, старик? – кричал Рофа, появляясь на пороге будки.
– Филимон, где ваша дневная сводка об отгруженном лесе? И почему бревна не укладываете в штабеля? Как же мы будем вести их учет?
– А нам плевать, старик!.. – надсадно кричал Рофа. – Мы скоро линяем отсюда и нам эти бревна по х..!
 Филя не успел остановить товарища и в досаде ударил его кулаком по лицу, опрокинув на снег.
– Продал, паскуда!
 Поняв, в какую ситуации они с Мартой попали, Карев дрожащим голосом пытался урезонить уголовника:
– Филя… Филимон… Мы ничего не слышали… Это пьяный бред, я понимаю… Филимон, не надо!..
– …А если надо, то давай…– со зловещей улыбкой верзила наступал на
старика, и в его руках тускло сверкнуло лезвие ножа.
– Филимон, не бери греха на душу!.. Это же новый срок…
– Да на мне столько грехов, что они для меня как забава…
– Филимон, ладно, я старый человек, но Марта… она молодая женщина… у нее дети…
– Нет, старик, поздно…
 Он рванул Марту за рукав, вытащив ее из-за спины старика. Тот бросился ей на помощь, но в это время Филя всадил ему нож в шею по самую рукоять. Сдавленно кашлянув, учетчик повалился на бок, а Марта истошно закричала, но даже эхо не отозвалось на ее крик о помощи… Подхватив женщину под руки, бандиты поволокли ее в будку. Уверенные, что на склад уже никто не приедет, Филя и Рафаил позволили ей кричать и даже упивались ее стонами…
 А между тем к будке неслышно подъехали сани с бревнами. Два престарелых возчика быстро их отвязали. Услышав стоны из будки, один из них пошел к ней, но у крыльца увидел лежащего в крови учетчика и в страхе отпрянул:
– Микола, вертай лошадь, тикаем!..
– Стой, суки! Куда?!.. – неслось им вслед.
 Дорога с лесного склада в лагерь проходила мимо Шишкино, и, когда обезумевшие от страха старики-возчики поравнялись с поселком, Микола закричал своему напарнику:
– Гони в комендатуру… До лагеря еще пилить да пилить, а здеся телефон есть…
 … Рабочие уже вернулись в поселок с делянки, отовсюду неслись голоса, слышно было, как поселенцы рубили дрова, чтобы готовить себе вечернее варево. В комендатуре за столом сидел Попков, у двери на табуретке – Зубастик. В дверь постучали, и вошел Никита Кузнецов.
– Семен Семенович, вы давно из лагеря?
– Да около часа уже… Совещание закончилось, а что?
– Марты нет… Вы ее там не видели?..
– Нет… Должно быть, они с Каревым задержались на делянке. Волнуешься? Еще светло, подождем, а волки здесь трусливые, не боись… Да садись пока…
– Здесь волки о двух ногах пострашнее будут, Семен Семенович.
 Дверь с шумом распахнулась, и в кабинет коменданта буквально ввалились два старика. Бледные, взлохмаченные, они тяжело переводили дыхание.
– Ну-у?.. – грозно спросил Попков. – Вы что, с хрена сорвались?!.
– Гражданин начальник, беда… Там бандиты Колеса озоруют!.. Быстрее надо…
– Что надо? Как это озоруют? Дерутся, что ли?..
 Зубастик, слушая возчиков, напрягся всем телом и подался вперед.
– Гражданин комендант, Карева убили, а чикировщицу Марту, видно, насилуют…Орет она благим матом…
 Никита вскочил на ноги и бросился к мужикам, встал из-за стола и Попков.
– А вы? Что же вы-то?
 Никита что есть силы тряс одного из стариков, а тот со слезами на глазах оправдывался:
– Сынок, милай, да что сделаем, когда их там цельна бригада… Напарника ее убили…
– Карев в крови лежит у будки, лошадь их стоит,– пришел напарнику на помощь Микола. – А в будке баба истошно орет, как будто ее силком дерут…
– Боже мой, Марта!.. – взревел Никита, бросаясь к двери.
– Стой, куда ты один? Сейчас людей пошлем!..
– Некогда, Семен Семенович!..
– Топор возьми под лавкой, Никита!..
 Метнувшись к лавке, Никита схватил топор и, уже в дверях обернувшись, крикнул Попкову:
– Семен Семенович, завтра у банды Колеса побег… Вся бригада… Продукты, вещи и оружие они спрятали у Рогатки… Звоните в лагерь!..
 Никита с разбегу прыгнул в сани возчиков, принесших страшную весть с лесного склада, и ударил лощадей вожжами…

