Вячеслав Елатов. Юбиляры и финансисты

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Русская школа

Автор: Вячеслав Елатов

Просмотров: 2057

2013 год, Выпуск № 4

Светлой памяти русского советского

писателя Василия Белова

«Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя…»

Лермонтов. Бородино. 1837

Сегодня нахожу вполне уместным и своевременным привлечь внимание читателя к произведениям, которые фактически подвели черту под историей русской советской литературы. В школьном пособии (Русская литература. Советская литература. – М., Просвещение, 1989) последняя советская литературная пятилетка представлена следующим образом: роман Ю. Бондарева «Игра» (1984) и повесть В. Распутина «Пожар» (1985), романы В. Белова «Всё впереди» и В. Астафьева «Печальный детектив» (оба в 1986), «Белые одежды» (1987) В. Дудинцева, а также такие первостатейные для 2013-го года юбиляры, как роман того же В. Белова «Кануны» и повесть С. Антонова «Овраги» (оба эти произведения были полностью опубликованы в 1988-ом, ровно двадцать пять лет тому назад).

Эти книги пока ещё можно читать в изданиях советских лет. Пройдёт совсем немного времени, не говоря уж о полувековом их юбилее, и они станут такой библиографической редкостью, что новый читатель будет брать их в руки с тем же трепетным чувством, с каким мы открываем сегодня, например, прижизненные публикации Пушкина.

  Составитель упомянутого пособия для старшеклассников и одновременно автор вошедшей в него статьи «Современная советская проза» Л. А. Смирнова и не подозревала, что уже в следующем году известный фрондер Виктор Ерофеев возьмёт на себя хлопоты о преждевременном и скоропалительном погребении всей скопом советской литературы, в одной братской могиле, где должна была упокоиться и исследуемая ею проза. Как видно из названных выше примеров, речь у неё шла, по сути, лишь о тогдашних литературных новинках. Сегодня нам представилась возможность взглянуть на эти произведения не только в ретроспекции литературы советского прошлого, но и в перспективе литературы постсоветской.

            Из трёх наиболее авторитетных экспертных комиссий – Букер, Нацбест и Большая книга – за отправную точку можно взять «Русский Букер», который уже отметил двадцатилетие своего у нас присутствия. Названы пять лучших романов «нулевых» годов. Это вовсе не значит, что выбор Букера должен восприниматься нами как истина в последней инстанции. Только время покажет, что было преходящим и что станет достоянием отечественной классики. Напомню читателю победителей: за 2001-й год – Александр Чудаков с романом «Ложится мгла на старые ступени»; за 2002-й Олег Павлов с трилогией «Карагандинские девятины»; за 2006-й Захар Прилепин с романом «Санькя»; за 2007-й и 2009-й Людмила Улицкая («Даниэль Штайн, переводчик») и Роман Сенчин («Елтышевы»).

            За одним круглым столом сошлись юбиляры и финалисты, авторы советских и постсоветских произведений. Шустрым литературоведам и критикам не впервой водить за нос талантливых авторов: так уже было у нас сначала с «деревенской», а потом и с «другой» прозой, когда маргинальные тенденции вдруг объявлялись «мейнстримом». Чем-то до боли узнаваемом пахнуло на нас сегодня от того букеровского выбора: тут и постмодернистский раздрай «другой» прозы, и «экзистенциональная смещённость восприятия мира» (списано под копирку – иначе не продерёшься – из аннотации к трилогии Олега Павлова. - В. Е.), словом, те же «мудреватые кудрейки», о которых в своё время писал Маяковский…

У юбиляров – и первостатейных, как Василий Белов и Сергей Антонов, и в целом авторов 50 – 80-х – восприятие окружающего мира происходило без этого погружения читателя в пучину экзистенциональных кошмаров даже тогда, когда речь шла об острейших коллизиях. Какова «судьба» этих традиций?

         Что с того, что в повести «На Иртыше» С. Залыгин      попытался, в отличие от Шолохова, встать на позицию потерпевшего не за свои грехи Степана Чаузова? Факт остаётся фактом: классовая борьба в деревне была накалена вылазками кулаков до такой степени, что односельчане не пощадили и своего товарища, когда тот, по их мнению, предал их.

Центральным конфликтом остаётся политическая борьба в деревне и в произведениях 70 — 80-х годов. Захватывающая панорама «деревенской прозы» переносит нас из Гремячего Лога на берег Иртыша, из Шибанихи в Сядемку... Бескрайние российские просторы отделяют северную деревню от донского хутора, но как тут, так и там во время великого передела частной собственности в личную и социалистическую брат, случалось, шёл против своего же родного брата. Вот и у нищей старухи-бобылки Тани в «Канунах» В.Белова один из сыновей был в белых, другой — у красных: «Вот только который в каких, она всегда путала, впрочем, было это ей всё равно, и тужила она только о том, что лежат они в чужой стороне».

