Анатолий Парпара. «Он начал сразу как власть имеющий». (К 200-летию со Дня рождения М. Ю. Лермонтова)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Библиотечество

Автор: Анатолий Парпара

Просмотров: 2580

2014 год, Выпуск № 5

«ОН НАЧАЛ СРАЗУ КАК ВЛАСТЬ ИМЕЮЩИЙ»

Так сказал о Михаиле Юрьевиче Лермонтове великий писатель, граф Лев Николаевич Толстой, перефразировав стих Евангелия от Матфея («Ибо Он учил, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи» /гл. 7, ст. 29/) . И действительно, не желавший печататься в журналах, молодой сочинитель настойчиво работал над своей поэмой «Демон», улучшал поэму «Боярин Орша», не переставал трудиться над драмой «Маскарад». В его архиве были уже десятки стихотворений, которые войдут в сокровищницу мировой лирики: «Русская мелодия», «Предсказание», «1831-го июля 11 дня», «Прекрасны вы, поля земли родной». «Настанет день – и миром осужденный», «Я не унижусь пред тобою», «Нет, я не Байрон, я другой», «Парус», «Опять народные витии», «Бородино»… а читатель ещё не знал, что уже живёт и действует, что уже созрел для славы гениальный поэт, преемник знаменитого Пушкина. Это был не известный, не открытый миру поэт. А явился он России в горестные для неё дни, – когда оплакивала она смерть Александра Сергеевича Пушкина, «солнца русской поэзии» по замечательному определению А. Одоевского.
Лермонтов был болен, когда до него дошло известие о гибели поэта и светские слухи, и сплетни о причине дуэли. Он был возмущен тем, что «высший свет» оправдывал убийцу и, по его словам, «излил горечь сердечную на бумагу».
«Смерть поэта» заканчивалась строкой:

И на устах его печать.

Реакция на это гневное стихотворение в «высшем свете» была неожиданной: оно вызвало смуту, раздражение в адрес сочинителя и даже… похвалы Дантесу. Один из родственников поэта, дипломат, пришёл к автору защищать убийцу. Лермонтов разгневался, выгнал его… и написал шестнадцать строк, ставшими знаменитыми. Этих крамольных стихов простить ему не смогли, и Михаил Лермонтов в первый раз был сослан на Кавказ: дерзкого корнета перевели прапорщиком в Нижегородский драгунский полк, действовавший там.
Но эта ссылка стала и переводом неизвестного никому стихотворца в знаменитые поэты. А мыслящая Россия поняла, что честь её спасена, что знамя, выпавшее из рук Пушкина, попало в надёжные руки прапорщика-знаменосца: «… я родину люблю. И больше многих…» Эти проникновенные слова семнадцатилетнего юноши прошли испытание временем, и отзываются в сердцах многих поколений, радостно и светло, как слова молитвы в устах верующего.
Отныне на оставшиеся ему четыре года земной жизни, и на всю вечность небесной – имена двух классиков русской литературы стали неразрывно ставиться рядом: Пушкин и Лермонтов, Лермонтов и Пушкин, в зависимости от влюблённости в одного или другого. Но родство этих двух любезных славянскому слуху имён уходит корнями в невиданную глубину, ибо мать их – Москва, а отец их – природный русский язык.
Очень красноречиво о значении этих, родственных нашему сознанию поэтов, поведал нам писатель и философ Дмитрий Мережковский: «С годами я полюбил Пушкина, понял, что он велик, больше, чем Лермонтов. Пушкин оттеснил, умалил и как-то обидел во мне Лермонтова; так иногда взрослые нечаянно обижают детей. Но где-то в самой глубине души остался уголок, неутолённый Пушкиным.
Я буду любить Пушкина, пока я жив; но когда придёт, боюсь, что это примирение:

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять, –
 
покажется мне холодным, жестоким, ничего не примиряющим – и я вспомню тогда детские молитвы, вспомню Лермонтова» (Д. С. Мережковский «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества». Книгоиздательство «Пантеон», 1909 г. С. 5).
И, конечно, младший брат, как и положено, в семье подражал вначале старшему брату. Достаточно прочитать ранние работы его: «Олега», «Цыган», «Кавказского пленника», позднее написанную «Тамбовскую казначейшу», некоторые другие стихи, чтобы сделать подобный вывод, но Лермонтов стремительно мужал, его ранний ум стал замечать многое из того, что не видели и о чём даже не догадывались его ровесники, окружающие его люди:

Никто не дорожит мной на земле,
И сам себе я в тягость, как другим…

Мотив одиночества в творчестве поэта не прихоть или каприз, а горестная необходимость. Ему было всего три года, когда его мать, Мария Михайловна, умерла от чахотки. «В слезах угасла мать моя» – так ёмко и горестно охарактеризует Михаил Юрьевич трагедию двадцатидвухлетней женщины, больной, разочарованной в жизни, осуждаемой за порыв сердца родной матерью Е.А. Арсеньевой, властной аристократкой, пережившей, в свою очередь, сердечную трагедию. Елизавета Алексеевна сразу невзлюбила своего небогатого зятя. И после смерти любимой дочери не захотела оставить внука, в котором не чаяла души, с его отцом Юрием Петровичем Лермонтовым, отставным капитаном, вынужденным уехать в результате ссоры с тещей в небольшое  своё имение Кропотово (Кроптовка) Ефремовского уезда Тульской губернии (ныне Кропотово-Лермонтово Липецкой области). Ей удалось навязать Юрию Петровичу договор, по которому она брала на себя полное обеспечение внука и воспитание его, а взамен требовала одного: не встречаться с сыном. Какое это влияние оказало на впечатлительного ребёнка можно судить по тому, как он описал в своей ранней пьесе подобную ситуацию, в которую попадает его герой: «У моей бабки, моей воспитательницы – жестокая распря с отцом моим, и это все на меня упадает». (М.Ю. Лермонтов. Акад. изд. т. V, с. 149).
И всё-таки редкие встречи их то в Кропотове в 1827 году, то в Москве были, вне сомнения, счастьем для мальчика. О них он помнит всю оставшуюся жизнь.
Не откажу себе в радости процитировать размышления Ивана Бунина о детстве Лермонтова в этом селении: ««Вот бедная колыбель его, наша общая с ним, вот его начальные дни, когда так же смутно, как и у меня некогда, томилась его младенческая душа, «желанием чудным полна», и первые стихи, столь же, как и мои, беспомощные... А потом что? А потом вдруг «Демон», «Мцыри», «Тамань», «Парус», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой...». Как связать с этой Кроптовкой всё, что есть Лермонтов? («Жизнь Арсеньева»)». Есть над чем подумать!
Об отношении отца к сыну можно судить по завещанию, в котором Юрий Петрович пророчески пишет: «… ты одарен способностями ума, – не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет Богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце… Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне, и нежное твое ко мне внимание…»
Ему не было и шестнадцати лет, когда его отец умирает.

О, мой отец! где ты! где мне найти
Твой гордый дух, бродящий в небесах… –

восклицает юный поэт, тоскуя о нём.
Это «доброе сердце» помнит глубинным чувством и отца, и, конечно же, мать, иначе бы не были написаны такие строки: «Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал; не могу теперь вспомнить, но уверен, что если бы услышал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать».
Характерно, что тогда же, воссоздавая состояние, в которое приводила его песня, которую пела ему в раннем детстве мама, он слагает замечательное стихотворение «Ангел»:

Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.

