Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Сердцевина (повесть-миф)

Рейтинг:   / 3
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Александру Васильевичу Манчаку (по материнской линии – Селивёрстову) – собирателю родового древа Селивёрстовых, Сергею Юрьевичу Исупову, Павлу Сергеевичу Коваленко и другим скромным хранителям бийской истории, а также незабвенной памяти Бориса Хатмиевича Кадикова – историка-краеведа, Почётного жителя города Бийска с моим наиглубочайшим уважением, посвящаю…

Вместо предисловия

Наверное, в каждом городе есть свои такие устные истории-рассказы, которые передаются из поколения в поколение. И каждый новый рассказчик вносит в них свои цвета и оттенки. Всё это длится до той поры, пока кто-то, не зафиксирует их, эти истории на бумаге, положив конец всяческим разнотолкам или же дав начало другим, ещё более противоречивым.

Когда-то, будучи ещё редактором альманаха Бийского краеведческого музея «Музейный вестник», многие такие истории я слышал от старейшего бийского краеведа Бориса Хатмиевича Кадикова, записывал их на диктофон и обрабатывал для этого музейного издания, облекал монологи Бориса Хатмиевича в литературную форму, немного иногда домысливал их и прибавлял от себя, тогда ещё и не подозревая, какой драгоценный материал проходит через мои руки.

Сам же Борис Хатмиевич, по его признанию, слышал все эти истории еще в 50-х годах прошлого ХХ века от бийских старожилов – Ивана Ивановича Рычкалова, Михаила Григорьевича Селиванова, Константина Николаевича Борисова, Николая Кузьмича Кулина, Константина Васильевича Емельянова, Ульяны Степановны Бобиной и многих, многих других. Причем, зачастую, и сам он, пересказывая эти истории, с каждым разом дополнял их всё новыми и новыми подробностями, и они обрастали, как снежный ком, этими подробностями, приобретая конкретные очертания красивых мифов о старом купеческом Бийске. Впрочем, как и любые настоящие мифы, рассказывают они нам о нас же сегодняшних. Ибо известно, что времена внешне меняются, а по внутренней сути своей – не очень. Ведь люди, их поступки, а в конце концов и портретные черты самого времени – остаются узнаваемыми и, по большому счету, неизменными. Всё повторяется и повторяет прошлое, словно отражаясь в большом зеркале.

Хочу оговориться, что всех этих людей, включая Бориса Хатмиевича, полноправно могу назвать своими соавторами, несмотря на то, что эти истории захотелось и мне сегодня рассказать иначе, по-своему, ибо именно сейчас, по прошествии времени, нахожу в них совсем иной смысл, отличный от того, который изначально услышал. Что поделаешь, субъективность и дискретность восприятия – всегда остаются неизбежными и неотъемлемыми свойствами нашего сознания. Не стоит думать, что рассказанное мною теперь – единственно возможная и верная трактовка событий, а уж тем более, некий реалистичный набор фактов. Скорее, это всё – моё ощущение цвета, запаха, звука того времени, его эмоциональный колорит.

И еще одна условность, требующая объяснения. Почему повесть-миф? Прежде всего потому, что история о гробе для архимандрита, с очень высокой степенью вероятности, – придумана, хотя и её мне приходилось слышать от рассказчиков в той или иной интерпретации. Извиняет, наверное, то, что поставленная в основу сюжета, история эта не является основой фабулы повествования.

Теперь, сделав все эти необходимые оговорки и допущения, конечно же, я не вправе не назвать среди своих соавторов и бийских историков Сергея Юрьевича Исупова, Павла Сергеевича Коваленко… и этот список имён можно продолжать.

Ещё об одном человеке хочется сказать особо. Это Александр Васильевич Манчак – правнук по материнской линии столяра-краснодеревщика, монаха, насельника Бийского архиерейского подворья, отца Петра (в миру – Георгия Степановича Селивёрстова), чья судьба сильно заинтересовала меня во время одного из посещений музея Алтайской духовной миссии.

С Александром Васильевичем мы созвонились заранее и договорились о встрече в его рабочем «офисе»-столярке, находящейся в подвале нынешнего Бийского городского ЗАГСа. Когда я шёл к нему, – уже заранее предчувствовал, с каким интересом буду рассматривать личные вещи отца Петра – его Псалтирь, инструменты, верстак, некогда изготовленный им собственноручно – знал, что всё это находится у Александра Васильевича там, на работе, он всё это бережно хранит и собирает по крохам. Точно так же, как собирает документы и факты, повествующие о родовом древе многочисленного семейства бийских старожилов – Селивёрстовых.


Глава 1. Странник

По весне 1824 года к Якову Селивёрстову, крестьянину села Сторожевое Воронежской губернии, хожалый человек зашёл. Из тех, что за Урал-хребет в самою Сибирь ходят. Воды напиться спросил. Грех в таком малом человеку отказывать, Яков дал, отчего ж не дать. Зачерпнул ведро из колодца – вода мёрзлая ещё, мелкие льдинки в ведре поверху плавают, на свету отблескивают краями.

– На вот, не застудись токмо… – ковшик мужику с бани принёс.

Только потом уж и странника оглядел как следует. Мужичок обычный, неприметный с виду, одежонка на нём поношенная, видать, в дороге поистрепалась. Борода густая, давненько не стриженная. А так, с виду, татарин – не татарин, но крестик православный на шее Яков отметил.

– Издалёка ли путь держишь?

– С Алтаю самого…

– Где ж он такой Алтай есть-то, что за страна?

– Далёко… – Мужичок отпил жадно, с удовольствием, прикрыв глаза, даже на зипун по бороде вода струйкой стекла. Так жажда одолела.

– Эх, хороша водица донская! А ледяная до чего, аж зубы ломит! – только всего и сказал, напившись. Ни спасибо тебе, ни здрасте. Да сразу и спросил тут же: – А что, хозяин, может, что подсобить по дому требуется теперь. Я бы с удовольствием подсобил ныне. Да и ногам бы передохнуть дал денёк-другой. Идти-то недалёко, вроде, уж осталось. А пристал шибко… Да и плата невелика, переночевать если где положишь да накормишь чуть-чуть, и на том – спасибо тебе будет.

– Подсобить, говоришь?.. – Яков как-то со смыслом надолго задумался.

С одной стороны, вроде особо нынче и делать-то нечего. Пахать ещё рано, огород копать тем более. Но больно уж его любопытство раздирало внутри: что там за Уралом за земли такие, чем там люд живёт?.. Слыхать-то он про то слыхивал, но всё как-то краем уха, из третьих уст, а тут человек прям оттуда, сам всё видел, всё про то ведает. Да и другая потаённая думка у Якова была…

Много уж донской воды утекло, как поселился здесь прапрадед Якова. Тогда на белгородской оборонной черте для защиты границ государства Московского была крепость Коротояк построена. Сюда на вечное житьё были посланы государем переведенцы – дети боярские да казачьи, стрельцы да пушкари, а всего в количестве 500 человек. Крепость деревянная была сооружена на правом берегу Дона примерно в 440 косых саженях от устья речки Коротоячки, считая от 1 октября 1647 года, – за 44 дня. Руководил тем строительством стольник и воевода Данила Семенович Яковлев. А среди прочих переведенцев был и давний предок Селивёрстовых – человек казачьего сословия. Оттуда и корни селивёрстовские на донской земле исчисляются.

Уже в следующем 1648-м казаки коротоякские установили севернее города в 26 верстах сторожевой пост на красивом высоком донском яру. Здесь в наскоро поставленном острожке на Сторожевой поляне они поочередно и несли свой дозор. Наблюдали за всеми вражескими татарскими перелазами, всё дотошно отслеживали и обстоятельно докладывали коротоякскому атаману. А тот, в свою очередь, дальше в Воронеж воеводе гонцов слал.

Постепенно острог стал обрастать всяческими хозяйственными постройками да участками. Кто домишко срубит – всё не в общем доме ютиться, кто участок припашет под огород да улья там с краю поставит, чтоб когда и медком да медовушкой побаловаться можно было. Так со временем многие служилые и вовсе сюда на постоянное проживание перебрались, с семьями, с пожитками. Дабы не мотаться туда-сюда, времени зря не тратить. Опять же земли много кругом, возделывай – не хочу. И с повинностями в казну послабление имеется для пограничных жителей. Мало-помалу, к 1765 году у временного стоялого острога образовалось небольшое село Сторожевое – самая крайняя на Дону казачья сторожа от безвестных приходов крымцев.
В свободное от службы государевой время занимались казаки и земледелием. Хотя больше жили с огородов, да ещё коней разводили и для себя, и на продажу тоже. Пастбища здесь были богатые, луга сочные да медоносные.

Всё так бы и было, да любая вольница, она до поры до времени – вольница. Постепенно угроза со стороны крымцев уменьшалась, пока и вовсе не исчезла, границы далёко от Сторожевого ушли, да и сами казаки окрестьянились. Послабления, как это обычно бывает, – умалились, да в большинстве своём – отменились. Чего мужичков баловать, коли в их государевой службе ныне – постоянной надобности нет. Ну и началось: в казну плати, у барина тоже аппетиты растут, а Дон да речки окружные мелеть начали, и земля хуже родить стала.

А тут ещё, когда в Воронеже народное ополчение против француза собирали, в 1812-м – из губернии аж целых десять полков сформировали. Были там и мужички из Сторожевого. Якову и самому в одном из тех полков повоевать пришлось. Правда не сильно-то много он в тех военных действиях участвовал, но землица, почитай год, без хозяйских рук оставалась. Поля сорной травой поросли, да и другое хозяйство в упадок пошло. А оно ведь, как известно, запустить – дело быстрое, а наладить снова – так на то время надобно…

Ешё прошлый год женил Яков своего младшего – Стёпку на дочери соседа Савелия. Сговорились, свадьбу с соседом вскладчину сорганизовали. Да дальше решили так: выделят молодым место под избу да за год ту избу и сладят, опять же совместными силами. Но год, как назло, неурожайный выдался. Как строить, на что строить?

Пока они с Савелием затылки чесали, Стёпка вот что удумал,

– Бать, может нам с Марией за Урал податься? Говорят там переселенческим обустроиться попроще и землицы там пахотной многотно…

Ничего Яков тогда сыну не ответил, но задумался.

А тут странник…

– Под-со-бить… гово-ришь… – Яков, будто пережёвывая, растягивал слова. Всё придумывал, чем бы ему мужика задержать, чтоб опять же не без причины было. – Пойдем в дом пока, пообедаем. Проголодался, поди?.. А там видно будет…

Странник не заставил себя долго уговаривать, прошёл в сенки за хозяином.

В избе Яков жене кликнул,

– Собери-ка нам на стол чего.

Та, молча, приняла к исполнению. Картошку в чугунке варить поставила, капустки да огурчиков с подпола подняла, пока хозяин с гостем умывались. А сына Стёпку Яков ещё раньше за Савелием послал,

– Пусть свояк придёт отобедать. Да скажи, пусть прихватит там… сам знаешь чего, чтоб не на сухую…

Знал Яков, медовушка у Савелия отменная, то ли секрет какой свояк утаивал, то ли мёд у него другой какой… У Якова и своя в подполе стояла, но она до савельевской много не дотягивала. Свояк всё подшучивал над ним,

– Это у тебя, Яша, пчёлы ленивые, они до правильного медосбору долетать не желают, всё что поближе да попроще берут…

Обидно Якову было за те слова, но виду не подавал. Всё думал, со временем прознает он ту своякову хитрость. Вот тогда пригласит Савелия, попотчует своей да скажет насмешнику,

– Ну что, не токмо твои, и мои пчёлы ведают, куда летать надобно!..

Но это потом, а пока хотелось ему, чтоб и сосед странника послушал. Дети-то общие.

Сели за стол, тут к разу и Савелий со Стёпкой подошли.

– Вот… – Яков указал на мужичка, но вспомнил, что даже не спросил у странника имени. – Зовут-то тебя как?

– Тихоном меня кличут, а милка Тишей звала. – Странник ел жадно, видать, давно уже ему так сытно не перепадало. – С под Харькова я... А медовушка у вас отменная…

Усмехнулся Савелий, увидев, как Яков насупился,

– От-мен-ная… – желая подразнить свояка, протянул он. – Только коварна, зараза! Так что ты, мил человек, осторожнее усердствуй-то. Да закусывай ладом. – Знал Савелий, пьётся его медовуха легко, да потом на ноги встать тяжело бывает, задница к лавке будто прирастает.

– Это точно. – Поддержал свояка Яков. – А ты, мил друг Тиша, скажи-ка вот лучше, чего ты в тот Алтай-то ходил? По какой такой необходимой надобности?..

– Ходил-то... – Странник неторопливо дожевал картофелину. Проглотил. – Дык, миром меня мужики туда посылали, посмотреть, значит, что там и как… А то здесь-то совсем житья не стало.

– И вас тоже видать прижало!

– Ну, дык, как и вас…

Помолчали.

– Ну и как там в Алтае-то? – снова начал Яков.

– А – правда всё.

– Чего всё-то?

– А всё, что люди сказывают…

Тихон будто нарочно тянул, а Якову не терпелось,

– Ну, так и повтори, не поленись.

– Дык, слухайте тогда, – Тихон, точно нарочно, задумался, потянул немного специально, это, стало быть, чтоб нетерпение возросло и слушали с большим интересом. И начал неторопливо: – Есть там реки да озёра дюже полноводные, рыбой всякой царской кишат, в лесах зверя всякого полно без числа, а землица там – богатая, жирная… Не меряно её там, землицы той, – будто сказку рассказывал. – Местные-то казахи да кыргызы совсем её не работают, в основном скот разводят – лошадей да овец цельными гуртами держат. А иные больше промыслом живут: охотой да рыбалкой. Говорят, и золотишко в тех горах моют, но сам не видел, врать не буду. Кочуют местные семьями с пастбища на пастбище, юрты переносные ставят… А земля рук ждёт, только руки ей и нужны…

– Далёко туда, наверное… – это молчавший, с неподдельным интересом слушающий странника Стёпка голос подал. – Как пройти-то, скажи?

– Пройти-то… – Тихон усмехнулся. – Зацепило!? Ну слухай тогда, сначала до Уралу идёшь, а там за хребтом в сторону Томской губернии… А там… щас, покажу вот… – Он полез в свой мешок, достал оттуда грамотку, аккуратно скрученную, завёрнутую в чистую тряпицу.

– Чего ж это? – и Савелий интерес проявил.

– А то не видишь, грамота подорожная…

– Дык, ведь читать её, поди, надобноть? А кто ж ныне прочтёт-то, у нас из грамотных писарь один, да и тот ныне в отъезде будет...

– Дык-не дык… – передразнил соседа странник. – А пишут-то там вот про что…

И он медленно зашевелил губами, читал по слогам, но внятно и толково, часто останавливаясь, выдерживал паузу, то ли сам отдыхал от непривычного труда, то ли чтоб у слушавших его Якова, Савелия да Стёпки всё прочитанное в голове отложилось лучше,

– Значится так: «…От Бийску идите вверх Катунью, у места Сростов спросите Петра Важинова… а тот вам путь укажет туда, где есть потаённые пещеры… а потом недалеко от сих и снеговые горы распространяются в десять вёрст вышиною… На оных снег не тает никогда… а за сими горами есть в Уймыне-степи деревня Окуленка… а в ней построена часовня, при которой уставщиком инок схимник Иосиф… Если вера крепка, сей схимник укажет путь… где от них есть проход в Китай-царство… и далее в Беловодскую землю…»

Когда закончил, осмотрел их внимательно. Сказал:

– Ну, так вот как-то…

– Да-а… – протянул Яков.

Савелий и Стёпка промолчали.

– Ну, а как насчёт подсобить? – спросил Тихон о своём после затянувшейся паузы.

– Ты ведь амбар крыть собирался?.. – Яков Савелия спросил.

– Со-бирал-ся… – Савелий понял куда Яков клонит, но не очень-то поторопился с решением.

– Ну, вот и помощник тебе есть.

– Что ж, пу-щай по-мо-гает… коли охота есть… – наконец согласился Савелий.

Отец с сыном засиделись заполночь.

Перед этим Савелий забрал Тихона к себе, совместно решили, что тот перебьётся пока в свояковой баньке. Там, если что и подтопить можно, чтоб не замерзнуть, да и полок у него в баньке широкий, на нём и ночевать вполне удобно. Хоть и чувствовалось, не сильно доволен свояк таким «подарком» от Якова, однако, с другой стороны, глупо ему было от помощи отказываться, амбар-то и, правда, крыть надо быстрее, а то скоро заботы весенние захватят, совсем не до амбара будет.

А Стёпка с отцом всё говорили и говорили:

– Значит, решил?

– Решил…

– Ну, не торопись. Видно будет… – спокойно отвечал Яков.

А сам думал: «Стёпка – молодой, недавно восемнадцать стукнуло. Парень работящий, сметливый, и руки из нужного места растут. Да и Мария баба крепкая. Даст Бог, они на новом месте обустроятся да заживут, а то здесь совсем невмоготу».

Думы да разговоры. О многом переговорили отец с сыном. Стёпка горячился, настаивал, чтоб не мешкать, весна, вот-вот, а там и лето, летом-то сподручнее перебираться. Вон, странник говорит – зимы там за Уралом лютые, не в пример здешним. До зимы бы поспеть надо – до того Алтая. Яков и не возражал, но настаивал, чтоб собрались основательно. Лошадь с телегой он даст, что-то из одежонки да домашнего скарба они с Савелием соберут, продукты какие, ещё что…

Однако, разговоры разговорами, но медовушка своё взяла, в сон мужиков потянуло. Разошлись по комнатам, отец к себе, а Стёпка – в пристрой, где они с Марией обитали. Пристрой наскоро к дому приделан был, как времянка, они его сразу после свадьбы с отцом и срубили, но теплый. И камелёк в нём сложили, времянка – не времянка, а в холоде жить – кому понравится.

Разойтись – разошлись, но так и не уснули. Когда Стёпка к себе зашёл, Мария не спала. Ждала его. Не только приласкать. Она, конечно, всё слышала, всё понимала, – их со Степаном судьба решается, но в разговоры мужицкие не вмешивалась, вот придёт Степан, всё сам и расскажет. Так оно и вышло. Всё он ей поведал: и что странник говорил, и что с отцами порешили, и что сам удумал. Она выслушала и со всем согласилась. Понимала, так уж ей по бабской своей должности положено во всём с мужем соглашаться – куда он, туда и она, как нитка за иголкой.

Не уснул и Яков. Рядом блаженно посапывала жёнушка, а он лежал и думал. Решили… Верно, ли? Понятно, Стёпке хочется быстрей хозяином себя почувствовать. Молодой ещё, горячий. Ну а он-то правильно ли сына поддержал?

Почему-то вспомнилось, как осенью яблоньки пересаживал. От свата тогда саженцы брал. Одну молоденькую – первогодку, а вторая плодоносить уже начинала.

– Чудишь, Яша. – сказал тогда Савелий, – Мне не жалко, но не приживётся та, что с плодами…

Как в воду свояк глядел, молодая по весне ото сна отошла, встряхнулась, листочки на ней проклюнулись зелёные. А вторая так и не поднялась, засохла. И к чему то вспомнилось?


Глава 2. Похороны да сборы

Так уж Яков привык да и Степана так приучил: сказано – сделано. Как бы там мать не вздыхала, не причитала – решили, значит, и быть тому.

Собирались основательно, как батя настаивал. Да Степан и сам понимал, путь не близкий – мало ли что дорогой случиться может. Телегу они с отцом новую сделали. Яков иногда подрабатывал этим промыслом – соседи ли заказывали, а иногда и на продажу телеги мастерил. В Коротояк на ярмарку вывозил.

– Ну вот, Стёпа, ладная у нас телега вышла, – сказал, когда закончили. – Надёжная. До самого Алтаю того на ней и доедете. Да и тебе – польза-наука в том будет. Там-то, на новом месте, с чего-то начинать надо. А теперь вот и сам телегу сладишь, если что…

Насчёт лошади решили: Степан Буланку заберёт, а отцу Ворон останется. Буланка кобыла только на вид неказистая, на деле же – ладная, жилистая. А Ворон – хоть и не жеребёнок уже, но не совсем окреп пока, от Буланки он, еёный выкормыш. Для дальней дороги пока не гож Ворон, а здесь, у отца по хозяйству постепенно втянется, привыкнет.

Сват, тот тоже без дела не сидел, подсуетился, съездил в Коротояк к знакомому писарю. Узнал, что и как. Так писарь ему сказал, что ещё в 1806 году «Положение о переселении крестьян…» было принято. Все переселенцы там разделены на казённых и собственных.

Казённых, то ссылка в сибирские земли поставляет. А ссылают больше всего в Тобольскую губернию в специально построенные за счёт казны поселения. Собственные же переселенцы могли селиться по своему разумению в любых, обозначенных в указе, местах. Им, переселенцам этим, значительные льготы перед казной положены: на 5 лет освобождали их от платежей податей и от выполнения всяческих повинностей, кроме рекрутской. Да, по прибытии на место, ещё и ссуду от казны давали, аж на 15 лет.

А дополнительно к тому в 1822 году указ вышел «О дозволении казенным крестьянам переселяться на земли сибирских губерний». Этим указом переселение разрешалось всякому, на ком не было недоимок и кто не подлежал рекрутскому набору. Правда, здесь же оговаривалось: «без всякого правительственного содействия». Да и Бог с ним, с содействием, не сильно-то его дождёшься. Главное, чтоб не мешали. Уже привыкли мужики своим умом жить да только на себя и надеяться. А правительство да государство что? Они сами по себе.

Вот в 1812, когда Яков в ополчении французов бил, то командиры говорили за Россию… Знамо, командиры те из бояр были да из дворянского сословия – за Россию… Его-то Россия – дом евонный, семья, детишки, землицы, вот, надел… Сторожевое родное, Дон-батюшка… А их Россия… бояре, воевода… – у них свой резон. А дальше… – об этом и думать ему не положено!..

Из бумаг тоже Савелий узнал – для переселения требовалось согласие общины. Такое согласие он у коротоякского писаря выправил: де, следует казачий сын Степан Яковлев Селивёрстов с женой своей Марией Савельевой для поселения в Сибирь, на вольные хлеба, а община тому препятствий не имеет… Пришлось, правда, за то оставить писарю пуд муки да четверть медовухи, но где ж, в российских чиновных ведомствах, без «благодарности» обходилось когда. Зато теперь-то бумага есть, значит, у молодых препон в пути не будет, никто из государевых людей их не остановит, не попрепятствует.

Писарь коротоякский, хоть и бумажная душонка, а Савельевы старания от души оценил, посидели они со свояком крепко. Как потом Савелий рассказывал,

– Свёз, значит, я муку, куда он сказал. Женка его у меня приняла всё. Дотошная такая бабёнка, даже взвешала всё аккуратно… А вернулись с писарчуком в контору, я ему и говорю: «А не хотите ли, Прон Семёныч, медку нашего домашнего отпробовать?» А он, молча, ящик стола открывает и стаканья достает. Так и давай мы с ним пробовать, ему-то я поболе наливаю, себе мене. Ехать, мол, мне ещё далёко. А он и не возражает. Раз попробовал – не распробовал, два… три… А потом, видать, до ветру ему приспичило, а он и подняться не может!..

