Материалы

Зазимок

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Библиотека

Автор: Баянов Виктор Михайлович

Просмотров: 8262

Теперь не знаю — в шесть ли, в семь ли,
А может быть, чуть-чуть поздней,
Я полюбил вот эту землю
И все цветущее на ней.
Иные равнодушны к рощам,
А мне бы снова в дебри те,
Где я учился между прочим
И красоте, и доброте.
Я пил прохладный сок березы
В старинных русских туесах.
И оттого мой чуб — белесый
И зелень легкая в глазах.
И вот теперь, большой и рослый,
Я вижу, что неотделим
От этой теплой, этой росной,
От русской утренней земли,
Где молодое сено косят,
Где ветка каждая цветет.
Земля моя меня не бросит
И никогда не подведет.

1962

* * *

Я видел журавлей косяк,
Я видел на цветах росу.
Опять охотничий рюкзак
Пустым с охоты я несу.
Передо мной квадрат ворот
И дерном крытая изба.
И струйку дыма в небо льет
Над ней беленая труба
А сердце там, у сосняка,
Где брови черные дугой
И губы дочки лесника,
Насквозь пропахшие тайгой.

1959

Весеннее

Наконец-то стала даль ясна.
Не до книжек стало, не до сна.
Только чаше хочется запеть,
Только всюду хочется успеть.
Видеть, как В строительных лесах
Город молодеет на глазах...
Мы с тобою у Томи-реки,
Где шальные бродят ветерки.
И стоишь ты на горе крутой,
Как второе солнце надо мной.
Вот ты улыбаешься. Кому?
Нет, не догадаюсь, т пойму -
То ли свету, белому всему,
То ли мне на свете одному.

1959

* * *

В стороне от проезжих дорог
Цвел околок — степной островок.
Родниковый царил холодок,
Да палаточный был городок.
Там горели костры-тайны,
Там коптили бока чугуны,
Звали запахом каши к шей
Трактористов и плугарей.
Парни шумно смывали мазут.
И парням этим птицы на суд
Выносили искусство свое,
Прослав^а» весну и житье.
Но однажды исчез городок.
Росным утром оставив следок.
Уводил он, меж балок юля,
Далеко, на другие воля.
Только еяеж человека ярояал,
Как опять одичали кусты
И окрестный пейзаж потерял
Половину своей красоты.

1959

* * *

Бор разлегся исстари
Косматою медведицей.
Крикни или выстрели —
Издали ответится.

Продвигаться боязно
Прогалинами редкими.
Кланяешься поясно.
Не то исхлещет ветками.

И смотришь, мраком залитый,
Усталостью подкошенный,
На этот гордый, замкнутый,
На этот бор нехоженый.

Что в росте, что порушено —
Здесь рождено и прожито.
Не взято, не подслушано,
Ни у кого не спрошено...

1960

* * *

В двенадцать лет мальчишкам редко
Туманит ясные глаза
Текучая, как наша речка,
Солоноватая слеза.
Они любую неудачу
Перенесут крепясь, тайком.
Они не чаще взрослых плачут —
Мужчины в возрасте таком.
И я, в ночи ли, спозаранку
Теперь припомню иногда
Те, на картошке и саранке,
Полусиротские года.
Я за войну привык к заплаткам.
Обнов выпрашивать не смел
И путал горькое со сладким
Поскольку сладкого не ел,
Я рос характером — железо
С закваской песенной в крови.
Лишь не хватало до зарезу
Отцовской ласки и любви
И вот, не жалостливый с виду,
Тогда, в разгар войны самой,
Я привязался к инвалиду,
Что насовсем пришёл домой
Я перенял его осанку,
И – хоть гляди, хоть не гляди –
Медали из консервной банки
Звенели на моей груди.
Однажды я, светлея бровью,
С любовью, что отцу берег,
С большой мальчишеской любовью
Перешагнул его порог.
Но он своим игрушки ладил
И развлекал их день-деньской.
Но он своих детишек гладил
Перебинтованной рукой.
Свистульки вырезал из ветел.
Давал им птичьи голоса.
Меня ж он так и не заметил
За долгих-долгих два часа.
И я ушел с его крылечка.
И мне туманила глаза
Текучая, как наша речка,
Совсем не детская слеза...
Теперь, когда мальчишка плачет.
Совсем не чувствуя стыда,
Я не пройду: ведь это значит —
Стряслась серьезная беда.
Его беда — моя кручина.
Я в дождь и в хлесткую пургу
Остановлюсь с ним, как с мужчиной,
И как умею помогу.

1960

Узкая грива

Узкая грива,
Узкая грива,
Бурьян торчком, пшеница — ничком.
Вширь измерялась бедная нива
Заячьим длинным легким скачком.
Давно уже дедушке ветры не дуют,
Давно не поют перепелки в овсе,
Только названье еще бытует,
Что дал он когда-то своей паюсе.
Выйдешь в поле, волненьем тронут:
Приметы — не те.
Места ли не те?
Ноги, будто в перине, тонут
В теплой, лоснящейся черноте.
Стой и любуйся на это диво,
Стой и пространство взглядом вбирай.
Узкая грива,
Узкая грива,
Где же конец твой,
Где же твой край?

1960

Гора ветров

Над призрачной таежной синью,
Над быстрой Томью и Усой
Гора, как будто обессилев,
Свернулась рыжею лисой.
И, приглушая крик и выстрел,
Крутя травинки на лету,
Там ветры носятся со свистом
По оголенному хребту.
Где грозно грозы назревают
Над красотой кедровых крон,
Чернеет камень ноздреватый,
Обветренный со всех сторон.
Не раскрошить его руками»
Не разломить, не разрубить.
Остался чистый твердый камень —
Такой, каким он должен быть.
Каким века прожить он должен.
А что не прочно — в пропасть, в ров.
Давай и мы, мой друг, подольше
Побудем на горе ветров.

1960

Томь-река

Твои волны густы —
Гребнями, гребнями
По преданиям, ты —
Древняя-древняя.
А в глубинах,
средь дня,
Будто кем велено,
Как в глазах у меня —
Зелено-зелено.
Не устала, спеша,
Биться и пениться,
Сестра Иртыша,
Ангары соперница.
Ты себя не берегла,
Ленью не позорилась!
Погляжу — берега
Каменно-мозолисты.
То залив, то рукав
Ветерки рыскают...
Дорогая мне река,
Самая близкая.

1960

Берега

Речка светит то ярко, то тускло,
Разрезает поля и луга.
Создают ей гремучее русло
Молчаливые берега.
От глухого лесного истока
И до устья, как злая беда,
Их без отдыха точит жестоко
Молодая, лихая вода.
Н они от истока до устья
Стойко делают дело свое
Глядя с мудрою тихою грустью
На шальные забавы ее.
И в упрек не промолвят словечка,
Лишь бы волны — сильней и синей.
Ничего, что не в них эта речка,
А они отражаются в ней.

1960

* * *

У станции цветов — каких угодно.
Я не спеша красу земную рву
И думаю наивно, что сегодня
Я без волнений всяких проживу.
Но на перроне шлак хрустящ и порист,
Но график, как всегда, неумолим,
А женщина торопится на поезд
Со стареньким баульчиком своим.
В ее глазах, невыразимо синих,
Какой-то робкий и тревожный свет.
И я спокойным быть уже не в силах
И все смотрю — успела или нет.

1960

Весна на станции

Нету близко лугов,
Что цветут в эту пopу
Но и здесь, как над речкой,
Повис виадук,
И цветут поезда,
И цветут светофору—
Вся железнодорожная
Ветка в цвету.
И нет-нет да пахнет
То сосной, то березой,
Как и там, где разливы
И небо в стрижах.
Этот запах сюда
Принесли паровозы
Из неведомых мест
На литых бандажах.
Далека раздаются,
Их песни-погудки —
Это снова они
Вдаль увозят состав,
Напоследок еще
Торопливо и гулко
Все вагоны
Для верности пересчитав.
И всегда нелюдимый
Задумчивый смазчик,
Обтерев инструмент,
Закурил не спеша.
А потом синеве
Улыбнулся, как мальчик,
Соглашаясь со мною,
Что жизнь — хороша.

1960

* * *

Не проченый, не суженый,
Но ведь тебе несу же я
И запахи цветочные,
И строки полуночные.
Где ты пройдешь Россиею,
Там сразу все красивее.
Как будто в скверах, в зданиях
И речки очертаниях,
В туманах, зорях утренних,
В лугах, цветами убранных,
Незримо ты растаяла
И часть себя оставила.
Пойми меня, пойми меня,
Мне б звать тебя по имени
Да с легкою, как облако,
С одной тобою об руку
По этой жизни следовать —
И зимовать, и летовать.

1960

Новые веники

Как в нашем краю
С песенной славой
Гостил июль,
Хмельной да кудрявый.
Проходил по рощам
Буйным ростом.
По просторным нивам -
Хлебным наливом.
По логам, по мыскам —
Запахом ягод.
А по женским рукам —
Уймою тягот.
Тут-то председателю
Дед Мосей
Взял и сказал
При деревне всей:
— Нам, председатель,
Выкрой день,
Не потому,
Что работать лень.
Нет! Другую причину пиши.
Причина одна —
Утоленье души.
Мосей не ропщет,
Мосей не смят —
Слышишь, по рощам
Веники шумят...
Ах, вот он каков,
Лесной праздник!
Сотня целая платков
Самых разных.
От стара до мала
Веники ломают.
Столько навязали —
Хоть вози возами.
Здесь и этот, и тот —
Все село вроде.
Кто по веники, а кто —
Побыть на народе.
Девчата — одни,
В глазах огни.
Пришли дуброве
Показать брови.
В березки, в осинки —
Обновить косынки.
Статные, ладные,
До любви жадные.
Красивей искать —
Только время терять...
Иду с вязанкой весомой.
Недалеко и до двора.
Мне жаль, что день прошел веселый,
Что скоро уж придет пора,
Когда засвищут не синицы —
Метель завьется о плетень.
Тогда мне часто будет сниться
Березовый июльский день.
И будут сельские просторы
Опять в глазах моих рябить,
И песня слышаться, которой
Не разлюбить, не позабыть.

1961

Бабье лето

Не скажет дорожная лента
И птицы, что в рощах поют,
За что это красное лето
Все исстари бабьим зовут.
Печально и неистребимо
Живет на Руси испокон
Пора возвращенья любимых
Из долгих походов и войн.
Ждет женщина мужа до снега,
А где-то лишь хрустнет шелом,
И конь за конем печенега
С пустым понесется седлом.
Поля полыхают багрово.
И в свой горемычный черед
Вот женщина ждет с Куликова,
А вот — с Бородинского ждет.
И матери наши недавно
Чуть что — выходили из хат
И грустные, как Ярославна,
Смотрели на ясный закат,
Тревог и надежд не ослабив,
Верны на всю жизнь одному...
Вот лето, наверное, бабьим
У нас и зовут потому.
Прощальное, светлое лето
С кипеньем листвы на кустах.
А может, придумал я это?
А может, все это не так?
Но женщины вдаль из-за тына
Все смотрят, привстав на носки.
Ложится бело паутина
На их молодые виски.

1961

* * *

Его я помню с самого детсада.
Он ростом от меня не отстает.
Как он идет!
Нет, это видеть надо,
Как он с работы первый раз идет.
Его лицо еще бело и нежно,
Оно румянцем пышет горячо.
И старенький, красиво и небрежно,
Пиджак   наброшен на одно плечо.
Вот, вызывая добрые улыбки,
Руками, что пока еще слабы,
Он пробует — крепки ли у калитки
Отцом когда-то врытые столбы...
Вдали — дымы из труб, огней свеченье.
Припомнилась и мне моя заря,
И трудовое первое крещенье,
И ясная погода сентября.
Еще — друзей завистливые взгляды
И то, как шел домой, вовсю спеша.
И то, как мать мне посреди ограды
На руки поливала из ковша.

1961

Соседка

Она держала слово свято,
Писала письма каждый день.
Напрасно приезжали сваты
Из трех соседних деревень.
Глаза ее не жгли весельем,
Но оставляли всех без сна —
Как будто приворотным зельем
Плескалась их голубизна.
И, видно, ради злой охулки
За это скоро про нее
По всем плетневым переулкам
Пустили грязное вранье.
Увидев вечером, с утра ли,
Мстя неподатливой душе,
Невозмутимо привирали
К тому, что наврано уже.
И бабы галками галдели,
Придя к колодцу за водой.
И слишком пристально глядели,
И вслед качали головой.
Она же,
Бедная,
Не зная,
Кому дорогу перешла,
Была всего лишь молодая,
Всего — красивая была.

1961

* * *

Сторона любимая, приметная,
У тебя приметы есть предметные.
Где-то есть такие ж кедры с соснами,
Где-то есть такие ж зимы с веснами,
Горы есть со снеговыми шапками
И поселки с трубами и шахтами.
Только нет нигде чего-то главного,
По цене одной лишь жизни равного,
Очень близкого чего-то, очень местного,
Сердцу только одному известного.
Стоит лишь откуда-то вернуться,
Как готово сердце захлебнуться.
Весь мой век такое с ним случается.
Пробовал унять — не получается.

1962

* * *

Мы в детства смотрели немое кино,
С утра мы у клуба торчали.
Без денег в кино не пускали, но
Шапчонки нас выручали.
Свою отдавал я, чтоб в зал попасть,
Ее моя мама шила.
И я за нее всю первую часть
Крутил динамомашину.
Я первый крутил. Я сначала сидел,
Крутую показывал хватку.
Потом я вставал.
Потом я хотел
Забросить к чертям рукоятку.
Но очередь ждали друзья на полу,
Что был угрожающе шаток.
И кучей лохматой лежали в углу
Двенадцать мальчишеских шапок.
Я бросить не мог, свою слабость кляня,
Не мог показать, что робею,—
Ведь многие были меньше меня
И были, конечно, слабее.
Я смену сдавал в рубашонке сырой.
Мне шапка обратно вручалась,
И только тогда, уже частью второй
Кино для меня начиналось.
Не то теперь время. Не то село.
И думаю я очень часто,
Что в жизни и детство мое прошло
Пропущенной первой частью.

1962

* * *

Все наветы, наветы, наветы —
Как осенние ночи, глухи.
По наветам уходят невесты
И бросают невест женихи.
Постучатся наветы негромко,
А оглушат нас грома сильней.
Даже зорьки лучистая кромка
Вдруг покажется тучи темней.
И гармоники вечером поздним
Умолкают у сонной реки.
Только чудятся всюду по пожням —
Шепотки, шепотки, шепотки.
Стынет небо холодным навесом,
Дождь — под стать запоздалым слезам.
Оттого, что поверишь наветам,
Не поверив любимым глазам.

1962

* * *

У реки рябина вянет
Чистая и строгая.
Кто б ни шел — пройдет, не глянет,
А проходят многие.
Я не знаю — тут наветы,
Мелкая ли ябеда,
Но никто с цветущих веток
Не срывает ягоды.
И стоит она, страдая,
Под веселой зорькою,
И такая молодая,
И такая горькая.

1962

* * *

За пределами российскими
Все века живет молва,
Будто самая росистая
По утрам у нас трава.
Будто, смяв былинки хрусткие
На заре ногой босой,
Для красы девчата русские
Умываются росой.
Будто в пору сенокосную,
Коль любовь в груди крепка,
На отавы ходят росные
Женщины до сорока.
Да и сам не раз я видывал
В росах женщин пожилых
И любови их завидовал,
И наивной вере их.
Но ни разу не обмолвился —
Не. вернуть, мол, вам красы:
Пусть подольше верят в молодость,
В свойства чудные росы.

1962

* * *

Салаир, Салаир...
Горы с дымкой и с лающим эхом.
Так и слышатся мне соловьи
В поэтичном названии этом.
Думал я: среди горных громад,
Молодые сердца будоража,
Соловьи там гремят и гремят
По всему Салаирскому кряжу.
Только встретился я с тишиной,
И она меня насторожила.
В переулках, большой и смешной,
Останавливал я старожилов.
Прямо спрашивал и намекал,
Соловьи, мол, поют ли ночами?
А они удивлялись слегка
И в ответ пожимали плечами.
Лишь у дома, где нечему цвесть,
Где деревьев совсем было мало,
Мне девчонка ответила: «Есть.
Я сама его слышала в мае.
Было звездно, и было темно,
Все цвело, месяц был на ущербе.
Он ко мне прилетел под окно
И запел, заливаясь, на вербе.
Только дед разозлен этим был,
Он сказал: «Греховодные птицы»,
И назавтра все вербы срубил,
Чтобы негде им было ютиться...»
Я гостил у тебя, Салаир,
Не проеду и в будущем мимо.
Как поют там твои соловьи,
Мне услышать необходимо.
Есть они. Я пойду за реку,
Я все горы шагами измерю.
Я не верю тому старику,
А улыбчивой девочке верю.

