В Россию. Записки беженки

Рейтинг:   / 21

Подробности

Категория: Публицистика

Автор: Лариса Чудинова

Просмотров: 6872

2009 год, Выпуск № 5

Мои истоки

Родилась я в Восточной Сибири, в деревне Алымовка, на берегу реки Лены. Родители мои сошлись как два обломка кораблекрушений, для взаимной поддержки. Мама – вдова фронтовика с двумя малолетними дочерьми, папа – молодой парень, недавно оставшийся сиротой с младшими братьями на руках. Его отца, моего деда, уничтожил НКВД – как «врага народа», мама моего отца умерла через год после ареста мужа. Мой папа учился тогда в университете, и ему предлагали публично, на собрании, отречься от своего отца, а когда он отказался, его отчислили из университета, и невеста бросила его. Кроме моего отца, остались сиротами шестеро его младших братьев – Иван, Илья, Михаил, Ермак, Новомир и Генрих. Самые младшие остались при отце, остальных разобрала родня. Так что, когда мои родители сошлись, сразу образовалась многодетная семья.

Я появилась на свет как дитя несчастья, лишним нежеланным ребенком со слабым здоровьем, но как-то выжила. Годы были тяжелые, военные и послевоенные. Мамины дочери не ладили с братьями отца, маме приходилось справляться и с нуждой, и с семейными неурядицами. Мне мало доставалось её ласки, бывало, если погладит по голове, это запоминалось надолго, как что-то очень необычное и приятное. Зато обычными были обиды и колотушки от старших. Меня опекал младший брат отца Новомир, живший с нами дольше других братьев. Я звала его «Мир» – так же, как другие члены семьи, и упорно не хотела называть «дядя Мир», как он ни уговаривал.

Мне было два-три года, когда семья переехала из Восточной Сибири в Ростовскую область, где отец получил место учителя истории в средней школе слободы Маньково Чертковского района. Эта слобода упоминается в шолоховском «Тихом Доне».

В дошкольном возрасте друзей у меня не было, местные хохлята сторонились меня – мы были чужаки-переселенцы и я говорила по-русски. Был один мальчик, Толя Чиняев, он приходил к нам в гости с дедом. Его дед и мой отец вели какие-то споры-разговоры о жизни, а мы с Толей играли. Я настолько привязалась к нему, что это можно назвать первой любовью, хотя мы еще и в школу не ходили. Потом взрослые стали смеяться над нашей привязанностью, и я плакала от этого, а потом Толя уехал к родителям в город. Много лет я помнила Толю и своё чувство.

Ещё я любила дядю Новомира за его доброе отношение ко мне. Дядя был юным, я – маленькой девочкой, и он не очень понимал, что с девочкой надо обращаться понежнее. Он сажал меня на спину и плавал по глубоким местам, а я боялась до ужаса. Однажды он решил покатать меня на чьем-то велосипеде, посадил на багажник и велел покрепче держаться. Руками я вцепилась в его одежду, а ноги засунула между спиц заднего колеса. Новомир этого не заметил. Как только он поехал, я заорала от боли в ноге. Что было с ногой, не знаю, помню, что долго было больно, и я плакала. Какое-то время я не могла ходить, потом училась ходить заново с табуреткой, ставя её впереди и опираясь на неё. Нога начала усыхать. Отец ежедневно, до красноты, до боли растирал её, и нога отошла, мышцы восстановились.

Новомир дома редко бывал, он работал пастухом на Чаплыни, – слово запомнилось, но где Чаплынь находится, так и не знаю. Однажды он привез оттуда на попутной машине много арбузов, тогда первый и, пожалуй единственный раз, мы наелись арбузов вдоволь. Арбузы я обожала. Работая, Новомир самостоятельно подготовился и сдал экзамены за десятый класс – на золотую медаль, и затем поступил в военное училище в городе Кемерово, где уже учился его старший брат, другой мой дядя, Ермак.

За редкими исключениями, я была предоставлена сама себе, бродила где хотела, впитывала впечатления окружающего мира. Облака казались мне живыми, темные грозовые тучи смотрели на меня, как строгие судьи и, посовещавшись, говорили обо мне: «Ладно, пускай живет». Навстречу утреннему солнцу я бежала с криком «а-а-а…. », раскинув руки. Мне было ясно видно, что утром солнце голубое, а после обеда оранжевое. Зимой вечерний свет солнца на снегу завораживал меня, и я не чувствовала мороза. А запахи! Только в юности я поняла, что у меня обостренное обоняние, оно конечно было и в детстве и тоже служило для познания мира. Каждое время года несло свои запахи, они по-разному трогали, волновали и заполняли мою жизнь. Пожалуй, именно запахи доставили мне самое большое наслаждение в жизни, во взрослой жизни.