 И память о матери осталась такой же живой и теплой. Это она подарила сыну дар небесный – слагать звуки. Это она вселила жажду «страшную песнопенья»  в него. И снова мысль семнадцатилетнего юноши возвращается к отцу:

Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть…

Он уже предчувствует свой жребий и полностью подчиняется неодолимому. С этого времени оставшаяся жизнь поэта разделяется как бы на два уровня: один – для людей, для жизни среди них, а другой – для творчества, для жизни небес, ибо «небо учило меня любить, но люди учили меня ненавидеть». Два мира, две параллели, которые не пересекаются. Сам Лермонтов обозначил эти полярности в стихотворении «Небо и звёзды» так:

Люди друг к другу
Зависть питают;
Я же, напротив
Только завидую звёздам прекрасным,
Только их место занять бы хотел.

Остаётся только поражаться ранней мудрости этого юноши. Недаром Д. Мережковский, писатель и философ, назвал Лермонтова «поэтом сверхчеловечества». И он же верно подметил главное в творчестве его: «Не от «благословленного» Пушкина, а от «проклятого» Лермонтова мы получили этот «образок святой» – завет матери, завет родины. От народа к нам идёт Пушкин; от нас – к народу Лермонтов; пусть не дошёл, он всё-таки шёл к нему. И если мы когда-нибудь дойдём до народа в предстоящем религиозном движении от небесного идеализма к земному реализму, от старого неба к новой земле – «Земле Божьей», «Матери Божьей», то не от Пушкина, а от Лермонтова начнётся это будущее народничество». (Д.С. Мережковский. Указ. Сочинение. С. 87).
Размышляя о судьбах русских великих поэтов, В.В. Розанов, глубокий прозаик и оригинальный мыслитель, пишет; «Литература наша, может быть, счастливее всех литератур, именно гармоничнее их всех, потому что в ней единственно «лад» (у Пушкина) выразился столь же удачно и полно, так же окончательно и возвышенно, как «разлад» (у Лермонтова) самым бытием лица своего, самой сущностью всех стихов, ещё детских, объясняет нам, почему мир «вскочил и убежал».
Возможно, что Василий Васильевич знал, что о двадцатитрёхлетнем Пушкине мудрый Карамзин, предсказывая возможное великое будущее поэта, горько сказал: «Но нет лада в его душе». Не было «лада» и в душе Лермонтова. И мы знаем почему…
Но всё-таки страсть его к Небу, обращение его к Богу, которое напоминало отношения сына и отца, было уважительным и сквозным для всего творчества Лермонтова. Вспомним одну за другой все три (исключая шутливую «Юнкерскую молитву» (1833 г.) молитвы: «Не обвиняй меня, Всесильный» (1829), «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою» (1837) и «Молитва («В минуту жизни трудную») (1839). И, конечно же, – стихи последних лет жизни такие, как «Оправдание»:

Но пред судом толпы лукавой
Скажи, что судит нас иной
И что прощать святое право
Страданьем куплено тобой.

Или «Выхожу один я на дорогу» с его «В небесах торжественно и чудно!». Или «По небу полуночи ангел летел». Такие божественные произведения В.В. Розанов называл гимнами: «Гимны его напряжены, страстны, тревожны и вместе воздушны, звёздны. Вся его лирика в целом и каждое стихотворение порознь представляют соединение глубочайше-личного чувства, только ему исключительно принадлежащего, переживания иногда одной только минуты, но чувства, сейчас же раздвигающегося в обширнейшие панорамы, как будто весь мир его обязан слушать, как будто в том, что совершается в его сердце, почему-то заинтересован весь мир. Нет поэта более космического и более личного». (В.В. Розанов. М.Ю. Лермонтов. К 60-летию кончины). Как нет поэта, добавим мы от себя, так «любимого Небом» (В. Розанов) и привязанного страдающей любовью к земле, к своей родине более, чем Лермонтов.
Внимательный читатель может заметить в его творчестве нарастание страсти (стеснительной, даже робкой вначале, непривычной для такого самостоятельного человека как Михаил Юрьевич, к родной отчизне: год от года она росла – от юношеской, непосредственной любви:

… средь её полей
Есть место, где я горесть начал знать;
Есть место, где я буду отдыхать,
Когда мой прах, смешавшийся с землёй.    
Навеки прежний вид оставит свой.

до зрелой и осознанной: «Люблю отчизну я, но странною любовью».
(Кстати об эпитете! Сегодня многими воспринимается слово «странною» совсем не так, как оно звучало в середине девятнадцатого века. В словаре древнерусского языка И.И. Срезневского среди прочих значений слова «странный» есть и «удивительный» и, «необыкновенный», и «непостижимый». – А.П.).
Любовь поэта к родине исполнена достоинства и света. И подкреплена офицерской службой. Как известно, Михаил Юрьевич был храбрым воином, и неоднократно командиры его отмечали в своих рапортах отвагу офицера и представляли его к награждению орденами и золотым оружием. Но император Николай I, имевший своё представление о жизни и делах Лермонтова (вопрос отношений императора и поэта – очень сложный и требует особого, деликатного и глубокого, разбора. – А.П.), вычеркивал его имя из боевых реляций.
Многие современники Михаила Юрьевича замечали идущую в его душе борьбу, из которой он должен был выйти к «ладу», к примирению с людьми, к пониманию обстоятельств, в которых живут они, но время не позволило сделать этого.
Творчество Лермонтова, и это отмечали многие его исследователи, в таких произведениях, как «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», «Бородино», «Два великана». «Завещание», «Атаман» становится наиболее народным. Недаром Достоевский, говоря о нём как народном поэте в идеале, горюет: «Остался бы Лермонтов жить, и мы бы имели великого поэта, тоже признававшего правду народную, а, может быть, и истинного «печальника горя народного». Вместе с тем «Герой нашего времени» – летопись человеческих душ, исполненная суровой жизненной правды, лирических мечтаний и повседневной горечи. Нам жаль этого славного человека –  Печорина, которого жизнь заставила так презирать людей, что он разучился любить и ненавидеть. Его трагедия была в том, что он призывался на землю для великих деяний, но предпочёл поступкам резонерство и скуку:

Как солнце осени суровой,
Так пасмурна и жизнь моя;
Среди людей скучаю я:
Мне впечатление не ново.

Не менее трагична и судьба другого литературного героя, жителя небес – Демона». Если Печорин сменил любовь на презрение к людям, вследствие «душевной пустоты», то Демон, не замечавший ранее людей с их жалкими страстями, вдруг готов сам беззаветно полюбить. И слеза его, исторгнутая жаждой любви, «адская», немилосердно прожигает камень:

Поныне возле кельи той
Насквозь прожжённый виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой.