Яков знал эту слегка насмешливую манеру свояка, шутил тот всегда, по поводу и без повода. Но в этот раз, смеяться Якову совсем не хотелось, и так забот полно. Он повертел в руках бумажку добытую свояком, внимательно осмотрел её со всех сторон: чего там написано – всё равно не понять, не обучен. Но вот она печать, орёл – всё чин по чину. Остался доволен,

– Вот и ладно…

Всю весну собирались. Да всё ж задержка случилась, непредвиденная, но куда деваться. Жена Савелия, матушка Марии Богу душу отдала. На двор за водой пошла, ведро в колодец опустила, зачерпнула, да тут же у колодца села, потихоньку так, и преставилась сердешная. Давно она недомогание то чувствовала, но в себе всё носила, говорить про то никому не спешила, даже родным.

Савелий, хоть и переживал сильно, да виду не показывал, держался. Да и не до того было. Схоронить – не воды испить, дело хлопотное. То нужно, то… Бумагу о смерти справить у писаря, с мужиками сговориться, чтоб могилку выкопали… Яков-то, по-родственному, первый помощь предложил,

– Ты, Савва, про гроб голову не ломай. Смастерим мы дом твоей Глаше со Стёпкой…

–Спасибо, Яша. Доски там, в сарае у меня возьмете. Сухие. Давно приготовленные, как знал…

– То никому не ведомо. Кроме Господа. – Вздохнул Яков. – Каждому свой черёд…

– Так оно… так. – Савелий не возражал.

Весь следующий день Яков со Степаном гроб ладили. Поначалу мерку с Глафиры сняли. Женщина она видная была, крупная, нельзя, чтобы гроб ей тесен получился. Как-никак навечно дом этот делают, пусть уж удобно ей будет в нём лежать.

Доски все начисто прострогали, потом по длине вымерили, запас дали на пядь с кувыркой, ширина тоже с прибавкой пошла, а высоту колоды в аккурат на три доски сделали, да крышка на две. По форме четырехгранник, как положено. Внутри постель набили мягкой стружкой. Словом удобный дом получился, спать в нем рабе божьей Глафире вечным сном.

А уж материю скроила как надо да обшила всё сверху да изнутри Мария. Сильно уж она по матушке убивалась, плакала всё. Сидит шьёт, а слезы прямо на шитье и капают. Степан утешить жену хотел, да Яков придержал его,

– Пускай. Пусть выплачется девонька. Мать ведь!..

Что ж, отцу оно, конечно, виднее, по всему – прав он.

В день похорон, Мария вообще сама не своя была, у гроба сидела, бледная вся, видно, что не в себе. Степан не то чтоб постоянно рядом был, но смотрел внимательно, не дай Бог, худа бы с ней не приключилось. Подойдёт, постоит рядом да в сторонку, но глаз с жены не спускает.

Тут бабы постоянно приходят – уходят. Причитают всё:

– Ой, Глашенька, ой родинка ты наша!.. Горюшко-то како!

Степану и самому не по себе от их воя, а Марии каково!.. Была бы его воля, сказал бы им, чтоб молча заходили прощались, да только нельзя, так уж заведено.

Из избы гроб мужики на руках вынесли. За ворота. Там на телегу погрузили да на кладбище повезли. Когда подъехали, могилка ещё не готова была. Заминка случилась. Старший из копальщиков объяснил Савелию,

– Ты уж не серчай, хозяин, земля сверху оттаяла на лопату, а дальше ещё мёрзлая шибко, пришлось долбить.

Савелий как-то обречённо рукой махнул. А когда крышку забили, гроб опустили, Яков заметил – совсем свояк расклеился. Горсть земли бросил в яму, отошёл в сторону и голову опустил.

Яков к нему подошёл:

– Держись, Савва.

А тот только молча головой покивал.

– Мы с тобой… – хотел Яков что-то ободряющее сказать, да не нашёлся. – В общем, держись…

– Тяжко, Яша! – Савелий точно что-то застрявшее в горле сглотнуть пытался, так с трудом говорил.

– Тяжко…

Поминали Глафиру у Савелия в доме медком знаменитым да щей наварили и кутьи. Постепенно как-то повеселели гости. Оно ведь всегда так, поначалу за столом лица у всех скорбные да постные, а как медовушка разойдётся по крови, так краснеть да веселеть начинают. Даром что поминки, а то бы и запели, глядишь. Впрочем, так оно и верно: человек к Господу переселился, чего долго скорбеть по нём. Его-то испытания на том закончились. А то, что Глафира в рай попадёт, никто из соседей и не сомневался даже, хорошая баба была, добрая да спокойная, вот и дочь вся в неё.

По всему, Савелию хошь – не хошь за столом сиди. А дочь в другую комнату ушла, немного погодя и Степан за ней. Тоже утомился он от всей суеты этой, тоже за день набегался.

Поглядел на жену, лежит Мария – глаза в потолок, в одну точку куда-то.

– Машенька!

– А… Что? – очнулась будто на миг. – Ты прости, Стёпа, пройдет это… Дай полежу я.

Понял Степан, не след сейчас жену тревожить, пусть переболит.


Глава 3. Переселенцы

Однако всё одно, как Яков со Стёпкой загадывали, так в аккурат к лету и собрались. Это – взяли, то – не забыли… Женка Якова охает, суетится, где и всплакнёт слегка, а Яков с Савелием спокойные, деловитые… Савелий тот вообще молчит больше, после смерти жены. А вот Мария, та какая-то безразличная, будто отрешённая от всего, сильно переживает девка. Мать вот… а теперь ещё ехать незнамо куда, за какой такой долей?.. Стёпка, напротив, тоже спокоен, как мужики, да и как иначе, на него нынче вся ответственность ложится, за них с Марией. Только суетлив немного, по молодости. Вот уже и погрузили всё, Стёпка Буланку понукнул легонько.

– Ах, ты!.. – Яков себя по лбу хлопнул. – Стой-стой! Погоди-ка! Сейчас, вот…

Убежал в сарай, тут же вернулся. В руках топорик,

– На вот, – сыну протянул. – Сгодится. Куды без него!

Отцова правда. Топор-то и не положили, даже дров в дороге нарубить нечем. Взял Степан топор у бати, в телегу кинул. Ладный топор, памятный. Когда доски на гроб готовили, Степан поначалу другим топориком тесал. Да мозолей себе натёр. Яков увидел то, свой ему отдал, этот. Попробовал Степан, а топорик как влитой в руке лежит. Отец усмехнулся,

– Вишь, вот оно как значит топорище-то правильное насадить…

Почему правильное, не объяснил, а Степан спросить не удосужился. Но слова отцовы на память легли.

– Ну вот, теперича пошла! – это уже Яков Буланку понукнул.

Много раз Степан от старших слышал, что велика Россия-матушка. Но представить себе того не мог. Сам-то он дале Коротояка никогда не бывал. А здесь всё дороги, дороги без края, степи бесконечные, леса великие… а там за лесами и Урал-хребет поднялся. Слов нет – велика! – кажись, конца и краю России этой нет!

Когда Урал переходили, Степан приметил – горы старые, невысокие, но чудные, красивые шибко. В своём-то Сторожевом Степан таких не видел. И реки там другие, поменьше вширь будут, да быстрые, бурливые, беспокойные, не как их Дон. Ещё, люди говорили, здесь в горах и золотишко попадает, да камень люди добывают, из которого украшения всякие диковинные мастера точат, малахитом тот камень зовётся. И это Степану с Марией в диковинку. Сколько нового сразу на них навалилось, всё за раз мыслями и не охватишь.

Многие люди в ту пору тем путём шли: и семьями, и в одиночку… и на повозках, и в пешую – самоходом. Потому и старались держаться большими обозами, вместе все. Вместе оно завсегда ловчее, и помощь какая понадобится – люди рядом, опять же, если что, от лихих людишек сподручнее оберегаться.

У кого-то грамотки Степан видел такие же, какую давеча у странника, у кого и карта откуда-то перерисованная, с разными тайными обозначениями… На ночь останавливались, готовили пищу, костры разжигали. Чаще всего у костра по нескольку телег кучковалось, опять же сподручнее.

Говорили обо всём, но чаще всего в разговорах – Беловодье, не громко стараются упоминать, как бы втайне, и самое разное о том Беловодье сказывают. Не разберёшь, где там правда есть, а где и вымысел. Вот, де, есть землица вольная, заповедная, где-то в Уймон-степи, от всех глаз лихих да ветров буйных с четырёх сторон хребтами горными укрытая, реками да лесами отгороженная.

Кто-то так говорил: «Первым Бочкарь туда пришёл, стал землю возделывать, а земля хорошая, плодородная, потому после и другие селились». Кто-то спорил: де, Атамановы первые были. Будто шли они с Кузнецка, шли всё дальше и дальше и дошли до гор неприступных. И пути им боле не было, горы да Аргут-река путь преградили. Долго сам старший Атаманов с высокой горы рассматривал округу. И наконец увидел обширные просторы вверх по Катуни. Это, де, и была Уймон-долина. А когда до того места добрались, очень оно им понравилось. Леса здесь было видано – не видано, а зверя, рыбы и дичи несметное множество… Рыбу ловили прямо ситом и руками, птицу – силками волосяными. Первые два года Атамановы те только мясом и рыбой питались, хлеба совсем не сеяли…

И ныне там, по рассказам знающих людей, есть православные исконной веры, платят царским людям за вольность свою ясак, а других податей и оброков не несут и рекрутчины не знают, а живут в стародавней Божьей вере христианским миром, а суд старики правят…

Слушали Степан с Марией те байки у костров, интересно было, ясно воображали они себе и то таинственное Беловодье, и людей тех вольных, и земли те богатые да плодородные. И верить невольно хотелось, что так всё оно и есть.

Долго ли, коротко ли – почитай, год до того Алтая добирались. Ну, чуть поменьше… Где остановятся, наймутся к кому подработать пропитания какого, где просто так, передохнуть себе дадут. Путь тяжёл им стал.

Уже за Омском в степях казахских беда случилась. Буланка с яра оступилась, да так сильно, что хребет напрочь сломала. Больно Степану было смотреть, как лошадь в судорогах бьётся. Пришлось добить. Марию он подальше отвел, негоже бабе на такое смотреть. Вещи туда же снес. Сам пошел тушу освежевать.

Недалече от того места семья казахов стойбище раскинула. Договорился он со старейшиной, что те мясо заберут, шкуру. Телегу и вещи кой-какие тоже на продукты обменяют, а дальше они с Марией пешком потопают. Когда скарб глядели, старик, было, и на топорик глаз положил, сильно топорик ему приглянулся, но Степан не отдал,

– Прости, дед, отцов тот топорик…

Зато узнал он у старика, недалёко здесь есть село Камень, стоит то село на Оби-реке. Там-то можно к кому-нибудь из зажиточных мужиков в батраки наняться. Так они с Машей и решили: досидят в Камне до конца зимы и дальше вглубь направятся.

В Камне нанялся Степан к одному мужичку крепкому. Работы у того много было, нужно было к весне подготовиться, кое-что из построек хозяйственных на дворе выправить. А Мария помогала жене хозяина по дому да с малыми нянчилась, у хозяев их четверо было малых, да девка на выданье и парень – тоже жених.

Пока там жили, Степану с хозяином, Евтифеем Калинычем пришлось несколько раз за лесом для строительства ездить. Утром рано, с сумерками ещё, отправлялись они в дальние поселения вверх по Оби, где можно было с мужиками задёшево лес сговорить. Грузили на телегу помногу да в Камень привозили. А один раз договорились загодя с мужиками, взяли у них сруб под избу – Ефтифей-то старшему своему в то время свадьбу готовил, загодя, основательно, чтоб потом не в тесноте молодым жить – договорились так, как только лёд на реке сойдет, плоты из этих брёвен мужики свяжут, да по воде до Камня сплавят.

Теперь у Степана и вовсе время осмотреться было, стал он приглядываться, как люди вокруг живут, чем промышляют… Вперемешку с русскими жили здесь в деревнях местные алтайцы да казахи, из тех, что на земле к тому времени осели. Пока немного таких было, но они уже настолько сблизились по своему образу жизни с переселенцами, что власти тут же, наскоро «уравняли» их в правах с государственными крестьянами: как об этом было прописано в «Уставе об управлении инородцев…» от 1822 года – «во всех податях и повинностях».

К тому же многие из «иноверцев» стараниями православных миссионеров принимали христианскую веру, крестились и, наряду со своими божками, всё больше теперь обращались к Богу единому и истинному. Забавную картину один раз Степан наблюдал, когда ездили они с хозяином к знакомому алтайцу за мясом.

Алтаец этот был из оседлых, крещёный, а родич его кочевал, держал баранов. Договорились, что Бронтой к их приезду попросит родича своего обменять трех баранов на муку. Когда приехали, Бронтой переживал, родич запаздывал. В конце концов, так он разнервничался, что взял деревянного алтайского божка, пошёл на двор и высек идола прутом, будто мальчишку, да бросил за сарай в заросли крапивы. Потом сам в избу вернулся, перекрестился на иконку Божьей Матери в красном углу. К вечеру родич Бронтоя всё же приехал. Забили трёх баранов, как сговаривались. Хозяйка Бронтоя мяса наготовила, гостей угостить, а сам он пошёл за сарай, принес назад идола, губы ему кровью намазал – усластил, да поставил здесь же, в красный угол рядом с иконой.

Покоробило это как-то Степана, хотел хозяину высказать, да заметил жест Ефтифея, тот подмигнул ему и прижал палец к губам, молчи, мол, так уж у них заведено.

Приметил Степан и другое: новообращённые те быстро перенимали у русских главное в оседлом укладе – навыки земледелия, и всё меньше и меньше отличались от них своим жизненным распорядком. Особенно это было заметно в равнинных лесостепных районах. И те и другие землю обрабатывали по старинке. В основном господствовало трехполье: весной яровые высевали, по осени, под снег – озимые, часть земли под пар оставляли. В подтаёжной зоне использовали ещё и подсеки – вырубали участки леса под пашню.

Пахали землю так же, как у них на Дону, деревянной сохой с насаженным на неё железным сошником. Боронили деревянными боронами, использовали такие же серпы и косы… Сеяли всё боле ячмень, овес, пшеницу, ещё – просо и гречиху. Возделывали лен и коноплю, хмель и табак. Словом, жизнь здесь проистекала так же, как в Сторожевом, да не совсем так…

Чем больше Степан смотрел, тем больше в этом убеждался. Природа здесь другая, более неприветливая да суровая. Особенно зимы. Порой снегу так наметает, что одни крыши из сугробов торчат. Никогда у себя в Сторожевом Степан такого не видел… А с другой стороны в огородах – те же капуста да морковь, огурцы да редька… Да, жить везде можно, делал он вывод, были бы руки да голова на плечах.

А как про Дон Степан вспоминал – сердце ныло, как там мать, батя?.. Отец, наверное, что-то во дворе сейчас ладит, телегу, поди, на заказ собирает, мать по дому хлопочет, после зимы порядок наводит – стирает да убирает…

Вспомнил про дом родной и затосковал ещё боле. Как бы ни было хорошо у чужих, а всё своего хочется. Ведь за тем и шёл сюда, и чем дальше, тем больше думка эта Степану покоя не даёт. Пора бы и ему к месту прибиваться. Решил он с Ефтифеем об этом посоветоваться, хоть и богат мужик, но совестлив да умён, может, что дельное и подскажет.

Одним разом они с хозяином далёко, в Барнаул, поехали, была у Евтифея там какая-то своя нужда. Он не особо про то говорил, просто сказал:

– Поехали.

А Степану что, хозяин сказал, он собрался – и в путь. Дорога дальняя, вот и решился Степан спросить Ефтифея о больном. Задумался хозяин, видимо, сам хотел об этом поговорить, но пока преждевременным считал, до тепла, видно откладывал. А тут вопрос в лоб, хочешь – не хочешь, отвечать надо.

– Думал я уже про то, Стёпа… Помнишь мужичка, что лес в конце весны сплавить должон. У него в Бийске при управе брат служит. Авось, он и поможет. Щас, только вот лед сойдет, он плоты и пригонит. Там сговоритесь, а потом вы с ним же до Бийску уехать сможете...

– Благодарствую, Евтифей Калиныч, на добром слове. И за совет тебе спасибо!.. – Степан благодарил искренне, действительно засиделись они с Марией в чужом дому, пора и к месту путь держать.

Когда в Камень вернулись, он Маше всё это рассказал. Та тоже согласилась, даже обрадовалась, действительно, намучались, пора. И незачем далёко искать, в Беловодье то пробиваться, лучше сделать, как Ефтифей советует, жить-то везде можно, главное, чтоб в своём дому.

Вот уже и лёд с Оби почти сошёл, нынче-то только мелкая шуга по реке местами проплывает. Стоит Степан на берегу, на воду смотрит. Вода нынче большая, весенняя, мутная вода. Луга в пойме все залило, потом, когда сойдет вода с этих лугов, там, в ямках старицы останутся, а в них рыбы полно – стерлядь, судак, щука… Мужики тогда запасы рыбные пополнят, почитай на год.

Да, широка Обь-река под Камнем, много шире, чем Дон у Сторожевого. И норов у неё, хоть равнинный, но иной, сколько воды в своём теле несёт, далёко, аж до самого северного океана. Степан поймал себя на мысли, что с нетерпением глядит на реку, скоро ли шугу всю прогонит, скоро ль те долгожданные плоты объявятся?

«Ну, ничего-ничего… немного теперь осталось… потерпеть только слегка надобно…» – сам себя тут же и успокаивал.

Плотогоны в середине мая нагрянули, не один мужик тот, с помощниками, одному бы ему с теми плотами не совладать. Шумно, весело нагрянули. Плоты причалили, да на берег вытащили, и в разгул пошли. Три дня мужики самогон кушали да песни на берегу орали, только к утру четвертого дня успокоились. А как проспались, и поговорил Степан с мужичком тем.

И дальше всё по Ефтифееву случилось. Пока гуляли мужики, помог Степан хозяину лес на двор с Оби свозить да в дорогу скоренько наладился.

– Ну, давай… – Ефтифей Степана обнял на прощанье. – Там вам продуктов немного собрали в дорогу…

– Спасибо!

– Топор-то не забыл? – усмехнулся.

– Взял, – Степан тоже улыбнулся в ответ, надо же, давно, между делом как-то рассказал он Ефтифею про отцов топорик, про то, как дед-казах его у Степана торговал, но, видать, тот всё запомнил.

– Значит с добром. Может, свидимся ещё.

На том и расстались.

По дороге Степан всё мужичка расспрашивал, как обустроиться лучше, можно ли ссуду взять…

– Не боись, обустроиться помогу, коли Калиныч за вас просил. Он человек уважаемый, мне ему отказать неправильно будет. А со ссудой, забудь…

– Это почему? – удивился Степан. – Указ ведь был – «из государственной казны…»

– Указы, их в столицах пишут. А столица, она – далёко. Потому то, что из казны денежки уже давно в карманы чиновных людей легли. Ну, лес… поговорю с братом, похлопочет, чтоб выделили из казенного. А деньги… Забудь.

– Да ты што, неужто можно? Неужто совсем чиновные совесть потеряли!?

– У нас тут в Бийске недавно скандал был, – сказал мужик после долгой паузы, видно, размышлял, нужно говорить об этом новому знакомцу или не стоит. – Коменданта нашего полковника Шепелова из чинов разжаловали. Он пьяница и развратник, сказывают, не токмо денежки казённые присваивал, те, что ему военное министерство на строительство приюта для сыновей отставных солдат и казаковвыделяло, но, шельмец, ещё и иконы да другую утварь из церкви украл. Впрочем, пошумели так, для острастки другим. А Шепелова того – тихо от службы отставили, без пенсиона и права мундир носить. И всё. А ему – как с гуся вода. Он себе уже давно на пенсион отложил… Вот так. Коли из храма Божьего тащат… А ты говоришь, казна!

В Бийске тоже всё по говоренному получилось, как мужик сказывал. Оформили всё быстро, брат его и помог. Степан участок огородил, лес привёз, да начал дом строить. Помощника нанял, деньги кое-какие были, из тех, что Ефтифей с ним расплатился. Молодец, хозяин, не обманул!

Пока лето, они в сарае у того артельного перебивались, а к осени и вовсе в свой дом переехали. Дом почти уже готов был: и стены, и крыша, и – главное – печка.

Поселились, да понемногу обживаться стали.


Глава 4. Георгий

Худо ли бедно жили Степан с Марией, скорее – обыкновенно, как все. Рожала Мария регулярно раз в три года. Вот так за сорок лет восьмерых сыновей и нажили: Георгий или Егорка, Андрей, Тихон, Семён, Алексей да ещё Алексей, который горбатый – в детстве парнишка с печки упал, спинкой шибко ударился, с той поры у него горбик и стал расти – и ещё Илья да Григорий. И это, не считая тех, что в младенчестве померли, впрочем, в те годы это обычным было. Ну, а эти восемь – живы здоровы, все как один Селивёрстовы и все – Степановичи.

У Марии хлопот много по дому: готовка, стирка, да и огород, в основном, всё на ней. Припасы на зиму… Опять же дети. Сам-то Степан Яковлевич по плотницкой части приноровился, где с артелью, где сам по себе – избу ли, баньку ли кому срубить, сарай ли поставить, словом, зарабатывал, им хватало. Конечно, день на день не приходился, но в основном не бедствовали. Да и прикипел он к этому делу, лесу здесь полно всякого: и сосна, и берёза, и пихта, и лиственница, да кедр ещё… – строй да строй. Не то, что у них в Сторожевом, там-то строевой лес издалёка возили.

Тележный промысел Степан тоже не бросал, телеги здесь в ходу были. Многие окрестные мужики свозили урожай в уездное село Енисейское, вверх по Бие. Вся хлебная торговля там сосредотачивалась. Зерно ссыпалось купцами и потом отправлялось на пароходах в Томск. А для того, чтобы зерно им дешевле обходилось, купцы выплачивали мужикам в августе, накануне Яблочного Спаса хороший задаток. Цена на зерно тогда же и оговаривалась, независимо от урожая. Вот тогда-то, обыкновенно, у Степана был неплохой приход на телегах. Ехали к нему мужики из Марушинской, из Ложкино, из Сверчкова… Из Воеводского ехали, со всех Чемровок, с Карабинки… – словом, со всей Енисейской волости Бийского уезду. Кому просто короб поправить надобно, кому колеса заменить, а кто и вовсе за новой телегой приезжал.

Как-то по этому делу заехал к нему Роман Григорьев с села Марушкинского. Разговорились. Роман оказался хорошим рассказчиком, пока Степан колёса новые ставил, многое успел ему поведать. В основном-то, в Марушкинском из старожилов все ссыльные из России. И только на окраинах села, по косогорам селились татары-рыболовы. По левую сторону реки был лес непроходимый, а по самой реке согра и топи. А теперь и левое побережье заселять стали. В основном «самоходы» рязанские да воронежские. Старожилы их сразу не очень-то привечают. А как только внесёт новый поселенец определённую сумму денег или вина на сборню, так общество загуляет и примет его скопом в общину. А там бери землю, паши, сколько «захватишь», и земля это твоя, никто на неё не посягает до тех пор, пока ты её обрабатываешь. Перестал пахать, земля опять – ничья, вольная…

– А сам-то не из воронежских будешь? – спросил Степан мужика.