1962

Встреча

Сучки как будто бородавки
На чистом, скобленом полу.
Смолой сосновой пахнут лавки,
Подбелка свежая в углу.
В окно раскрытое заметней,
Как листья кружат во дворе.
Сама ж хозяйка в самой летней
И наливной своей лоре.
Я шумно воду пью из кружки
И не в окно смотрю — левей,
Как гнутся тоненькие дужки
Почти девических бровей.
От них былому не начаться,
Хотя подковками легли...
Их брали многие на счастье,
Но счастья с ними не нашли.
Заглохла и моя обида.
Мне жаль их тоненький изгиб,
Но я, не подавая вида,
Спокойно вышел из избы.
А на крыльце, вздохнув свободно,
Я сквозь какой-то странный звон
Подумал: женщине сегодня
Приснится светлый-светлый сон.
Приснится осень, листьев шорох,
И кто-то из забытых лиц.
И стук мужских шагов тяжелых,
И скрип тесовых половиц.
Она проснется, выйдет в сенцы,
Поймет, что это снов игра,
И одиноко, с болью в сердце
Всю ночь проплачет до утра.

1962

* * *

Дождь перестал, как по указке,
Прогнозам всяким вопреки.
И радуга, коль верить сказке,
Тянула воду из реки.
Потом и радуга потухла.
А от дороги в стороне,
Сняв парусиновые туфли,
Девчонка шла навстречу мне.
Идет себе, косынкой машет,
А в пальцах ног ее босых
Навязли звездочки ромашек
И колокольчиков степных.
А птицы пели, прославляя
Косы нехитрое витье,
Но не открыли — кто такая
И как по имени ее.
Пусть встреча та — обычный случай,
Мне не сулящий ничего,
Но я с надеждой самой лучшей
Жду повторения его.

1962

В деревне

Вот здесь, под низенькими матками,
Когда-то в зыбках нас трясли.
Здесь жили матери солдатками,
А мы — сиротами росли.
Вот, как в стихах любимых Пушкина,
С пригорка прямо до воды
Тропинка узенькая спущена
Веревкой умного Балды.
Белел курган средь луга пегого,
И чьи-то кости — по кустам.
А нам казалось: смерть Олегова,
Шипя, еще таится там.
Нам все до капли книги выдали —
Слов чародейство и красу.
В своем бору тайгу мы видели,
В любом охотнике — Дерсу...
Пусть путь за нами длинный тянется,
Но здесь нам верится легко,
Что все мы — на начальной станции,
А до конечной — далеко.

1962

Танцы на мосту

Перила новенькие в глянце,
Сосною тянет за версту.
В разливе май, в разгаре танцы
Среди деревни на мосту.
Весна!
Картинно став на кромку,
Как у любимой под окном,
Терзает новенькую хромку,
Слегка куражась, агроном.
Сам поспевает ей с присвистом,
Забыв о первой борозде.
И кружат звезды в небе чистом
И те же самые — в воде.
Гудят сосновые подмостки,
Танцует юность и поет.
Мне за отбитые подметки,
Наверно, завя^* «опадет.
Зато душа моя не тужит,
Зато опять дружу с весной.
И вечер звезды кружит, кружит
И надо мной, и подо мной.

1963

Водопад

Никогда не разбивал он лодки,
Не топил их, тяжело бурля.
Днем к нему веселые молодки
Приходили с горками белья.
Возвышалась мельница над кручей,
Как большая черная скала.
Там всегда бранчливой и скрипучей
Очередь мешочная была.
Мужики отряхивали куртки,
Поднимая облака муки,
В водопад ныряли их окурки,
Как черноголовые мальки.
Помнится, что по дворам в ту пору,
О тревожном, непонятном нам,
Шепотком шуршали разговоры,
Точно тараканы по углам.
Лишь у водопада, на запруде,
Из-за шума слышные едва,
Говорились громко, всею грудью,
Злые, наболевшие слова.
Я за то люблю его, как друга,
Что, стараясь шепот заглушить,
Он учил «меня и всю округу
Только в полный голос говорить.

1963

Старые плотники

Они еще воюют с бедами,
Не поддаются до поры.
Еще отточенные дедами
Не затупились топоры.
Недавно пенсия получена.
Так что ж, сидеть?
Свой двор мести?
И им правлением поручено
Чинить колхозные мосты.
Забудешь речку с вязкой тиною
И аромат земных паров —
Забудешь все, любуясь дивною
Работой старых мастеров.
Застынешь молча у обочины,
Глядишь, как яростно в брусок
Врубается топор отточенный
От сапога на волосок.
Всегда приветят подобающе,
С собой на свае примостят,
Достав зеленый, с ног сшибающий,
В больших кисетах самосад.
И не спеша, на темы местные —
Рассевшись будто бы на час —
Нам разговоры интересные
И начинать бы в самый раз.
Но увидав, как с грузным кузовом
Машина тронется в объезд,
Они потупятся конфузливо
И подниматься станут с мест.
Докурят самокрутки с жадностью.
Чуть виноватый примут вид —
Мол, извини, дружок, пожалуйста.
Работа срочная стоит.

1963

* * *

Дождик льет, дождик льет,
Мчит вода из балочек.
Метко дождик бьет влет
И шмелей и бабочек.
Капли падают, звеня,
То орлом, то решкою.
Ты далеко от меня,
Там, за горной речкою.
Там белеет твой платок
Сквозь стекло оконное...
Но гремит, гремит поток
И ручьи окольные.
Только я к тебе приду,
Посижу, порадую.
Если брода не найду —
Перейду по радуге.

1963

Дом с краю

Наверное, угрюмый плотник
Срубил его, как знал, как мог.
В его пазах глухих и плотных
Заплесневел болотный мох.
Заплот высокий и нешаткий,
Калитка круглый день — взахлоп.
И крыша серая, как шапка,
Надвинута на низкий лоб.
С прищуром хитрым и сторожким
Он смотрит, прячась за заплот,
На улицу одним окошком
И четырьмя — на огород.
Двустволка там в иную пору
Так ахнет, что не всяк петух
С чужой гряды уносит шпоры,
Роняя по канавам пух.
И снова глохнет — крепкостенный
Дом на фундаменте литом —
С верандой, радиоантенной
И   с телевизорным крестом.
Себя с пристройками рисуя,
Он неизменно каждый день
Свою короткую, косую
На улицу бросает тень.
Он вроде ничего не просит,
Он вечно с краю, в стороне.
Я рад, когда такие сносят
С трухлявой гнилью наравне.

1963

* * *

От туманного молозива
Река белым-бела.
Клены в зорьке светло-розовой
Купают купола.
И черемуха за пасекой
Поет на склоне дня.
У черемухи за пазухой
Сто песен для меня.
Будто сказочная дева,
Сердцу близкие слова
Выпускает то из лева,
То из права рукава.
Улетают песни с кручи,
Зажигая, веселя.
Жаворонками под тучи,
Перепелками — в поля.
В небе звездочка маячит,
Первая, вечерняя.
Может быть, она — моя,
Может быть, ничейная.

1963

* * *

Нет, наблюдать не любишь ты,
Как дождь идет, дорогу тыча.
Ни для кого не рвешь цветы,
Не понимаешь пенье птичье.
Непостоянен ты еще
И очень глух к добру и худу.
Как хорошо, как хорошо,
Что я таким уже не буду!
Застыв, не ждешь ты никогда,
Что вот сосна сбежит с откоса,
Что вот русалка из пруда
Появится и выжмет косы.
Сто раз ты около прошел,
Не веря ни в какое чудо.
Как хорошо, как хорошо,
Что я таким уже не буду!
Вот канет этот день во тьму,
И вроде яблоньки-дичонка
К плечу крутому твоему
Прижмется трепетно девчонка.
Ты не узнал еще печаль
И сердца легкую остуду.
Семнадцать лет...
Как жаль, как жаль,
Что я таким уже не буду!

1963

* * *

Говорят, что годы улетают,
Не найдешь, в каком они краю.
Годы не летают и не тают,
Остаются навсегда в строю.
И с тех пор, как я в дорогу вышел.
Даже если тучи надо мной,
Я спокоен, я вое время слышу
Их дыханье за моей спиной.
За рекой талиновой, за мельницей
Земляникой крашены холмы.
Ввек ничто, казалось, не изменится
Ни деревья, ни земля, ни мы.
Буду проходить короткой улочкой,
Чтобы к речке выйти поскорей.
С довоенной, береженой удочкой,
Вечною грозою пескарей.
И на зорьке,
легче одуванчика,
Будет вслед смотреть мне каждый раз
Девочка в цветастом сарафанчике
С жаркими веснушками у глаз.
Ветерок займется и уляжется
В тень под тальники да тополя...
Что ж, ничто не изменилось, кажется,
И деревья те же, и земля.
Только я бываю здесь наездами.
Покидая душный летний дом,
Ночи коротаю под навесами
На клубничном сене молодом.
Только приобрел другие удочки
Все на тех же вечных пескарей.
И спешу по той же самой улочке,
К той же речке выйти поскорей.
И зарею утренней просвечена,
Там, где домик низок и угласт,
Мне вослед подолгу смотрит женщина
С первыми морщинками у глаз.

1963

* * *

Я не по нраву, не по нраву
Пришелся твоему отцу,
Но вечером тебя по праву
Веду к отцовскому крыльцу.
Потом к поде, к речному устью,
По необкошенной тропе
Иду
        с хорошей, теплой грустью
Вздыхать и думать о тебе.
Плечами небо задеваю
И верю всяким чудесам.
И сердцем что-то затеваю,
А что — пока не знаю сам.
И кажется, что -с тем же чувством,
Не громыхая, не пыля,
К себе самой
светло и чутко
Прислушивается земля.

1963

Фотографии

Мы их храним, с собой повсюду возим.
Иной под старость глаз не сводит с них.
А я на свете прожил тридцать восемь
И фотографий не люблю своих.
Вот детская. Веселая. Едва ли
В ней что-то есть от прожитой беды.
А мы отцов в те годы не видали,
Полураздеты были и худы.
Я помню, как упала лошадь в согре,
Как до района еле добрались,
Где целый час крутил меня фотограф
И добивался: «Мальчик, улыбнись».
И чтобы он меня не дергал грубо,
И чтобы вдруг снимать не расхотел,
Я улыбнулся ясно и беззубо,
И он таким меня запечатлел.
А вот я мрачный на последних фото,
За кем-то взгляд внимательный следит.
Как будто обижаюсь на кого-то,
Как будто я на целый мир сердит.
Я отношусь к ним строже все и строже
В альбомах или в рамках на стене,
Они всегда удачны и похожи,
Но говорят неправду обо мне.

1964

* * *

В четыре ребячьих обхвата,
Разлаписта и зелена,
Над нашею дымною хатой
Могуче шумела сосна.
Чеканились месяцы-перстни,
Ломались над ней облака.
А в ветках покоились песни
Еще со времен Ермака.
Гордясь перед хрупкой осиной
Своим многолетним житьем,
Она самой крепкой и сильной
Была в представленье моем.
Но как-то по всем перелескам
Прошел ураган.
И сосна
Легла с оглушительным треском
Шагах в десяти от окна.
Впервые высокую крону
Увидел я жалкой такой.
И душу мне тягостно тронул
Ее непривычный покой.
И только одно утешало
Тревожное сердце мое —
Она ведь не просто упала,
А буря сразила ее.

1964

Осень

Злой ветер яро треплет кроны,
Сдирает пышные меха...
Да разве ветреному клену
Надолго рыжая доха!
По деревенским подворотням
Теряют перья гусаки.
А за дорожным поворотом
Гудят в грязи грузовики.
И настроенье, как погода,
Сто раз меняется на дню:
То жду я дальнего похода
На Томь куда-то, на И ню,
То будто кто-то обижает,
То веселит, струной звеня.
Как будто друг то приезжает,
То уезжает от меня.

1964

* * *

Дом как дом. Цветы да занавески.
Я его пороги обивал.
В этом доме я себе невесту
Много лет назад облюбовал.
На вечерках возле сельской лавки,
Я, смущенно опуская взгляд,
Для нее играл на балалайке,
Все сбиваясь на минорный лад.
Перезвоны рассыпал я густо,
И, во всем хозяину верна,
О моей бессоннице и грусти
Говорила первая струна.
И ее ничуть не повторяя
В чистой перезвонной красоте,
Выводила тоненько вторая
О моей сердечной доброте.
Не тая моей мечты в секрете,
Смутными надеждами томя,
Голосисто подтверждала третья
Сказанное первыми двумя.
Я любимой пел о кленах, ивах,
Звал ее неведомо куда.
Но девчата смотрят на красивых —
Я красивым не был никогда.
Был невзрачней всех в ребячьей стайке.
И, когда с другим ушла она,
У моей веселой балалайки
С горьким всхлипом лопнула струна...
Далеки сегодня те тревоги.
В край сердечной первой маяты
Ливни поразмыли все дороги,
Паводки порушили мосты.
Там все так же клен зарей подпален,
И девчата водят хоровод.
И влюбленный некрасивый парень
Струны балалаечные рвет.

1964

* * *

Крутой подъем.
Дождя и снега помесь.
Кусты в мохнатом медленном дыму.
А машинист
Вести тяжелый поезд
Помощнику доверил своему.
Я только уголь мог бросать враструску,
Рабочий стаж мой был предельно мал,
И смысла неожиданной нагрузки,
Признаться, я тогда не понимал;
Мой старший друг и сам был  в полной силе.
И вот я сел за «правое крыло»,
За рычаги, которые хранили
Больших спокойных рук его тепло.
Шел поезд тяжело и напряженно —
Подъем был непомерно затяжной.
И машинист, в приборах отраженный,
Стоял все время за моей спиной.
Курил, как будто в полном отрешенье,
И радовался, может, оттого,
Что все мои, пусть робкие, движенья
Подсмотрены не где-то — у него.
Он тоже ждал,
когда по всем приметам,
Увиденным за снегом и дождем,
Последним, круто вздыбленным пикетом,
Мне покоряясь, кончится подъем.
Теперь через любую непогоду,
Какие бы мне грузы ни возить,
Я знаю, где прибавить надо ходу        ~~
И на каком уклоне тормозить.
И в сотый раз крутой подъем встречая,
Поездку помня первую свою,
Я рычаги помощнику вручаю
И за спиною у него стою.

1964

* * *

Мерзнут ноги, мерзнут руки.
Несговорчивый и злой,
Ходит холод по округе,
Машет белою полой.
Он таких снегов насеял,
Что до слез меня слепят.
На дороге сани с сеном
Мне о холоде скрипят.
Я уйду от тех сугробов,
Я уйду от тех возов.
Я от холода попробую
Закрыться на засов.
Только знаю, не согреться
И в натопленной избе:
Все равно напомнит сердцу
Зимний холод о себе.
Не продрогшими возами.
Не сугробом у плетня,
А любимыми глазами,
Разлюбившими меня.

1964

* * *

Ветер веет, не слабеет,
Подгоняет саночки.
Под горою голубеют
Проруби русалочьи.
Ветер сыплет колким снегом.
Выстывают горницы.
За твоим веселым смехом
Вьюга не угонится.
От опушки от сосновой,
От четы березовой
Ты бежишь на горку снова -
Розовая-розовая.
Из ледовых, видно, окон,
С глубины налимовой
Оплескали тебя окуни
Водой малиновой.
А потом у тропки торной
Под буянь буранную
Снегири о щеки терлись
Грудками багряными.
Нам смеяться, нам чудесить,
Чтоб сердца оттаяли.
Мы сегодня лет по десять
По домам оставили.
А кругом гудит, сверкая,
Молодая, светлая,
Неоглядная такая,
Ненаглядная такая
Сторона заветная.

1964

* * *

Там, где воды и ветра сшибка,
Почти ложатся на пески
Живущие легко и гибко
Молоденькие тальники.
И в той же речке отраженный,
Под тем же ветровым крылом
Клен встал, прямой и напряженный,
Треща негнущимся стволом.
Он крепок. Он в расцвете кроны.
Он видит очень далеко.
И даже легкие поклоны
Ему даются нелегко.

1964

* * *

Кивая ветеркам залетным,
Подсолнух все смотрел юнцом -
Был тонкошеим и зеленым
С рябым, обветренным лицом.
Его потоки солнца грели,
Дождями падала вода.
А семечки все зрели, зрели
И наливались, как года.
За суетою и базаром
Встреч, разговоров, мелких дел
Ты пронадеялся на завтра,
Ты оглянуться не успел,
А за плетнем уж, громко споря,
Роняя семечки в репьи,
Подсолнух твой легко и споро
Вылущивают воробьи.

