Таёжник

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Заповедная Сибирь

Автор: Лев Трутнев

Просмотров: 8418

2010 год, Выпуск № 4

ОТ АВТОРА
 

Многие века в России занимались пушным промыслом – добычей ценного меха диких животных, и были времена, когда от продажи мехов государство пополняло казну наполовину. Еще совсем недавно, до начала девяностых годов прошлого века, существовали государственные промысловые хозяйства (госпромхозы), в которых работали штатные охотники-промысловики, добывая ценную пушнину. Государство имело не малый доход от меховых аукционов. После ликвидации госпромхозов, промыслы стали сходить на нет, а с ними и промысловые навыки, которые накапливались столетиями, передаваясь из поколения в поколение. Плохо это или хорошо покажет время.

Про охотников-профессионалов написано немного, и не потому, что это не представляет художественного или духовного интереса, а скорее оттого, что слишком скрытно и мало доступно для сюжетного оформления это поле деятельности. Познать все его перипетии можно лишь в том случае, если самому их изведать. Примером тому книги В. К. Арсеньева, Г. А. Федосеева, М. А. Тарковского и др.

Увлекаясь охотой с ранних отроческих лет, доподлинно уверен в её благотворном влиянии на человека. Но человека светлого, не устремленного к стяжательству, хвастовству, чванству. А если этот человек выбирает охоту своей профессией, то природа выковывает в нём такие качества характера, которые вряд ли можно приобрести, занимаясь любым другим делом: твердость воли, смелость, выдержку, честность, внимательность, непримиримость к злу… А в каких только мыслимых и не мыслимых условиях, непредсказуемых обстоятельствах оказывается порой охотник-промысловик! Чего он только не переживет, не перевидит – нередко на грани жизни и смерти, оказываясь один на один с диким миром! Представить – невозможно, узнать и пережить – трудно.

Можно с уверенностью сказать, что каждый истинный охотник-промысловик по-своему самобытен, достоин творческого внимания, но и среди них встречаются люди исключительные, поразительно колоритные и внешне, и духовно, мимо которых не пройти, не задержавшись взглядом, не изумившись. А если посчастливится узнать этого человека поближе, то откроются такие глубины его внутреннего мира, такой кладезь мудрости и дивных рассказов, что душа зайдется в ознобе от тех чудес, и любого, даже никогда не пишущего, потянет к мыслям о сочинительстве.

Судьба не однократно сводила меня с охотниками-промысловиками, профессионалами своего дела, обладающими уникальными знаниями природы. Кто-то из них остался в памяти – светло, трогательно, с кем-то до сих пор греется душа при редких встречах, а кого-то увели от промыслов жизненные обстоятельства, и гасят они свой пыл в любительских охотах. Но из всех этих друзей и знакомых особо заметен мне таёжный охотник-старожил Канушин Анатолий Михайлович. По его воспоминаниям и написано это повествование.

* Журнальный вариант.

1.

Лишь на четвертый сезон Макарыч признал меня, как стоящего охотника и разрешил охотиться со своим сыном Валеркой. А у Сысолятиных было заведено не писаное правило – заходить в тайгу по очереди, не в одно время. Первый сезон я промышлял с Валеркой на Веселеньком. Подвез нас на лошади, сколько было возможно, его брат Вовка, а там пехом, как обычно. Был конец октября. Погода чудная. Решили – пока чернотроп, ловушки ладить.

Соболь лучше всего на мясо рябчика идет. Разрубишь рябчика на шесть частей и каждую из них с помощью проволоки подвешиваешь на конец наклонной жердины, а на жердину, ближе к приманке – капкан, и тоже его мягкой проволокой вяжешь, да с таким расчетом, чтобы пойманного и свалившегося с жердины зверька ни птица, ни зверь не могли достать. В этом смысле ловушка с очепом еще надежнее, но более опасная: если в такую ловушку попадет собака, что иной раз случается, то погибнет – даже из капкана первого номера ей не вырваться. Мы такие ловушки не делали. Надо сказать, что добывать поздней осенью рябчиков не так просто. Иной раз и сам их не ешь, а на приманку оставляешь…

Как-то раз возвращаемся вдвоем с Валеркой с путика, дождь пошел. И только выбрались на профиль – так у нас называют просеку, слышим, мои собаки залаяли недалеко, и явно на белку. Ноги отяжелели, что березовые сутунки, не до промысла: быстрее бы до избушки добраться да отдохнуть. Но знаю, что собаки мои вязкие, так просто свое дело не бросят, а где их потом искать. Подошли с Валерой к кедру, стукнул он топором по стволу – белка и себя выдала. Я приложился и свалил её с вершины пулькой. Свалить свалил, да она застряла в развилке. Как мы не старались – все напрасно: висит себе на сучке и не падает. Валерка снял тужурку и полез с шестом на дерево. Пока он добирался почти до середины дерева да спихивал белку, затемнело, и дождь усилился. Валерка и говорит: «Пойдем в зимовье Димки Федоренко – до нее в два раза ближе, чем до нашей избушки. По путику ее найдем, я его капканы видел…»

Осенью темень жуткая, глаз коли. Прошли по путику какое-то расстояние и потеряли его, начали крутить и решили: пока еще совсем не потерялись, идти назад, к профилю. Но лес – есть лес: черные стволы, что каменные колоны, а вверху непробивная вязь веток. Где север, где юг – неизвестно. Зажгли фонарики, а что толку: свет от них бьет в деревья, кидает разводья теней и еще хуже дезориентирует. Не знаю, как я заметил бледную протяжку где-то вверху, слева и понял, что это потухает небо над просекой. По ней и пришли в зимовье глубокой ночью – мокрые и уставшие до изнеможения. Кое-как растопили печку, стали сушиться, и незаметно уснули.

Очнулся я от громкого лая где-то перед избушкой, растолкал Валерку. Прислушались. Все три собаки исходятся в злобе. Кучум – мой пес ярится недалеко, Вьюга – в лесу, а Валеркин кобель с другой стороны избушки. Слышим – кто-то по крыше ходит. Притаились. Хотя мы и не из трусливых, а жутковато. Кто да зачем? Кусты затрещали, и лай переместился в сторону. По поведению Вьюги, удравшей в лес, я предположил, что это медведь. Она медведя боялась. Говорю Валерке: «Ты стань к печке, а я открою дверь и со своим ружьем – тогда у меня был отличный «парадокс» – в угол. Если кто сунется в избушку – тут я его и положу…» Я, конечно, не имел в виду человека. Взял ружье наизготовку, распахнул двери – темень. Слышу, кто-то сопит почти рядом. Вьюга! Как я её не шлепнул: нервы-то на взводе были. Тут и кобели наши замелькали в отблесках света от дырок в печной дверке. Уже не лают. Цыкнул на них и затворил двери. Утром встали – снегу навалило по щиколотку. Кто к нам ночью приходил – осталось загадкой.

2.

Течет с востока в Иртыш долгая река Демьянка, уходя от болот западного Васюганья в глухие таежные леса и густо собирая в свои воды все таежные речки в округе на сотни километров. Вершина её почти упираются в истоки Егольяха, самого западного притока реки Васюган, а устье приходится в середину русла Иртыша между Тобольском и Ханты-Мансийском. Один из первых вершинных притоков Демьянки – Тегус берет начало из восточной отноги Урнинского болота. Вершина его, что птичья лапа, состоит из речек: Малый Тегус, Средний Тегус, Большой Тегус и четвертый «палец» – речушка Еловая. Все они сливаются в единое русло – Тегус, почти в одном месте – с разницей в полкилометра. Чуть ниже их слияния, на правом берегу Тегуса – охотничья избушка. Кругом таежные урманы: частью заболоченные, а частью высокие, гривные, по релкам; хвойные, в основном, сосновые вперемежку с березой и осиной. Не редок и кедр с лиственницей…

Леса кончаются всего километрах в десяти от берегов Тегуса по правой и левой его стороне, и тянутся вдоль них в северном направлении обширные болота с тысячами безымянных озер и озерков, большей частью непроходимые, дикие, глухие…

* * *

… Места на Веселеньком стали скуднеть, как-никак, а одиннадцать лет отпромышлял я в Тевризском районе, и мы с Валеркой Сысолятиным решили налаживать промысел в верховьях Тегуса. Первый раз залетели на Тегус в 1972 году втроем: я, Валерка Сысолятин и Леха Слинкин – охотник из Красноярского края, переехавший жить в Тевриз. По слухам мы знали, что на Тегусе стоит большая охотничья избушка, поднятая кем-то еще лет тридцать назад. Залетели на вертолете и сразу начали подновлять избушку, топтать путики: я – для себя, Леха – для себя. Валерка решил ходить по очереди то со мной, то с Лехой.

Зимовье было хотя и старым, но сработанное когда-то добротно. Место удачное: внизу река с удобным спуском к воде и заливными лугами, рядом – вековые сосны и одинокие кедры; на северо-восток – прекрасное клюквенное болото, на запад – брусничный бор, глухие урманы. Всего и не выскажешь. Промышлял я в тех местах шесть лет, и ни разу нас не забирали вертолетом – все пехом. А до Тевриза идти километров двести да еще и через два рукава Урнинского болота. Позже мы освоили другой путь: на Пролетарку, до нее километров сто. Выходили из леса обычно часа в четыре ночи, чтобы засветло пересечь Урнинское болото. Иначе беда: ночевать на болоте негде – сыро и дров нет. А болото на переходе с десяток километров шириной, кочковатое и местами топкое. Ходили, мучились, но стоило: добывали не только белок, но и соболя, и достаточно. В один из сезонов я с Найдой по три – четыре соболя в день добывал.

В первый год мы осваивали угодья. Я брал продуктов на неделю и уходил своим путиком километров за десять-пятнадцать от зимовья. Леха с Валеркой в другую сторону от меня. Встречались в избушке в условленное время. Была договоренность: если кто-то не появится в назначенный день – искать. Это сейчас всякие средства связи придуманы, а тогда ничего не было – ходили на свой страх и риск. Примерно, через пару недель я еще одну избушку нашел в вершине Большого Тегуса, ближе к истокам речки Укратус, подладил её, на что ушло немало времени, и остаток отпуска провел в тех местах.

В тот первый год едва договорные обязательства с госпромхозом выполнили, а в следующий сезон полетели на Тегус вчетвером: я, Валерка и Вовка Сысолятины и Леха Слинкин. Восемь собак у нас было. Прилетели, а Вовке негде жить – в избушке вчетвером не поместишься. Решили рубить ему избушку в вершине Малого Тегуса. Я шел строго по компасу, а ребята за мной теску гнали. Нашли высокое место у речки, стали лес валить, ошкуривать, сруб ставить. Каждый вечер возвращались в основное зимовье, а утром опять на новое место. Двенадцать километров в один конец. Туда – сюда – четвертак, и каждый день. Тропу набили по наиболее удобным местам. По краю заваленной колодником гривы, с полкилометра от нашей тропы, уцелел от давнего пожара островок плотного пихтача. Всякий раз, когда мы проходили мимо этого островка, моя молодая собака Ангарушка подозрительно посматривала в ту сторону. Валерка как-то и говорит: «Похоже, какой-то зверь там обосновался. Вдруг берлога. Давай я со своими собаками туда сбегаю, проверю, что к чему. От них никто не спрячется…» «Ну, иди, – говорю, – если еще ноги несут…» Я присел на колодину, жду. Над окоемом золотистая пелена. Дальний лес в оранжевой короне, размытой вечерней поволокой.

Тихо, Мирно. Воздух грудь распирает. Усталые мышцы наливаются приятной истомой. В душе светлее и покойнее, чем в дремлющей округе. Споро вернулся Валерка: «Нет там никого и ничего, пустыня…» Нет – так нет. На том и закончились наше охотничье любопытство. Наше, но не собачье: Ангарушка так и вела себя подозрительно все то время, пока мы ладили зимовье. Три недели ушло у нас на его поставку, а в конце октября прошли дожди и подморозило. По лесу звон и хруст пошел, какая охота. Стали брать клюкву, а Вовку обязали печку топить – просушивать новую избушку: лес-то сырой шел на сруб. И как раз в это время собаки загнали на дерево рысь. Валерка из карабина свалил ее. Огромный котище оказался. Еще живой был, сапог мне прокусил. После его шкуру выпросили у меня на ВДНХ, да так и замылили где-то. Обелил я его, а тушку на крышу зимовья забросил с расчетом собак кормить. А Валерка и выдал: «В деревне, – говорит, – многие рысье мясо хвалят, а мы, из-за этой погремучки в лесу, без навара болтушку хлебаем …» Я усмехнулся: «Ну, ну, лопайте, а потом я вас отстреливать буду…» Да разве эти пройдохи, коль что задумали, кого-то послушают: нажарили рысьего мяса, сидят, уплетают, да так аппетитно. А я пустым супом пробавляюсь. «Давай с нами, – подначивают они. – Вкуснятина – пальчики оближешь!..» Но я брезгливый – не притронулся…

А у нас установилась традиция: к седьмому ноября собираться в основной – базовой избушке и отмечать праздник. В тот сезон мы промышляли каждый на своем участке, по своему путику. Я с Валеркой обосновался в избушке по вершине Большого Тегуса, Вовка – в новой, только что срубленной, а Леха остался в основной. Взяли мы с пяток соболей и шестого ноября двинулись на общий сбор. На днях снежку подвалило. Валерка шел правым берегом речки, я – левым. К бревну через речку подходим – никаких следов. Белым- бело. По гребню бревна даже присыпка не тронута. Мои собаки первыми проскочили к избушке, навалились на Лехиных собак, еле разняли. Нас никто не встречает. Захожу в зимовье, вижу – в углу Лехина винтовка висит. Тюкнуло в голову – как же так: собаки здесь, оружие – тоже, а хозяина нету? Валерка поднимает корочку от хлеба – под ней малюсенькая бумажка от пачки сигарет. На ней нацарапано карандашом: ушли на медведя 4-го, и все. Четвертого, а на дворе шестое истекает. Тревога в душе еще больше зашевелилась. Глянул под потолок над нарами – моего карабина нет. Всякие нехорошие мысли полезли, а что делать? Где их искать? Ночью да по мертвой пороше – без каких-либо следов все равно ничего не определить. Вскипятили мы воды, помыли в тазу головы, причинные места, и за стол. Только наладились есть – собаки залаяли. Вижу в окно: Леха с Вовкой двигаются, несут что-то тяжелое. Отлегла от сердца тревога.

Вышли им навстречу. Залопотали, заговорили они наперебой друг другу. Понятно было одно: взяли они берлогу и как раз в том островке пихтача, который проверял со своими «отменными» собаками Валерка. Шкуру и основную часть туши оставили в наскоро сработанном срубе, а окорока принесли с собой. Ну, туда-сюда, за разговорами, намыли медвежатины, и в общий котел, варить свежину. Вовка рассказал: «Двинулся я на общий сбор, к празднику, а собаки пошли стороной, в направлении пихтового островка. Остановился я покурить. Слышу – лают взахлеб. Да злобно, с надрывом, яростью. Я и понял, что на зверя наткнулись. Бегом к избушке за Лехой. Взяли твой карабин – не с нашими же пукалками идти на медведя. Вдвоем соревнуемся в беге – кто быстрее, а Лехины собаки учесали вперед, как уловили лай моих собак. Под вывертом старой сосны чаща навалена. Собаки вокруг бесятся. Послал я Леху ткнуть щупом в берлогу. Зверь и высунул голову…»

Запах вареного мяса до того расшевелил аппетит, что не выдержали ребята, потянули по увесистому куску из котла и – за брагу. Мы ее всегда заводили с ягодами к празднику. Я, понимая, что мясо еще не проварилось до готовности и есть его полусырым опасно, попытался их отговорить. Да что толку – сотрясать воздух. Сам терплю – жду, как мясо дойдет. А ребята песняка задают, да про то, как сотня юных бойцов на разведку ходила.