– Не-а, с рязанских мы. Село Зыково, не слыхал?

– Не слыхал. А из воронежских есть кто у вас?

– Прошлым годом три семьи приехали. Может, спросить у них что?

– Узнать хотел, может, моих кто-то знает. Сторожевое, недалеко от Коротояка, Селивёрстовы?..

– Узнаю.

А на следующей неделе снова заказчик с Марушкинского к Степану приехал, как раз один из тех, воронежских переселенцев. Телегу попросил сладить. Степан и у него про родителей спросил. Мужик хмурый, неразговорчивый попался, а может, и озабочен был чем.

– Нет, не знаю, – только и сказал.

– Жаль, – опечалился Степан.

Сильно хотелось об отце с матерью услышать, живы ли?.. Но понял, отдаляется родина, а возвратиться туда – никаких сил теперь не хватит. Понял, и успокоился – принял как должное.

Вот на брёвнышке сын Егорка сидит, смотрит внимательно, как отец доски рубанком выглаживает. Интересно ему, в диковинку. Ровно идёт под отцовской рукой рубанок, надёжно и твёрдо. А вот стружка из окна в подошве, она по-разному завивается: какая – завитушками, точно кудряшки у соседней девахи Мотьки, погодка она Егоркина; а с какой доски стружка мелкими злыми иголками щерится, точно зубы у ихнего кобелька-Дона, когда тот на чужих скалится. Доном-то кобеля отец окликает, говорит, река такая далёко в России есть, откуда они с матерью сюда приехали. Река та – почти как Бия, но только поспокойнее, поравниннее будет. Отец рассказывает про то, а Егорке – в диковинку, что за Дон такой, где это «далёко» находится?.. Чудно!

Егор недалеко от кучки стружек сидит, чувствует их запах. Смолистый такой запах. Отец всё примечает, видит как Егорка носом тянет, спрашивает,

– Вишь, как пахнут? – внимательно смотрит на сына – любопытный! – Это вот сосна… Свежая еще. Потому и запах такой сильный.

– А в баньке у нас так же пахнет! – сын рад, что отец на него внимание обратил.

– Правильно приметил, – Степан одобрительно хлопает его по спине. – Банька-то у нас внутри сосной и обшита…

Оба довольны, Егор от похвалы отцовой, а Степан от сыновней сметливости да наблюдательности. «Мал совсем, пяти пацану нет, а шибко приметлив», – удовлетворённо думает он.

Пока Степан ходит в сарай за досками, Егор тут, во дворе, рубанок пробует. В рост дотянутся до верстака пока не может, поэтому доску на земле рубанком гладит. Старается отцу подражать. Но упора доске нет, рубанок прижимается плохо, скользит, соскакивает. И стружка из окошка не лезет. Степан стоит в дверях сарая, смотрит за стараниями сына. Со стороны смешно, но Степан вида не подаёт. Егорка его пока не видит, пробует ещё, но результат один. Тогда Степан выходит к сыну,

– Что, не получается?

– Не шибко… – соглашается Егор.

– А то давай, вместе.

Отец кладет на верстак свежую доску, упирает её, подставляет к верстаку лавку, ставит на неё Егорку. И вместе с ним, сам нажимая на рубанок, ведёт по доске.

– Гляди-ка! Гляди! Вота, стружка! – радуется Егор.

– Стружка. – соглашается отец. – А какая стружка, что за дерево такое?

Егор берёт завиток, нюхает,

– Сосна?..

– Верно, сосна! – теперь уже и Степан радуется, не особо скрывая это.

Давно уже подметил он за сыном этот интерес к плотницкому делу. Когда по огороду что или по дому помочь, Егорку не дозовёшься, но только он с деревом заниматься начинает – сын тут как тут. Может часами сидеть смотреть. А то возьмет стамеску и что-то увлечённо ковыряет в сторонке. Иногда среди прочего кедра попадалась, так Степан все обрезки с этих досок откладывал. Специально для сына, отдельно в сарае. Всё равно бросовые, а так какая-никакая, а польза. Кедровую-то дощечку пацану ковырять проще.

Как-то подглядел, чего там Егор творит, на доске рисунок – не рисунок, но вроде птица на ветке сидит. Пригляделся: «А что, похоже», – подумал. А у сына спросил,

– Что это?

– Птичка-синичка…

– Синичка?

– Ну да, они зимой к нам на окно прилетали, помнишь?

Как не помнить, точно прилетали, Степан к окну тогда специально кормушку приделал и семечки в неё постоянно подсыпал, а то и хлебушка покрошит или сальца нарежет. Вот и слетались синицы к кормушке, и им хорошо, не голодно, и детям в радость, смотрят через стекло, как птички корм клюют. А когда и кот Васька, сядет на подоконник, за синицами наблюдает, а достать не может, стекло мешает. Он бедный аж изводится весь: сидит-сидит, вскочит, походит нервно по подоконнику, поурчит недовольно, а сам на хозяина оглядывается, мол, что за непорядок, столько птиц, а не достанешь, почему окно закрыто?!

Повертел Степан в руках дощечку Егоркину и решил, вот, будет денег поболе, он обязательно Егору инструмент купит. Видел он у столяров, что по наличникам да рамкам узорным работают, резцы да стамески разной формы специально, чтобы узоры сподручнее резать было. А работают те мастера в основном с кедром, у кедра и узор красив, и цвет на срезе приятный, да и режется он легко, волокна древесины мягкие и податливые. Правда и стоит тот инструмент недёшево, но ведь не для баловства, для дела.

К Рождеству сыну инструмент и справил. Егоркиной радости предела нет, и Степан доволен – угодил. А сыну тотчас инструмент опробовать нужно, в сарайку побежал за дощечкой. Забрался на печь и затих. Степану любопытно, он к сыну заглянул, у того на доске угольком узор начертан, сидит, стамеской режет, сосредоточенный весь, аж взмок, и не до чего иного ему дела нету. Листики какие-то, цветы. Проведёт Егорка резцом по краю линии, глядишь, листик выпуклый получается, оживает будто. Не стал Степан мальцу мешать, во двор вышел дров поколоть. Взял колун да ненароком на старый отцов топорик глянул, тот рядом лежал. Да, дела…

Коли так оно складывается, может, и правильным будет Егорку-Георгия в обучение кому из тех мужиков-краснодеревщиков отдать, пусть он то ремесло осваивает. Между делом заметил, впервые он, ненароком, сына полным именем назвал, как того при крещении нарекли, в честь святителя Георгия Никомидийского. «Взрослеет сын, – подумалось. – Что ж пусть, любое умение, оно лишним никогда не будет».

Уже с шестнадцати стали мужики Георгия в артель звать, резьба у него на удивление ладная получалась, тонко чувствовал парнишка дерево. Видел, как лучше доску распилить, чтобы узор древесный выгоднее показать, как рисунок по доске пустить, чтоб играл тот рисунок. Поначалу-то артельщики ему небольшие заказы отдавали, рамку или наличник кому сделать, а потом и посерьёзнее что.

Когда восемнадцать парню исполнилось, поехал он первый раз на заработок с двумя артельными мужиками в Тогул. От города это более чем за 120 вёрст. Но отец его отпустил, не противился. А чего, пускай обвыкает, зарабатывает. В дорогу продуктов дал да ещё топор деда Якова, который с Дона с собой привёз:

– На вот, в работе сгодится.

А старшему ихнему Акиму наказал,

– Ты там за парнем приглядывай, хоть и большенький уже, а ветер в голове ещё не весь выветрился.

– Какой сказ, Яковлевич, конечно присмотрю. Не волнуйся, всё ладно будет.

А заказ такой был: община тогульская денег подкопила да решили мужики для храма новый иконостас заказать. В те годы по деревням окрестным много новых храмов ставилось да и старые обновлялись. А тогульский-то храм Михаила Архангела более полувека стоял, ещё с 1809. Иконостас в нём старенький уже, и сделан топорно, наспех видно. Вот и решили на сходе подновить надобно, да и батюшка тогульский на том настоял.

Там где одно, там, как правило, и другое рядом. Пока артельщики иконостас резали, священник Георгию еще стол да стулья себе в дом заказал. Видел, старается парень. Да чуть позже, с ещё одним мужичком богатым Георгий сговорился ставни ему на дом сладить. Аким-артельный не возражал,

– Делай. Только чтобы работе не мешало.

Какой разговор, Георгий и сам всё это правильно понимал и правил артельных строго придерживался. Да и заказы попутные не токмо ему приходили, но и другим артельным. Потому работали они обыкновенно стемна дотемна, жили у батюшки в холодном гостевом пристрое. Там же и спали, там же и мастерская у них была. Сильно не мёрзли, лето на дворе. Да и кормили их много да сытно, матушка и её работница обычно полный чугунок щей да супов варили, разносолы всякие, сало да мясо. Дома Георгий не привык так – «от пуза» наедаться. А здесь приходилось.

– Ты давай, давай, налегай малый, не стесняйся, – наставлял обычно батюшка, прочитав застольную. – Есть не будешь, какой с тебя работник!

Грех тут ослушаться.

Так они в том Тогуле больше трёх месяцев и пробыли. Уехали на заработки в мае, в самом начале. Вот уже и черёмуха, и яблони отцвели… а там и лета середина – травы в полный рост, пшеничка в полях колосится… а там и урожай приспел, вот уж и убирать пора… А они только-только к завершению немного приблизились, впрочем, и делали не спеша, на совесть, чтобы потом долго стояло – глаз людям радовало, да люди те чтоб добрым словом их поминали. А иначе зачем?

Уезжали когда, священник сильно их работой доволен остался,

– Ладно, мужики, сработали, смотреть приятственно! – Батюшка сам телом добрый, брюшко аккуратное, доброе у него под рясой припрятано, крест золотой поверху, борода холённая, рыжая, и сказал-то так по-доброму да крестным знамением в дорогу их осенил.

Домой оно всегда легко возвращаться. Хоть и телега у них тяжело гружена, помимо инструмента много там продуктов разных, прихожане богато их отблагодарили и батюшка не обидел, по совести всё.

Чтобы кобылу сильно не напрягать сами большую часть пути пешком рядом с телегой шли, иногда, правда, и на телегу садились, отдыхали, но только по очереди. А по пути в сёлах на ночлег останавливались. Старший с местными старостами разговоры разговаривал, нет ли где, мол, и для них работы какой впрок. Работа была, и много. Потому решили, отдохнут дома недельки полторы и снова в эту же сторону вернутся.

Дома мать сильно обрадовалась. Первый раз сын серьёзно заработал, столько всего домой привез. Отец, хоть виду не показал, но понял Георгий – он тоже доволен.

Вышел Георгий в огород, а от забора Мотька соседская его окликает:

– Егорка, приехал, чё ли? Слыхала из Тогула… Это где ж такой, далёко? – Улыбается насмешливо, девка боевая Мотя, палец ей в рот не клади. – Как там девки-то тогульские, краше наших будут?..

За то время, что его в городе не было, повзрослела Мотя, как-то скоро округлилась вдруг по-бабьи. А то раньше была пацанка-пацанкой, лицо обыкновенно обгорелое, кожа на носу шелушится да облазит, ещё и конопушки восемь месяцев в году, локти да коленки у неё постоянно в ссадинах. Всё с ними, с пацанами дневала на речке да в лесу. Стоит, вот, теперь, насмешничает.

– Для кого Егорка, а кому и Георгий Степанович, – сказал, точно по носу щёлкнул, чтоб не особо-то его задирала.

– Степа-но-вич! Ой, мама родная, ой, не могу! – ещё пуще Мотя расхохоталась. И домой убежала.

«Дура! – разозлился Егор. – Всё поржать да повеселиться!» Впрочем, разозлился больше для порядку, быстро отошёл. Что с неё взять, девка – она девка и есть.

Не до неё, другая дума его сейчас занимала: вот, работал он в Тогуле, доски обрабатывать приходилось на верстаке, что у попа в сарае стоял. Неудобный верстак, как-то не под него сделан. И тяжёлый, с места на место не передвинешь. Тогда-то и задумал, такой верстак себе собрать, чтобы и с собой возить удобно было. Разборный.

Взял прутик да на земле и начертил. Значится, столешницу он из тонких сухих сосновых досочек склеит, основу из бруса потолще, в ней гнезда сладит для стоек. Сами стойки помассивнее, из цельных досок. А внизу ящик для инструмента придумал. Этим-то ящиком он стойки и разопрёт и клиньями зафиксирует… Вот и получится четыре части: крышка, две стойки и ящик.

Тем же днем и материал подходящий в отцовом сарае подобрал. Хороший, сухой, давно лежит. Неделю всё подгонял да собирал. Всё предусмотреть старался, в ящике отделения под всякий инструмент, тиски как положено сбоку на крышке отжимные. Винт для них тоже деревянный вырезал… Зато, когда всё закончил, сам почувствовал, хороший верстак получился. Не думал тогда, конечно, что на века делает, но так уж случилось.

Георгий с того времени верстак всюду с собой возил.

Наладились они артелью ездить по деревням в сторону Тогула: в Яминское, в Чемровки обе, в Марушкинское, в Воеводское, в Ложкино да в Сверчково… Работы хватало, ещё больше оставалось. А промеж поездок каждый у себя дома по хозяйству управлялся, тоже заботы немалые. Все напарники Георгия семейные были, один он холостой.

– Пора, Егорий, и тебе семьей обзаводиться, – постоянно поучал парня Аким.

«Вот ведь, наставник, – думал про себя Георгий, – дома батя, тут он заладил…»

Но каждый раз, вернувшись в родительский дом, украдкой всё за соседов забор поглядывал, не появится ли там Мотя в огороде. И как видел её, так обязательно находились и у него в огороде неотложные дела. Мотя всё так же насмешничала, но Георгий уже не обижался на неё. Просто чувствовал какую-то потребность – лишний раз перекинутся с ней парой-другой фраз. И на душе у него как-то светлело, и дело спорилось, руки, будто сами знали, что и как.

Илларион, отец Матрёны, тоже стал примечать интерес соседского сына к его дочери. Как-то зашёл он к Степану, будто соли взаймы взять. У самого бутылка самогона под полой припрятана. Степан как раз в ту пору на дворе телегу ладил, на заказ. Ну и присели. Степан огурчиков, грибков солёных, лука да хлеба принес, и соли соседу не забыл отсыпать, а чего, коли зашёл.

Разговор Илларион издалека начал,

– Что, сосед, как картошка нынче уродилась?

– Да нормально, – Степан ждал, пока Илларион про дело начнёт, не про картошку же, в самом деле, спросить зашёл.

– Всю в подпол ссыпал или продавать будешь?

Чего тянет, говорил бы сразу, что надо. Степан с трудом сдерживал раздражение от неудовлетворённого любопытства,

– А чего спрашиваешь, или картохи недобрал? Подкупать собрался?

– Нет, у меня своей полно. Вёдер сто на базар нынче свезу…

– Да-а… А чего ж тогда?

Помолчали. Степан свернул самокрутку, задымил. Сосед поморщился, он не курил и не любил запах дыма. Разлил еще по половинке стакана,

– Ты мне вот что ответь, долго ещё твой Егорка холостяковать-то будет? Не пора ли семьёй ему обзаводиться?

Степан задумался, трое его сыновей уже оженились, жили отдельно. А Георгию, правда, – пора уже.

– Ты к чему это? – перепросил, будто не понял.

– А то ты сам слепой! Не видишь аль, как они с моей Мотькой через забор всё шепчутся. Гляди, нашепчут кого-нибудь! Давай, пока не поздно, мы тот забор разгородим вовсе…

– Это как? – Степан усмехнулся. И добавил: – А нашептать, оно, конечно, дело нехитрое да скорое…

– Так и разгородим. У нас за огородами земля ничейная есть, вот мы и припашем по весне им под грядки. А забор уберем да дом там поставим… – видно было, не с налёту Илларион это говорит, продумал всё уже. – В общем, женить их пора, вот такой мой сказ, – заключил он.

– Ну, коль пора, так давай женить… Ты, вижу, уже всё продумал! За чем дело стало?

– Да за тобой, пока Егорий здесь, не уехал куда, бери… – он указал на уже почти пустую бутылку. – Его бери, да заходите к нам. Сговоримся…

– Сговоримся, чё не сговориться… – согласно усмехнулся Степан.


Глава 5. Архип из Сросток

С женитьбой прибавилось хлопот и у Георгия, так же как и мужики, торопился он теперь из поездок домой к своей Матрёне, тем более что она уже шестой месяц носила их первенца. То, что сын будет, Георгий даже не сомневался, был почему-то уверен. Это уж потом пусть девки рождаются, а первый – наследник должен быть. Так оно и случилось.

С мужиками ездил всё в ту же сторону.

Но как-то сговорил их один мужичок из Верх-Катунского села, что за Бией вверх по Катуни-реке стоит. Шибко захотелось ему дом резными наличниками украсить. Коли человек просит да деньги платит, отчего не сделать. Поехали они вдвоём с Акимом, работы было немного, да и другие мужики все по хозяйству заняты были. Со своим материалом поехали, заранее заготовлен был – досточки сухие да ровные, как специально под наличники сделаны.

Два дня они отработали, а на третий наехали к их заказчику трое. Двое – лет за сорок, а один молодой, лет на пять Георгия постарше будет. Бойкий такой, с аккуратной бородкой, глазами тебя точно изнутри выверяет. По всему понял Георгий, он-то главный среди них и есть, те двое хоть и постарше будут, а во всём его как отца слушаются.

А дело у них такое к ним с Акимом случилось,

– Здорово, мужики! – старший поздоровался, двое других головами покивали.

– Ну, и вам здравствуйте, – на правах старшего, Аким разговор начал, Георгий молчал, уловить старался, к чему те трое клонят.

– Да вот, со Сростинского возвращаемся, хотим напроситься к хозяину, переночевать, – опять старший объяснил. – Да и к вам сказ есть…

– Ну, есть, так есть, – согласился Аким. – Значит будем тот сказ сказывать… А чё-то лицом ты мне знаком будто, парень…

– Земля тесная, – теперь уже старший с Акимом согласился. – Архипом меня кличут, из Борзёнковых со Сростинского. Нынче в Бийске проживаю.

– Ясно.

Георгий не понял, что Акиму ясно, но расспрашивать не стал, после всё узнает.

Говорить вечером сели, когда хозяин обедать позвал.

– Тут вот что за дело, – начал Архип, – наша это сторона, мужики. Не правильно как-то. Мы ж к вам в тогульском направлении не лезем…

У Георгия внутри закипело – шибко уж борзо этот Борзёнков разговор начал, но он, глядя на Акима, смолчал. Тот был спокоен, значит, и ему встревать не след.

– Ты уж Архип Александрович не серчай так, – начал Аким, говорил с достоинством, но вину за собой всё же будто признавал. – Знал я про то, что здесь ваша вотчина. Токмо заказ-то плёвый, яйца выеденного не стоит. Да и хозяин позвал нас.

– Сам знаешь, где немного – там и всё, – возразил Архип уже спокойнее. – Ладно, мужики, не ссорится хочу, договориться. Делать заказ делайте, но чтоб наперёд всё у нас по уму да по совести было…

Помаленьку и до Георгия стал смысл разговора доходить. Слышал он тоже краем уха, что по эту сторону Бии работала серьёзная артель, которой командовал столяр от Бога некто Архип. Да только не думал, что тот молод так будет.

Дальше разговор у них и вовсе спокойный пошёл. Хозяин, смекнув, что гости ссориться не помышляют, достал из кладовки четверть самогона. Выпили мужики, разговор за столом про мастерство их столярское начался.

Георгий с Архипом на двор вышли, Архип покурить, а Георгий – за компанию. Интересно ему было, да и то сказать, не каждый день такого знатного мастера встретишь. Молод Архип, а слава его далеко вперед человека бежит. И так бывает. Говорят, борзёнковская артель не только по дереву подряды берет, разные к нему мастеровые прибиваются – и просто столяра, что срубы ставят, и те, что по железу, потому-то борзёнковские многие храмы с пустого места начинают и до маковки, до самой верхушки креста на колокольне. Внове всё это Георгию, интересно. Больше слушает Архипа, сам редко в разговор встревает.

Архип тоже любопытен, но по-своему. Всё выспросить норовит, посмотреть. Увидел верстак Георгиев во дворе, одобрил:

– Ладно придумано, толково.

Приспросился, собрать-разобрать можно ли. Георгий не противился, почему не показать, наоборот, даже гордость некоторую почувствовал, знающий человек похвалил. А Архип и тут с вопросами,

– Винт-то на тисах у тебя берёзовый? – спросил, но ответа не дожидался, сам всё и без того знал. – Ты лучше из осины вырежи…

– Это почему ещё? – удивился Георгий.

– А видишь вот, топорик твой… Из чего у него топорище?

– Да не думал как-то… Из берёзы, наверное.

– Эх ты, из берёзы… – передразнил. – Значит, не сам топорище ладил.

– Не сам. Топорик дедов ещё, с Дону привезённый.

– Ишь ты, с Дону самого! Слыхал… Ну да ладно. Видишь, вот, – Архип взял гвоздь и молоток да вбивать в топорище попробовал. – Не идет гвоздь-то в него…

– И што?

– А то, осиновое это топорище.

– Осиновое? – удивился Георгий.

– Осиновое.

Вроде и недолго говорили, а много узнал в тот вечер Георгий от Архипа. Оказывается, хотя и считают все, что лучше топорища из берёзы делать, не так это. Осина-то, она только на корню гниёт быстро, пока стоит. А если срубить её весной, когда самые соки по стволу бродят, да ежели помоложе дерево выбрать…

– Сушить осину надо в тени обязательно, чтоб сохла равномерно, не растрескивалась, – объяснял Архип. – Вот когда так сделаешь, как сказал, тогда древесина прочной становится, как железо. И топорище из неё знатное. А берёзовое, оно, когда работаешь, постоянно ладонью трётся, шлифуется. Со временем топорик скользить в руке начинает. А это, сам знаешь, работе не помогает… Так что винт-то ты в тисах лучше замени на осину… Сто лет сносу не будет, а то и больше.

Слушает его Георгий да на ус мотает: а ведь верно Архип говорит, и стихийно, неосознанно росло у него внутри уважение к этому парню.

– Вот так, – Архип разговор закончил, как точку поставил. – Поздно уже, пошли спать. А будешь в Бийске заходи в гости, почаёвничаем, рад буду.

– Знатный мастер Архип, – рассказывал ему Аким, когда в город возвращались, – давно я про него наслышан, видел даже издалёка, а вот так вот встретил в первый раз. Артель у него большая, когда и до тридцати человек бывает. Так же как мы по деревням ездят да в самом городе ещё подряжаются… А ты с ним дружи, коли руку протягивает. Приглянулся ты, видно, ему.

Георгий и сам то понимал. Потому и решил, коль пригласил его Архип в гости, нужно обязательно зайти.

Дом у Архипа большой, хозяйство опять же, огород, скотина.

– Значит, здесь и живешь?

– Значит, живу. – Архип потрепал мальца, сидевшего на коленке.

– Сын? – Георгий кивнул на мальца.