Образ падшего ангела, мечтающего о земной любви, созданный поэтом, был настолько завораживающий, что в него влюблялись. Есть свидетельство разговора петербургской красавицы М.П. Сандомирской с Лермонтовым, в котором она не скрывала того, что «могла бы полюбить такое могучее, властное и гордое существо».
Да и сам Лермонтов, дитя чистого неба, знал нечто о неземной любви. Она явилась ему в раннем возрасте в образе незнакомой девочки. Он сам написал об этом явлении в дневнике за 1830 год: «Кто мне поверит, что я знал любовь, имея 10 лет от роду?…
Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне, мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или <…> подумают, что я брежу, не поверят её существованию – это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность, – нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или мне это так кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. <…> И так рано! В 10 лет… о, это загадка, этот потерянный Рай до могилы будут терзать мой ум!».
Так он и жил, обожжённый этим видением, и глубоко страдал от невозможности воплощения той красоты в реальности. И, мучаясь от противоречия между идеалом и реальностью, горестно писал:

                    И с тоской
Я вижу, что любить, как я, порок…

Именно это страдание и позволяет мне назвать Лермонтова поэтом несбывшейся любви. Никто так страстно не желал её, никто так резко не отказывался от любви, когда в ней начинали звучать диссонансом ложь, выгода или светское пустое кокетство, никто так не страдал от понимания невозможности чистоты её. И такое осознание невозможности великой радости привело к трагедии…

Известие о гибели поэта было сообщено в газетах в такой форме: «15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужасная буря с молнией и громом; в это самое время, между горами Машукою и Бештау, скончался лечившийся в Пятигорске М.Ю. Лермонтов».
Высший свет не очень огорчён был случившимся, а некоторые сановники даже облегчённо вздохнули: «Ещё один смутьян отдал душу Богу».
Но были и близкие души, которые вздрогнули, как от удара молнии, и зарыдали о погибшем. Вот два свидетельства. Графиня Евдокия Ростопчина, известная поэтесса, в письме к французскому писателю Александру Дюма горестно констатировала: «… и пистолетный выстрел во второй раз похитил у России драгоценную жизнь, составлявшую национальную гордость».
И в смерти своей Пушкин и Лермонтов были трагично близки друг к другу. Это заметил выдающийся философ Юрий Самарин. В своём дневнике от 3 августа, когда известие о гибели Лермонтова дошло до Петербурга, он записывает печальные строки: «Лермонтов убит на дуэли Мартыновым!
Нет духа писать!
…Невольно сжимается сердце и при новой утрате болезненно отзываются старые: Грибоедов, Марлинский, Пушкин, Лермонтов. Становится страшно за Россию при мысли, что не слепой случай, а какой-то приговор судьбы  поражает её в лучших из её сыновей, в её поэтах. За что такая напасть… и что выкупают эти невинные жертвы?
Бедный Лермонтов. Он умер, оставив по себе тяжёлое впечатление. На нём лежит великий долг, его роман – «Герой  нашего времени». Его надлежало выкупить, и Лермонтов, ступивши вперёд, оторвавшись от эгоистической рефлексии, оправдал бы его и успокоил многих.
Да, смерть Лермонтова поражает незаменимой утратой целое поколение. Это не частный случай, но общее горе, гнев Божий, говоря языком писания, и, как некогда при казнях свыше, посылаемых Небом, целый народ облекался трауром, посыпая себя пеплом, и долго молился в храмах, – так мы теперь должны считать себя не безвинными и не просто сожалеть и плакать, но углубиться внутрь и строго допросить себя…».
(Цитирую по книге В. Кошелева «А.С. Хомяков» «Новое литературное обозрение», М., 2000, С. 235.)
«Что выкупают эти невинные жертвы?» – спросим и мы себя, продолжая печальный список именами А. Блока, Н. Гумилёва, С. Есенина, В. Маяковского, П. Васильева, Д. Андреева, И. Талькова… Но нет нам ответа…



ЗАМЕТЫ. ДУМАЯ НАД ЛЕРМОНТОВЫМ


О ЗАКОНАХ БЕССМЕРТИЯ

С физической смертью Лермонтова высвободилась его поэтическая свобода. Созданное им отошло, как и душа, к горнему пределу от его тела, верного родной земле. Умерло тело русского офицера, но поэзия его стала жить по законам бессмертия. Её уже не сдерживали
человеческие поступки создателя. Помните, о чём печалился семнадцатилетний поэт?:

Чем ты несчастлив? –
Скажут мне люди.
Тем я несчастлив,
Добрые люди, что звезды и небо –
Звезды и небо! – а я человек!..

Поэт был огорчен тем, что он – дитя человеческое, несовершенное.
А стремления его были к небесному совершенству.
Потому и желания его были несбыточными:

Только завидую звездам прекрасным,
Только их место занять бы хотел.

Если Пушкин – это земля и воздаяние земному, то Лермонтов – мечта о небе. По сути же своего таланта Лермонтов – метеорит, долженствующий жить канонами земли. Но он, дитя неба, не подчинился смертному. Об этом цитированные выше строки начального стихотворения «Небо и звёзды». Об этом же и «Выхожу один я на дорогу» –стихотворение завершающее творчество поэта.
27 июля (15 ст. ст.) 1841 года день кончины – есть день рождения великого поэта, настоящий день рождения Лермонтова. Ему простилось всё земное, поступки и проступки, а небесное, которому он служил изначально, к чему тянулся так настойчиво, приняло его под своё покровительство. Исполнилось то, о чём он мечтал. Он стал звездой первой величины в космосе мировой культуры.
Но мы-то помним о том, что он был человеком. Именно это роднит нас с поэтом и даёт нам неиссякаемую надежду на достижение несбыточного. Может быть, кому-то ещё из нашего роду-племени удастся достичь таких же космических высот.



О «СТРАННОЙ» ЛЮБВИ ПОЭТА


Люблю тебя нездешней страстью.

Признается Лермонтов Вареньке Лопухиной.
«Для христианства «нездешнее» значит «бесстрастное», «бесплотное»; для Лермонтова наоборот: самое нездешнее – самое страстное; огненный предел земной страсти, огненный источник плоти и крови – не здесь, а там:

Я перенес земные страсти туда с тобой.

И любовь его – оттуда сюда. Не жертвенный огонь, а молния».
Не является ли логически выстроенная цепь доказательств Дмитрия Мережковского применимой и для осмысления «странной» любви поэта к родине?

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.

Может быть, эта любовь так глубинна, так природна –

Но я люблю, – за что не знаю сам –
Ее степей безбрежное молчанье…,

что и пришла она «оттуда  сюда». Не случайно, что  определение «странный» идёт от чужой, не обычной страны. В словаре старорусских слов Измаила Срезневского среди многих значений слова «странный» есть такие: сторонний, боковой, чужой, чуждый, и даже отвратительный, зазорный….
Но присутствуют и три поразительных эпитета: удивительный, необыкновенный, непостижимый. Знаменитый ученый приводит пример непостижимости: «Странно девам дети рожати».
Уж не удивительным ли, необыкновенным и непостижимым ли чувством любит Лермонтов отчизну! А если это так, то тогда становится понятным:
 
Но я люблю, – за что не знаю сам…

ибо только такое чувство, природное и глубинное, может быть не объяснимым и не постижимым, и не обыкновенным.

Наблюдения за эпитетом «странный» в творениях выдающихся писателей пушкинской эпохи заставляют меня убедиться именно в таком для сегодняшнего дня неожиданном прочтении этого слова в начале девятнадцатого века.
Обратимся за примером, подтверждающим мою догадку, к знаменитому очерку А.С. Пушкина «Путешествие в Арзрум» (1829): «Ручьи, падающие с горной высоты мелкими и разбрызганными струями, напоминали мне похищение Ганимеда, странную картину
Рембрандта». (А.С. Пушкин. ПСС, изд-во «Правда», 1981. Т. 7. С. 305).
Разве не это же значение необыкновенности имел в виду наш поэт, характеризуя «Похищение Ганимеда»!

Р.S. Дополняю свои размышления об этом эпитете откликом на прочтённое моего однокурсника по МГУ и друга, известного писателя и переводчика Владимира Мисюченко.

Люблю отчизну я, но странною любовью…

То, что здесь «странный» не несет никакого «негативного» оттенка,  можно понять и не прибегая к иностранному языку, на котором говорили (и думали) поэты первой половины XIX в. Да, в английском strange (почти как во французском etrange) это изначально чуждый (иноплеменный), чужой, но главное – необыкновенный, удивительный. Английский язык, как и русский, сохраняет в странном родство со странствием, а потому до сих пор strange англичане воспринимают и как сдержанный, холодный (как сдержан и «холоден» в общении пришедший невесть откуда человек), а блудницу именуют strange woman. Только ведь и по В.И. Далю «странный» это изначально нездешний, иноземный, а главное – чудный, необычайный, особенный. Характерно, что словарь Даля фиксирует, как странный обретает отрицательный смысл в нашем языке – через ругательство «странь».


