Материалы

Костантин Кеворкян. Обрывки воспоминаний: весна 2014

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Эссе

Автор: Костантин Кеворкян

Просмотров: 1255

2018 год, Выпуск № 2

1
 
Цветочный аромат густо вливался в открытое окно и рождал расслабленные приятные видения, пока в спокойный сумрак маленького двора не стал проникать неясный сторонний шум.
Наконец стало отчётливо слышно: по нижней улице ползет очередное шествие националистов. Их самих не видно, но чуть дальше по склону — на оконных стеклах домов и в низеньких городских облаках — заметались огни горящих факелов, и все отчетливей доносился накатывавшийся многотысячный рык: 
— …Украина! — зачинал мегафон. 
— Понад усэ!!! — ревела толпа.   — Москалив!.. — заходился мегафон. 
— На ножи!!! — подхватывала толпа. 
И с новыми силами: 
— Слава нации!.. 
— Смэрть ворогам!!! 
Эхо гулко разносило рявканье по замершему городу, отблески десятков факелов играли в окнах ярче и злее, и даже запах факельной гари оказался заброшен в дворик порывом вздорного ветра. А потом — побыв несколько минут где-то рядом — огненные сполохи, сиплые крики и шум толпы стали не торопясь, по-хозяйски удаляться, медленно угасая за поворотом соседних улиц. Да едкая гарь, цепляясь за вечерний туман, еще некоторое время висела в воздухе. Пока не растворилась в тишине наступившей очень темной, черной ночи. 
 
2
 
Сначала я подумал, что впереди случилось серьезное ДТП. Автомобильная тянучка медленно объезжала какое-то еще невидимое препятствие на узкой улице. Скорость упала почти до пешеходной, и я опустил тонированное стекло, чтобы лучше увидеть случившееся – может, позвонить коллегам и вызвать телерепортеров? Подъехав поближе, я понял, что это не обычная авария.  
На противоположной стороне улицы стояла недорогая импортная малолитражка с разбитым вдребезги ветровым стеклом. На водительском сиденье сидел окровавленный мужчина, кровь густо заливала его лицо, и он, прикладывая к нему руки, будто умываясь, пытался кровь остановить. Вокруг машины металась растерянная женщина, наверное, его жена: «Вызовите скорую, помогите!» – кричала,  она обращаясь к окружающим. «Уже вызвали!» – хмуро отвечали ей с тротуара. «За ленточку, за георгиевскую ленточку стекло разбили и водителя избили», – громко сообщал кто-то из очевидцев в телефонную трубку. А в отдалении, в лоскутной тени деревьев кучковались человек пять с увесистыми битами и вызывающе громко смеялись, видимо, смакуя детали нападения. Особый смех у них вызвала беспомощно мечущаяся хозяйка разбитой машины. 
 Пробка закончилась, никому звонить я не стал.  Репортёры приехали самостоятельно: вечером в местных новостях я видел сюжет о том, что водитель своей наглой ленточкой на  автомобиле сам спровоцировал столкновение с патриотически настроенной молодежью. 
 
3
 
Уличный музыкант на набережной Ялты играл мою любимую мелодию – прекрасную «Гуантанамера». За много десятков лет я слышал её несчетное количество раз. И на запиленной до хрипа виниловой пластинке в родном Харькове, и пританцовывал под неё в портовом кабаке «Тропикана» на далеком острове Огненная Земля, подпевал ей в респектабельном ресторане в Барселоне, насвистывал в бессмысленном одиночестве эмиграции. 
Эта песня всегда ассоциировалась у меня со свободой. Наверное, потому, что она пришла с Кубы. «Острова свободы», как её называли в мое время. От нее веяло таинственным простором безбрежных океанов, пьянящим ромом «Гавана клуб», экзотическими фруктами и недорогими сигарами. Из обрывков текста я понимал только слово «пальма» и пел его с особым чувством: то была мечта о пальмах, мулатках и круглогодично теплом море. 
Припев – «Гуахира Гуантанамера» – это слышимая помесь Гренады и Гвадалахары, что-то из борьбы с испанцами и за испанцев. И еще ассоциация с бородатым Хемингуэем, портрет которого блестел за стеклом на книжных полках в большой комнате. Строгий старик смотрел въедливо, исподлобья, словно требовательно спрашивал – остался ли ты порядочным человеком?  Не стал ли ты на сторону испанских фашистов? Помнишь ли, по ком звонит колокол?..
Ах, это просто мобилка! «Остров свободы» внезапно, как возраст, сменился полуостровом свободы. Но вдали снова гремит гражданская война. Тревожна фиеста, и пронзительно – до слез – играет трубач мелодию о девушке из Гуантанамо. Пряную мелодию свободы, так не похожую на военный марш. 
 
