Таёжник

Рейтинг:   / 1

Подробности

Категория: Заповедная Сибирь

Автор: Лев Трутнев

Просмотров: 8402

2010 год, Выпуск № 4

8.

В один из сезонов напросился со мной в большой лес, как я зову свой участок на Егольяхе, художник Владимир Иванович Тумашов. Год был урожайный на ягоду, и я решил залететь в угодья пораньше, чтобы побрать клюквы на сдачу в госпромхоз, да и себя не обидеть. Вышли мы на болото в самое клюквенное место, а там все исхожено медведем. По следам, оставленным на грязи, я понял, что лакомилась ягодой медведица с медвежатами. Иметь дело с медведицей при лончаках – опасно: зверь с малышами непредсказуем. Но и уходить с освоенного болота, искать ягоду где-то в другом месте только из-за того, что звери там набродили, неразумно. Пришлось таскать с собой карабин на всякий случай. Но с неделю мы брали ягоду без происшествий.

К концу октября я добыл одну белку, чтобы определить состояние меха. Мы всегда, независимо от календарных сроков, твердо устанавливающих дату открытия промысло-вого сезона, прежде чем начать промысел, отстреливали одного, двух зверьков на пробу. Если мех оказывался выходным – начинали охотиться, если нет – ждали, несмотря на то, что официальная дата открытия охоты уже наступала. Взятая белка была еще не с совсем дошедшей остью, и я решил, пока есть время, вести новый путик. Взяли мы продуктов на несколько дней и пошли правой стороной Егольяха, к устью речушки Ножевой.

Идем себе в радость. Я затеси делаю на деревьях, Владимир Иванович кое-какой валежник с путика убирает, ветки кустов заламывает. Погода солнечная, с легким морозцем. На хвое и ветках иней блестит, переливается перламутром. Каждое дерево свою песню поет. Свои звуки гонит в пространство. И только человеку кажется, что лес застыл в настоявшейся тишине. На самом деле это не так: лес поет, но нам не дано слышать эту песню. Вернее, дано, но не всем, а лишь тем, кто может воспринимать ее не ухом, а душой. В гармонии с природой и воздух, чистый, бодряще холодный, что родниковая вода, отзывчивый на любой тонкий, даже кажущийся, звук. Он распирает легкие до беспредельной глубины, до сладкого замирания. Взгляд, обостренный прозрачностью воздуха, благостно плывет и плывет от залитых солнцем искрящихся, задернутых легким маревом радужных оттенков лесных пространств, к широкому окоему, залитому тончайшей лазурью. Плывет и не может остановиться, сосредоточится, на чем-нибудь едином. Так притягательны все краски позднего осеннего леса, и нет в нем чего-то особенного, что фиксировало бы взгляд – красота его цельна и разорвать ее даже мысленно или бессознательно – невозможно.

Две ночи провели у костра. Обычно, чернота осенних ночей до того густеет, что кажется при любой мало-мальски заметной вспышке пламени, на особо сухих сучьях, она боязливо отпрыгивает от освещенного костром места. С такой вот темью была вторая наша ночевка, уже перед выходом на бугровой лес. Мы почти задремали, когда собаки вдруг сорвались со своих лежек, вблизи костра, и начали злобно лаять в ту самую, непробивную, черноту. Причем, не покидая освещенного места. Обычно, так собаки лают на незнакомого человека, и я насторожился: откуда в такой глуши мог появиться человек? На всякий случай, придвинул карабин поближе к себе, а Владимира Ивановича предупредил: «Сейчас какой-то гость к нам пожалует…» Прицыкнув на собак, сразу замолчавших, прислушался, но даже веточки не хрустнуло в залитой сажевой теменью тайге – в ушах лишь слабо – слабо шумело. Кто мог так осторожно ходить в непроглядном ночном лесу? Какой – такой человек или зверь? А ведь собаки на всякие там простые шорохи лаять не будут? Тем более, так злобно? Шли минуты напряженного ожидания, а никто не появлялся. «Возможно, медведь где-то неподалеку шарился, – размышлял я, – хотя зверь, обычно, побаивается огня. Да и собаки бы не выдержали, по-другому бы себя вели, активнее?..» Просидев с полчаса в таком размышлении, мы решили спать. Пусть кто-то там ходит–бродит – собаки все равно предупредят о возможной опасности. Но, ни ночью, ни утром ничего не случилось. Та, ночная собачья тревога, со злобным лаем, так и осталась для меня загадкой.