            В романе «Кануны» мы читаем о том, к чему приводили левацкие перегибы в деревне. В главных командирах Шибанихи — председателем сельсовета накануне коллективизации оказался Колька Микулин, по-деревенски Микулёнок, который за самогоном к бабке Тане может сбегать и сам, а вот беготню по деревням с целью установления налога передоверил такому же, как он сам, «активисту» Игнахе Сопронову. Если Микулёнок и его дружок Петька Гирин, по прозвищу Штырь, - просто шалопаи, которые то тут, то там всплывают на мутной волне политического раздрая и прилипают к властным рычагам, то Сопронов стоит того, чтобы к нему присмотреться повнимательнее, потому что «кануны», по названию романа, - это кануны не только коллективизации, но и массовых политических доносов, и в этом гнусном деле дворянину Запятаеву из романа Войновича о Чонкине конкуренцию составил, по свидетельству В.Белова, выходец из трудового крестьянства. Не успели коммунисты освободить его от обязанностей секретаря ячейки, как он тут же садится строчить донос в уездный комитет партии: «довожу до сведения о контрреволюции в Ольховском ВИКе и всей нашей волости, как во-первых о председателе Лузине и протчих членах ячейки». Текст этого доноса мог бы послужить материалом для продолжения исследовательского труда М.Чудаковой о языковых «шадеврах» советского прошлого, причудливым образом воскресающих в сегодняшних вывесках и объявлениях. Жаль, что Войнович не познакомил читателя с образцами запятаевских доносов, - это дало бы нам возможность исследовать лингвистическую мимикрию клеветников.А после того как секретарь укома Ерохин вообще отобрал у Игнахи партбилет, он пишет анонимки и на Петьку Гирина, и на односельчан стариков, которые выпороли его шкодливого братца Сёмку, и на бывшего помещика Прозорова, вступившегося за трудолюбивого крестьянина Павла Рогова... И вот такого прохвоста Микулёнок поставил прдседателем сельской установочной комиссии по налогу. Пришло, пишет Белов, его, Игнахино, время: «Он ничего не прощал людям, он видел в них только врагов...» Как такое могло произойти? Писатель не оставляет нас без ответа.

            Секретарь Вологодского губкома Иван Михайлович Шумилов был потомственным речником из Великого Устюга. Это был коммунист с дореволюционным партийным стажем. Он ещё в 1905 году возглавил выступление рабочих против самодержавия. И вот теперь, читаем в романе, он впервые задумался о непонятных решениях, которые принимались наверху. Например, закоренелого троцкиста-перегибщика заведующего губпланом Михаила Бека дважды исключали из партии, а приехавшая контрольная комиссия его вновь восстановила - « и он снова шумит в Вологде и мутит воду, где только может». А мы с вами ломаем голову над поведением Микулёнка и Сопронова! Дорвавшись до власти, Игнаха облагает непомерным налогом односельчан.

            Почему так распоясался Сопронов? Да потому, читаем у Белова, что такие перекосы поощрялись кем-то наверху: «Иван Михайлович невольно сопоставлял всё это с общей тенденцией, с общей атмосферой тех директив, которые поступали из центра за последнее время. Тенденция же была явно с уклоном влево. Постоянно подчёркивается важность работы с беднотой, требования дифферецированного отношения к крестьянству становятся всё радикальней». А в Шибанихе даже вертопрах Микулёнок, и тот почуял неладное. «Заставь дурака богу молиться, - с досадой думает он о своём выдвиженце, - он и лоб расшибёт! Натворит делов...».

            Таким образом, Белов рассказал об острой внутрипартийной борьбе, на фоне которой разворачивались события местного значения в отдалённой северной деревушке накануне коллективизации. Более того, он сделал удачную попытку сказать о Сталине то, в чём даже сегодня, спустя полвека после печально знаменитого «разоблачения культа личности», мы не всегда отдаём себе отчёт: именно Сталин вместе с политбюро ЦК противостоял левацким перегибам троцкистов, в результате которых у руководства сельских советов и партийных ячеек оказывались микулёнки, штыри и сопроновы.

            Другим примером, ясно обозначившим политический конфликт в литературе 80-х, является повесть С.Антонова «Овраги». В деревне Сядемка готовится антисоветский мятеж. Тут есть и свои половцевы с лятьевскими, которым противостоит «тысячник» Платонов. Есть и свой Островнов по имени Пётр Алёхин. В отличие от шолоховского романа, положение в Сядемке усугубляется тем, что статья Сталина «Головокружение от успехов» ещё не дошла до этой глухомани, и враги пользуются этим. Алёхин, например, продолжает подогревать недовольство односельчан, раскулачивая середняков, а укрывшиеся за спиной таких, как он, «активистов» заговорщики продолжают морочить головы: «Мы здесь не для того, чтобы свергать власть рабочих и крестьян, а для того, чтобы вырвать крестьянство из сталинского крепостного права... привести в жизнь золотые слова товарища Ленина: «Пусть сами крестьяне решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь». Не все, однако, присутствующие на этом тайном собрании верят елейным речам подстрекателей. «Начинается с вольного труда, - думает Макун, слушая заезжего агитатора, - а кончается кровушкой». И кровушки в Сядемке, действительно, хватает: убивают первого председателя колхоза Шевырдяева, расправляются с Макуном, во время проводимого Алёхиным раскулачивания, кончает жизнь самоубийством жена Чугуева, а вечером того же дня, накануне антисоветского выступления, сын председателя Митя находит в дверях записку с угрозой отцу: «Уматывай отсюда, рыжая сука, не то останется твой щенок круглым сиротой». Мальчик остался-таки сиротой. О судьбе Мити Платонова — сквозного персонажа из трилогии С.Антонова «Царский двугривенный», «Овраги» и «Васька», - комсомольца 30-х - мы читаем в её последней части.

            Трагичнасудьбаираскулаченноговрезультатевражескихпровокаций середняка Тихомирова. Работая на железной дороге, он первым из сядемцев узнаёт о сталинской статье. Оказывается, он пострадал вопреки установке из центра: «огулом не раскулачивать». Оказывается, он никакой не кулак, а самый безгрешный середняк. И он, нарушив подписку о невыезде, возвращается в Сядемку в самый разгар антисоветского мятежа — и его снова арестовывают. Вот такое трагическое стечение обстоятельств. Тихомиров, как и Степан Чаузов у Залыгина, оказался в самой гуще политической борьбы; и обоим им, без вины виноватым, крепко досталось.

