Паломничество в страну Севера

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Заповедная Сибирь

Автор: Алёна Зубарева

Просмотров: 4869

2010 год, Выпуск № 5

Вестник. — Отъезд.

Незадолго до дня отправления нашей фольклорно-этнографической экспедиции к моему окну стала прилетать большая сизая морская чайка. Таких много в тех местах, куда мы собирались, зато у нас они встречаются не так часто…

Вестник прилетал несколько раз в день — смотрел красным глазом, стучал мощным изогнутым клювом по подоконнику. Звал.

Настал день отъезда. По дороге мы слушали поэтичные рассказы попутчика о пастухах; о том, как прыгали по уголькам в Иванову ночь; о Белом море… А за окном светила огромная рыжая луна, и пространство казалось наполненным волшебством, чудесными лесными духами, мифологическими существами… Земля дышала, и на какой-то миг мне показалось, что мы вдруг перенеслись на много веков назад, к началу времён, в «Весну священную».

 

Путевые заметки — Соловки.

Мы слышали немало преданий о стране Севера, в которую направлялись, о суровых и сильных её жителях. Рассказы эти относились как к древним временам, так и к недавнему прошлому.

Хроники этих мест таковы.

В XV веке на пустынном «отоце» (острове) посреди Белого моря возник Соловецкий монастырь. Произошло это так: в конце 20-х годов XV столетия на Большом Соловецком острове поселились два отшельника. Первый из них, Савватий, пребывал уже в столь преклонных летах, что знающие люди отговаривали его от подобного шага. Монашескому делу Савватий учился у преподобного Кирилла Белозерского, ученика Сергия Радонежского. Потом он подвизался в Валаамском монастыре, откуда пошёл еще дальше на север. В устье реки Выг он встретил молодого инока Германа, и они решили вдвоём поселиться на дальнем морском острове.

В то время Соловки, покрытые языческими капищами («лабиринтами») прежних времён, воспринимались как «край света», граница человеческого мира. Они лежали посреди Белого моря, за которым, как верили некоторые, уже начиналась преисподняя, жил «червь неусыпающий» и слышен был «скрежет зубный». По словам Н. М. Карамзина, отшельники «расширяли пределы обитаемые, знаменуя крестом ужасные дотоле пустыни».

Установив крест и построив кельи, первые соловецкие подвижники провели на острове несколько лет. Однажды, во время вынужденной отлучки своего товарища на материк, преподобный Савватий почувствовал приближение кончины. В одиночку он сумел добраться на карбасе до устья Выга, где и умер. Впоследствии мощи святого были перевезены на Соловки.

Вскоре преподобный Герман вернулся на Соловецкий остров с новым сопостником — монахом Зосимой, знатным новгородцем, раздавшим своё имущество нищим. Именно вокруг этого человека, который проведёт на Соловках более сорока лет, и начала складываться монашеская община. Первым, кто принял постриг уже на Соловках, был рыбак Марко, наречённый в монашестве Макарием.

Через некоторое время в центре нарождающегося монастыря поднялся деревянный храм, который преподобный Зосима захотел освятить в честь Преображения Господня. Один из братьев отправился за благословением в Новгород, ко двору архиепископа Ионы (1458–1470). Вместе с благословением архиепископ послал соловецкой братии антиминс (напрестольный плат, без которого нельзя служить литургию). В то время в обители было уже больше двадцати насельников, и число их продолжало увеличиваться.

Отправляясь на остров, преподобный Зосима не думал, что однажды ему придётся стать игуменом, и долгое время не хотел принимать даже священнический сан. Лишь в последние годы жизни он уступил братии, которая просила его возглавить обитель и даже грозилась в противном случае покинуть остров.

Среди его дел, способствовавших становлению монастыря, одним из важнейших было введение на Соловках строгого общежитийного устава. В монастырях-общежитиях (киновиях) устанавливалось полное равенство между насельниками, они должны были вместе молиться в храме, имели общий стол, делили между собой хозяйственные заботы.

Чтобы выжить на диком острове, братии приходилось много трудиться «ручным делом»: копать землю, валить лес, сечь дрова, варить из морской воды соль, ловить рыбу, ходить на небольших судах по морю, молоть привезённое с материка зерно (на Соловках оно не росло), печь хлеб. Продиктованный суровой необходимостью, постоянный напряжённый ручной труд со временем превратится в отличительную черту духовной жизни на Соловках, станет восприниматься иноками как один из аскетических подвигов — наряду с молитвой и постом.

Весть о новом монастыре быстро разошлась за пределами Поморья. В 1468 году власти Великого Новгорода передали братии все Соловецкие острова с промысловыми морскими угодьями. Состоятельные люди начали жертвовать монастырю вотчины на материке.

Ещё при игумене Зосиме острова увидели первых паломников. Однако особое почитание монастыря распространилось среди мирян уже после его кончины. Уже через четверть века после преставления преподобного Зосимы в монастыре было записано множество историй о чудесах соловецких святых Зосимы и Савватия.

Менее чем через полтора столетия после прихода иноков на Соловки островная обитель превратилась в религиозный, административный и хозяйственный центр Западного Беломорья. Постепенно её влияние распространилось ещё шире — почти на весь поморский Север. Сильнее всего оно ощущалось с середины XVI по середину XVII века. Вспоминая о том времени, поморы говорили: «Где только ни хозяйничала сила соловецкая!»