На обратном пути, почти на том же месте, где случилось ночное происшествие, собаки куда-то исчезли. Двигаться дальше без них я не стал: просто так собаки меня не бросят – что-то их задержало. Мы повесили на сучья рюкзаки с оставшимися продуктами и стали прислушиваться, двигаясь по спирали. Минут через десять я уловил едва различимый лай где-то на юго-западе и сказал об этом Владимиру Ивановичу. «Надо идти, просто так они лаять не будут…» Налегке, мы, где на карачках, где прыгая и балансируя по колодинам, пробрались через завалы сухого леса и вышли на какую-то опушку. Вижу, все три собаки сидят возле елки и потявкивают. Даже зло на них поднялось: из-за какой-то там белки мы столько чалились. Поднял я винтовку и выстрелил в хвою – на самой верхней ветке мелькнуло что-то темное. Соболь! Выстрелил в ту хвою еще раз. Соболь и нарисовался на самом конце ветки. Я прицелился ему в головку и хлопнул. Миг – и всегда желанная добыча в руках. Осмотрел зверушку – шерсть добрая, значит – пора начинать промысел. Когда говорят, что кто-то там белку бьет в глаз, не верьте. Чепуха это самая настоящая. В кроне дерева, чаще всего почти на самой вершине, глаза у белки не увидишь. Стреляют зверька, обычно, в голову, и пулька нередко прошивает ее как раз или через глаза, или рядом с ними. Этим и создается неверное представление о меткости стрельбы.

Не так обрадовал добытый соболь, как то, что пушной зверь выкунел, и наступала самая жаркая, самая отрадная пора – промысел. Повернули назад, к оставленным рюкзакам. Но не прошли и половину пути, как собаки снова зачелночили в чащобе, унеслись куда-то вперед, а вскоре и залаяли. Опять соболь! Забрался в дупло наполовину сломанной сухостоины. Стучал Владимир Иванович по ней топором, стучал, а зверушка хитрым оказался – сидит себе внутри, не высовывается. Будто знал, что я его с винтовкой наготове поджидаю. Собаки заливаются лаем, скребут когтями ствол сухостоины, а он в полохвата толщиной, и до верхушки, места давнего облома, не достать. Решили рубить сухостоину. Сперва, напарник потел, а я стоял с винтовкой в руках – авось, не выдержит соболь оглушающего стука и высунет голову наружу – в дупле то при таких ударах наверняка гул стоит, как в пустой бочке. Затем я принялся тяпать крепкую, высушенную многолетним солнцем, древесину, а Владимир Иванович караулил зверушку. И, как часто бывает, везет новичкам: не перенес соболь адского грохота, высунулся. Владимир Иванович и стрельнул по его округлой головке. И то ли попал, и соболь свалился назад, мертвым, то ли промазал и окончательно загнал зверька в дупло. И от того, и от другого легче не стало: сухостоину, бесспорно, надо было валить на землю. Одно утешало – стреляный соболь не мог больше выкинуть какой-нибудь фортель.

Так оно и получилось: отбив руки о топорище, взмокнув до горячего пота, мы все же свалили сухое дерево и достали из дупла уже неживого соболя. Но радость наша была преждевременной: вернувшись к рюкзакам, мы увидели, что они, разорваны и валяются на земле. Не иначе, как медведь порешил и наши рюкзаки, и наши продукты. Это не только огорчило, но и встревожило. «Давай будем двигаться к базовой избушке, не отдыхая, насколько сил хватит,- предложил я Владимиру Ивановичу, – а то, как бы зверь там не похозяйничал. Да и встречаться нам с медведем сейчас опасно – с одной малокалиберной винтовкой от него не отбиться.» И мы, уже не обращая внимания на то, что собаки нет-нет да и ставили под выстрел белок, ходко лавировали в лесных завалах. Уже в сумерках мы подошли к избушке. Глядим – дверь распахнута, а она была лопатой подперта. Лопата со сломанным черенком валяется рядом. Полкосяка изгрызано.