Мало-помалу, и я, умяв добрый кусок медвежатины и выпив кружку браги, присоединился к ним. Встреча праздника пошла по накатанной стезе. Но ребят, переевших мяса, да еще и частью недоваренного, выпивших изрядную дозу браги, к утру одолела неотвратная жажда. Давай они сырую воду хлестать, и опять мои опасения им по боку: докатились – окошко начало белеть, а двери в зимовье не закрывались – друг за дружкой бегали гуляки в наш примитивный туалет. Тропу набили.

Посмеялся же я над ними. Осунулись, побледнели, будто провели какое-то время в концлагере. День отлеживались, а потом я собрался к себе в избушку. Вовка и говорит: «Возьми меня с собой. Хочу поглядеть, как твои собаки работают…» Пошли. Погода выдалась, как по заказу: морозец небольшой, тишина. Свежак под ногами не глубокий, мягкий, не хрустит, любой след на нем как нарисован. А воздух! До того ядреный, что создается ощущение, будто им наполняется не только грудь, но и все тело. Идти легко и светло.

Собаки сразу азартно заработали, и пока мы шли до моей избушки – взяли двух соболей. Третьего собаки загнали на кедр уже на подходе к зимовью. Заметил я его в развилке, выстрелил, а он, падая, завис. Что делать? Говорю Вовке: «Лезь, иначе не возьмем…» Он и полез. Только добрался до первых суков, кричит: «Михалыч, не могу, приперло! Штаны изгажу!..» Кричит, а сам, быстро, что обезьяна, мигом вниз. И опять ко мне: «Расстегни штаны, Михалыч, руки отерпли – не осилю ремня…» Пришлось помогать…

В удачном промысле незаметно прошли отпускные дни. Нужно было выходить к людям. Засобирался со мной и Валерка. Вовка с Лехой оставались промышлять дальше, до Нового года – им спешить было некуда. Взяли мы с собой медвежатины, две булки хлеба, рысью шкуру и раным-рано, еще потемному, двинулись на запад. Урнинское болото – угробиловка, и мы решили пойти к вершине Кедровой, а от нее через верховья Урны выйти к истокам Аю, по которому, давно исхоженными местами, спускаться в заветную Пролетарку. Расстояние, вроде, одинаковое с известным путем, но переход через болото от Кедровой, слышали, покороче и полегче. Когда высветило, собаки, как обычно, ушли вперед и скоро подали голос – соболя посадили. Валерка его из своей «тозовки» хлопнул. Соболь упал, да подранком, и прямо к Валеркиным ногам. Он и успел его ухватить раньше собак, а зверушка изогнулся и цапнул охотника за палец. Валерка хотел его стряхнуть – да так и спустил палец чуть ли не до кости…

Я обдираю соболей через губу – сам освоил этот метод и многих охотников научил. Шкурка при такой обработке получается идеальной.

Пока возились с соболем, пошел снег. Да такими хлопьями, что ничего не стало видно. А мы уже миновали вершину Кедровой: к переходу через болото приблизились, а тут пурга. Сразу потерялись все ориентиры. Слышим – собаки где-то взлаивают. Да не в одном месте. Поняли, что они по болоту оленей гоняют. На их голоса и двинулись. А Валеркин кобель – то ли занемог, то ли от старости: бредет впереди нас, мешается под ногами и все тут. Нагоним его, где криком, где пинком, а пес отбежит шагов на десять и опять за свое. Валерка даже, рассердившись, хотел пристрелить его, да я не дал. А тут сквозь снежную завесу вижу – прет на меня олень. Наклонил корону рогов чуть ли не до земли и летит напрямую, аж снег из под копыт вихрится сильнее пурги. За ним – собаки. Очумел, вероятно, от страха зверь и ничего из-за снега не видел. Я сдернул с плеча свой «парадокс», нажал на собачку: бац – осечка, бац – осечка. Прошиб бы меня рогач насквозь, если бы не Валеркин ленивый пес – прыгнул он встречь оленю. Тот и сиганул в сторону. Миг – и зверь скрылся в снежном вихре вместе с погнавшимся за ним кобелем. Переломил я ружье – а оно не заряжено. Холодок прокатился по хребту. Не кобель бы – так и неизвестно что бы со мной стало. Спас он меня от мучений или даже гибели. Вот и выходило: я его отстоял от хозяйского гнева, когда Валерка схватился за винтовку, а он меня – от острых оленьих рогов…

Двинулись дальше по болоту. Вокруг один снег. Куда направляемся – неизвестно. Только компас указывал, где юг, где север, но это почти ничего не значило: мы, чаще всего и почти всегда, выходя из урманов, ориентировались на лесные гривы и острова, на далеко выступающие мысы лесной стенки по горизонту, на отдельные деревья. По ним и держали нужное направление, которое постоянно менялось в зависимости от проходимости тех или иных мест, и компас в таком случае ничего не давал. Двигаться напрямик по болоту станет лишь неопытный человек, а промысловик, имея не малый опыт таежной жизни, пойдет лишь тем путем, который менее опасен и более легок. Он знает не только где и как растут те или иные деревья, кустарники, но отличает по цвету и травы на опасных или, наоборот, безопасных местах. По полету птиц и их видам может определить, что находится в той или иной стороне…

Стало темнеть, а под ногами зачавкала грязная, слабо застывшая жижа, смешанная с падающим снегом. Валерка ходок слабый, начал отставать, а я нажимал, думая выйти на знакомый профиль, по которому надо сворачивать к вершине Аю. Да и хотелось заночевать в лесу, на сухом месте, у костра. На болоте не выдержишь зимнюю, пусть не очень холодную, ночь – переохлаждение возьмет свое. И Валерка все чаще и чаще стал исчезать в снежной пелене. Опасаясь его потерять, останавливался, ждал. Для него, а, возможно, и для меня, потеря друг друга в такой кутерьме – погибель. В очередной остановке, пропуская Валерку вперед, ступил я чуть в сторону и провалился в няшу. В броднях сразу захолодело, ступни потянуло судорогой. И без того натруженные ноги и вовсе стали неподъемными. Совсем хана! Глянул на часы – третий час ночи, а мы вышли из зимовья в четыре часа утра. Почти сутки на ходу! Сколько еще удастся пройти болотом? На сколько хватит жизненных сил? И как-то спокойно, в безразличии потянулись мысли о возможном конце. И так просто, так обыденно – без остроты. Понял я, что это смертельная усталость лишает меня какого-либо телесного и духовного сопротивления, но не мог стряхнуть навалившийся груз бессилия. «Близок конец,»- подумалось как-то вскользь, и каким-то глубинным сознанием… И тут мелькнула искорка спасения – мы наткнулись на небольшой, метра на два в поперечнике островок, посредине которого торчал огромный пень, а рядом, на болоте, стояло два сухих дерева. Кричу Валерке: «Руби сухостоину, пока я выскребу из бродней жижу…» А снег лепит и лепит. Вокруг островка зыбун трясется. Притулился я на пень, свечу Валерке фонариком. Затюкал он топором по высушенной до стальной крепости древесине. Тюкал – тюкал и заплакал. «Не могу, – говорит, – сил нету, и палец укушенный рвет болью…»

Ноги у меня совсем задубели. Кое-как поднялся и за топор. Бились, бились – свалили эту сухостоину, а она на соседнее дерево упала. Валерка и вовсе раскис: «Подыхать нам тут и все…» А я губу прикусил, в глазах мельтешит что-то: ни то снег, ни то какие-то мушки – и долблю, долблю топором по дереву. Кое-как срубили и вторую лесину. Я подсунул ее под пень и запалил. Загорелось сухое дерево, зарадовал сердце огонек пламени, и злая темень плотно подступила со всех сторон. Вот-вот сожмется её кольцо. Но огонек перекинулся на расщепленные края неохватного пня, и вскоре он начал тлеть, испуская благодатное тепло. Валерка почти никакой: притулился к самому пню, почти рядом с огнем, и головенку уронил на грудь. Я стянул бродни – ступни ног отдались такой болью, что я невольно застонал. Кое-как пристроившись на лежавшую рядом сухостоину, я стал сушиться, прикидывая, что же делать дальше? Пень огромный – будет гореть до утра, тепло от него не даст замерзнуть. Но как спать? Кругом сырое болото. А вблизи огня – опасно: после такой усталости сон свалит намертво – загореться можно. Подумалось, подумалось, а иного выхода, как дремать на корточках, не было. Тут же, непреодолимая слабость стала натекать в мое тело, веки поплыли друг к другу, смыкаясь, и сил не было их разнять, хоть спички вставляй. Но на каком-то миге движения они чуть-чуть отжались друг от друга словно некто заложил в них два разнополюсных заряда, не давая ресницам сомкнуться, а в эту щелку я видел и слабые язычки пламени, танцующие по всему пню с подветренной стороны, и темную, скукожившуюся фигурку Валерки, и длинные полосы летящего снега. Я словно застыл в таком состоянии без какого-либо движения…

Прошло несколько часов в полусне, в полубреду, и в те же щелки между веками я стал замечать, как оседает пень, обливаясь синевой шаящих углей, как расплывается в изморози Валеркина фигура, как уплывает побелевшее от инея болото, открываясь глубже и глубже. И первое, что я осознал, это то, что закончилась пурга и наплывает рассвет. Шевельнул плечами – боль затекших мышц стрельнула в тяжелые руки. Распахнул глаза и не без труда распрямился. Над болотом висел слабый туман изморози. Дали просматривались смутно. Перво-наперво, посунулся к Валерке – не закостенел ли? После двух увесистых тумаков он вяло поднял голову и открыл глаза. От сердца отлегло – живой и невредимый, а расшевелить таежника дело недолгое. Попытался сказать ему пару ободряющих слов, а губы зашуршали, как жесткая бумага, и получилось что-то неразборчивое. Напарник и вовсе неузнаваемо таращил на меня глаза и каким-то полудиким взглядом озирался. «Подъем!» – скомандовал я и потянул Валерку за плечи. Он только головой помотал и как чумной – ни слова. Понял я, что холод пробрал его до костей. Выгонять надо простуду, а то через несколько часов она о себе заявит. Сгоревший до корней пень еще хранил горячие угли. Кинул я на них котелок, а в него сала медвежьего. Оно плавится быстро. Через несколько минут пощупал сало пальцем, смазал себе губы и прямо через край стал пить теплое, не вкусное до отвращения, но верное средство при простуде. Отпил половину, сунул Валерке котелок, а он замотал головой, губы сжал и отвернулся. Пришлось применять силу…

Пока разминались, нагоняли живинки в тело, совсем рассвело. Стали искать ориентиры. Видим справа какой-то большой лес, а его не должно быть. Где мы? Говорю Валерке: «Давай обойдем этот лес, что-то, может, и прояснится». Иного решения не было: идти на юг без ориентировки – больше, чем опасно. Двинулись в направлении леса, а собак нет, Всю ночь они где-то пробыли, и скорее всего, на каком-нибудь сухом островке в виде того, что спас нам жизнь. В пургу, да на сыром болоте они просто нас не нашли. Но за них я не тревожился, знал по опыту – рано или поздно вернутся. Уходить им здесь некуда. А гурьбой собаки никогда не заблудятся.

Снежку подвалило за ночь заметно – идти стало труднее. Часа два-три мы огибали лес и заметили на взгорке балок. «Так это нашего Борьки речка! – узнал Валерка балок – он раньше бывал в нем со старшим братом Борисом. Слева вершина Урны, мы ее прошли ночью и не заметили, Сейчас выйдем на пятый квартал, а там батина избушка добротная…» Прибодрились мы и, минуя, балок, вышли на путик. По нему стали спускаться с долгой крутизны к избушке.

Как отрадно, после долгих и опасных мытарств, прийти в жилище! Пусть тесное, почти примитивное, но жилище. Где есть печка, дающее желанное тепло, есть нары для полноценного отдыха, есть стол, на котором можно нормально поесть… Правда, Макарыч, видимо торопился домой: бросил избушку неубранной, даже на столе остались немытые чашки с недоеденной едой, в которых жировали мыши. Пришлось убираться, растопив предварительно печку. Пока занимались избушкой – появились собаки – все сохранные и не очень-то голодные. Видимо, заловили они где-то оленя, там и пировали, и отлеживались.

На другой день, под вечер, вышли к верховьям Аю. На подходе к речке, срезая путь, попали в кочку по пояс. Между кочками вода. Я лишний раз убедился, что прямиком ходить по нашей тайге нельзя.

К речке попали в сумерках. Постучал я палкой об лед, а он гудит, как барабан. Вода в реке упала, и образовались пустоты – самые опасные ловушки для человека. Пришлось искать известный переход – бревно с берега на берег. Вышли к нему уже в темноте. Валерка двинулся по бревну первым. Я светил ему фонариком. И всего-то два-три шага осталось до другого берега, как Валерка не удержался на скользком от льдистого налета бревне, грохнулся на лед, и проломил его. Орет, барахтается. Что делать? Бежать по бревну – туда же свалюсь, да и светить мне некому, а сам себе не посветишь, не потеряв равновесие. Выключил фонарик – и сразу густая темень погасила всякую видимость. Пришлось двигаться по бревну на ощупь, ползком. Слышу – кроет Валерка кого-то недобрыми словами и прибрежные кусты ломает – значит выбрался. Кричу ему: «Свети! А то и я сорвусь на лед.» Ударил луч его фонарика вдоль бревна, а впереди меня, на бревне, Валеркин кобель оказался. Стоит и скулит, лапы дрожат – боится идти. Мои собаки давно по льду перемахнули на ту сторону, а этот, видимо, и по льду бежать забоялся, запрыгнул передо мной на бревно – пока я гасил фонарь и пристраивался ползти на четвереньках. Что делать? Ситуация: собака в таких случаях непредсказуема. Вдруг сиганет назад или вовсе – на меня? А сил уже крепко держаться не осталось: вымотались за день и в прибрежных кочках. Валерка зовет пса, ругает, а он ни с места. Я осторожно подобрался к нему почти вплотную, стал толкать в зад – бесполезно. «Отползи от него, – орет Валерка, – а то плохо видно, тебя зацеплю. Я его хлестану из винтовки.» – «Не смей! – кричу. – Покажи ему что-нибудь похожее на сухарь и помани…» Надо сказать, что к тому времени у нас ничего съестного не осталось. Сутки, потерянные на болоте сказались и на припасах. А Валерка: «Я сорвался с бревна у берега. Тут не глубоко, а ты на самой середине речки, если пес тебя свалит на лед – не выберешься! Там течение сильное…» Ничего себе – подбодрил. Хотя о том же и я подумал. «Все равно, – отзываюсь, – не стреляй. Делай, что я сказал…» А сам начал уговаривать пса ласковыми словами и тихонько толкать вперед. Что помогло кобелю преодолеть страх: мои ли уговоры, или зов хозяина – трудно сказать, но он пошел, и я за ним пополз, и переход наш завершился благополучно.

Уже глубокой ночью дошли мы до дальней избушки на участке Макарыча. А она совсем маленькая. Я чуть дверной косяк плечом не вынес, пролезая в неё. Зажгли коптилку. Кое-как разместились, боясь лишний раз шевельнуться. Затопили печурку. На ней стояла кастрюля с давней, застывшей, лапшой. Разогрели её и всю выскребли. Валерка расположился на дровах, возле печурки, чтобы просушиться – он так и шел мокрым от самой речки, а я скорчился на коротких нарах. Нагрелась избушка. Жарко стало, и с потолка закапало. А у меня сил никаких не осталось. Едва рукой шевелю, сгребая со скул холодные наплывы капель. Так и промучились всю длинную ночь.