Оказывать воздействие на жизнь мирских людей, обитавших по берегам моря и впадающих в него рек, монастырю удавалось тем легче, чем крепче становился его духовный авторитет и чем шире распространялись его материковые вотчины.

Слава Соловков росла год от года. Выходцы из островной киновии основывали новые обители — как преподобный Иов Ущельский на Мезени или Дамиан Юрьегорский на Илексе. За тысячи вёрст от Белого моря строились храмы, посвящённые соловецким чудотворцам Зосиме и Савватию, которые ещё в 1547 году были причислены к лику святых.

Братия монастыря увеличивалась и насчитывала уже не одну сотню человек. Некоторые из них, подражая святому Савватию, уходили в леса и становились пустынниками. Другие, подобно святым Зосиме и Герману, соединяли аскезу и исполнение различных послушаний в стенах обители. Третьи предпочитали средний путь и селились в скитах (самый известный из соловецких скитов этого времени был основан преподобным Елеазаром, на острове Анзер). Именно их братия часто избирала себе в игумены. Некоторые из этих игуменов со временем прославились как святые: Филипп (1543–1566), Иаков (1581–1597), Антоний (1605-1613), Иринарх (1614–1626), Маркелл (1640–1645).

Библиотека монастыря, содержавшаяся в образцовом порядке, была одной из богатейших в России.

Получив в своё владение земли на материке, Соловецкий монастырь начал поощрять развитие промыслов и ремёсел.

Паломничество на Соловки приобретало всё более массовый характер. Совершить его могли даже небогатые люди: монастырь три дня принимал и кормил паломников бесплатно, а потом снабжал их провизией на обратную дорогу.

Оказывала киновия влияние и на уклад людей, вверенных её управлению. К примеру, в одной из игуменских грамот середины XVI века мирянам монастырских волостей запрещались азартные игры (зернь), винокурение и винопитие. Нарушителей ожидали штрафы или даже изгнание из монастырских земель.

Крупнейшей фигурой в соловецкой истории был св.игумен Филипп (1507–1569), возглавлявший обитель с 1543 по 1566 год. С его именем и было связано превращение Соловецкого монастыря из небольшой обители, известной лишь окрестному населению, в один из центров духовной и хозяйственной жизни страны.

Будущий игумен был выходцем из боярской семьи Колычевых. В возрасте тридцати лет он оставил столичную карьеру и тайно ушёл на Соловки, никому из братии не рассказав о своём происхождении. С самого начала проявилось его стремление к аскетической жизни, увенчавшееся несколькими годами отшельничества. Подолгу уединяться в своей лесной пустыни Филипп не прекратил даже после того, как братия избрала его настоятелем, и он развил энергичную деятельность, преобразившую монастырь.

Он развернул в монастыре грандиозное каменное строительство, переделав в камне, помимо прочего, два главных храма обители; связал удалённые части Большого Соловецкого острова дорогами; соединил десятки расположенных на нём озёр каналами (что позволило монастырю использовать силу текущей воды); увеличил монастырский флот и начал создавать на архипелаге портовые сооружения; наладил собственное производство одежды и обуви; устроил скотные дворы.

В 1566 году соловецкая жизнь игумена внезапно оборвалась. Он был вызван в Москву на церковный собор и там избран митрополитом. Не желая покидать Соловки, Филипп несколько раз отказывался от избрания.

За полтора года до избрания Филиппа Иван Грозный начал проводить политику опричнины. После безуспешных попыток убедить царя отказаться от неё Филипп решился на публичное обличение, за что был сведён с кафедры и отправлен в заточение в тверской Отроч монастырь. Спустя год (23 декабря 1569 года) он был убит там Малютой Скуратовым. Очень скоро на Соловках, а затем и по всей стране началось почитание его как святого. Подвиг святителя Филиппа ещё более укрепил авторитет Соловецкого монастыря.

Обстановка в регионе стала напряжённой во время русско-шведских войн 1570-1583, 1590-1595 и 1610-1617 годов. Хотя основные события разворачивались южнее, вражеские корабли не раз появлялись в акватории Белого моря, отряды противника спускались по северным рекам и нападали на русские поселения от Колы до Сумы. Так, в 1589 году отряд подданных шведского короля Юхана III (1568-1592) под началом Пекки Весайнена обрушился на два монастыря — Кандалакшский и Трифоно-Печенегский — и сжёг их. Число жертв только этого военного эпизода достигло пяти с половиной сотен человек.

В это время Соловецкий монастырь при поддержке центральной власти создал в юго-западном Беломорье оборонительную систему. В неё вошла Соловецкая крепость, построенная в 1578 году в дереве, а в 1582-1596 годах перестроенная в камне и сохранившаяся до наших дней, а также два береговых острога — Сумской (1582-1583) и Кемской (1590-е годы). Все работы по их строительству велись на средства монастыря, он же содержал и вооружал стрельцов, набираемых в большинстве из монастырских крестьян. Стрельцы несли службу в каком-либо из трёх укреплений и по мере необходимости перемещались из одного в другое. Численность такого подвижного гарнизона составляла всего около ста человек, а к концу Смутного времени выросла более чем в десять раз. Иногда соловецкому войску присылалась подмога.

Монастырским стрельцам приходилось часто вступать в бой с противником, защищать береговые остроги и отгонять врага от поморских деревень. Многие из стрельцов геройски погибли, как и самый первый соловецкий воевода — Михаил Озеров. Боевые действия всегда велись на материке. Напасть на Соловецкую крепость шведы так и не решились.