Но собаки прошли к зимовью спокойно – значит, зверя в избушке и поблизости не было. Внутри избушки все находилось на своих местах. Только проводку зверь всю сорвал и на улицу выбросил. Владимир Иванович решил сходить за водой, пока еще не совсем стемнело – спуск к речке крутой, извилистый, в темноте там голову свернешь. Он пошел, а я стал собакам и себе варево готовить. Пока то да се, густо затемело, и вдруг собаки подняли лай, повернувшись в сторону туалета, стоявшего отдаленно у дерева. Я схватил штуцер и отвязал собак. Они в лес. Слышу треск пошел. Пришлось бабахнуть пару раз вверх. Стрелять в темноту, в сторону треска я воздержался – мало ли кто там вломился в чащобу. Собаки быстро вернулись. Я Душмана и молодого Зыбу привязал, а Кукшу оставил на свободе. Она всю ночь тявкала – спать не давала.

Утром я сам стал спускаться к реке, за водой. Вижу, в одном месте, под обрывом, медвежьи следы и шерсть. Спина захолодела – это зверь тут таился, как он только на Владимира Ивановича не кинулся!? Вероятно, сбежал из своего укрытия, как только мы начали подходить к зимовью. Не стал я говорить напарнику о том, что увидел, и пошел к туалету. И там медвежьи следы. За туалетом стоял зверюга, нас караулил. Там его и учуяли собаки, подняли лай. Прошел я к сайбе. На столбах погрызы. Да столбы у меня наполовину жестью оббиты, а повыше – железные штыри в них заколочены. Медведю жесть и штыри не под силу оказались. Капельки крови я кое-где разглядел. «Теперь этот зверь не оставит нас в покое, – заключил я, рассказав о своих наблюдениях Владимиру Ивановичу. – Не понравилось «хозяину», что мы появились в его владениях. Теперь кто кого: или мы его, или он нас. Будь, что будет, но завтра надо начинать промысел. Пойдем на запад, в сторону верховьев Демьянки. Там у меня стационарная палатка с печкой, раскладушками, вся заделана кошмой. В ней ночевать лучше, чем в избушке…» На том и остановились, а на утро выпал снег. Легкий пушистый, он едва притрусил землю. Милое дело для промысла.

Перешли мы пойму, и по увалу поднялись в ельник. Собаки забегали, заволновались, принюхиваясь. Я насторожился, наблюдая за их поведением, и решил сделать круг. И точно – за нами шел медведь. На снегу было четко видно его когтисто косолапые следы. Затревожился я – положение складывалось не лучшим образом для начала промысла. «Скорее всего, конец нашей палатке, – предположил я. – Этот медведь явно рассержен чем-то и будет пакостить до тех пор, пока не ляжет в берлогу, или не столкнется с нами». Взял я на поводок Душмана – пес был отменный, никого не боялся, под медведем побывал, а соболей, белок брал только так, без промашки. В общем, шел и на пернатую дичь, и на любого зверя.

Проскочил я с ним по медвежьим следам с полкилометра и вернулся: махнул медведь на другую сторону речки через такой завал, что ноги на нем сломать проще простого. Душман все поглядывал на тот берег, и я присматривался к угрюмым ельникам по-над взлобком, но ничто не нарушало сонный покой ушедшего в зиму леса.

Пока дошли до палатки, добыли несколько белок и одного соболя. Захолодало. А палатка, как я и предполагал, оказалась разорванной. Печка раскурочена, выброшена в кусты. Кое-как заделали огромные прорехи лапником, присыпали снегом и переночевали.

