Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Таёжник

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

6.

На второй год я взял с собой Геннадия Шмакова, давнего друга-поэта, охотника-любителя, но не таежника. Бывал он в тайге несколько раз, но все в ближних, обжитых угодьях. Да и то больше отдыхал, чем промышлял. Взял он двух собак: кобель у него был свой, а вторую где-то не то купил, не то выпросил. Поглядел я на этого охотника в Тарском аэропорту – смех: на ногах боты – «прощай молодость», ружье – двустволка двенадцатого калибра, ящик с патронами, и ничего съестного. Но, думаю, пусть летит, все веселее будет. Хотя и ответственно это для меня – неопытный человек в большом лесу мало ли в какой переплет может попасть, а отвечать придется мне, организатору промысла, но, где наше не пропадало. Уж больно долго и настойчиво упрашивал меня Генка взять его в тайгу. Погрузились на МИ-2, а места в том вертолете в обрез: кое-как устроились на мешках. Я посунулся поближе к кабине, чтобы показывать пилотам места, а Генка среди собак скорчился – сидит, прижатый к стенке, но терпит, молчит, не подает вида, что терпенья этого надолго не хватит. Добро – не шибко долго лететь.

Зависли в знакомом месте. Собаки вперед. Мы за свои вещи – давай их сбрасывать на землю, а Генкин сундук уперся во что-то в дверном проеме и ни туда – ни сюда. Пилоты торопят. Им висеть долго не выгодно – горючка улетает в два раза быстрее. Поднатужился я, выталкивая застрявший ящик, и располосовал себе руку о его жестяную обивку. Боль стрельнула к локтю, кровь потянулась ручейком по запястью, а Генка растерялся и вместо того, чтобы принять от меня кое-как протолкнутый наружу ящик, забегал туда-сюда. Тут еще мои собаки напали на его собак, и он кинулся их разнимать, да прямо к хвостовому винту. В такой ситуации и меланхолик закипит. А я и без того взрывной, вовсе рассвирепел – во всю горловую силу обложил Генку троекратно, и тем спас его от смерти: голова его совсем близко была от вращающегося до едва видимого круга заднего винта вертолета. Кое-как, с нервами, жуткой опасностью, высадились. Давай таскать вещи к избушке, а у Генки на ногах боты, куда ему в няшу. Плюнул, и приказал сидеть на бугре, принимать рюкзаки. А тут другая беда: сайбу свалил медведь, и, видимо, еще летом. Подгрыз столбы и свалил. Все, что в ней было: мука, макароны, крупы, сахар, сгущенка, лекарства в таблетках и пузырьках, керосин, охотничьи боеприпасы – кончил. Что мог – съел, остальное перемолол и перемешал с землею до непотребности. Хорошо, что кое-какие запасы мы взяли, на всякий случай, с собой, хотя я и не представлял вероятность такого разгрома. И повезло, что зверь в зимовье не проник, а то бы и там натворил дел.

Решил я уйти на дальнюю избушку – там промышлять и, по возможности, обеспечивать себя питанием. Говорю Генке: «Я пойду на север, за «косой» профиль и пробуду в другом зимовье дней десять, а ты живи здесь, ходи по бугру, вдоль речки, промышляй, охоться на рябчиков и косачей, но к избушке возвращайся до темноты, а то заплутаешь...» Взял я с собой пару булок хлеба, сухарей и за один день одолел лесные дебри к устью речки Березовой. По пути, еще, в известных мне местах, ловушки ставил.