Положение в регионе стало нормализовываться лишь в 20-е годы XVII века. В 1637 году из-за уменьшения военной опасности обязанности соловецкого воеводы были возложены на игумена. Однако военный потенциал обители отнюдь не исчерпал себя и учитывался центральным командованием во время последующих русско-шведских войн 1656-1658, 1700-1721, 1741-1743 и 1788-1790 годов, хотя активных боевых действий в регионе тогда уже не велось.

Исследовательница Беломорья К. П. Гемп (1894-1998) как-то заметила, что на Севере жили «люди, воспитанные морем». Таковыми были и соловецкие монахи, отличавшиеся твёрдым и самостоятельным нравом. Из поколения в поколение они учились жить своим умом; духовные и светские власти не слишком докучали обители своей опёкой. Подобная «самость» была естественной для большого монастыря, расположенного на окраине. Всё это давало киновитам ту меру самоуважения, которая позволяла им увериться, что у них есть право на собственное мнение и его защиту.

Именно такое мнение возникло в монастыре по поводу реформы патриарха Никона (который сам был соловецким пострижеником).

Когда в 1657 году до Соловков дошли книги, исправленные в ходе реформы, иноки рассудили, что сделанные в них изменения необоснованны, и служить по присланным книгам не стали. Монастырские книжники начали посылать царю челобитные, испрашивая разрешения молиться по-старому. Такого разрешения они не получали, но это только укрепляло их приверженность «старой вере».

Вопрос о «новинах» расколол и соловецкую братию. Противники реформы оказались на Соловках в большинстве и решили стоять за «старую веру» до конца. Остальные постепенно покинули обитель. Островной монастырь поддержали многие крестьяне-поморы. Под его охрану приходили староверы из других частей страны, в том числе миряне.

Непокорность соловецких старцев, на которую сначала в Москве почти не обратили внимания, со временем начала вызывать у царя всё больший гнев. В 1667-1668 годах он повелел отобрать у монастыря все его вотчины и послал против него войско. Началась осада.

В первые годы «соловецкого сидения» царские стрельцы действовали не очень активно. Всё изменилось, когда в 1674 году командиром стрельцов был поставлен стольник И. А. Мещеринов, получивший более жёсткие инструкции.

Взять монастырь стрельцам удалось благодаря перебежчику, указавшему тайный ход в стене, 23 января 1676 года — за несколько дней до смерти царя Алексея Михайловича.

После этого начались аресты и десятки казней. По старообрядческому преданию, Мещеринов сам допрашивал «сидельцев» и руководил пытками, а осуждённых на смерть по его приказу подвешивали на железных крюках, топили в проруби и оставляли умирать раздетыми на морозе. Мужество, с которым многие из них шли на смерть, свидетельствует о необычайной твёрдости их убеждений.

В эту зиму обитель опустела — впервые за два с лишним столетия. Оставшихся в живых весной разослали по дальним острогам. Новая соловецкая братия была собрана из разных русских монастырей.

События 1668-1676 годов нанесли островному монастырю страшный урон. Хотя обители было возвращено конфискованное во время восстания имущество, монастырское хозяйство пришло в сильное расстройство. Длительное время оно не могло выйти из этого положения, а цветущего состояния прежних времён уже никогда не достигло.

Ослабла и цепь духовного преемства, соединявшая соловецких насельников с основателями монастыря. Киновийный уклад жизни — главная заповедь преподобного Зосимы — постепенно стал разъедаться отдельными послаблениями. Изменилось и отношение к монастырю у жителей некоторых северных деревень — тех, где нашли приют старообрядцы.

В результате всех этих перемен влияние Соловецкого монастыря на Поморье начало постепенно уменьшаться. Но тому способствовали и иные причины.

В XVIII веке Пётр I и его преемники проводили по отношению к монастырям ограничительную политику. Отшельничество и «скитки пустынные» были теперь запрещены. По новым правилам, настоятели монастырей не могли даже сами решать, достоин ли человек принять монашеский постриг, и обязаны были вести по этому поводу длительную переписку с начальством. Пётр ограничил круг возможных претендентов в монахи и в какой-то момент попытался оставить это право только за военными, отправленными в отставку из-за старости или увечья. По указу императрицы Анны нарушителей подобных указов расстригали и подвергали телесному наказанию, а настоятель, совершивший незаконный постриг, осуждался на пожизненную ссылку.

Лишь через полтора десятилетия после смерти Петра ограничения такого рода были частично сняты.

В начале царствования Екатерины II происходит секуляризация церковных владений. В 1764 году государство конфисковало земли и хозяйственные заведения Церкви; взамен этого обители получали от государства «содержание». Соловецкий монастырь лишился своих материковых вотчин, что привело к новому кризису в монастырском хозяйстве и в хозяйственной жизни теперь уже бывших «соловецких» крестьян, лишившихся монастырского покровительства. Но с другой стороны, избавившись от управления чисто мирскими делами подведомных селений, монастырь приобрёл определённую нравственную выгоду: его жизнь получила вид, более сообразный с целью монашества.

В последние десятилетия XVIII века в среде русского монашества началось постепенное возрождение древних аскетических традиций.

Во второй половине XIX века монастырь вновь начинает оказывать влияние на другие обители Севера. Так, его постриженики принимали деятельное участие в возобновлении нескольких монастырей, закрытых ещё в XVIII веке, — Стефано-Ульяновского, Кожеозерского и Трифоно-Печенгского.