Утро выдалось волглым, пасмурным. Решили идти полями, и только выбрались на опушку леса – свежий след соболя. И как его собаки не засекли? Видимо, где-то стороной проскочили. А нам уже не до соболя. Силы на исходе, а до Пролетарки еще километров десять. Идем, молчим, каждый свою думку тянет, а скорее всего их, четких, уже и не было. Только выбрались на покосы, видим – прет кто-то на лошади в санях. Обрадовались. По масти лошади узнали Гошку Алычанова, татарина. Он промышлял поблизости от Пролетарки и только днем, и на лошади: ночевать в избушках боялся. «Там шайтан!» – говорил.

Поздоровались. Он только из дома выехал. «Соболь видел?» – спрашивает. Мы ему про свежие следы и сказали. За это Гошка дал нам хлеба и довез до самой деревни. А у Макарыча баня наготове, будто чувствовал, что мы в тот день выйдем из леса. А вернее – суббота на дворе выстоялась. Мы-то счет дням потеряли. И какая это благодать, когда знаешь, что окружавшие тебя люди всегда рады твоему возвращению, и возвращению не простому, а особо опасному, когда на столе ждет сытая и горячая еда, а отмякшее под хлесткими ударами березо-пихтового веника давно не мытое, исстрадавшееся тело блаженствует! И вряд ли кто иной, кроме охотника-промысловика, да еще, возможно, геолога может почувствовать и душевно оценить эту благость…

3.

И еще один выход с Тегуса до сих пор помнится. Тогда уже другую сторону товарищеской поддержки пришлось испытать. Забросили нас вертолетом до пятого лесного профиля втроем: я, Валерка и Николай Иванов. У Валерки на тот раз собак не было. У Меня: Тегус, Найда, Юкон и Ласка – молодая собака, взятая у одного из наших охотников для натаски. У Иванова – две собаки. Обе, как потом оказалось – не рабочие. От профиля до моей избушки в вершине Тегуса прошли пешком. Это не так далеко.

Обосновались. Промышляем. Иванов все поблизости от профиля ходил со своими собаками – боялся заблудиться. Взял он одного соболька да и то с помощью моих же собак.

Пришло время выбираться из леса. А снегу к тому времени навалило по колено. Стали мы на лыжи, как обычно, в четыре часа утра и двинулись строго на запад, чтобы с рассветом увидеть на той стороне болота стенку леса в вершине Малой Урны. Обычно, в ясный день, заметно лишь тонкую полоску на горизонте, будто кто карандашом прочертил по краю неба. На эту полоску и двигаемся. От Урны, через Веснянку, ищем вершину Кедровой, а с нее выходим в верховья Аю. Дальше – строго на юг, к Пролетарке.

Потянулись. Мы с Валеркой, по очереди, топчем лыжами тропу. Иванов, ссылаясь на больное сердце, двигается сзади. За ним – собаки: по глубокому снегу они иначе не пойдут. А Найда была в положении и плелась после всех. С собой мы несли лишь еду да «тозовку». Кто топтал на лыжах тропу по глубокому снегу, тот знает, что это за адский труд. Лыжи валятся чуть ли не до земли. На них обрушивается снег. А под снегом то кочки, то валежник или горелыши, то крепкая, как проволока, трава. Ноги долго не выдерживают такого напряжения, немеют, схватываются судорогой. И не только ноги – спину ломит, по лопаткам жаркий пот плывет, шапка на голове преет… Валерка ходок неважный, и основная нагрузка падала на меня. «Потопчи хоть немного», – обратился я после очередного запала к Иванову. А он: «Не могу. Опасно. У меня ишемия…» Плюнул – и снова вперед до потемнения в глазах.

Вершину Малой Урны миновали к вечеру и уже в сумерках вышли к избушке на большой Урне. Избушку никто не посещал с самой осени. В дожди крыша текла, на нарах и на полу ошметки наледи. В окне нет стекла. Решили спуститься к балку. Это под увал, путь знакомый. В балке кое-как и перекоротали ночь.

Утром двинулись к вершине Аю. Отошли прилично. Хватились – Ласки нет. Собака чужая – я за нее в ответе. Последним уходил Иванов, и он должен был закрывать балок. Ласка молодая, неопытная – могла остаться в балке. Озлился я на Иванова: «Застрелить тебя мало!» – кричу. А он только глазами моргает. Отдал я им «тозовку», пушнину и налегке решил вернуться в балок: в надежде догнать напарников где-нибудь на подходе к избушке Макарыча, в верховьях Аю. И, как назло, отошел я от ребят километра на два – сидит на сосенке глухарь, да близко, а стрелять не из чего. Вовсе огорчился, и мысли потянулись какие-то невеселые. Что-то тревожило душу. Пришел к балку. Точно – он не закрыт, но Ласки там не оказалось. Ушла назад – в избушку. Двинулся туда, а это километров двадцать пять. Добро, что лыжню не замело снегом. Хотя и не совсем она была чистой, но все же идти по ней несравнимо легче, чем по целинному снегу. К вечеру дошел, а Ласки и там нет. По следам понял – побежала к основному зимовью. Видимо, придремала она в балке, а когда очнулась – нас уже не было: вот и понеслась, по глупости, на обжитое место. А туда идти одному без продуктов и оружья – гибельное дело…

Затопил я печку. Нашел на полке пачку чая и кусок старого, пожелтевшего сала. Встреченный глухарь как раз был бы тогда кстати. Но пришлось довольствоваться тем, что нашлось. Переночевал, а утром стал догонять напарников. Весь день напрягался до изнеможения и к вечеру, в сумерках был у Макарыча. «А они утром отчалили, – стал сокрушаться Макарыч, когда узнал про собаку, про мои мытарства и нашу общую догово-ренность – ждать друг друга. – Иванов все торопился – на работу, вроде, ему надо было срочно. Я и отвез их на лошадке до Федоровки…» От Федоровки до Тевриза ходили машины. Плюнул я, выругался и, подкрепившись у Макарыча, пошел на Бородинку – где пешком, где на попутках. Вечером был в Бородинке, переночевал в кочегарке на шлаке и в Тевриз… Дальше все обошлось без задоринки, но после того промысла какая-то капля горечи осталась в душе и надолго.

4.

Егольях! В самом названии этой небольшой речки – одной из многочисленных притоков Васюгана улавливаются отзвуки чего-то древнего, таинственно дикого, похожего на боевой клич. Течет Егольях строго с запада на восток, нигде не делая большой кривизны, петляя как бы вдоль некой просеки. Длина его от истока до устья в прямом измерении около сотни километров, а по руслу – неизвестно. Пробивается Егольях из того же болота, что и Большая Демьянка, текущая на запад. Истоки их довольно близки – не более десяти километров друг от друга. Только природа направила один слив на восток, а другой – на запад.

Как и все таежные речи Егольях оброс многочисленными притоками: Ножевая, Березовая, Лосевая, Воронья и другие. Из них – Воронья особо заметная. От истоков Егольяха и вниз по его течению – обширные урманы с преобладанием березы, осины и кедра, хотя немало имеется и деревьев других хвойных пород. Верховые, гривные и заболоченные леса плывут на север и на юг от Егольяха нескончаемыми волнами. Дико, безлюдно на сотню верст вокруг. Добраться в верховья Егольяха можно только на вертолете. Пешком или на какой-либо иной, не летающей, технике к ним хода нет…

В тех, почти первозданных местах, я стал промышлять около тридцати лет назад, и с той поры ежегодно, за редким исключением, начиная от средины октября и до конца года провожу в дорогих моему сердцу угодьях. Имея в верховьях Егольяха обширный дом с баней и хозяйственными постройками, четыре избушки на разных путиках, я не бросаю промысел, хотя и занимаюсь им теперь больше для души, отдыхая и набираясь сил на дальнейшую жизнь, на добро и светлую радость…

5.

Шесть лет я отпромышлял на Тегусе. Один сезон был особенно удачным: только собольих хвостов, как принято у нас считать, мы с Валеркой добыли на два плана. Но меня все время тянуло в другие места. Знакомое, изученное, пройденное и пережитое в избушках ли, на открытом воздухе, у костров, становилось привычным, обыденным. Из года в год исхоженные до каждого потайного уголка угодья меньше и меньше заряжали духом новизны или радостью открытий. И даже почти всегда удачные промыслы не приносили того удовлетворения, того душевного света, что охватывали меня в первые годы на Тегусе. И потянуло меня в иные края, к иным местам. Пусть менее богатым, но другим. Предложили мне участок на речке Долгой, притоке Ягольяха. Участок привлекательный, тогда самый северный из всех участков по водоразделу между Иртышом и Обью. Я согласился. Договорились мы с Вовкой Домашенко промышлять на Долгой вместе. Целый день вез нас туда охотовед на танкетке. Кто ездил на этой гусеничной технике по гарям и болотам, тот знает, какое это мучение. А кто не испытал – тот вряд ли может представить жесткую, ни с чем не сравнимую тряску, при которой тебя постоянно кидает из стороны в сторону, подбрасывает и резко опускает… Ну, да ладно, нам не впервой терпеть – добрались мы до избушки на Долгой, а там уже Олег Савченко обосновался. Что делать? Не будешь охотника гнать. Решили назад двигать, к вершине Полугара, тоже притоке Ягольяха, но уже с восточной стороны. Там, у самой границы с Томской областью, находился один из промысловых участков и не бросовый. Еще день потеряли, пока к нему двигались. Но невезуха, как и беда, в одиночку не ходит – и там уже сидел Вовка Семенов – из молодых охотников. Позже – классный промысловик! Пришлось его потеснить. Дальше на восток была еще одна избушка на самом краю ряма, окантовавшего крыло Васюганского болота. Места там неплохие, но едва открылся зимник, как по нему пошли тяжелые лесовозы. День и ночь гул. Хотя и километрах в десяти от нас, но все равно слышно. А это не нравится ни птице, ни зверю. Да и мне…

На следующий год директор госпромхоза говорит: «Есть один отдаленный участок в вершине Егольяха, но добираться туда трудно, только по воздуху…» А мне такой расклад по душе. Тогда вертолетчики летали более-менее свободно: им нужно было за определенное время определенные часы налетывать. Рыскали они по глухим местам: ягоду, рыбу, мясо, пушнину – где скупали по дешевке, где сами добывали. В общем, нашел я желающих отвезти нас на Егольях, за определенную плату, конечно. Угодья далекие, дикие, мне незнакомые. Одному туда соваться рискованно. Взял я с собой на первый сезон Вовку Медведева – охотника неопытного, ни разу не бывавшего в тайге, но горячо желающего заняться промыслом, и главное – имеющего собак. Полетели. От Тары туда больше часа лету. Гляжу вниз – синь – синью. Тайга. Болота – то коричневые, то светло желтые, с гривами, релками, островными лесами. И во все стороны, бесконечно. Такое впечатление, будто вертолет не двигался, а стоял на месте. И вот внизу показалась знакомая по карте ветка верховьев Егольяха. Крутанулись – садится негде, а зависать, чтобы нам было сподручнее высадиться, можно только над болотом. Стали выбирать подходящее место – поближе к лесу. А мне говорили, что где-то в вершине Егольяха должна быть избушка. Давняя, поставленная в какие-то годы, уже неизвестно кем. Уговорил пилота сделать еще пару кругов и на следующем развороте заметил избушку на краю леса. От болота до нее меньше километра. Пригляделись, вроде бы, подходящее место для высадки заметили. Внизу трава стелется, кустики какие-то, а что среди них – неизвестно: и сухие валежины могут быть, и колодник… Но иного выбора не было – на лес не прыгнешь. Зависли. Выскочили собаки, и мы давай свои рюкзаки с провиантом и шмотками выкидывать.

Суетимся в горячей спешке, трепетном состоянии. Оглушающий рев мотора, закладывает уши. Воздух, раскрученный лопастями, бьет хлесткими ударами, валит с ног. Перед глазами, как в немом фильме, все в каком-то неправдоподобном круговороте. Даже не заметил, как вертолет потянуло вверх. Ощутил лишь ослабление воздушного напора, и, подняв глаза, увидел, как винтокрылая машина начала закладывать крутой вираж, удаляясь в просвет между двумя островами темного леса на краю болота.

Избушка оказалась, хотя и древней, но еще пригодной для жилья: лишь кое-что мы потом подправили, подделали, обновили. Вещи таскали через кочку по пояс, а под ногами хлябь. Тонешь в нее и за кочки цепляешься. Такого облома я даже на Урнинском болоте не встречал. Ухайдакались, но на душе было светло. Еще бы – новые, давно никем не опромышляемые угодья! Хотя, после, нашел я место, где стояла чья-то палатка. Вероятно, томские охотники туда залетели, да, услышав нас, смылись.

А угодья и в самом деле оказались богатыми и зверем, и птицей. На болоте – стада северных оленей бродили, в лесу – белки и соболя мог не заметить только слепой. Глухари то и дело шумели крыльями, взлетая в чапыжнике. Рябчики, что воробьи, суетились в ельниках. После и лосей пришлось встречать, и медведей… А ягод на болоте, особенно клюквы – невпроворот.

Стал я осваивать новый участок. Вовка от избушки далеко не отходил – боялся заблудиться, да и страдал какой-то непонятной манией: ему все время казалось, что сзади него кто-то идет.

Ходил, охотился, стрелял… Вскоре нашел еще одну избушку, а всего приглядел и приготовил четыре места, где можно было при случае отлежаться. И основную базу, у первой избушки, обустроил: прежде всего, поставили мы с Медведевым сайбу на сваях для хранения продуктов и кое-каких, необходимых для проживания, припасов, соорудили перед входом в избушку навес, наготовили дров… Так, в работе, в знакомстве с местностью, не плановой охоте и прошло время. Возможно, самое чудное, вобравшее в себя и радость новых впечатлений, и торжество чувств первооткрывателя, и остроту охотничьего азарта: пожалуй, впервые я так удачно и много раз брал соболя не ловушками, а на ружье. И погода стояла, как по заказу: солнечная, бесснежная, с легким морозцем. Но все когда-то кончается. Прилетел вертолет, и мы попрощались с Егольяхом.

6.

На второй год я взял с собой Геннадия Шмакова, давнего друга-поэта, охотника-любителя, но не таежника. Бывал он в тайге несколько раз, но все в ближних, обжитых угодьях. Да и то больше отдыхал, чем промышлял. Взял он двух собак: кобель у него был свой, а вторую где-то не то купил, не то выпросил. Поглядел я на этого охотника в Тарском аэропорту – смех: на ногах боты – «прощай молодость», ружье – двустволка двенадцатого калибра, ящик с патронами, и ничего съестного. Но, думаю, пусть летит, все веселее будет. Хотя и ответственно это для меня – неопытный человек в большом лесу мало ли в какой переплет может попасть, а отвечать придется мне, организатору промысла, но, где наше не пропадало. Уж больно долго и настойчиво упрашивал меня Генка взять его в тайгу. Погрузились на МИ-2, а места в том вертолете в обрез: кое-как устроились на мешках. Я посунулся поближе к кабине, чтобы показывать пилотам места, а Генка среди собак скорчился – сидит, прижатый к стенке, но терпит, молчит, не подает вида, что терпенья этого надолго не хватит. Добро – не шибко долго лететь.