Прогрел я избушку, а ночью снег выпал. Да такой мягкий, чистый, что стерильная вата. Самое дело промышлять. Как говорят охотники: короткая или горячая пороша выдалась. На ней остаются только свежие, предутренние, «горячие» следы. Взял я в тот день, не считая белок, трех соболей. Четвертого, уже в сумерках, по возвращению к зимовью, собаки загнали на один из двух, рядом стоящих, кедров. Высоко. Хвоя плотная, густая. Стрелял я – стрелял, побуждая зверька выдать себя шевелением, а он никак не показывается. Дрогнет где-то там, на верхотуре, веточка в гущине хвои, я туда стреляю – да все безрезультатно. А собаки дуреют вокруг кедров. Кору грызут. Дострелялся я до того, что заряды кончились. Упускать такую добычу позорно, а что делать? Хорошо, что я нашел в мусоре, возле разграбленной медведем сайбы, мешочек с дробью и рожок с порохом и капсюлями. И, ввиду ограниченного количества патронов, стал носить их в рюкзаке. Давай я выковыривать ножом старый капсюль. Кое-как выскреб мягкий металл, загнал осторожно новый капсюль, натряс на глазок пороха, запыжил бумагой, которую всегда брал с собой на всякий случай – костер там подпалить или еще что, на неё дроби сыпанул – тоже приткнул бумагой, и снова запрокинул голову до ломоты в затылке. Понизу уже темнота поплыла, а небо еще светлое, на фоне этого света и стал искать хвою, которая заколеблется от перемещения соболя. Собаки, конечно, свое продолжают, А их у меня тогда три было. Глядел, глядел. В глазах зарябило. Еще пару раз долбанул обухом топора по одному из кедров. А он могучий, что дуб столетний. Ему этот удар, как слону дробина. Но, все же прошла какая-то дрожь наверх: шевельнулась зверюшка, тронула хвою. Я и уловил тот момент, выстрелил. И, радость – соболь оттуда поплыл по сучьям темным комочком. Цыкнул на собак – и вот он, нежно мягкий, еще теплый. Мех его – что лебединый пух. Остынет у соболя тушка, а мех так и будет хранить его прижизненное тепло.

Обрабатывать добычу было некогда. Стемнело – скорее в зимовье. Но не прошел я и полдороги, слышу выстрелы со стороны базовой избушки – один, второй. Потом, через небольшой промежуток – еще два. Почти двадцать километров до тех мест, но по ветру, да по речке – их хлопки долетали. Затревожился я – что-то случилось? Не будет же Генка так просто палить из ружья в темноте? А куда в ночь сунешься? По ночным дебрям это расстояние не пройти. Радости от удачной дневной охоты – как не бывало. Дошел я до избушки, натопил печку, обелил соболей, накормил собак, сам поел, и все в той не проходящей тревоге, в туманных предположениях, в горячечном полусне. Не на медведя ли наткнулся горе охотник? А может, изувечился как? Заболел ли? А вдруг что-то худшее? Вдруг какие-нибудь недобрые люди объявились? Бывало такое в тайге: Борис Сысолятин – старший сын Александра Макарыча застрелен в верховьях Урны у своей избушки. Да так и не узнали, кто это сделал…

Утром я на лыжи и туда – на основную базу. По ходу смотрю свои ловушки, некоторые сломаны, вокруг – следы собачьи. Двигаюсь ближе к зимовью с осторожностью. Вижу – дым из трубы кучерявится. Отлегло от сердца: значит – напарник живой.

«Погнали собаки соболя, – стал рассказывать Генка, – я и не устоял перед соблазном добыть его – за ними. Лай, гон, круговерть. Кое-как посадили зверушку на одной сосенке. Я его и стрельнул. Огляделся – сумерки поднимаются. Небо с овчинку, а куда идти, не знаю. Давай по своим следам крутить и вовсе заблудился – накуролесили собаки много: по нескольку раз свой же ход пересекали. Да и не видно стало ничего. Вот я и подумал известить тебя выстрелами, на всякий случай, а сам решил двигаться в северном направлении, хоть до утра. Но, часа через два, повезло – вышел на путик, а по нему пройти к избушке не представило труда…» Послал бог напарника! Облегчил я сердце, как мог, в ядреной ругани, а потом ему выкладываю: «Ты, – говорю, – пострелял «на всякий случай», а я ночь крутил в тревоге душу и без сна на нарах мучился. До утра, как ты предполагал, никто еще в зимней тайге на ходу не выдерживал: усталость валит любого, а за ней сон начинает давить. Сейчас, хотя и не так холодно, а все равно задубеешь. И запомни – мы в тайгу без фонарика не ходим. С ним бы ты следы не потерял…» Сидит, улыбается, чувствую – от него одеколоном попахивает. А у нас был с собой пузырек тройного одеколона. Поглядел – там половинка осталась.