Утром направились в дальнюю избушку, на север. Там охотились с неделю. И охотились неплохо. Одних соболей, не считая белок, брали в среднем по два хвоста в день. Но и там, когда мы удалялись от избушки далеко к западу, за путик, в сторону нашей изорванной палатки, нет-нет, да и встречали медвежьи следы, но дальше, к северу, к избушке в вершине речки Ножевой, зверь не приходил. Вероятно, граница его владений оставалась южнее нашего путика.

Два раза мы возвращались в базовую избушку, а к концу ноября окончательно в ней обосновались. Медвежьи следы исчезли, и я предположил, что зверь где-то залег в берлогу. Соседство неспокойного хищника меня не устраивало. Неизвестно, что выкинет этот «хозяин» тайги в следующее лето, или в начале сезона. Скорее всего, это он в прош-лую осень свалил у меня сайбу возле первой избушки. Посоветовавшись, решили искать берлогу и брать зверя. Больше всего топтался он в тех местах, где стояла палатка, и я предположил, что где-то там он и сделал себе берлогу. На промысле каждый день дорог, но я, все же, решил потратить день-два на медведя.

Для поиска берлоги мы выбрали ясный морозный день и направились в сторону палатки. На следы промысловых зверушек мы не обращали внимания – решили лишний раз не шуметь. Собак я с поводков отпустил, чтобы быстрее двигаться, и они убежали в сторону истоков Демьянки.

Мороз. Ветер. Поземка навстречу. А через болото идти километров пять-шесть. Чтобы согреется, двигались в напор, из последних сил. Волосы под шапкой и спина покрывались мокротой, а грудь и бока стыли от пробивного ветра. Горело лицо, зябли руки…

Часа через два вышли к ряму. Стало тише. На низких сосенках огромные шапки снега. Чуть заденешь какую-нибудь лапу, и на голову обрушивается лавина снега. От его жгучего проникновения за шиворот спасали башлыки. Но все равно, приятного мало. С полчаса шли по затененному низкорослой хвоей ряму, то и дело уклоняясь от плотного лапника и выкручивая лыжами вензеля, чтобы не зацепить какую-нибудь валежину, присыпанную снегом. А их в ряму чуть ли ни на каждом шагу. Сухолом такой, что того и гляди или лыжу сломаешь, или напорешься.

Стали пересекать профиль, слышу, где-то далеко, собаки залаяли. Вначале Душман затявкал, а потом молодые, в два голоса. Душмана не стало слышно. А я верю только Душману. Пока он не начнет лаять – с места не тронусь. Остановились. Слушаем. Владимир Иванович не выдержал: «Пойдем на лай, а то спину коробит от холода». Не успел я ему ответить – из-за деревьев вывернулся Душман. «А ты тут чего делаешь? – кричу кобелю. – Лаял, лаял и сюда прибежал». Он возле нас покрутился, чуть-чуть помедлил, повернув голову в сторону лая, и рванул на махах вдоль просеки. Его поведение озадачило. Владимир Иванович тронулся было за ним, но я поднял руку: «Тем, молодым собакам, я не верю. Пока Душман не подаст снова голос – будем ждать. Лишний раз выламываться по ряму не желаю…»

А мороз вроде бы крепчать стал. Даже небо, рваными клоками высвеченное над рямом, было каким-то бледно серым, будто примороженным к чему-то более высокому, находящемуся там, за этой серой пеленой. Наплывы солнечного света в прорехах между лапами маломощных сосен отливали медью, бросая на их молочно белый покров сине зеленые тени, и казалось, что все стыло и мертво в этом диком, задавленном снегом лесу. Но далеко-далеко бились живые голоса, то громче, то тише, но несмолкаемо, зовущее. «Я замерзаю,– снова не выдержал мой напарник. – Давай будем двигаться».