Зависли в знакомом месте. Собаки вперед. Мы за свои вещи – давай их сбрасывать на землю, а Генкин сундук уперся во что-то в дверном проеме и ни туда – ни сюда. Пилоты торопят. Им висеть долго не выгодно – горючка улетает в два раза быстрее. Поднатужился я, выталкивая застрявший ящик, и располосовал себе руку о его жестяную обивку. Боль стрельнула к локтю, кровь потянулась ручейком по запястью, а Генка растерялся и вместо того, чтобы принять от меня кое-как протолкнутый наружу ящик, забегал туда-сюда. Тут еще мои собаки напали на его собак, и он кинулся их разнимать, да прямо к хвостовому винту. В такой ситуации и меланхолик закипит. А я и без того взрывной, вовсе рассвирепел – во всю горловую силу обложил Генку троекратно, и тем спас его от смерти: голова его совсем близко была от вращающегося до едва видимого круга заднего винта вертолета. Кое-как, с нервами, жуткой опасностью, высадились. Давай таскать вещи к избушке, а у Генки на ногах боты, куда ему в няшу. Плюнул, и приказал сидеть на бугре, принимать рюкзаки. А тут другая беда: сайбу свалил медведь, и, видимо, еще летом. Подгрыз столбы и свалил. Все, что в ней было: мука, макароны, крупы, сахар, сгущенка, лекарства в таблетках и пузырьках, керосин, охотничьи боеприпасы – кончил. Что мог – съел, остальное перемолол и перемешал с землею до непотребности. Хорошо, что кое-какие запасы мы взяли, на всякий случай, с собой, хотя я и не представлял вероятность такого разгрома. И повезло, что зверь в зимовье не проник, а то бы и там натворил дел.

Решил я уйти на дальнюю избушку – там промышлять и, по возможности, обеспечивать себя питанием. Говорю Генке: «Я пойду на север, за «косой» профиль и пробуду в другом зимовье дней десять, а ты живи здесь, ходи по бугру, вдоль речки, промышляй, охоться на рябчиков и косачей, но к избушке возвращайся до темноты, а то заплутаешь...» Взял я с собой пару булок хлеба, сухарей и за один день одолел лесные дебри к устью речки Березовой. По пути, еще, в известных мне местах, ловушки ставил.

Прогрел я избушку, а ночью снег выпал. Да такой мягкий, чистый, что стерильная вата. Самое дело промышлять. Как говорят охотники: короткая или горячая пороша выдалась. На ней остаются только свежие, предутренние, «горячие» следы. Взял я в тот день, не считая белок, трех соболей. Четвертого, уже в сумерках, по возвращению к зимовью, собаки загнали на один из двух, рядом стоящих, кедров. Высоко. Хвоя плотная, густая. Стрелял я – стрелял, побуждая зверька выдать себя шевелением, а он никак не показывается. Дрогнет где-то там, на верхотуре, веточка в гущине хвои, я туда стреляю – да все безрезультатно. А собаки дуреют вокруг кедров. Кору грызут. Дострелялся я до того, что заряды кончились. Упускать такую добычу позорно, а что делать? Хорошо, что я нашел в мусоре, возле разграбленной медведем сайбы, мешочек с дробью и рожок с порохом и капсюлями. И, ввиду ограниченного количества патронов, стал носить их в рюкзаке. Давай я выковыривать ножом старый капсюль. Кое-как выскреб мягкий металл, загнал осторожно новый капсюль, натряс на глазок пороха, запыжил бумагой, которую всегда брал с собой на всякий случай – костер там подпалить или еще что, на неё дроби сыпанул – тоже приткнул бумагой, и снова запрокинул голову до ломоты в затылке. Понизу уже темнота поплыла, а небо еще светлое, на фоне этого света и стал искать хвою, которая заколеблется от перемещения соболя. Собаки, конечно, свое продолжают, А их у меня тогда три было. Глядел, глядел. В глазах зарябило. Еще пару раз долбанул обухом топора по одному из кедров. А он могучий, что дуб столетний. Ему этот удар, как слону дробина. Но, все же прошла какая-то дрожь наверх: шевельнулась зверюшка, тронула хвою. Я и уловил тот момент, выстрелил. И, радость – соболь оттуда поплыл по сучьям темным комочком. Цыкнул на собак – и вот он, нежно мягкий, еще теплый. Мех его – что лебединый пух. Остынет у соболя тушка, а мех так и будет хранить его прижизненное тепло.

Обрабатывать добычу было некогда. Стемнело – скорее в зимовье. Но не прошел я и полдороги, слышу выстрелы со стороны базовой избушки – один, второй. Потом, через небольшой промежуток – еще два. Почти двадцать километров до тех мест, но по ветру, да по речке – их хлопки долетали. Затревожился я – что-то случилось? Не будет же Генка так просто палить из ружья в темноте? А куда в ночь сунешься? По ночным дебрям это расстояние не пройти. Радости от удачной дневной охоты – как не бывало. Дошел я до избушки, натопил печку, обелил соболей, накормил собак, сам поел, и все в той не проходящей тревоге, в туманных предположениях, в горячечном полусне. Не на медведя ли наткнулся горе охотник? А может, изувечился как? Заболел ли? А вдруг что-то худшее? Вдруг какие-нибудь недобрые люди объявились? Бывало такое в тайге: Борис Сысолятин – старший сын Александра Макарыча застрелен в верховьях Урны у своей избушки. Да так и не узнали, кто это сделал…

Утром я на лыжи и туда – на основную базу. По ходу смотрю свои ловушки, некоторые сломаны, вокруг – следы собачьи. Двигаюсь ближе к зимовью с осторожностью. Вижу – дым из трубы кучерявится. Отлегло от сердца: значит – напарник живой.

«Погнали собаки соболя, – стал рассказывать Генка, – я и не устоял перед соблазном добыть его – за ними. Лай, гон, круговерть. Кое-как посадили зверушку на одной сосенке. Я его и стрельнул. Огляделся – сумерки поднимаются. Небо с овчинку, а куда идти, не знаю. Давай по своим следам крутить и вовсе заблудился – накуролесили собаки много: по нескольку раз свой же ход пересекали. Да и не видно стало ничего. Вот я и подумал известить тебя выстрелами, на всякий случай, а сам решил двигаться в северном направлении, хоть до утра. Но, часа через два, повезло – вышел на путик, а по нему пройти к избушке не представило труда…» Послал бог напарника! Облегчил я сердце, как мог, в ядреной ругани, а потом ему выкладываю: «Ты, – говорю, – пострелял «на всякий случай», а я ночь крутил в тревоге душу и без сна на нарах мучился. До утра, как ты предполагал, никто еще в зимней тайге на ходу не выдерживал: усталость валит любого, а за ней сон начинает давить. Сейчас, хотя и не так холодно, а все равно задубеешь. И запомни – мы в тайгу без фонарика не ходим. С ним бы ты следы не потерял…» Сидит, улыбается, чувствую – от него одеколоном попахивает. А у нас был с собой пузырек тройного одеколона. Поглядел – там половинка осталась.

Гена еще при мне, после бритья, всегда им освежался: нальет в ладони – неизвестно сколько, и на лицо. Вроде бы мажется, а сам губы тянет, сосет что-то в рот. Я это заметил, да разве за всем уследишь…

Хотел хватить его по шее, да весь заряд злой накипи вышел. Махнул рукой, выругался напоследок и в тайгу, на путик. Уж больно завидная погода устаивалась…

Несмотря ни на что, промысел выдался отменный. В запарке, азарте, как-то незаметно поплыл конец декабря. Хлеба осталось две булки, других съестных припасов – в обрез, а вертолета нет как нет. А у нас уговор с пилотами: если три дня, после установленной даты прилета, не будет машины – значит, случилось что-то неординарное, ожидать дальше – бесполезно. Говорю Генке: « Давай будем выходить на Новый Васюган. Оттуда самолетом в Омск…» А он что, как тот Герасим – на все согласен. Да толку от этого маловато.

Начали ладить нарты. Сшили для собак упряжь из ремней, нарезанных от старых бродней и кошмы. На все ушло с неделю. Уложились. Взяли оставшиеся продукты, пушнину, оружье, впрягли собак и двинулись. Я, как всегда, впереди на лыжах, топчу тропу. И всего-то с километр отошли от избушки, Генка не усмотрел за собаками, и они натащили нарты на лесину – лыжи пополам. А тогда я еще не умел делать полозья из сырого дерева. Это сейчас для меня не составляет особого труда в таежных условиях, за пару часов, изготовить лыжу, на которой можно идти. Нахожу подходящую березу, и только березу, обтесываю ее с обеих сторон, грею над костром и гну между двух лесин. Но все приходит с опытом – в то время его еще не было.

Покрутились мы вокруг нарт, повертелись. Дальше на них хода нет. И Генка заскулил: «Я с такой поклажей не пойду – сердце слабое, боюсь…» Меня и самого сомнения брали: ведь надо пройти тайгой где-то более полторы сотни километров, а зима стала разворачиваться в полную силу. Мороз окреп до тридцати градусов. Ночами у костра будет не сладко. А что делать? Жить в зимовье и ждать чего-то? Тоже не выход – продукты на исходе, добыть кого-то по глубокому снегу, когда собаки не идут – вряд ли удастся. Да и время поджимало. Надо было возвращаться домой. Говорю Генке: «Пойду один со своими собаками. Пойду налегке, чтобы быстрее добраться до поселка. Тебе оставлю часть провизии и пушнину. Живи, жди вертолета. Если машина придет раньше, чем через пять дней, летите на восток. Я услышу гул вертолета километров за десять и разложу костер. По костру вы меня и найдете. Не будет вертолета – я доберусь до Нового Васюгана, а там – в Омск два часа лету. Узнаю, что к чему и прилечу за тобой. Тебе одному продуктов хватит дней на десять… » На том и порешили. Взял я еды, ружье – спаренную двадцатку и пошел. В тайге, через бурелом и снега, идти не то, что тяжело, гибельно. Гляди да гляди. Чуть зазеваешься и можешь угодить или в какой-нибудь провал между вздыбленными вывертами корней упавших деревьев, или поломать лыжи о валежник. И то, и другое не менее опасно – из ямы можно не выбраться, а без лыж по глубокому снегу далеко не уйдешь. Да и без всяких происшествий протягивать лыжи в рыхлых заносах нелегко. Мышцы ног, в постоянном тугом напряжении, быстро деревенеют. Тело ощутимо наливается тяжестью, будто тебя медленно наполняет что-то вязкое, неотвратное.

На свежие силы не заметил, как отмахал до устья Березовой. Там, под высоким вывертом старого кедра, расчистив снег до земли и настелив на нее лапника, и переночевал, забравшись в спальник. Да еще и в окружении собак.

Потрескивали толстые сухие колодины от легкого пламени, текущего вдоль всей длины между ними, потрескивали деревья в лесу от ядреного мороза, да и ко мне пробивался холод – особенно с того бока, что был обращен в другую сторону от огня. Приходилось то и дело переворачиваться.

Еще до рассвета, нагрев в котелке чаю и пожевав холодного сала, двинулся дальше. Так и шел: днем в горячем движении по заваленному чащобой и колодником лесу, пробивая лыжами рыхлый снег, ночью – дремотный сон на хватающем за лицо морозе, у костра, на сухом экономном пайке. Но тайгу не обмануть. Постепенно, исподволь стала накапливаться усталость. Лицо зашершавело, глаза заслезились под опухшими от дыма и мороза веками. Руки огрубели. Где-то на четвертый или пятый день, в самые сумерки, попал в спелый строевой лес без сушняка. Крепко затемнело, а ни подходящего для нодьи валежника, ни сухостоин нет и нет. Иду, еле ноги передвигаю, а лес зеленый мачтовый тянется и тянется, и конца и края ему не видно. Сплошная темная стена впереди и все. Силы на исходе. Вялость расслабила тело. И снова мне повезло: наткнулся на одинокий сухой кедр. Правда, почти в охват толщиной, но все спасение. Сбросил лыжи, а снегу по пояс. Обтоптал, обмял я его вокруг кедра и давай тяпать по сухому, крепкому, как железо, стволу. Топор звенит. В глазах темнеет, в висках молоточки постукивают, руки отваливаются в бессилии, а дерево едва поддается моим ударам. Тюкал я этот кедр часов до двенадцати ночи. От мороза деревья стонут, а у меня спина парит, индевеет. И кажется, что жгучие иголки этого инея прокалывают мою одежду насквозь, ощутимо впиваются в тело. Луна взошла, но мне все равно не видно, куда вершина клонится. Ветра понизу нет. От любого конечного взмаха топора кедр может упасть в короткий момент, и отскочить не успеешь по снегу, если вдруг он навстречу рухнет – рубить-то его приходилось со всех сторон. Тюкну топором пару раз и гляжу – не поплыла ли на фоне погасшего неба вершина в какую-нибудь сторону. Уже и казаться стало, что дерево клонится на меня. Но все обошлось. Свалил я-таки этот кедр. А после еще не меньше часа разрубал на части.

Переночевал. Полдня еще шел на восток и чувствую, что где-то по всем прикидкам должны быть томские охотники. Стал пересекать болотину, а по ней ветер лютый навстречу. Лицо стынет до боли, куржавеет. Глядь – свежий след соболя. Собаки сгрудились, поглядывают на меня. «Нет, – говорю, – ребята. Нам теперь не до него – выжить бы…» У самого еды почти не осталось, а собаки и вовсе три дня без пищи. Зашел в пихтач. Завечерело. Собаки ушли куда-то. После я узнал, что томский охотник, по прозвищу Цыган, видел моих собак и понял, что человек в угодьях объявился, но не вышел навстречу. А было до его избушки не больше трех километров. По его путику собаки и убежали.

Только раскочегарил нодью, слышу далекий лай. Мои лают. Я каждую свою собаку по голосу знаю. Решил бежать к ним, а то с голодухи куда-нибудь смоются – тогда ищи их свищи. Хотя глубокий снег не больно далеко их пустит, но на то они и собаки – найдут выход: по взгоркам, облысенных ветрами, будут шастать.

И откуда силенок прибавилось. Пробежал километра два. Слышу – лай вправо отклонился. Лают злобно, азартно. Снял ружье, зарядил нижний нарезной ствол пулей и к ним. Темно, ничего не видно. Заметил только, что куда-то все под вывернутые дыбом корни злобятся. Подумал, что соболя туда загнали, хотя и сомневался – собаки на соболя совсем по-другому лают. Но кое-как оттащил их от колодника, успокоил. А у меня дисциплина среди собак железная: мои команды всегда выполняют. Вернулся к костру, привязал их к валежине поближе к себе, и завалился спать. От усталости задремал крепко, и не почувствовал, как руки поморозил. Утром выбираюсь из спальника, а пальцы болят, опухли. Вначале подумал, что обжег, а потом понял – холодом прихватило. Попил чаю и решил сходить к тому месту, где собаки ночью злобствовали. Отвязал Юкона с Тегусом, а они с ходу рванули по ночным следам. Чару повел в поводке. Слышу – опять мои собаки заярились. Понял – берлога! Соболь бы не сидел до утра – ушел ночью. Решил брать зверя. А что делать? Продукты кончились. Самому есть нечего, и собаки давно голодные. Понятно, в одиночку идти на медведя опасно, но я знал, что верные помощники меня не подведут.

Вырубил шест, заострил и к корневому выверту. Собаки снег гребут. Рвут зубами валежник. Злобятся. Я медленно просунул щуп между наваленных сверху сучьев, глубже и глубже, пошарил им туда – сюда и наткнулся на что-то мягкое. Оттянул щуп повыше и со всего маху в это мягкое. Снежная пыль, как от какого-то взрыва, валежник в стороны, и почти передо мною, в двух метрах, черная голова зверя. Даже собаки не успели вскочить на развалившуюся кучку валежника, как я вмиг сдернул ружье и выстрелил медведю в затылок. Тут уж собаки натешились. Зверь оказался небольшим – пестун, но черный-черный, с шелковистой шерстью

Ободрал я медведя, собак накормил, и два увесистых окорока вырезал. А тушу – разрубил на части, завернул эти куски в шкуру и снегом засыпал, надеясь по возвращении домой сказать об этом вертолетчикам. Авось позарятся, заберут, и мне что-нибудь подкинут.