Отец изредка занимался со мной – читал стихи, устраивал параллельное рисование, то есть я, глядя, как он рисует, повторяла его движения на своем листе бумаги. Иногда он сажал меня на колено и пел песни, а я подпевала, как могла. «А вот эти частушки пела моя бабушка», – говорил отец, я запомнила их и пела, как моя прабабушка:

Не по той дорожке шла,
Да пылью запылилася,
Хотела к милому зайти –
Народу постыдилася.

Я неладно шаль надела –
Дыроватым косяком,
Рано замуж захотела,
Находилась босиком.

Отец все знал и обо всем мог интересно рассказывать. Когда я болела, а болела я в детстве много, он не спал возле меня ночами, зимой привозил для меня яблоки из райцентра. По всему по этому я всегда больше любила отца, чем мать. Отец научил меня читать ещё до школы. Правда, не раз доставалась мне от него ремешком – был и такой метод воспитания в младшем возрасте, после жалоб матери и сестер на мою неуправляемость. Наверно, именно отсутствие материнской любви в раннем возрасте ожесточило мой характер и придало ему мужские черты. За все детство у меня не было ни одной куклы, хотя бы тряпичной, а девочке это необходимо для правильного развития. Помню, как однажды мне попала в руки бумажная фигурка девочки с погремушкой в руке, вырезанная из старого букваря. Она показалась мне такой невыразимо прекрасной, что я залезла под кровать и решила, что ни за что не расстанусь с ней. Конечно, меня оттуда вытащили, побили и фигурку отняли.

Алымовку я совсем не запомнила, только спустя годы мне повторялся в снах вид местности у большой реки, старшие сестры, идущие по берегу, и ещё снилась не раз бесконечная изнурительная дорога; на чем-то я ехала, видя то небо, то придорожные поля, и чувствовала себя измотанной ездой. Это, видимо, были первые впечатления детства, отразившиеся в снах – Алымовка и переезд через всю страну в Ростовскую область; сознательных воспоминаний не сохранилось.

В Маньково, на новом месте, обживались с трудом. Здесь недавно прокатилась война, шли большие бои, окрестные поля и овраги были начинены неразорвавшимися минами, снарядами, патронами. Отец рассказывал, как, вернувшись из школы, увидел, что я таскаю по комнате привязанную на веревочке немецкую мину. Это бабушка Аксинья, мать моей мамы, где-то нашла и принесла мне красивый металлический флакончик – поиграть. От таких игрушек немало сельских мальчишек покалечилось и погибло. А уж патроны бросать в костер и устраивать ба-бах было любимое их развлечение. Я видела и патроны, и эти забавы, и однажды у костра – мальчика лет десяти с окровавленной рукой, и наполовину оторванными пальцами. Он смотрел на покалеченную руку и не плакал, его друзья сидели рядом с растерянным видом. Я со страху убежала, что было с ним дальше, не знаю, но вид его руки помню до сих пор.

Пацаны делали себе самопалы и дорожили ими, как личным оружием. Это были опасные игрушки, они представляли собой металлическую трубочку с запаянным дном, куда засыпали порох, добытый из патронов, и кажется, спичечные головки. Каким-то образом приводили в действие боёк и раздавался звук выстрела. Я боялась брать их в руки. Учителя отнимали самопалы, поэтому пацаны их прятали. Помню, как по окончании начальной школы (четвертого класса), получив на руки табели, мои одноклассники во дворе школы сделали залп из самопалов и разбежались.

На выгоне в траве лежала большая хвостатая авиабомба. Я плясала по ней босыми ногами. Местные девчонки остерегали, но я не понимала опасности. Через несколько лет эту бомбу вывезли и взорвали за рекой, при этом в некоторых домах разбились стекла в окнах.

В каждом дворе, в каждом хозяйстве имелись немецкие и советские каски. В них держали известку и всякие разности. Немецкие каски ценились больше, благодаря плоскому дну, из них делали котелки и ведерки. Все эти каски были сняты с убитых солдат. Чтобы выжить в войну, местные жители снимали с убитых не только каски.

Наша семья жила на одну зарплату сельского учителя. Мама сама мастерила нам бурки – стеганые сапоги с галошами, шила платья и пальтишки. Первый портфель мне купили в четвертом классе, а до того были сумочки из тряпья.

Мама трудилась много и тяжело, чтобы накормить семью и содержать в порядке дом, но при этом не стала рабыней. Отец отдавал ей зарплату, отчитывался в каждой копейке. Если она садилась есть (после всех), или прилегла отдохнуть – Боже сохрани, помешать ей, зашуметь, разбудить – вскочит и отлупит. Я считаю, правильно делала.