                                                           4
 
Я помню себя на удивления рано. Первое воспоминание моей жизни – я лежу, мне уютно, перед глазами круглые цветные шарики в ряд, а за ними – проглядывается вдали – мама, с кем-то разговаривает. Мне хорошо, тепло, спокойно, и я зарываю глаза. Сейчас понимаю, что я лежал в коляске. И первые шаги помню – это неудержимое желание встать, идти, и радость от нескольких шагов, и опора на стену, чтобы не растерять с таким трудом достигнутое равновесие. И где-то рядом мама... 
Я не помню в её глазах страха. Гнев, иногда даже ярость, но никогда не было страха. Может, это особенность тех, кто пережил войну и оккупацию? Наверняка, как всякая женщина, она боялась многого. Боялась, когда меня загребли в КГБ зимой 84 года, и она сжигала все, что еще могло меня уличить; боялась, когда в августе 91 года я уезжал печатать подпольный выпуск газеты; боялась во время февральского путча 14 года. «Будь потише, не говори много», – просила она. Но это не был страх. Просто разумная осторожность пожилого человека, который всё равно не может удержать взрослого сына. 
 Её заслонили от меня границы и самозванцы. И я снова начинаю идти по жизни, спотыкаясь – как в первый раз. И где-то рядом она – страшится, что больше меня не увидит. 
 
5
 
«Будет все хорошо, Вы будете в Харькове, любимом Харькове, где люди будут Вам улыбаться и благодарить Вас за любовь к Украине, к Харькову, потому что Вы честный и порядочный Человек… Это все будет, точно!» (из переписки в фейсбуке) 
 
Когда я вернусь, нужно будет сделать множество дел: надо будет заехать на кладбище, поклониться родным могилам, которые — несмотря на своё пугающее название — дают силы жить и оставаться человеком. 
Надо сделать пару-тройку звонков. Удивить и обрадовать внезапным появлением, и вместе вкусно покушать, и узнать свежие сплетни. Давно не слышал свежих харьковских сплетен. 
Нужно успеть увернуться от объятий всяческих мерзавцев и простить тех, кто заблуждался, и переступить через тех, кто предал. 
Пройтись по тихому центру и постараться избежать горести по украденным годам. Просто пройтись и посмотреть, что изменилось за время отсутствия. 
Необходимо отказаться от искуса сходу полезть исправлять. Это уже другие люди, другая страна и не то здоровье. 
Постоять на Университетской горке, гуляя рассеянным взором от собора к собору. Побыть возле памятника Гоголю и послушать, как плавный, вальяжный шорох шин на Сумской сменяется энергичным дробным звучанием брусчатки под колёсами автомобилей. 
Зайти в рюмочную-рассыпуху и впитать, что говорят люди. Надо многое успеть сделать — когда я вернусь… 
 
 
 
О, дивный русский мир!
 
1
 
Когда летом 2014 года меня исключили из Союза журналистов Украины «за сепаратизм» и по мою душу зашевелилось СБУ, я просто сел в автомобиль и уехал в Крым.Ехал по разбитой военной техникой трассе, обгоняя грузовики с хмурыми солдатами, мимо блокпостов с какими-то махновцами в грязном камуфляже. Я не узнавал своей страны и дороги, которую раньше, казалось, знал на память... И пограничный досмотр вместо опустевшего рыбного рынка на Чонгаре.
Переехав мост и очутившись на другой стороне затоки, я притормозил. Дальше идет прямая дорога до Симферополя, по которой так приятно притопить педаль  и мчаться на скорую встречу с теплым морем.
Но я притормозил – впервые в подобных обстоятельствах. Вышел из машины. Обернулся назад, где низким горизонтом простиралась Украина, и первый раз за несколько месяцев почувствовал себя в безопасности. Теперь все будет хорошо. Сел в машину и поехал вперед – не торопясь, смакуя дорогу и даже насвистывая что-то игривое.
 