ВЛАСТЬ И ПОЭТ

Необыкновенно интересна для исследователей эта тема. Не только прямыми отношениями государей с подданными, но и опосредованными временем. К примеру, Е. Гусляров и О. Карпухин издали интересную книгу «О Лермонтове в жизни». Говоря о Николае I, который, с их точки зрения, «люто ненавидел» Лермонтова, авторы утверждают, что о Михаиле Юрьевиче вспомнили лишь «через полвека после его гибели». Возможно, имея в виду открытие памятника ему в Пятигорске в 1891 году.
Но они забыли о том, что о скульптуре, увековечивающей память великого поэта, заговорили уже в 1859 году, то есть через 18 лет. Я говорю о проекте памятника «Тысячелетия России», куда в числе всего лишь 109 имён выдающихся людей России за целое тысячелетие был включен и Лермонтов. А «высочайше» список утверждён был 8 декабря 1860 года учеником знаменитого поэта Василия Жуковского императором Александром II, царствовавшим к тому времени уже пять лет.
В первоначальном списке Лермонтова не было, но появлением его имени мы обязаны, по моему мнению, поэту Тарасу Шевченко, который дружил с двадцатичетырёхлетним скульптором Микешиным. И боготворил Лермонтова. И писал о нём «Ты меж нами // Витаешь ангелом святым». При уточнении 22 августа 1860 года имена Грибоедова и Лермонтова были внесены в окончательный список.
И в этом, вне сомнения заслуга не только Шевченко, но и самого Микешина. Этот молодой человек оказался не только гениальным скульптором, но и мужественным человеком. Любопытно то, что, составляя свой список, он не нашёл места для почившего в бозе императора Николая I. О реакции на это его решение Микешин рассказывал потом: «Когда дошли до Александра, государь спросил: «А батюшка?» Я встал со стула и молчал. Он увидел моё смущение, мою муку. Я продолжал до конца, а когда кончил, он взял меня за плечо и приблизил к себе».
Брату императора Константину Павловичу Микешин всё же высказал своё резкое мнение о Николае I: «Есть множество людей, которые в его правлении находят утеснение русской мысли, а другие его страстно превозносят. Ещё рано помещать его на монумент. Я это делать не буду. Впрочем, есть люди, которые это сделают, если им заплатят». Нашёлся –
скульптор Залеман.
Но в данном случае поражает достоинство, с которым он отстаивал своё понимание русской истории. И второе: поражает деликатность, терпимость, с которой принял решение Микешина Александр 11.


ОБ ИЗМЕНЧИВОСТИ ПАДЕЖЕЙ

Теперь чуть ли не каждый школьник, цитируя строку Михаила Лермонтова  «из пламя и света рожденное слово», упрекает его в малограмотности. Редактор Краевский, убеждал поэта изменить именительный падеж на родительный, но молодой сочинитель, в совершенстве зная русскую грамматику, оставил так, как было написано изначально. В итоге, умный редактор, подумав хорошенько, согласился с автором и до нас дошёл этот «неверный» с современной точки зрения правил вариант.
Спустя годы, писатель и философ Дмитрий Мережковский в своей статье «Поэт сверхчеловечества» вспоминал: «Я также узнал, что нельзя сказать: “Из пламя и света”, – а надо: из пламени. Но мне нравилась эта грамматическая ошибка: она приближала ко мне Лермонтова».
Впрочем, у Лермонтова можно найти и другие строки, где нет должного согласования. К примеру «до время не проглянет седина». И о чём говорит этот пример? О безграмотности? Но что же делать тогда с Пушкиным, который не в стихах – а в них из-за ритмики бывает сложным исправление, но в знаменитом очерке «Путешествие в Арзрум», где легка замена, всё же написал «Граф Паскевич не дал ему (Гаки-паше. А.П.) время распорядиться». Почему этот великий грамотей не написал «не дал ему времени
распорядиться?». Да потому, что тогда ещё действовали старые грамматические формы, хотя новые уже побеждали в тогдашнем словаре. Впрочем, эти, явно устаревшие сегодня формы, всё-таки всплывают и в современном языке, к примеру, в стихотворении
Станислава Куняева:

Всё тот же ветер над Окой,
всё те же звезды, багровея,
как и во время Птолемея,
горят над нашей головой.

Впрочем, по-моему, нынешние критики уже не придираются к таким старорусизмам, если даже в «Избранном» поэта они опубликованы. А, может быть, глаз редактора устал от поэтических изысков?!


НЕБЕСНАЯ ПРАВДА

Михаил Юрьевич Лермонтов был редким талантом, но не единственным, кто так ярко, сильно и стремительно вошёл в мировую литературу в раннем возрасте, и также рано ушёл из жизни. К примеру, Шандор Петефи, знаменитый венгерский поэт, который в 27 лет, по одним, принятым сведениям, погиб в ходе революции 1848 года, по другим, легендарным сведениям, был взят в плен русской армией, как революционер-разрушитель австро-венгерской империи. Оказался в Сибири. Говорят, что там благополучно женился и благополучно и естественно закончил свои дни.  
В Японии был блистательный поэт Исакава Такубоку, проживший так же 27 лет. В 1904 году, узнав о гибели адмирала Макарова, который вместе с экипажем и неповторимым художником Верещагиным ушёл на дно морское, Такубоку написал стихи, посвящённые русскому флотоводцу, в которых провёл мысль о том, что да, это враг, но какой благородный враг! И сам поступил благородно, воздав должное противнику.
Вот такие поэты редкие. В жизни своей они, конечно, имели много врагов, что для таланта совершенно естественно, но жизнь их была правдивой и целеустремленной, как у детей родного языка.
И мы приходим сегодня к Лермонтову именно потому, что он умел говорить правду о жизни. Но ещё он знал небесную правду, которая многим из нас не доступна.

И нам ли клокотать со страсть иноверца,
Нам горячить ли слабые умы,
Когда мы своего не знаем сердца,
Когда своей души не знаем мы.

(Из стихотворения Анатолия Парпары «Железноводск»).

Перечитайте, друзья, хотя бы его последние стихи, созданные на Кавказе!


«ПУСКАЙ! Я ИМ НЕ ДОРОЖИЛ».

Лермонтов ещё в юном возрасте провидчески многое осознавал, и трагедия его была в том, что он видел унижения, недостойную жизнь людскую, но изменить её не мог, а со временем, столкнувшись вплотную с подлостью и глупостью человеческой, и не захотел. Отсюда его сарказм и желание смерти.
В двадцатых числах апреля 1841 года Юрий Федорович Самарин, философ и друг Лермонтова записал в своем дневнике мнение поэта о современном состоянии России: «Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого». Поэт понимал это, мучался от невозможности изменить. Эта невозможность и разрывала его сердце, толкала на безрассудную смелость в боях. Непонимание его предвидений вызывало в нем тихую тоску и нежелание что-либо изменить. Подтверждением тому стихотворение 1837 года:

Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал: удар судьбы меня не обойдет;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет;
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; — настанет час кровавый,
И я паду; и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений;
И я погибну без следа
Моих надежд, моих мучений;
Но я без страха жду довременный конец.
Давно пора мне мир увидеть новый;
Пускай толпа растопчет мой венец:
Венец певца, венец терновый».
Пускай! я им не дорожил.