Привычка к телесному труду помогла соловецкой братии после секуляризации 1764 года сравнительно быстро перестроить монастырскую экономику. За несколько десятилетий на островах архипелага было создано множество новых производств и «служб», обеспечивавших монастырь самым необходимым и достигших своего наибольшего развития к началу XX века.

В это время монастырь обладал налаженным сельским хозяйством с фермой, конюшнями, пастбищами, сенокосами, огородами, теплицами и даже ботаническим садом. В соловецких «тонях» (прибрежных становищах) ловили рыбу и охотились на морского зверя, а монастырские суда отправлялись на промысел в другие районы моря, достигая Мурмана. Обитель занималась судостроением, сама ремонтировала и обслуживала свой флот, используя для этого водоналивной док, заложенный ещё в конце XVIII века. В 60-е годы XIX века на Соловках появились собственные пароходы для перевозки паломников. Действовали при монастыре и разнообразные производства — свечное, гончарное, кирпичное, лесопильное, кузнечное, каменотёсное, кожевенное, смолокуренное, салотопенное, а также имелись мастерские — иконописная, кресторезная, переплётная, серебряных дел, литейная, слесарная, малярная, столярная, корзинная, бондарная, санная, колёсная, сетная, сапожная, портняжная и др. Монастырь много строил из камня и дерева. Кроме того, между озёрами Большого Соловецкого острова были проложены судоходные каналы, а незадолго до революции у стен обители появилась гидростанция.

В 1897 году монастырю был передан необитаемый Кондостров в Онежской губе Белого моря, и там в течение нескольких лет тоже образовалось островное хозяйство. В 1908 году на Кондострове был освящён большой деревянный храм во имя святителя Николая Мирликийского.

В монастырской экономике были заняты как сами монашествующие, так и приезжавшие на Соловки миряне. Причём наёмные работники составляли среди них меньшинство. Преобладали трудники, захотевшие поработать безденежно.

Обычно трудничество становилось исполнением обета, данного в тяжёлую минуту. Бедные крестьянские семьи могли отправить подростка в монастырь трудником и просто «на пропитание» — чтобы хотя бы на время снять с себя заботы о нём. Трудник жил на Соловках год, но мог оставаться и дольше. Монастырь давал ему кров, одевал, кормил, разрешал пользоваться библиотекой.

Специально для трудников монастырь создал несколько ремесленных школ (включая живописную школу). А для мальчиков-трудников — ещё и особое детское училище, открытое в 1859 году. В нём преподавались церковные дисциплины и основы наук.

В XIX– начале XX века на Соловки приезжали и тысячи паломников, причём приток их постоянно возрастал. Особенно увеличился он после того, как в 1854 году английские военные корабли попытались силой захватить соловецкую крепость (тогда уже давно разоружённую), но потерпели неудачу.

Посещение островов паломниками было возможно только в тёплое время года, но и за эти месяцы они успевали ощутимо поддержать монастырь своими пожертвованиями. Среди паломников преобладали жители северных деревень, которые порой проходили значительные расстояния пешком, прежде чем достигали Архангельска, Онеги или Кеми, откуда можно было добраться до Соловков морем. Братия также состояла по преимуществу из вчерашних крестьян. В последний период своего существования Соловецкий монастырь был, как говорили сами монахи, «крестьянским царством».

При монастыре действовало Братское богословское училище, в 1913 году ставшее семинарией.

Новая власть. – Тайный монастырь. – Чудеса мужества.

В 1920 году в Архангельске установилась советская власть. На Соловки прибыла комиссия губревкома, приступившая к изъятию монастырских ценностей, запасов продовольствия и прочего имущества. Настоятель монастыря архимандрит Вениамин (Кононов) и иеромонах Никифор (Кучин) были арестованы по обвинению в хранении оружия и сокрытии ценностей.

После официального закрытия монастыря часть братии ушла на материк, но несколько десятков монахов и послушников не захотели бросить святое место. Устроившись вольнонаёмными работниками в различные организации, созданные новой властью на Соловках, они продолжали вести монашескую жизнь, собирались для общей молитвы и даже принимали в свою среду новых братьев, совершая над ними постриг. Этот тайный монастырь существовал ещё около десяти лет, не исчезнув до конца и тогда, когда архипелаг был окончательно передан в ведение ОГПУ. Лишь в начале 1930-х годов его последних насельников выслали с Соловков. История Соловецкого монастыря остановилась через пятьсот лет после его основания.

Ближайшим наследником монастыря после его упразднения в 1920 году стал совхоз.

В 1923 году на архипелаге обосновался Соловецкий лагерь принудительных работ особого назначения. В первые годы режим был сравнительно либеральным, но уже к концу 20-х годов началось ужесточение. В 1933 году СЛОН был преобразован в Соловецкое специальное (штрафное) отделение Беломорско-Балтийского комбината, а в 1937 году — в Соловецкую тюрьму Главного управления государственной безопасности НКВД СССР. В 1939 году из-за начавшейся советско-финской войны (1939‒1940) тюрьма была спешно выведена с Соловков.

Попав за мнимое преступление на Соловки — в среду уголовников, под жестокую власть лагерного начальства, — немало людей ломалось. Но зато другие показывали чудеса мужества. Находясь в заключении, они были готовы страдать за свою веру до смерти, жертвовали собою ради сокамерников, продолжали заниматься научным или художественным творчеством.

Поражают воспоминания людей, сидевших на Соловках. Всего не перечислить, но, наверное, одно из самых сильных свидетельств, рисующих внутренний облик и состояние некоторых заключённых, находится в Воспоминаниях Д. С. Лихачёва.