Тут же развел костер и сварил себе мяса в котелке. Плотная еда как бы отрезвила: и видеть я стал лучше, и бодрость в теле появилась, и уверенность в себе. Прошел я с полкилометра и увидел ловушки чужие. В одной из них соболь висел. И сразу бросился в глаза путик. По нему пошел быстрее, и хоп – профиль со свежей лыжней. Прошел по ней с километр – избушка. Услышал моих собак хозяин, вышел навстречу – Цыган с Нового Васюгана. «Ты, – говорит он мне, – больной что ли. Мы почти неделю не промышляем – мороз под сорок градусов…» Слушаю его с горчинкой, понимая, что он должен был еще прошлым днем меня встретить, а побоялся чего-то, ловлю эти мысли как бы задним сознанием, а на душе все равно посветлело – вышел, не пропал.

Наелся я супа с лосятиной и проспал почти сутки. А на второй день с Нового Васюгана прилетел вертолет – забирать лосиное мясо, что наготовили охотники на болоте для сдачи в госпромхоз. Уговорил я пилота забрать и медвежатину.

В тот же день я был в Новом Васюгане, а на следующий – в Омске. Тогда меня и огорчил и удивил Генкин поступок. Оказывается, вертолет прилетел на Егольях в третий день после того, как я ушел на Васюган, но Генка почему-то не сказал пилотам про наш уговор, и они прямиком ушли на Омск. Долго я не мог простить ему, но при всей моей вспыльчивости и жесткости со временем отошел, а в последние годы, перед Генкиной смертью, мы снова подружились.

7.

Многие из охотников-любителей, побывав раз в тайге, больше заходить туда не соглашались, и я чуть не каждый сезон проводил с новым напарником.

В тот год я залетел на Егольях с Виктором Гавришом – тоже охотником-любителем, ни разу не бывавшим в тайге. Зависли, сбросили вещи на плотик. А у меня традиция: прежде, чем перетаскивать вещи в избушку, отмечать удачное прибытие за столом. Взял Витька рюкзак и по набитой тропинке стал подниматься на взгорок. Я – за ним. Прошли каких-нибудь метров сто, слышу Витька шепчет: «Михалыч, там кто-то идет!» Кто к нам, в такой глухомани, может идти? Пригляделся – три оленя двигаются вдоль окраины болота прямо на нас. И вертолет ведь грохотал недавно, и собаки лаяли, а вот – нарисовались, да близко. Я сдернул с плеча ружье и за дерево. Вот, думаю, повезло: только прилетели и сразу мясо будет, да рядом с избушкой – далеко не таскать. Прицелился – и хлоп бородатому быку в лопатку. Зверь блеснул глазами в мою сторону и как-то неторопливо развернулся. Я ему во вторую лопатку – бац! Только мох из-под копыт полетел во все стороны, как понеслись олени по болоту. И тот рогаль, в которого я стрелял, впереди. Обидно и горько до зла: видимо, опять мне папковые патроны подсунули неизвестно какие! Выругался и Витьке: «А ты чего не стрелял? Пятизарядка за спиной!» А он смотрит растерянно, пожимает плечами. «Так я думал – одного хватит. Рядом ведь были…» Мне и вовсе неловко стало: этот охотник-любитель и влет, и на бегу любую живность стреляет, а я с двадцати шагов крупного зверя не свалил. «Мое оружье – винтовка, – попытался я объясниться, – а эти патроны мне дали…» Говорю и думаю: оправдывайся, оправдывайся – а если бы вместо оленя медведь был? Доверяй – да проверяй – незыблемое правило во всем, тем более, в охоте.

Поднялись мы к избушке, привязали собак, а Витька снова мне: «Кажется, они опять идут…»

А тогда северных оленей на болоте было, что овец в отаре. Это сейчас их не стало. Как только появились снегоходы и другая техника высокой проходимости – так и повыбили их разные любители.

Хватаю я ружье – и снова по ряму на край болотины. Вот уже звери недалеко, ползу на четвереньках к огромному вывороту корней, колени мокрые, пот на лбу. Только утихомирил дыхание, приподнялся, а олени, как зафыркали и понеслись назад. В чем, думаю, дело? Меня они видеть не могли. Оглянулся, а Витька вышел на край болота и стоит во весь рост, смотрит. Ну как тут не заматериться?!

Ладно, стали таскать вещи в избушку. Видим – далеко по болоту движется другое стадо оленей. Потихоньку так, кормятся и бредут, растекаются в стороны, заходят в «пазуху», за лес. Витька загорелся: «Давай перехватим! Давай!» Мне-то не очень азартно заниматься оленями – не за ними прилетели, а он свое гнет, даже глаза заблестели. Ну, ладно. Беру я «тозовку», у него пятизарядка, и ходом по ряму. Бежим, еще не набрали силы после города, задыхаемся. Километра два отмерили. Пересекли ту «пазуху». Кедры сухие в навале друг на друга. Мы спрятались за один из них, смотрим. Стадо неторопливо приближается. Передний бык наткнулся на наши следы, зафыркал и туда-сюда по одному месту. А с ним и все стадо заволновалось. Я начал с «тозовки» щелкать, слышно – попадаю. Да разве крупного зверя сходу свалишь маленькой пулькой. Кричу Витьке: «А ты чего зыришь?! Стреляй!..» Он тогда вскинулся и с пятизарядки: бах, бах, бах… Олени в разные стороны по болоту. Только брызги полетели. На месте ни одного не осталось. Я Витьке: «Ты в кого стрелял?» – «В кучу, – говорит, – они один к одному бежали…» Вот тебе и стрелок…

Вышли на край болота, видим – вдалеке один олень идет и падает, идет и падает. Подранок. Витька: «Зацепили! Бежим!» Глянул на него с усмешкой: «Буду я по болоту жилы рвать. Куда он теперь денется. Сейчас придем в избушку, попьем чаю, возьмем собак и все дела…» Так и поступили. Но сходу найти зверя не удалось. Часа два лазили по болоту. Следов свежих много: собаки в растерянности. Уже к вечеру, умаявшись, слышим – Тында залаяла. Мы туда. Подходим, стоит бык, возле него собаки крутятся. Я взял у Витьки пятизарядку, подошел поближе к зверю – метров на пятнадцать и выстрелил. Олень упал, задрыгал ногами, собаки на него. Думаю, заденет какую-нибудь копытом и изувечит. Схватил «тозовку» и в ухо быку. Все – затих. «Ну, вот и мясо. Повезло в первый день…» Витька стоит, небольшой, в очках, какой-то жалкий, и мне: «Михалыч, а что у него одного рога нет?» Глянул – и точно. Пуля отбила один рог.

Обработал я добычу. Перетаскали мясо в избушку, залили водой с уксусом. Я всегда его брал шашлыки делать. А сам у потрохов и копыт, оставленных на болоте, четыре капкана поставил. На другой день приходим – три соболя в них попалось. Этот хищник, если кровь почует, обязательно на нее прибежит, и другие за ним потянутся. Вариант беспроигрышный.

Известный на весь наш север охотник-промысловик Витька Федоренко начинал подкармливать соболей еще за месяц до промыслов. Добывал лося, и поднимался вдвоем с женой на лодке от устья Аю по своему участку. В приметных местах он оставлял не взведенные капканы, и на каждый из них клал кусок мяса. Соболя и сбегались на эти приманки со всей округи. А, как только начинался промысел, капканы взводились – ясно, что привыкший к подкормке соболь шел в ловушки без всяких предосторожностей...

На другой день пошел я смотреть ловушки. Тында вперед убежала. Слышу – заскулила, ковыляет ко мне. На задней лапе – капкан. «Ты что ж, – говорю, – дурочка, в капкан-то залезала?» Скулит, смотрит жалобно. Она, в общем-то, знала капканы и всегда их обходила. А тут – на тебе. Освободил ей ногу и к ловушкам. В одном капкане соболь придушенный. Понял я, что случилось. Видимо, зверек еще живой был, Тында и кинулась на него и залетела задней ногой в другой капкан, спрятанный рядом.

Ну ладно. Стали мы промышлять. Несколько соболей взяли. А через пару недель снег выпал. Морозцем потянуло. Я решил идти на дальнюю избушку, поднимать путики. Двигаемся гуськом: я, как всегда, впереди, Витька – сзади. А олени заходили с болота в лес, весь снег избит, истоптан, ловушки чуть ли не все сломаны. Оглядываюсь на Витьку, а тут лесина, я запнулся о нее и упал. Смотрю, сзади олени откуда-то несутся. Может, собаки их стронули. И на Витьку. Кричу ему: «Стреляй!» А там прогалина между кустов небольшая, как он успел выстрелить – один бык и завалился. Снова нам мясца подвалило, и недалеко от избушки, шибко не упираться, перетаскивая.

Навалились мы на шашлыки из того мяса, что было в уксусе заквашено, и у меня живот расстроился. Надо промышлять, а я бегаю беспрерывно туда-сюда. Сяду соболя обдирать и не выдерживаю. Неделю мучил меня этот понос, и я подумал, что заболел дизентерией. Таблеток – никаких, трав – тоже. Мучаюсь, дело не дело. А мне зачастую по промыслу сны вещие перепадали. Напарники, что охотились со мной, часто спрашивали по утрам, что мне снилось. Если баба голая – соболь будет железно, если полковник – тоже, а в тот раз, на дальней избушке, даже проснулся раньше времени. Перед глазами еще не потухло странное видение: три обнаженные женщины, в шерсти, бегут куда-то, а над ними два ворона летают. Витьке говорю: «Я такого еще никогда не видел…» Посмеялись – и на путик.

Собаки залаяли. Стоит сухой высокий пень. Тында наверх лает, а остальные снизу роются. Непонятно. Я постучал обухом по высохшей до звона древесине – никого. Говорю Витьке: «А ну, поднимись, посмотри сверху, что там». Подсадил его, и только Витька заглянул в пустое нутро пня, как оттуда вынеслись три белки-летяги. Он с этого пня кувырком – вот тебе и три волосатых бабы из моего сна! А Витька не ушибся и мне в ответ: «А где два черных ворона?» – «Это мы с тобой»…

Охотимся. Время идет. Близятся дни выхода из тайги. Я предлагаю Витьке сходить к томскому охотнику – Саньке Михневичу. Угодья его по соседству с моими – на речке Горелой. Там много осинника и много лосей. Санька, промышляя пушнину, попутно мясо заготавливал – за ним обязательно вертолет присылали: неплохо подстраховаться и узнать, на какое число это намечено. Вдруг уговор с нашими вертолетчиками каким-то образом сорвется, что не раз бывало, тогда можно будет улететь в Новый Васюган, а оттуда – домой.

Двинулись к устью Горелой рано – километров двадцать пять идти, в день только-только можно уложиться. В декабре светового времени с воробьиный поскок. Дорога туда мне знакомая. Хоть и напрягаемся, но и собак слушаем. Выбрались на «профиль». До Санькиной избушки осталось пару километров. Хоп – собаки загнали на пихту соболя! Я из винтовки попал ему в голову, а он застрял в развилке. Да на самом верху! Давай я стрелять в эту ветку, надеясь ее перебить. Раз десять выстрелил – бесполезно. А в таком случае зло во мне поднимается – пулей уже никуда не попаду. Забираю у Витьки пятизарядку – уж с нее-то трудно смазать. Бах, бах – четыре раза отгрохотал, а Витька мне так спокойно: «Михалыч, последняя пуля осталась. Больше патронов нету, и нам еще обратно идти». Присел я на колодину, чтобы успокоится, а время не терпит. Дело к вечеру, час, полтора, и темнота наплывет. «Будем рубить!» – решаю. Жалко дерево, да иного выхода нет. Бросать добытого соболя не только в убыток, но и нельзя по таежному поверью: удача навсегда отвернется. А я таежные законы уважаю – есть в них своя истина, проверенная годами. Пойдешь поперек – все: лес упрямства никому не прощает.

Взялись мы за топоры. Рубим, рубим. Собаки вокруг вертятся, посматривают вверх. Набиваю ладони о топорище, а сам думаю: «Упадет пихта – сколько снега взорвется, где будешь искать этого соболя…» Но начатое дело продолжаю, как бы по инерции. Топоры звенят от крепкой древесины. Удары по рукам отдаются во всем теле. Кое-как, в ядреном запале, дотюкали толстенный ствол – пошла в наклон пихта. Еще пару ударов, и она, ломая все перед собой, рухнула, как бомба. Снегу поднялось столько, что собак не видно. Подождали, пока он осядет, и давай искать соболя. Все излазили, до земли прощупали, собаки извертелись – нет зверька и все тут. Отлетел, видимо, он при ударе куда-то. А куда? Где? Оглянулся – а метрах в двадцати стоит мой молодой пес Аяврик и держит соболя в зубах. Вот тебе и первогодок. Забрал я этого соболя и на лыжи.

Пока выходили на Санькин путик – затемнело, а следов нет. Собаки, все четыре, рядом бегут. Вот и визир. От него до избушки меньше километра, и обычно Санька, возвращаясь с охоты, всегда выходил на него. Лыжни нет. Вокруг чистый снег. Понял я, что Санька, по каким-то причинам, в этот сезон не промышлял.

Осталось до избушки метров двести. Собаки заволновались, забегали и как рванут в сторону, и сразу залаяли взахлеб. Из-за деревьев черная громада нарисовалась. Лось! Я выхватил у Витьки пятизарядку и давай палить. А он дослал в накопитель патроны с картечью. Тот, единственный, пулевой, оставшийся от стрельбы по веткам, вновь оказался последним. Ясно, что такую махину, как лось, картечью враз не свалишь. Рванул зверь в лес. Собаки за ним. Минут пять прошло, слышим – залаяли. И на одном месте. «Все, – говорю, – поставили!» Бросили мы на снег рюкзаки и прямиком на лай. Прибежали. Собаки крутят на месте лося, а он заметно на переднюю ногу припадает – значит, ранен.

Подкрался я шагов на пятнадцать и выстрелил зверю в шею. Лось упал, но еще не замертво – может любую из разъяренных собак ударить ногой, а это смертельно. Снова пришлось стрелять зверю между ушей. На том и закончилось все.

Когда стали разделывать лося, то заметили, что картечь от первых моих выстрелов, прошила ему лопатку во многих местах. Обречен был зверь.

Из Витьки помощник почти никакой. Так, где одну ногу подержит, где другую. А я был в штормовке – я всегда, если не шибко холодно, надеваю свитер, а на него штормовку, так легче ходить. Работая внаклонку, волей-неволей обнажаешь поясницу. А я вспотел, когда бежали на лай, и ветерок стылый потянул в ночь. Чувствую – спину леденит, а останавли-ваться некогда: задубеет туша на морозе – тогда ее ничем не возьмешь. Костер хотя и горел, но толку от него не много: так – светил мало-мальски и то ладно.

Часа три я возился с лосем – до полноты ночи. Огонь трепетал в костре. Собаки рядом вертелись. Отмахну пласт брюшины, кину – они хватают. Разложили мы куски мяса по снегу, присыпали сверху и пошли в избушку. Дрова рядом, заготовлены еще в прошлую осень. Сухие, отменные. Давай мы печку топить. А избушка настыла без хозяина, много нужно тепла, чтобы ее прогреть. Но, худо-бедно, переночевали.