Стихотворение, как считают исследователи, не завершено поэтом. Но мне кажется, что это не так. Поставлена очень важная нравственная точка в долгом и мучительном споре: «Пускай! я им не дорожил».
Он действительно не дорожил венцом терновым, но он любил поэзию, любил своё отечество: «Я родину люблю и больше многих», любил людей, пусть неразумных, но любил: «Провозглашать я стал любви // И правды чистые ученья...» и творчество его: поистине народная «Песнь про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого
купца Калашникова», поэмы «Мцыри», Демон», «Кавказский пленник», «Сашка»; жемчужины лирической поэзии: «Когда волнуется желтеющая нива». «Синие горы Кавкза...», «Ветка Палестины», «Прекрасны вы, поля земли родной...», «Я не унижусь пред тобою», «Ангел», «Ребенка милого рожденье»; вершины гражданской поэзии: «Предсказание», «Бородино», «Ты идешь на поле битвы», «Опять народные витии
за дело падшее Литвы...», «Валерик», «Смерть поэта»; замечательная проза «Герой нашего времени», «Вадим»... — все творчество его, созданное за неполные двадцать семь лет, высокого уровня и мощной энергии, говорит о том, что он думал о своём отечестве, болел душой за него, смело шёл защищать его: «... до сих пор я предназначал себя для литературного поприща, принёс столько жертв своему неблагодарному кумиру и вдруг
становлюсь воином. Быть может такова особая воля провидения» (письмо М.А. Лопухиной, вторая половина октября 1832 г.).
И воином он был смелым до безрассудства. Его уважали не только товарищи (такие как
Руфин Дорохов), но и сами чеченцы, которые считали его заговоренным от вражеской пули. Так оно и было. Но иная пуля – от руки бывшего друга – свалила его.
Вот как об этом я написал в стихотворении «Железноводск»:

Теперь он знаменит тем городок привольный,
Что бескорыстно людям отдаёт
Ток солнечных лучей и воздух горный,
И жаркий ток своих подземных вод.

Но он ещё не открывает тайны,
Которую домишко сохранил.
Ведь это в старом, в нём, поэт опальный
Часы последней ночи торопил.

Он видно что-то знал о жизни занебесной,
Коль бушевал в душе небесный шквал,
Коль откровенно и предельно честно
Под пулю друга сердце подставлял.

И нам ли клокотать со страстью иноверца,
Нам горячить ли слабые умы,
Когда мы своего не знаем сердца,
Когда своей души не знаем мы.

Но нам дано внимать бессмертью немо,
И различать движение светил,
Всерьёз благодаря святое небо
За то, что гений землю посетил.



КОРНИ КОНФЛИКТА

Много разных предположений по поводу драматического конфликта Лермонтова и Мартынова. Мне же кажется, что конфликт был один: между серым и ярким. Мартынов тоже писал стихи, но слабые. Лермонтов был остроумен, а Мартынов косноязычен. И, конечно, не мог пережить лёгкости лермонтовского таланта.
Когда-то, по иронии судьбы, однофамилец убийцы, дивный поэт Леонид Мартынов написал стихотворение о Шекспире и его преследователе, которое заканчивалось мощной самохарактеристикой: «Я был ровесником Шекспира и был завистником ему», полностью применимой к данному поединку. Лермонтов был яркой фигурой. А каждый яркий человек раздражает умом своим, необычайными способностями. То, что для серости – месяцы, годы труда, то для яркого таланта – стремительный взлёт. Он, как бы шутя, всё это делает. Но никто не знает, что стоит за этим «шутя». Какая великая, неодолимая нравственная и умственная работа!
Вот откуда растут корни давнего, ещё со времён совместной учёбы конфликта.


ОБ ЭЛЕГИИ НА СТИХИ «ВЫХОЖУ ОДИН Я НА ДОРОГУ»
В дневниках Георгия Васильевича Свиридова – летучих записях, опубликованных его племянником А.С. Белоненко, под густым названием «Музыка как судьба», есть список произведений, датированных композитором, в котором указывается «Лермонтовский цикл с эскиза 1937 г. + Выхожу один я на дорогу. Элегия (ля минор)».
В комментарии к этой записи Александр Сергеевич Белоненко, племянник Свиридова пишет: «В личном архиве композитора сохранилось большое число рукописей и звукозаписей с вариантами музыкального текста элегии «Выхожу один я дорогу» на стихи М.Ю. Лермонтова. Свиридов постоянно возвращался к этому произведению, но так и не завершил его» (см.: ПСП, № 117, 251).
Можно себе представить какой внутренней силой должна бы обладать эта элегия, если гений столько лет обращался к стихам великого творца и не находил в себе силы поставить окончательную точку. Вот что он записал в своём дневнике от 13 января 1975 года: «Сижу один со своими мыслями, сочиняю, т.е. доделываю, шлифую сидящее во мне десятки лет. «Выхожу один я на дорогу», элегия для начала сочинения, концом которого должен быть отрывок из Есенина «Синий туман»».
Два любимых поэта. Их дивные стихи должны были слиться воедино светлой, жизнеутверждающей симфонией. Поистине остаётся только восхищаться мерой требовательности к своему таланту у Георгия Свиридова.


СМИРНОВА-РОССЕТИ

Последние годы я занимаюсь изучением отношений М.Ю.Лермонтова с Александрой Осиповной Россети-Смирновой, фрейлины императрицы. Удивительная фигура в истории русской культуры. О ней очень мало известно. Но какие жизнестойкие свидетельства её духовных подвигов сохранили письма Александра Иванова, знаменитого художника, автора «Явление Христа народу» и Николая Гоголя, духоподъёмного писателя! А какие необычно-ясные стихи посвящали ей Василий Жуковский, Александр Пушкин, Пётр Вяземский, Елизавета Ростопчина, Иван Мятлев, Алексей Хомяков, Иван Аксаков… Лирические и коленопреклонённые.
Я уже не говорю о том, что и сам Михаил Юрьевич Лермонтов был увлечён её очарованием и умом, посвящал ей свои стихи, и возможно, как утверждает исследовательница его творчества Лидия Белова, у них был роман. И, возможно, именно от него была дочь.
Конечно, это только предположение, но как хочется верить в то, что это было явью! Как хочется верить, что кровиночка Лермонтова не пропала даром, а где-то струится в чьих-то жилах и, возможно, взорвётся новым мощным талантом.


«А Я СКОРБЛЮ О НИХ»
 
Я работал тогда в журнале «Москва». В одном кабинете со мной сидела заведующая отделом искусства Наталья Борисовна Бабочкина, чей отец, знаменитый актёр Борис Бабочкин, был живым воплощением Чапаева. Однажды ко мне в отдел поэзии зашёл популярный тогда писатель Владимир Солоухин, принесший переводы известного молдавского поэта. Любивший байки Владимир Алексеевич неожиданно вспомнил, как в одной писательской компании обсуждали кинофильм «Чапаев». Зашёл разговор о драматическом эпизоде психологической атаки каппелевцев, в котором, пулемётчица Анка расстреливала в упор белогвардейских офицеров. Один из писателей спросил: «Разве не жалко расстрелянных русских офицеров?». Другой запальчиво сказал: «Мне их не жалко!». А Владимир Солоухин с горечью произнес:  
– А я скорблю о них!
– Но почему?
– Потому что расстреливали Лермонтовых.