            Мымоглибыусомниться в достоверности того, о чём рассказали нам советские писатели В.Белов и С. Антонов. И потому видим большую заслугу Солженицына и Войновича в том, что они сумели-таки в своих романах – «В круге первом» и «Чонкине» - вывести на чистую воду таких махровых антисоветчиков, как дядюшка Авенир, и таких клеветников-доносчиков, как Запятаев. Не напиши они об этом, кто бы поверил, например, Сталину, когда он на январском 1938-го года пленуме ЦК ВКП(б) призывал разоблачать «карьеристов-коммунистов, стремящихся отличиться на репрессиях»?

            Чествуя «юбиляров», мы с не меньшим почтением должны прислушиваться и к слову «финалистов», которые подхватывают тему политического противоборства. В самом обнажённом виде этот конфликт представлен у Захара Прилепина в «Саньке». Переход от митингов к «бархатному террору», а затем и к погромам не мог не напомнить читателю о событиях во Франции в 1968-ом году. У них тогда ведь протестное движение представляла тоже молодёжь, да и происходило это сходным образом: от митингов и демонстраций к столкновениям с полицией и погромам.

            Как оценивают акции «Союза созидающих» персонажи из самого романа? Безлетов, например, представляющий в «Саньке» вузовскую элиту, видит в «союзниках» агрессивных хулиганов. Другой, эпизодический, персонаж, из тех, кто воевал в Афганистане, а сегодня настроен «против всех», отказывает «созидающим» в основательности: это, мол, клоуны. Обращает на себя внимание аннотация к отдельному изданию романа, где сказано о главном герое, что это обыкновенный провинциальный паренёк, который в другое время (никакого другого, кроме советского, тут не просматривается) мог бы стать хорошим рабочим или выучиться на инженера. Саша Тишин, читаем в той же аннотации, пришёл в «Союз созидающих» под воздействием тех «свинцовых мерзостей», в которые он не по своей воле был погружён по самую макушку и выше. Это вам, добавлю от себя, не какой-нибудь там постмодернистского толка ерофеевский Веничка, а вполне типический образ взятый из жизни.

            Политическая составляющая в романе Прилепина не сводится к изображению радикально настроенных юнцов. С одной стороны, их акции смыкаются с общезначимым для России движением в защиту ветеранов Великой Отечественной войны. Земляк Саши по кличке Негатив получает задание поехать в Ригу и, забаррикадировавшись с другими участниками акции в башне на одной из центральных площадей города, привлечь к нарушению прав человека в Латвии внимание мировой общественности. С другой стороны, мы не можем не ощутить и сполна пережить вместе с героем «свинцовые мерзости» сегодняшней сельской глубинки, когда он приезжает в деревню, где родился его отец и где до сих пор доживают свой век дед с бабой. Ни о каких штырях, микулёнках, игнахах уже и речи быть не может: там вообще не осталось мужиков, деревня опустела. И это ещё больше настраивает Саньку против власть имущих.

            Иную форму принимает тот же конфликт у лауреата «нулевых» Александра Чудакова. Тут сразу угадывается его предшественник, автор известного романа «В круге первом». Как и там, молодой человек оказывается под влиянием политического противника Советской власти. Но Солженицын предпочёл высказаться до конца, доведя своего героя до государственной измены. В романе «Ложится мгла на старые ступени» Чудаков лишь в конце своего повествования подводит персонаж к окончательному выбору. Схоронив деда, Антон мысленно обращается к нему: «Я не поддался советской пропаганде. Ты, дед, был прав во всём». В чём же конкретно, по сложившемуся у внука убеждению, прав был его дед?

            Дед был прав, прежде всего, в своих сословных пристрастиях. Сам он был из потомственных священнослужителей, а бабка, воспитанница института благородных девиц, - из дворян. Именно здесь корни всех их суждений о жизни, своей собственной и той массы трудового народа, который веками обеспечивал верхним сословиям райское существование. Неблагодарные, они с нескрываемым презрением отзывались о своём кормильце. «Простолюдины!» - морщила свой благородный носик благовоспитанная аристократка. Сам босяк и писал для таких же голодранцев, вторил ей дед, отзываясь о великом писателе Максиме Горьком. После Горького ему уже ничего не стоило обвинить Помяловского во вранье, Стаханова – в пьянстве и жульничестве, а крестьян, кроме дорогих его возвышенной душе кулаков, - в беспробудной лени и пьянстве. Где-то, в самых тёмных закоулках их дремучих предрассудков, проблескивали порой мысли о своей причастности к народным бедствиям, но они, эти редкие проблески, не стали озарением для их внука. Антон, например, пропустил мимо ушей - и своей порядком уже отравленной просвещённым дедом души – замечание бабки о том, что мужики всегда оказывались физически слабее своих господ: плохое, мол, питание, антисанитария… Получив историческое образование в Московском университете, молодой человек и без бабкиной подсказки мог бы во всём разобраться и сам, но он так слепо верил деду, что не принимал во внимание даже тот факт, что его родной отец, тоже по образованию историк, отнюдь не разделял взглядов родственников по материнской линии. А дед ведь тоже порой прозревал не хуже своей высокородной супруги; наблюдая за своими жуликоватыми внуками, он сочувственно вздыхал: нищета, мол, не бывает нравственной.