Утром давай мясо на Санькину сайбу таскать: вертолет за нами прилетит – заберем.

А таскали как: положишь в рюкзак кусок килограммов на тридцать и пошел. Тут я и добавил еще к ночной простуде холодных процедур: мясо за ночь замерзло и стылым камнем спину утюжило.

Перенесли все мясо и решили возвращаться в свою базовую избушку. Глядь, а молодой кобель обожрался и идти не может, раздуло его пузырем. Маялись, маялись с ним, я и говорю Витьке: «Пошли, оклемается – прибежит. Лыжня накатана, не заплутает…»

Ушли, а на другой день я все же решил сбегать за Аявриком. Мяса, думаю, там на ногах и голове много осталось, пока не сожрет все – не придет. По накатанной лыжне двадцать пять километров для таежника не расстояние. Прибежал туда – лежит. Стал звать с собой – ни в какую. Валяется на снегу и все тут. Задело меня. Привязал его на веревку и палкой… – бесполезно. А я весь мокрый. Мне надо бы костер разжечь и остыть у костра, а я давай растапливать печку в промерзшей избушке, чтобы чаю вскипятить, и добавил холодного душа спине. Напился чаю и кое-как на веревке, довел пса до своего зимовья. Двигался медленно и еще подпростыл.

К вечеру я занедужил. Спину стало разламывать, ни согнуться, ни разогнуться. Понял – дело серьезное, а у нас питание к рации село. Что делать? Решаю, пока еще совсем не скрутило, сходить в верховья Демьянки, на участок Василия Пакуса. Охотник серьезный. У него могла быть исправная рация. Я приблизительно знал, где находится его основная избушка, и указывал Виктору направление, а сам, по готовой лыжне, двигался сзади. Шел, как заводной, стиснув зубы. В глазах то затемнение, то огонь. Собаки нет-нет да и взлаивали где-то, но не до них было.

К полдню миновали долгий лесной отъем, огибающий истоки Верхней Демьянки, и вышли к самой его оконечности. Там, у мыса, увидели избушку. Подъехали. В порог воткнут топор – значит, Василий закончил промысел и ушел. Рация и у него оказалась неисправной.

Назад я плелся сам не свой. Даже не смотрел по сторонам. Перед глазами только Витькина спина да лыжня. Кое-как добрались до своей избушки. Натопили печку пожарче, и я стал спину греть. Ощущение такое будто кожа на пояснице от жара коробится, а боль внутри все шевелится, стреляет в разные стороны, хотя и не так остро, как на холоде. Витька кричит: «Михалыч, паленым пахнет, спечешься!» А я терплю. Зато ночью было несколько спокойнее. Днем – снова приступы боли. Иной раз корежило так, что губы прикусывал, чтобы не взвыть.

В таких муках прошло дня четыре. Время перекрыло условленное число залета «вертушки». О выходе на Васюган в таком состоянии нечего было и думать: идти больным за сотни верст – значит, идти на верную гибель. А у нас закончились сухари. Хотя и говорят: мясо есть – с голоду не умрешь, но после нескольких дней питания одним мясом наступает такой на него отврат, что силой пихай в рот – не запихаешь.

Понимая, что рано или поздно нас все равно хватятся и пришлют вертолет, говорю Витьке: «Сходи на Демьянку, где мы были, там возьмешь в сайбе у Василия сухарей и назад. Будем ждать помощи – сколько сможем. Про нас знают многие, в том числе и директор госпромхоза. На погибель не бросят…» Витька поежился, поежился и закрутил головой: «Не, Михалыч, не пойду я один – рискованно: вдруг снег выпадет? Заблужусь. Да и тебя в таком состоянии бросать нельзя…» Был в его словах здравый смысл, но и без хлеба, на одном мясе тягостно. Сколько еще придется жить в зимовье – неизвестно.

И снова мы двинулись к Верхней Демьянке вдвоем. Снова, и намного сильнее, захомутала меня болезнь. Еле на ногах держался. Мысли одни: не упасть, дойти. Тело тяжелело до неподъемности, по нему боль роилась. Но был еще какой-то резерв моих возможностей – дошел. Взяли мы сухарей, сколько положено брать из чужих припасов в экстренных случаях, и назад.

Еще несколько дней прошло в томительном ожидании, в болезни. Я слабел и слабел. В груди стало покалывать, мысли нехорошие появились. По натуре, я оптимист, никогда не сгибался под любыми обстоятельствами, а тут нет-нет да и о худшем стал подумывать: «Что там внутри у меня завязалось – неизвестно? Хватит ли сил организму бороться с болезнью? Успеет ли прибыть вовремя помощь?»

В таком угнетенном состоянии подкатил конец года. Нашли мы с Витькой последний брикет киселя в наших запасах, заварили его и встретили Новый год. Даже песни попели. И, вроде, легче мне стало: боль будто притаилась, слушая наши разговоры, воспоминания о прошлых застольях на Новый год, наши веселые песни…

И погода устоялась чудная! Мягкий снежок закрыл все застаревшие следы, все темные пятна, повис хлопьями на лапах хвои и на ветках. Ну чем не новогодние гирлянды! Мороз неощутимый. Тихо, сонно. Первобытно…

Еще дня через три Витька занес последний кусок мяса – есть больше нечего, кроме небольшого запаса сухарей. А в сайбе, подле избушки Саньки Михневича, чуть ли не туша нашей лосятины. Снова надо становиться на лыжи и идти на Горелую.

Через прошивающую боль, непреодолимую муку дотащился до избушки, а там заколо-тилось сердце, как никогда. Даже в захлебе самого тяжелого бега не било оно в ребра упругим мячиком. И слабость растеклась по телу, ноги задрожали. А та, давняя боль в спине, и вовсе записала по пояснице вензеля каленым железом.

Витька заволновался, забегал, закрутился. «Все, – пересиливая боль, как можно спокойнее, прервал я его суетню. – Давай, прогревай избушку – будем здесь ночевать». Сказал, а сам кое-как добрался до нар и прилег.

Где-то, через полчаса, час, уловил какой-то рокот. Вначале подумал – грезится. Приоткрыл веки, послушал – нет, гул реальный и все сильнее и сильнее становится. Крикнул Витьку, а вместо него в дверях другой Витька появился – Червяковский. В миг пронеслась какая-то сторонняя мысль – спасены! Ну, разговоры: как да что, да откуда.

Оказывается, он приехал в нашу базовую избушку на снегоходе от самого Васисса, по болоту, с напарником. Никого нет, а печка еще теплая. По лыжне они и отыскали нас.

Положили меня на нарты, зацепили их за снегоход и назад тихим ходом. Только выбрались на болото – снова гул. Вертолет! А день хмурый, куржаком все позасыпало. Сверху весь лес в таком случае, как одно заснеженное поле. Но пилот уже знал мою точку, Вышел прямо на нее. В салоне: директор госпромхоза – Смирнов Владимир Александрович и медсестра. Она сразу вкатила мне два укола и на носилки.

Поднялся вертолет и в Тару. Там уже ждала нас скорая помощь. Меня в больницу, а я во всем таежном, закопченный, в старой одежде, в чирках. Волнения – никакого. Да и боль поутихла после уколов. А за Витькой уже брат Вовка приехал на машине, ждал нас. Витька со мной до самой приемной дошел. «Пока я то – се, – наказываю ему, – сдай пушнину в госпромхоз и забери в город собак…»

Рассказал я врачу все по порядку и про понос после оленьего мяса не утаил. Смотрю – еще один доктор явился. Поговорили они и вышли, зашептались, а дверь оставили приоткрытой. Мне все слышно. «Надо его в инфекционное отделение, – говорит один из врачей. – Видимо, у него брюшной тиф…» Заиграло во мне несогласие. «Э, – думаю, – не вылечат они тут меня, а угробят». И тихонько шасть из больницы. На машину к Вовке и на автовокзал. Купили мне билет, и я решил позвонить Смирнову. «Ты где? – спрашивает он. – Тебя уже милиция разыскивает…» Рассказал, что да как, и в город. А там уже секретарша растрезвонила всем, что меня везут замерзшего.

Дома посоветовался с женой – она – врач, и в больницу, сдавать анализы.

Вечером звонок. Открываю – стоят мои охотники, и глаза у всех округлились. Оказывается, они, поверив слухам, решили выразить моей жене соболезнование. Сашка Болотский даже предлагал венок купить и с ним заявиться. Да решили вначале узнать, когда похороны…

Стоят, растерялись. Я им: «Чего стали? Проходите…» Они и рассказали про свой конфуз. Радость, разговоры. Ну, а после выпили за общее здравие.

8.

В один из сезонов напросился со мной в большой лес, как я зову свой участок на Егольяхе, художник Владимир Иванович Тумашов. Год был урожайный на ягоду, и я решил залететь в угодья пораньше, чтобы побрать клюквы на сдачу в госпромхоз, да и себя не обидеть. Вышли мы на болото в самое клюквенное место, а там все исхожено медведем. По следам, оставленным на грязи, я понял, что лакомилась ягодой медведица с медвежатами. Иметь дело с медведицей при лончаках – опасно: зверь с малышами непредсказуем. Но и уходить с освоенного болота, искать ягоду где-то в другом месте только из-за того, что звери там набродили, неразумно. Пришлось таскать с собой карабин на всякий случай. Но с неделю мы брали ягоду без происшествий.

К концу октября я добыл одну белку, чтобы определить состояние меха. Мы всегда, независимо от календарных сроков, твердо устанавливающих дату открытия промысло-вого сезона, прежде чем начать промысел, отстреливали одного, двух зверьков на пробу. Если мех оказывался выходным – начинали охотиться, если нет – ждали, несмотря на то, что официальная дата открытия охоты уже наступала. Взятая белка была еще не с совсем дошедшей остью, и я решил, пока есть время, вести новый путик. Взяли мы продуктов на несколько дней и пошли правой стороной Егольяха, к устью речушки Ножевой.

Идем себе в радость. Я затеси делаю на деревьях, Владимир Иванович кое-какой валежник с путика убирает, ветки кустов заламывает. Погода солнечная, с легким морозцем. На хвое и ветках иней блестит, переливается перламутром. Каждое дерево свою песню поет. Свои звуки гонит в пространство. И только человеку кажется, что лес застыл в настоявшейся тишине. На самом деле это не так: лес поет, но нам не дано слышать эту песню. Вернее, дано, но не всем, а лишь тем, кто может воспринимать ее не ухом, а душой. В гармонии с природой и воздух, чистый, бодряще холодный, что родниковая вода, отзывчивый на любой тонкий, даже кажущийся, звук. Он распирает легкие до беспредельной глубины, до сладкого замирания. Взгляд, обостренный прозрачностью воздуха, благостно плывет и плывет от залитых солнцем искрящихся, задернутых легким маревом радужных оттенков лесных пространств, к широкому окоему, залитому тончайшей лазурью. Плывет и не может остановиться, сосредоточится, на чем-нибудь едином. Так притягательны все краски позднего осеннего леса, и нет в нем чего-то особенного, что фиксировало бы взгляд – красота его цельна и разорвать ее даже мысленно или бессознательно – невозможно.

Две ночи провели у костра. Обычно, чернота осенних ночей до того густеет, что кажется при любой мало-мальски заметной вспышке пламени, на особо сухих сучьях, она боязливо отпрыгивает от освещенного костром места. С такой вот темью была вторая наша ночевка, уже перед выходом на бугровой лес. Мы почти задремали, когда собаки вдруг сорвались со своих лежек, вблизи костра, и начали злобно лаять в ту самую, непробивную, черноту. Причем, не покидая освещенного места. Обычно, так собаки лают на незнакомого человека, и я насторожился: откуда в такой глуши мог появиться человек? На всякий случай, придвинул карабин поближе к себе, а Владимира Ивановича предупредил: «Сейчас какой-то гость к нам пожалует…» Прицыкнув на собак, сразу замолчавших, прислушался, но даже веточки не хрустнуло в залитой сажевой теменью тайге – в ушах лишь слабо – слабо шумело. Кто мог так осторожно ходить в непроглядном ночном лесу? Какой – такой человек или зверь? А ведь собаки на всякие там простые шорохи лаять не будут? Тем более, так злобно? Шли минуты напряженного ожидания, а никто не появлялся. «Возможно, медведь где-то неподалеку шарился, – размышлял я, – хотя зверь, обычно, побаивается огня. Да и собаки бы не выдержали, по-другому бы себя вели, активнее?..» Просидев с полчаса в таком размышлении, мы решили спать. Пусть кто-то там ходит–бродит – собаки все равно предупредят о возможной опасности. Но, ни ночью, ни утром ничего не случилось. Та, ночная собачья тревога, со злобным лаем, так и осталась для меня загадкой.

На обратном пути, почти на том же месте, где случилось ночное происшествие, собаки куда-то исчезли. Двигаться дальше без них я не стал: просто так собаки меня не бросят – что-то их задержало. Мы повесили на сучья рюкзаки с оставшимися продуктами и стали прислушиваться, двигаясь по спирали. Минут через десять я уловил едва различимый лай где-то на юго-западе и сказал об этом Владимиру Ивановичу. «Надо идти, просто так они лаять не будут…» Налегке, мы, где на карачках, где прыгая и балансируя по колодинам, пробрались через завалы сухого леса и вышли на какую-то опушку. Вижу, все три собаки сидят возле елки и потявкивают. Даже зло на них поднялось: из-за какой-то там белки мы столько чалились. Поднял я винтовку и выстрелил в хвою – на самой верхней ветке мелькнуло что-то темное. Соболь! Выстрелил в ту хвою еще раз. Соболь и нарисовался на самом конце ветки. Я прицелился ему в головку и хлопнул. Миг – и всегда желанная добыча в руках. Осмотрел зверушку – шерсть добрая, значит – пора начинать промысел. Когда говорят, что кто-то там белку бьет в глаз, не верьте. Чепуха это самая настоящая. В кроне дерева, чаще всего почти на самой вершине, глаза у белки не увидишь. Стреляют зверька, обычно, в голову, и пулька нередко прошивает ее как раз или через глаза, или рядом с ними. Этим и создается неверное представление о меткости стрельбы.

Не так обрадовал добытый соболь, как то, что пушной зверь выкунел, и наступала самая жаркая, самая отрадная пора – промысел. Повернули назад, к оставленным рюкзакам. Но не прошли и половину пути, как собаки снова зачелночили в чащобе, унеслись куда-то вперед, а вскоре и залаяли. Опять соболь! Забрался в дупло наполовину сломанной сухостоины. Стучал Владимир Иванович по ней топором, стучал, а зверушка хитрым оказался – сидит себе внутри, не высовывается. Будто знал, что я его с винтовкой наготове поджидаю. Собаки заливаются лаем, скребут когтями ствол сухостоины, а он в полохвата толщиной, и до верхушки, места давнего облома, не достать. Решили рубить сухостоину. Сперва, напарник потел, а я стоял с винтовкой в руках – авось, не выдержит соболь оглушающего стука и высунет голову наружу – в дупле то при таких ударах наверняка гул стоит, как в пустой бочке. Затем я принялся тяпать крепкую, высушенную многолетним солнцем, древесину, а Владимир Иванович караулил зверушку. И, как часто бывает, везет новичкам: не перенес соболь адского грохота, высунулся. Владимир Иванович и стрельнул по его округлой головке. И то ли попал, и соболь свалился назад, мертвым, то ли промазал и окончательно загнал зверька в дупло. И от того, и от другого легче не стало: сухостоину, бесспорно, надо было валить на землю. Одно утешало – стреляный соболь не мог больше выкинуть какой-нибудь фортель.