*     *     *
Профессор Литературного института им. М. Горького, критик Борис Леонов, остроумный человек, умеет увлекательно «травить» байки о своих коллегах. Вот один из запомнившихся мне рассказов о своём старшем товарище профессоре, литературоведе Архипове, лекции которого я имел радость слушать уже в шестидесятые годы, когда учился на факультете журналистики МГУ. Дело было вскоре после окончания Второй мировой войны. Владимир Александрович был тогда ещё аспирантом, но уже вёл лекции по отечественной литературе студентам. Очередное семинарское занятие было посвящено творчеству Лермонтова.
Шёл интересный разговор о любимом поэте. И вдруг один из студентов с заметным  кавказским акцентом заявил:
– Лермонтов был шовинист.
– С чего вы это взяли? – спросил Архипов.
– А это не издевательство над другим народом: «Бежали робкие грузины»?
Владимир Александрович тут же отреагировал:
– Правильно Лермонтов писал.
– Как это правильно?
– Бежали робкие грузины, а неробкие не бежали.



КРЕМНИСТАЯ СТРОКА

Пишу в свой дневник: «Я, сын равнины, горы полюбил».
Да это так. Я действительно полюбил горы Северного Кавказа.
Вышел во двор. Свежо. Ветерок приятно обдувает сомлевшую за ночь головушку. Наконец-то звёзды, хотя и не в полном составе, но высыпали на небосвод. Небо чисто, но без той ясной глубины, которая поражала, смотрящих на него из аравийских или русских пустынь. Понимается, как никогда, библейская простота лермонтовского стихотворения «Выхожу один я на дорогу» с его поразительно естественным «Я хочу забыться и заснуть», с его неожиданным, но ещё более поразительным, желанием видеть и ощущать, следить этот дивный мир земли и космоса.
Только сейчас конкретно задумался над строкой «Кремнистый путь блестит». Конечно же, этот путь от горы Железная к Машуку по долине явственно лежал между холмами Быкогорки и Верблюдки. Уверен, что, наблюдая его, или вспоминая его, Лермонтов написал эту кремнистую строку.
А я написал стихотворение, посвящённое ему:

БЕССОНИЦА

В ночи, воспетой русским офицером,
Давно уж нет покойной тишины…
Летят ракеты – внучки Люцифера,
Предвестницы безжалостной войны.

И вспарывают небо, как кинжалы,
Сверхзвуковые лезвия беды…
Шторма, землетрясения, провалы,
Цунами и кислотные дожди…

Естественно: земля не рай небесный
И человечество – не ангелы в раю.
Но безнаказанно терзают душу бесы,
И в брате брата я не узнаю.

Неужто, наши мерзки прегрешенья,
И на мученья мы осуждены,
И даже нет надежды искупленья
Своей, чужой и прадедов вины?..

Всю ночь не сплю. Гашу в душе тревогу,
И призываю Божью Благодать.
Я так хочу внимать безгласно Богу,
Как только могут ангелы внимать!



ИСТИННЫЙ НАСЛЕДНИК

Лермонтов последние четыре года своей жизни стремительно занимал место Пушкина, первого поэта России, как истинный наследник. Он подружился с Львом Сергеевичем Пушкиным, вошёл в авторитетный круг Карамзиных, он встретился с Натальей Николаевной Пушкиной. Он стремительно становился огромным поэтом, в голове которого задумывались великие планы. Лермонтов мечтал уйти в отставку, чтобы отдаться полностью литературным задумкам. Он хотел написать несколько исторических романов, т.е. в своих произведениях исследовать историческую Россию. Но жизнь его оборвалась слишком рано. О нём скорбила вся думающая Россия. И Алексей Степанович Хомяков, выдающийся русский философ и поэт, и Николай Михайлович Языков, изящный поэт, который вначале не принял его роман «Герой нашего времени», и Юрий Фёдорович Самарин, уникальный подвижник в истории нашей культуры… Их оценки творчества поэта многого стоят для нас, для созревания русской мысли.



ПЕРЕКЛИЧКА ГЕНИЕВ

«И слышит голос: что ж? убит». От этой строки Пушкина из «Евгения Онегина»  идёт интонация лермонтовского  «Убит поэт, невольник чести…».
И гении аукаются в веках.
    

МУДРОСТЬ ПОДСОЗНАНИЯ

Часто на выступлениях меня спрашивали: «Почему вы полюбили Лермонтова и создали фонд имени его?» И каждый раз мне было невозможно ответить искренне на этот, казалось бы, простой вопрос. Что-то мешало. И, скорее всего, это «что-то» было неосознанное мною до конца, не вытащенное из подсознания, не осмысленное здравым умом, но всё же принятое когда-то мыслящей частью меня решение. Но когда я принял его, увлеченный до того творчеством Пушкина, я не знал. И даже не задумывался о том.
И вот несколько дней назад, осматривая вывезенные когда-то из дома на дачу книги, я обнаружил однотомник избранных произведений М.Ю. Лермонтова 1946 года. (ОГИЗ ГИХЛ), формата 1\8 в 43 п.л. Открываю толстую обложку и читаю на первой странице следующее:
Этот день надолго останется в памяти всех участников драматического коллектива, в котором со дня его образования занимался ты, Толик. Спасибо тебе за всё хорошее, что ты сделал для процветания нашего коллектива.
Спасибо за большой, честный и плодотворный труд и за хорошую дружбу.
Желаем тебе отличной службы. Мы все верим в тебя, Толик.
Прими наш маленький подарок в день твоего ухода в Армию. Ждем от тебя хороших вестей.
14/10 – 59 г.
Драматический коллектив д/с Д/к им. Горбунова.

Вот такое замечательное оценочное и напутственное слово моих товарищей по драмкружку. Чувствуется, что писалось коллективно моими друзьями, но с доброй коррекцией удивительного человека, нашего руководителя Виктора Александровича Стратилатова, которого я по счастливой случайности встретил в Меривялье (под Таллинном), где они с Екатериной Николаевной отдыхали.
Какой же я наивный был тогда и глупый. Эту книгу мне необходимо было захватить с собой на службу и пронести через все четыре года, тщательно изучая, а я оставил ее дома. И всё же провидение деликатно заставило меня полюбить Лермонтова не сразу, спустя три десятилетия, но полюбить и кое-что сделать для памяти этого великого юноши, сделавшего так много для русской литературы, как бы шутя. Это занятие, ставшее судьбой, делом его жизни, было как бы на периферии его деятельности. Но такое впечатление обманчиво. Возможно и у меня, предназначенного для серьёзной судьбы есть свое дело, которое я неосознанно ещё работаю, и меня ненавязчиво кто-то (надеюсь, что ангел) подталкивает. Это знак – и не заметить его я не могу. Пора уже отличать знаки судьбы от призраков.



О ТАЙНЕ ПОЭТА

Настоящее является нашим верным спутником до последних дней. Но корни
настоящего времени уходят в глубины прошлого, чтобы кроной древа жизни
шелестеть в будущем. Многие наши поступки могут быть скорректированы
знанием истории человечества. И очень важно проникновение в тайны,
надежно хранимые прошлым.
То, что Михаил Юрьевич Лермонтов – поэт мистический знают все.  
И об удивительных совпадениях: 100-летие со дня его рождения наложилось
на начало Первой мировой войны, а 100-летие со дня гибели совпало с началом
Второй мировой... Из звёзд, названных именами людей, самый высокий апогей у лермонтовской звезды. Корабль, названный его именем, затонул в самой глубокой впадине Тихого океана. Ничего обычного, рядового. Всё сверх меры или точка сверхмерия.

Но жизнь творений Лермонтова продолжается непредсказуемо, таинственно,
загадочно. Как современно звучат строки стихотворения «Сон» («В полдневный жар
в долине Дагестана»), «Валерик»

Нам был обещал бой жестокий.
Из гор Ичкерии далекой
Уже в Чечню на братний зов
 Толпы стекались удальцов.