– Не похож?

– Похож, наверное… Знаешь, у меня первенец когда родился, родня да подружки Матрёнины собрались, и давай на все лады ахать да охать: «Какой хороший! Глазки мамины… А нос… нос папин… Да и вообще – вылитый отец!» А я гляжу, ничего не понимаю. По мне, так все мальцы – на одно лицо…

– Не скажи… У всех разные, это как дерево: вот ель и сосна – вроде и близко друг к другу… А на поверку: сосна сам знаешь и обрабатывается, и строгается отлично. Ежели сухая конечно. Более ходового материала для столяра не найти. Тут тебе и окна, и двери, и пол, и мебель всякая… А еловую доску возьмёшь, она, конечно, сосны помягче, но и сучков-мелкоты поболе в ней, рисунок опять не такой выразительный, как у сосны. Потому и в работу её берешь по необходимости, когда другого под рукой не предвидится и деталь не ответственная – не лицо… А ты говоришь!..

– Ну, наверно… – согласился Георгий. – Только я в этом, в смысле в детях, ну, ничего не понимаю…

Архип усмехнулся,

– А ты и не понимай, тебе зачем? Ты знай себе строгай, как тебе природой положено…

Шутник, однако, но Георгий уже принял эту бойкую, немного задиристую манеру Архипа разговор вести. Чем-то она ему даже нравилось. Наверное, потому, с Архипом он не чувствовал за собой какой-то внутренней неуверенности, какой-то непонятно откуда возникающей в нем обязательности говорить с собеседником почтительно, – что всегда возникали при разговорах со старшими: с отцом, с Акимом ли, с другими… Здесь, напротив, он общался с Архипом как равный с равным, несмотря, на небольшую, но всё же пока ещё сильно заметную разницу в возрасте. И даже не мешало ему то, что другие, будь то чиновник, заказчик – купец или даже священник, не говоря уж о других низкосословных, обращались к Архипу строго по отчеству, мнением его интересовались и прислушивались к нему, особливо, когда разговор дерева касался.

– Ты не тушуйся, – подмигивал ему обычно Архип, – Они-то ко мне за надобностью ходят, а мы с тобой одного поля ягоды. Погоди вот немного, поработаешь, с людьми узнаешься, тогда и о тебе слух пойдет. А там, глядишь, и на отчество себе заработаешь: только послушай – Георгий Степанович! Звучит?.. В жизни оно завсегда так, имя с рожденья дадено, а по жизни ты сначала отчество зарабатываешь, а уж потом оно на тебя работать начинает.

Слушал Георгий, дивился, вроде простой мужик Архип, из крестьянских, а знает много, почти на всё у него есть свой ответ да мнение своё.

К примеру, приметил Георгий каким-то разом, в сарае у Архипа из-под навоза будто доска торчит.

– Зачем это ты доски в навоз хоронишь? – в архиповой же манере спросил.

– К-хе! – усмехнулся хозяин. – То не прячу…

Он взял лопату, соскрёб слой навоза сбоку кучи,

– Видишь, сколь здесь их! – Погладил рукой высокий штабель, переложенный мелкими обрезками. – Сушу я их здесь.

– ?

– Ты, когда назём в огороде разбрасываешь, не замечал ли, как он внутри тепло хранит?

– Ну, вроде… Даже в лунки под помидоры специально по пол-лопаты подсыпаю.

– То-то и оно, что не вроде. А точно, – Архип объяснял не без гордости. – А теперь представь, лежит доска на воздухе, то с одной стороны её ветерком обдувает, то с другой, где-то больше, где-то меньше. Вот и начинает её вести в разные стороны. В сарае тоже сквозняк, от стен холодом протягивает… А тут я её назьмом засыпал, она и обогревается, и обсохнет со всех сторон одинаково…

– Неужто, сам додумал?

– Случаем. По недосмотру, как-то складывал назём, да одну доску невзначай и засыпал. А потом начал в огород возить, там в назьме её и нашёл. Обстругал, ровная да сухая доска вышла, почитай полгода там пролежала…

Показал и ставни из той доски сделанные. На одном из окон своего дома,

– Вот она – первая!..

Посмотрел Георгий, потрогал – хороши ставенки: и сделаны искусно, и материал сухой да прочный. Опять же про штабель спросил,

– Куда столько?

– Да, кабы то всё было, у меня ещё в двух местах схороны. По стольку же материала разного сохнет. Работы-то много… К тому же и задумка одна есть…

– Чего?

– Рано пока рассказывать, опосля сам всё увидишь.

Ну и ладно, Георгий не настаивал.

Сдружились они с Архипом, всё чаще и чаще бывал он у него последнее время, не только по делу, случалось, и просто послушать заходил. Чего ж умного человека не послушать, всегда интересно. Как-то так постепенно само собой пришло, прав оказался Архип: вскоре и о Георгии молва, как о мастере окрест пошла.

Как-то зашёл он к Архипу, а тот с купцом да с попом чаи гоняет. По виду гости вроде не из местных – как-то нутром Георгий понял – скорее всего, с села какого-то. Опять же на батюшке сапоги сношенные, ряса старенькая, запылённая слегка. Не из богатых поп. Как потом оказалось, прав он оказался, со Сростинского то села – отец Тихон Дроздов, а купец тоже с села Локтеского Бийского уезду – Басалеев ему фамилия, хотя по закону и считался он бийским купцом, гильдейское свидетельство-то в Бийске выкупал.

Сразу понял Григорий, заказчики у Архипа. И подумал тут же, не ко времени, наверное, зашёл, – чего серьёзному разговору мешать. Поздоровался, и уйти хотел,

– Потом зайду. Позже.

– А, Егор! Здравствуй. Заходи, заходи! Чайку с нами испей вот! – Поприветствовал гостя Архип. Он, как обычно, был весел и насмешлив. – Вот, Авдей Михалыч, отец Тихон, знакомьтесь, на ловца, как ведётся, и зверь… – Егор это, Степаныч – мастер отменный, тоже, как и я по деревянной части…

Священник с интересом глянул и глаза вниз опустил, а купчина, тот недоверчиво так покосился на Георгия,

– Из каких же-то будешь?

– Селивёрстовы мы.

– Уж не ты ли старосте Енисейскому шкаф резной ладил, с зеркалами? – с оценивающим прищуром купец теперь тоже пристальнее глянул на Георгия.

А у Георгия, будто уверенность внутри появилась, словно озорство какое, поп молчит, купчина глазами наседает, да еще Архип тут же насмешливо на него глядит, ждет будто, что он купцу ответит.

– Ну, а ежели я, так и что? Судить будете?..

– Экий ты ёжистый, – купец усмехнулся уже добродушнее. – Можа, я такой же себе заказать хочу!..

– Заказывайте. Исполним-с…

Тут Архип вмешался, разговор разрядить, да чувствовалось, рад за товарища, что не стушевался перед такими важными заказчиками,

– Не про то разговор, Егор Степанович. Вот Авдей Михалыч с отцом Тихоном надумали храм строить. На моей родине, в Сростинском. Прошлый год дом там молитвенный сгорел… Я-то конечно, мужикам помогу, своих артельных туда налажу. Может, и ты мне поможешь. Ездить тебе туда не надо, мои мужики на месте всё сами сладят. А мы бы с тобой здесь всю резьбу им подготовили… Ну так как, возьмёшься или?..

– За мной не залежит, – купец в разговор вступил. – Всё оплачу по совести, как сговоримся…

И священник его поддержал,

– Община тоже соберёт… А церковь нам ох как нужна!..

Георгий задумался, не один год дружны они с Архипом, и интересен ему Архип – есть чему у мужика поучиться, а так сложилось, что ни разу вместе и не работали. Да и что артельный-Аким на то скажет. Ведь с самого начала он с той артелью прибивается, вроде негоже в другое место перескакивать. Подведёшь своих мужиков. Архип, понял будто бы эти его сомнения – глазастый чёрт! – сказал так:

– Коли про Акима думаешь, не печалься. Я сам с ним поговорю, всё ладом будет… Сам понимаешь, родина там моя, шибко уж болею, чтоб всё по уму было…

На том и договорились.

Не пришлось, однако Георгию в тот раз с Архипом поработать. В том году матушка к Господу отошла. Отец сильно расстроился, поначалу слёг даже. Все хлопоты по похоронам, в основном, на них с братом Алексеем легли. Алексей в ту пору жил с семьёй в отцовском доме, который расстроили на два хозяина, а Георгий рядом в новом доме на разгороженной меже между огородами Степана и Иллариона, как они в своё время решили.

Другие братья хоронить тоже, конечно, помогали, кто, чем мог, но всё же, больше всего, им с Алексеем досталось. Георгий и гроб сам взялся ладить. Архип как узнал про смерть Марии Савельевны, тоже заехал к ним.

– Вишь, как оно получилось… – посетовал Георгий. – Какой с меня нынче помощник.

– Не судьба, значит, – согласился Архип. – Об том не печалься, я со своими мужиками все справлю. А ты, вот что, там вот на телеге досточки на гроб… Возьми. Батя-то как?

– Держится батя. А доски есть у меня, Александрович… Зачем беспокоишься?..

– Бери, бери. Тут как говорится, всем миром… кто чем может… Дело такое, может, мне завтра помощь понадобиться… Дело такое… А досочки ладные, просушенные…

– Спасибо тебе, Александрович… Храни тебя Бог…

Как схоронили матушку, душа словно ополовинела. Лёша-горбатый, вроде и немного на поминках самогона выпил, а расплакался сильно,

– Вот так братцы, нету-ти матушки боле… Как же так-то!..

Георгий с Алексеем его утешали, как могли. Знали, сильно переживает брат, да и то сказать, его матушка за увечье его нечаянное боле всех жалела да ласкала, вот и расклеился Лёша. Отец встал вроде от болезни, но тоже переживал сильно, как-то изменился, почти совсем не разговаривает, всё молчит боле. Хоть и в отдельном дому Георгий, да рядом с отцом, всё равно часто у них с Алексеем бывает. Пусто как-то в дому, непривычно без матушки, как в душе пусто.

Спасибо Архипу, хоть и сильно с иконостасом сростинским занят был, но всё равно заезжал часто, интересовался, не надо ли чего, а то и просто, без спросу чего-нибудь привезёт. Возражений на этот счёт не принимал,

– Бери. Случится, и ты мне поможешь… На одной земле живём, поди…

Спасибо ему, понимающий, душевный человек – Архип.


Глава 6. Пожар

В 1886 году, мая 22 числа великий пожар в Бийске случился. На архиерейском подворье загорелось. Ровно в полночь в аккурат и полыхнуло. Когда случилось, многие уже спать легли, оттого паники и неразберихи поначалу много было.

Первым-то пожар ночной сторож заметил. Часа два как заступил, ну и решил обойти дом, посмотреть, что и как. Тут дымом и напахнуло. Поднял он глаза к небу, глянул под крышу, а оттуда не то, что дым, языки пламени наружу вырываться начали.

Перепугался он шибко, давай всех будить.

Сперва-то только в архиерейском доме горело, да по причине сильного ветра, который в ту ночь случился, огонь скорехонько на соседний Казанский храм перекинулся, полыхает храм, искры высоко в небо летят, ветром их на дома сносит, того и гляди, пламя дальше по всей Казанке гулять пойдет.

Народу быстро всякого понабежало, не только с Казанки, и с других концов. Да только растерялись сперва – что делать? куда бежать? что хватать? – уж потом, когда в себя пришли, вёдра откуда-то взялись, топорики да багры в руках появились, стали горящие брёвна да доски по сторонам растаскивать да водой их заливать. Немного погодя и пожарные с бочкой подъехали, тоже тушить стали.

Где там! – плеснут куда воды, вроде и сбили пламя, пошипит там маленько, да опять занялось, всё ветром вновь раздувает. Кто был там, говорят, зарево огромное поднялось, почитай во весь горизонт – далёко видать. Недаром звонарь из Успенкого, что от архирейского дома вёрсты за две будет, первым на весь город звонил как заполошный, и колокола кричали грозно: «Скорей! Беда! Беда!..»

И просыпались люди, и на улицу выскакивали кто в чём – кто что набросить успел, с широко раскрытыми глазами выскакивали – что? где? – а колокола – беда! беда! – и, увидев зарево, крестились люди, взывали к Господу – помилуй! помоги! отведи гнев свой великий! А кто так, и панике не поддался, быстро сообразив, что к чему, хватал ведро или топор или что иное, что под руку попадалось, да к дому архиерейскому скорей бежал…

Всем миром тушили, однако погода своё брала – и дом, и церковь сильно тогда выгорели. И изнутри, и снаружи тоже. Хорошо хоть на Казанку не перекинулось, многие бы тогда жилья лишились.

Георгий тоже пожар тогда тушил. Вместе с братом Алексеем проснулись они от звонов успенских. На двор почти одновременно с домов выбежали, навстречу друг другу. Алексей, тот вообще в одном исподнем. Тут же следом отец поторопился, вышел.

Хоть и последний вышел Степан Яковлевич, но первым сообразил, неладное творится. Глянул на зарево и понял.

– Беда, однако, – сказал. И тут же сынам кивнул строго. – Чё как столбы стоите, вёдра берите скоренько, топорики! Дом архиерейский однако, горит…

Георгий с Алексеем быстро накинулись потеплее да всё прихватили, как отец сказал, и бегом к архиерейскому дому. Вместе со всеми, горелые доски от стены отрывают, оттаскивают в сторону, водой заливают. Вроде бы дело пошло, растащили, огонь утихать стал. Здесь же на пожаре других братьев встретили: Алёшу-горбатого да Тихона и Григория.

«Надо же, – подумалось Георгию, – вроде недалеко братья живут, а встречаемся – ох как! – редко. И то, когда они до отца забегают. А здесь беда сразу собрала всех вместе». А глянул братьям в глаза, понял, видимо не один он так подумал, действительно, редко видятся.

За шесть лет до того пожара, накануне 29 числа августа месяца – когда всё бийское духовенство и городская управа готовили торжества по случаю полувекового юбилея со дня основания Алтайской духовной миссии – было решено заложить в Бийске основу нового миссионерского центра. Прежний-то в Улале находился, его там ещё сам основатель миссии преосвященный Макарий Глухарев обустроил.

Однако Улала, то ли в силу своего стороннего от основных путей географического расположения, то ли по причине удалённости от центров жизни и торговли, как-то терять стала свое значение. Не только в умах русских переселенцев, так же и среди алтайцев. А Бийск постепенно всё больше и больше оттягивал на себя роль культурного и экономического центра огромного горного и прилежащего к нему лесостепного региона. Здесь, в Бийске в конце XIXвека быстро стали развиваться ремёсла и промышленность всякая, росли торговые обороты купцов бийских. Они, купцы эти, торговали теперь не только с окрестными селениями да закупленное у мужиков зерно в Томск вывозили, но и продвигали свою торговлю всё дальше и дальше в монгольские степи, получая при этом всё большие и большие, баснословные по тем временам, прибыли. А Бийск служил им основной перевалочной базой, где концентрировали они большие запасы товаров. Здесь же оседал немалый капитал от торговли. С этим уже нельзя было не считаться, наверное, потому и назрела необходимость – и высшее духовенство миссии это отлично понимало – перенести сюда, в Бийск и духовный центр всего региона.

Сами праздники запомнились бийчанам своей пышность и торжественностью. На второй день после Божественной Литургии открылся крестный ход к месту закладки Архиерейской церкви. Шли. Несли хоругви, иконы, кресты. В преднесении иконы великомученика Пантелеимона шествовали пятнадцать главных бийских священнослужителей во главе с Преосвященнейшим Владимиром Петровым, архиереем Бийским. Воздух полнился стройными голосами певчих улалинского хора. И всё это, при неожиданно прекрасной погоде, представляло картину, доселе в Бийске невиданную. После освящения места основания церкви и дома было провозглашено многолетие Государю Императору с Августейшим Домом, преосвященнейшим Епископам и всем прочим, трудящимся в Алтайской миссии, а так же всем участвующим своим пособием в построении сего храма. Богослужение длилось более пяти часов.

Тем же годом было утверждено Томском Бийское викариатство, а глава миссии архимандрит Владимир Петров возведён в сан епископа Бийского с оставлением оного в должности начальника Алтайской миссии.

В 1883 году Алтайскую духовную миссию возглавил архиерей Макарий Невский – человек воистину неутомимый и деятельный. Уже при нём в Бийске отстроили двухэтажный полукаменный архиерейский дом. Здесь же рядом, не без помощи артельных мужичков из бригады Архипа Борзёнкова возведена была деревянная церковь во имя Казанской иконы Божией Матери. А район вокруг церкви, по её имени, люди стали промеж собой Казанкой звать.

И дом архиерейский, и храм тот Казанской иконы строились на средства, пожертвованные бийским первой гильдии купцом, одновременно в ту пору должность городского головы исполняющим – Яковым Алексеевичем Сахаровым, человеком строгим и набожным, в делах усердным и последовательным. Поговаривают, правда, приворовывал городской глава из казны городской, но утверждать не будем, ибо верно говорят – «не пойман – не вор», а Якова Алексеевича никто за руку не ловил. Да и то верно: ведь «быть у корытца и не напиться…» – не многие в себе такую способность обнаружат. Справедливости ради скажем: и для города Яков Алексеевич делал не мало, а если и брал из казны что – меру знал, не нагличал. Заметим и то, что в годы те благотворительность у бийских купцов сильно в большом почёте была, видно, понимали купцы многие: греха, мирское дело делая, избежать невозможно, потому и не скупились они в средствах на дела иные – богоугодные. Впрочем, всегда так было да и будет, верно: чем более греховное время в миру наступает, тем больше и на праведные дела средств отдаётся.

Старец Макарий – в миру Михаил Парвицкий – был человек достойный, не случайно, именно годы его правления многой славой для Алтайской миссии памятны. Окончил он Тобольскую духовную семинарию, там же, ещё будучи семинаристом, и получил свою настоящую фамилию – Невский. Многие семинаристы в то время нередко меняли свои изначальные фамилии на более звучные, которые, по их мнению, далее жили с ними в миру и всемерно способствовали лучшему свершению дел благих.

22 февраля 1855 года Михаил поступил на службу в миссию, а через два года был облечен в рясофор. Сначала исполнял он обязанности катихизатора в Чулышмане и обучал детей в миссионерских школах Чемала и Улалы. В марте 1861-го был пострижен в монахи и наречен Макарием, в этом же году рукоположен во иеродиакона, чуть позже во иеромонаха походной миссионерской церкви.

А поскольку по роду своей миссионерской деятельности он всё время общался с местным населением, то, вслед за своим знаменитым тёзкой-предшественником Макарием Глухаревым, всё больше и больше утверждается в мысли о необходимости развития алтайской письменности и просвещения местных «алеутов». Чтобы Священное писание «алеуты те, новокрещённые» на родном алтайском языке могли читать. Уже в 1868 году в Петербурге выходит составленный им первый «Алтайский букварь» и разные богослужебные книги на алтайском языке, а ещё через два года он в сотрудничестве с петербургским профессором Ильминским активно готовит к печати первую грамматику алтайского языка, составленную кропотливыми трудами его и других алтайских миссионеров.

Воистину, счастлив человек, осознавший своё истинное предназначение. А потому, не разменивающийся на отнимающие ум и силы поиски себя в миру, но употребляющий их, эти силы и ум свой, изначально на дела полезные и благие во славу Божию. Потому-то 29 июня 1883 года при возведении его в сан архимандрита он произносит воистину пророческое признание: «Не суждено было мне уготовиться к высокому служению святительства в высшем святилище наук, хотя было звание к тому… Смею думать, что не случайно, но промыслительно было сие, да не уклонюся от пути миссионерства, мне предназначенного и душею моею от юности излюбленного… Известия об апостольских трудах патриарха российского миссионерства влекли сердце мое к алеутам американским… Но Промысл Божий, случайным разговором со мной одного из присных моих, указал мне путь к алеутам алтайским, в Алтайскую миссию, где и обретен мною мир душе, томившейся исканием пути…»

Вот и май уже середину миновал, черёмуха над Казанкой уж отцвела, под горой казанской, глядишь, вот-вот и яблони в цвет пойдут, уже готовы. И сирень за ними. Тепло нынче днями на дворе, да к ночи холодает. Не то, чтобы мороз, просто ветром сильно тянет вдоль Бии, вверх по её течению, а когда с той стороны ветер, он всегда холодный, до костей пронизывающий.

Кабинет у отца Макария в доме просторный, но обстановка в нём более чем скромная, по-монашески аскетическая. Небольшой резной киот с ликами святых напротив в красном углу, два больших шкафа с толстыми книгами, стол. На столе лампа стоит керосиновая, письменный прибор, купцом подаренный, прибор богатый, из камня точённый колыванскими мастерами, не вписывается он своим богатством во всю остальную обстановку. Но рядом Священное писание здесь, стопка книг на краю, и как-то растворяется, теряется прибор среди всего этого.

Полночь в миру близится, не спит старец, работает. Проповедь пишет. Строчки ровно ложатся, аккуратно, буковка к буковке: «Не всякий богач будет осужден и не всякий бедняк будет награжден… Братие! Будем чаще вспоминать притчу о богатом и Лазаре, чтобы не видеть горькой участи первого и удостоиться за терпение и смирение вместе со вторым…»

Или иное что пишет, нам многим – то не ведомо, да и нет необходимости нам то ведать. Знает Макарий, знает Господь. Пока достаточно. А будет необходимо сие миру явить, тогда и явлено будет, на всё воля Господня.

Опять же думы разные роятся, точно пчёлы свой сбор по капле малой старцу приносят, как в соты укладываются в мозг те думы, дабы порядок строгий обресть. А перед глазами старца – глаза Божией Матери. И вспоминается ему: такую же точную копию чудотворной иконы выполнил недавно по его, Макария указанию казанский художник-аскет, и краски для этого списка Макарий сам лично освящал. Специально в Казань ездил.

Список тот ныне в храме хранится, а у него на киоте небольшая, но искусно выполненная тем же художником копия Заступницы, по его же Макария просьбе. Привезли всё это ему в прошлом году выпускники Казанской учительской семинарии, которые во время учёбы стипендию от Алтайской миссии там получали. Сам же он им эту стипендию тогда и назначал, с той благой целью, что трудиться они сюда приедут, в миссию. Нужны ему грамотные помощники, большая в них нехватка ныне есть, особенно теперь, когда дела богоугодные миссионерские так рьяно растут и множатся.

Вот и полночь ступила в мир, работает старец, пишет да одновременно думы думает, и время ему не ведомо, некогда ему утекание времени созерцать, ибо срок земной мал каждому для трудов тех отпущен, а трудов тех, напротив, великое множество, потому грех время попусту растрачивать. Время, оно только в одну сторону течёт, но оглянуться не успеешь, как мимо пройдет, назад уже не воротишь.

Лампа тускло-тускло уже горит, наверно, керосин в ней кончается, и надо бы в кладовую сходить за керосином. Но до последнего тянет Макарий, пока фитилек не замерцал. Куда денешься теперь: хочешь – не хочешь, идти надо. Жалко конечно от неоконченного труда отрываться, но во тьме не очень-то попишешь. Взял свечу старец, бутылочку под керосин взял, в шкафу рядом стояла, накинул сверху душегрею, пошёл не спеша на первый этаж, в кладовую.