Гена еще при мне, после бритья, всегда им освежался: нальет в ладони – неизвестно сколько, и на лицо. Вроде бы мажется, а сам губы тянет, сосет что-то в рот. Я это заметил, да разве за всем уследишь…

Хотел хватить его по шее, да весь заряд злой накипи вышел. Махнул рукой, выругался напоследок и в тайгу, на путик. Уж больно завидная погода устаивалась…

Несмотря ни на что, промысел выдался отменный. В запарке, азарте, как-то незаметно поплыл конец декабря. Хлеба осталось две булки, других съестных припасов – в обрез, а вертолета нет как нет. А у нас уговор с пилотами: если три дня, после установленной даты прилета, не будет машины – значит, случилось что-то неординарное, ожидать дальше – бесполезно. Говорю Генке: « Давай будем выходить на Новый Васюган. Оттуда самолетом в Омск…» А он что, как тот Герасим – на все согласен. Да толку от этого маловато.

Начали ладить нарты. Сшили для собак упряжь из ремней, нарезанных от старых бродней и кошмы. На все ушло с неделю. Уложились. Взяли оставшиеся продукты, пушнину, оружье, впрягли собак и двинулись. Я, как всегда, впереди на лыжах, топчу тропу. И всего-то с километр отошли от избушки, Генка не усмотрел за собаками, и они натащили нарты на лесину – лыжи пополам. А тогда я еще не умел делать полозья из сырого дерева. Это сейчас для меня не составляет особого труда в таежных условиях, за пару часов, изготовить лыжу, на которой можно идти. Нахожу подходящую березу, и только березу, обтесываю ее с обеих сторон, грею над костром и гну между двух лесин. Но все приходит с опытом – в то время его еще не было.

Покрутились мы вокруг нарт, повертелись. Дальше на них хода нет. И Генка заскулил: «Я с такой поклажей не пойду – сердце слабое, боюсь…» Меня и самого сомнения брали: ведь надо пройти тайгой где-то более полторы сотни километров, а зима стала разворачиваться в полную силу. Мороз окреп до тридцати градусов. Ночами у костра будет не сладко. А что делать? Жить в зимовье и ждать чего-то? Тоже не выход – продукты на исходе, добыть кого-то по глубокому снегу, когда собаки не идут – вряд ли удастся. Да и время поджимало. Надо было возвращаться домой. Говорю Генке: «Пойду один со своими собаками. Пойду налегке, чтобы быстрее добраться до поселка. Тебе оставлю часть провизии и пушнину. Живи, жди вертолета. Если машина придет раньше, чем через пять дней, летите на восток. Я услышу гул вертолета километров за десять и разложу костер. По костру вы меня и найдете. Не будет вертолета – я доберусь до Нового Васюгана, а там – в Омск два часа лету. Узнаю, что к чему и прилечу за тобой. Тебе одному продуктов хватит дней на десять… » На том и порешили. Взял я еды, ружье – спаренную двадцатку и пошел. В тайге, через бурелом и снега, идти не то, что тяжело, гибельно. Гляди да гляди. Чуть зазеваешься и можешь угодить или в какой-нибудь провал между вздыбленными вывертами корней упавших деревьев, или поломать лыжи о валежник. И то, и другое не менее опасно – из ямы можно не выбраться, а без лыж по глубокому снегу далеко не уйдешь. Да и без всяких происшествий протягивать лыжи в рыхлых заносах нелегко. Мышцы ног, в постоянном тугом напряжении, быстро деревенеют. Тело ощутимо наливается тяжестью, будто тебя медленно наполняет что-то вязкое, неотвратное.