1964

* * *

Что-то слишком рьяно
Зной пошел спадать.
Что-то слишком рано
Стало холодать.
Зной стоял в июле,
В сентябре — тень,
Тридцать лет мелькнули,
Как один день.
Тридцать первый начат.
Слышу в тишине:
Обо мне судачат,
Как не обо мне.
Дескать, как ни сетуй,
С памятного дня
Юношам — сосед ты,
Пожилым — родня.
Не молва, не вести —
Сам приметлив тут —
Стороной невесты.
Стороной идут.
Я хожу подавленно,
Замедляю шаг —
Что-то тут неправильно,
Что-то тут не так...

1964

* * *

То ли вьюга будет месть,
То ли цвесть смородина.
Из каких-то дальних мест
Я вернусь на родину.
И спрошу свои края,
Заполночи, замежи:
—   Как тут милая моя?
Мне ответят: — Замужем...
Сердце оплеснет водой
Ледяной, подледною.
Повстречаюсь с молодой,
Расспрошу подробнее.
Тропки-стежки у нее
Самые ли торные?
Белостенное жилье
Самое ль просторное?
Сразу же, как завела
Вдаль дорога горькая,
Заскоблила, замела
Теплый след мой в горенке?
И еще спрошу без зла:
—   По какому правилу
Праздники себе взяла,
Будни мне оставила?

1964

Перед грозой

Неотвратимо копится она,
Затягивает небо, точно невод.
Речная неумолчная волна,
Всегда такая светлая — темнеет.
И Карадаг с вершиной в облаках
Слегка дрожит.
Как ночь, чернеют скалы.
Ревет поток.
А может, то в горах
Трубят тревогу старые маралы.
Торопятся и лодки, и возы,
Тревогу эту трубную заслыша...
Я знаю, что порой страшней грозы
Предгрозовое жуткое затишье.
Еще я знаю — мне людей глаза
Рассказывают с болью неживою,
Что каждый час нежданная гроза
Сгущается над чьей-то головою.
Пугливо умолкает птичий гам,
И знобкий холодок бежит по водам.
И хочется по сопкам, берегам
Неколебимо стать громоотводом.

1964

* * *

Казалось, дебри все густели —
Я жаждал встречи с родником
И продирался еле-еле
За стариком проводником.
Курил махорку древний шорец,
Под нос по-своему басил.
Среди деревьев таял шорох
Его растоптанных бахил.
Он шел легко, как юный воин,
И часто где-нибудь у пня
Садился, весел и доволен,
И терпеливо ждал меня.
Я падал, больно ушибался,
Геройски ссадины терпел.
Он это видел, улыбался,
А сам все пел, и пел. и пел.
Он пел о солнце, о пороше,
А может, вовсе о другом.
Но пел о чем-то о хорошем,
О чем-то очень дорогом.
Мы шли скорее и скорее,
Лес расступался и мельчал.
Тайга кончалась.
И, старея,
Таежник сник и замолчал...
Я шел привычно через поле
И за плечами уносил
С запасом пороха и соли
Запас его
таежных
сил.

1964

* * *

Бойся, Анна, слушай, Анна,
И ушам своим не верь:
Кто-то громко, кто-то странно,
Незнакомо стукнул в дверь.
Твой бродяга, твой отходник
С полной сумкой за спиной,—
Твой удачливый охотник
Возвращается домой.
Он твои забросит ситцы,
Он не то тебе добыл —
Для тебя в тайге лисицу
Черно-бурую убил.
Только входит он сурово,
Точно кедр, высок и прям.
На щеке застыл свинцово
От медвежьей лапы шрам.
Знать, умаяла дорога
Через горы и лога.
Знать, заметил у порога
След чужого сапога.
Ох, заметил след неяркий,
Потому не ест, не пьет,
Драгоценные подарки
Из мешка не достает,
Не глядит на молодую
И, натуре вопреки,
Клонит голову седую
На большие кулаки.

1964

Старому шорцу

Молча держишь махру и кресало,
Поседелый, как горы, бобыль.
Может, вспомнил горянок-красавиц,
Тех, которых когда-то любил?
Не для них ли с запасом толкана
И с мечтою о жарких ночах
Ты пудовую тяжесть капкана
Через горы таскал на плечах?
Из-за них ты срывался в потоки,
Из-за них шел на рысьи огни,
Потому что, как ночь, чернооки
И таинственны были они.
Нынче старость тайгой обступила,
Трудно верится в дебрях ее,
Что когда-то без промаха било
Саморучной работы ружье.
И вздыхаешь ты горько, без фальши
Оттого, что по горной тропе
Зверь уходит все дальше и дальше"
И* за ним не угнаться тебе.
В море света над древней долиной,
Стариковской кручиной томим,
Стынешь ты на вершине орлиной
И завидуешь внукам своим.
И глядишь неотрывно и зорко
Из-под смуглой ладошки худой,
Как уходят в рассветную зорьку
Поезда с таштагольской рудой.

1964

* * *

По долинам роскошные травы,
В чащах — беличий гон по сучью.
Только мне не забыть переправы
За веселую их толчею.
Тут косынок цветастая стайка,
Тут геолог с тугим рюкзаком
И охотник, и шустрая лайка
Будто дразнит кого языком.
Каждый ищет и верит в победу.
Я в себе ту же веру несу.
Я не просто сейчас перееду
Через бурную речку Мрассу:
Поослабнут канатные жилы,
И на шатком причальном мосту
Я под пройденным и пережитым
Подведу голубую черту.
Будут снова роскошные травы
И устойчивый запах грибной.
Только мне не забыть переправы.
Ни за что не забыть. Ни одной.
Голубое, литое обводье.
Дом паромщика. Тропка в тайгу.
И всегда тебя кто-то проводит
И помашет на том берегу.

1964

Кабырза

Кабырза, Кабырза,
Я видал воочию,
Как дика ты и борза,
Валуны ворочаешь.
А у этой вот косы
Тихая ты, тихая.
Даже слышно, как часы
На запястье тикают.
Виснет веток бахрома,
Берега — опрятные.
Ну и пляжи! Задарма!
Почему не платные?
Я сейчас бы деньги — дзинь,
Чтоб с веселым оханьем
В эту матовую синь
Окунуться окунем.
Ты сказать мне не вольна,
Речка окаянная,
Здесь речная глубина
Или океанная?
Может, здесь, врастая в дно,
Под водой стоячею,
Острый камень ждет давно
Голову горячую.
Я вот так,
тропой крутой
Продвигаясь с доблестью,
Бит не раз недобротой,
Спрятанной за добростью.
Но не пал я перед ней,
Как дубок подточенный.
Только стал еще сильней
И еще устойчивей.
Потому беру разгон —
Пусть беда встречается.
От прыжка моего
Тальники качаются.

1964

* * *

Огни рассыпаны в лесу.
Огни, ну что мне делать с вами?
Как будто в дно шальной Мрассу
Вбивают золотые сваи.
Коростели пугают сов,
И ничего не слышно кроме.
Туда, на их скрипучий зов,
Я перееду на пароме.
Я тоже сов пойду пугать
И лешим хохотать по рощам.
И будет на чем свет ругать
Меня зевающий паромщик.
К воде склоняются кусты,
Шумят и пенятся пороги.
А где и с кем сегодня ты?
И по какой идешь дороге?
Я в   Горной Шории живу
И золотыми вечерами
Все жду тебя и все зову,
Как будто ты не за горами.

1964

* * *

У лодчонки узкая корма.
У девчонки по платку — кайма.
А девчонка — самые лета,
Чье-то гореванье и мечта.
В песенке, плывущей вдоль реки,
Чудится касание руки,
И журчанье родниковых струй,
И несмелый первый поцелуй,
Быстрый, зоркий ястреба полет.
Пой, девчонка!
И она поет.
Льется тихий свет над Кабырзой,
И не пахнет никакой грозой.

1964

* * *

Не по одежке, не по перстню —
С игрой литого серебра —
Встречайте вы меня по песням,
Слетевшим с моего пера.
Верны и радостям и болям,
Вовеки им не изменя,
На люди белым-белым полем
Уходят песни от меня.
Под лунной половинной долькой
Их не видать.
Снега, стога...
Какая-то волнует долго
И очень сердцу дорога.
Какая-то прошла по краю,
Не всколыхнув мое житье.
Какую-то еще не знаю,
А лишь предчувствую ее.

1964

* * *

Полюбуйся, человек, позарься
На нерукотворную красу.
Здесь волна зеленая Пызаса
Обнялась навек с волной Мрассу.
Столько круч, порогов было столько!
Знать, они в таежной синей мгле
Верили от самого истока
В неизбежность встречи на земле.
И теперь под скалами резными,
По тайге разбросанными сплошь.
Никакой бедой их не разнимешь,
Никакой водой не разольешь.

1964

Родник

Блестит вода, как в сказочном копытце,
В замшелом срубе, вкопанном в межу.
Я прихожу, чтоб из него напиться,
И как я встречей этой дорожу!
Ах, как приятно в тишине дремотной,
Средь дружески кивающих вершин,
Склонясь, наполнить влагой искрометной
Видавший виды глиняный кувшин!
И пить, да так, чтобы не только глотку
Струя воды внезапно обожгла,
А чтоб она текла по подбородку,
Чтобы она за шиворот текла.
Кипит родник, воркует голубино,
Прохладой вея на клубничный луг.
Над ним краснеет старая рябина,
Малина густо разрослась вокруг.
И все года, под ярко-алой зорькой,
На гладь воды, что, как слеза, чиста.
Все падают — то плод рябины горький,
То сладкий плод с малинова куста.

1965

* * *

Он нас встречал ворчливо: «У, ягнята.
Жил на краю, где лишь кусты да пни.
На всей земле у дедушки Игната
Далекой даже не было родни.
Была ли у него своя царевна
И долго ль шла одной дорогой с ним,
Никто не знал, поскольку на деревне
Не помнили Игната молодым.
Он поднимался раненько, до солнца,
И, нарядившись в шубу и пимы,
На лавочке у низкого оконца
Садился поджидать конца зимы.
Как будто на базарные обновы,
На санный путь, на черные леса
По целым дням дивились стариковы
Немало повидавшие глаза.
Пугливо жались воробьи к повети.
И сам он, горбясь жалко и смешно,
Мечтал о теплом, недалеком лете.
И начиналось наконец оно.
Тогда он шел в поречные низины,
Где молодой тальник роскошно цвел,
Срезал на выбор гибкие лозины,
Мурлыкал песни и корзинки плел.
 Он прут пускал то колоском пшеницы,
То змейкой вкруг березова ствола,
А то цветком. Любая кружевница
Ему бы позавидовать могла,
К земной красе невыразимо чуток,
Да и свое придумывать мастак,
Все лето он из прутьев делал чудо
И по деревне раздавал за так.
Стучал легонько в раму или ставень,
Уже натужно, тяжело дыша,
И говорил, корзинку рядом ставя:
— Прими подарок, добрая душа...
Давно уж без него рассветы брезжут
И гаснут звезды будто угольки.
Давным-давно никто тальник не режет
И не плетет корзинки у реки.
Но почему-то и сейчас я верю,
Когда бываю в дорогом краю,
Что вот под вечер постучатся в двери
И дед заглянет в комнату мою.
До позднего ночного звездопада
Я жду и жду, но нету никого.
Признаться, мне подарка и не надо,
А только б знать — достоин ли его.

1965

* * *

Мы знаем очень много. Это верно.
Мы мудрость накопили за века.
Но отчего грустна у речки верба
И отчего рябина так горька?
Кто мне расскажет?
Все твердят: — Об этом
Поэты нам поведали давно.
Все это так. Но полностью секрета
Мне не открыли книги все равно.
Уеду я в деревню к тем рябинам
И расспрошу, не ради злой молвы,
У девушки, обманутой любимым,
И у седой стареющей вдовы.
Мне кажется, они ответят верно,
Как не ответят книги за века —
И отчего грустна над речкой верба,
И отчего рябина так горька.

1965

* * *

Отойди, время, детство не засти-ка,
Пусть встает предо мной волчья засека,
Та, что здесь, за селом, за старицею
Моей крепостью была и столицею.
Пролетал весенний пал черным вороном,
Я над речкою вставал хмурым воином,
Из рогатки бил сорок, бил без промаха
Все смородину берег, да черемуху.
Исходило лето зноем и грозами,
Тяжелели ветки черными гроздьями.
Так, бывало, и горят, так и светятся,
Будто черные глаза моей сверстницы.
Для нее лихой мотив я насвистывал
И поягодней кусты ей отыскивал,
Думал, с нею никогда не разлучимся,
В эту засеку ходить не разучимся.
Светляки горячих глаз, кудри-волнышки.
Ах, кому она сейчас светит солнышком?
Посмотреть бы на нее, взять бы за
Угостить ее смородиной в засеке.
Только засека по пояс заснежена
И не нами, а другими заслежена.
Речка льдом крепко-накрепко скована,
Снегирями вся смородина склевана.

1965

* * *

Запорошило снегом плечи,
И все вокруг белым-бело.
Я жду тебя, хоть время встречи
Давным-давно уже прошло.
Бегут минуты — восемь, девять...
Дубеют шапка и пальто.
Куда пойти и что мне делать —
Не посоветует никто.
Вдали трамвай простукал жестко.
А я все жду, и жду, и жду.
Вдруг — ты!.. Бежишь по перекрестку
У постового на виду.
И всю-то снегом опушило,
И вся лучиста, как всегда.
И важно то, что ты спешила.
Что опоздала — не беда.

1965

* * *

Зима, как прежде, удивила
Тем, что морозы привела,
И реки все остановила,
И все дороги замела.
Протаяв дырочку дыханьем,
Стою, смотрю через стекло
И вижу веток колыханье
И наше старое село.
И холода зиме прощаю,
Ее суровую любя
За то, что снова ощущаю
Далеким мальчиком себя.
И городов-то я не видел,
Не видел гор, морей и скал.
И никого-то не обидел,
И никого не приласкал.
И знаю только наше поле
Да потемневшие стога.
Да эти, белые до боли,
Мир полонившие снега.
Спешу смотреть.
Пусть стынет завтрак.
Дивлюсь на светлый зимний вид.
Спешу. А вдруг все это завтра
Меня уже не удивит?

1965

* * *

То частый лес, то чисто поле,
А я на ветровом бою
Пою, пою, пою от боли.
Пройдет — от радости пою.
Ведь, если говорить по чести,
Не помню сам, с какой поры
Они живут со мною вместе —
Две непохожие сестры.
На перевал от перевала
Брели мы теменью лесной.
Одна со мною ликовала,
Другая плакала со мной.
Одна, как чаща, нелюдима,
Другая — солнце среди дня.
Но обе мне необходимы,
Без них не стало бы меня.
Давно уж детство за спиною
И юность вышла из игры.
И лишь они всегда со мною —
Две неразлучные сестры.

1965

* * *

Я слушать никогда не уставал
И при словах: «А вот у нас был случай.
Я все свои забавы забывал,
Луга и лес над глинистою кручей.
Средь хмурых стариков бородачей
Я на крыльце ютился, на ступенях.
И слушал робко рокот их речей,—
Таких неторопливых и степенных.
Горели слабой памяти ностры,
Чуть освещая — старые усадьбы.
Походы мне неведомой поры,
И ярмарки цветастые, и свадьбы.
Мерцал нетерпеливо зорьки свет,
Когда рассказчик — чинно,
честь по чести —
Уж очень долго доставал кисет,
Прервав рассказ на интересном месте.
Я много слов запомнил о весне.
Они сияли мне, куда б ни вышел.
Лишь только о разлуках и войне
Ни разу слов хороших я не слышал.
Мне много слов запомнилось о зле:
Жилось тревожно, сиротно и вдово.
Я только о родной своей земле
Ни разу слова не слыхал худого.

1965

* * *

Будет тихо и туманно,
И по-летнему тепло.
Будет вновь Аким-и-Анна —
Очень странное село.
Там деревья-великаны
Подбрели к речной косе.
Там про ружья да капканы
Разговаривают все.
Там, в шестой избе от края,
При зашторенном окне,
Разведенка молодая
Приготовит ужин мне.
И с печалинкой во взгляде
Скажет: — Дальше не ходи.
Впереди ночные пади,
Мост подгнивший впереди.
Ты подумай, парень, здраво:
Знаю все окрест места,
Что живет худая слава
Возле этого моста.
Там разбились поезжане,
Там когда-то у скалы
Острым камнем каторжане
С ног сбивали кандалы.
Зверолова с лисьим мехом,
Приискателя с конем
Мост встречал варначьим смехом
Да тяжелым кистенем.
Там в зыбун глухой, холодный
За колодины и пни
Завлекут тебя болотные,
Дрожащие огни...
Я забудусь на минутку.
Замечтаюсь.
И тогда
Станет сладко, мне и жутко,
Будто в детские года.
Я увижу деревеньку,
Ветхий мост, где возле скал
Кто-то девку, кто-то деньги,
Кто-то голову терял.
И поверю в страхи-байки
Про трясины и леса,
Потому, что у хозяйки
Очень синие глаза...