Там в аккурат со сторожем и столкнулся. Тот заполошный весь, руками машет, что-то кричит, громко объясняет Макарию:

– Там!.. Горит!..

Спокойно старец спросил, точно охладил парня:

– Где там? Что горит?

– Дом горит, там наверху…

– Иди братьев буди скоро. Вёдра берите – тушите. Да успокойся, Бог нас не оставит! – сказал так и пошёл, точно вёл его кто.

Уже на улице, словно безучастно, увидел огонь над домом, храм, воспылавший уже, людей вокруг, те суетились бестолково. Он и им повторил,

– Успокойтесь. Бог нас не оставит!

Крестом их осенил, и будто смысл какой появился в их движении, будто беспокойство схлынуло, и осознали они вдруг, что делать нужно. Теперь уже не всякий сам по себе был, а все вместе – осмысленно и разумно двигались. В цепочку опять же выстроились, стали вёдра друг другу из рук в руки передавать. Дело лучше у них пошло.

А старца и дальше точно Провидение вело, в голове мысль – туда, в храм, к Заступнице!..

…Когда в семье простого причётника Андрея Парвицкого родился сын, все решили – не жилец мальчонка. Само рождение произошло в месте для того изначально не приспособленном и крайне убогом – в бедной пономарской сторожке села Шапкино Владимирской губернии, где Парвицкий с семьёй проживал. Бабка-повитуха, принимавшая роды, взяла младенца на руки, глянула и только молча головой покачала, так слаб и тщедушен был этот новорожденный. Мальчика тут же – чтобы невзначай безымянным к Господу не отошёл – окрестили Михаилом, и в белой крестильной рубашке отец положил его под икону Казанской Божьей Матери в ожидании жизни или смерти сына.

Конечно же, он, Макарий, этого не помнил, да и не мог помнить, но два детских ощущения у него остались, и Макарий знал твёрдо: оттуда они. Первое – это глаза Богородицы. И второе – то хрупкое ощущение равновесия на грани этого мира и неба. Куда оно склонится, в какую сторону – одному Господу ведомо. А Тому было угодно испытать Михаила-Макария в миру, но, как позже напишет один из его биографов: «Слабо связанный со всем земным, он очень рано воспылает любовью к Господу…»

Вот он в храме, вот они глаза Заступницы. Сверху, под куполом уже горит вовсю, в храме дым всё застилает, глаза ест. Но старец, Провидением хранимый, спокойно проходит через этот дым, берет в руки икону, антиминс с изображённым на нём возложением во гроб Сына Божия, Евангелие берёт и крест, здесь же рядом лежавшие, бережно, скоро, но неторопливо заворачивает икону в плат и так же спокойно и уверено – Господь не оставит! – с трепетной молитвой, в душе читаемой, выходит из горящего храма.

Вышел он, и прямо за ним, вслед с грохотом рушится перекрытие купола. Всё. Икона слегка обгорела с самого края, но изображение огнём не тронуто. Матерь держит в руках младенца Иисуса и смотрит на Макария. А Старец, на улице, будто очнувшись, смотрит на храм, на дом. Икона, евангелие и крест, лежат на массивном валуне у одного из соседствующих с храмом домов, но пламя уже не страшно – оно утихает, медленно, но неизбежно, и уже ясно, что дальше оно не пойдет, и теперь лишь кое-где спокойно мерцают смирные – как засыпающий, наигравшийся, набедокурившийся котёнок – остаточные язычки пламени.

Спустя два дня после пожара, к Георгию Архип заехал. Понял Георгий, по делу заехал, не просто так – сильно уж торопился тот, даже в дом не зашёл.

– Знаешь, верно, дом архирейский сгорел. Меня в ту пору в городе не было, в Сростинское уезжал, а вернулся – такие вести… Новый теперь строить решено. Вот отец Макарий просил меня с мастеровыми переговорить, кто помочь сможет… Я к тебе – к первому. Ты как?..

– Знаю, сам тушить бегал. Конечно, строить надобно… – согласился Георгий.

– Ну, вот и хорошо, значит, завтра вместе к отцу Макарию сходим. Ждет он нас прямо с утра.

– Сходим, – снова согласился Георгий.

Старец принял их своём кабинете, обустроенном во временном доме, снятом под жильё и для трудов у одного казанского мужичка. Тесном и тёмном. Однако батюшка пока смиренно этим довольствовался – на всё воля Божия! – а там, глядишь, и новый дом отстроят.

Сидит Макарий на обычной табуретке, одетый как-то обыденно. Здесь же антиминс расстелен на незамысловатой тумбе, икона чудотворная на нём стоит, Евангелие, из огня спасённое, крест. Может, от простоты этой и незатейливости и возникло у Георгия лёгкое внутреннее ощущение тепла, исходящего от старца, и невольно доверие к нему возникло. Опять же, впервые он так вот запросто общался с Макарием, до этого видел его либо издали, либо в храме на службе среди большого скопления прихожан.

– Прошу за стол, в трапезную, – пригласил их Макарий. – Отобедаем, чем Бог послал.

Трапезная здесь же за стеной, тоже небольшая и тесноватая.

– Кушайте, сыны, не стесняйтесь, – прочтя застольную молитву, он указал на стол. – Вот картошечка варёная, капуста… Медок хороший к чаю – всё люди добрые помогли.

Сам старец ел крайне мало и без особого аппетита, у Георгия создалось впечатление, что пищу он потребляет просто потому что – надо. Закончив трапезу, к ним с Архипом обратился,

– Такое вот ныне испытание Господь послал. Знать, что-то не так, – говорил Макарий просто, но теперь в глазах старца Георгий прочёл твёрдость и решимость. – Знать, оступились где-то, не в ту сторону пошли. Стало быть, надо вернуться к тому месту да новый путь прокладывать… Готовы ли?

– Затем и пришли, отец Макарий, – Архип сказал. – Вот и Георгия Степанова Селивёрстова к тебе привёл. Из наших же, из мастеров.

Строгий и внимательный взгляд Георгий на себе почувствовал, будто внутрь ему старец заглянул, в самые мысли его, в душу саму. Всего лишь на миг, но ожёг точно, так пристально глянул.

– Слышал про сего раба Божиего достойного, – Макарий снова смотрел ласково, тепло смотрел, будто хорошо знакомую книгу вновь прочитывал. – Много доброго слышал, а так же о делах его богоугодных…

Опять вспомнил Георгий слова Архипа о том, что земля слухом полнится, прав-прав он был тогда, вот и о нём, о Георгии слава добрая и до самого Макария дошла, а значит, и Господу о его стараниях тоже всё известно. Так думал он про себя, но в разговор не встревал пока, молчал всё и слушал.

– И про твои-то задумки, Архипушка, ведаю… – Старец одобрительно головой кивнул. – Хорошие задумки, правильные. Давно пора твоим артельным к месту определиться. Многие ведь с тобой дружат: и те, что лики святые пишут, и те, кто по дереву старание имеет… А на место вы осядете, вас и сыскать людям, до вас нужду имеющим, проще будет. И вам хорошо то будет, и Богу то – радостно.

– Благословите, батюшка!

– С Богом! – Макарий осенил Архипа крестом. – Давно уж я тебя в душе благословил, Архипушка.

И после некоторого молчания, он добавил:

– Ступайте же с Господом, братья мои…

В том же году на средства купцов бийских Алексия Викуловича Соколова и Михаила Савельевича Сычёва началось строительство нового кирпичного архиерейского дома. Другие купцы и прочие прихожане тоже помогали, кто возможность к тому имел и, непременно, – желание. Поговаривали, что значительную помощь бийским погорельцам отправил и сам отец Иоанн Кронштадский, будто бы писал ему Макарий о своей беде, и проникся старец словами Макария – организовал у себя в храме сбор пожертвований на восстановления бийского храма. А одновременно, рядом с домом, начали возводить новый величественный кирпичный Казанский храм, рассчитанный по разумению и велением Макария на века.

Тем же временем, была организована в Бийске иконостасная мастерская Архипа Александровича Борзёнкова. Припомнил тут Георгий, как Архип ему несколько лет тому назад намекал на то, – когда ещё доски в сарае показывал. Только тогда, видно, силёнок ему недоставало, да и средств на то не было. А тут как-то всё один к одному и сложилось: и необходимость назрела, и Макарий одобрил, а коли так – будут теперь у Борзёнкова хорошие заказы, наверняка будут. Молодец Архип, воплотил-таки свою мечту!

Георгий за него искренне порадовался. Изначально даже мысль у него мелькнула, а не податься ли и ему к Архипу работать, по сёлам-то мотаться уже тяжко стало, все же не мальчишка, а здесь бы всё при месте был. Но потом решил, не с руки ему это дело. Да и Архип с ним согласился – не с руки – когда Георгий ему про свои сомнения сказал.

– Нынче-то и у Макария работы много будет, – рассудил Борзёнков. – Нужен ему будет хороший столяр – ох как нужен! – на постоянно. А ко мне пойдешь… Так, что с того?.. Знаешь, оно как люди бают: «Два медведя в одной берлоге…» Нынче-то мы с тобой друзья, а будешь в подчинении у меня – совсем другое дело. Я ведь своим мужичкам спуска не даю, строго за работу спрашиваю… Ты – мастер, а мне подмастерья нужны. Так уж мы людишки подленько устроены. Лучше я с тобой просто дружить стану. Оно ведь, сам знаешь, меж хозяином и работником какая дружба, так до первого недовольства. А потом не дружба уже, одно название…

«И здесь прав Архип, – здраво размыслил Георгий, – мудрый он не по годам, потому, видно, и дело ему дается, не токмо мастерство. И правильно он рассудил – лучше уж дружить с ним, чем служить».

И Макарий тогда Георгия шибко уговаривал, мол, работы полно в новом доме будет, всей не переделать. А здание, хоть и каменное строят, но ведь и полы стелить надобно, и мебель какая-то нужна, и храм в нём опять же домовой задуман, а значит иконостас, рамки под иконы и всё такое прочее…

Так он и определился. Работал теперь у Макария на доме с утра до вечера, там и жалование хорошее получал, когда деньгами, когда продуктами батюшка одаривал, и обедал он там же, чтоб зазря домой не мотаться, время попусту на дорогу не тратить. Там, на строительстве и столярку себе Георгий оборудовал, и инструмент почти весь туда перевёз, дома-то теперь он только вечерами бывал, а вечерами – какая работа, дай Бог, хоть по хозяйству успеть управиться, чтоб Матрёна не ворчала. Дом да дети теперь полностью на неё легли.

Уже в 1888 году новое кирпичное трёхэтажное здание архиерейского дома на Казанке было отстроено, а 21 сентября отец Макарий Невский, епископ Бийский освятил в нём однопрестольную домовую церковь во имя святителя Димитрия митрополита Ростовского, расположенную здесь же в доме на третьем этаже. И Георгий к тому немало руки приложил, недаром же дневал и ночевал там.


Глава 7. На реке

Отцу Георгий тоже помогал. Степан-то, несмотря на возраст свой, тележный промысел не бросал, без дела ему сидеть вовсе не хотелось. Ну не мог он просто так сидеть, словно никчемность за собой какую сразу чувствовал. А так построгает во дворе доски, сразу стружкой свежей запахнет, и на душе-то ему светлее да радостней становится сразу.

Понимал Георгий, и брат его Алексей понимал, тяжело нынче отцу работать, но не работать, пожалуй, ещё тяжелее будет. Потому и помогали, вроде между делом старались, не дай то Бог почувствует батя жалость какую с их стороны, сильно обидеться мог, мол, совсем за немощного его в доме держат. А так, вроде шуткой, вроде поразмяться слегка, а глядишь, – ан полдела и сделано. И отцу в радость, поворчать на них, покомандовать, как прежде случалось:

– Георгий, ты обод-то осторожно загибай, не торопись, он привыкнуть так должен! А ты, Алёшка, мажь гуще, не ленись! Смолить колёсья густо нужно...

Сам-то Степан в последнее время на Бию ходить пристрастился. Не то чтобы часто, но раз в неделю точно, особенно по воскресеньям, чтил он этот день, как Господь велел, – работу всякую в сторону откладывал. Да и тянуло его к реке, просто посидеть на воду посмотреть.

Один, а то и со свояком Илларионом ходил. Тот тоже овдовел недавно. Вдвоём оно, ясно, – веселее. Поговорить опять же есть о чём да и помолчать тоже, пойдут на берег – так ли, шкалик ли возьмут, хлеба горбушку да парочку огурцов малосольных – и на целый день. Благо, время есть – могут себе позволить.

Хорошо на Бие-реке, особенно летом. Как вода спадёт, спокойная да светлая Бия сразу станет, прозрачная. Волны ласково – бережно так, как девицу, – берег гладят, песок омывают да камешки, а промеж гальками теми слюда искрится мелкими солнечными блёстками. Здесь же, у берега, мальки, совсем почти прозрачные. Стайки большие: то вот они, возле берега, сверкают, как слюдинки, и, кажись, рукой зачерпни воду, штук пять зараз в ладони и окажется; а то и смоет их волной от берега, какое-то время нет их, но потом опять появляются. А рыбы в реке много, лови да лови…

Неподалёку от песчаной отмели, на которой Степан с Илларионом расположились, там, где ивняк прямо по берегу особо густой, пацаны рыбачат. Только и видно то, как удилища из зарослей над водой торчат. Да дымком ещё оттуда подтягивает, то ли костер мальцы развели, чебаков жарят да с хлебом свежим едят, то ли курят там утайкой.

Вспомнил Степан, как своих Алёшку да Гришку за этим делом здесь же застал. Он на реку тогда пришёл брёвна повылавливать, на дрова, а они тут как тут – в кустиках притаились, свернули цигарку и дымят сорванцы. Так увлеклись, что и отца поздно приметили. Отхлестал он их тогда без злобы, но с усердием, чтоб надольше запомнилось.

Давно уж это было… Теперь-то мужики они, и тот и другой. Гришка, тот, паразит, и теперь дымит вовсю, а Алексей – нет, не вошло у него курево в привычку. Может, с того раза, а может, и потом сам что додумал, но, Степан так мыслит: значит, не зря его тогда высек. Вспомнил – усмехнулся.

Да… Сыны. Теперь-то возросли они все, всяк нынче сам по себе живёт, своими семьями да по своим правилам. Ему туда нет резона теперь лезть, как говорится, со своим уставом… Да и то, если рассудить, ладно сыны все живут: и Андрей с Анной, и Семён с Ариной, и Илья с Настасьей, и Гришка тот, который дымит до сих пор, с Матреной своей... Да и у Алёши – горбатенького, любимчика Марии – царствие ей небесное! – тоже всё ладно нынче с Федосьей, Тихон, тот тоже при деле – портняжит без отрыву, а куда деваться, у них с Екатериной – мал мала меньше, Алёшка вот второй с Егором и теперь при отце, рядом живут. Этих-то он почитай каждый день видит.

Алёшка, тот молодец – грамоте учён, сам того добился, и малого своего Ваньку тоже обучает и читать, и писать. Ещё у него, у Алёшки, к технике всякой устремления есть – разобраться, понять, что как работает, самому сделать или починить что.

А Егор тот вообще гордость отцова, о нём и сказ особый, знатный столяр из парня вырос, не токмо по плотницкой части может, но и что помудрёней да позаковыристей для него труда особого не представляет. Наоборот, чем затейливее заказ, тем с большим интересом работа у него спорится. Взять, хоть приклад ружейный, что недавно купцову приказчику точил, из бука, приказчик ему тот бук откуда-то привёз. Ружьё то, приказчиково, в руки взять приятно – само оно в плечо ложится и лежит в нём, как влитое.

Или шкаф, который дома стоит. Досточка к досточке все подобрано, лёгкий да прочный, вверху полочки на стойках точёных, а внизу дверцы с узором. В такой не то, что бельё да полотенца положить приятно, сюда и Лик Божий не грех поставить. Ну а ныне вот сам старец Макарий Георгия приветил, высоко оценил старания его.

Но нос Егор не задирает, – часто к ним с Алексеем заходит, всё-то он у Алексея про грамоту выспрашивает, видно, и такая потреба у него ныне появилась: книги церковные читать. Наверно, у Макария подсмотрел, тот-то всё пишет да пишет, так Степану Егор сказывал. Хотел Степан узнать – зачем ему, Егору, это надобно, да опять же подумал, коли есть желание у сына, стало быть, надо так. А ему, Степану, чего мешаться, нет, незачем это…

Сидит Степан у реки, на воду смотрит. Рядом Илларион, прислонился головой к камешку да задремал слегка, притомился, видать, сват. Шкалик уже опорожнили да огурцы все скушали. Ну ладно, пускай теперь свои сны смотрит, а он, Степан своё думать будет. Так удобнее, когда каждый о своём, и никто никому не мешает.

А думы у Степана такие странные: откуда, допустим, эта Бия течет?.. Про то куда – он худо-бедно представляет. Совсем недалёко здесь, за Иконниковским островом сливается она с другой Катунь-рекой, которая прямо оттуда течёт, где врата в Беловодье, так люди говорят. А там, у Иконникова, Обь-река из их слияния получается. А уж та Обь до самого океана путь держит. Там-то он, конечно, не был, но слышал про то много, разные люди рассказывали: и из хожалых, и из тех, что снизу по реке за хлебом приплывали…

А Бия, бают – верно ли? – будто, из Алтын-озера вытекает. Говорят, и недалёко то озеро есть, Телецким его казаки зовут, но и там Степан не был. Как осел он здесь в Бийске, укоренился, корни пустил да ветви вон пошли, – куда теперь?!

Невольно и Дон тут вспомнил, отца, матушку… Нет, не такой, вовсе не такой Дон-река, вроде и широк так же и статен, да норовом спокоен будет. И у Бии своя широта, конечно, есть, но другая то широта: беспокойная, бурливая. Особенно по весне, когда вода берега заливает, того и гляди смоет всё, особливо огороды да дома, что ближе к реке построены, там-то вообще по весне болото устанавливается, а когда паводок большой, то и в погребах вода, а иной раз и пол в избе заливает.

Да и стать у Бии иная. Дон у них в Сторожевом – помнит еще то Степан – прямой был да ровный, а Бия – вертлява, ветрена, своенравна, точно деваха разгулявшаяся. Островов на ней множество, и меняются они, острова те постоянно, смещаются то к берегу одному ближе, то к другому. Дно-то у реки здесь песчаное да галька ещё, вот и перекатывает острова паводками с места на место. А за рекой, по той стороне бор сосновый темнеет, хорошие, ладные сосны – одно слово, строевые, из таких, говорят, мачта корабельные раньше делали. У них-то в Сторожевом такого леса отродясь не бывало.

Добрый час свояк дремал – эка, его разморило! – а Степан всё на воду глядел. Верно, правду говорят люди, на воду да на огонь смотреть без числа можно, порой так засмотришься, что всё забываешь – кто ты? зачем ты здесь? – да и не важно всё вокруг, только гладь зеркальная, которая иногда рябью покрывается или волнами перекатываться начнет, коли её ветром или ещё чем потревожит. А утихнет опять – сверху зеркало, а за ним глубина отражением подернутая, и понятно становится, здесь своя жизнь – она ровно до этой поверхности зеркальной длится, а там, за ней – иная: и видишь что-то там вроде, да не всё, та жизнь зазеркальная для тебя загадка есть – что там? зачем?..

Встал свояк, глаза из речки промыл, вроде немного проснулся.

– Как спалось? – Степан усмехнулся.

– Благостно!

– Ну, коли так, то с пробуждением!..

– И вам тем же благодарствую, – свояк поддержал дурашливость Степанову. – Сам-то, поди, тоже десять снов отсмотрел?

– Конечно!..

Помолчали. Совсем, видно, проснулся Илларион.

– До дому?

– Домой.

– Мимо пристани?

– Мимо…

Было промеж них с Илларионом негласное заведено, возвращаясь домой, большой крюк делали. Сперва до пристани поднимались, там стояли подолгу, смотрели, как баржи большие грузят, а потом через рынок домой возвращались, была в том своя корысть, но про то – по порядку.

Тем числом в Бийске уже большая пристань была, вся хлебная торговля нынче сюда переместилась. Скажем, Алексей Фёдорович Морозов в начале 80-х занялся плотно скупкой хлеба, до того-то он мануфактурой и галантерейными товарами торговал да ренсковый погреб держал, где вина на розлив продавали. И теперь это всё конечно морозовское, но основные-то доходы Алексей Фёдорович на зерне имеет. Нынче он, пожалуй, в городе один из главных хлеботорговцев, со всего Алтаю зерно ему мужики везут. У него и склады для временной ссыпки имеются и в Усть-Чарышской Пристани, и в Быстром Истоке, и в Ересной под Барнаулом пристань своя, баржи свои опять же, пароходы… Говорят в прошлую навигацию вывез он с Алтая в Тобольскую губернию водой около 480 тысяч пудов хлеба, и прибыли с того чистой более 390 тысяч рублей поимел. Деньги огромные, да только что за толк их, чужие, считать? Степан понимал: считай – не считай, у тебя в кармане от того не прибудет, только зависть внутри начинается, будто изжога.

А в 1899 открылось до Бийска «срочное и правильное пассажирское сообщение» по воде, пароходная пристань была построена. Тут ужбийские купцы не растерялись, на широкую ногу торговлю хлебом и сливочным маслом с Англией да с Германией наладили. В Бийск теперь для заключения договоров представители лейпцигских и лондонских фирм приезжать стали.

Только и теперь у пристани, неподалёку разные мужики собирались. Из тех, что с погрузки барж жили. Чуть в сторонке здесь же на брёвнышках сидели, ждали. Бывало, выйдет к ним приказчик какой:

– А ну, ребятушки, баржу грузить надо! Срочно!

Мужики хмурые сидят, им бы похмелиться впору. Кто-то буркнет:

– Не запряг. Не понукай!

Или:

– Надо – грузи.

– Надо, родные, надо! Ведро водки сверху даю да наперёд по стакану на кажного!

Повеселеют мужики, улыбаться сразу начнут.

– Ну, давай, кажи, где баржа твоя! Которая?

Примут да за дело примутся. Бегают, от телег к барже, точно мураши. Сначало быстро бегают, потом всё медленнее, медленнее. А мешки не кончаются, подвозят их и подвозят. Тяжёлые мешки, а спина – своя, да куда денешься, то, что авансом пошло, назад не вернуть. Пот со лба утирают, кряхтят да таскают, скажет кто-то:

– Перекурить бы…

Приказчик покосится на него да остальным прикрикнет:

– Давай, ребятушки, давай! Немного осталось.

И остальные шикнут на недовольного,

– Чего ты, мол, терпи, коли впрягся, а то ведра не видать…

Уработаются, возьмут с приказчика обещанное ведро да обратно – на брёвнышки, с устатку принимают. А там и разговоры пошли, и снова глаза веселеют:

– А что, Маркуша, покажи, как из четверти пьёшь!

Маркуша, он же Марк Суриков телом здоров, что бык, да мордой красен сильно, потому как трезв редко бывает. До того служил он в полиции, да был оттуда скоро за пристрастие к ней, к водочке, разжалован. А если уж попросту сказать, выперли его оттуда подчистую, на дверь показали да боле приходить не велели. Поначалу запил Суриков крепко, да только на одной-то водке долго не проживёшь, что-то и кушать надобно, вот и наладился он сюда, на пристань ходить с мужиками артелиться. А то когда и могилы копать подряжался, никакой работой не брезговал.