На свежие силы не заметил, как отмахал до устья Березовой. Там, под высоким вывертом старого кедра, расчистив снег до земли и настелив на нее лапника, и переночевал, забравшись в спальник. Да еще и в окружении собак.

Потрескивали толстые сухие колодины от легкого пламени, текущего вдоль всей длины между ними, потрескивали деревья в лесу от ядреного мороза, да и ко мне пробивался холод – особенно с того бока, что был обращен в другую сторону от огня. Приходилось то и дело переворачиваться.

Еще до рассвета, нагрев в котелке чаю и пожевав холодного сала, двинулся дальше. Так и шел: днем в горячем движении по заваленному чащобой и колодником лесу, пробивая лыжами рыхлый снег, ночью – дремотный сон на хватающем за лицо морозе, у костра, на сухом экономном пайке. Но тайгу не обмануть. Постепенно, исподволь стала накапливаться усталость. Лицо зашершавело, глаза заслезились под опухшими от дыма и мороза веками. Руки огрубели. Где-то на четвертый или пятый день, в самые сумерки, попал в спелый строевой лес без сушняка. Крепко затемнело, а ни подходящего для нодьи валежника, ни сухостоин нет и нет. Иду, еле ноги передвигаю, а лес зеленый мачтовый тянется и тянется, и конца и края ему не видно. Сплошная темная стена впереди и все. Силы на исходе. Вялость расслабила тело. И снова мне повезло: наткнулся на одинокий сухой кедр. Правда, почти в охват толщиной, но все спасение. Сбросил лыжи, а снегу по пояс. Обтоптал, обмял я его вокруг кедра и давай тяпать по сухому, крепкому, как железо, стволу. Топор звенит. В глазах темнеет, в висках молоточки постукивают, руки отваливаются в бессилии, а дерево едва поддается моим ударам. Тюкал я этот кедр часов до двенадцати ночи. От мороза деревья стонут, а у меня спина парит, индевеет. И кажется, что жгучие иголки этого инея прокалывают мою одежду насквозь, ощутимо впиваются в тело. Луна взошла, но мне все равно не видно, куда вершина клонится. Ветра понизу нет. От любого конечного взмаха топора кедр может упасть в короткий момент, и отскочить не успеешь по снегу, если вдруг он навстречу рухнет – рубить-то его приходилось со всех сторон. Тюкну топором пару раз и гляжу – не поплыла ли на фоне погасшего неба вершина в какую-нибудь сторону. Уже и казаться стало, что дерево клонится на меня. Но все обошлось. Свалил я-таки этот кедр. А после еще не меньше часа разрубал на части.

Переночевал. Полдня еще шел на восток и чувствую, что где-то по всем прикидкам должны быть томские охотники. Стал пересекать болотину, а по ней ветер лютый навстречу. Лицо стынет до боли, куржавеет. Глядь – свежий след соболя. Собаки сгрудились, поглядывают на меня. «Нет, – говорю, – ребята. Нам теперь не до него – выжить бы…» У самого еды почти не осталось, а собаки и вовсе три дня без пищи. Зашел в пихтач. Завечерело. Собаки ушли куда-то. После я узнал, что томский охотник, по прозвищу Цыган, видел моих собак и понял, что человек в угодьях объявился, но не вышел навстречу. А было до его избушки не больше трех километров. По его путику собаки и убежали.

Только раскочегарил нодью, слышу далекий лай. Мои лают. Я каждую свою собаку по голосу знаю. Решил бежать к ним, а то с голодухи куда-нибудь смоются – тогда ищи их свищи. Хотя глубокий снег не больно далеко их пустит, но на то они и собаки – найдут выход: по взгоркам, облысенных ветрами, будут шастать.