            В романе Сенчина «Елтышевы» рассматриваемый конфликт ушёл глубоко в подтекст: мысль о тотальном неблагополучии, отразившемся на судьбе вынесенной в название романа семьи, не оставляет читателя на протяжении всего повествования. Но порой, так же как у Прилепина, перед нами проходят вполне конкретные и запоминающиеся образы и картины. Вот управляющий разваливающегося совхоза говорит о повсеместной безработице, поминая закрытую ферму и сгоревший заводик. А вот школьная техничка рассказывает, как они всей деревней, спасая жизни, бежали из Тувы. А в родном селе Валентины Викторовны Муранове бабка Татьяна недоумевает по поводу тех же «свинцовых мерзостей»: мрут и мрут односельчане – больше, чем в войну. И всё это в полном соответствии с традицией реалистического изображения действительности.

Зато в «Карагандинских девятинах» Олега Павлова тот же мотив неблагополучия зазвучал «экзистенциальной смещённостью восприятия мира» - в знакомой тональности «другой прозы», когда художник воспроизводит не то, что есть на самом деле, а свои видения. Триптих из романа и двух повестей впечатляет. По силе художественной выразительности Павлов, можно сказать, превзошёл своих учителей – Солженицына, Шаламова и Довлатова. Но поезд-то ушёл. Устарело клише оставшегося в прошлом антисоветского андеграунда. Очевидно, по этой причине – не пропустить, ибо такое больше уже может не повториться! – букерские знатоки и выделили творение Олега Павлова из своего длинного-предлинного списка.

            «Экзистенциональная смещённость» превратила трилогию о тюремно-лагерных «служивых» в «королевство кривых зеркал».Там нет ни одного персонажа, который не годился бы в экспонаты для кунсткамеры: капитан Хабаров запивает горькую; эамполит Величко – разве что политрук из астафьевского романа «Прокляты и убиты» составит ему конкуренцию в номинации самых никудышних людишек; начальник особого отдела полка Смершевич – отвратительный урод, какой может присниться только в страшном кошмаре; проскользнувший мимолётно военкор только тем и занят, что пропивает свои командировочные; начальник лагеря Синебрюхов – вор и подлый клеветник-доносчик; прапорщик-особист Скрипицын столь же гадок, как и его начальник; комполка Победов – законченный недотёпа, зачатый, резвится автор, не от любви, а от испуга; начальник штаба полка Дегтярь похож на гвоздь, а старлей Хрулёв – на бледную поганку… Кого из читателей не утомил этот набор уродцев, пожалте в лагерную охрану из «Дела Матюшина», а то и в похоронную команду из «Карагандинских девятин»…

Как тут не вспомнить о злоключениях «маленького человека», раскиданным по бескрайним страницам отечественной классики! Может писать Олег Павлов. Только вот дело. которому он служит своим пером, совершенно не соотносится с тем, чему посвятил, например, свой писательский талант – и тоже в трилогии – Юрий Герман. Дело, которому ты служишь,- это ведь сказано не только о литературных героях, но и об их прототипах, в том числе и о писателях.

            Вопреки общепринятому этикету – «Ladiesfirst!» («Сначала дамы!», когда женщин пропускают вперёд) – роман Людмилы Улицкой я приберёг на конец разговора о конфликте политического характера в произведениях юбиляров и финалистов. Во-первых, сам материал лишь краешком коснулся нашей отечественной истории. А во-вторых, вспомнилось, как редактор «Нового мира» Твардовский предлагал то Солженицыну («Матрёнин двор»), то Залыгину («На Иртыше») поменять названия произведений. У меня, конечно, ситуация совсем другая: ничего я Улицкой не мог бы предложить ни тогда, когда она завершала работу над «Штайном», ни сегодня, когда я с ним познакомился.

            Свою позицию Улицкая высказала однозначно: хочу писать только о Даниэле. С этой целью она уже после кончины Даниэля Руфайзена едет в Израиль для сбора материалов о прототипе своего литературного героя. Даниэль Штайн, «солдат милосердия» и католический священник, поставлен ею в центр и его имя вынесено в заглавие.

            В моём читательском восприятии параллельно и нисколько не уступая сюжетной линии проповедника, развивается житие Маргариты Ковач, коммунистки. Этому образу Улицкая придала не меньше значения, чем главному герою. Если судьба Штайна складывается поступательно, по нарастающей, и кульминацию автор совместила с развязкой, приурочив гибель Даниэля к запрету на его служение, то в случае с Ковач и кульминации-то, по сути, не было, сразу развязка, знакомящая читателя с произошедшим духовным сломом. В этом я чувствую определённую недосказанность: в результате какой душераздирающей борьбы произошёл этот слом?

            Несмотря на вызывающий сомнение финал, я бы озаглавил роман иначе, а именно: «Рита Ковач, коммунистка». Противопоставив двух основных героев, Улицкая привела их обоих к поражению. Была ли трагедия Даниэля Штайна оптимистической? Не берусь судить об этом. Да и для автора это осталось неясным. Отсюда, очевидно, и неудовлетворённость после завершения работы: задача-де невыполнимая, потому, мол, и не справилась. А по мне, так автор самым распрекрасным образом справилась: воспроизведена достоверная картина эпохи, выведены убедительные характеры. Как художник-реалист она вполне раскрыла свой недюжинный талант.