– Звоню уже…– проговорил Попков, подвигая к себе телефон. – Ну, вы, деды, и дали! Ведь это муж ее!.. Как бы его самого там не прибили… Филя, поднимай людей и на склад…– комендант не успел закончить фразу, как на его голову обрушился табурет, который швырнул в него Зубастик,
и он рухнул на пол без чувств. Короткими сильными ударами помощник коменданта опрокинул стариков на пол, а затем рванул со стены телефонный провод, разбил о пол телефонный аппарат, после чего выскочил на улицу. Схватив комендантскую лошадь, стоявшую рядом с крыльцом, он рванул в сторону лагеря…

 … Никита непрерывно погонял лошадей, направляясь к лесному складу. Его всего трясло, и как заклинание он повторял только одно слово:
– … Марта! Марта!..
 Через полчаса он был уже на месте, но никого там не нашел. Напрасно он громко звал свою любимую женщину, искал ее – на складе не было ни души. Уже около часа он находился на территории склада, где работала бригада Колесова и где надругались над его любимой женщиной, но почему здесь так тихо? Где все?..
– Здесь, где-то здесь все это было, вот же следы, вот кровь… Но где же она, где эти подлецы?
 Обезумев от горя, он метался с топором в руках в поисках своих врагов, не давая себе отчета в том, что, даже случись эта их встреча здесь в глухом таежном углу, что мог бы он сделать этой ораве озверевших от самогонки и издевательств над беззащитной женщиной уголовникам? Но эта мысль не шла ему в голову: он хотел найти ее, чтобы помочь ей, спасти, утешить, а их – убить, растерзать, растоптать, но как бы все получилось на самом деле, он не знал. Не знал он и того, что насильники, расправившись со своими жертвами, забросили трупы убитых в сугроб за одним из штабелей, а сами на повозке учетчиков вернулись в лагерь уже по другой, объездной дороге…
 Здесь, именно здесь все это было: остатки кострища, запасы дров, окурки самокруток и множество человеческих следов, которые то разбегались веером по всей поляне, то снова сходились у костра и легкой летней избушки, где обычно арестанты хранили инструмент. Проверил: инструмент был разбросан на поляне, но ни одного топора Никита не обнаружил – вооружились, сволочи! А Марта, где она? Почему она не дождалась его, почему она оставила его одного на этой проклятой богом земле?!.
 И вдруг он себя поймал себя на мысли, что думает о своей жене в прошедшем времени, словно он ее уже похоронил. Но ведь это не так! Она жива, она где-то здесь и ждет его помощи. Он снова заметался по поляне, обежал вокруг огромные штабеля из бревен, но опустившаяся темнота мешала ему, а робкая луна освещала только пятачок перед будкой. Подойдя к крылечку, Никита уронил топор, со стоном повалился на землю и потерял сознание….
 …Сколько он пребывал в небытии, Никита не знал, но очнулся от странного ощущения, что за ним кто-то наблюдает. Осторожно он приоткрыл глаза и увидел стоявшего в нескольких шагах от него зверя. Это была волчица. Шерсть свалявшимися клочками неровно покрывала ее худое тело. Впалые бока и отвисшие соски, едва не волочившиеся по земле, говорили о том, что наступившие холода измотали не только арестантов, но и лесных обитателей. Увидев лежащего неподвижно человека, она подошла к нему, и, когда она уже была готова напасть на него, он вдруг шевельнулся и приподнял голову. Удобный момент был упущен, и волчица боязливо отошла в сторону. Она была слаба и не знала, сможет ли одолеть свою жертву. И даже присутствие рядом ее двух молодых и голодных волчат не придавало ей уверенности.
 Никита, быстро оценив ситуацию, выхватил из голенища валенка нож и приготовился к бою. От удара о землю у него сильно болела голова, саднило левую руку, и тупая боль отдавала в спине, но он был готов к бою, возможно, последнему в его жизни. Волчица, казалось, с изумлением смотрела на стоявшего перед ней на четвереньках человека: он ли это был – царь природы, и почему он так жалок и слаб? Что привело его сюда, в таежную глухомань?
 Но, похоже, совсем иные мысли одолевали Никиту…
– …Вот мы и уравнялись с тобой, зверюга! Как и ты, я стою на четырех лапах. Нас загнали к вам в лес, но ты свободнее нас, ты можешь уйти отсюда в любое время и в любое место, но куда податься нам, людям?– Никита неотрывно смотрел на зверя, а в голове его сам собой складывался этот безумный монолог – Неужто в ваши норы и питаться всякой падалью? Я знаю, что волки едят падаль лишь в самом крайнем случае, а мы? Мы готовы жрать все, даже друг друга, что мы и делаем время от времени… О волчище! Возьми меня с собой, дай мне твою свободу! – и, сам того не замечая, он потянулся к ней, пошел на четвереньках, а из груди его вырывался какой-то тоскливый не то стон, не то вой. А эта исхудалая и обессиленная волчица, еще раз бросив недоуменный взгляд на несостоявшуюся добычу, затрусила в лес по тропе, известной ей одной, уводя с собой свой выводок. Свободный зверь не мог вынести зрелища раздавленного и униженного человека…
 … Только на следующий день трупы Карева и Марты нашли за дальним штабелем. Всю ночь вьюжило, к утру их совсем занесло. Всю банду Колесова взяли в ту же ночь в бараке, но сам главарь вместе с Зубастиком успели тайно покинуть лагерь, уведя из лагерной конюшни лучших лощадей…
 