Так оно и получилось: отбив руки о топорище, взмокнув до горячего пота, мы все же свалили сухое дерево и достали из дупла уже неживого соболя. Но радость наша была преждевременной: вернувшись к рюкзакам, мы увидели, что они, разорваны и валяются на земле. Не иначе, как медведь порешил и наши рюкзаки, и наши продукты. Это не только огорчило, но и встревожило. «Давай будем двигаться к базовой избушке, не отдыхая, насколько сил хватит,- предложил я Владимиру Ивановичу, – а то, как бы зверь там не похозяйничал. Да и встречаться нам с медведем сейчас опасно – с одной малокалиберной винтовкой от него не отбиться.» И мы, уже не обращая внимания на то, что собаки нет-нет да и ставили под выстрел белок, ходко лавировали в лесных завалах. Уже в сумерках мы подошли к избушке. Глядим – дверь распахнута, а она была лопатой подперта. Лопата со сломанным черенком валяется рядом. Полкосяка изгрызано.

Но собаки прошли к зимовью спокойно – значит, зверя в избушке и поблизости не было. Внутри избушки все находилось на своих местах. Только проводку зверь всю сорвал и на улицу выбросил. Владимир Иванович решил сходить за водой, пока еще не совсем стемнело – спуск к речке крутой, извилистый, в темноте там голову свернешь. Он пошел, а я стал собакам и себе варево готовить. Пока то да се, густо затемело, и вдруг собаки подняли лай, повернувшись в сторону туалета, стоявшего отдаленно у дерева. Я схватил штуцер и отвязал собак. Они в лес. Слышу треск пошел. Пришлось бабахнуть пару раз вверх. Стрелять в темноту, в сторону треска я воздержался – мало ли кто там вломился в чащобу. Собаки быстро вернулись. Я Душмана и молодого Зыбу привязал, а Кукшу оставил на свободе. Она всю ночь тявкала – спать не давала.

Утром я сам стал спускаться к реке, за водой. Вижу, в одном месте, под обрывом, медвежьи следы и шерсть. Спина захолодела – это зверь тут таился, как он только на Владимира Ивановича не кинулся!? Вероятно, сбежал из своего укрытия, как только мы начали подходить к зимовью. Не стал я говорить напарнику о том, что увидел, и пошел к туалету. И там медвежьи следы. За туалетом стоял зверюга, нас караулил. Там его и учуяли собаки, подняли лай. Прошел я к сайбе. На столбах погрызы. Да столбы у меня наполовину жестью оббиты, а повыше – железные штыри в них заколочены. Медведю жесть и штыри не под силу оказались. Капельки крови я кое-где разглядел. «Теперь этот зверь не оставит нас в покое, – заключил я, рассказав о своих наблюдениях Владимиру Ивановичу. – Не понравилось «хозяину», что мы появились в его владениях. Теперь кто кого: или мы его, или он нас. Будь, что будет, но завтра надо начинать промысел. Пойдем на запад, в сторону верховьев Демьянки. Там у меня стационарная палатка с печкой, раскладушками, вся заделана кошмой. В ней ночевать лучше, чем в избушке…» На том и остановились, а на утро выпал снег. Легкий пушистый, он едва притрусил землю. Милое дело для промысла.

Перешли мы пойму, и по увалу поднялись в ельник. Собаки забегали, заволновались, принюхиваясь. Я насторожился, наблюдая за их поведением, и решил сделать круг. И точно – за нами шел медведь. На снегу было четко видно его когтисто косолапые следы. Затревожился я – положение складывалось не лучшим образом для начала промысла. «Скорее всего, конец нашей палатке, – предположил я. – Этот медведь явно рассержен чем-то и будет пакостить до тех пор, пока не ляжет в берлогу, или не столкнется с нами». Взял я на поводок Душмана – пес был отменный, никого не боялся, под медведем побывал, а соболей, белок брал только так, без промашки. В общем, шел и на пернатую дичь, и на любого зверя.

Проскочил я с ним по медвежьим следам с полкилометра и вернулся: махнул медведь на другую сторону речки через такой завал, что ноги на нем сломать проще простого. Душман все поглядывал на тот берег, и я присматривался к угрюмым ельникам по-над взлобком, но ничто не нарушало сонный покой ушедшего в зиму леса.

Пока дошли до палатки, добыли несколько белок и одного соболя. Захолодало. А палатка, как я и предполагал, оказалась разорванной. Печка раскурочена, выброшена в кусты. Кое-как заделали огромные прорехи лапником, присыпали снегом и переночевали.

Утром направились в дальнюю избушку, на север. Там охотились с неделю. И охотились неплохо. Одних соболей, не считая белок, брали в среднем по два хвоста в день. Но и там, когда мы удалялись от избушки далеко к западу, за путик, в сторону нашей изорванной палатки, нет-нет, да и встречали медвежьи следы, но дальше, к северу, к избушке в вершине речки Ножевой, зверь не приходил. Вероятно, граница его владений оставалась южнее нашего путика.

Два раза мы возвращались в базовую избушку, а к концу ноября окончательно в ней обосновались. Медвежьи следы исчезли, и я предположил, что зверь где-то залег в берлогу. Соседство неспокойного хищника меня не устраивало. Неизвестно, что выкинет этот «хозяин» тайги в следующее лето, или в начале сезона. Скорее всего, это он в прош-лую осень свалил у меня сайбу возле первой избушки. Посоветовавшись, решили искать берлогу и брать зверя. Больше всего топтался он в тех местах, где стояла палатка, и я предположил, что где-то там он и сделал себе берлогу. На промысле каждый день дорог, но я, все же, решил потратить день-два на медведя.

Для поиска берлоги мы выбрали ясный морозный день и направились в сторону палатки. На следы промысловых зверушек мы не обращали внимания – решили лишний раз не шуметь. Собак я с поводков отпустил, чтобы быстрее двигаться, и они убежали в сторону истоков Демьянки.

Мороз. Ветер. Поземка навстречу. А через болото идти километров пять-шесть. Чтобы согреется, двигались в напор, из последних сил. Волосы под шапкой и спина покрывались мокротой, а грудь и бока стыли от пробивного ветра. Горело лицо, зябли руки…

Часа через два вышли к ряму. Стало тише. На низких сосенках огромные шапки снега. Чуть заденешь какую-нибудь лапу, и на голову обрушивается лавина снега. От его жгучего проникновения за шиворот спасали башлыки. Но все равно, приятного мало. С полчаса шли по затененному низкорослой хвоей ряму, то и дело уклоняясь от плотного лапника и выкручивая лыжами вензеля, чтобы не зацепить какую-нибудь валежину, присыпанную снегом. А их в ряму чуть ли ни на каждом шагу. Сухолом такой, что того и гляди или лыжу сломаешь, или напорешься.

Стали пересекать профиль, слышу, где-то далеко, собаки залаяли. Вначале Душман затявкал, а потом молодые, в два голоса. Душмана не стало слышно. А я верю только Душману. Пока он не начнет лаять – с места не тронусь. Остановились. Слушаем. Владимир Иванович не выдержал: «Пойдем на лай, а то спину коробит от холода». Не успел я ему ответить – из-за деревьев вывернулся Душман. «А ты тут чего делаешь? – кричу кобелю. – Лаял, лаял и сюда прибежал». Он возле нас покрутился, чуть-чуть помедлил, повернув голову в сторону лая, и рванул на махах вдоль просеки. Его поведение озадачило. Владимир Иванович тронулся было за ним, но я поднял руку: «Тем, молодым собакам, я не верю. Пока Душман не подаст снова голос – будем ждать. Лишний раз выламываться по ряму не желаю…»

А мороз вроде бы крепчать стал. Даже небо, рваными клоками высвеченное над рямом, было каким-то бледно серым, будто примороженным к чему-то более высокому, находящемуся там, за этой серой пеленой. Наплывы солнечного света в прорехах между лапами маломощных сосен отливали медью, бросая на их молочно белый покров сине зеленые тени, и казалось, что все стыло и мертво в этом диком, задавленном снегом лесу. Но далеко-далеко бились живые голоса, то громче, то тише, но несмолкаемо, зовущее. «Я замерзаю,– снова не выдержал мой напарник. – Давай будем двигаться».

Прошло минут пятнадцать, как ушел на лай Душман, а голоса его все не было слышно. Я и сам лишь терпел холодный обмет стынущего тела, и махнул рукой. «Давай, потихоньку, чтобы согреться…» Не успели мы пройти профилем и сотню метров, как послышался голос Душмана. «Кого они там загнали? – размышляю вслух. – Поди соболя.? Да он сейчас на болоте держаться вряд ли будет. Это по осени, когда ягода, которую он с удовольствием поедает, еще можно застать соболя в ряму, я в прошлом году добыл трех в этих местах…» «А вдруг они на берлогу наткнулись?» – высказал предположение Владимир Иванович. «Да ну!- говорю. – Какая может быть берлога на болоте, сыро?»

С полчаса пробирались мы сухоломом к собакам. Хоп – след соболя и поперек его два собачьих – погнали зверька. «Что я говорил? – обращаюсь к напарнику. – Сейчас проволочной петлей живого соболя поймаем. Сосенки-то низкие. Он в двух метрах будет сидеть. Накинем ему петлю на голову и все. На базе отменные испытания проведем…» А моток мягкой проволоки у меня всегда с собой в кармане.

Загорелись затеей. Ломимся дальше. Снег с лапника попадает на лицо, тает, и тут же ледком схватывается. Успевай смахивать. А руки стынут. Ноги немеют до судороги…

Не меньше часа пробирались к собакам. Уже близко их лай. Смотрю, молодой Зыба бежит нам навстречу и вижу, впереди что-то большое белое. Возле этого белого собаки беснуются. Ближе, ближе. Осталось метров пятнадцать. А это нечто вроде копны сена, присыпанной снегом. «Откуда тут копна?» – мелькнула мысль. И тут, на самом верху этой «копны» показалась медвежья голова. «Так это берлога!» – высверкнулась догадка. А руки сами собой сдернули штуцер с плеча. В такой ситуации не редко все решают мгно-венья. От первого выстрела пуля взметнула снежок рядом с головой зверя. Медведь присел. То ли со сна понять ничего не мог, то ли собак испугался. Я стал к сосенке, приложился поточнее – бац. Голова зверя посунулась на край гнезда. Собаки наверх, злобствуют. Я подбежал поближе, и в третий раз выстрелил под ухо. Медведь осел, заваливаясь в сооруженное им гнездо. Пар пошел оттуда…

Сколько охочусь – больше такой берлоги не встречал. Натаскал зверь сушняку на кочки, настелил на него багульника, и вокруг загородил все валежником, сучьями, закидал тем же багульником. Получился какой-то кокон диаметром метра два. Занесло его снегом, и чем не берлога. Но как залез в нее медведь, не повредив шаткую кучку валежника? Как закрывался? Как спал? Сидя? Чудеса – да и только.

Пришлось разрубать топорами все это сооружение, чтобы вытащить из него добытого зверя. Внушительный медведь был. Пока его обдирали да разделывали, накатились сумерки, а до избушки о-го-го сколько. Перетаскали мясо на лед небольшого озерка, накрыли шкурой и в ночь, назад. Утешало одно – я знал дорогу напрямик, через болото. Пройти по ряму, от тех мест до его края, нам оставалось совсем немного.

Ветер к ночи утих, и вроде, помягчало. А когда мы выбрались на болото, пошел снег. Снова все заслонила белая, движущаяся стенка, пришлось идти почти наугад, по компасу. И снова лыжи, проваливаясь глубоко в рыхлый снег, бились то о замороженные до каменной твердости кочки, то о колодник, спрятанный в кустиках багульника. Ноги от постоянного напряжения деревенели. Силы таяли. Шаткое наше движение в густом, быстро падающем снеге, казалось не реальностью, сном.

Лишь во второй половине ночи вышли мы к базовой избушке, упластавшись до изнеможения. Зато, какая благодать нас ожидала! Натопили печку, наварили медвежатины, наелись до отвала, напились обжигающего чая, и на нары. Разве можно сравнить с чем-то тот глубокий, проникающий в каждую клетку тела, отдых? Такое блаженство, такое физическое и душевное удовлетворение вряд ли можно испытать при каких-либо других условиях, иных обстоятельствах!

Через день за нами прилетел вертолет.

9.

Был и второй вынужденный выход к Новому Васюгану.

Залетели мы на Егольях с опытным охотником Николаем Соколовым. Удачно отпромышляли, а обещанного вертолета за нами нет как нет. Сидим в избушке, доедаем последние продукты. Недели за две до этого добыли лося. Мяса – сколько угодно, а хлеб с сухарями закончился. Не шибко аппетитно есть одно мясо без хлеба. Спасала крупа – супы варили. Да и привычные мы к неполноценной еде. И погода выдалась теплая. Морозов ниже десяти градусов не было за все время промыслов.

Прождали вертолет неделю после условленного срока и решили выходить к Новому Васюгану. Еще дня три ладили нарты. И опять та же история, что была тогда с Генкой Шмаковым: едва добрались до дальней избушки – нарты сломались. Я говорю Николаю: «У старой палатки есть лист железа. Я схожу за ним. Тут километров восемь. Согнем этот лист наподобие салазок, и будут нам нарты…» Так и сделали – неплохо получилось, но день потеряли. Наметили добираться до первой избушки Саньки – охотника, соседа, томского промысловика. Двинулись на восток – по компасу. Мы идем впереди, топчем дорогу, а собаки по нашему следу нарты тянут. На нартах, кроме всего, палатка с печкой, чтобы можно было ночевать более – менее сносно в любом месте, где ночь застанет. Как шли, повторяться не буду: те же муки, о которых уже говорил не раз, те же условия. Только опасности прибавилось: болота почти не застыли – дышат, речки ходуном ходят под плохо окрепшим льдом, в промоинах и отдушинах. Ломимся, парим спины. На третий день добрались до Санькиной избушки, а он в тот год почему-то не промышлял. Необжитая избушка, холодная. Но переночевали, взяли из сайбы немного сухарей и двинулись дальше, спустившись на речку. Решили, хотя и намотаются на наши ноги лишние километры, зато собакам легче тащить по чистому месту нарты. А они, в любом случае, наши спасители.

День прошел без происшествий. По светлому, да при солнце, хорошо все видно. Дело к вечеру, а нам никак подходящего для ночевки места не попадалось. Как не крути, без костра не обойтись, а для него хороший сушняк нужен. Затянули мы движение и не заметили, как сумерки зависли над речкой, тени поползли от берегов на заснеженный лед, затушевали опасные места, и не разглядели мы среди них потемневший от воды снег – вкатились на лыжах в воду. Хорошо, что это была лишь вода, выступившая на лед, а то бы нырнули в промоину, и кто знает, чем бы это закончилось.

А собаки уже измучились. Еще день-два такого хода, и они лягут. Решили бросить нарты из листа железы, с палаткой и печкой, и идти дальше одной упряжкой, меняя собак. Периодически отдыхая, они вполне могли выдержать остаток пути, даже без еды.

Прошли еще с полчаса в темном речном желобе и увидели белесый уклон пологого берега, густо зашитого поверху сушняком. Самое подходящее место для ночлега.

Вдвоем у костра спать гораздо сподручнее, чем в одиночку: один спит – другой костер поддерживает, дежурит. Затем места меняются. К тому времени, я освоился спать на тонких жердинах, уложенных одна к одной на коротких бревешках и застеленных лапником. Сзади таких своеобразных лежанок делается высокая стенка из плотного лапника. От нее не только отражается тепло, идущее от костра, но и ветер не так проникает к лежанкам. Одно в данном случае не вызывает радости: на сооружение всех тех удобств – требуется не мало времени, а его, чаще всего, и не бывает. К тому же, усталый, до дрожи в ногах, охотник не всегда найдет силы для такого обустройства ночлега. Но мы, хотя и уматывались в пласт, напрягая всю волю, делали себе и лежаки, и стенку, и костер. Добрый отдых сохранял жизненную энергию, позволяя двигаться дальше, тем более, что все продукты у нас закончились и голод стал донимать сильнее и сильнее, а тут еще холода усилились.