Колхозники жили беднее нас, особенно в первые годы после войны. Мужчин на селе было мало, вдовы – колхозницы работали и растили детей. В мальчишеских драках самым тяжелым преступлением было порвать кому-то рубашку. Разбитые носы были нипочем.

В 1947 году мама родила младшего брата Сашу. Его нянчила старшая сестра Лида. После его рождения отец и мать наконец расписались в сельсовете, оформили свой брак официально. Братишка, как единственный мальчик в семье и младший ребенок, был любимцем матери, не помню, чтоб она била его или чтобы отец порол его, как меня.

Учителям выделяли огороды довольно далеко за селом, каждый год на другом месте. Был и у нас огород, мы с сестрой Лидой ходили пропалывать его, а уборку делали всей семьей. Потом все вместе, под надзором матери, выколачивали палками семечки из шляпок подсолнуха, лущили початки кукурузы. Родители вспоминали, насколько крупнее урождалась картошка в Сибири, чем в Маньково.

После войны выпало подряд несколько неурожайных засушливых лет, это были самые голодные годы. Дети бродили стайками в поисках съестного, пацаны отдельно, девчата отдельно. Чем промышляли мальчишки, не знаю. Я иногда слышала, как они говорят: «Пойдем яйца драть» – то есть вытаскивать яйца из птичьих гнезд на деревьях. Девчонки знали всё о съедобности растительного мира. Старшие девочки обучали младших, что можно есть, а что ядовито, и я тогда всё это усвоила, жаль, что потом забыла эти полезные сведения. Чего только мы не ели. Общеизвестные плоды и ягоды – само собой, но ели и такие корешки, стебли, листья, про которые в нормальное время и не подумал бы, что они съедобны. Листья липы и цветы белой акации вообще поглощали в огромных количествах, и не было никаких желудочно-кишечных расстройств, а если и случались, то быстро проходили без всякого лечения. И только однажды я серьезно отравилась недозрелыми ягодами паслена. Помню, что меня сильно рвало и взрослые суетились возле меня, – небывалый случай. С тех пор я не ела уже и спелых ягод паслена, которые вполне безопасны.

Мама на наши просьбы дать покушать чего-нибудь, обычно отвечала: «Ешьте меня», а будешь ещё ныть, так получишь тычка или мокрым полотенцем по спине. Тоже правильно, лучше, чем слезы лить.

Из зимней еды неурожайных лет вспоминается только макуха –жмых подсолнечных семечек со скорлупой, после выжимки масла. Отцу выделяли его из колхоза как многодетному учителю. Ясно помню картину детства, как мы с сестрами прыгали от радости, увидев в окно отца, идущего домой с двумя кругами макухи подмышкой.

В школе я училась хорошо, без особых усилий, научилась говорить по-хохляцки и стала своим человеком у одноклассников. При этом я умела быть одна и часто мне хотелось быть одной для общения с природой – я не могла разделить её ни с кем. Мы жили на краю села, тут начинался выгон для скотины и дальше поля. Просторы вокруг Маньково – слегка холмистая степь, за селом речушка Меловая, она причудливо петляет по местности, местами образуя глубокие омуты; неподалеку гряда меловых холмов, дети любили туда ходить – зимой с них скатывались на лыжах и на санках, осенью собирали мелкие красные плоды боярышника, его называли «глёт» или «глод», летом оттуда приносили мел и «чертовы пальцы» – окаменевшие трилобиты. «Чертовы пальцы» держали в доме для лечения мелких ран: скоблили «чертов палец» и порошком присыпали рану. По форме и по размерам «чертов палец» похож на палец человеческий. Весной в ложбинах между холмами собирали цветы, называемые «воронцами». Гряду меловых холмов называли Бурты.

Ничего нет лучше степей, а какой там воздух ! Это трудно описать – весенние ручьи и голубые подснежники, летние облака и грозы, закаты и рассветы, ковер осенних листьев под ногами, зимние забавы и морозная свежесть, запах сирени после дождя и ещё миллион незабываемых впечатлений – эти сокровища нельзя отнять, они остаются где-то внутри тебя и дают силы для будущей жизни.

В центре слободы Маньково – братская могила солдат без указания фамилий и на ней же памятник Евгению Петрову, одному из авторов «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», он погиб в авиакатастрофе во время воздушного боя, участвовал в войне как военный журналист.