            Итак, «Рита Ковач, коммунистка». Вот вехи её жития (в святые, по воле автора, она уже ни попадёт: отступница, под каким бы соусом Улицкая нам это ни преподносила; тургеневский «Порог» останется для неё вечным укором…). Двойре Брин – так звали героиню до партийного псевдонима – родилась в Варшаве в 1908-ом году. Принимая активное участие в молодёжной революционной организации, Ковач уже до войны поработала и секретарём горкома, и в числе первых подала заявление о своём решении вступить в ВКП(б). Во время Великой Отечественной войны была связной в подпольной организации, участвовала в организации Армии Людовей, которая отличалась от польской же Армии Краёвей ориентацией на Советский Союз. Воевала. После войны оказалась, как и многие оклеветанные запятаевыми коммунисты, в лагере.

            Но осталась верной прежним идеалам, считала, что смерть Сталина была тяжёлым ударом для всего прогрессивного человечества. На этой почве во время десталинизации перессорилась со своими товарищами. В 1968-ом году её исключили из партии, но восемнадцать лет спустя из Израиля, где она находилась в доме престарелых, Ковач писала заявление с просьбой восстановить её в партии. Тогда, в 1986-ом году, 78-летней старухой, она оставалась всё той же – честной, верной и самоотверженной. Через четыре года после этого Маргарита Ковач приняла крещение и отказалась таким образом от своего героического прошлого: заблуждалась, дескать, принимая за истину социальную справедливость и равенство. Всякое, конечно, в жизни бывает. Но обычно деградация личности связана с червоточиной, которая изначально дает о себе знать. У Риты Ковач такого душевного изъяна не было. Да и советские старухи, без пресловутой «экзистенциональной смещённости» их изображения в постсоветской литературе, остаются в массе своей хорошим для нас примером…

В романе юбиляра В. Дудинцева «Белые одежды» никуда наши авениры и запятаевы не делись; они лишь спрятались за чужие спины, мимикрировали или ушли глубоко в подтекст. Нахлобучив шапки-невидимки или вырядившись в подходящие для случая одежды, эта камарилья будет незримо присутствовать и действовать через своих агентов влияния в любой сколько-нибудь социально значимой конфликтной ситуации. К чести советской литературы, она доставала и этих подставных антигероев, выставляя на всеобщее обозрение, разоблачая их гнусность и враждебность по отношению ко всему разумному, доброму, вечному.

В. Дудинцев сохранил завидную верность теме противостояния изворотливым хамелеонам и успешным приспособленцам. Ни в нашумевшем в 50-е годы романе «Не хлебом единым», ни в опубликованных в 80-е «Белых одеждах» политического конфликта как такового нет. Но он даёт о себе знать, когда о генетике Посошкове, например, начинают поговаривать « с угрозой те, кто любит нажимать на педали и готов пустить в ход словечко «враг». Те же люди выводят на улицу из зала заседаний Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук профессора, осмелившегося бросить им в лицо обвинение в мракобесии. Руку тех же людей мы узнаём, когда приехавший инспектировать научную работу в институте Дёжкин признаётся, что ему не нравятся приказы министра Кафтанова и что он считает их ударом по науке. Устами своего героя Дудинцев переводит вопрос в чисто нравственную плоскость — есть, мол, от природы люди плохие и хорошие: «Один кошку ногой подденет, а другой задумается, как быть, если на его стуле Мурка сидит, а ему надо сесть...».

            Одной природой, однако, не объяснить атмосферы всепроникающего недоверия и подозрительности. Инспектировавший вместе с Дёжкиным институт Василий Степанович Цвях после собрания говорит: «С этой биологической наукой сегодня все стали следователями. Смотрят друг на друга, норовят с хвоста зайти. Конечно, в таких условиях держи ухо востро. Брякнешь что не так — и нет человека». О том, что дело обстояло так не только в биологической или какой-нибудь другой науке, читаем у Евтушенко:

 

                                   Какое наступает отрезвленье,

                                   как наша совесть к нам потом строга,

                                   когда в застольном чьём-то откровенье

                                   не замечаем вкрадчивость врага.

 

            Гораздо хуже, сетует поэт, то, что само присутствие в нашем обществе ряженых отравляло всех и вся:

                                   Страшнее, чем принять врага за друга,

                                   принять поспешно друга за врага.

 

            Уничтожающую характеристику перерожденцу (помните, как у Блока: «Был Ванька наш, а стал буржуй»?) в романе «Белые одежды» даёт полковник Свешников. О своём теперешнем начальнике Николае Ассикритове он говорит, что такие люди всегда считают себя правыми: куда ни шагнёт — там и прав. И слова-то у него самые правильные: «Исторически...», «Революционное правосознание...», «Интересы рабочего класса...» - и всё врёт». И обращаясь мысленно к погибшим на гражданской войне товарищам, он в отчаянии восклицает: «Ребята! Революционеры! Вы проворонили своего классового врага! Вы так старались, боролись с классовым врагом, а он сидел рядом с вами и подсказывал, кого надо убрать. Всю жизнь ходили с ним в обнимку. И своих уничтожали под его дудку».

            Призрак запятаевщины, как и призрак ряженых перерожденцев не исчезает вплоть до самых последних страниц романа, где он вновь появляется в образе безликого нового покровителя академика Рядно. У настоящего учёного не может быть «покровителей», формирующих ту околонаучную среду, в которой плодятся и множатся прихлебатели. Им и в науке и на производстве, в городе и в деревне противостояли положительные герои советской литературы 50 — 80-х годов: Журбины и Вихровы, Мартынов и Соколов, Лопаткин и Бахирев, Серпилин и Устименко, Крылов и Кузькин, Вохминцев и Михаил Пряслин, Женька Столетов и Фёдор Дёжкин и другие – вместе с их многочисленными прототипами.