Прошло минут пятнадцать, как ушел на лай Душман, а голоса его все не было слышно. Я и сам лишь терпел холодный обмет стынущего тела, и махнул рукой. «Давай, потихоньку, чтобы согреться…» Не успели мы пройти профилем и сотню метров, как послышался голос Душмана. «Кого они там загнали? – размышляю вслух. – Поди соболя.? Да он сейчас на болоте держаться вряд ли будет. Это по осени, когда ягода, которую он с удовольствием поедает, еще можно застать соболя в ряму, я в прошлом году добыл трех в этих местах…» «А вдруг они на берлогу наткнулись?» – высказал предположение Владимир Иванович. «Да ну!- говорю. – Какая может быть берлога на болоте, сыро?»

С полчаса пробирались мы сухоломом к собакам. Хоп – след соболя и поперек его два собачьих – погнали зверька. «Что я говорил? – обращаюсь к напарнику. – Сейчас проволочной петлей живого соболя поймаем. Сосенки-то низкие. Он в двух метрах будет сидеть. Накинем ему петлю на голову и все. На базе отменные испытания проведем…» А моток мягкой проволоки у меня всегда с собой в кармане.

Загорелись затеей. Ломимся дальше. Снег с лапника попадает на лицо, тает, и тут же ледком схватывается. Успевай смахивать. А руки стынут. Ноги немеют до судороги…

Не меньше часа пробирались к собакам. Уже близко их лай. Смотрю, молодой Зыба бежит нам навстречу и вижу, впереди что-то большое белое. Возле этого белого собаки беснуются. Ближе, ближе. Осталось метров пятнадцать. А это нечто вроде копны сена, присыпанной снегом. «Откуда тут копна?» – мелькнула мысль. И тут, на самом верху этой «копны» показалась медвежья голова. «Так это берлога!» – высверкнулась догадка. А руки сами собой сдернули штуцер с плеча. В такой ситуации не редко все решают мгно-венья. От первого выстрела пуля взметнула снежок рядом с головой зверя. Медведь присел. То ли со сна понять ничего не мог, то ли собак испугался. Я стал к сосенке, приложился поточнее – бац. Голова зверя посунулась на край гнезда. Собаки наверх, злобствуют. Я подбежал поближе, и в третий раз выстрелил под ухо. Медведь осел, заваливаясь в сооруженное им гнездо. Пар пошел оттуда…

Сколько охочусь – больше такой берлоги не встречал. Натаскал зверь сушняку на кочки, настелил на него багульника, и вокруг загородил все валежником, сучьями, закидал тем же багульником. Получился какой-то кокон диаметром метра два. Занесло его снегом, и чем не берлога. Но как залез в нее медведь, не повредив шаткую кучку валежника? Как закрывался? Как спал? Сидя? Чудеса – да и только.

Пришлось разрубать топорами все это сооружение, чтобы вытащить из него добытого зверя. Внушительный медведь был. Пока его обдирали да разделывали, накатились сумерки, а до избушки о-го-го сколько. Перетаскали мясо на лед небольшого озерка, накрыли шкурой и в ночь, назад. Утешало одно – я знал дорогу напрямик, через болото. Пройти по ряму, от тех мест до его края, нам оставалось совсем немного.

Ветер к ночи утих, и вроде, помягчало. А когда мы выбрались на болото, пошел снег. Снова все заслонила белая, движущаяся стенка, пришлось идти почти наугад, по компасу. И снова лыжи, проваливаясь глубоко в рыхлый снег, бились то о замороженные до каменной твердости кочки, то о колодник, спрятанный в кустиках багульника. Ноги от постоянного напряжения деревенели. Силы таяли. Шаткое наше движение в густом, быстро падающем снеге, казалось не реальностью, сном.

Лишь во второй половине ночи вышли мы к базовой избушке, упластавшись до изнеможения. Зато, какая благодать нас ожидала! Натопили печку, наварили медвежатины, наелись до отвала, напились обжигающего чая, и на нары. Разве можно сравнить с чем-то тот глубокий, проникающий в каждую клетку тела, отдых? Такое блаженство, такое физическое и душевное удовлетворение вряд ли можно испытать при каких-либо других условиях, иных обстоятельствах!

Через день за нами прилетел вертолет.