Геннадий ИВАНОВ. Для укрепления духа: размышления на карантине.

 

 

Одна из публикаций Ольги Николаевны Решетниковой, историка-болгариста … напомнила мне об одной из самых замечательных поездок в моей жизни. 

 

1991 год, ноябрь. Наше посольство в Болгарии … пригласило писателей Василия Ивановича Белова, Эрнста Ивановича Сафонова, Юрия Михайловича Лощица и меня побывать в Болгарии, повыступать, поездить и посмотреть страну. И сегодня, по прошествии многих лет, хочется ещё им сказать много раз спасибо и спасибо. Мы и Шипку видели, и разные городки, и софийские храмы… И побывали на окраине Софии в Княжевском монастыре, где нас почти по-родственному принимала игуменья матушка Серафима. Она мне очень напомнила матушку Варвару, игуменью Пюхтицкого монастыря в Эстонии, царство ей небесное. Они обе так переживали за Россию, за всё, что творилось тогда. Обе были в курсе всех московских событий, обе много молились за Россию. <…>

 

Особое внимание тогда матушка Серафима обратила на Эрнста Ивановича Сафонова. Он тогда был главным редактором боевой, очень популярной и очень интересной «Литературной России», которая не приняла «демократические» перемены, ведущие страну к потере суверенитета и народным бедам. Газете угрожали закрытием, встречи с читателями нередко отменялись, например по причине заложенной бомбы. Я раза два попадал на такую отмену встречи авторов «ЛР» с читателями.

 

Матушка Серафима, видимо со слов Ольги Решетниковой, сопровождавшей нас, была в курсе позиции газеты и всего, что переживает Эрнст Иванович. Она ему сказала: «Вам трудно приходится…» Сафонов согласился: «Да, нелегко». Ольга Николаевна приводит этот разговор, который завершился так словами матушки Серафимы: «А знаете, будет ещё тяжелее, очень тяжело будет… Вас ведь и убить могут. А если убьют, слава Богу». 

 

Я тогда, видимо, тоже всё это слышал, так как сидел рядом, но с годами забыл. Или, может быть, такие слова я порою слышал от сильно верующих людей, например писателя Владимира Крупина, поэтому как-то не очень и удивился… Но, читая статью Решетниковой, вдруг поразился этим словам. Конечно, это было сказано для укрепления духа писателя, бьющегося за Россию. Умереть за Бога, умереть за Россию… В нашей общественной жизни этого понятия уже нет, только в церкви.

 

Эрнст Иванович, оказывается, потом несколько раз прилетал в Софию, просил отвезти в Княжевский монастырь, подолгу беседовал с игуменьей. Ольга Николаевна пишет, что в день безвременной кончины Эрнста Ивановича в монастыре отслужили панихиду по нему. В святом крещении он был Филипп. 

 

 

Тема наших русских лиц нередко всплывает в печати, особенно иностранной. Мы иностранцам видимся сумрачными, угрюмыми, одним словом, неулыбчивыми. Да, мы не очень улыбчивы на улице. Считаем, что смех (улыбка) без причины – признак дурачины. Считаем, что их улыбки зачастую искусственные, а мы любим всё естественное… Что-то в этом роде ещё можно наговорить, но вот что по этому поводу писал знаменитый европейский поэт Райнер Мария Рильке (1875–1926). 

 

Одно время меня увлекла тема отношений этого изысканного европейца и нашего тверского поэта-крестьянина Спиридона Дрожжина, и я встретил такие слова Рильке о душевном строе русского человека: «Жизнь русского человека целиком протекает под знаком склонённого чела, под знаком глубоких раздумий, после которых любая красота становится ненужной, любой блеск – ложным. Он поднимает свой взгляд лишь для того, чтобы задержать его на человеческом лице, но в нём он не ищет гармонии или красоты. Он стремится найти в нём собственные мысли, собственное страдание, собственную судьбу. Русский человек в упор рассматривает своего ближнего; он видит его, и переживает, и страдает вместе с ним, как будто перед ним его собственное лицо в час несчастья. Этот особый дар виденья и воспитывал великих писателей: без него не было бы ни Гоголя, ни Достоевского, ни Толстого».

 

А что касается отношений Рильке и Дрожжина, то я попробовал выразить их в стихотворении:

 

 

В тверской деревеньке Низовке

Дрожжин Спиридон проживал.

Забыв о московской тусовке,

Здесь Рильке в Низовке бывал.

В восторге он был от деревни,

Душой полюбил Дрожжина,

Читал его стихотворенья

И переводил его на

Немецкий язык, и о Боге

Они говорили, бродя

По тихой пустынной дороге,

За птицами в небе следя…

Они выходили на Волгу,

И Рильке глядел и глядел

На русскую реку подолгу

И всё уезжать не хотел.

Потом будет Африка, много

В судьбе его будет дорог…

Но тёплого русского Бога

Забыть никогда он не мог.

То снилась поэту икона,

То вид на поля из окна…

И помнил всегда Спиридона

В Низовке своей Дрожжина.

 

Рильке часами беседовал с Дрожжиным о Боге, они бродили по болотам, по берегам Волги. В своём дневнике Рильке записал: «На Волге, на этом спокойно катящемся море, быть дни и ночи, много дней и ночей. Широкий-широкий поток, высокий-высокий лес на одном берегу и низкая луговая равнина на другом. Большие города там не выше хижин или шалашей. Заново переосмысливаются все измерения. Постигаешь, что земля необъятна, вода – нечто необъятное и необъятно прежде всего небо. Что я видел раньше, было только изображением земли, и реки, и мира. Но здесь это всё само по себе. Я словно воочию видел сотворение мира; смысл всего – в немногих словах, мера вещей – в руках Создателя».

 

Именно в русском народе европейский поэт увидел очень сильное творческое начало, залог выхода из тупика цивилизации. «Если говорить о народах, как о людях, которые находятся в процессе развития, то можно сказать: этот народ хочет стать солдатом, другой – торговцем, третий – учёным; русский народ хочет стать художником», – писал он.

 

Рильке издаст много книг, напишет глубокие статьи о художниках и скульпторах, будет путешествовать по Африке, у него будет несколько захватывающих романов с женщинами, он будет жить в замках, много чего у него будет в жизни, но на закате дней своих в одном из писем он напишет: «Решающим в моей жизни была Россия… Россия стала в определённом смысле основой моей жизни и мировосприятия».

 

Многие из нас всю жизнь повторяют про себя какие-то строки разных поэтов: то одно всплывёт, то другое… Вот эти строчки Рильке в переводе Анны Ахматовой нередко всплывают у меня в душе в какие-то моменты жизни:

 

Одиночество, зовам далёким не верь

И крепче держи золотую дверь –

Там за нею желаний ад.