Здесь пользовался Марк у мужиков непререкаемым авторитетом, иногда любил и пофокусничать на свой манер. Знали это мужики, вот и подначивали,

– Ну, так как, Маркуша, покажешь!?

– Покажу, чего не показать-то, – соглашался Марк наивно будто, но в глазах чёртики искрились. – Где ты говоришь четверть твоя?

Мужики ржали над зачинщиком, а тот бежал за водкой, куда денешься, сам предложил, опять же спорить с Марком – себе дороже будет. Бык – он бык и есть.

А фокус у Сурикова нехитрый был. Брал он трёхлитровую бутыль и опрокидывал в глотку, совсем не утруждая себя глотанием, да так всю туда и выливал, точно в бездну. Вроде и ничего особенного, а попробуй – повтори! Пытались некоторые, да где там, после третьего глотка захлебывались да кашлем исходили, а то и хуже – водка возвращалась тем же путём, не найдя иного выхода. Потому-то и приводил этот трюк в восторг марковых собутыльников. Выпив, он обычно вопрошал к мужикам с озорцой,

– Ну, так как, кто ещё желает поглядеть, как Марк четверть пьёт?!

Мужики отходили, потихоньку ворчали в бороды,

– Этак на твой погляд четвертей не напасёшься…

– Было бы желание. – Марк утирал бороду рукавом и усмехался.

Но нет, большого желания повторить представление у мужиков не было.

Недалеко от пристани базар был. А там питейных кабаков – что пней в лесу понатыкано. Вот туда-то Степан с Илларионом с пристани и пошли. Потому как шкалик уже растворился давно, опять же ворчать дома на них никто не будет, а добавить к начатому, ежели в меру, конечно, – грех не велик, не пьянства же ради, а для разговору да душевного настроения.

В кабаках тех вино по-разному подавали, каждый кабатчик здесь со своим подходом. Один ласков сильно да свой в доску, другой – вино при музыке подаёт, третий – ещё что удумает… Словом, хорошо в кабаке, приветно всякому. А вокруг посмотришь – заседатели, которые завсегда здесь кучкуются. Всякий народ, только более плутоватый да бесноватый. За одним столиком в углу на балалайке мужик тренькает, за другим – компания, языками чешут. Кто-то песню затянул, да захлебнулся на половине, слеза пробила, кто-то весел, наоборот, чрез меру. А у кого деньги кончаются, так и рубахой рассчитаться можно и шапку в залог оставить, а кто и крест нательный… потому как, одна здесь правда среди люда кабацкого – нет пития хуже воды. А когда на хлебе её перегонишь, так и – ничего, вполне гоже. Потому-то у редкого посетителя к концу дня на голове шапка держится.

Зашли в один из кабаков Степан с Илларионом.

– Ну, что, сват, по сто?

– А то!..

За столик сели. Половой тут же перед ними вырос,

– Чего изволите?

– Давай-ка, дружок, два по сто, да казённой смотри, рыбаковской, самоварной не вздумай даже…

– Да что вы, такой у нас отродясь не бывает, – половой плутовато улыбнулся. – Сейчас всё сделам!

В зале накурено, не продохнуть, потому сели они поближе к окну отворённому, чтобы не так смрадно было да и улицу видно. Телега мимо проехала, проскрипела,

– Однако твоя работа? – свояк спросил.

– Не, не моя…

– Как видишь?

– А приглядись, сердцевина у колеса не смолёная. Самоделка это, – сказал презрительно. – Видать, сам мужичок второпях и делал. А я свои – всегда смолю, на два раза…


Глава 8. Без Матрёны

И не думал, не ждал Георгий, только несчастье у него вдруг случилось, прямо как снег на голову. Матрёна ни с того, ни с сего вдруг преставилась. И всего-то только недавно полвека разменяла, чего ж не жилось. Вроде внешне баба здоровая, не жаловалась никогда ни на что. Детей вон каких взрастили с ней на пару! Кто-то из них уже и сам по себе живёт. В доме-то только четверо нынче осталось: два Ивана – большак да малой, год у них разницы всего, старшему только четырнадцать исполнилось, Леонтий – тот ещё помладше их будет, да Ирина, этой вообще – восемь, совсем соплюха.

Смуро Георгию на душе, нежданно как-то всё это, а главное, не вовремя, всё думается ему теперь постоянно, как жить дальше, без Матрёны, вроде и пытается избавится от этой мысли, да где там! При ней-то всё в дому налажено было, само собой всё шло. Уходит он на работу утром чуть свет, Матрёна уже на ногах, по хозяйству суетится. Ей тоже много сделать надобно: детей вот накормить, дома всё убрать, постираться, со скотиной управиться и с курями, и корове сенца подбросить. А приходил Георгий затемно уже, работы на подворье – не переделать, старец хоть и ласков со всеми, да за дело ежели – спросить строго умеет. А иначе, наверное, и нельзя, иначе всё вмиг рушиться начнёт, это ж только отпусти, дальше само пойдет…

В тот день Георгий, как обычно, на работу ушёл. А через час примерно, Ванька-большак прибежал. Взволнованный весь. Георгий как раз тем временем от Макария указания получал, что сделать надобно в первую очередь, а что и подождать может. Как увидел старец Ваньку, понял: что-то неладное случилось. Глазами указал, говори, мол.

– Там! Там это!..

Ручонками Ванька машет, никак успокоиться не может. То ли отцу, то ли Макарию говорит, то ли вообще бредит, глазёнки все мокрые, носом всхлипывает, а толком ничего не говорит. Нутром почуял Георгий, неладно что-то дома.

– Говори!

– Мамка!..

– Что с ней? – Георгий спросил, а у самого в груди застучало, вот-вот наружу выскочит.

– Так умерла она вроде!.. – выдохнул Ванька.

Макарий головой покачал сочувственно. С горечью на Георгия глянул.

– Домой иди! – будто приказал. – Да коль помощь какая нужна будет, ты говори, Егорушка, не стесняйся. Это дело такое…

– Спасибо, отец Макарий.

Проснулся сегодня Иван-большак от того, что Иринка его за рукав дёргает. Не сразу даже понял – кто, а глаза открыл – сестрёнка. Стоит за рукав тянет его, а у самой глазёнки растерянные.

– Ты чего? – спросонья буркнул.

– Мамка там сидит.

– Сидит… Ну, и что?.. Где сидит-то?..

До него слабо доходило, чего тут Иринка ему разъяснить пытается.

– Ну, там… у стенки.

– У стенки?.. Зачем?

– Ну, сидит!

Иван встал, глаза протёр. Мать действительно сидела на полу в сенках, спокойно сидела, прислонившись к стене, глаза у неё открыты были неестественно, а вот жизни во взгляде Иван не почувствовал. «Видать в ночь на двор пошла… – мелькнуло в голове. И тут же понял, – А ведь умерла мамка!» Иван тем часом в доме за старшего был – отец-то на работу уже ушёл – братья младше, Иринка – вообще соплюха, хоть и важничает, поэтому он сразу на себе ответственность ощутил огромную. Понял, коль уж старший он здесь, держаться надо да что-то делать. Хотя первое и было – расплакаться.

– Беги, Ваньку с Левкой буди! – Иринке приказал.

Та безропотно – другой раз бы точно спорить начала да капризничать – пошла в избу, тем более что тоже что-то понимать начала к тому времени о случившемся и оставаться в сенках ей очень страшно стало.

Когда братья подошли, он их к дядьке Алексею послал,

– Зовите! Да Ирку там оставьте, нечего ей нынче дома быть… – Немного подумав, твёрдо, по-мужицки добавил: – А я за батей, на подворье сбегаю.

Когда Иван с отцом домой пришли, мать уже в горницу перенесли да на доски переложили, чтобы ровно остыла, Алексей подсуетился. Две табуретки с одной стороны поставили, в другом конце лавку, а на них три доски постелили.

Алексей кивнул брату, поздоровался.

– Вот так вот… За Иринку не беспокойся, там у нас, с моим Ванькой играет, да Марья моя за ними присмотрит. А парней – я за братьями послал. Пусть все подходят, вместе всё решать будем, что и как… Отца, поди, пока звать не надо… Чего старика волновать.

Похоронили Матрёну скоро, гроб Георгий в столярке на подворье делал, дома-то у него ни материала, ни инструментов не осталось, всё туда стаскал. И верстак свой, и топорик отцов. Оно и понятно там у него всё приспособлено, всё под рукой. Отпели её в Димитровском храме, что в архиерейском доме был, сам Макарий прощаться приходил, да и с поминальным обедом он тоже здорово помог, продукты из братских запасов выделил. Словом, всё ладно вышло, всё по-христиански.

Что в тот день было, будто в дымке какой у Георгия осталось, смутно всё помнит, одна боль да тоска внутри всё переполнили. А вот на кладбище как-то запомнилось, как Макарий сказал,

– И здесь тоже… Вроде равны все, успокоиться пора, ибо всяк Господу свою ношу несет, что в миру им нажито и сделано. Только и здесь гордыня его сверх него вырасти норовит… – с сожалением сказал. А для чего сказал – непонятно, а вроде просто.

«Про памятники, верно, толкует… – машинально подумал Георгий. – …У кого крест деревянный поставлен, а кто и камнем дорогим да тяжёлым придавлен…» Подумал, и забыл тут же, не до тех дум ему было, тоска всё внутри перешибала. Но запало, отложилось где-то в глубинах. Всегда так бывает, слово ненароком слышанное да забытое потом вдруг возникает, уж и времени прошло много, да, видно, лежало оно где-то там далеко, до случая…

Затосковал сильно Георгий, работа в голову не идёт, из рук всё валится. В дому холодно, не топлено, и надо бы протопить, а так подумает – зачем? Все Матрёны нет. Отец ворчит,

– Совсем расклеился…

Хоть вовсе к нему не заходи. У брата Алексея, что по соседству живёт, своих дел хватает, работа, мальцы опять же. Георгиевы ребятишки, тоже там, почитай с утра до вечера. Одно остается, уйдет к себе в столярку на подворье, и строгает, строгает там, устанет – книжки священные читает да молится, порой так засидится там, что ночи не заметит. Иной раз и ночевать оставался, топчан у него в столярке был.

Хорошо здесь в столярке, стружкой пахнет, в основном сосной. Вспомнил, как отец его в детстве пытал, доску строгает, а сам спрашивает, мол, что за дерево? Улыбнулся. Хороший мужик отец, хоть и изменился сильно, ворчлив стал. И то подумать, немало ему на веку уже досталось.

Опять же, вон он его топорик памятный, тот самый, который от деда будто, с Дону, здесь же в столярке и лежит. Хранит его Георгий, хороший инструмент мастер всегда особняком держит, а уж такой удобный и подавно.

Всё здесь успокаивает, все запахи с детства ему знакомы, вот деревом пахнет, а вот клеем, вчера развёл, новый стол будет собирать для Макария. Не готов ещё клей, не дошёл пока, Георгий перемешал его специально выстроганной деревянной лопаткой, поднял лопатку – нет, вон ещё комья, набухнуть – набухли, но не разошлись пока, ничего, доспеет скоро.

На днях Макарий к нему в столярку заглянул, Георгий как раз чай пить присел.

– Никак, Егорушка, вовсе сюда переселился?..

– Да нет, отец Макарий, так это я… Иногда только.

– Просьба у меня к тебе есть огромная.

Георгий заинтересовался, ждал, обычно старец не просил, указания по работе давал, что это ему срочное такое понадобилось?

– Глядел я как ты «дом» Матрёне ладил, вот и подумал, не сладишь ли и мне…

– ?

– Оно дело такое, дом ведь тот навечно нам… Пока обживёшь, чтобы привыкнуть, прилежаться в нём…

– Как это?.. – Георгий сообразить не мог. – Гроб живому человеку делать?

– А я помирать не собираюсь, я дом тебя прошу сработать, чтоб там мне уютнее было.

– Странно это как-то…

– А ты не думай, Егорушка, что странно, ты скажи, сделаешь или нет?

– Так… мерки ж надо снять…

– Ну и снимай, вот он я.

Старец прилёг на топчан. Никогда ещё Георгий с живого человека мерок не снимал. Мерил когда, как-то не по себе было, жутковато, никак не мог дрожь в руках унять. Старец, напротив, спокоен был и сосредоточен, точно что-то важное совершалось…

А когда дело закончили, спросил утвердительно, точно уверен был в ответе:

– Ну, так как, сделаешь?!

– Сделаю, – кивнул растеряно Георгий.

– Ну, вот и ладно. Господь тебе в помощь.

А когда уходил уже, сказал:

– Ты вот что, если дома совсем невмоготу станет, сюда перебирайся. И работа здесь рядом, и храм, чтоб с Господом говорить. А это тебе нынче ох как надобно…

После обеда, Степан Яковлевич, как обычно за дело взялся, не мог он мириться с любым бездействием. Сел пимы подшивать, малым Алексеевым – Ваньке да Нюрке. Обычно он на кухне прилаживался, взял нож, шило, иглу большую, гнутую, нить посуровее… Надо же, как быстро на них горит, вроде пимы не старые, а уже пятка тонкая, того и гляди дырка засверкает. Сейчас Алексеевым мальцам сделает, потом Егоровым – тоже надо…

А Ванька, Алексеев сын в ту пору за тетрадку сел, шибко он к грамоте охоч был да к тому же записывать всё наладился. Всё, что вокруг увидит, аккуратно, не торопясь в тетрадку и запишет.

Сидит Ванька, выводит, буковка к буковке: «Время теперь послеобеденное. Дедушка в кухне пимы подшивает. Зимой во дворе телеги делать холодно, поэтому он начинал их делать только с наступлением весны и продолжает всё лето. Потом вывозит на ярмарки и там продаёт, иногда покупатели на дом приходят».

Записал Ванька, точку поставил, подумал, посмотрел – неплохо получается, складно! – и дальше: «Мы с Нюрой, моей двухлетней сестрой сидим в горнице у окна во двор и наблюдаем, как мама полощет бельё. А я ещё и записываю, Нюра-то писать пока не умеет. На дворе сильный мороз, от белья и воды, хотя она из колодца, поднимается большой пар. Мама уже несколько раз прибегала в избу отогревать руки.

Белья много, и не только наше, а ещё и дяди Егора, у которого на днях умерла жена, тётя Матрёна. Мама вчера стирала и сегодня утром, а теперь вот полощет и развешивает на верёвки».

Снова остановился, полюбовался.

– Нюрк, а Нюрк!

– Сево?

– Глянь, красиво пишу?

– Класиво! А когда Илина дяди Егора плидёт? Мы с ней иглать будем!

– Тише ты! – шикнул на неё Ванька. – Вишь, дед работает.

Нюрка нахмурилась молча, а Ваня продолжил: «Мы с Нюрой сидим смирно и ни в какие игры не играем, потому что дедушка дома. Он не любит шумных ребячьих игр и вообще-то не особенно ласков ко всем детям.

Вот покойная бабушка, Марья Савельевна была особенно ласкова со всеми нами, детьми. Она к своим внукам относилась без всякого различия, не глядела, чьи они – Андрея, Егора, Ильи, Тихона, Григория, Алексея горбатого или нашего отца…».

В этом месте Ваня остановился, в аккурат Ванька-малой с Иринкой зашли, Егоровы.

– Дед, можно, Иринка у вас побудет? Тетя Марья сказала, можно…

– А ты куда же наладился?

– Да к отцу я, он помочь нас с Ванькой-большаком просил, там дел много у него…

– Дел… Когда же они все переделаются, дела то его… – Степан ворчал, но теперь ворчал он часто, так что Ванька даже не обращал на это внимания, мимо ушей пропускал.

– Ну, так можно?

– Заводи, куда от вас денешьси… Да туда вон, в комнату… К Ваньке с Нюркой…

– Ага! Ну ладно, дед, побежал я!..

– Ну-ну…

Впрочем, последние Степаново «ну-ну» Ванька уже не слышал, он был уже далеко от дома.

Дел у Георгия на подворье и вправду прибавилось, в ту пору храм новый Казанский к освящению готовили, всё доводили да чистили, чтоб блестело всё и сияло. А готовилось всё таинство сие преосвященнейшим Владимиром Синьковским, епископом Бийским. Макария в ту пору уже в городе не было, незадолго до этого, отозвали его в Томск, где был назначен он епископом Томским и Семипалатинским, на повышение, значит, старец пошёл. Впрочем, делами миссии он и теперь интересовался, постоянно вёл переписку с отцом Владимиром, в письмах наставлял его одновременно по-братски, но и по чину своему, то есть ласково и строго, как только он умел.

«Дом» ему-таки Георгий сладил. Хороший получился, удобный и как раз в размер. Макарий примерился, лег туда.

– Удобно-то как… Мягко, как пух прямо. И стружкой пахнет, свежо. Спасибо тебе, Егорушка. Ладный дом ты мне смастерил. Ох, как порадовал душу мою!

Встал Макарий, ещё раз вокруг обошёл.

– А это зачем? – На защёлки указал, их Георгий специально сделал, чтоб не гвоздями крышку к колоде прибивать. – Это лишнее… никогда я на замок двери не закрываю.

А Георгию снова жутковато стало, никак он не мог привыкнуть, чтоб вот так вот гроб на себе примерять. Потом слышал он от других насельников архиерейского дома, что Макарий теперь в нём и ночует, а ещё, якобы, с собой он его везде возит, как постель походную, уж не знал – верить тому, не верить, но про себя думал: «Верно, чудит старец…».

Как он теперь там, в Томске? Хотя и часто здесь бывает, да только так, запросто, теперь поговорить не случается, он всё больше по делам, всё больше с отцом Владимиром общается, а с ним так, мельком,

– Ну, здравствуй, Егорушка!

– Здравствуй, отец Макарий!

– Как ты? – спросит да крестом осенит скоро. – Храни тебя Бог! – И то понятно, некогда ему нынче разговаривать сильно, дел вон сколько, а ещё и назад ехать надобно. Но не забыл, помнит, во взгляде всё те же строгость и ласка.


Глава 9. Смена века

Недавно вроде одно столетие другим сменилось. Вроде и ничего особенного не случилось в мире, всё так же течёт, только внутри чувство какое-то странное возникает. Вот, то же всё вокруг, однако, не то – и город будто бы поменялся, и люди. Точно время по-иному движется.

Раньше как-то особой разницы не наблюдалось – что город, что сёла окрестные: жили себе люди спокойнёхонько, скотину держали, огород садили, всё на натуральном хозяйстве. И теперь, конечно, и живут, и держат, и садят, да как-то не так, по-другому. Горожане, те нынче озабоченные какие-то стали: бегут куда-то, торопятся. А, кажется, спросишь – зачем бегут, куда? – задумаются… и не ответят.

И сам город теперь разрастается быстро. Левобережный бор начинают застраивать, дома там растут, что грибы. Больше деревянные. Да и правый берег прирастает, здесь всё более на запад. Улицы теперь вдоль реки стараются строить, ровнее, чтоб порядок какой-то определённый был, а переулки строго перпендикулярно им застраивают. И городское начальство за тем следит строго.

В центре города тоже строят много. Там купцы всё больше каменные дома да магазины возводят, дерево у них как-то не в почёте нынче, хотя, казалось бы, в деревянном доме и дух другой, более организму потребный, и веселее как-то дышится да и живётся. Но время есть время, тут уж против течения никак не попрёшь.

Хотя и теперь есть те, что по старинке мыслят. Вот Власий Максимович Рыбаков, тот самый у которого винокурня на Зелёном клину, тот себе дом из чистого дерева сделал, с резными наличниками да с балконом на втором этаже. Когда спрашивают его,

– Чего ты, Влас, выкобениваешься, или денег нет на каменный дом?

Знают прекрасно, есть у Власа Максимыча деньги, да такие, считать – не пересчитать, его-то продукция всегда в ходу, и завод его нынче не только на Алтае знают. Чего тогда спрашивают?

Купец только посмеивается в бороду хитро, мол, чего вы понимаете! Да на балконе чаи себе попивает. Зачем ему каменный-то дом, у него и этот большой да тёплый. А под домом подвал огромный, туда лошадь с телегой запросто заезжает и разворачивается там, а в подвале бочки огромные с водкой, и водки той в подвале – не меряно.

А ещё есть у него своя столярка при винокурне, тоже огромная. Там людей много работает, он им за это деньги платит, зачем кому-то ещё на сторону платить. Да и рассудить если – на каменный-то дом угля да дров не напасёшься, а деревянный протопить куда легче, дерево-то и тепло дольше держит. Словом, как-то не расстраивается купец по этому поводу, даже наоборот, сидит – чаи попивает.

Опять же если про течение времени говорить да про суету, замечал Георгий, раньше в городе в час, ну, одна повозка по улице прогромыхает, и снова тишина тебе да покой. А теперь вон «мотор» у Миньки Сычёва объявился, родители ему шельмецу подарили, выпросил. Сам по себе тот «мотор» по улицам тарахтит, без всякой тебе лошади, на двух колёсах, да чадит ещё сзади из трубы, ровно печка какая. Люди говорят, чистым керосином тот «мотор» питается, сжигает его внутри, да помногу, может и врут. По-англицки «Матчлес» тот мотор зовётся, а ещё его иначе мотоциклом кличут.

Минька Сычёв на своем «Матчлесе» по улицам носится, в шлеме и в очках, да в коже весь – и куртка, и штаны кожаные на нём блестят, – точно чёртик какой из табакерки. И парень-то Миша вроде не глупый, напротив, к наукам горазд дюже, да чудоковатый слегка, одержимый, как говорится, ни в мать, ни в отца, ни в других своих родственников.

Старший-то Сычёв, Михаил Савельевич, человек шибко набожный, хоть и миллионер, хоть и купец 2-й гильдии. Он мануфактурой да галантереей в городе и в сёлах окрестных торгует, магазин свой опять же большой в Бийске есть. Но уважают его люди, и примеры тому уважению есть. Скажем, с введением городового положения в 1870 году Михаил Савельевич постоянно гласным городской Думы избирался. А с 95-го, второй срок подряд, – городской голова он. Опять же старостой Успенской церкви его люди выбрали, тоже честь большая. А о пожертвованиях на дела благие и говорить не приходится, дюже велики те пожертвования, в десятках тысяч рублей измеряются.

Или купчиха Морозова Елена Григорьевна – Миша ей внучатым племянником приходится – в нём тоже души не чает, балует внука. Да сильно балует, средства ей в том позволяют, а как же, Потомственная почетная горожанка, а после смерти мужа своего Алексея Федоровича возглавила она его дела. Кроме торговли, крупные капиталы в промышленность купчиха вкладывает. Она и первую электростанцию в городе, и кожевенный, и маслобойный да пивоваренный заводы построила, крупорушку вот паровую…

А как в храм купчиха идёт, нищие все подле церковной ограды собираются, знают, не поскупится матушка Елена Григорьевна, благодетельница ихняя, и мелочь всем раздаст, а коли не хватит мелочи, то и крупную купюрку кому в шапку положит. Конечно, были и злопыхатели, не без того, шептались некоторые людишки тайком по углам:

– С жиру, видать, Морозиха бесится…

Но она, назло им всем, шептунам тем, записала в своем завещании: «…Пока будет в действии означенная моя электрическая станция, завещаю освещать бесплатно в городе Бийске: Троицкий собор, Еленинскую при Пушкинском городском училище церковь и Алексеевскую богодельню.