            Ориентирами высокой нравственности выведены Давыдов у Шолохова и Венька Малышев у Нилина, Балуев у Кожевникова и Степан Чаузов у Залыгина. Борьба борьбой, рассуждает герой повести «На Иртыше», но как не пожалеть ребятишек даже своего треклятого классового врага! Об этом же писал и Леонов, у которого Вихров усыновил брошенного раскулаченным родителем мальчонку. Об этом же поведал нам и Ю.Бондарев, у которого советский офицер Княжко делает отчаянную попытку спасти от неминуемой гибели немецких мальчишек в форме тысячелетнего Рейха. Он не поддаётся распространяемой оккупантами заразе насилия и когда слышит, что из лесничества доносятся вопли и почти детский плач, поднимает над головой белый платок, и, крикнув что-то по-немецки, идёт к ним. «Он что? Ангел у вас? Святой? Да кому это нужно?» - раздаются голоса. И действительно, пишет Бондарев, « то, что делал сейчас Княжко, мог сделать только Княжко».      Духовный потенциал человека, свидетельствует советская литература, проявлялся в самой обычной бытовой ситуации. Андрей Григорьевич Сарафанов из вампиловской пьесы «Старший сын» напоминает чудаковатых героев Шукшина: та же нестандартность представлений о жизни и об окружающих людях. Та же необычность жизненного уклада и устремлений, то же неприятие приземлённого бездуховного существования. Но именно такой не поддающийся обработке по зарубежным технологиям герой и становится образцом морали как для окружающих людей, так и для зрителя. Под его воздействием облагораживается и мнимый старший сын, студент Бусыгин, ибо Сарафанов безгранично верит в людей, ищет и находит в них лучшее, сокровенное и освящает их своей любовью.

Об этом, самом главном, продолжая традиции Золотого века русской классики, советская литература не уставала напоминать нам на всём протяжении своего существования. По-пушкински глубоко было осмысленно ею преображающая и возвышающая сила любви. Исцеление любовью по-своему переживают и Валька-дешёвка из «Иркутской истории» Арбузова, и Пётр Бородин из «Соловьиной ночи» В.Ежова, и Егор Прокудин из киноповести Шукшина «Калина красная», и следователь Шаманов из «Прошлым летом в Чулимске» Вампилова.

            Чувство любви, если верить советской литературе, помогает избежать пагубного эгоцентризма. В самый день свадьбы отпускает любимого человека героиня пьесы В.Розова Нюра Салова: «Люблю тебя, Миша! Не хочу твоей свободы брать...Не хочу <...> тебя люблю, не себя...» Тем же самопожертвованием вызван отказ героя пьесы Арбузова «Мой бедный Марат» от любимой Лики. Советская литература не останавливалась и перед более сложными нравственными коллизиями.

            О ком из сегодняшних литературных героях мы думаем, вспоминая о нравственных исканиях героев советской литературы? К такому диалогу без посредников готовы прежде всего оба главных героя из романа Улицкой. Да ещё отец Антона Стремоухова из романа-победителя: будучи признан негодным к прохождению воинской службы по зрению, он отправляется-таки на фронт добровольцем, а когда его оттуда всё-таки вернули домой, отнёс все свои сбережения в фонд обороны. Дед, разумеется, не одобрил ни самоотверженности своего зятя, ни его патриотического порыва, зато оправдывал бывших кулаков, которые перешли в услужение к немецким захватчикам.

            Как Даниэль Штайн, так и Рита Ковач у Улицкой – это настоящие праведники; их верность своим идеалам, самоотверженность и беспримерная стойкость духа не вызывает сомнений ни у близких к ним персонажей, ни у читателя. Немудрено, что писательница подрастерялась к концу своей работы, и финал «Штайна» не мог не напомнить нам, как поступил со своим героем автор известного романа «Отцы и дети». Правда, о героях нашей финалистки Писарев не мог бы повторить того, что он сказал о тургеневском герое: умереть так, как умер Базаров, - это уже подвиг. Впрочем, у Даниэля ситуация была сходной; довольно точно о его служении ближнему сказал брат: ты – социальный работник, только без зарплаты.

            У последнего по времени из «пятизвёздочных» финалистов не было намерения выводить пред светлые читательские очи героев, сопоставимых с Даниэлем Штайном или Маргаритой Ковач. Нет, его Елтышевы изначально мечены печатью отступничества. Эти люди могли оставаться порядочными только в нормальных условиях существования. Супруг, например, правильно рассчитал, что для достижения благополучия (квартира с приличным телевизором, машина с гаражом, продвижение по службе) нужно вести себя по-человечески. То есть с самого начала дала о себе знать эта червоточина прагматического расчёта: я буду хороший, поскольку хорошие люди нынче в цене. И всё стало рушиться, когда ценностные ориентиры были круто подменены прямо противоположными.

            В начале 90-х Елтышев ещё не верил, что жизнь ломается всерьёз; а позже сожалел, что просчитался, не оставил службу в милиции, не переметнулся в бизнес или в телохранители. Потом спохватился, но было уже поздно: тех, кого не убили или не посадили, то есть состоявшихся «новых русских», уже было не догнать. Пришлось довольствоваться «блатной» работой в медвытрезвителе, где можно хоть как-то нагреть руки, обкрадывая «клиентуру». И куда девалась его былая порядочность! А зачем она нужна была ему теперь: ведь за то, что ты хороший и честный, в новой России не стали платить.

            И пошло-поехало. Присвоение чужого имущества сопровождалось невиданным ранее нравственным падением. Ранее чуть заметная червоточина стала разрастаться в такой душевный изъян, от которого, как оказалось, нет уже никакого спасения. Торговля спиртным, расправа над соседом, устранение поднадоевшей бабки Татьяны, смерть старшего сына, к которой он по несчастной случайности руку приложил, гибель младшего как результат всеобщей против них озлобленности односельчан – таковы вехи неотвратимого морального распада личности, сориентированной изначально на прагматический расчёт.