И откуда силенок прибавилось. Пробежал километра два. Слышу – лай вправо отклонился. Лают злобно, азартно. Снял ружье, зарядил нижний нарезной ствол пулей и к ним. Темно, ничего не видно. Заметил только, что куда-то все под вывернутые дыбом корни злобятся. Подумал, что соболя туда загнали, хотя и сомневался – собаки на соболя совсем по-другому лают. Но кое-как оттащил их от колодника, успокоил. А у меня дисциплина среди собак железная: мои команды всегда выполняют. Вернулся к костру, привязал их к валежине поближе к себе, и завалился спать. От усталости задремал крепко, и не почувствовал, как руки поморозил. Утром выбираюсь из спальника, а пальцы болят, опухли. Вначале подумал, что обжег, а потом понял – холодом прихватило. Попил чаю и решил сходить к тому месту, где собаки ночью злобствовали. Отвязал Юкона с Тегусом, а они с ходу рванули по ночным следам. Чару повел в поводке. Слышу – опять мои собаки заярились. Понял – берлога! Соболь бы не сидел до утра – ушел ночью. Решил брать зверя. А что делать? Продукты кончились. Самому есть нечего, и собаки давно голодные. Понятно, в одиночку идти на медведя опасно, но я знал, что верные помощники меня не подведут.

Вырубил шест, заострил и к корневому выверту. Собаки снег гребут. Рвут зубами валежник. Злобятся. Я медленно просунул щуп между наваленных сверху сучьев, глубже и глубже, пошарил им туда – сюда и наткнулся на что-то мягкое. Оттянул щуп повыше и со всего маху в это мягкое. Снежная пыль, как от какого-то взрыва, валежник в стороны, и почти передо мною, в двух метрах, черная голова зверя. Даже собаки не успели вскочить на развалившуюся кучку валежника, как я вмиг сдернул ружье и выстрелил медведю в затылок. Тут уж собаки натешились. Зверь оказался небольшим – пестун, но черный-черный, с шелковистой шерстью

Ободрал я медведя, собак накормил, и два увесистых окорока вырезал. А тушу – разрубил на части, завернул эти куски в шкуру и снегом засыпал, надеясь по возвращении домой сказать об этом вертолетчикам. Авось позарятся, заберут, и мне что-нибудь подкинут.

Тут же развел костер и сварил себе мяса в котелке. Плотная еда как бы отрезвила: и видеть я стал лучше, и бодрость в теле появилась, и уверенность в себе. Прошел я с полкилометра и увидел ловушки чужие. В одной из них соболь висел. И сразу бросился в глаза путик. По нему пошел быстрее, и хоп – профиль со свежей лыжней. Прошел по ней с километр – избушка. Услышал моих собак хозяин, вышел навстречу – Цыган с Нового Васюгана. «Ты, – говорит он мне, – больной что ли. Мы почти неделю не промышляем – мороз под сорок градусов…» Слушаю его с горчинкой, понимая, что он должен был еще прошлым днем меня встретить, а побоялся чего-то, ловлю эти мысли как бы задним сознанием, а на душе все равно посветлело – вышел, не пропал.

Наелся я супа с лосятиной и проспал почти сутки. А на второй день с Нового Васюгана прилетел вертолет – забирать лосиное мясо, что наготовили охотники на болоте для сдачи в госпромхоз. Уговорил я пилота забрать и медвежатину.

В тот же день я был в Новом Васюгане, а на следующий – в Омске. Тогда меня и огорчил и удивил Генкин поступок. Оказывается, вертолет прилетел на Егольях в третий день после того, как я ушел на Васюган, но Генка почему-то не сказал пилотам про наш уговор, и они прямиком ушли на Омск. Долго я не мог простить ему, но при всей моей вспыльчивости и жесткости со временем отошел, а в последние годы, перед Генкиной смертью, мы снова подружились.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.