1965

* * *

По малину за селенье
Мы уходим прямиком.
Я готов на край вселенной
За своим проводником.
Я спросил ее: — Ты шорка?
— Да, тайга мой дом, мой кров.
И косынкою из шелка
Отгоняет комаров.
Пни стоят в траве  как стулья.
А она вперед, вперед,
Словно чуткая косуля
По тайге меня ведет.
И малине и Марине
Наливаться, медоветь.
За Мариной по малине
Пробираюсь, как медведь.
Вот уж новая корзинка —
Тяжела,
тяжела.
Бирюзовая косынка
Поверх ягоды легла.
Я прилег, как будто в доме,
Под развесистой сосной.
Закружились в легкой дреме,
Понеслись передо мной,—
То деревья в смутном гуле,
То речные берега,
То Марина, то косуля,
То малиновы лога.

1965

* * *

Я больше живу на колесах,
Я больше на рельсах живу
И чаще всего на откосах
Цветы тебе ранние рву.
Их мало кто любит на свете.
А может, одна только ты
Влюбленно так смотришь на эти
Пропахшие дымом цветы.
То детскою радостью вспыхнешь —
Совсем не узнаешь тебя —
То вдруг присмиреешь, притихнешь,
Косынку свою теребя.
Как будто увидишь воочью,
Уйдя от дневной суеты,
Как дыма тяжелые клочья
К земле пригибают цветы,
Как мчат поезда-скороходы,
По рельсам вовсю колотя,
Как ветры, да версты, да годы
Навстречу летят и летят.

1965

* * *

Не думать ни о чем теперь бы,
Когда сто троп во все концы
И предлагают в сограх вербы
Свои сережки-леденцы.
И жаворонки без умолку
Над всей родимой стороной
Трезвонят про твою помолвку
С самой красавицей весной.
Да, как легко под гимны эти,
Пусть ты их даже заслужил,
Забыть про все на белом свете —
И кем ты был, и где ты жил.
Но у лесистой, низкой гривы
Тебе, шагающему в рост,
Вдруг бросит чибис: «Чьи вы? Чьи вы?)
Один-единственный вопрос.
Он не поет, не краснословит.
Но сразу, как у кромки рва,
Тебя тревожно остановят
Те немудрящие слова.
Они стоять тебя оставят
У голубеющих излук.
Они припомнить вдруг заставят
Поволглый за деревней луг.
И домик, где ты пел и плакал,
И речку, где сидеть любил,
В которой ты мальчонкой плавал,
Которую ты в жажду пил.
Поднявшись над раздольем нивы,
И в радостный и в горький час
Тревожный чибис: «Чьи вы? Чьи вы?»
Завидев, спрашивает нас,
Чтоб помнить мы не перестали,
Под нашим небом иль чужим —
В каком краю мы вырастали.
Какой земле принадлежим.

1965

* * *

К окну любил я припадать утрами,
Лишь начинало голубеть оно.
Была в сосновой неширокой раме
Картина, мне знакомая давно.
Все тот же перелесок да огорок,
В застойном отраженный омутке,
Да пыльная вилась дорога в город,
Дымящий за полями вдалеке.
Возы, скрипя, тащились по лощине,
Потом в тумане таяли они.
На тех возах — ни одного мужчины,
А были только женщины одни.
Как гуси, под горой белели камни,
Из века в век ручей их омывал...
И так была картина та близка мне,
Как будто сам ее нарисовал.
Хотелось мне, чтоб солнце в ней светило,
Отсюда начинало путь дневной.
Оно же, как назло мне, восходило
Левее где-то, за глухой стеной.
Теперь, когда колосья густо никнут,
Когда повсюду солнца торжество,
В моих глазах нет-нет да и возникнет,
Мелькнет картина детства моего.
И очень жаль, что вот, имея навык
И перестраивать и украшать житье,
В картину ту мне не внести поправок
И заново не написать ее.

1966

* * *

На обезлюдевшей окраине,
Где два холма, как два горба,
Вовсю воронами ограяна
Моя мальчоночья судьба.
Весна.
Хрустит ледок продавленный
Заиндевелым дном ведра.
И лихо пляшут на проталинах
Густые синие ветра.
Теплом исходит солнце набедно
Над незапаханным жнивьем.
А это значит — будет ягодно,
А это значит — заживем.
У месяца все тоньше лезвие —
Пойдут дожди того гляди...
Еще шоссейные, железные
Мои дороги — впереди.
И только сказки бурно радуют,
Пугает тьма в сырых логах.
Да гонят спать.
Да звезды падают.
Да плачут цыпки на ногах.

1966

* * *

За речкою — подать рукой —
Моя полянка-самобранка.
По темнолесью день-деньской
Идет сорочья перебранка.
Хожу среди глухих чащоб,
И, хоть дышу легко и юно,
В моей душе живет еще
Печаль военного июня.
Здесь не один голодный год
Мне так же птицы верещали,
И отвлекали от невзгод,
И перемену предвещали.
И, туесок с собой забрав,
Сегодня вышедший из моды,
Совсем, совсем не для забав
Я приходил сюда в те годы.
Звала поляна: «Поброди,
Под каждый кустик загляни-ка
Какие здесь прошли дожди,
Какая зреет земляника!»
Она кормила сараной,
Калину до снегов хранила,
С моей родною стороной
Еще сильней меня сроднила.
От молодых берез светла,
Далеким
сердце мне тревожит.
Она мне выжить помогла.
Она мне дальше жить поможет.

1966

* * *

Год назад стоял такой же вечер,
Так же были сумерки густы.
Неуемный забияка-ветер
Обдирал заречные кусты.
Ободком оброненного перстня
Месяц чуть поблескивал в воде.
И бродила редколесьем песня —
Я такой не слыхивал нигде:
«На пригорках травы порыжели,
Схолодела в реченьке вода.
Неужели, милый, неужели
Не вернешься больше никогда?»
Вспоминаю вечер тот полынный,
Всматриваться в сумерки устав.
Пахнет переспелою калиной,
Пахнет соком молодых отав.
В колее осенней вязнут ноги.
И не знаю, тот или не тот
За кустами голос одинокий
Все зовет кого-то и зовет.

1966

* * *

«Из колодца вода льется,
Вода волноватая...»
У глубокого колодца
Стыну виновато я.
Потому, что песня — диво,
Да не мною сложена,
И, как первым снегом нива.
Грустью припорошена.
Надо мной в тиши витая,
Продолжает жечь она.
А поет немолодая
Маленькая женщина.
Много лет ее я знаю.
Ею злая долюшка,
Как вода та ледяная,
Выпита до донышка.
Слышу голос от крыльца я
От лужка примятого:
«Сама белая с лица,
Любила черноватого...»
Эту песенку простую
За столом не выдымить,
Нет, такую золотую
Просто так не выдумать.
Надо, став едва
влюбленной.
Свянуть тоньше веточки
И, встречая почтальона,
Ждать годами весточки.
Надо много
в зной и грозы
Той водицы выплескать.
Надо прежде вдовьи слезы
Все до капли выплакать.
Вот идет она с ведерком
В светлом платье простеньком,
Будто тонкая кедерка
По таежной просеке.
Ей легко еще покуда
Мять густую травушку.
Никакие пересуды
Не коснулись краешком...
Гаснет день. Дымятся трубы.
Дым плывет, качается,
У колодезного сруба
Песенка кончается.
И, как в песне той поется,
На траву примятую
Из колодца вода льется,
Вода волноватая.

1966

* * *

Изба моя, приветь меня,
Побалуй давней лаской отчей.
Погрей у своего огня.
Чем бог послал меня попотчуй.
И над землей, и над водой,
Сквозь все удачи и оплошки,
Мне самой близкою звездой
Сиял огонь в твоем окошке.
В большой судьбе твоей теперь
Все так предпразднично, субботно.
Я в эту низенькую дверь
Когда-то проходил свободно.
Я был, как ты, и мал, и прост,
Был светом полевым просвечен.
И прибывающий мой рост
Вон   на венцах твоих отмечен.
На крыше — тот же дерн
пока.
И с этой крыши многоцветной
Под легкий шелест ветерка
Свисает колокольчик летний.
И спорым дождиком омыт,
Трезвоном наполняя уши,
Он мне о юности гремит,
Гремит от года к году глуше.
Изба, и летом, и зимой
Твой отсвет надо мной витает.
Стою, и рост отметить мой
Венцов сосновых не хватает.
И не могу унять теперь
Далеких лет степного звона.
И не могу я в эту дверь
Пройти без низкого поклона.

1966

* * *

Как вихрь, лечу с горы на дно долины,
Лыжни неровность чувствует нога.
А на пути ухабы и трамплины,
Что намела февральская пурга.
Лечу, лечу восторженно и слепо...
Мальчишки ждут на круче снеговой,
Что вот руками я взмахну нелепо
И в пухлый снег зароюсь с головой.
Вот и долина. Ветер еле веет,
Да снег на солнце блещет, как слюда.
Наверное, теперь мальчишки верят
Что я не упаду здесь никогда.
Не ухну   так, что не увижу света,
Ломая молодые деревца.
Да что мальчишки. Сам я верю в это!
И буду твердо верить до конца,
Хотя и знаю, что придет минута,
Придет минута в очередь свою —
Лыжней, с горы свергающейся круто,
Рванусь... И на ногах не устою.

1966

О Сибиряках

Хочу сказать по-дружески, по-братски,
Обидеть не желая никого:
Родиться в Красноярске или Братске
Еще не значит ровно ничего.
Какие бы там копья ни ломали
И как бы в грудь ни били кулаком —
Родиться под сибирским небом — мало,
Необходимо стать сибиряком.
Бывал я с лесорубами на рубке
И лес валил, и грелся у костра.
И руки жал им. Были эти руки
Корявы, что кедровая кора.
Я видел, как охотник белок щелкал,
Умело попадая точно в глаз.
С шахтерами я по-сибирски «чокал»
И чаркой тоже чокался не раз.
И все они — шахтеры, машинисты,
Сибирь из тьмы поднявшие рывком,
Слова не рассыпали, как мониста,
И в грудь свою не били кулаком.
Не выходили напоказ, раззванивая,
Мол, сибиряк, а не какой иной...
Они всегда большое это звание
С достоинством несут перед страной.
Живут трудом. А по труду — награда.
Идут вперед широким большаком.
«Я — сибиряк!» — кричать совсем не надо,
А надо просто быть сибиряком.

1966

Матери

Устав от ветровых погудок,
Стоит береза на меже.
Еще не зимняя покуда,
Но и не летняя уже.
Ты на нее глядишь, родная,
И замечаешь, что она,
Листву пригоршнями роняя,
Почти совсем оголена.
И с летом ласковым прощаясь,
Ты пригорюнилась в избе.
Как будто гости обещались,
Да не приехали к тебе.
А рельсы, словно по ступеням,
Белесый излучая свет,
Бегут, сужаясь постепенно,
И где-то сходятся на нет.
Презрев болезни и простуды,
Ведя домашние дела,
Все реже говоришь ты «буду»,
Все чаше говоришь «была».
Под полушалок прячешь проседь
И тем лишь, кажется, жива,
Что обо мне тебе приносят
Одни хорошие слова.
Живя доверчиво и просто,
Я не прошу иной судьбы —
Лишь чаще б видеть дом у моста
С куделью дыма из трубы.
Да под горою омут синий,
Да поле в балках и буграх
С березкою еще не зимней
На обжигающих ветрах.

1966

Песнь о хлебе

Я жил и пасынком и сыном
И крепко знаю оттого —
Как важно, чтобы хлебом сытным
Не обделяли никого.
Покуда ветер злой не дунул,
Слеза не стала солона,
До тех я пор наивно думал,
Что хлебу — медная цена.
Была деревня,
Детство,
Хата,
Где, нас пугая и дразня,
Среди веселок и ухватов
Пыхтела пышная квашня.
Распахивались окон створки,
И от поджаренных краюх
Над всей округою
на зорьке
Стоял крепчайший хлебный дух.
Но — громом раскололось небо.
И, охладив ребячий пыл,
Однажды мне не дали хлеба,
Когда он так мне нужен был.
Как мы ни слабли, как ни вяли,
Не половину и не треть
Весь хлеб мы фронту отдавали,
Чтобы совсем не умереть.
И, утешая нас немножко,
Тогда, для постного стола,
Нам так готовили картошку.
Чтоб форма хлебная была.
Напоминая зло и горько
Про беспечальные деньки,
Хрустели вдавленные в корку
Березовые угольки.
Но я в застолице не охал
Иному взрослому под стать.
Вот только рос в те годы плохо,
Так, что теперь не наверстать.
И вот живу под небом синим,
Желая только одного —
Чтобы на свете хлебом сытным
Не обделяли никого.
И каждый пусть себе отметит.
Пусть каждый в памяти хранит,
Что колос — не бренчащей медью,
А чистым золотом звенит.

1966

На таежном аэродроме

Жарынь-жара.
Ни дождика, ни грома.
Пока бессилен тут любой приказ.
И раскалилась пыль аэродрома,
Как спорящая очередь у касс.
Алтайки едут с ягодною тарой,
Везет пацан в корзинке двух щенков.
А рядом песню тянет самый старый
Из молодой бригады сплавщиков.
А песня эта про тайгу да сопки,
Да про старинное житье-бытье.
Наверно, выпил после смены стопку,
А может быть, он и не пил ее.
Неподалеку женщина проходит.
Такая, если за руку возьмет —
Любую непогоду распогодит,
Любую бурю на душе уймет.
Она светла таежным мягким светом,
И молодостью взгляд ее искрит.
Ей, может, кто-то говорит об этом,
А может, и никто не говорит.
А солнце жжет, терпенье наше мерит,
За небом люди пристально следят.
Все ждут и ждут. И все, конечно, верят,
Что непременно нынче улетят.

1966

* * *

На бедре со спиртом фляжка,
На другом кинжал-гроза.
На огонь охотник Сашка
Щурит меткие глаза.
Вот и щурит, вот и щурит
И ни разу не моргнет.
Вот и курит, вот и курит,
Папиросу в пальцах мнет.
Эти пальцы мяли шкурки —
Загорелы и ловки.
Прижигали их окурки,
Примерзали к ним курки.
Сев на краешек уступа,
Как на лавочку в избе,
Сашка медленно и скупо
Повествует о себе.
Горный край, где жизнь сурова,
Исходил он без дорог
Поперек и вдоль.
И снова
Трижды вдоль и поперек.
И не раз, изранив тело,
Чуть бредя через лога,
Клял он: «Чтоб она сгорела,
Эта самая тайга».
Но, вершинами кивая,
Так, что любо посмотреть,
Гордо стынет вековая
И не думает гореть.
И зовут, как прежде, чащи,
Словно где-то там тайгой
Ходит-бродит его счастье
Молодою кабаргой.
И алтайца не тревожит,
Что, распадком торопя,
Обмануть однажды может
Вроде б верная тропа.
Что когда-нибудь у речки,
У багряных у рябин,
Вдруг возьмет и даст осечку
Вроде б верный карабин...
Отстегнув со спиртом фляжку,
Разморясь возле огня,
Про себя толкует Сашка,
А как будто про меня.
Пламя ниже,
ниже,
ниже,
Незаметней тень сосны.
Я впервые ясно вижу
Сам себя со стороны.
И, вдыхая синий воздух,
Не пойму в мерцанье хвои
То ли искры, то ли звезды
Над моею головой.

1966

Река и озеро

Река распадками бежала,
Свивалась, как змея в огне.
И ничего не отражала
В своей бурунистой волне.
Свергалась со скалы отрожной
И, нарушая гор покой,
Издалека казалась сложной,
Глубоководною рекой.
Была сварливой, неудобной,
Разбрасывала пену зло.
Вблизи же вся до гальки донной
Просматривалась, как стекло.
К озерной сини пробивалась,
Несла с собою то и то.
И все лишь ею любовались,
А тихим озером — никто.
А озеро светло лежало.
Спокойно, а не на бегу
Густые тучи отражало
И прибережную тайгу.
И не открыты, не оттаяны,
Недосягаемы извне,
Стовековые, стыли тайны
В его кромешной глубине.