Может быть именно потому, что он один из самых провидческих поэтов России:

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет...

Кто не помнит из нас эти строки  пророческого стихотворения пятнадцатилетнего
юноши? Это «Предсказание» о народных волнениях трагически подтвердилось
октябрями 1905, 1917, 1964 и, конечно, 1993 годов. А что стоит за фактом гибели
Лермонтова?
Может быть, когда удастся полностью раскрыть тайну жизни и смерти
«поэта сверхчеловечества» (Д.Мережковский), мистические силы космоса оставят
Россию в покое? А для этого надо вслушаться в слова своего пророка и внимать им.
И тогда его голосом заговорит истина:

Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно.
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?»


*     *     *
Оказывается, существует не только лермонтовский капитан Штос (в литературе), но и живущий наяву Нусс, Яков Фёдорович, заслуженный работник культуры РСФСР -- советский и российский театральный деятель, первый директор Вологодского ТЮЗа. К тому же Яков Фёдорович ещё создатель детского театра кукол «Теремок» и Почётный гражданин города Вологды.
Так что в нашем вольном русском общении между собой на вопрос «Что-с?», мы можем смело говорить: «Ну-сс!»



А вот любопытное историческое свидетельство, опубликованное в современном еженедельнике «Литературная Россия» несколько лет назад:
«Конногвардейцы исполнили свой долг и 19 фев. 1837 на основании воинского устава Петра I приговорили Дантеса к смертной казни через повешение. Но ещё до окончания процесса Дантес узнал, что смертный приговор не будет утверждён («Проведал  чрез своих друзей, в чём суть-то»). Узнал об этом и В.Г. Столыпин (двоюродный дядя Лермонтова). Об изменениях в поведении Дантеса он мог рассказать так же Лермонтову. Не с этим  ли связано появление эпиграфа в стихотворении «Смерть поэта»: «Отмщенья, государь, отмщенья!.. Будь справедлив и накажи убийцу, чтоб казнь его в позднейшие века твой правый суд потомству возвестила…».


«Я БЫЛ ЗАВИСТНИКОМ ЕМУ»

Много есть разных предположений по поводу кровавого конфликта бывших сослуживцев Лермонтова и Мартынова. Мне кажется, что конфликт был один: между серым и ярким. Да, майор Мартынов писал стихи, но вялые, а поручик Лермонтов – выдающиеся. Лермонтов был остроумен, а Мартынов, конечно, остро ревновал к его умению быть душой общества. Лермонтов был яркой фигурой. А каждый яркий человек раздражает умом своим, необычайным талантом. То, что для серости – месяцы, годы труда, для яркого таланта – дело стремительное. Он, как бы шутя это делает. Но никто не знает, что стоит за этим «шутя». Бездарность всегда дружит с завистью. Талантливый поэт Леонид Мартынов ( как говорил один остроумец о нём: Леонид Николаевич даже не однофамилец убийцы») написал стихотворение, которое начиналось так:

Я жил во времена Шекспира
И видел я его в лицо.
И говорил я про Шекспира,
Что пьесы у него дрянцо…

А заканчивалось поэтическим приговором:

Но говорил я про Шекспира
Лишь только потому,
Что был ровесником Шекспира
И был завистником ему.  

А зависть, как известно, – смертельное оружие в руках бывших друзей.


БАОБАБЫ ПОЭЗИИ

Последние четыре года своей жизни Лермонтов стремительно занимал место Пушкина. Он подружился с братом его Львом Сергеевичем Пушкиным, с Карамзиными, он встретился с Натальей Николаевной Пушкиной. Он стремительно вырастал в гениального поэта, который задумывался о великом. Он хотел написать несколько исторических романов, т.е. в своих произведениях проследить историческую Россию. У него были, конечно, огромные планы. Но, он ушел из жизни очень рано. О нём скорбила вся думающая Россия. И особенно Алексей Степанович Хомяков, выдающийся русский философ, и Николай Михайлович Языков, который вначале не принял его роман «Герой нашего времени», и Юрий Самарин – уникальная личность в истории нашей культуры. Должен признаться, что Михаил Юрьевич Лермонтов был редким талантом, кто так ярко, так мощно вошёл в литературу в юношеском возрасте. История мировой литературы знает немногие имена, которые также стремительно проявились и также рано ушли из жизни. К примеру, Шандор Петефи, знаменитый венгерский поэт, который в 27 лет, по одним сведениям погиб в ходе революции 1848 года, по другим сведениям был взят в плен русской армией, как революционер-разрушитель австро-венгерской империи. Оказался в Сибири. Говорят, что там благополучно женился и благополучно же, т. е. естественно, закончил свои дни.  
В Японии был блистательный поэт Исакава Такубоку.  Благородный поэт. Когда в 1904 году, погиб адмирал Макаров, который вместе с выдающимся художником Верещагиным ушёл на дно морское, Такубоку написал стихи, посвящённые ему, в которых провёл мысль о том, что да, адмирал – враг, но какой благородный враг! И поэт поступил сам благородно.
В жизни своей они, конечно, имели и своих врагов, что совершенно естественно, но жизнь их была замечательна. Ибо служила родному языку. Это были гигантские баобабы, питавшиеся соками родной земли, но крона их перешептывалась с небом. Перечитайте стихотворение Михаила Лермонтова «Небо и звёзды», и увидите, каким он был гениальным поэтом уже в 17 лет.



НЕЛЬЗЯ БЫТЬ НИЖЕ НАРОДНОЙ КУЛЬТУРЫ

В пятигорском государственном музее-заповеднике есть ещё и музей Александра Александровича Алябьева, автора знаменитого «Соловья» и множества великолепных песен и романсов на стихи Василия Жуковского, Александра Пушкина, Николая Языкова, Антона Дельвига, Гёте, Беранже… «Мы знаем Алябьева только по его знаменитому “Соловью”. А ведь он был великим композитором. И как же хорошо, что Вы в «Исторической газете» дали большую статью о трагической судьбе этого русского самородка». Так мне говорил о выдающемся деятеле русской культуры самый знаменитый бас нашего времени Александр Ведерников.
Коллектив музея – настоящие подвижники – регулярно устраивают выставки художников России и зарубежья тех, кого вдохновляет творчество Михаила Юрьевича Лермонтова.
Владимир Николаевич Кутявин, живущий на Украине рассказал мне один забавный случай и этим рассказом я хочу поделиться с вами, дорогие читатели.
Забрав из своей мастерской художественные полотна для персональной выставки в музее-заповеднике Пятигорска, он погрузил их на поезд. Но на украинской границе к нему подошли местные пограничники и стали требовать оплатить вывоз произведений искусства валютой. На эти требования художник ответил, что это его картины и показал соответствующий документ. Пограничники были неумолимы.
– Ещё раз повторяю, что эти картины мои.
– Ну и что! Ты же будешь их продавать?
– Нет! Я везу их к Лермонтову.
– К Ле-е-ермонтову! – Протянул старший наряда. – Тогда провози.
И художник благополучно добрался до Пятигорска.
Я спросил Владимира Николаевича не без подвоха:
– Неужели украинские пограничники так любят стихи Михаила Лермонтова? Вряд ли они помнят о том, что знаменитый их кобзарь, ровесник поэта Тарас Шевченко так боготворил русского гения, что он  просил прислать ему в оренбургские степи, где он был в ссылке, «Том поэзии чудесной» - поэзии Михаила Лермонтова?
– Да нет, конечно! Просто они не хотели быть ниже.
Я понял, о чём сказал художник…
Мне вспомнилось, как ещё в 1996 году я провозил поездом через Украину группу иностранцев, писателей на первый Международный праздник Лермонтовской поэзии в Железноводске. В этой группе, состоявшей из двенадцати поэтов, представителей разных стран: Белоруссии, Македонии, Франции, Испании, Китая… бдительные украинские пограничники обнаружили (у китаянки и македонца) какие-то неточности в их личных документах.
Как один из руководителей Союза писателей России и организатор праздника поэзии, я объяснял пограничнику на границе России и Украины, что мы не торговцы, а поэты, посланники своих стран, что мы любим Шевченко. Что мы едем на международный праздник лермонтовской поэзии. Что Тарас Григорьевич называл Лермонтова богом поэзии. Что…
Но сказанное мной не убедило прапорщика. Тогда я достал из портфеля последний номер «Исторической газеты», открыл страницу, где была статья о Михаиле Грушевском. Я спросил его: «Кто это?» Тот отмахнулся: «Не знаю!» «А вот Кучма, – упрекнул я, – ваш президент, знает его. И поблагодарил меня как редактора этой газеты за мощную статью о нём». И добавил, глядя в глаза этому настойчивому прапорщику: «Как ты можешь не знать первого президента незалежной Украины? Человек, любящий родину, не может быть ниже истории своего народа».
Пограничник вздрогнул от такого напора. Видимо ему в этот момент действительно не хотелось быть ниже истории своего народа. Он тронул за плечо своего напарника и махнул небрежно рукой:
– Езжайте! Но если на следующей станции их снимут, то я не буду виноват в этом.