Рядом с братской могилой – кирпичная церковь с куполом и звонницей (она действовала). Вблизи церкви располагались средняя школа и детдом, и также в ближайшей округе – магазины, детсад, почта, чайная, пекарня, клуб со сценой, украшенной профилями Маркса – Энгельса и Ленина – Сталина, автобаза, мехмастерские и лесопилка, откуда я таскала маме мешками опилки на топку – это не возбранялось. Топить опилками надо было умеючи. Если куча опилок долго тлела без помешивания, мог произойти взрыв, – однажды это и случилось у нас, мама потом заново лепила развороченную печку.

Были ещё молочный завод и рядом с ним мельница. Возле молочного завода – большая яма, заполненная глыбами льда, их завозили зимой с реки и засыпали опилками. Летом этот лед использовался для охлаждения молочных продуктов. На молочном заводе молоко сепарировали, кажется, ничего другого там не производили; мы иногда выписывали оттуда обрат. Мельница работала периодически, по необходимости. Когда она стояла, мы, детвора, всё там облазили.

На отшибе за селом работала маслобойня, где давили масло из семечек. Отец возил туда семечки, выращенные на огороде, мешка два, и привозил оттуда масло подсолнечное (хохлы говорили «сояшное») и в карманах пригоршни две очищенных ядрышек семечек. Подсолнечные семечки и масло заменяли мясо. Сколько семечек мы полузгали в детстве!

Сейчас на это смотрят, как на признак малокультурности, а тогда это было и удовольствие, и питание, и успокаивающее занятие.

В средней школе тон задавали учителя старой закалки, потомки русской интеллигенции. Они жердали хороший уровень образования, что я смогла оценить позднее.

Колхоз наш считался богатым. Дома учреждений и местного начальства были кирпичными, под железной крышей, дома рядовых колхозников – из самана, крытые соломой или камышом. Из-за таких крыш каждое лето горело несколько домов.

Основное население – хохлы – говорили по-украински. К русским они относились прохладно и слегка презрительно, называли «москалями». Я в детстве страдала от этого и думала: «Все люди как люди, а мы москали». Хохлята дразнились, подчеркнуто произнося букву «г» на московский манер: «Гришка, гад, гони гребенку, гниды голову грызут». Зато отвечать в школе у доски им было трудно, говорить надо было по-русски.

Хохлы народ вредный, но трудолюбивый и чистоплотный, и с чувством собственного достоинства. «И чого Вы крычытэ ?» – говорил сурово ученик учительнице, слишком возвысившей на него голос.

Свои глиняные хатки они постоянно подмазывали и белили, земляные полы в хатах смазывали раствором свежего коровьего или конского навоза – образовывалась довольно прочная корка, поверх неё настилали домотканые половички.

Иконы, фотографии в рамках за стеклом, домашние цветы и белые занавесочки на окнах, вышитые рушники на иконах и рамках, на постели покрывало с кружевным подзором – вот основные украшения жилой комнаты. На кухне и в сенях было попроще и погрязнее, там размещался весь рабочий скарб.

Не помню случаев пьянства, прилюдного мата, или драк – кроме детских. На всю слободу в три тысячи человек был один участковый милиционер. И хватало. Сейчас говорят «мент», а тогда говорили «мильтон».

Медицинское обслуживание осуществлял один врач, несколько фельдшериц и аптекарша. Их владения – аптека, амбулатория в селе и больничка – стационар километра за два от села. Летом неподалеку от этой больнички обычно располагался цыганский табор. Цыганки ходили по домам, попрошайничали, а в таборе работала кузница. Когда цыганские повозки проезжали по селу, мальчишки кричали что-нибудь оскорбительное и швыряли в них комьями. И я делала то же вместе со сверстниками, когда училась в начальной школе.

В двенадцати километрах от Маньково находился наш районный центр – железнодорожная станция Чертково. По одну сторону железнодорожного пути была Россия, по другую – Украина. Перейдешь через пути и видишь на магазинах вывески на украинском языке. Я покупала там обувь к школе на деньги, заработанные летом в колхозе на прополке. Маленький брат, впервые услышав гудки паровозов, испугался и потом рассказывал, что паровозы разговаривали. Один спрашивал: «Ты тут, ты тут ?», другой отвечал басом: «Тут, тут».

После четвертого класса, окончив его с похвальной грамотой, я побывала в Москве. Колхоз организовал туда экскурсию на автобусе, мой отец был в составе группы и меня взял с собой. Были в Кремле, в Историческом музее, в Третьяковской галерее, в Мавзолее. Конкретных образов запомнилось мало. Наиболее ясные – это кареты и царские платья в Историческом музее, картина «Явление Христа народу» в Третьяковке и вид Ленина и Сталина, лежащих в своих саркофагах и ясно освещенных на фоне окружающего полумрака. Это был 1954 год.

В слободе Маньково я жила до лета 1959-го года, там окончила девятый класс.