1966

* * *

В моросящее утро
Из глухого угла
Лодка тихо и утло
К теплоходу плыла.
Лодка все удалялась
От избушки в дыму.
И волна ударялась
О крутую корму.
Горы высились четко —
Ни дымков, ни огней.
А старушка в лодчонке —
Ближе... ближе... видней...
Что могло приключиться?
Не беда. Не вина —
Сына в город учиться
Провожает она.
Ветер ей напевает
Из-за горных хребтов,
Что один убывает
Из шестнадцати ртов.
И в задымленной хате
Старой матери вдруг
Завтра ой как не хватит
Молодых его рук.
Ну, да это не горе,
Как-нибудь проживут.
А отучится — горы
Сына вновь позовут.
От весны до зазимка
И опять до весны
Будет эта заимка
Приходить в его сны.
Вот кричит она: — С богом!.
И глядит на него.
На лице ее строгом
Не прочесть ничего.
Только руки ослабли,
Только брови свела,
Только светлые капли
Покатились с весла.

1966

* * *

Катясь горделиво и вольно,
Шумя, как деревья в лесу,
Тяжелые, плотные волны
Песчаную моют косу.
Средь вод с перелетною дичью,
Светла и совсем недлинна,
На тоненькую, на девичью
Щемяще похожа она.
Косу озираем вприщур мы
И дни представляем полней,
Когда смертоносные штурмы.
Как штормы хлестали по ней.
Волной огневою омыта,
Она, под свинцом и золой,
Была у фашистов отбита
И названа Малой землей.
За то, что — ни троп, ни околков.
За то, что на жаркие рвы
Здесь падало больше осколков,
Чем в рощах осенней листвы.
За то, что в кромешном сраженье
Досталось от волн невдали
На брата всего по сажени
Пылающей, знойной земли.
И может быть, стойкость умножа,
Коса, что от пепла седа,
Как мне, на девичью похожей
Казалась ребятам тогда.
А нынче здесь тихо л свято.
Пески под ногой чуть скрипят.
Здесь спят молодые солдаты,
Матросы здесь юные спят.
Закончили трудные марши.
Теперь в догорании дня
Глаза их цветками ромашек
Тревожно глядят на меня.
В прибойном раскатистом гуле
Огнем продолжают гореть,
Как будто пытают — могу ли
В них честно и прямо смотреть.
И я не робею от взгляда —
Я жив с ними верой одной.
И мне виновато не надо
От них заслоняться спиной.
Дожди ли полощут косые,
Прозрачен ли день мой до дна,
В душе моей только Россия
И в помыслах только она.
Волнуется море, бушуя,
Сырой опеленуто мглой...
Я еду на землю большую,
Проверенный Малой землей.

1966

* * *

Залив бугрило, пенило, качало...
Во мраке — ни гудков, ни огоньков.
У старого скрипучего причала
Стояли тихо жены рыбаков.
Накатываясь, море ног касалось,
Пугало черным и безмолвным днем.
Рыбачкам, знаю, неспроста казалось,
Что волны бились яростней, чем днем.
И говорили женщины несмело,
Другие вспоминая вечера,
Что ночь темна, что будто б солнце село
Стремительней и раньше, чем вчера.
Еще о том, что дом натоплен жарко.
Что остывает ужин на столе.
И что маяк, вчера мигавший ярко,
Сегодня тускло светит на скале.
Но я-то знал, что волны были те же,
Закат был продолжителен и ал,
Маяк на дальнем скальном побережье
Все так же ярко морякам мигал.
Еще я знал, что, как прибой ни бухай,
Раскачивая лёгкие буйки,
Вернется сейнер в маленькую бухту,
К родным огням пробьются рыбаки...
А где-то ты в большом сыром буране
Оставлена впервой за много лет.
Как хорошо, что у меня заране
На скорый поезд выправлен билет!
И я пробьюсь через любое лихо.
Но кажется ль тебе в миру ночном,
Что поезда ползут чрезмерно тихо,
Что меркнут звезды под твоим окном?

1966

* * *

В чистом поле, где земля простая,
Где лишь ветры носятся, пыля,
Козырьком ладонь к бровям приставя,
Я слежу за летом журавля.
Одинокость — кто ее не знает?
Одинокость — кто ее поймет?
То ли она силы убавляет,
То ли она силы придает.
Вот летит
один,
крыла пластая,
Озирая рощу и жнивье.
То ли он отстал в пути от стаи,
То ли он опередил ее.
И кричит над лесом поределым,
Над притихшей речкою кричит.
Он кричит всем напряженным телом
Даже и тогда, когда молчит.
Горло надрывается прямое,
Синий воздух холодит бока.
Может, долетит до синя моря,
Может, до соседнего леска...

1966

Морская раковина

Чтоб помнил море в стороне,
Где моря нету,
Рыбачки подарили мне
Вещицу эту.
И вот прижму ее рукой
Плотнее к уху,
И слышу, как прибой морской
Рокочет глухо.
То он слабеет среди дня,
То так крепчает,
Что за семь тысяч верст меня
И то качает.
И мне мерещится волна
Зеленой масти.
Корежит палубы она,
Ломает снасти.
А вот мне слышатся мольба,
Проклятий рокот.
А вот мне чудится пальба,
Орудий грохот...
Мне дороги мои края —
Поля и чащи.
Но к этой раковине я
Тянусь все чаще.
И ясно вижу гроз разбег
И днем, и в полночь.
И четко слышу: человек
Зовет на помощь

1966

* * *

Утес такой — не подступиться.
И, каменно сливаясь с ним,
На выступе большая птица
Сидела пугалом лесным.
К глухим камням безвольно жалась,
Свое как будто отжила.
И вызывали только жалость
Ее поникшие крыла.
Но ветер с гор ударил косо,
Все зашумело, ожило.
И птица сорвалась с утеса,
Расправя крылья тяжело.
И, споря со струей тугою.
Вдруг обернувшись молодой,
Пошла кругами над тайгою
И над озерною водой.
Вновь различала вверху зорко —
Бурундука на мшистом пне,
Любую щель, любую норку
И каждый камешек на дне.
И птицу стало мне не жалко —
Ведь я не знал ее такой —
А стало только жарко-жарко
От тайной зависти людской.
Пусть эта зависть мне простится
И до конца во мне горит.
Я понял, что любая птица —
Красивая, когда летит.

1966

* * *

Легка, стремительна лодчонка.
И два весла, как два крыла.
Пошла от берега девчонка,
Да так уверенно пошла!
Упругой статью — как осинка,
Взгляд так мечтательно далек.
Над нею чайки в ясной сини,
А перед нею — сто дорог.
Движенья властны и упрямы.
Ей спорить с волнами легко.
Пошла. И строгий окрик мамы
Уже не слышит — далеко.

1967

* * *

В ночном бору такая тишина,
Что каждый шаг, как гром, ее тревожит.
Весь день от гама мучится она
И ничего поделать с ним не может.
В ночном бору такая тишина,
Что невозможно передать словами.
Разлапистая хмурая сосна
Во сне чуть слышно шевелит ветвями.
Едва вдали забрезжит свет дневной
Над бором этим темным и росистым,
Как станет тишина не тишиной,
А станет пеньем, щелканьем и свистом.
Ну  а пока при медленной луне —
Ни хруста, ни звериного разбоя.
И я молчу, давая тишине
Хоть час-другой побыть самой собою.

1967

* * *

Только смолкнет дневной
Надоедливый гуд
И уставшие за день
Глаза я закрою,
Ясно вижу тогда:
Паровозы бегут
По сверкающим линиям
Ночью сырою.
Без меня им теперь
Перелесками мчать,
Белый дым на откосы
Роняя клоками.
До меня им
Колесами долго стучать,
Мне до них еще дольше
Стучать каблуками.
Я водил их отчаянно,
Молод и смел.
А теперь вот теряюсь
И как-то робею.
Будто я только это
На свете умел,
А другого уже
Ничего не умею.
Ну да ладно, не будем
Грустить-горевать.
Нам на свете дано
Не одно гореванье —
Нам друзей наживать,
Сердцем не остывать,
Рисковать,
Не теряя рабочего званья.
Умолкает дневной
Надоедливый гуд,
Я уставшие за день
Глаза закрываю.
Паровозы бегут,
Паровозы бегут,
Голосистым гудком
Тишину разрывая.
Долго слушаю сердцем
Колес перестук.
И все кажется мне,
Что в туманы и росы
От меня уезжает
Хороший мой друг.
И мелькает в ночи
Огонек папиросы.

1967

* * *

Ах, что со мною, что со мною?
Мой быт — не ягода с куста.
Нет-нет  да за моей спиною
Шепнут: «Святая простота».
Бывает, встретят и похвалят,
И за меня поднимут тост.
Но тут же тоненько ужалят,
Мол, не поймет — уж больно прост.
Всему с улыбкою внимаю,
Молчанье трезвое храня,
Хоть их, быть может, понимаю
Поглубже, чем они меня,
Иду, спешу к заветным вехам.
Слова чужие бьют как нож:
—  Когда ты станешь человеком
И простоту в себе убьешь?
Я не шумлю, я не лютую.
А в думах трудное, свое —
Не как убить ее, святую,
А как бы сохранить ее.

1967

Ветряки

Ах, время, понимаю, ты могло ли
Их сохранить в значении былом.
Они отгрохотали, отмололи.
Теперь стоят. Готовы хоть на слом.
Стоят веками возле сел России
И каждый остов выветрен и сух.
Они ль не умножали нашу силу,
Они ль не укрепляли русский дух!
Давали детям и калач и пряник,
Давали жизнь. И каждый божий день
К ним ехали, как на великий праздник,
Из всех окольных сел и деревень.
Когда ж враги к святой Руси ломились,
Всех орденов и стягов, и мастей,
То первым делом мельницы дымились —
Они страшнее были крепостей.
Над ними солнце и гусиный гогот.
Над ними золотые облака.
Стоят ветрянки.
Их сломать не могут.
Нельзя. Не поднимается рука.

1967

Баллада о НОвгородском колоколе

К обедне ехал царь не светел,
А хмур зело и худ, как смерть.
Одет же пышно, как отметил
Оборванный, голодный смерд.
С крылец и черных, и парадных
Вослед царю темно глядел
Мастеровой народ — палатных
И пушечных, и прочих дел.
Перебирали мягкий повод
Сухие царские персты.
От жеребца гнедого овод
Отогнан был за полверсты.
Все было благостно и тихо,
Плескался Волхов под горой.
И никакого вроде лиха
Не ожидалось той порой.
И вдруг, встряхнув пустырь окольный,
И лес, и речку за бугром,
С высокой белой колокольни
Ударил колокол как гром.
Не мелодично, не игриво,
Как прочие колокола,
А так, что царь, схватясь за гриву,
Едва не выпал из седла.
Указ — и колокол на плахе,
Прост, прямостоен и велик,
Как в длинной до колен рубахе
Российский лапотный мужик.
Его кнутами били, били,
Да так, что — боже упаси!
Ах, до чего же не любили
Громкоголосых на Руси...

1967

* * *

А на воде обрывки чалок,
Обломок старого весла.
Да стаи лодок, стаи чаек,
Да золотые купола.
А под-горой, такой покатой,
Трезвонит ветер в три струны,
Что прибыл к торгу гость богатый
С сибирской дальней стороны.
И впрямь — легка моя походка,
Кудрявы волосы мои.
И лодки мне — уже не лодки,
А птицегрудые ладьи.
Но не меха при мне, не бочки,
В которых брага медова,
При мне одни лишь только строчки,
Одни заветные слова.
Сибирь на песни не скупая,
И я в себе их не таю.
Я их втридорога скупаю,
Потом задаром раздаю.
"И не найду удачи краше,
Зайдя в мечтаньях далеко —
Лишь слушали б меня, как раньше
Когда-то
слушали Садко.

1967

У Ильмень-озера

Вот и опять поосенело,
Как все века, как все года.
Сливаясь с небом, посинела
Во Ильмень-озере вода.
Вылинявшая фреска...
Глядит на меня простой,
Рукой Феофана Грека
Выписанный святой.
Суровые, огневые,
Как раскаленный гвоздь,
Глаза пробивают навылет,
Видят меня насквозь.
Стою я, переминаясь,
Не в силах с места сойти,
Отчаянно припоминаю
Земные свои пути.
Жил я всегда делами.
А хорошо ли жил?
Был я богат друзьями.
А хорошо ль дружил?
Порочил честное имя?
Вытаптывал в поле рожь?
Перед глазами такими
Капельки не соврешь.

1967

* * *

Иду большой, иду неловкий
По незнакомой стороне.
Спокойный свет печали легкой -
И надо мною, и во мне.
Печаль прогнать я не рискую —
Ведь все равно не прогоню.
Другим ее не растолкую
И сам себе не объясню.
Забыть ли сердцем вечно юным,
Что год мой дивный где-то там,
Между июнем и июлем
Переломился пополам?
Что, отпылав сине да ало,
Отпраздновав скупой черед,
Пора цветочная привяла,
Пора грибная настает.

1967

* * *

Жизнь течет...
Сдается зимушка весне.
Лед ломается на Северной Двине,
И несется от саженных белых крыл
По округе то ли скрежет, то ли крик.
Далеко передо мною — льды и льды.
А на льдинах все — следы, следы, следы.
Вот гадаю: по одной из белых льдин
Человек куда-то шел, да не один:
Каблучки вбивала женская нога,
Рядом снег потяжелей — от сапога.
Так и вижу, как идут, тропу торят
И о чем-то в полушепот говорят.
И вокруг себя не видят ничего,
Только видят — он её, она — его.
Дальше...
Дальше очень грустные дела —
Между ними змейкой трещина прошла,
Расколола, развела по сторонам,
И следы — на разных льдинах по волнам.
Может, все не так, как я сужу-ряжу,
Но с реки я погрустневшим ухожу.
Будто это по моей сейчас вине.
Лед ломается на Северной Двине
И несется от саженных белых крыл
По округе то ли скрежет, то ли крик.

1967

Бородино

В тени ложбинной спит Бородино,
В святом покое поле онемело.
Как будто в тот далекий день оно
За сто веков грядущих отгремело.
Травинки ветер здесь не шелохнет.
Здесь поле — от редута до редута,
В один тот день
за сотни лет вперед
Смертельными метелями продуто.
У малой речки Колочи стою.
Дрожат и места не находят руки —
Как будто я в резерве состою,
Всем телом слыша грозной битвы звуки
Как будто надо мною без конца
Чужие ядра свищут ураганно.
Как будто боя жду, да нет гонца
От старого фельдмаршала с кургана...
Над русским полем —
мир и тишина.
Спокойный обелиск ракетой поднят.
Россия помнит день Бородина.
И горе тем,
кто этот день не помнит...

1967

В. Коротаеву

Время зорьки вечерней,
Время длинных теней,
Что вчеканились чернью
В позолоту полей.
Мне тепло здесь, как дома,
Хоть и гость вроде я.
Что ни хата — знакома,
Что ни тропка — моя.
Мне тепло здесь от речи,
От бедовой, живой.
От реки, от заречья,
От травы луговой.
И от песни поемной,
Разливанной, земной.
Не залетной, заемной,
А российской, родной.
Песня тянется сильно,
От раздолья хмельна.
Молода, как Россия,
И стара, как она...
Золотое свеченье
Над расплеском воды.
Время первой вечерней,
Самой яркой
звезды.

1967

Умельцы

Чтобы от зорних пересверков
Горела, как из янтаря,
Четыре деда чинят церковь
Прилуцкого монастыря.
Не для того, чтоб в ней молились
До шишек-синяков на лбу,
А чтобы, рты раскрыв, дивились
На старорусскую резьбу.
Все тешут, пилят да строгают,
И так строгают — я те дам! —
Ручьи соленые стекают
По четырем по бородам.
У них не техника всесильная,
У них не камень да раствор,
А лишь береза да осина,
Рубанок быстрый да топор.
И я смотрю, как в стружке вязкой
Из-под простого топора
Выходит маковка, как сказка,
Как песенка из-под пера.

1967

* * *

Мы шли таежною тропой,
Туманы землю остужали.
Деревья плотною толпой
Шумели, словно угрожали.
Я думал в дремной полумгле,
Придя к избушке чуть приметной,
Что нету места на земле
Мрачнее, глуше, неприветней.
Вошли. Под низким потолком
Дышало все приглядом женским.
Пахнуло пачкой, молоком —
Забытым духом деревенским.
К нам вышла женщина. Проста.
Со взглядом кротким и стыдливым
И вся как будто налита
Медово-ягодным наливом.
И улыбнулась у стола
Улыбкой зыбкою и краткой,
Как будто все еще спала
И сон досматривала сладкий.
Но, спохватившись как-то вдруг,
Заговорила часто-часто,
Что вот — одна. И что супруг —
Лесник. Он где-то на участке...
Еду вносила из сеней,
И запахи поляны росной
В избу врывались вслед за ней,
Легко клубясь, как пар морозный.
Она ступала по избе
Дорожкой тканою рябою
И так красиво о себе
Рассказывала всей собою.
А вслух — про мужа своего,
С любовью, скрытой в синем взоре.
Словечки «мой», «у моего»
Тепло мелькали в разговоре.
Слова, которые она
Как будто сердцем излучала,
Хоть и дарила нам сполна,
Но все их мужу посвящала.
И я подумал в полумгле,
В избе таежной неприметной,
Что нету места на земле
Уютней,, ласковей, приветней...
Мы уходили поутру,
И женщина, простившись строго,
Стояла долго на ветру,
Нас провожая в путь-дорогу.
Мы в город шли, в разлив огней,
Ее средь леса оставляли.
Но не было в глазах у ней
Ни зависти и ни печали.