ЗАБЫТАЯ ПЕСНЯ  

Первый Международный Лермонтовский праздник «Железноводские вечера поэзии» (сентябрь 1996-го года) мы начали с исполнения знаменитой песни «Выхожу один я на дорогу» (музыка Елизаветы Шашиной). Глава региона Кавказских минеральных вод Иван Иванович Никишин, умнейший человек и яркий администратор, очень хотел назвать наш международный фестиваль «Кавминводскими вечерами поэзии» по имени региона. Но я, озвучив название вслух, легко убедил его в том, что имя конкретного города, где зародилась идея проведения  литературного праздника, благозвучнее. Он уловил фонетическую жёсткость звуков и сдался. Но стал упорствовать в нежелании начинать хорошо подготовленное действо со знаменитой песни Елизаветы Шашиной, требуя начать с нового гимна России.
И тогда я рассказал Ивану Ивановичу быль, которую лет за десять до этого, поведал нам с Михаилом Алексеевым в редакции журнала «Москва» наш давний автор, известный поэт и прозаик Владимир Солоухин.
В застолье американец русского происхождения жалуется своим советским друзьям, что не может вспомнить замечательную народную песню, которую ему пела мама в раннем детстве. Он рассказывал почти по-лермонтовски: «Мне было тогда года три. Это была песня, от которой плакал сердцем… К сожалению, я не могу теперь ничего вспомнить, но уверен, что если бы услышал её, она бы произвела на меня прежнее сердечное действие». А самое обидное для него было в том, что он всю жизнь мучается от невозможности вспомнить эту песню. А спросить было не у кого, да и забыл он все слова песни, кроме одного самого первого слова. Естественно, что друзья спросили: «Какое же это первое слово?» И тот с характерным акцентом выговорил:
– Ви-хо-жу…
И тогда хором запели ему: – Выхожу один я на дорогу…  
 Представляете, Иван Иванович, – сказал я – у скольких иностранцев русского происхождения (а к нам ведь приехали поэты и туристы из разных стран!) эта песня вызовет не только воспоминания, но и радость встречи с гениальным произведением!
И живое лицо Никишина тронула добрая улыбка.


ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ ЛЕРМОНТОВСКОЙ ЖИЗНИ.
Учителя, исследователи, литературоведы и мы, грешные, часто пишем, что Пушкин прожил 37 лет, а Лермонтов, убитый также на дуэли – 26. К Лермонтову иногда добавляют «Неполных 27 лет». Но и Пушкин прожил неполных 38 лет. До дня своего рождения он не дожил всего три месяца, но ведь и Лермонтову тоже не хватило трёх месяцев…
К чему я это пишу! К уточнению, может быть, никому не нужному, к тому, что приблизительность иногда необходима, когда вращаются в обиходе большие цифры. А здесь, в малой жизни Лермонтова, когда каждый день учитывается, как драгоценность – всё иначе.
Мне, много лет интересующемуся краткой, золотоносной для нашей культуры, судьбою, важно знать, что Лермонтову было отпущено не одиннадцать, а десять лет жизни, то есть в два раза меньше для творчества, чем Пушкину.
Для меня, для моего сознания, для понимания возможностей русской словесности важен этот год творчества. Отними 1841 год у Лермонтова – всего семь месяцев - и чего мы лишимся! Страшно подумать, как потощала бы лермонтовская сума, какого богатства мы лишились бы. Одно стихотворение «Выхожу один я на дорогу» стоило бы вечности, а не нескольких дней жизни.
Вы поймите, что год, месяц, даже один день жизни гения перевешивают столетия жизни поколений.


О ПЕРЕВОДАХ

В разговорах о переложении на другой язык случаются необычные происшествия, на которые редко обращает внимание широкий читатель. Перевод стихотворения Гёте «Горные вершины», сделанный Андреем Белым, точно передаёт, почти буквально вкладывает смысл поэта в ухо русскому языку, но его не считают подобным немецкому оригиналу. Почему же переложение, весьма вольное, Михаила Лермонтова тревожит читателя более, чем мастеровитая работа Белого. Какие нюансы звуковые и смысловые сумел извлечь Михаил Юрьевич в отличие от него. Или в начале девятнадцатого века воздух был чище, нежели чем в начале двадцатого?
Я не жду ответа ни от кого. И сам не ищу его. Я слушаю звуки. И отличаю один от другого, как мелодии композиторов. И слух мой впитывает лермонтовскую мелодию полнее, чем иную. И я задумываюсь, очарованный тем, что узнал, тем, что родилось во мне, благодаря этой мелодии. Я ничего более не слышу. Душа моя переполнена волнением, грустью и мудростью познаваемого.


ВОТ КОГО БЫ ПОСЛАТЬ В КОСМОС!

В марте 2011 года закончилось празднование 50-летия полёта Гагарина в космос. Мне, автору единственной в мире драматической поэмы «Гагарин или Три дня жизни космонавта» нелишне вспомнить сейчас неожиданное предложение главного конструктора космических кораблей Сергея Королёва о выборе первого космонавта на полёт вокруг Земли. Когда отбирали в 1959 году из молодых лётчиков претендентов на кресло первого космонавта, он, осматривая офицерский строй, вспомнил другого русского офицера – Михаила Лермонтова: – Вот кого бы послать в космос!
Любивший и понимавший поэзию Сергей Павлович помнил знаменитую поэму Михаила Юрьевича «Демон» и эти строки:

Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землёй,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой.

Да, именно Лермонтов был первооткрывателем в мировой поэзии пути в космос:

Выхожу один на дорогу:
Сквозь туман тернистый путь блестит.
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом.

Космонавт Павел Попович, с которым мы работали вместе над серией книг о космонавтах, рассказывал мне, как в полёте своём он был поражён точностью описанного поэтом космоса и беспрерывно повторял эту дивную строку: «В небесах торжественно и чудно».
Так что прав был Сергей Павлович в своём желании.
Очень жаль, что ход времени необратим для человека. Может быть, наши предки что-нибудь придумают. Ведь философ Николай Фёдоров мечтал о новых возможностях будущего человека и предсказывал их уверенно и убеждённо.
                                                                                                                           г. Москва