2
 
Пожилая женщина окликнула меня: «А вы? Надо записаться в очередь!» Я настолько привык к очередям за получением временного разрешения на проживание, что и не сопротивлялся.Подвох выяснился позже: оказывается, мне в числе прочих надо было отдежурить зимней ночью под окнами Федеральной миграционной службы, оберегая список из нескольких десятков эмигрантов, накануне записавшихся на прием к столоначальнику.
Когда наступила моя очередь дежурить, то есть к четырем часам утра, я подъехал к зданию ФМС. Уже знакомая женщина стояла в темноте улицы и в голос рыдала.Оказалось, что недавно к ней подошел молодой человек из числа так называемых «решал», которые продавали очередь в казенное заведение. Выхватил из рук её единственное сокровище, этот многостраничный список, порвал его и, хладнокровно растоптав в грязи обрывки чужих имен, спокойно ушел.
«За что?! За что?..» – захлебывалась слезами женщина. Так мы с ней рядом и простояли, втоптанные в грязь и замерзшие, пока не занялся тусклый рассвет.
 
3
 
Этот красный небольшой джип с донецкими номерами давно привлекал моё внимание.Один раз, когда он отъезжал, я заметил за рулем симпатичную девушку. Я бы сказал, интересную особу лет тридцати. Всякие мысли на юге рождаются.
Постепенно машина, парковавшаяся во дворе, стала все больше занимать мое воображение. То она стояла подолгу на одном месте, то вдруг меняла место парковки –  и куда-то выезжала.
И вот, выходя из подъезда, я увидел – знакомая иномарка только что заехала во двор. Дверца автомобиля была приоткрыта, сквозь легкую тонировку виднелось приятное молодое личико: похоже, с кем-то болтает по телефону.
С заднего сиденья стоящего автомобиля соскользнула девочка лет восьми-девяти. Дочка? Ну, это несколько меняет дело, хотя и не отменяет его.
Я подошел поближе. Телефонный разговор затягивался, давая возможность оценить ситуацию подробнее. «Недорогой паркетный джип, – думал я, – коробка-автомат – это несерьезно... Как он вообще доехал сюда из Донецка?»
В доносившемся разговоре настойчиво звучало слово «бахать».Я уже знал, что этим странным термином донецкие называли взрывы и бомбардировки своего города. Вот и сейчас девушка громко спрашивала у невидимого собеседника: «Сегодня опять бахали?!» - «Да ты что! И сильно бахнуло?» - «У вас все целы?»- «Чувствую себя нормально, уже почти не болит».
Её дочурка кружила неподалеку от машины. Что же привлекло её внимание? Ну, конечно же, милейшие дворовые котята. Наконец разговор закончился, и я изготовился его подхватить – шутливо уточнить: откуда, какими судьбами, как зовут?
Симпатяшка слегка замешкалась в ожидании чего-то.  Дочка, заслышав, что беседа прекратилась, проворно открыла заднюю дверь, вытащила из салона и передала ей пару костылей. Девушка сползла с водительского сиденья и оперлась на них.
У нее не было одной ноги – ампутирована по колено.
Неловко опираясь на костыли, она поковыляла в сторону подъезда, и девочка волочила за ней тяжелую сумку – может, с продуктами. Растерянно я смотрел им вслед. А надо было бы помочь.
 
4
 
Это слово промелькнуло в разговоре, словно молния – «мыслитель».
Так в телефонном разговоре неожиданно назвал меня Владимир Петрович, кинорежиссер, бывший харьковчанин, человек немолодой и резкий.«Я отрекомендовал московским коллегам вас с наилучшей стороны, как профессионала, прекрасного продюсера, мыслителя...»
От неожиданности я поперхнулся и закашлялся в телефонную трубку.
Заходились в табачном кашле прошедшие годы, слипшиеся в несколько книг, отравленные бессонницей ночи, когда утро встречаешь лишь для того, чтобы записать слова, которые почему-то не могут явиться в урочное время...
Где-то бодро тебя проклинают, и вчерашние друзья обещают при встрече разбить тебе физиономию военными берцами. А те, кто искренне желают добра, с усталостью разочарованного тренера уже не знают, что делать, и подозревают тебя в симуляции.
И вот поди ж ты - «мыслитель»!
Разговор закончился. Я бессчетно курил, растроганно и одиноко смотрел в неподвижную заоконную тьму: «Я мыслю – следовательно, существую...»
 