1968

* * *

Я приехал.
Я дома.
Гулко
В двери стучу.
И опять
Так знакомо
Хмурю брови,
Молчу.
Ты не слышишь, я верю,
Как,
упругость растя,
Салаирские ветры
Надо мною свистят.
Новостройки Белова
Промелькнули уже.
Озорно и бедово
У меня на душе.
Остановят машину
И, как в давние дни,
Я сломлю камышину
И напьюсь из Ини...
Отдаленный и смутный
Голос слышится твой,
Что какой-то я хмурый
И какой-то чужой.
Не жури меня взглядом,
Не кори горячо,
Я не дома, не рядом —
Я в дороге еще.

1965

* * *

Первый иней полонил полянку.
От него не откупиться, нет.
Зря принялся дятел спозаранку
За чеканку золотых монет,
На траву,
На свежие опилки,
На еще слезящиеся пни,
Будто бы в бездонную копилку
Падают и падают они.
Я иду,
Имея повод веский,
На свою поляну в день такой,
Гость,
наполовину деревенский,
А наполовину
городской.
Паутину сняв с куста у тропки,
То ее в ладонях подержу,
То, приладив к спичечной коробке,
Словно в детстве,
К уху приложу.
В кипени чащобы желтопенной
Кажется,
что только позови —
И расслышишь голос
Самой первой,
Где-то здесь оставленной любви.
Ну, а надо мной — гусиный гогот.
Что ж я...
Нет, конечно...
Никогда
С ней связать меня
уже не могут
Никакие в жизни провода.
Первый холод полонил полянку.
От него не откупиться, нет,
Зря принялся дятел спозаранку
За чеканку золотых монет...

1965

* * *

Дружески сосновые вершины
Нам кивали,
встав во всей красе.
Наша песня русская в машине
Мчала
по немецкому шоссе.
Средь тюрингских обложных туманов
Зимний полдень мглился, как рассвет.
Пел о Волге Юрий Адрианов —
Славный парень,
горьковский поэт.
Не силен,
Но задушевно-нежен
Голос был у нашего певца.
Я же видел,
Как на волжский стрежень
Выплывали
Сорок два гребца.
Пелась песня —
Шире океанов
И лесов в туманах и росе.
Пел о Волге Юра Адрианов,
И ему мы подпевали все.
И немного невпопад, не метко,
Потому что с песней незнаком,
Сидя за рулем,
Шофер немецкий
Тоже нам подтягивал баском.
Было хорошо в минуты эти,
Лица молодели
И цвели.
И хотелось,
чтобы все на свете
Вместе с нами пели как могли,

1967

* * *

Бродим чащею...
Поздно и рано.
Над оврагом — рябиновый свет.
Чуть в сторонке платок твой багряный
С буйной ягодой слился на нет.
Стынет чаща спокойно и чутко.
От листвы под ногами — пестро.
Просвистела тяжелая утка,
Обронила в траву синь-перо.
А от северных дальних заимок,
Затомленных в таежном плену,
Неожиданный колкий зазимок
Протянул по овражному дну.
Он протек неудержно и яро
Между сосен, стоящих гурьбой,
Между скатом пологим и яром.
Между мною протек и тобой...

1969

На Родине

Здравствуй, здравствуй, родная
Сторона!
Сколько раз
Пережил я заране
Этот день, этот час...
А. Твардовский

Осенний ветер листья рвет бедово,
Желтит и сушит травы на мысках.
На тракт далекий смотрят избы-вдовы
В повязанных шалашиком платках.
Как будто в каждом путнике далеком
Хотят они родного угадать —
А вдруг вернулся кто-то ненароком
Из тех, кого давно устали ждать.
Ушли родные под Москву, на Волгу,
В июньский незапамятный рассвет.
Прощались — говорили: ненадолго.
Но жизнь прошла, а их все дома нет...
Того гляди — безгромный дождь прольется
На сорный двор за вязью городьбы,
На кровлю, на дорогу, на болотце,
Что — сразу за завалиной избы.
Да здесь я жил, дороги эти мерил
В студеные военные года.
И знать не знал, словам лишь только верил,
Что где-то есть большие города.
Избенку нашу падеры и грозы
С прихлестом били, налетая вдруг.
А радовали только лишь березы —
Скворечнями, глядящими на юг.
Они качались, на ветру упружа.
А мать, чтоб был приветней дом родной,
Хотя околевали мы от стужи,
Березы не сгубила ни одной.
Как по весне их зеленели шали!..
И вот — до слез обидно! —в наши дни
Они, видать, кому-то помешали,
Кому-то стали застить свет они.
Сижу на пне, в траве стоящем кротко.
Зачем приехал, не жалея дня?
Ведь знал: здесь не счастливая находка —
Потеря въяве заждалась меня.
Меня уводит память прихотливо
Назад, к началу жизненных шагов,
Как легкую лодчонку в час отлива
Уносит море вдаль от берегов.
Зима.
Сугробы — не откроешь сенки.
Морозный скрип.
В избе — тепло и хмарь.
Висит на облупившемся простенке
Забытый довоенный календарь.
И мне, мальчишке, разгадать нет мочи:
Зачем, к чему листки календаря —
То черные под стать осенней ночи,
То алые, как вешняя заря.
Ведь что ни день, он жизни не иначит,
Ничуть не осветляет небеса,
черным —
в избах голь да горе плачут,
По красным числам — те же голоса.
Да, что ни день — в печали и остуде:
То дома смерть, то та же боль — с войны.
Откуда знать-то было мне, что люди
По красным числам праздновать должны?
Я часто слышал выдохи: «О, боже»,
Когда деревню обегал с утра.
И все мечтал, что вырасту побольше
И мно-ого людям сделаю добра.
Дедку, что бородой белее марли.
Дров наколю, в поленницу сложу.
Болезненной и слабой тетке Марье
Весною огород загорожу.
И что-то сладко сердце мне сжимало,
Порой волшебным делало житье.
И над скупой землей меня вздымало,
Хоть я все время ощущал ее.
Катились годы, грохотали тяжко.
Жизнь нелегка, но как-никак — мила.
Потом — моя ровесница Наташка
Неподалеку с матерью жила.
Луна пригасла, тополь содрогнулся.
Когда впервые я, молокосос,
Однажды летним вечерком коснулся
Ее метельно вьющихся волос.
Хотя б на миг ее увидеть снова.
Да что я ей? Работа.
Дом.
Семья.
А может статься, из угла родного
Уехала куда-то, как и я...
Избу осенний ветер бьет сердито,
Травинки выметает со двора.
Я поднимаюсь: сколько ни сиди тут,
А все ж, однако, уходить пора.
Иду деревней. Дождик — как из сита.
Сквозь морось — солнца слабое пятно.
Что ни изба — она для всех открыта,
Что ни окно — то светлое окно.
Вот новый клуб. За клубом — школа. Та же.
Мне так знаком крутой ее порог.
Зовет звонок.
И показалось даже,
Что сам спешу я в школу на урок.
А что? Коль говорить без экивоков,
Ведь каждому из нас наверняка
Жизнь очень много задает уроков —
Успеть бы все их сделать до звонка...
Шагаю тихо по ослизлой тропке,
Утерянное будто бы ищу.
«Зайду к Кузьме, — решаю неторопко, —
Как бывшего соседа навещу».
Кузьма Авдеич летом кончил стройку.
Не на год — для столетнего житья.
Изба и все пристройки — ладной кройки
И крепкого, как говорят, шитья.
В избе — тепло.
В шкафу теснятся книжки.
Вторые рамы вставлены к зиме.
Одна к другой, как пескари на снизке, —
Прищепки бельевые на тесьме.
Седой Кузьма, хоть и смущен немножко,
Так и лучится весь от доброты.
— А я, ты знаешь, подхожу к окошку,
Гляжу— и ты и вроде бы не ты...
Как поживаю? Видишь сам — неплохо.
Хворь не берет, работы не боюсь.
Вот лишь года...
Не тот уж я, ероха,
Но ничего покуда, не сдаюсь.
Колхоз? Крепчает. Техники богато.
По части кадров — хуже, это да.
В уборку б приходилось туговато,
Когда б не помогали города.
Наталья? Здесь. Во-он дом ее под ивой.
Живут с Петром. Не знаешь? Дальний он.
Мужчина видный из- себя, красивый,
И первый тракторист на весь район.
Стихи? Я" как-то к ним без интересу.
Читаю раз поэта одного:
В село, кричит, охота дозарезу,
Как будто держат в городе его...
Так и ведем беседу час ли, два ли,
Припоминаем — то Кузьма, то я,
Где и в какое время побывали,
Какие в мире видели края.
Потом Кузьма повел рассказ привычно,
Беря в расчет внимательность мою.
Как тощий клин пахал единолично,
Как первый поднимал колхоз в краю.
Чего-чего не видано за годы
Им, терпеливым русским мужиком,
Чтоб мог спокойно, по-хозяйски гордо
Сказать сегодня: «Ничего живем».
В окошке клен склоняется упруго,
Качая домик, брошенный скворцом.
А мы сидим, как два хороших друга,
Ну, а точнее — будто сын с отцом.
И каждому из нас
При добром деле,
Пусть будет громко сказано,
дана
Одна дорога — к самой светлой цели,
Одна любовь — родная сторона...
Наговорились, как душе хотелось.
Пьем да едим. Хозяйка так добра!
Однако, как бы ни пилось, ни елось,
А и отсюда уходить пора.
Я одеваюсь.
Мы с Кузьмою вместе
Выходим из накуренной избы.
— Ну,  будь  здоров.  Да  подавай,  брат,
А дом Натальин — вот он, не забыл?
вести.
Да, вот он, дом...
Захлюпанный бульдозер,
Отпугивая словно бы народ,
Стоит с тупою мордою бульдога
У самых у Натальиных ворот.
Увидела меня, узнала сразу,
Зажглась, помолодела вся с лица.
Как девочка — светла и ясноглаза —
Легко сбежала с шаткого крыльца.
Но тут же, разом, сникла как-то, сгасла,
Уже совсем спокойно подошла
И мне поверх березового прясла
Смущенно, кротко руку подала.
Горит улыбки лучик оробелый,
Как слабый отсвет давних-давних дней.
И тает, тает, тает льдинкой белой
Забытая рука в руке моей.
Чуть схваченные розовой тесемкой,
По шее и плечам ее вразброс
Стекают тихой, жиденькой поземкой
Витки метельных некогда волос.
Да, время, время...
Стынет между нами
Ограды грань, глухой калитки щит.
«Ну, где ты? Как? Какими ты судьбами?»
И — все. Ни слова более. Молчит.
Сейчас она уйдет — и вся беседа.
И может быть, по простоте людской,
Расскажет любознательной соседке,
Что нас видала — кто я, чей, какой.
И лишь каким бывал у ней когда-то,
Не в этом, а в родительском дому,
Она, я это вижу, помнит свято
И сроду не расскажет никому...
Иду, иду...
А над стерниной колкой
Горланит галок несогласный хор.
Холодный ветер с молодого колка
Очесывает реденький вихор.
Размытая, берет дорога вправо,
За колок, за огорок уходя.
По сторонам кудрявится отава,
Сырая от окатного дождя.
Ах, лето!
И когда оно успело
Свое хмельное справить торжество?
Отпело,
Отшумело,
Отоспело
И улетело. Нет уже его.
Цветное лето с радугой над лесом —
Чего и веснам даже не дано —
Не потому ли и назвали летом,
Что пролетает быстро так оно?..
Мне до разъезда час с немногим ходу,
Не будь дождя и будь проселок сух.
Но даже если брать в расчет погоду,
То и тогда пройду не больше двух.
Что горевать?
Ведь эти час ли, два ли —
Так, две травинки на густой меже.
Ведь мимо годы, годы пробежали,
Да и притом немалые уже.
И было надо
После долгих странствий
Вернуться в юность, чуточку скорбя,
Чтобы оттуда чисто и пристрастно
Взглянуть на жизнь и оглядеть себя.
Не надо славы мне и выгод личных —
Трудиться б так, чтоб нынче и потом
Не чувствовать себя чужим и лишним
В домах друзей
За праздничным столом.
...Скрипят возы.
Иду вслед за возами
То хлюпкой колеей, то стороной.
Все, что пою, — оно перед глазами,
Все, что люблю, — оно передо мной.
Стернина. Ток. Сторожевая будка.
Над полем вертолет, что стрекоза.
Вдали синеет озеро — как будто
Прощальные Наташины глаза...

1970

* * *

Ну и день на простой олегчалой земле!
Так просторно кругом, осиянно, рябиново.
Будто в мае, орут петухи на селе,
И на небе ни облачка нет. Ни единого.
Бездорожьем бредешь наугад, на авось.
Друг за дружкою листья, как бабочки,
гонятся.
То  ль  воркует   ручей,   просветленный   насквозь.
То ли в зарослях где-то невестится горлица.
Мшеет  сруб  родниковый,   наполненный   всклень.
В нем вода — не вода, а медвяная бражица.
W от горьких осин даже слабая тень
В этот солнечный день неуместною кажется.
Хорошо, что зовут — а зовут неспроста —
Этот лес, этот дол, дальше — тихая пасека.
Хорошо, что любимые с детства места
Привечают как сына тебя, а не пасынка.
Впредь,  каким  бы  ты  холодом  ни  был  продут
И какая бы слякоть ни пала на пажити,
Знаю я: дни остуд отойдут, пропадут,
А вот этот навеки останется в памяти:
Хлебно-ягодный дух на отрадной земле, -
Так просторно кругом, осиянно, рябиново.
И орут петухи где-то в ближнем селе,
И на вебе ни облачка нет. Ни единого.

1970

* * *

Всласть тебе еще ступать
По снежку, траве ли росной.
Что ж кручинишься опять —
День веселый, час не грозный.
Просто,
от цветов пьяна,
От большой воды и тала,
Рядом шла твоя весна,
А теперь чуть-чуть отстала.
И от поймы, от реки
Непривычно ей, бедовой,
Вслед смотреть из-под руки
За твоей походкой новой.
Да за новой красотой,
Не девичьей, подвенечной,
А спокойной, женской, той,
Что грустней, но долговечней.
Ясен, чист, высок зенит.
И твое,
в разливе света,
Ярой спелостью звенит
Молодое бабье лето.
Гнать тепло ему дано,
Высветлять цветы и лица.
Пусть звенит. И пусть оно
Долго, долго в жизни длится.

1970

В. Измайлову

 1
Тащился катер еле-еле,
Скрипел, перхал в дыму густом.
На баке — гам сплавной артели,
Речник подвыпивший с шестом.
Он щупал дно, фарватер кроя,
Да топляки, да валуны.
И, хохоча, артельных трое
Его держали за штаны.
Река катила величаво,
Качались плавно берега —
Поля ухоженные справа,
А слева — темная тайга.
Нас не пугал ни легкий холод,
Ни ветерок по-над водой,
Поскольку ты еще был молод,
А я и вовсе молодой.
Под желтым яром — щучьи всплески.
Там   при луне в волнах живых
Чуть-чуть поблескивали лески
И колокольчики на них.
Вблизи, идти на север если
Через подлесочек и ров,
Жила деревня — в пять ли, в шесть ли
К горе приткнувшихся дворов.
Оттуда доносились споры,
Вой, кутерьма, неугомонь.
«Когда б имел златые горы» —
Играла хриплая гармонь.
Всю ночь в деревне шла гулянка
И незнакомый люд шумел.
Всю ночь пиликала тальянка
Одно и то ж: «Когда   имел...»
3
Однажды мы проснулись ночью.
В золе алели угольки,
Тумана собирались клочья
Над стылым оловом реки.
Спала деревня, спали сосны,
Был тишиною луг примят.
И в этой тишине несносной
Мы вдруг услышали: гремят!
Звон колокольчиков был тонок,
То приглушенней, то слышней.
До зорьки мы снимали с донок
Килограммовых окуней.
Пусть говорят: — Мели, Емеля,
Прибавил вес-то для стиха.
Но колокольчики — гремели,
А уж уха была, уха!
Как далеки — тот вечер звездный,
Костер на берегу реки,
В деревне шум гулянки поздней,
Луна, вода — как далеки.
И где та лодочка-тайдонка,
В какой домой гребли вдвоем?
Осиротело стынут донки
В бауле сереньком твоем.
«Вернись, былое!» — сердце молит,
Но годы катят чередой.
И ты теперь уже не молод,
И я не очень молодой.
Живу, к невзгодам привыкая
И груз забот больших неся.
Приходит грусть.
Порой такая,
Что даже высказать нельзя.
Как будто уезжаю скорым
В чужие теплые поля,
И все глядит, глядит с укором
Вослед родимая земля.