Утром, в мутноватом свете наплывающей холодной, в изморози, зари, с трудом поднимая собак, потряхиванием за ошейник, вновь двинулись по речному льду. Но не успели мы миновать один из крутых поворотов реки, как собаки рванули от нас вместе с нартами. Мельком я заметил в снегу глубокую борозду наискось руслу и понял: выдра прошла. Кинулись мы за собаками, и Николай едва успел схватиться за нарты, тут и я подбежал, уперся в полоз. Всего-то метров пять-семь осталось до чернеющей, густо парящей на морозе, полыньи. Еще бы пару секунд, и собаки бы вместе с нартами ушли под лед, туда, куда ушла выдра, так взволновавшая их.

И весь тот день был неудачным: по руслу пошли завалы, и чуть ли не один за другим. А это такое нагромождение хвороста и бревен, что перейти через него, даже на карачках, невозможно. Приходилось выбираться на берег, обходить завалы по не менее завалеженному лесу, через чащобу и колодины. Да и крутизна берега в иных местах выдавалась такая, что глянь наверх, и шапка свалится. И это все с нартами, собаками по глубокому снегу, перетаскивалось большей частью на своем горбу…

Где-то в полдень на седьмой или восьмой день наших мучений выметнулся из-под одного из завалов соболь, прямо перед нами, и наверх, на обрыв, да не удержался на рыхлом снегу, заскользил назад. А разве могли собаки, даже измотанные многодневным тяжелым ходом, упустить такой момент, остаться спокойными к столь близкому появлению самого азартного для них зверька? Рванули они за ним, сбили меня нартами с ног – я шел впереди и топтал тропу. Сами с наскока вымахнули наверх, а нарты зависли – вот-вот рухнут вниз вместе с собаками. А падая в упряжи, сумбурной кучей, собаки наверняка покалечатся. Скорее интуитивно, чем сознательно, выхватил я нож, всегда висевший в ножнах на поясе, и перерезал постромки. Нарты, перевернувшись, рухнули с массой снега на лед, едва не зацепив меня, а собаки ушли на бугор. Слышим – визжат, тявкают. Что-то не то, и я кое-как стал карабкался наверх, весь вывалявшись в снегу, а там еще кухта с кустов колючая, льдистая брызнула на лицо, сыграв искристой радугой на солнце. На скулах от неё поплыла влага, и щеки вмиг закуржавели – стынь-стынью. Вижу, постромки от упряжи зацепились за сучья сухолома и держат собак. Они и взвывают. А соболя и след простыл. Высвободил я своих, надежных, Юкона и Чару, а остальных придержал, потянул вниз по уже пропаханной мной тропе. Навстречу Николай в помощь. Кое-как спустились. Но упряжь частью осталась, а частью оборвалась на сучьях почти в клочья.

Пришлось отпустить и остальных собак, сняв с них шлейки. Они и махнули снова наверх. Накинули мы оставшиеся ремни на плечи и сами потянули нарты, обходя злополучный завал узким промежутком между торчащими во все стороны бревнами и берегом. Только обогнули мысок, смотрим – на бугре один единственный кедр стоит, а по нижнему, голому его суку соболь ходит. Вот незадача – у меня к «тозовке» один патрон остался. Замерли. Я, недолго мешкая, вскинул винтовку и целиться. Целился, целился, что со мной никогда не бывало, даже глаза стало застить. Понятно: патрон-то единственный, промажешь и все – соболь только хвостиком помашет. Слезинки проклюнулись у переносицы, застыли в лед. А соболь, будто издеваться начал надо мной: то столбиком приподнимется, то боком повернется и замрет. Бац я его, наконец, и попал – пусть не выпендривается перед охотником. И вот он, корона пушных зверей – соболь, мягкий, теплый. Его бы обелить, хоть что-то бы собакам досталось, а руки, как крюки, задубели и даже за пазухой не отогреть. Решили костер ладить. Хотя и рановато, да надо. Добро, и место подходящее нашлось быстро. Сделали все, как всегда. Потрескивали сухие сутунки в долгой нодье. Игриво плясали языки пламени от костра, причудливо отражаясь на плотной стенке из лапника. Ядреное тепло отгоняло холод, наплывающий из потемневшего леса.

Натопили мы снега полный котелок. Взболтали в кипятке крошки от сухарей. Сами похлебали и собакам оставили.

Николай вызвался сторожить костер первым. Я залез в спальник: «Смотри, – говорю ему, – сильный огонь не разводи, сгорим…» И как в воду глядел…

Снится мне чудный сон. Будто я хожу летом по пляжу. Ноги жжет от горячего песка. Солнце в спину печет. Да так, что невмоготу. Терпел, терпел и проснулся. Огонь перед глазами. Дымище. Горим! Растолкал я, в горячке, уснувшего Николая, дал ему пару затрещин и в снег – тушить фуфайку: полплеча отгорело у нее, и со спины зияла прореха. Другой верхней одежды ни у меня, ни у Николая с собой не было. Повезло еще, что бродни только чуть-чуть затлели, а то бы и без обуви остался, а это в тех условиях гибельно.

Как спасаться от холода? Мороз крепчал и крепчал с каждым днем. Зима будто проснулась, наверстывала упущенное время. Гнала с северов лютый холод за то послабление, что тянулось чуть ли ни месяц.

Хватились, а иголок нет, потеряли где-то. Добро, проволока осталась. Отрезал я от рюкзака клапан и вместе с ним стянул кое-как дыры на фуфайке. До утра прокантовались. А на рассвете снова на речку – тянуть нарты. Собаки с нами. Ослабли без еды, плетутся кое-как. Да и снега кругом набило чуть ли ни на метр, особенно в береговых кустарниках.

Идем – угрюмые, с невеселыми мыслями, тяжестью на душе. Голодные. А тут еще мороз крепче и крепче. У меня спина и правое плечо леденеют. Да и Николай, вижу, сдавать стал – закваска у него не та. Хотя девять дней и ночей на холоде, в тугой запарке, в недоедании не каждый выдержит. То, рыбацкое детство, институт физкультуры, который я когда-то окончил, игра в серьезный хоккей влили в меня незаурядную силу и выносливость, укрепили дух, высоту надежды, что не раз подтверждалось в сложных условиях таежного промысла.
Часа через два наткнулись мы на замерзшую лунку. Кто-то лед продалбливал, чтобы брать воду из лунки. Глядь – тропка наверх снегом присыпанная. Я карабин взял и полез на взлобок. Еще не поднялся на его макушку – увидел верхнюю часть буровой. Я выше. Смотрю – за кустами чернеет балок. Крикнул Николаю и юзом вниз. Обрадовались мы удаче. Давай волочь наверх нарты. А там целая база бурильщиков: балки, вышка, трелевочный трактор, цистерна с соляркой. «Все, – говорю Николаю, – здесь будем день отдыхать. Тот, второй балок похож на баню. Если все там целое, натопим, помоемся. А то мы два месяца не мытые. От нас дух на пять верст по тайге идет…» Подчалили мы к первому балку, а он закрыт на внутренний замок. Пришлось выставлять стекло. Николай помельче меня, пролез через окно вовнутрь – открыл двери. Пахнуло нежилым. Огляделись мы, и, первым делом, стали искать что-нибудь съестное. Нашли на полке пакет вермишели и кусок объеденного мышами старого сала. Быстро разожгли печку, бросив в неё какую-то тряпку, намоченную в солярке. Обрезали на сале мышиные погрызы и сварили вермишелевый суп с салом.

После голодухи и такая еда показалась фирменным ресторанным блюдом. День зимний короток, отдыхать некогда. Солнце катиться по черным зазубринам далекого, за увалом, леса. Ветерок жжет скулы, стоит лишь повернуться к нему навстречу. Таким же образом, как и печку в балке, с помощью солярки, взятой из цистерны, раскочегарили и печку в балке-бане, а воды нет, ведер или какой-либо другой тары – тоже. Нашли среди хлама старый мешок и давай в него нагребать снег и таскать в бачок, установленный в бане. Нагрели воды, и смешно получилось: кипяток есть, а холодной воды нет – бачок-то в бане один. Решили вначале снегом натираться, а потом – горячей водой поливать друг друга из черпака. Снег заносили в балок в том же мешке, по очереди, накинув на голое тело фуфайку. И то холод просто жег тело, сжимал будто тисками. Но все же помылись. Пусть без мыла, не особенно чисто, но верхний слой грязи с себя содрали. Спали в ту ночь как убитые. Ни тебе холода, ни какого-нибудь беспокойства. В тепле, на нарах, застеленных матрасами. Правда, свет в балке мы поддерживали коптилкой, наскоро сделанной из тряпочного фитиля и консервной банки, валявшейся под столом. А утром сморкались сажей, а лица и так потемневшие от костровой гари и мороза, и вовсе стали почти черными.

Уже солнышко заглянуло в окно, когда мы проснулись. И так все веселым, ласковым показалось, будто бы и не было десяти дней убийственного пути, холодов и риска.

Попытались завести трактор, чтобы на нем двигаться по пробитой танкеткой дороге – не вышло. Полез я на вышку, оглядеться. Может, кого-то или что-то удастся увидеть. Да куда там: руки сразу окоченели – железо набрало такого холода, что лестничные ограждения мигом схватывали голицы, стоило лишь едва к ним прикоснуться. Пришлось оставить эту затею. «Двинемся по проторенному пути, – подбодрил я Николая, снова как-то потухшему, невеселому. – Думаю, через день два мы выйдем к поселку…»

Это только сказать легко – день, два, а как их пройти без пищи, в лютый мороз, измотанными до крайности? Хотелось бы мне сейчас поглядеть на того туриста, кто преодолел бы наш путь от вершины Егольяха до Нового Васюгана в самый разгар зимы. Пусть с продовольствием, с палатками и другими удобствами.

Еще в начале сезона мой кобель покрыл суку Николая Сайму, и она уже затяжелела. Стала отставать. Шла, шла сзади и скоро мы начали терять ее из вида. Николай обозлился, да оно и понятно, как не крути, а нервы каждый день напряжены, и это напряжение изо дня в день накладывается друг на друга – выход ее неминуем. «Я, – говорит, – сейчас её пристрелю, чтобы не задерживала движение…» Я его кое-как отвернул от такого решения: «Ощенится, – доказываю, – догонит…» В разговоре о собаке мы и уловили отдаленный гул. Остановились, слушаем. На лицах глупые улыбки неосознанной радости: раз гудит – значит, какая-то живая душа движется, люди. И минут через пять вывернула из-за кустов танкетка. Затормозила. Дверца водителя отрылась: «Вы откуда такими головешками?..» Объяснили, а он не верит – смотрит подозрительно. Из кузова еще четыре мужика вылезли, давай расспрашивать. Кое-как удалось доказать, что мы никакие не браконьеры, ни шатуны таежные, а промысловики. Накормили нас буровики, напоили чаем из термосов. Они на работу ехали. От них мы и узнали, что до Нового Васюгана не больше тридцати километров осталось. «Столько прошли, а это расстояние по пробитой дороге пройдете. Тем более на сытый желудок, – напутствовал нас их старшой, – а нам возвращаться не резон…»

В густых сумерках мы пришли в поселок. А там у меня друг-охотник жил – познакоились давно, на одном промысле. Идем к нему, а навстречу милиционер. Мы не обратили на него особого внимания, а он остановился, оглядывается. «Ты, – спрашивает, – Канушин?» Остановились и мы. «Да, – отвечаю, – а откуда вы меня знаете?» «А тебя уже неделю ищут. Из Тары звонили, интересовались…»

Как после выяснилось: на заводе меня уже похоронили – замерз и все тут. И директор госпромхоза забил тревогу: с вертолетчиками начал договариваться. Хотя искать зимой пропавшего в тайге человека, когда чуть ли не каждую неделю падает снег и метет пурга, почти бессмысленно.

Пришли мы к Вовке, а он хотя и обрадовался, но вида не подал, говорит сходу: «Смирнов мой телефон каждый день разбивает, а я его утешаю: не беспокойся, говорю, надо будет, Канушин и до Салехарда дойдет и уцелеет…» Позвонил я, перво-наперво, Смирнову, а потом домой. Вовка помог нам разоблачиться и погнал в баню…

На другой день загрузились в АН-2 и в Омск. Летим, а в самолете холодина. Смотрю, один парень в ботиночках, так и этак корчится. «Ноги мерзнут?» – спрашиваю. Он кивает: «Не то слово…» – «Снимай ботинки и прячь ступню в собачий мех». Собаки наши тут же, возле скамеек, в одном клубке, лежали. «А они не укусят?» – «Не бойся…»

Так собаки и грели наши ноги до самого Омска, и так состоялось наше очередное возвращение домой.

А история с отставшей Саймой получила свое продолжение. После нас, уже в январе месяце, заехал на мой участок Витька Червяковский. Заехал на снегоходе. Промышлял. А, когда вернулся, рассказал мне: «Иду по путику, вижу – какое-то животное впереди мелькнуло. Передернул затвор карабина, пригнулся, сделал пару шагов вперед и разглядел среди подлеска собаку. Удивился – а она в капкане, тощая. Но, видно, недавно попалась – иначе бы замерзла. Освободил я ей лапу и в зимовье. Недели две она лежала в избушке, не могла ходить, а потом выправилась. Я ее привез в Тару. Щенки от нее пошли добрые…» Из разговора я понял, что это была Сайма. Каким-то образом прожила она в зимней тайге не меньше месяца. Трудно поверить – но факт.

Что же касается удач, о которых я не стал говорить, были они и у меня. Но разговор про них как-то не ложится на душу: как бы хвастовство получается, все это обычное, знакомое, изведанное многими охотниками-промысловиками. А главной своей удачей считаю тот особый настрой, те особые силы, которые подарила мне судьба, проведя через крещение таежным промыслом и окунув в то редкое состояние, когда и тело, и душа, что ружейный курок, находятся на постоянном взводе. Говоря современным языком – прибывают в охвате не проходящего экстрима. И вряд ли какое-то иное занятие может держать человека на грани долгого балансирования между опасностью и надеждой. Но жить растением, цветя и тихо, медленно увядая, я не могу, не хочу и не стану. Через год мне будет семьдесят лет, но я постоянно, в октябре, вылетаю в большой лес, в свои заветные угодья. И только неестественные силы могут перекрыть мне этот путь. А сам я нахожусь в твердой решимости летать туда до тех пор, пока где-нибудь под кедром или сосной не опрокинусь в бессилии на спину и в последний раз утону взглядом в чистоте глубокого неба, уносясь к нему тайным облаком…

Одно доподлинно беспокоит меня: мало осталось нас – знатоков таежных премудростей, истинных промысловиков, а ведь тайга – это не только пушнина, но и ягоды, орех, грибы целебные травы… Редко сейчас увидишь бруснику на столе даже сельского жителя, даже в таежных краях, а клюква, голубика, кедровый орех… Но, чтобы все это иметь нужен опыт и не малый, а уйдем мы и все наше промысловое мастерство, редкий дар уплывут вместе с нами – не больно-то сейчас найдешь среди молодежи охотников на те труднейшие испытания, что преподносит дикая природа. И это, я считаю, результат безразличия к этой самой природе, ее дальнейшей судьбе. Жалко – да и только…

 

г. Омск