            Сходную трагедию переживает и Валентина Викторовна, его супруга. Всё было нормально: работа, которую она сама себе выбрала, муж и семья – так и ушла бы она на засуженный отдых, пишет Сенчин, с чувством удовлетворения и под рукоплескания сослуживцев из центральной городской библиотеки. Но накатилась беда: посадили на пять лет младшего сына, совершенным недотёпой вырос старший – а ведь когда-то собирался поступать в педагогический институт. И вот теперь эта отвратительная история с мужем, из-за которой ни на работе, ни на улице она глаз от стыда поднять не может.

            Выходит, Валентина Викторовна не что иное, как несчастная жертва обстоятельств? Но если бы только это… Если б только не тот треклятый расчёт, с каким она принимала жизненно важные для неё решения. Вот таких Елтышевых выставил на читательский суд Роман Сенчин: полюбуйтесь, мол, далеко ли мы сами ушли от них.

            Больно читать страницы, где Валентина Викторовна пересчитывает задним числом свои промахи и упущенные возможности. Просчиталась, с сожалением вспоминает она, когда из райцентра перебралась в столицу края. Просчиталась, когда вернулась на работу в провинциальный городок. Просчиталась, когда выходила замуж за молоденького сержанта милиции… Так что не состоялась она как личность не тогда, когда впервые повезла в город на продажу жимолость, и даже не тогда, когда они решились-таки на торговлю спиртным, спаивая несчастных односельчан, а гораздо раньше. Очевидно, какой-то изначальный душевный изъян и в этом случае дал о себе знать.

            Трагедия вырождения – что может быть горше! А что по этому поводу говорили в своё время наши «юбиляры» – если не сводить их к авторам произведений 1988-го года и даже к одной лишь последней 5-летке?

            Проблеме нравственного выбора советская литература уделяла самое пристальное внимание. Поначалу это выразилось в напряжённых духовных исканиях героев «молодёжной» литературы. Борьба шла по линии размежевания со всякого рода захребетниками и проходимцами. Против сердобольной мамаши в пьесе Розова «В добрый час!», пытающейся всеми правдами и неправдами протиснуть сыночка в привилегированный «средний класс», восстаёт собственное чадо. «Тебе всё шутки, - наставляет она своего непутёвого сына, ставя ему в пример из молодых, да раннего приспособленца, - а вот увидишь: Вадя будет занимать крупный пост. У него будет квартира, большая зарплата...»

Но драматург не доводит героя до морального слома. Юноша уезжает вместе со своим двоюродным братом в Сибирь в поисках своего места в жизни. «Пусть поищет!» - благословляет его отец. Пусть послужит, вторит ему Платонов из пьесы А.Штейна «Океан», вычёркивая из списка на демобилизацию фамилию своего друга Кости Часовникова: он «нужен флоту, а флот — ему». Пусть поплавает, отправляет своего героя в повести «Завтрашние заботы» В. Конецкий: Глеб Вольнов оставляет философский факультет университета и становится полярным моряком.

            По трудности решения проблема нравственного выбора порой не уступает открытому противоборству с врагом. В повести В.Тендрякова «Суд» речь идёт о вполне реальном расследовании: во время охоты нечаянно убит человек. Это могли сделать либо фельдшер Митягин, либо начальник большого и очень важного для района строительства Дударев. Егерь Тетерин — мужественный человек. Таким он был на фронте, таким бесстрашным охотником оставался он и после войны. А тут не выдержал, дрогнул, скрыл пулю, которая свидетельствовала, что убил человека не фельдшер. Выходит, одно дело проявить стойкость и мужество в разведке или в схватке с медведем и совсем другое, когда следует сделать нравственный выбор. И для Тетерина начинается суд его собственной совести, суд за проявленную им душевную слабость.

            Такой же моральный срыв переживает и герой пьесы Вампилова «Прощание в июне», когда отец любимой девушки, ректор института Репников, предлагает ему, по сути, сделку: либо ты отказываешься от моей дочери, либо вылетишь из института. Студент Колесов соглашается. И никакое запоздалое раскаяние — он рвёт доставшийся ему такой дорогой ценой диплом — его не спасает. Даже Репников, унизивший, соблазнивший и погубивший его таким предложением, получает право упрекнуть отступника: «Кто однажды крепко оступился, тот всю жизнь прихрамывает!» Мы можем только догадываться, сколько раз оступался и предавал самого себя герой «Утиной охоты». Как шёл этот процесс подмены прежних ценностей другими, заведомо фальшивыми, и как в результате этого тщательно промодулированного процесса плодились, с одной стороны, приспособленцы и стяжатели, а с другой, происходила полная деградация человеческой личности, зафиксированная в образах Зилова у Вампилова и Венички у Венедикта Ерофеева. Но в целом картина впечатляющая, благо, что для таких наших догадок и предположений советская литература не скупилась на выразительные свидетельские показания, предлагая читателю широкий ассортимент характеров от с едва заметной червоточинки до откровенно ущербных.

Если выделить главное, то камнем преткновения для всех «оступившихся» и «прихрамывающих» была психология потребителя, продавца и покупателя. Больше всего на свете они были обеспокоены тем, чтобы не продешевить. Жирную точку в этом безудержном «купи-продай» маркетинге поставил своей повестью «Царь-рыба» В.Астафьев, где герой-приобретатель готов заложить даже свою душу.