1973

Какой земле принадлежим

(Из поэтического репортажа)

 Такое время нынче, что ли,
Такая выдалась пора,
Войдешь в околок, выйдешь в поле —
Полно и света и добра.
И песен, что всегда в новинку,
Хоть высвист их знаком и прост.
И сил, что каждую травинку
И каждый кустик гонят в рост.
Еще пейзаж с зимы небросок
И принимается душой
Как беглый черновой набросок
Картины буйной и большой.
Но даже в глубине урмана,
Где вьюг еще приметен след,
Березы свежи и румяны,
Как девушки в семнадцать лет.
И как всегда, своим порядком,
Всему на свете вопреки,
Бьют по черемушным распадкам,
Проснувшись рано, родники...
Дыхание земли родимой
Все ощутимей. И к тебе
Приходит миг необходимый,
Тот редкий миг в твоей судьбе,
Когда вдруг из дому потянет,
Не дав отсрочки никакой,
Туда, где ветер атаманит,
Шатает чащи день-деньской.
Послушать, как трубят маралы,
Полюбоваться час-другой
На бурые литые скалы,
Вознесшиеся над тайгой.
Да подышать пихтовым острым
Дымком у кийских рыбаков.
Побыть денек внезапным гостем
У берикульских горняков.
А сборов-то: рюкзак за плечи,
Нехитрый харч какой-нибудь.
И — будут ветры,
Будут встречи
И песни будут.
В добрый путь!

Златые горы

Село Солдаткино...
Предгорье...
Бор мрачноватый даже днем.
Тесно старинное подворье —
Река почти что под окном.
В избе тепло, уютно, чисто,
А не какой-нибудь содом.
Сидим у деда Феоктиста,
Беседу ладную ведем.
Он крепко жизнью терт и пуган,
Лицо известное окрест:
С той мировой еще Пичугин
Принес Георгиевский крест.
Награда, с нонешними рядом,
Для деда до сих пор важна,
Поскольку— воину награда:
За храбрость выдана она.
Он приискатель, он и плотник,
Мастак косить, метать стога.
А главное — такой охотник,
Каких не видела тайга.
И потому-то разговоры,
Вся речь его не про войну,
А про златые эти горы,
Да про охоту в старину.
И молодо глаза лучатся,
И щеки — будто снегири,
Ну нипочем не догадаться,
Что деду восемьдесят три...
«Дак было дело, ребятишки,
Безделья сызмальства не знал:
Мыл по распадкам золотишко,
Антихрист бы его пятнал.
Бывало бьешься,
Сердцу тесно,
В глазах темнеет,
День не в день.
А там — гляди, оно известно:
Где фарт, там нож или кистень.
А то — медведь...
Как лист трясешься,
Колотит: что возьмешь с юнца.
А без добычи возвернешься —
Жди доброй взбучки от отца.
Не раз к земле от страха гнуло,
Пока окреп, поднаторел.
Потом чуть что — в тайгу тянуло:
Петлю настроить, самострел.
И как ни то, а за неделю
Возьму хотя бы одного.
Привык, втянулся в это дело
И не бросал всю жизнь его.
Теперь не то уже, ребята,
Давно я мишки не видал.
Тайга, знать, стала скуповата,
А может, хуже видеть стал.
Вон и централка-бескурковка
Висит без дела много лет.
При мне и опыт, и сноровка,
Да жалко — молодости нет.
Не пробрести тропою скользкой,
Свалюсь, как тот ячменный куль...
Дак, значит, вам на «Комсомольский»,
На Макарак да Берикуль?
Отсюда — в горы, к те-ем вершинам,
Легко достигнете вы их:
Оно, какая ни машина,
А все— не на своих двоих».
Итак, взяла дорога в гору.
Крута, извилиста она.
И даже мощному мотору
Подмога вроде бы нужна.
Направо глянешь и налево —
То кедры подпирают синь,
То лиственницы-королевы
Среди молоденьких осин
Горят снега в кремнистых складках
До боли, режущей глаза.
И соснячок в глухих распадках
Кудрявится, как мох в пазах.
В усталой дреме, начеку ли
Подорлик слился со скалой.
Блеснув, полоска Берчикуля
Пропала за зеленой мглой.
И снова — голые сушины,
Березник, темень кедрача.
Мосток.
И тормозит машина
У придорожного ключа.
Он не в теснине бьет глубокой —
Там ключ не нужен никому, —
А у такой дороги бойкой
И место самое ему.
Здесь кто бы с ним ни повидался —
Приветит, угостит того,
Как друга, с кем давно расстался,
И встретил   наконец   его...
Но вот последняя высотка,
Обрыв — и Кия на пути,
Как та внезапная находка:
Нашел — и глаз не отвести.
И самой дивной из находок,
Искря огнями в полумрак,
Лежит редчайший самородок
Долины Кийской — Макарак.
Над Киею утесы четки,
Остры, отвесны до беды.
Как рыбины, белеют лодки
Неподалеку от воды.
Смолой да половодной тиной
Несет с косы береговой,
Поет над узкою тесниной
Пролетный ветер верховой.
Вдоль всей излучины укромной
Расселись избы, как сычи.
А над стремниной трос паромный
Скрипит, как коростель в ночи.

Высоты Чумая

Над полями, лесами,
над нами
Туча бурая низко висит.
И без продыху, целыми днями,
Нудный дождь моросит, моросит.
Распекаем погодушку зло мы.
И, знать, ропот услышав людской,
Вдруг запел ветерок по разлому —
Молодой и веселый такой.
Просветлели дорожные хляби,
Дождь совсем перестал моросить,
Озерцо взволновалось до ряби,
И березы пошли парусить.
Вдоль нагорья скрипучие тучи,
Словно баржи, прошли тяжело.
Даль открылась.
И вот из-за кручи
Землю тонким лучом обожгло.
Поднялось, раскалилось светило.
Разгоняя промозглую тьму.
Все на свете, что мокло и стыло,
Потянулось навстречу ему...
Птичье пенье.
Полей неоглядье...
Будто дождь и не лил никогда.
Блики солнца чадят, как оладьи,
На литой сковородке пруда,
Опелёнутый дымкою туго,
Встал Бухтай островерхий вдали.
И глядит свысока на округу,
Будто он — пуп Чумайской земли.
Пусть он гордо взметнулся под тучи,
Пусть орлом озирает простор,
Только есть тут высоты покруче,
И о них — впереди разговор.
А пока постоим у Бухтая,
Помолчим, благо нет никого.
Только ворон кричит, пролетая —
Трехсотлетний знакомец его.
Нам у них не добиться ответов,
Хоть, наверное, помнят они
Стародавние стойбища кетов
И охотников пришлых огни.
Помнят оба, насупясь угрюмо,
Как, сводя вековые леса,
С одного неказистого чума
Здесь поселок Чумай начался.
Им слышны крики кетской стоянки.
Топоров перестуки слышны.
И раскатистый грохот берданки
Партизана гражданской войны...

Чумай 1918 г.

Не шумит Бухтай-гора,
И тайга — немая.
Тяжко.
Слезная пора
У крестьян Чумая:
Жизнь свернув на старый ряд
Шомполовым боем,
Стал карателей отряд
На селе постоем.
Горевая полоса.
Где тут быть веселым...
И такие ж голоса
По окрестным селам.
Хоть и глух воротный створ,
Хоть мощны запоры,
Одолели каждый двор
Грабежи, поборы.
Сбрую дай
и добрых кож
Для ремней и ранцев.
Если малый к строю гож, —
Дай и новобранцев.
С мужика дерут в селе
По четыре шкуры:
Чтобы были на столе
Жареные куры.
Масло, сало кабана,
Язь на сковородке
Да казенного вина
Четверть посередке.
Все тащи, мужик, к вину,
Всей душой страдая.
Да подальше прячь жену,
Если молодая.
Жизнь едва-едва коптит.
А у белой шайки
Ненасытный аппетит,
Крепкие нагайки.
...Люди вместе лишь крепки,
Как беда накатит.
Натерпелись мужики
И сказали: — Хватит!
Закипев от злых обид,
Собрались на площадь.
Ветер космы теребит,
Лопотье полощет.
И пока, речьми звеня,
Надрывали глотку,
Окружила солдатня
Ту мужичью сходку.
В спины — острия штыков,
Во стволах — заряды.
Но... в руках у мужиков —
Главный чин отряда.
Явно, ждет его тот свет,
Те?4ная пучина:
«Бросить ружья всем!
А нет —
Враз прикончим чина!
Прикажи убрать винты,
Гос-сподин полковник,
А иначе — мигом ты
Станешь упокойник...»
Сметку мужиков кляня,
Их дивясь сноровке,
Отступила солдатня,
Унося винтовки.
А когда угаснул день,
Сняв посты у лога.
Мужикам из деревень
Подошла подмога.
Стан карателей был смят
В боевом ударе. ,
Офицеров и солдат
Заперли в амбаре.
Что же дальше?
Воевать!
Сделали засады,
Стали спешно создавать
Пестрые отряды.
Кто обрез, берданку нес,
Винт — добычу в схватке,
Кто — как летом в сенокос —
Косы и тройчатки.
Силу звать во все концы,
По лесам и топям —
В Томск, Щегловск пошли гонцы
Да к Анжерским копям.
Ждать?
Не ждать?
Сердца горят.
Скоро, пыль вздымая,
В Мариинск большой отряд
Отбыл из Чумая...
Где ты, помощь шахт и драг,
Городов и станций?
Враг теснит, лютует враг,
Ломятся повстанцы.
Над Чумаем день свинцов,
Он в огне и стонах
От карателей-юнцов
В золотых погонах.
С темным гневом сопляков
(В старых нет той прыти)
Женщин бьют и стариков
На большом корыте.
И нахмурился Бухтай,
Сжался постарело,
Услыхав ружейный лай —
Гулкий залп расстрела...
Сед Бухтай.
Он — страж веков.
К самым тучам поднят.
Он героев-земляков
Чисто, свято помнит.
Имена
до одного
Вышумит вам глухо.
Породнилась высь его
С высотой их духа.

Мариинск

Гудками синий воздух вспорот,
Гремят вагоны на бегу...
И вот — разноэтажный город
На левом кийском берегу.
Огнем и временем не сгублен,
Он в .молодой своей поре,
Хоть первый дом его был срублен
Еще, наверно, при Петре.
Как из гранита, право слово,
На зорях трубами дымя,
Расселись кряжисто, кондово
Из бурых лиственниц дома.
И, как на небе хлебозоры,
Светлы, легки на тех домах
Коньки резные да подзоры,
Да ставней кружевных размах.
И этой сказки деревянной,
К нам долетевшей сквозь года,
Случайный путник, гость ли званый
Ты не забудешь никогда...
Никто не встанет из могилы,
Никто не вспомнит той поры,
Когда окрест запели пилы
И застучали топоры.
И тракт
по склонам и оврагам
Прорезал лес издалека,
Как будто кнут хлестнул с потягом,
Рубец оставив на века.
Тогда-то здесь, в сторонке дальней,
С десятка изб пошло село
И разрослось под звон кандальный,
Летящий тягостно и зло.
Глухи тесовые заплоты,
В них ни проломов, ни щелей.
Крепки сосновые ворота
С тягучим скрежетом петлей.
Воров,
разбойников,
бергалов
С клещом и вошью по ремкам
От   чащ   звериных   да   увалов
Тянуло к Кийским кабакам.
К теплу тащились да ковриге,
Когда мороз сибирский лют,
Бродяги,
варнаки,
расстриги
И прочий бесшабашный люд.
Тек золотой песок искристо...
Таким, быть может, на заре
Видали город декабристы,
Бредя по тракту к Ангаре.
А после,
всю Сибирь проехав,
На город в рвани и вине
Смотрел с возка печальный Чехов
Сквозь запотевшее пенсне.
Видал Ильич, проездом в ссылку,
Людей и края худобу,
Готовя всей большой России
Иную — светлую — судьбу.
Дома,
дома...
В коньках, подзорах,
Теперь угадываем мы
Мечту людей о ясных зорях,
Их тягу к красоте
из тьмы.
Ровна, чиста асфальта лента,
Сквер новой шелестит листвой.
Щебечут школьники, студенты,
Закончив год учебный свой.
Обдутый ветерком осипшим,
В разводах из цветов живых,
Белеет памятник погибшим
За молодое счастье их.
Где жизнь когда-то мглилась сиро
Маячат краны в вышине,
И раздается «майна — вира»,
Как и везде,
по всей стране.
Растут безудержно, разгонно —
То новый дом, высок и рыж,
То островок микрорайона
Над мелкой рябью низких крыш.
И день от них светлеет даже,
Поет.
И веришь потому,
Что веселей еще и краше
Быть скоро городу всему...
И вдруг от бликов заломило,
Зажгло глаза:
Что за напасть?
То Кия город окаймила,
На север с юга торопясь.
И ждал ее, а все ж внезапен
Береговой песчаный срез.
Как рыбу невод, ловит запань
Плывущий по стремнине лес.
К воде подходим втихомолку.
Пустынно.
Только старичок
Сидит на черном окамелке,
Плюя «для скусу» на крючок.
Мутна река. Поклев не частый.
Точней сказать — плохой поклев.
—  А ну-ка, дедушка, похвастай,
Богат ли нынешний улов?
—  Какой улов?
Улова нету.
А так, скажу вам, маета.
Обидно, что от лета к лету
Скудеют рыбные места.
Во-он на реке бревну преграда,
А рыба подошла — и стой. ,
Пробиться ей в верховья надо,
Ан нет, не взять преграды той.
А ты и рыбе дай протоку,
Не наобум бревешки чаль.
План планом, а с другого боку -
Одно расстройство и печаль...
Рябит вода.
Промозглый холод
Да блики, словно огоньки.
Мы поворачиваем в город
От быстрой золотой реки.
Не слышим городские шумы,
Они как будто вдалеке,
Поскольку все тревожат думы,
Тревожат думы о реке.
Она — красавица района.
Не зря на улице одной
Мы видим: «Кия» — вдоль фронтона
Большой фабричной проходной.
...И не завод, а цех — громада.
Хозяйство шумное девчат.
Как неумолчные цикады,
Машинки швейные стучат.
Текут диагонали реки
И ниток ручейки с мотков.
Десятки лет здесь телогрейки
Шьют для российских мужиков.
Пусть неприглядна для парада,
Пусть в праздник не в ходу она,
Но для работы — то, что надо,
В любые дни и времена.
Бывало — мокла и горела,
Но что бы ни было, всегда
Исправно, ладно душу грела,
Не подводила никогда.
Она проста, скромна по сути,
И все мы видели не раз
Ее в солярке и мазуте —
На перегонах трудных трасс.
В присохшей тине— на путине,
В тавоте— в будке полевой.
В окопной ржавой
липкой глине —
Под Сталинградом и Москвой.
Они и нынче, как когда-то,
На стройки мирные идут.
И по традиции девчата
В карман записочки кладут.
На них и нынче больше спроса,
Чем на моднейший архалук.
Они до полного износа
Хранят тепло девичьих рук...
Огромен цех.
Не цех — отрада:
Тепло, светло от глаз девчат.
Как неумолчные цикады,
Машинки швейные стучат.
И Вера Огнева по цеху
Хозяйкой доброю идет.
Любую устранит помеху,
Промашку малую найдет.
Где нету склада, ,нету лада—
Заметит и поможет враз.
Хоть и хорошая бригада,
А тоже нужен глаз да глаз.
Хоть круг девчонок спаян, дружен,
Все шестьдесят — как на подбор,
Но к каждой ключ особый нужен,
Особый с каждой разговор.
Все Вере надо знать и видеть.
Где — похвалить, да чуять край.
Где — поругать, да не обидеть,
Не ранить душу невзначай...
Стучат машинки без запинки,
Белеет вата, что снежок.
Как в поле узкие тропинки,
Ложится за стежком стежок.