«Под нарами жили “вшивки” — подростки, проигравшие с себя всю одежду. Они переходили на “нелегальное положение” — не выходили на поверки, не получали еды, жили под нарами, чтобы их голыми не выгоняли на мороз, на физическую работу. Об их существовании знали. Просто вымаривали, не давая им ни пайков хлеба, ни супа, ни каши. Жили они на подачки. Жили, пока жили! А потом мёртвыми их выносили, складывали в ящик и везли на кладбище.

Это были безвестные беспризорники, которых часто наказывали за бродяжничество, за мелкое воровство. Сколько их было в России! Дети, лишившиеся родителей, — убитых, умерших с голоду, изгнанных за границу с Белой армией, эмигрировавших. Помню мальчика, утверждавшего, что он сын философа Церетели. На воле спали они в асфальтовых котлах, путешествовали в поисках тепла и фруктов по России в ящиках под пассажирскими вагонами или в пустых товарных. Нюхали они кокаин, завезенный во время революции из Германии, нюхару, анашу. У многих перегорели носовые перегородки. Мне было так жалко этих “вшивок”, что я ходил, как пьяный — пьяный от сострадания. Это было уже во мне не чувство, а что-то вроде болезни. И я так благодарен судьбе, что через полгода смог некоторым из них помочь» (Курсив в цитатах здесь и далее мой — А. З).

Последние предложения трогают до слёз. Наверное, каждому в какой-то мере знакомо это чувство — не унижающей жалости, а сопричастности, подлинного сострадания и любви к человеку; желание оберечь и поддержать, доходящее до состояния, когда забываешь о себе. Но ведь здесь дело происходило в непостижимо жестоких, ужасных условиях, в которых, кажется, можно очень быстро лишиться человеческого облика. И вот в этих-то условиях человек думал не о том, как самому выжить, а о том, как помочь другим.

Возникают ассоциации с цитатами из чеховских рассказов, которые приводит Чуковский в своём очерке.

Первая — слова пастуха Луки Бедного из рассказа «Свирель»:

«Жалко!.. И, Боже, как жалко! Оно, конечно, Божья воля, не нами мир сотворен, а все-таки, братушка, жалко. Ежели одно дерево высохнет или, скажем, одна корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый человек, глядеть, коли весь мир идет прахом? Сколько добра, господи Иисусе!.. И всему этому пропадать надо!..»

И слова другого пастуха, из рассказа «Счастье»:

«Так и пропадает добро задаром, без всякой пользы, как полова или овечий помет! А ведь счастья много, так много, парень, что его на всю бы округу хватило, да не видит его ни одна душа!».

Среди соловецких заключённых было большое количество верующих разных конфессий. Только из епископата РПЦ здесь в разное время отбывали наказание десятки человек.

Сложившийся на Соловках «собор соловецких епископов» превратился в авторитетный орган церкви. Весной 1926 года епископы выступили со знаменитой «Памятной запиской» — обращением, которое помогло тогда избежать нового церковного раскола.

Вопреки запретам, соловецкие епископы и священники совершали тайные службы, крестили новообратившихся, напутствовали умирающих и приговорённых к смерти. Д. С. Лихачёв упоминает священника Николая Пискановского, который пользовался уважением всех начальников острова и помогал заключённым. А Б. Ширяев в книге «Неугасимая лампада» пишет об «Утешительном попе», отце Никодиме, в штрафном изоляторе на Секирной горе по ночам рассказывавшем «священные сказки» (они представляли собою вольный пересказ Библии и Евангелия; особенным успехом пользовалась притча о Блудном сыне). Он приводит слова одного из немногих, кому удалось вырваться из этого изолятора:

«Зимой Секирная церковь, где живут штрафные, не отапливается. Верхняя одежда и одеяла отобраны. Так мы такой способ изобрели: спать штабелями, как баланы кладут. Ложатся четыре человека вряд, бок на бок. На них — четыре поперёк, а на тех ещё четыре, снова накрест. Сверху весь штабель имеющимся в наличии барахлом укрывают. Внутри надышат, и тепло. Редко кто замёрзнет, если упаковка тщательная. Укладывались же мы прямо после вечерней поверки. Заснуть, конечно, не можем сразу. Вот и слушаем “священные сказки” Утешительного попа… и на душе светлеет…».

Примеры духовной твёрдости показывали и простые заключённые.

В музее на Соловках среди предметов, сделанных ими, сохранилась, например, самодельная икона — хранимая, возможно, с риском для жизни.

Ширяев же описывает случай, когда на первый день Рождества в одном из лесных бараков (в нём жило человек двадцать) решили отслужить обедню затемно, до подъёма, пока дверей ещё не отпирали. Но припозднились и были пойманы охраной. Трое из них (два казака, которые пели, и отец Никодим) не прервали службы и за это пошли на Секирку, остальные успели разбежаться по нарам.

Значительная часть этих людей так и не дожила до выхода на свободу.

Выжившие узники в своих воспоминаниях нередко свидетельствуют, что среди верующих было немало тех, кто воспринимал заключение на Соловках как знак особой милости. Ю. И. Чирков, попавший туда пятнадцатилетним подростком, рассказывает, как однажды хотел утешить плачущего старика-священника, но оказалось, что тот плакал «от радости, что умрёт не в какой-нибудь тайге, а на земле, Зосимой и Савватием освящённой».