Из капитала моего завещаю выдать… в находящиеся в городе Бийске: в Троицкий собор на поддержание его три тысячи рублей и причту этого собора две тысячи рублей, в Свято Еленинскую церковь при Пушкинском городском училище церковь на поддержание ея три тысячи рублей и причту этого храма две тысячи рублей… в архиерейский Казанский собор причту этого храма тысячу рублей (всего в списке более двух десятков храмов и монастырей)… в Катихизаторское училище для вспомощения бедных детей тысячу рублей, для бедных детей Троицкой школы тысячу рублей (всего около 20 учебных заведений Бийска, Томска, Семипалатинска)…»

Нет, не в родню Миша пошёл. Незадолго до рождения сына отстроил Михаил Савельевич большой домина трехэтажный по Успенской улице. В этом-то доме Миша и родился. А поскольку, оставался он единственным ребёнком в семье, родители уделяли большое внимание его образованию. Учился Миша в гимназии, но кроме того, для обучения сына, – старший Сычёв нанимал специальных репетиторов. Ещё в гимназии когда учился, обнаружились у Миши способности к языкам разным и к точным наукам, особенно к физике и химии. Тогда-то родители и решили послать его учиться в Швейцарию, в один из закрытых пансионов.

Это решение и Елена Григорьевна одобрила, сильно она за Мишеньку радовалась, сама-то малограмотная была, бумаги важные и те с трудом огромным подписывала, а уж самой что написать, увольте, на то она специальному человеку деньги платила. Потому-то так трепетно и относилась к успехам Миши в учёбе. Так и решила, что там племянник даст Мише на содержание, то – пусть, а она непременно от себя добавит, не должен внук в той Швейцарии ихней бедствовать, пускай учится с прилежанием да ни о чём другом не думает.

Однако думал, видимо, Миша и о другом, не только на учёбу у него времени хватало. Приезжая на каникулы в Бийск, привозил он с собой различные фокусы. Товарищи его гадали, то ли сам он, в силу учёности своей нынешней эти фокусы сочинял, то ли в книгах умных где находил. А те, что поосведомлённее, говорили, что покупал он их у англичан в специальной фирме. Может и так, врать не будем.

Но очень уж он любил похвастаться этими фокусами. Дома у себя собирал молодых приказчиков из отцовских магазинов, гимназистки опять же приходили молоденькие, из тех, кто уже дневники тайные ведёт и про мальчиков туда думы записывает да про любовь. Им тоже премного интересно, как Миша из своего «волшебного» цилиндра достаёт – то ленты атласные разноцветные, то яблоко или конфет пригоршню, а ведь ничего там допрежь не было – сами проверяли!

Однажды он из цилиндра этого на потеху публике вытащил за уши большого живого зайца. Заяц смирно висел в Мишиной руке, испуганно глазами косил на «почтенную публику», обмер весь, а потом, точно очнулся, лапками задергал, опять замер, и в цилиндр упало несколько круглых заячьих катышков. Изумление публики сменилось громким хохотом, смеялись в основном Мишины друзья-приказчики, гимназистки, те больше краснели и смущенно опускали глаза, хотя, тайком, прикрывшись платочком, всё же стыдливо хихикали, но потихоньку, чтобы никто не слыхал. Миша же, ничуть не смутившись того, что выкинул его подневольный «ассистент», громко объявил:

– Всё верно, природа пустоты не терпит. Цилиндр должен быть полным!.. – Он потряс косого над цилиндром, будто проверил, не осталось ли там еще чего, и выкинул за дверь в коридор. Зрители просто упали со смеху.

Помнится и ещё один Мишин фокус, но уже более «научный». Бывало, покрутит он «волшебной» палочкой в сосуде с жидкостью, гвоздь туда железный опустит наполовину, вытащит гвоздь, а та половина, что в жидкость окуналась – золотая. Тем, кто не знаком с химией-наукой да с алхимическими фокусами, скажу, что ничего здесь сверхестественного нет, гвоздь тот специальный – спаян из двух частей: железной и золотой. Золото же сверху покрыто специальной краской под железо. Опустишь такой гвоздь в слабокислый раствор, краска растворяется – вот оно чистое золото. А пузырек с краской у Миши в шкафу стоял, он специально в Швейцарии запас этой краски побольше сделал, чтобы свою «публику» дурачить да развлекать. Что поделаешь, уж очень любил он быть в центре внимания.


Глава 10. Отсекновение ветвей

Всё больше и больше времени Георгий на подворье проводил. Быстро росло подворье, а работа ещё быстрее множилась. Ребята всё в основном у Алексея с Марьей столовались, спасибо брату. Но думы о детях Георгия сильно тревожили, они после смерти Матрёны почти не прекращались. Не может он им ласки да тепла материнского возместить сполна, не в его это силах. Видно уж, так им на роду назначено. Да и большие они стали, пора и самим мир осваивать, а Господь их не оставит, в этом-то Георгий уверен был. И он молится постоянно о них: «Господи возымей любовь свою к Ивану да ещё Ивану, Леонтию да Ирине – детям Твоим…»

Старшие-то, два Ивана – малой да большак, давно уж у Власа Рыбакова в столярке обучались, он сам их туда и отвёл. Теперь почти сутками там пропадали. Дома рассказывали Георгию, чему их обучают и как. По всему выходило, что не очень-то сладко им там приходится и обучение всё более к ругани да к оплеухам сводится. Георгий хмурился, но терпел, куда деваться.

Приставлены сыновья были к мастеру. Конечно, мастеру тому они как обуза были, понимал Георгий, – мужику свою работу надо делать, а тут смотри вот за малыми, чтоб не учудили чего. Да ещё и секретам мастерства обучай. Но куда денешься, хозяин приказал, плачь – но исполняй. Особо, конечно, Трофим, так звали ихнего учителя, с сынами Георгиевыми не церемонился: всё больше – пойди! принеси! сделай! А то ещё и подзатыльником огребёшься, коли слова с первого раза не дошли.

Но бывало, сунет им кубики сухого клея, нате, вот разводите. Да глядите, чтоб клей впору был. А Иванам то – в радость, хоть не пристает какое-то время. Раздалбливают они те кубики молотком через тряпку, потом холодной водой замачивают, чтоб растворились полностью, и лопаткой их раз от разу помешивают. Два, а то и три дня готовят. Да и Трофиму того и надо, занял парнишек, пусть лучше клей мешают, чем ему в работе. Опять же будет потом, за что с них спросить.

Порой, когда работы сильно много, так и ночевать там же в столярке оставались, в углу на горке стружек спали. Рогожкой укроются, прижмутся друг к другу – тепло на стружках, хорошо, пахнет опять же густо, свежо – деревом…

Вспоминал Георгий и про Архипа. Давненько они не виделись, хоть и рядом с архиерейским подворьем у Борзёнкова мастерская. Да сам Архип там нынче редко бывает, дела у него в гору пошли, всё больше по заказчикам теперь, а работу делают в основном мастеровые, их у него вон сколько – до полсотни доходит, всяких разных ремёсел мастера. И столяры, и резчики, и те, что иконы пишут, и те, которые их, те иконы позолотой покрывают.

А тут как-то малой Иван с синяком пришел. Заболело у Георгия: «Нет, непременно к Архипу сходить нужно, – решил он, – Легче там мальчишкам не будет, но всё же с Архипа и спросить при случае можно. Как-никак, давно с ним знается».

Борзёнкова в конторе застал. Тот что-то мужикам выговаривал:

– Ты вот, Семён, давно вроде по дереву!.. Уже сам как дерево стал – неужели не видишь, когда берёшь, материал-то не просушен совсем… Вот и повело рамку, что я теперь заказчику объяснять буду? А?.. – Он с досадой махнул рукой, увидав Георгия, тот понял, не вовремя попал. – Идите теперь, переделывайте! Потом с вас все убытки вычту…

Мужики ушли.

– Суров, однако, – усмехнулся Георгий.

А про себя отметил: «Изменился, однако, Архип. Больше хозяйского, строгого в нём, что ли, проявилось…»

– Иначе нельзя… – Борзёнков руками развёл.

– Ну-ну…

– Ты-то чего? Говори, зачем зашёл.

– Так-таки сразу и зачем?

– Ну, ведь не просто так! Да ты не серчай, эти двое мне важный заказ срывают…

Георгий рассказал Борзёнкову про свою печаль.

– Понял, – Архип задумался. – Приводи своих парней. Только, сам понимаешь, здесь с ними тоже никто нянькаться не будет.

– Понятно.

Так вот и договорились. А уже на следующий день оба Ивана получили у Рыбакова расчёт и отправились к Борзёнкову.

Младшего своего, Леонтия Георгий с собой брал, на работу. А чтобы он без дела не болтался, определил его в Казанский храм помогать дьякону. Жалование за это Леонтию не положили, зато питался он вместе с отцом в общей трапезной. А со временем, обнаружился у сына неплохой голос и стал он подрабатывать в церковном хоре, уже за деньги. Опять же стремление к учёбе сын проявил. Георгий и здесь навстречу пошёл, устроил его в катехизаторское училище при подворье. Коль так, пусть обучается парень.

Когда время свободное у Леонтия выпадало от занятий да от хора, то он часами у отца в столярке сидел, книги читал. А то и сам что-то в тонкую тетрадку записывал.

– Чего ты там? – поинтересовался как-то отец.

– Да так… Стихи слагать пробую…

– Стихи!.. – Удивился Георгий.

А про себя подумал: «Пусть пробует. А ну как, и правда, в том его замысел. Не всем же дерево работать».

Леонтий был парнишка видный собой, лицом красен да кудряв. Когда в хоре пел – Георгий заметил – молоденькие гимназистки из Николаевской гимназии, которую Елена Григорьевна Морозова благодетельствовала, из числа тех, что по воскресеньям в Казанский храм ходили, засматривались на Леонтия. А одна из них, Сонечка Хворова в своём тайном дневнике записала: «В воскресенье ходила с подругами в Казанский, поклониться иконе Пречистой Матери Божьей. В самом соборе внутри всё очень красиво и торжественно. Когда мы были, пел хор. И торжественность от этого только усиливалась, что-то благостное и светлое внутри будто проснулось.

В хоре храмовом большинство мальчиков. Один милый такой, кудрявый, очень даже на ангела похож, всю службу на меня смотрел. Позже подружки сказали, зовут его Лёва Селивёрстов. Отец его здесь же в храме столяром служит».

Соня была девочка набожная и правильная, из хорошей семьи. Но как у всех девчонок, были у ней свои тайны, о которых она даже подругам не рассказывала. Как-то по случайности, попала она с подругой-гимназисткой на «представление» Миши Сычёва, купеческого сынка. После этого появилась в её дневнике и такая запись, которой она и сама стеснялась: «Были на представлении у Миши Сычёва. Он из пансиона швейцарского на каникулы приехал, опять новые фокусы привёз. Таисия уговорила меня пойти посмотреть. Мол, посмотрим и уйдем.

Фокусы действительно интересные. Кроме тех, о которых мне Таисия рассказывала, Миша ещё числа угадывал и карты. Загадает кто-нибудь из присутствующих карту, Миша её из колоды и вытащит. Он, конечно, умный очень парень, хоть и дурак. Когда мы уходили, он меня в коридоре подкараулил, прижимать к себе начал и поцеловал даже. Хорошо Таисия вовремя в коридор вышла.

Я рассердилась очень. Больше, конечно, к нему на представления не пойду, зря Таисию послушалась. Стыдно-то как… но целоваться мне приятным показалось. А Миша, всё равно, наглец и дурак!» Хотела Соня даже вырвать этот листок из тетрадки, не один раз порывалась, но что-то удерживало.

А Минька Сычёв на Соню и впрямь глаз положил. Где уж Леонтию с Минькой тем тягаться. У Миши-то, после смерти родителей миллионы, а у Леонтия – только то, что он пением заработал; Леонтий везде пешком ходит, а Миша на «Хорьхе» своём личном носится как угорелый. Раньше-то, когда старший Сычёв жив был, егона том «Хорьхе» Никита Рожков возил. Шофёр. Мужик важный из себя, грамоте всякой учён и в машине шибко разбирается. Если что и сломается в ней, то он сам починить сможет, одно слово – механик!

А теперь-то, Мишина это машина. А он, Миша, и сам механик от Бога. Только чёрт ему под ребро почему-то постоянно тычет. Подгонит он, скажем, машину к магазину своему и парней-приказчиков сзади усаживает, сам за руль – шлем с очками на нём, кожаная куртка, штаны-галифе, перчатки с раструбом, ботинки жёлтые американские – чисто иностранец, и газует на полную. Разгонится и врежется прямо в стадо свиней. А приказчики загадать должны, сколько свиней он задавит. Если не угадают, в «рабах» у него ходят: одевают, обувают, носят на руках, и целую неделю нога его на землю не ступит. Но случится вдруг, проиграет Миша, тут уж он всю неделю их ублажает: поит, кормит, возит на машине, куда они пожелают. А хозяевам раздавленных свиней Миша щедро возмещал, за каждого поросенка как за взрослую свинью выплачивал.

Что уж зря говорить, парень он был не жадный, хоть и чудаковатый да на машине своей помешанный.Была у него мечта заветная преодолеть Больничный взвоз. Подъем там узок да крут весьма. А недалеко от этого взвоза жил ямщик Богутский, лихой ямщик. Но даже он преодолевал взвоз, помогая лошадям плечом и приговаривая: «Навалил я на вас, родимые, и где ж вам одним справиться! Давайте-ка я сам попробую впрягусь!» Видимо, глядя на него, Миша тоже хотел доехать до верха на своем «Хорьхе».

Вот как-то раз, в аккурат на зимнюю ярмарку, когда взвоз расчищен был, он чуть было не сподобился свою мечту осуществить. Разогнался да с ходу влетел на две трети взвоза, но не дотянул, свалился прямо в горшечные ряды. Хорошая прибыль была в этот день у горшечников!

По завещанию Сычёва-старшего до 27 лет Миша должен был получать определенные проценты с капитала, если раньше не женится. А до той поры сычёвскими миллионами распоряжалась тетка его Елена Григорьевна. Потому, чего греха таить, и этот интерес у Миши был – скорее хозяином отцовых миллионов стать.

Вот и решил он, окончив обучение в пансионате, жениться на красавице Соне Хворовой. Соня была лет на пять моложе Миши, тоненькая, стройная, с очень красивыми чертами лица, с длинной роскошной косой. Сватов Миша к ней заслал, как положено, и Соне то лестно очень было. Свадьбу приготовили на славу и сыграли весело да шумно.

Но в первую же брачную ночь подвыпивший крепко Миша якобы обнаружил, что Соня не девственница. И тогда, привязав её к свадебным вожжам, начал сбрасывать с третьего этажа вниз на тротуар. Впрочем, упасть ей совсем Миша не давал, останется с метр до тротуара, он вожжи и натянет, вытащит Соню. И опять – вниз. К счастью всё это для Сони обошлось вывихом ноги в тазобедренном суставе. Мишу быстро успокоили его друзья-приказчики. И спать увели. А напуганную Соню долго успокаивала подруга невесты.

После этого Миша, недолго думая, затеял бракоразводный процесс, которыйзакончился довольно быстро: деньги сделали своё. Однако Миша понимал, что Соня – его первая жена перед Богом, поэтому после развода он выделил ей две комнаты в задней части дома на втором этаже, отделив их от своих апартаментов стеной.

И всё же, совсем оставить Соню в покое Мише не давало уязвлённое самолюбие. Он затащил свой старенький мотоцикл на второй этаж, поставил его выхлопной трубой к отверстию в стене, и время от времени газовал. Отработанные газы летели в комнату бывшей жены. Так Миша мстил ей за нанесенную обиду.

Справедливости ради, заметим, что многие знавшие Соню женщины, говорили: «Нет, не могла Соня быть такой. Она из добропорядочной семьи. Видно, Миша чего-то не разобрал». Впрочем, какая женщина за женщину в такой ситуации не заступится. Так или иначе, но Миша с Соней развелись, и Миша дал ей очень большие отступные – свыше тридцати тысяч рублей.

Леонтий сильно переживал всю эту историю, Соня очень нравилась ему. Еще до Мишиного возвращения он специально ходил в городской сад, чтобы встретить её там с подругами, как бы невзначай. Раза два ему даже удалось поговорить с Соней, так, между прочим, о книгах, о погоде. Совсем недолго общались, но он эти моменты бережно хранил в своей памяти, ни с кем этим не делился.

Когда её свадьба с Мишей состоялась, Леонтий заперся в своей комнате и три дня оттуда совсем не выходил. Георгий переживал за сына, несмотря на скрытность Леонтия, он всё равно знал об увлечении сына Соней Хворовой, но, как говорится, переживай-не переживай, что тут сделаешь.

А уж когда Леонтий узнал, что Миша с Соней развелись, хотел тут же бежать прямо к Соне. Но отец запретил. Строго-настрого. Нечего себя позорить, не будет там уже ничего доброго. Сурово Георгий решил, но отцово слово – закон. Обижался на него Леонтий, впрочем, недолго, когда остыл, сам понял – всё само собой образуется, так или иначе, как Господь решит.

Но сложнее всего Георгию с Иринкой было, никак не мог он придумать, куда её-то приспособить, пристроить. А нужно было ему обязательно о дочери позаботиться. Уже сильно чувствовал он необходимость такую – как некогда Макарий ему присоветовал – окончательно на подворье переселиться. Дом он сыновьям оставит, Иванам. Взрослые уже парни стали, и без него по хозяйству справятся. К тому же, от него-то в последнее время помощь дома не велика была, а они того и гляди женятся, невесток приведут. Чего он, старый, им мешать будет.

Леонтий… тот пусть здесь, с ним на подворье живет, все при нём будет. Не самостоятелен пока да впечатлителен. Да ещё эта история с Соней…

А вот Ирина... Случайно или по воле Провидения, тем же днём встретился он на подворье с игуменьей Ираидой – настоятельницей Бийского Тихвинского монастыря. Монастырь тот находился в самой восточной части города, на высоком правом берегу Бии при впадении в неё речки Фурманки. Первоначально, здесь по ходатайству Преосвященнейшего Макария Невского была учреждена Тихвинская православная женская община. А затем Указом Синода община была преобразована в монастырь. Первой настоятельницей общины, а затем и монастыря была матушка Евпраксия, которую в 1902 году из-за болезни уволили за штат.

Вот и командовала нынче в Тихвинском монастыре матушка Ираида, вдова священника. В своё время Ираида – в миру Раиса Калугина – окончила 4 класса Томской Мариинской женской гимназии, после смерти мужа она приняла постриг и прошла путь от рясофорной послушницы до монахини благочинной Барнаульского Богородице-Казанского женского монастыря. А когда случилась вынужденная отставка Епраксии, Ираида была назначена настоятельницей Бийского Тихвинского монастыря и 26 июня того же года возведена в сан игуменьи.

Порядков матушка придерживалась строгих – иначе и быть не могло, ибо существовал монастырь исключительно на собственные заработанные средства – каждая из насельниц помимо молитв, выполняла различные послушания, в основном по хозяйству, а так же работали в различных мастерских. Были среди насельниц – иконописицы, чеботарницы, швеи, рукодельницы… Впрочем, иногда, в силу возможностей, глава миссии все же выделял обители посильную помощь. Вот и в этот раз, Ираида приехала к отцу Владимиру для решения каких-то хозяйственных вопросов.

– Матушка! – решился Георгий. – Возможно ли поговорить с вами?

– Почему не поговорить… Говори, сын мой!

Георгий поведал ей про думы свои, про Иринку. Матушка понимающе, одобрительно головой покивала, потом перекрестила Георгия.

– А что ж из ремёсел ближе дочурке твоёй? У нас ведь все в общее свой посильный вклад вносят…

– Шьёт она неплохо, с малых лет матерью приучена.

– Ну, вот и хорошо, вот и ладно. Приводи дочерь свою, приглядим мы за ней да не обидим.

Всё решилось вроде у Георгия, впрочем, всё и шло к тому. Но думы опять его гложут. Всё ли так, всё ли верно делает? Сложно сразу осознать. А мир вокруг меняется, отчуждается будто, непонятным становится – холодеет, как остывает. Недавно Георгий почувствовал в себе это, и чем дальше, тем обострялось оно и обострялось. Порой даже думалось, уж лучше не глядеть вокруг, работай потихоньку своё да Господу усердно молись. Что ещё надобно!? Ничего.

Вот и детей он пристроил… будто ветки от ствола отделил. Хотя почему отделил, рядом они… И всё же, уже не его… сами по себе, отдалились от него будто. Но ведь не малых же он их в воду кинул, чтоб выплывали, Господу доверил. Теперь у каждого из них своя стезя будет. Не отрёкся же он от них, просто вёл их по воле Божией до развилки, а что дальше, какой кому дорогой суждено идти – то сами они выберут.

Опять же знакомое вспомнил, что пониманию ближе другого было. Вот когда деревья срубили, то что? В первую голову от веток их очистили, от коры. А ствол, он остался. Вот, готовый для любой работы лежит. А уж что из него сделать, то Мастеру решать, на что ветви годны – тоже Ему ведомо…

Но там внутри – точно Георгий знает – сердцевина есть, ствол стволом – крепкий, ровный, ладный, самый строевой. А внутри всё равно ноет что-то, не успокаивается никак, точно червоточинка. Что с этим делать, Георгий не знал, да и никто, верно, не знает, кроме Него опять же… Не зря же Макарий говорил:

– Будет совсем невмоготу, сюда переселяйся.

Будто бы знал что…


Глава 11. Отец Пётр

В январе года одна тысяча девятьсот шестого почувствовал Георгий, что время подошло, готов он внутренне целиком Господу себя посвятить. Обратился с прошением к нынешнему начальнику миссии Преосвященнейшему Иннокентию, мол, так и так, нижайше прошу о ходатайстве, чтобы дозволено было монашеский постриг принять да о дозволении проживать на подворье.

Иннокентий понял всё сразу, видно, был у него до этого разговор о Георгии с Макарием.

– Вот и правильно, Егор, решил, – по-доброму глянул ему в глаза Иннокентий. – С великой радостию прошение то напишу. И в Томск в ближайшее же время отправлю с нарочным. О старании и усердии твоём Господу всё давно известно, и искренне и с любовью примет Он труды и молитвы твои. Ибо никакое дело богоугодное без внимания Его не остаётся.

И потянулось ожидание. Никогда ещё так время для Георгия не тянулось, вроде и работа постоянно была, подворье прирастало, расстраивалось, всё уютнее и уютнее становилось. И постоянно что-то нужно было, обновить ли, новое ли изготовить – в архиерейском доме, в катехизаторском училище. Да и в главном храме – Казанском соборе, тот же иконостас, кстати, Борзёнковских мастеров работы, позолоченный, сияющий, тоже потускнел местами, тоже его, Георгия, труда требовал. Что сделаешь, со временем всё понемногу изнашивается. Словом, сидеть некогда – работай да работай.