С огнем на «ты»

 ...Нет, не зря «огонь» звучит сурово.
Неизвестно — где, в каком году,
Только укрепилось это слово
С черным словом «смерть» в одном ряду
И не зря, наверно, слово это
В битвах от зари и до зари
Возле закопченного лафета
Хрипло выкрикали пушкари...
Жизнь течет и боли избывает,
Гасит беды и уносит дым.
Друг врагом становится, бывает,
Ну а враг перестает быть им.
Человек упрямо и отважно
Пробовал, придумывал, решал,
Чтоб огонь, им добытый однажды,
Строил, а не только разрушал.
И огонь, как бы открытый снова
В черном камне из земных глубин,
Силу дал машине Ползунова
И вращенье роторам турбин.
Днем и ночью,
При добре и худе,
Будь работа или жаркий бой,
Научились управлять им люди,
Может, даже лучше, чем собой...
Смолкли взрывы,
Пулевые свисты,
И с победно-памятного дня
Стали мастера-артиллеристы
Мастерами мирного огня.
Выжили, "пройдя войны маршруты,
Выстояли в схватках огневых...*
Николай Демьянович Нарута,
Мастер-стекловар — один из них.
Над землей шахтерской, над долиной
День и ночь большой завод дымит.
Здесь в печах приземистых и длинных
Плавятся песок и доломит.
Смесь течет по огненному шлюзу,
Дышит жаром адовым сопло...
По всему Советскому Союзу
Славится анжерское стекло.
На огонь, в печах ревущий люто,
В щели, как в пчелиные летки,
Николай Демьянович Нарута
Смотрит сквозь защитные очки.
Кряжист, плотен.
Взглядом чист и светел.
Весь — смекалка, опыт и чутье.
Где — прибавит, открывая вентиль,
Где — убавит гулкое дутье.
Как когда-то морехода парус,
Как джигита — норовистый конь,
То ярясь, то сдерживая ярость,
Слушается мастера огонь.
Мастер что-то видит, различает
В мареве расплавленной шихты.
Пламя до морщинок освещает
Крупные спокойные черты.
Человек, знать, крепкого закала,
Если до сегодняшнего дня
Жизнь его большая протекала
То в огне, то около огня.
На лице тревогу иль заботу
Выявил на миг багровый свет.
Ну, а может, мастер вспомнил что-то
Из недавних или давних лет.
...У речушки, что петляет ловко
Средь густой когда-то мартайги,
Разлеглось село Новопокровка,
Где он сделал первые шаги.
Домик, что растил и грел уютно,
Детство, что так быстро отцвело,
Видятся теперь сквозь годы смутно,
Как сквозь это темное стекло.
Но и все ж далекие картины,
Как забыть их...
Галки на стогах,
Кринки на сухих рогульках тына,
Гам н.а речке, цыпки на ногах.
Земляничный дух по-над лугами,
Наливная край дороги рожь.
По утрам за сонными логами —
Знобкий шелест глухариных рощ.
Речка берега вздымает круто,
В мир огромный из дому зовет...
Там его отец Демьян Нарута
По сей день безвыездно живет.
Год за годом,
Будь зима иль осень,
С зорькой поднимается в дому,
Хоть недавно восемьдесят восемь
Многотрудных стукнуло ему.
Он в работе с самой ранней рани —
Где-то перестелет пол в избе,
Старые к зиме починит сани,
Отобьет литовку на косьбе.
Сын — в отца смекалкой и сноровкой —
Так и жил бы, шел за батей вслед.
Но война его с Новопокровкой
Разлучила в девятнадцать лет.
...Чуть зарилось над спокойным Брестом.
Тишь. Весна.
И вдруг невдалеке
Таркнуло: «Огонь!» на льдистом, резком,
Лающем немецком языке.
Гаркнуло бесстрастно и громово,
Миллионам принеся беду...
Нет, не зря проходит это слово
С черным словом «смерть» в одном ряду.
Чтобы жить и в песнях долю славить,
Улыбаться небу, полю, дню,
Надо было противопоставить
Силу силе и огонь — огню.
Песня ширилась, звеня,
Сердце жаля:
«Как родная мать меня
Провожала...»
И почти с колес,
Под Русским бродом,
На земле изрытой и рябой,
Смело принял с ярым, наглым сбродом
Николай Нарута первый бой.
Сорокапятимиллиметровка
Била по зарвавшейся броне.
Била за село Новопокровку,
Что бойцу являлась в кратком сне.
Била за речушку с омутами,
За лески, где костянику ел,
За луга с душистыми цветами,
Что нарвать любимой не успел.
Силу вражью истребляя круто,
За свободу,
честь родной страны,
Шел наводчик Николай Нарута
Грозными дорогами войны.
В дымной мгле мешались дни и числа,
Города и села, и поля.
Липецк.
Курск.
Воронеж.
Неман.
Висла.
Марш-броски, бои, госпиталя.
Шел к победе он в чужие дали,
Не искал затишливых углов.
Ордена об этом и медали
Говорят красноречивей слов.
А когда умолкнул над полями
Орудийный и ружейный лай,
Из огня, как говорят, да в пламя
Вновь пошел Нарута Николай.
Постигая мастерства секреты,
В сменах то по дням, то по ночам,
Он от орудийного лафета
Встал вдруг к стекловаренным печам.
Встал, хотя еще болели раны.
Лозунг был короткий и простой —
Дать стекло: по всей России-рамы
Черною зияли пустотой.
Понимая, что труда — не на год,
Сам хотел и Родина звала
Людям, перенесшим столько тягот,
Дать побольше света и тепла...
На огонь, в печах ревущий люто,
В щели, как в пчелиные летки,
Четверть века Николай Нарута
Смотрит сквозь защитные очки.
Что-то видит, что-то различает
В мареве расплавленной шихты.
Пламя до морщинок освещает
Крупные спокойные черты.
Жидкое стекло, остыть готовясь,
Тянется из пекла не спеша.
И сверкает — чистое, как совесть,
Ясное, как мастера душа.

1975

Изба на горе

В. Д. Федорову

Это было, было, было
Так давно, чуть помню сам —
В год, когда еще рябина
Густо рдела по лесам.
В сограх, в травах, буйно росших,
Пели звонкие ключи.
Без помехи в белых рощах
Жировали косачи.
И у каждой у излуки
Рябь речную, как хлыстом,
От избытка жизни
щуки
Били радужным хвостом.
Так, от рощи и до лога,
От опушки до села
Шла и шла моя дорога
И к деревне привела.
Деревенька небольшая,
Да со всех сторон видна.
Небольшая речка Яя,
Да какая глубина!
Зачерпнул водицы горстью,
Смыл испарину со лба.
Показалось: кличет в гости
На крутом яру изба.
Что там ждет, добро иль худо?
Повернуть или зайти?
Верю я: любое чудо
Может здесь произойти.
Вдруг на взгорке,
как когда-то,
В давнем платье,
налегке,
Граева возникнет Ната,
Царственно пойдет к реке.
Иль окликнет из распадка,
Где малиновы кусты,
Глаша, статная солдатка
Небывалой красоты.
Только вижу: сед, измаян,
На крылечко без резьбы
Шумно вышел сам хозяин
Этой сказочной избы.
Подойти б, сказаться просто,
Рядом сесть к плечу плечом.
Что ж скажу я, вот вопрос-то,
И поведаю — о чем?
О дороге, людях, лете
Разверну картину, гость?
Так ведь знает все на свете,
Так ведь видит все насквозь...
И ушел я от ограды,
От избы,
неся, как весть,
В сердце тихую отраду —
Что она под солнцем есть.
Будет путь большой иль краткий,
Тяжкой, легкой ли ходьба,
Оглянусь с тропы негладкой
Пусть останется загадкой
Эта русская изба.

1973. 1980

Поле

 1
Родное поле видеть мне дано,
Прохладное, в рассветной росной дрожи.
Есть попросторней — но мое одно.
Есть потучней — но мне мое дороже.
Оно не блещет редкой красотой.
Пусть!
Разным взморьям, что подобны раю,
Как женщине красивой, но пустой,
Я никогда души не доверяю.
Над полем воздух терпок и упруг.
Не слышен даже крик перепелиный.
Комбайн здесь скоро поплывет, как струг,
Расколет тишину по-над долиной.
Родное поле! Погляжу вокруг —
Какою веет широтой былинной!
Какою веет широтой былинной!
Густые волны — с севера на юг.
Но вот откуда горечью полынной,
Заставя вздрогнуть, потянуло вдруг?
Откуда? Нет полыни по соседству,
Хлеб предо мною рясный и резной.
Издалека, наверное, из детства,
Украденного подлою войной.
Я говорил про были те и боли,
И все же повториться не грешно —
Желаю людям не познать той доли,
Чужим, своим ли близким — все равно.
Да пусть меня простит родное поле:
Как блудный сын, я не был здесь давно.
Как блудный сын, я не был здесь давно.
Успею, мол. А время поспешает.
Все нахожу причины — то одно,
А то другое, вроде бы, мешает.
Кавказ манит, Карпатский ли отрог...
Ведь кто-то же сказал, обдумав строго —
От мест родных уводит сто дорог,
К родным местам — всегда одна дорога.
Но отовсюду край я видел свой,
Себя — в ложбине с буйною малиной.
И где-то высоко над головой
Строй   журавлей — пунктирный,   остроклинный.
Да, я с тропинки этой полевой
Давно не слушал клекот журавлиный.
Давно не слушал клекот журавлиный
И в небо зря смотрю из-под руки.
Быть может, у земли их окрик длинный
Забили тепловозные гудки?
Иль гнезда, свои тихие жилища,
Они теперь перенесли туда,
Где мир поглуше да вода почище,
Обильней журавлиная еда?
Как им сказать, какое словно выдать,
Чтоб поняли они до одного,
Что люди не желают их обидеть,
Что сердцем не черствы...
Вот оттого
Над полем журавлиный клин увидеть
Мне хочется теперь сильней всего.
Мне хочется теперь сильней всего.
Дождавшись срока, не жалея пота,
Убрать до колоска до одного —
Почетнейшая испокон работа.
Чтоб в битве за бесценное добро,
Напоминая годы огневые,
Как «от Советского Информбюро...»
В страду звучали сводки полевые.
Чтоб неотрывно, по ночам и днем,
Бессонный штаб следил за обмолотом.
Чтобы машины с тяжким тем зерном
Пылили по полям, по всем широтам.
...Хлеб колосится. Думайте о нем,
Не отдаваясь мелочным заботам.
Не отдаваясь мелочным заботам,
Родное поле мы беречь должны.
И за глухим не прятаться заплотом,
Забыв, откуда на столе блины.
Конечно, бестревожней, скажем прямо, —
Лежать, раскрыв дешевый детектив.
Иль спорить днями, почему «Динамо»
Играет лучше, чем «Локомотив».
А тучи подступают неуклонно,
Как...
К черту краски все! Не до того!
Смахнуть бы эти тучи с небосклона,
Отвесть беду от поля моего.
Чтоб не взялось огнем от стрел каленых,
Чтоб градом не повыбило его.
Чтоб градом не повыбило его,
Я, если мог, прикрыл бы осторожно,
Добрался бы до бога самого, —
При современной технике не сложно.
Взревел бы: — Слушай! Хлеб губить нельзя.
Пусть грешен я, но ты грешнее втрое...
И имя бога б помянул — не льстя,
А как в сердцах случается порою.
Но легче ли от выдумки смешной...
Сливаясь где-то с темным небосводом,
Волнуются хлеба передо мной,
Чуть тронутые золотым налетом.
Не выжгло их, на счастье, в долгий зной,
Не затянуло сорняком осотом.
8
Не затянуло сорняком осотом —
Чисты вокруг ложбинки и мысы.
Рожь кланяется с важным разворотом,
Топыря густо колкие усы.
Отрадное, ухоженное поле!
В его прибое глохнет шум шагов.
Так вешняя река, почуяв волю,
Кипит, ярится, прет из берегов.
Не оторвать восторженного взгляда
От буйства, от бескрайности такой.
День разгулялся. Ветерок. Прохлада.
Недалеко река, подать рукой.
Но песню мне слагать о поле надо,
О поле, не прохладе над рекой.
О поле, не прохладе над рекой
Слагаю песню — нет завидней доли.
Вот только получилась бы такой —
Прекрасной и простой, как это поле.
Чтоб приняли ту песню как свою,
В застолье шумном, в шумном ли вагоне.
Чтобы ее в моем родном краю
Запели все вечерние гармони.
Гармони уведут ее
во тьму,
В приречные туманы пеленая.
Теплее станет сердцу моему:
Ведь им она — своя, а мне — родная.
Без песни жизнь — не в жизнь. И потому
Пою, слова заветные роняя.
10
Пою, слова заветные роняя.
Не прячу песню кралей в терему,
В который только я лазейку знаю,
А больше-нету хода никому.
Опустошу и снова пополняю
Метафор да эпитетов суму.
Подтачиваю слово, подгоняю,
То вытяну строку, а то — ужму.
Идут слова, моей послушны воле,
И радует сей труд, как никакой.
Мне важно петь о том, как рос не в холе,
О красоте и доброте людской.
А вот сегодня я пою о поле,
Не лгу, не лгу ни словом, ни строкой.
 11
Не лгу, не лгу ни словом, ни строкой,
Поскольку сам, как людям, верю слову.
Лгать — в пашню нерадивою рукой
Бросать весной не зерна, а полову.
Я сызмальства запомнил свойство слов:
Коль искренни — их мощь неодолима.
Вот почему, как некий рыболов,
Поймав ерша, не говорю — налима.
Степная ширь все чище, все ясней,
Прозрачней, чем стеклянный полдень мая.
И марево слегка дрожит над ней...
Любуюсь жизни праздником. И знаю —
Не станет поле русское темней,
Когда угаснет песнь моя земная.
12
Когда угаснет песнь моя земная...
Нет! Не о том задуматься пора —
Мне б слово-семя в души зароняя,
Взрастить побольше стебельков добра.
Да выжили б они, когда обнимет
Зима буранной завертью крутой.
И дали бы такой же тучный вымет,
Как рожь на этой ниве золотой.
Лежу во ржи, легко раскинув руки.
Холмы, темнея шерстью травяной,
Приняв на спины облачные вьюки,
Обходят ниву, тянут стороной.
Мне хорошо.
Глуша земные звуки,
Пусть поле золотится надо мной.
13
Пусть поле золотится надо мной.
Ему — простой венок моей поэмы.
Я не боюсь, что критик записной
Вновь упрекнет меня за узость темы.
Не стану хныкать, проклинать житье,
Вот-де опять досталось на орехи.
Ведь так от века — каждому свое:
Кому пахать, кому искать огрехи.
И все ж, друзья, давайте жить светло.
Друг другу бед, обид не причиняя.
И делать все, чтоб рассыпалось зло.
Не омрачалась дружбы даль сквозная.
Чтоб поле наше русское цвело,
Тяжелые колосья наклоняя.
 14
Тяжелые колосья наклоняя,
Уже держать себя не в силах рожь.
Ты слышишь, ветер? По свету гоняя,
Крутись где хочешь, поле — не тревожь.
Эй, кто там скачет? Выбирай дорогу!
Ты слышишь, всадник? Или ты ослеп?
По жемчугу скачи — смолчу, ей-богу,
По золоту — смолчу. Но это — хлеб!
С ним никакая не страшна остуда,
Задорней свадьбы, праздничней вино.
Синей, ясней небесная полуда,
Приветливее каждое окно.
Безмерно буду счастлив я, покуда
Родное поле видеть мне дано.
15
Родное поле видеть мне дано.
Какою веет широтой былинной!
Как блудный сын, я не был здесь давно,
Давно не слушал клекот журавлиный.
Мне хочется теперь сильней всего,
Не отдаваясь мелочным заботам,—
Чтоб градом не повыбило его,
Не затянуло сорняком-осотом.
О поле, не прохладе над рекой
Пою, слова заветные роняя.
Не лгу, не лгу ни словом, ни строкой.
Когда угаснет песнь моя земная,
Пусть поле золотится надо мной,
Тяжелые колосья наклоняя.

1972—1981 гг.

Осенью

Богата согра в эту осень.
Глядят опята из-за пней.
На днях, наверное, под озимь
Распахан клин земли за ней.
Лес оглушен сорочьей ссорой.
И кажется — над краем всем
До опьяненья пахнет согрой,
Не пахнет пахотой совсем.
Отсюда я дровишек связки
Таскал домой, в ушибах весь.
Мои бывальщины и сказки
Отсюда вышли. Жили здесь.
На выворотне в комьях глины
Сижу, земли печальный сын.
Полно рябины, тьма калины
Среди берез, промеж осин.
И я себя при этой свите
Казню, как сроду не казнил:
Ну что ж ты, Витя,
Что ж ты, Витя,
Притих и голову склонил?
Ведь крепок был под всякой ношей.
Хоть изредка, но ладно пел.
Так неужели, мой хороший,
Извел себя? Когда успел?
Пусть хвори взяли на заметку,
Но ты сдаваться не спеши.
И не горюй, что пелось редко,
Зато— ни слова без души...
Все гуще, все дробней в низине
Накрапы нудного дождя.
Пора и к дому. А в корзине —
Одна волнушка, два груздя.
Бреду под тучею-навесом
Промокшей пахотой и мглой.
И все слабее тянет лесом,
Все явственней — сырой землей.

1983