Лихачёв в похожем ключе говорит о своём первом впечатлении от Соловков:

«Нас, живых, повели в баню № 2. В холодной бане заставили раздеться и одежду увезли в дезинфекцию. Попробовали воду — только холодная. Примерно через час появилась и горячая. Чтобы согреться, я стал беспрерывно поливать себя горячей водой. Наконец, вернули одежду, пропахшую серой. Оделись. Повели к Никольским воротам. В воротах я снял студенческую фуражку, с которой не расставался, перекрестился. До того я никогда не видел настоящего русского монастыря. И воспринял Соловки, Кремль не как новую тюрьму, а как святое место».

После ухода НКВД архипелаг перешёл в руки военных — Учебного отряда Северного флота, размещавшегося здесь до 1957 года. В 1942-1945 годах на базе отряда действовала знаменитая Соловецкая школа юнг. Подростков, многие из которых потеряли на войне родителей, здесь обучали морским специальностям, после чего они уходили на фронт, пополняя экипажи боевых кораблей. Некоторые из них геройски погибли.

Соловецкие экскурсоводы рассказывают о строгости воспитания и выучке юнг; о том, какую закалку они приобретали на островах (например, они сами должны были добывать себе пропитание). Описывают и радостную встречу бывших юнг, которая произошла уже в конце XX века.

При Учебном отряде монастырские здания продолжали ветшать и разрушаться. Лишь в 1960-е годы реставраторы под руководством О.Д. Савицкой приступили к восстановлению архитектурного ансамбля Соловецкого монастыря.

В 1967 году на Соловках возник музей, и туда вновь начали приезжать люди с материка.

В 1989 году по инициативе некоторых соловчан на острове была создана православная община, а в 1990 году Священный Синод РПЦ принял решение о воссоздании Соловецкого монастыря. Ныне монастырь имеет статус ставропигиального.

Поморские сёла и их современные обитатели. — Некоторые из рассказов, собранных в тех местах.

Находясь на Соловках, начинаешь понимать, откуда ведут своё начало рассказы о чудесах, о необыкновенных явлениях. Сказочная красота природы — неправдоподобно яркая зелёная трава, огромные ковры вороники, синее небо, белый песок. Рыжие горячие камни, сквозь которые пробиваются колокольчики и тысячелистник. Буйство красок. Необычные оптические эффекты: «световые столбы», игра лучей на воде. Призрачные туманы, превращающие этот край в сталкеровскую «зону». Отражения… И везде — кресты, кресты, кресты… Поклонные кресты, восстановленные уже современными кресторезами; крестообразно растущая берёза на анзерской Голгофе… До смешного: по пути на мыс Танцующих берёзок нам попалась палочка в виде крестика…

Через какое-то время перестаёшь удивляться количеству чудесных совпадений и начинаешь воспринимать их как должное, само собой разумеющееся. Всё как будто происходит по заботливо прописанному кем-то сценарию; всё складывается именно так, как до́лжно.

Историк С. В. Морозов назвал Соловки «пространством особого назначения». По его словам, «российская история чётче познаётся в своих крайних пределах». Соловки называли «Крайсветным островом», но этот край света — не конец всего, а продолжение жизни в новом качестве. «Смерти нет; смерть — это успение, и жизнь продолжается». По словам С. В. Морозова, XV-XVII веках Апокалипсис отождествлялся с Севером — но воспринимался не как крушение, а как «время, когда никаких лет не будет». Идея о том, что времени не существует, о пребывании «в одной точке» (в которой всё сошлось), о вечно длящемся мгновении есть в разных культурах… Но здесь это ощущение становится реальным, живым.

Такое место имеет свой путь; живёт своей особой жизнью и преображает людей, которые с ним соприкасаются.

Видно это и на примере современных обитателей страны Севера, будь это монахи или жители поморских сёл. Они как будто сошли со страниц Толстого или Достоевского.

Этих людей отличает какая-то необыкновенная внутренняя сила, мощь, цельность личности. Спокойствие, сдержанность, скромность в сочетании с особым достоинством. И удивительная степень самосознания — подлинная любовь к «малой родине», память о своих корнях.

Во многих сёлах есть свой «гимн» — песня, сочинённая местным автором, которую там знают все. «Гимн» Кеми, песня о Белом море. Песня о Колежме с незамысловатым, но таким искренним и тёплым припевом:

«Колежма — село старинное,

Колежма — рыбацкий край.

В Колежму дорога длинная,

Ты своё село не забывай».

У жителей этих сёл сильна память о своей истории. Они хранят старинные предметы быта, иногда доставшиеся ещё от отцов и дедов; берегут семейные альбомы; создают в своих сёлах музеи. Рассказывают завораживающие старинные истории, легенды, побасёнки из жизни своих деревень, которых так много, что всего и не пересказать.

Вот лишь несколько набросков…

Жители села Сумский Посад рассказывают, что в XV веке («при Марфе Борецкой») это село было очень богатым и даже носило название «Град Великие Сумы». Сумлян называли «мещанами» — согласно объяснению рассказчиков, это означало, что они по статусу приравнивались к горожанам. Здесь жили купцы, стояли богатые большие купеческие дома (многие из которых сохранились до сих пор); сюда ездили торговать норвеги, шведы, финны. Велась торговля и с Петербургом. Два раза в год проводились большие ярмарки. Товары складировали в магазеи для Соловецкого монастыря, в самом же селе было соловецкое подворье.