5
 
Под ледяным ливнем промок и продрог необычайно.  Отреставрированная властями первопрестольной Большая Никитская улица заледеневшей плиткой разъезжается под ногами. Иду насколько могу быстро, каждую секунду рискуя соскользнуть в очередную лужу.
Очень хочется в тепло, и, увидев напротив Театра Маяковского вывеску «Рюмочная», не раздумывая юркаю в уютный подвальчик. Сходу заказываю гренки со шпротами, бармен цедит в графин двести граммов ароматной «Старки», и, предвкушая блаженство, я бухаюсь за свободный столик...
Внимание сразу привлекла фотография над столом, вглядевшись в которую, я невольно ахнул.
Я сидел напротив портрета русского писателя Владимира Орлова – автора знаменитого романа «Альтист Данилов» и моего мастера по Литинституту.
Это была любимая рюмочная ныне покойного литератора, его привычный столик, что авторитетно подтверждали вырезки из различных изданий, приколотые здесь же – прямо на стену. И хрустальным рюмочным перезвоном откликнулись в памяти щемящие мелодии его книг, наполненных музицирующими демонами, останкинскими домовыми, нечеловеческой грустью...
И дословно, отчетливо вспомнилось, как он защищал от нападок мою первую книгу, насыщенную опечатками и глупостями. И горячая признательность потекла вместе с водкой куда-то вглубь организма.
После института я, неблагодарный, не навещал его – вот и свиделся с покойником. Уж прости меня, если можешь, мастер.
И мы, обнявшись, выходим из нашей любимой рюмочной на подсохшую Никитскую и мимо ЦДЛ идем далеко за город и даже за пригород, по кронам деревьев и звездному небу – в наше общее никуда...
 
 
Гимн нашему поколению
 
 Ну, кто так летает! Прижав локти к телу до изнеможения, дабы нечаянно не задеть соседа, давясь несъедобным самолетным кормом, задыхаясь миазмами пота сотен таких же бедолаг! И мавзолейная очередь в сортир! 
Вот раньше, часто в полупустых самолетах можно было курить, выпивать, сколько организм просит, и давки в салоне не было. И полететь из Харькова можно хоть в Таллин, хоть в Тбилиси. Вам, стесненным капиталистической экономикой и логистикой, так уже не летать. И не только потому, что стало меньше рейсов. Внутри нас до сих пор нет государственных границ -  и с этим безграничным чувством советских поколений яростно борются разделяющие нас и властью торгующие. 
Помнится, в середине 90-х летели мы с моим другом Володей из Италии чартером на Харьков. Рейс вез загруженных товаром челночников, возвращавшихся из итальянской провинции. Ну, а у нас закончились съемки. В самолет мы погрузились веселые, поскольку остававшиеся лиры (ходили и такие поэтические деньги) нужно было срочно потратить в ближайшей траттории. И веселье наше росло по мере набора высоты.  И тосты, и хоровое пение всем салоном, и шуточный захват самолета «страшными» журналистами. И Володя, игравший с незнакомой девушкой в карты на раздевание и проигравший – на фото исключительно в галстуке. И смеющиеся пилоты, и счастливые, возвращающиеся на родину пассажиры. Возвращались не только в Харьков, но и в Белгород, и в Курск, и в Полтаву. Так союзно и вместе могли веселиться только люди, для которых слово «Родина» звучит природно, громадно. Вы хоть понимаете, что Родину можно любить без вышиванки?  Без танков?  И даже без наложения на себя рук во время исполнения гимна. Нет, перелетные, вам так уже никогда не взмывать. Ваша судьба – передвигаться набитыми до отказа самолетами, атомами слипшись на тесных эконом-сиденьях, сдавать отпечатки пальцев на визы, бояться закурить в кафе (а, ну да – вы же не курите!), и ваши телефоны будут круглосуточно за вами следить. И вы будете мыслить гаджетами, играть компьютерными танчиками и, озверев от тоски, устраивать истеричные майданчики. И в пустоте арендованной комнаты с помощью компьютера станете вы пить на брудерскайп с разбросанными по миру, навсегда уехавшими с родины друзьями. И мучиться одиноким, недушевным похмельем. Ах, да, вы еще и не пьете. Ну, кто же так летает?! 
Так возвращайтесь в общий мир живых, к чувству свободного полета! И нефиг винить старшее поколение за то, что в нас еще есть беззаботный дух социализма. И воспоминания об общем для нас – пионерлагерях, портвейнах и женщинах. Ненавидеть былое – значит, пинать собственную молодость. Оставим эту печальную судьбу бывшим комсомольским функционерам, мизантропам и импотентам.  И не надо демагогии о вреде дешевой колбасы. Она, демагогия, для тех, кто колбасой никогда не закусывал. Да, у нас есть определенные недостатки... Но их мало.