            Да, Зилову, который всё неотвратимее — во исполнение планов наших забугорных заклятых друзей — опускается до уровня «животного повышенной квалификации», не повезло. Всякое в жизни бывает. Бывает, что человек серьёзно оступается, как Колесов в пьесе «Прощание в июне», в самом начале своей самостоятельной жизни. Бывает, что человеку повезёт, как повезло Бусыгину из «Старшего сына», встречей с Сарафановым и его детьми. Бывает, что и молодые порой подают пример жизнестойкости тем, кого жизнь уже успела порядком пообмять, как Шаманова из пьесы «Прошлым летом в Чулимске». Бывает и так, что человеку, как Зилову в «Утиной охоте», пока не выпало испытать такого счастья. Но и для такого крайнего случая мы находим в рецептурном отделе советской литературы вполне реальное средство. Откроем заново арбузовскую пьесу «Мой бедный Марат». «Даже за день до смерти, - говорит воссоединившийся наконец с любимой женщиной герой, - не поздно начать её [жизнь. - В.Е.] сначала». Такой нравственной силы заряд мы не можем игнорировать и сегодня.

            Широким контекстом к произведениям букеровских финалистов звучат сегодня и духовная растерянность героев маканинского «Предтечи», и нравственная неустойчивость персонажей бондаревского романа «Игра», и воинствующая аморальность «архаровцев» из повести Распутина «Пожар», и угрожающее падение нравов, какое представил нам в «Печальном детективе» Астафьев, и прогрессирующая разочарованность героев беловского романа «Всё впереди»… По-своему эта апокалипсическая картина преломилась и в фантастических повестях Стругацких.

            Со сложным чувством запоздалого, но всё-таки необходимого прозрения будет перечитана сегодня бондаревская «Игра». Мы не можем не сочувствовать её главному герою, но в то же время не можем не думать и о тех, кто жил и пережил то же самое время и всё-таки устоял и состоялся, не рухнул, не деградировал в приснопамятных 80-х и 90-х и продолжает без мучительных угрызений совести и сомнений жить в единственном — другого нет! - выпавшем нам настоящем и с неистребимым оптимизмом встречать каждый день неотвратимо грядущего светлого будущего...

Выраженная в «Печальном детективе» глубокая озабоченность Астафьева по поводу катастрофического падения нравов созвучна общей тональности произведений 70 — 80-х годов. Впечатление тотального неблагополучия производил, например, и роман Белова «Всё впереди». Тут и саркастически выписанная защита диссертаций, кульминационным пунктом для которой оказывается не научное открытие, а банкет; тут и мода на восточную медицину и экстрасенсов; и выпущенные из-под контроля наркотики; и узаконенные стриптизы... Там, за океаном, записывает Белов в форме несобственно-прямой речи, уже знают, сколько русских останется к двухтысячному году. Они знают, какова у нас будет смертность, сколько детей будут рожать наши женщины. Высчитали процент дебильности. Они моделируют войны. Экономику и политику. Поведение женщин и молодёжи. Ведь идеологические наркотики нисколько не лучше физиологических.

С ещё большим отчаянием сопротивляется процессу духовного вырождения герой фантастической повести братьев Стругацких «Пикник на обочине». Сталкер Рэдрик Шухарт спускается в карьер, чтобы завладеть наконец магическим шаром, исполняющим любые желания. Он ни о чём уже не может думать и лишь продолжает твердить как молитву: «Но если ты на самом деле такой — всемогущий, всезнающий... разберись! Загляни в мою душу, я знаю — там есть всё, что тебе надо. Должно быть! Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, ведь не может быть, чтобы я хотел плохого!..». Устами сталкера заговорили и взмолились тысячи несостоявшихся наших зиловых и веничек, но для своего героя Стругацкие нашли возможным обозначить духовное воскрешение. «Будь оно всё проклято, - заканчивает свою исповедь и мольбу о спасении Шухарт, - ведь я ничего не могу придумать, кроме этих детских слов: «Счастья для всех даром, и пусть никто не уйдёт обиженным!» Что лучше этих «детских слов», уважаемый читатель, мы могли бы с тобой придумать? И что более обнадеживающего мы могли бы сказать сегодня, чем это сделал в своё время Евтушенко? -

 

                                   Мы народ ванек-встанек.

                                   Нас не бог уберёг.

                                   Нас давили, пластали

                                   столько разных сапог!

 

                                   Они знали: мы ваньки,

                                   нас хотели покласть,

                                   а о том, что мы встаньки,

                                   забывали, платясь.

 

            Итак, за круглым столом встретились сегодня наши юбиляры и финалисты, советская и постсоветская литература. Что дальше, после того как мы их внимательно выслушали, то бишь прочли или перечитали заново? По-моему, нам следует и дальше двигаться в двух направлениях: с одной стороны, отслеживать не только подсовываемый нам декадентский «мейнстрим», а и всё складывающееся многообразие постсоветской отечественной литературы; с другой стороны, пора уже и к советской литературе к подойти не зашоренно, а с позиции просвещённого читателя.

            Говорят, что преподавание литературы в школе переживает сегодня не лучшие времена: сокращаются часы, деформируется представление о литературном процессе, снижается роль этого учебного предмета в воспитании подрастающего поколения. Только все мы, кто закончил советскую школу, учителя, библиотекари широким фронтом, при моральной поддержке как «юбиляров», так и выкарабкивающихся из-под навороченных глыб «мейнстрима» «финалистов», можем устоять, равняясь на «могучее, лихое племя» наших героических предков.        

На том, ваньки-встаньки, стоим.

                                                                                                                                 г. Прокопьевск