О поездках в Соловецкий монастырь рассказывают и жители других сёл. Вера Емельяновна Богданова из села Шуерецкого упоминала о своеобразном ритуале: в Соловецкие праздники их семья отвозила туда быка: плыли на большом корабле, сидели «по чинам». Во время всех этих поездок обстоятельства к ним благоволили: погода была спокойной, шли «по тихой воде»; и, по словам рассказчицы, как положат быка — так он до самых Соловков и не шелохнётся, смирно лежит.

С самосознанием и самоощущением сумлян связана несколько комичная «байка».

В селе Сумский Посад, на самых порогах стоит живописное судно, которое все называют «ботиком Петра I» или «Петровским ботиком», — один из предметов гордости сумлян. Елизавета Алексеевна Митрохова рассказала нам почти детективную историю, связанную с «обнаружением» хронологической неточности. По словам Елизаветы Алексеевны, её непутёвый сосед как-то в нетрезвом виде уснул под этой исторической реликвией. Проснувшись, он обнаружил в днище ботика какой-то шов. Достав нож, любознательный сумлянин расковырял этот шов, и из открывшейся дырочки высыпались 10 монет 1870 года. Изумлённый сосед пришёл (правда, уже без монет) к Елизавете Алексеевне, чтобы поделиться своим открытием, и они вместе вспомнили, что при строительстве судна в него закладывают монеты года постройки…
Елизавета Алексеевна, в сомнениях, рассказала это Зинаиде Александровне Евшиной (1930 г. р.) — уважаемому в селе человеку и, к тому же, учительнице истории. Та, правда, посоветовала выкинуть всё это из головы и никому не говорить, аргументируя это так: если пойдут слухи, то в селе ничего не будут реставрировать.

Конечно, этот рассказ выглядит не очень правдоподобно, но изумляет в нём неподдельный и живейший интерес к своим корням — даже у таких, казалось бы, «несознательных» членов общества, как незадачливый мужичок, уснувший под ботиком.

Поморы отличаются не только особым самосознанием, но и закалкой, выдержанностью, связанной с суровыми условиями жизни. Недаром существуют поморские поговорки: «Кто в море не бывал, так тот и не маливался» (Е. А. Митрохова) и «Кто в море не бывал, тот горя не видал». В этом смысле обращает на себя внимание рассказ экскурсовода Соловецкого Морского Музея Е. Бобковой — о том, как участники плавания оказались в опасной ситуации и были уверены, что погибнут. Один из членов команды стал проявлять признаки паники, на что его товарищ сказал ему фразу, характеризующую отношение помора к опасности и к смерти, эту необыкновенную выдержку: «Лёг умирать — умирай, не мешай другим».

Подобную легенду рассказывала и Елизавета Алексеевна Митрохова (Сумский Посад). Её дед, у которого было своё судно, однажды попал в шторм в селе Колежма. Моряки собрались тонуть, но не потеряли присутствия духа. Положившись на волю судьбы, они пошли переодеваться в чистую одежду, чтобы достойно встретить смерть. Дед был рулевым; поняв, что спастись не удастся, он ушёл с руля, чтобы тоже переодеться. В этот момент он вдруг увидел седого человека за рулем… Команда чудом спаслась вместе с судном.

Эта же рассказчица упоминала о случае, который слышала от своей матери. Однажды женщины во главе с бригадиром плыли на лодках на сенокос. Они попали в сильный шторм, пришлось брести по реке и тащить лодку волоком, а бригадир сидел на корме и правил. В этой экстремальной ситуации бригадир заставил их петь (как выяснилось, позднюю протяжную песню с балладным сюжетом — «Ванька-ключник, сын-разлучник…»): «чтобы не простыли».

Жива в деревнях и духовная, ритуальная традиция. Сложилось ли это благодаря влиянию соловецкого «ореола» или по каким-то иным причинам — сложно сказать…

Маленькая девочка из села Колежма, Даша Лёгкая рассказала нам историю про «Покулин дом». В селе этом сохранился один поклонный крест, установленный около дома (что вообще-то нетипично). Говорят, что около этого креста мать «вымолила» восьмерых своих сыновей, которые ушли на фронт.

В селе Шуерецком такой крест стоит на кладбище, и люди до сих пор носят к нему «полотенца», вышитые по обету.

Много рассказов и о том, как рыбаки молились перед выходом в море, просили заступничества у Николая Угодника:

«Никола Угодник, помощник Божий,

Ты и в доме, ты и в поле, и в пути, и в дороге…».

Как поминали «всех усопших, всех погибших» у креста. Как рыбаки ходили с жёнами к часовне Покрова Богородицы (с. Колежма).

По рассказам Алексея Александровича Миронова из с. Шуерецкого, который ходил по северным морям до Владивостока, перед отправлением в море ходили к «деду Тимофею», «знающему» человеку, который что-то шептал и благословлял моряков.

По словам уже упоминаемой Е. Бобковой, опись любого большого поморского судна всегда начинается с описания икон в иконостасе. Обязательно должны были присутствовать пять икон: Николай Чудотворец, Спаситель, Богоматерь, Соловецкие святые и икона святого, в честь которого названа лодка. Каждый помор, отправляясь в плаванье, непременно брал с собой икону и сам делал для неё деревянный оклад.

Часто всё это сочеталось с ритуалами, близкими к языческим. Например, по словам А. А. Миронова, когда заходишь на борт — надо «поздороваться с морем». Когда же он в последний раз был в море и знал, что больше не вернётся, один из товарищей (служивший вместе с ним) посоветовал ему «проститься с морем». Алексей Александрович взял тёплые добротные варежки, бросил их за борт и сказал: «Прости, море, до свидания; больше мы здесь не будем».