…Специальная комиссия приехала из окружной комендатуры, чтобы разобраться в обстоятельствах данного побега, а работник НКВД, сопровождавший ее, только торопил, задавая один и тот же вопрос: «Кого будем брать?!». Брать должны были Никиту: он, зная о готовящемся побеге уголовников, молчал до последнего… Но Попков научил, что надо сказать на допросе, и его оставили в покое, зато самого Попкова еще долго склоняли на всех совещаниях за… «потерю бдительности… за то, что он не разглядел в своем помощнике врага…», а весной 1938 года пришел приказ о его переводе в Туруханский край Красноярского края с понижением…. Рапорт Попкова о выходе на пенсию был оставлен без внимания. В конце марта Попкову из окружной комендатуры пришел приказ: сдать дела преемнику и до 1 мая прибыть на новое место службы…
– Вот и все, Алена Ивановна, как поют комсомольцы: «Дан приказ ему на Запад, ей – в другую сторону…».
– Да мне-то никуда не прикажут, но почему тебе не разрешили уйти со службы…Тебе же пятьдесят скоро?
– Проверенные бойцы нужны везде…– кисло усмехнулся Попков.– Меня уже предупредили: откажетесь выполнить приказ партии – против вас возбудят уголовное дело и исключат из партии… а это – лагерь… Об этом Морозов мне давно говорил… Кстати, его тоже сняли…
– И как ты будешь там один, Семен? – Алена с горечью смотрела на мужчину, который стал ей и ее семье опорой и щитом, а теперь, когда ему самому нужна была помощь, ждать ее было не откуда.– А если бы ты был женат… Жене разрешили бы ехать с тобой ?..
– Аленушка, милая ты моя… спасибо тебе!.. Когда я об этом сказал в окружной комендатуре, знаешь, что мне ответили?... «Лучше застрелись, Попков! Твои шашни мы терпели – глухомань, особые условия работы…. Но жениться коммунисту на спецпоселенке?!. Вот так вот, Алена Ивановна… Все решили за нас, но и я тоже решил для себя…
 Алене Ивановне его голос показался слишком убитым, и она с беспокойством спросила:
– Что ты решил? Что?..
– Ну-у… Все будет нормально… А один я уже привык – всю жизнь один, и
только на излете она подарила мне тебя и три года радости… Помни меня…
– Семен, да ты никак прощаешься со мной? Ты что задумал, Сема?..
– Все будет нормально, Аленушка… Послезавтра приедет новый комендант, я сдам ему дела и… уеду…
– Значит, у нас есть еще два дня?..
 – Нет, моя хорошая, у нас нет двух дней, потому что завтра уезжаете вы… Я нашел твою сестру Веру… Ее фамилия Шамонина Вера Ивановна, живет она в городке Белово… Знаешь ли такой?
– А как же! То рядом с Урским…верст сорок-пятьдесят…
– Здесь все документы, запрос из Белово, разрешение на выезд… Вместе с тобой едут дети и Никита… Не обижайся, что я тебя сделал чуть старше, а Никиту – туберкулезником… Иначе – никак… Его не хотели отпускать, но Шишкин помог… Никиту, наверное, направят работать на шахту, в трудовой отряд… Это хуже, чем лес валить, но все ближе к дому…
– К дому?!. – с горечью проговорила Алена. – А где он, наш дом? Забрали его, а нового не дали…
 На следующий день на трех санях-розвальнях из поселка Шишкино были отправлены на Большую землю восемь человек: четверо малолетних детей, три старушки, одной из которых была Кузнецова Алена Ивановна. Согласно документам, ее возраст на момент отъезда из колонии поселения составлял семьдесят пять лет. Вместе с женщинами и детьми на Большую землю отправлялся больной туберкулезом в открытой форме Кузнецов Никита Гордеевич… Это последнее, что мог сделать комендант Попков для своей любимой женщины и ее семьи…
 Приезд нового коменданта ожидался к обеду следующего дня. С самого утра Семен Семенович тщательно побрился, надел свежее белье, проверил и сложил стопкой все необходимые документы о работе комендатуры и потом нервно ходил по кабинету, никого не принимая. Когда стрелки часов показывали 12 часов, Семен Семенович вынул из металлического ящика, служившего ему сейфом, бутылку водки, налил целый стакан и выпил залпом. Спустя несколько минут прогремел выстрел. Вбежавший в кабинет помощник коменданта нашел своего начальника с простреленной головой…
 … Об этой смерти и смерти Федора Кузнецова Алена долго не будет знать. Хоть так судьба хранила ее от боли новых утрат…
 
 Конец 3-й книги

Кемерово-Гурьевск,
2011-2013 гг.