Существовала и практика бросать золото в море, чтобы погода успокоилась.

Во всём этом проявляется характерное для поморов пантеистическое, цельное восприятие мира не просто как «среды обитания», а как личности; уважение к себе и к окружающему. Возможно, что само место располагает к такому восприятию…

Поражают рассказы, связанные с отношением к старшим, — в частности, с традицией «потайной милостины».

В деревнях были бедные одинокие старушки (старши́е), которые жили в «келейках» — маленьких домиках («избушках»), состоящих из одной комнаты. Часто такие домики строились специально для одиноких старушек (хотя иногда в них жили и целые бедные семьи). Время от времени (например, по праздникам) таким старушкам тайно носили гостинцы (обычно посылали детей) — дрова, рыбу, молоко, сушёные грибы. Старушка, выйдя на крыльцо и увидев гостинец, говорила: «Дай Бог здоровья благо творящему».

Одиноких бабушек, которые уже не могли выполнять тяжёлую работу по дому (а прожить без этого было невозможно) иногда «брали на жильё по бедности» — «доживать» свой век. По воспоминаниям Марии Яковлевны Бакановой из с. Колежма, её свекровь «додерживала до смерти» не одну бабушку. Такие старушки могли помогать по дому — делать несложную работу: топить печку, шить, печь блины. Сумляне тоже вспоминают о подобном случае со старушкой, которая «ходила по людям» шить до того, как её «взяли на жильё».

Иногда «знающим» богомольным бабушкам открыто носили подарки (продукты, одежду, деньги) — вместе с поминальными записками, прося молиться за родных, прочитать канон. Семья Мироновых помнит об Анне Дмитриевне — она была неграмотной, но знала все молитвы.

Елизавета Алексеевна Митрохова рассказывала о старушке-старообрядке, которая жида одна; у неё была старинная книга «Житие святых Зосимы и Савватия».

К таким старушкам не относились пренебрежительно; «потайная милостынька» не воспринималась ни дающими, ни берущими её как нечто унизительное. Скорее, это было взаимное соглашение, которое воспринималось как нечто органичное и само собой разумеющееся. По теплоте и уважению, с которыми селяне вспоминают «старш́их», можно сделать вывод, что отношение к ним было очень бережное. Оно имело разные оттенки — от щемящего сочувствия до благоговения.

В современной жизни это сохранилось в виде отношения к пожилым людям, к матерям, которое проявляется даже у самых непутёвых сыновей — даже в самых плачевных случаях.

 

Откровение

Ночь накануне отъезда домой. Мы шли со всенощного бдения по дороге от монастыря к дому, в котором остановились. Впечатление от всего окружающего было каким-то совсем уж нереальным. И прозрачное сизое небо, и выделяющиеся на его фоне башенки монастыря. Он — как фата-моргана, всё время меняется. То кажется, что вырезан из бумаги, настолько чёткие, острые контуры. А то вдруг ощущение, что вот сейчас он взлетит и рассеется, монастырь-призрак. А иногда — как будто макет, игрушечный домик. Маленький монастырь, маленький посёлок — так бы и уместился в ладонях. Но какая насыщенная история, сколько разных пластов за всем этим…

А над башенками — полная луна и, с другой стороны, не то огромная звезда, не то планета. И эта дорога — кажется, что кроме неё на всём свете других и нет. Одна-единственная.

И наши собственные страдания, «ужасно-страшно-возмутительные трррагедии», метания, мучительные поиски показались настолько жалкими и мелкими… Стало стыдно за вечное нытьё, за слабость, за неумение ценить самый бесценный дар, какой только возможен, — жизнь. Ценить хороших людей; ценить возможность заниматься своим делом; возможность думать и совершать те поступки, которые считаешь нужными, не опасаясь ежесекундно расправы.

Какой жалкой после этого стала казаться боязнь общественных стереотипов, кажущаяся невозможность противостоять обывательскому «болоту».

Мы уезжали, успокоенные и умиротворённые, с твёрдым намерением избавиться, наконец, от бесплодных рефлексий — и начать делать, действовать.

Нам казалось, что мы наконец-то почувствовали твёрдую почву под ногами, фундамент, некий внутренний стержень. Небо опустилось на землю; всё, что раньше казалось оторванными от жизни фантазиями и пустыми мечтаниями, обрело плоть.

И если раньше нам казалось, что романтическая антитеза «некрасивая реальность — нереальная красота» не теряет своей актуальности и поныне, то теперь стало ясно, что подлинная красота — в реальной жизни, в окружающих людях; в мелочах, которые только кажутся мелочами.

У нас появилась какая-то убеждённость: всё в наших руках. Перед нами — целый мир, и в наших силах сделать его ещё немного лучше. Пусть это будет капля в море, благодаря которой станет легче и радостней одному, двум людям… Пусть даже всё обернётся не так, как хотелось, и благие намерения приведут к печальным последствиям — пробовать всё равно стоит.

Ощущение единства микрокосма и всего мироздания никуда не ушло и не стало меньше. Даже наоборот: стали видеться связи, арки между событиями; появилось чувство, что всё не случайно. Но теперь окружающий мир стал представляться мне уже не «куполом», а обнимающим всё и вся живым существом. И вспоминалось:

«Вселенная спит, положив на лапу

С клещами звёзд огромное ухо».