А в мыслях постоянно: когда ответ придёт? каков будет? Хоть и видел он в канцелярии, что записали в его личном деле: «Принят в число братии Бийского Архиерейского дома. 1906. Января 1», – а всё-таки волнение не покидало.

Уже и Иннокентий его успокаивал, видел, что волнуется,

– Зря, Егор переживаешь. Сам Макарий к тебе благоволит очень, не раз мне о том сказывал.

И всё же, и всё же… Что червь, сомнения Георгия точат.

– Укреплять веру надобно, а сомнения изживать, – наставлял Иннокентий. – Только твёрдостью вера крепка быть может. Вот день придет, примешь постриг, наречём тебя именем новым.

– ?

– Имя много человеку определяет…

Опять непонятно… и понятно Георгию, чувствует ведь он, что мир вокруг остывает, а взамен откуда тепло брать, только от Него, от Отца нашего небесного… Смутно всё пока, но решением он твёрд, знает – не свернёт уже.

В августе того же года ответ пришёл. Положительный.

– Ну, вот видишь, а ты сомневался! – искренне обрадовался за него Иннокентий.

Георгий даже не узнал старца, настолько уж по-мальчишески он обрадовался, обычно-то спокоен был да сдержан, гораздо реже суров и хмурился. А здесь прямо руки вскинул, как обрадовался, а потом серьёзным как-то сразу стал,

– Готовься! – сказал. И ушёл.

А Георгий доделал ту парту, что ремонтировал, когда старец радостную весть принёс, и задумался. Легко сказать готовься, а – что? как? Он уже девятый месяц только и делает, что ждёт да готовится. А сколько всего перечитал… Столько, пожалуй, что и за всю жизнь прежде не прочёл. Вроде всё знает – как, зачем, почему – а ну как переволнуется, и забудется всё в нужный момент!

В назначенный день, 26 августа в храм пришёл. Мирян на ту церемонию не пускали, были только свои, посвящённые, из населяющей подворье братии. Сначала Иннокентий благословил Георгияи осенил всех крестным знамением. После этого чтец молитвы начал зачитывать, торжественным низким голосом. Потом хор тропари пел: «…предстоящих и молящихся Тебе умиленною душою, и сокрушенным сердцем, пред пречистым Твоим образом со слезами, и невозвратно надежду имущих на Тя избавления всех зол, всем полезная даруй, и вся спаси…» После все молиться стали – вместе все, но всяк о своём в мыслях. А уж потом и к главному приступили.

Георгий как во сне всё помнит – вроде с ним всё происходит, а вроде и не с ним. Вот стоит он в нательной белой рубахе, чистой, с вечера приготовленной. Специально к Алексею вечор ходил, чтоб Марья евонная простирала её да разгладила. Вот он ножницы Иннокентию трижды подает просяще, вот Преосвященный крест ему в волосах выстригает, и говорит будто:

– Теперь есмь ты раб Божий Пётр… – хотя почему – будто, именно так и говорит. – Таким именем тебя нарекаю отныне и присно. И во веки веков. Аминь!

И Аминь как эхо звучит повсюду в храме, пламя в свечах чуть слышно колышется, а с ним и тени на полу, это братия старцу вторит. Вот облачают оне новоявленного Петра – старательно и неторопливо подрясник надевают, пояс кожаный, рясу, мантию сверху, камилавк. Точно невесту наряжают. Да так оно и есть, в памяти у Петра всплывает из прочитанного: «Душа любого христианина – есть невеста Христова». Мир далеко от него уходит…

Теперь он Пётр – инок, иной то есть. Облачение новое цветом черно, но внутри просветляет, ибо цвет этот – цвет абсолютного покоя, цвет полного отсутствия страсти, отрешения от суеты сует мира сего, цвет внутренней сосредоточенности на жизни невидимой и многим недоступной.

Но он не многий – иной. И движет им теперь только одно – обретение мира и покоя сердца своего в постоянном духовном пребывании с Богом. Всяк этого хочет, да не всяк разумеет, ибо до разумения ещё и усилия нужно приложить, а народ мирской, даже верующий глубоко – то Пётр по себе знал – обыкновенно, выходя из храма, о том и не помнит совсем.

А монашествующему всё, в том числе и одеяние его об этом напоминает постоянно, ведь даже одежда та являет собой напоминание, образ одежд, которые ещё в земной жизни Господь наш Иисус Христос носил. И даже длина тех одежд, до полу, есть знамение Божией благодати, покрывающей наши немощи телесные…

Ещё такую особенность Пётр приметил, с того дня, как постриг принял, работы у него будто прибавилось. И раньше он на месте не сидел, а тут не успевает одно закончить, как тут же другое на смену приходит. Хотя, нет, пожалуй, работы столько же осталось, в нём что-то поменялось. Как и прежде всё вроде делает, узор на доску насыпом переводит: кладёт бумагу с прорезанным рисунком, сверху углём толчённым засыпает, придавливает, бумагу убирает, стряхнул лишнее – вот он узор, режь. Он-то знает и борзёнковские мужики так работают, под каждый узор у них своё лекало есть. Архип ему давно уже объяснял, мол, специально всё так делается, как клеймо свое особое, есть набор узоров, который только его мастера режут и никакие другие. Вот и у Петра так, и у него своё клеймо есть.

Только ныне, что раньше ему по нраву было, не глянется совсем. Вырежет узор, поглядит-поглядит на доску да с ней к фонтану в сад архиерейский уйдет. Сидит – смотрит, понять пытается, что ж не так-то? Вроде всё так. А не тот узор, жизни в нём мало, одна красивость беспричинная.

Не о тех ли испытаниях ему Иннокентий сказал, когда послушание определил. Пытается Пётр причину осознать, не получается. А вокруг благодать, беседка вот та, в которой он сидит теперь, – тоже, кстати, его работы – ладная беседка, удобная; рядом вишня да яблоки уже поспели; канал недалеко, там утки да лебеди плавают, он их постоянно хлебом кормит, как сюда приходит. А в этот вот раз забыл хлеб взять, совсем думой в узор ушёл, нехорошо это, неправильно, им, птицам тоже пища нужна. Хотя их и так здесь многие подкармливают. И братия, и учащиеся катехизаторского училища, эти-то, малые, ещё чаще – они все переменки между уроками здесь на пруду торчат. Особенно когда тепло.

Хорошо здесь! Однако вопрос-то, он остаётся, почему узор не нравится? До Архипа что ли дойти? Благо, недалеко, авось да на месте.

Архип, действительно на месте был. Когда Пётр зашёл, от Борзёнкова заказчик вышел, купец, не из бийских, приезжий.

Пётр на дверь кивнул, кто, мол?

– Да так, заказчик один, рассчитываться заходил… Да ты помнишь его, наверное, Басалеев, купец, тот что храм у меня в селе строил!

– Честно? Призабыл…

– Он это, он. Изменился сильно, постарел. Лет пять, как не торгует уже. Да и капитал, говорят, у него пообносился…

– Да-а… Всяко бывает. – Пётр задумался. – А что храм-то, стоит?

– Храм-то, так сгорел храм опять. Давно уже сгорел. Я уже и новый там строил. Глебов, из местных, сростинских, – скотопромышленник, деньги давал, да люди по копеечке собирали… Неужто, про пожар не слыхал?

– Нет…

– Странно.

– А может, и слыхал да забыл…

– Чего такой смурной-то? – Борзёнков внимательнее посмотрел на Петра. – Дома ли чего? Так вроде, Иван твой ничего не говорил…

– Да нет, дома – в порядке…

– А чё ж?

Пётр показал ему доску, которую до того под мышкой держал.

– Ясно всё, – Архип заулыбался. – Думаешь, меня не мучает? То же самое… Только беспричинно всё это, хорошая доска, и узор дивен… А ты, поди, решил никуда не годится?!

– Ну да, – честно признался Пётр.

– Это ж как у Шаниора, на фотографиях его. Видел?

Конечно же, Пётр видел. «Фотография при доме Шаниора» находилась на улице Троицкой в собственном доме Виктора Людвиговича. Открыл-то Шаниор свой салон еще в 1883 году. А в 1897 предприятие сие учтено было во время Генеральной проверки торговых и промышленных заведений. По тем временам дело это для бийчан в диковинку было. Виктор Людвигович, человек небольшого роста, полный, чернявый, суетливый, усаживал посетителя и бегал вокруг, поправлял то воротник, то волосы, то наклон головы. Потом склонившись, замирал над камерой – большим квадратным ящиком, стоявшим на специальной треноге – и, накрывшись с головой чёрной плотной накидкой, торжественно говорил,

– Внимание! Не двигаться! Сейчас отсюда вылетит птичка!

Но вместо птички, ослеплял посетителя сильной вспышкой магния. За всё время он сделал несколько тысяч фотоснимков города и горожан, по его негативам в начале века одна шведская фирма даже выпустила почтовые открытки с видами Бийска.

Некоторые из этих фотографий и стояли у него в специальном окошке-витрине. Таким образом, чтобы проходящий по улице человек, мог их свободно рассматривать.

– Так что у Шаниора? – переспросил Пётр.

– А вроде всё верно на тех фотографиях, но в мире-то чуть погода поменялась, солнце ли зашло… – и всё уже совсем по-другому…

Странно, на этом Пётр как-то внимание своё доселе не заострял.

– Вот и выходит, что бы мы ни делали – всё копия есть, а мир Божий – он неповторим, потому как каждый миг меняется… А что до твоей доски, зря ты, хорошая доска, мастерская! Ты бы вот у сына спросил…

«И то верно, – Пётр подумал, – как же он сам забыл, сыновья-то его, оба Ивана, давно уже мастерами стали. Старший – столяр, сам по себе нынче работает, ушёл от Борзёнкова, по сёлам мотается, как сам Пётр раньше. А малой – так же как он, Пётр, нынче – краснодеревщик. Малой, он и теперь всё у Архипа работает. Архип вон ему не нарадуется, нынче Иван Селивёрстов младший – Георгиевич – у Борзёнкова один из ведущих мастеров, на самых ответственных заказах сидит».

– Знатный мастер твой Иван Георгиевич, пожалуй, почище нас с тобой будет! – хвалит сына Архип.

– Дак, хорошо ж, коли так! – соглашается Пётр, и приятны ему похвалы те, приятнее, чем его бы самого похвалили.

– Так ведь оно правильно, когда сын лучше…

– Ну да, ну да… – доволен Пётр, но виду не подаёт, крепится.

– Дома-то давно был? – Борзёнков усмехнулся добродушно. – Или за работой да за молитвами позабыл обо всём?..

Не ответил Пётр, но призадумался: «Архипова правда, пожалуй, – дома редко бываю».


Глава 12. Сквозняк

С какой бы стороны не думал Пётр, а всё верно он сделал. Мир – миром, а его жизнь теперь сама по себе. Словно отсёк все лишнее. Труды да молитвы, так и течёт время, а иное всё – сопутствующее, как бы между делом. И в личном деле записи новые – «Поведения отличного», «В штрафах не был», «В отпусках не был», да только, зачем они ему, отпуска те, о хозяйстве ему болеть не надо, здесь он и в тепле, и сыт всегда. Молись да о деле болей, чтоб спорилось оно, да результат всех радовал, чтоб всё сделанное на пользу многим мира сего было, да во славу Господа.

Из прочих, 1910 год ему запомнился. Тогда к храму Казанскому колокольню пристраивали. На том староста храмовый Власий Максимович Рыбаков настоял, он же и средства выделил. Хорошая получилась колокольня, настоящая, высокая да нарядная. Там и его Петра вклад скромный имеется, по столярной части. За то да за предыдущие его заслуги сам Макарий Невский ему лично наградной набедренник вручил.

Всё вроде хорошо и ровно складывается… Только вот так получается: сколько мирское от себя не отгоняй, всегда оно рядом. Только ты дверь от него затворяешь, а мир в окно тотчас лезет, что сквозняк. Тянет и тянет из форточки, под лопаткой студит да сердце ещё. Никак он, мир, тебя в покое тебя не оставляет, всё – о себе напоминает, боль чужую, а с ней и смуту душевную вносит. И борется с этим Пётр, да не всегда то получается.

Вот встретились как-то намедни они с Акимом, тем самым, что артельным у него был в молодости – вот уж с кем никак не ожидал! Думал, в живых его уж нет – а в воскресенье на базарной площади встретились, у той самой, что с пристанью рядом. Всё так же там: те же пароходы стоят, баржи те же, и мужики на бревнышках сидят, ждут, не выйдет ли кто из приказчиков, не станет ли на погрузку зазывать.

На базаре те же кабаки, так же в них наливают да обсчитывают. Точно прочувствовал Пётр, понял, ну, хочется Акиму принять стаканчик, другой в честь встречи да по поводу выходного дня. Затем, видно, сюда и пришёл. А тут Петра встретил, сколько не виделись! Что ж, и его понять можно, не осуждая, ибо – «не суди да не судим будешь».

– Аким батькович, ты меня-то не стесняйся, возьми себе чего надобно да закуски, чтоб не голимую её горькую глотать, а я уж с тобой сяду-посижу за компанию, хлебца пожую-откушаю. В смрад-то этот кабацкий не пойдём, мне не пристало, а на бережку сядем, поглядим на реку, как водица течет…

– Экий ты правильный стал, Геор… – Аким осёкся. – То есть, отец Пётр. Знаю, знаю, грешен, но не могу себе совсем запретить. Нет-нет, да позволяю несколько…

– Я ж не с осуждением, Акимушка. Ведь и сам грешен был…

– Ну да, «не суди…» А слыхал, что Суриков… Марк недавно учудил. Все ведь из-за неё проклятой

– Нет, не слыхал. Что за история такая?

Аким и рассказал Петру, как сам знал, пока на берегу сидели. А история такая приключилась. Мужики-то бийские в ту пору, особенно пристанские, водку вёдрами мерили. Да и на розлив её только так, вёдрами и продавали. Поспорил как-то Марк Суриков со своими артельными на берегу, что возьмет с дородной купчихи Суховой водки ведро, дескать, не важно, как возьмёт, а только сама ему купчиха на водку деньги даст.

Выпил он тогда, правду сказать, больше обычного, крепко выпил. Ну и разошёлся,

– Возьму, и всё тут! – толкует.

– У Суховой?! – Мужики недоверчиво ухмылялись, подзуживали Марка. – Однако много лишку, Маркуша, хватил… И что, даст купчиха?..

– Даст – не даст… Я ж не то просить буду, о чём вы, дурни, скалитесь… А на ведро водки – возьму! – горячился Марк. – Юбилей завтра у купчихи, вот и выпью за её здоровье.

– И как же ты сподобишься-то?

– Не ваша то боль – моя! Сказал, возьму, так и будет…

Ударили по рукам на четверть, да разошлись.

Мужики по домам, а Марк, не долго думая, пошёл в Кривой переулок, где купчиха жила. По пути ещё к себе заскочил, побрился наскоро, чистую рубаху надел да сапоги дёгтем до блеску натёр.

Нужно сказать, что раньше, когда улочки Бийска были ещё грязными да непроезжими, а по весне ещё и топкими, что болото какое, – на пересечении улиц у самых углов дома мужики, кто похозяйственнее да подомовитее, укладывали с умыслом огромные валуны, это-то и Пётр хорошо помнил. И вот зачем укладывали, когда мимо дома кто на повозке ехал, то старался невольно ближе к дому прижаться. Средняя-то часть улицы была затоплена, того и гляди застрянет там телега, потом вытаскивай её! А у дома – всё посуше будет. Вот и объезжали. А объезжая, цепляли осью за завалинку. Раз зацепят, два, а там, глядишь, завалинка и развалилась совсем. Вот, чтобы как-то защитить её и укладывали хозяева эти валуны.

Потом-то, когда переулки выровняли да главные улицы замостили, надобность в тех валунах отпала. Убирали их, кто как мог, кто на телегу грузил да вывозил, кто расколоть пытался. Вот такой один валун и лежал в том месте, где переулок Кривой выходил к реке. Там и находился особняк купца Сухова. Как этот валун сюда положен был, одному Богу известно. Но сколько не пытался Сухов его убрать, не поддавался камень, сильно уж огромен был. В конце концов плюнул купец:

– Пущай лежит.

Сам-то купец часто по делам уезжал. А жена его любила сидеть на своём балконе и, щелкая семечки, наблюдать, что там, на базаре, твориться.

– Нюрк, а, Нюрк, – громко орала она прислуге, – чаю неси! Да подогрей так, чтоб не шибко горячий был!

Нюрка, маленькая, худая деваха скорёхонько неслась к самовару, с грохотом сбивая на ходу стулья.

– Ну, ты чего там опять, тётёха! Всю мебель уж поизбила в доме! – звонко кричала Сухова на деваху, щёлкая семечки, без злобы кричала, как бы по привычке больше.

Впрочем, тут же забывала она и про глупую Нюрку, и про избитую мебель. Внимание купчихи снова переключалось на улицу. Двое возниц попытались разъехаться на перекрёстке, один из них сильно прижался к Суховскому дому, при этом зацепил тележной чекой за камень. Чека выскочила из оси и колесо напрочь слетело. Мужики бранились, крыли друг друга, почём зря, ладно не подрались хоть. Брань раздражала купчиху, раздражал её и этот клятый валун, тем более, что такие случаи бывали часто. А особенно неприятно, когда случалось подобное рано утром, когда Сухова досматривала свой самый сладкий сон.

– Нюрка! – позвала она. – Чё там чай, остыл, поди, уже?..

– Несу! – Нюрка летела к ней со стоящим на серебряном подносе стаканом в массивном серебряном подстаканнике. Чай дымился, рядом стояло блюдечко с фарфоровой сахарницей, здесь же на подносе лежала изящная серебряная ложечка.

Отхлебнув чая, купчиха недовольно отодвигала стакан:

– Сказала же, не горячий чтоб!

Про этот валун Марк прекрасно знал, ибо не раз был свидетелем подобных перебранок. Потому-то и поспешил он к дому Суховых. Уже на самом перекрёстке чуть сбавил шаг, будто просто прогуливается. Проходя мимо балкона, обратился к купчихе, издалека зашёл,

– Матушка Марья Ивановна, хочу вам на именины подарок сделать!

Купчиха недовольно покосилась на забулдыгу, не иначе опять денег просить будет. Однако улыбнулась ему через силу, что-то, видно, подкупило её в таком начале разговора.

– И какой же это такой подарок, Маркуша? – заискивающе спросила она.

Все знали – жадна купчиха. Сам-то Сухов простоват был, душа нараспашку, порой зайдет в кабак – чарку опрокинуть, тут же кто-нибудь с вопросом,

– А не изволите ли, отец родной Кирилл Григорьевич, стаканчик налить? Очень уж потребно сегодня за ваше здоровье выпить!

Ну как тут откажешь, щедрый купец Сухов. Только со временем смекнул, не к чему ему на кармане деньги иметь, и то – с ними одна лишняя боль головная. Ему-то самому кабатчик сотку и в долг нальёт, а спросит кто из попрошаек денег, так ему ответ:

– Рад бы я, мил человек, да только я денег с собой не ношу. Это не ко мне, к Марье Ивановне моей, она у меня «малой казной» ведает.

И всё, вроде и человека не обидел, не отказал ему, да и экономия зато! А этих, мало ли их нынче по кабакам-то таких вот!

– Так что за подарок? – видно не терпелось купчихе, любопытство своё брало.

– Да вот, валун ваш хочу убрать.

– Когда ж ты его уберешь-то? – изумилась Сухова. – Именины-то завтра у меня. Неужто, успеешь?

– В аккурат к им и уберу.

– Кха… – купчиха даже поперхнулась от такой Марковой наглости. – Муж-то уже третий год как убирает, всё убрать не может. Да и я из ямщицких Богутского вон подряжала, у него кони вона какие! Отказался…

– А сколько ж он запросил-то поначалу?

– Сто рублёв!

– Да мне, матушка, двенадцати достаточно будет.

– Что так?..

– Ведро водки двенадцать стоит.

– Побожись, что уберешь! – купчиха в азарт вошла.

Марк перекрестился,

– Видит Бог, не вру!

Что делать, дала ему купчиха задаток три рубля и так сказала:

– Коли валуна завтра не будет, на ведро водки я дам!
На том и расстались. Купчиха дальше чай пить взялась, а Марк, недолго думая, купил четверть водки да распил её с мужиками на берегу.

Вот уж вечереть стало, от реки прохладным потянуло, а Марка нет и нет. Марья Ивановна извелась вся,

– Нюрк, а, Нюрк!

– Чего, матушка?

– Чего-чего… Таво! – передразнила деваху купчиха. – Сходи-ка что ли на берег, глянь, где там супостат энтот!

– Эт, кто?

– Кто-кто, Марк-забулдыга!

Нюрка умчалась на пристань. По берегу походила, нашла Марка. Чуть об него не споткнулась, тот лежал за лодкой, завёрнутый в рогожку и тихонько, по-детски посапывал. «Пьян, наверно», – решила.

Так хозяйке всё и доложила. Расстроилась купчиха, спать легла, лежит, а внутри скребёт: «Обманул паразит! Зазря три рубля отдала».

А Марк и не думал обманывать, проснулся он ночью, умылся из Бии да решил – пора. Взял брёвнышко метровое, которое загодя заготовил, шнурок пеньковый, лопату и остатки вечерней трапезы да пошёл к дому Суховой. Остатки еды собакам кинул, чтоб не тявкали, людей не будили, а сам копать стал. Благо опыт большой имел, могил в ту пору много копали. Вначале рядом с камнем, потом подпер его брёвнышком, подкоп под него сделал. А когда яма стала достаточно глубокой, обвязал брёвнышко шнуром да выдернул его из-под камня. Валун сам в яму и скатился как миленький. Марк его сверху землей закидал, да притоптал ещё. Так получилось, что никакого валуна отродясь на этом месте и не было. А сам дальше на берег досыпать пошёл.

Марье Ивановне под утро Маркова рожа приснилась, стоит красный весь, довольный, улыбается:

– Ну что, матушка, с именинами!

В ужасе купчиха проснулась – надо же, приснится такое! паразит, он паразит и есть! – прямо в ночной рубашке на балкон выбежала. Да чуть оттуда, прямо с балкона, не грохнулась. Видит – камня нет! А вместо него стоит Марк с ведром,

– С именинами, матушка! Здоровьица тебе доброго!

От растерянности такой да на радостях Сухова скинула ему 25 рублей. Позже каялась, конечно, что сверх сговоренного дала. Но Марк-то вполне доволен остался её щедростью. Снова напился с сотоварищами да на берегу, говорят, валялся. Вот спину с той поры и застудил, потаскает день мешки, и в спину ему вступает, потом дня два лежмя лежит. Но на купчиху Марк не серчал, наоборот даже, всем и везде рассказывал: матушка, мол, Марья Ивановна, добрейшей души человек. И чего только русский мужик не сделает за ведро-то водки!..

Словом, Аким рассказал, как знал, а Пётр услышал, насколько мог. И головой покивал. А чего тут скажешь, вроде и Марк – не дурак, смекалка-то в нём природная большая заложена, да вот пьёт мужик безбожно, а с чего пьёт, так кто ж его знает. Скорее всего, спросишь его, и сам он не ответит.

Как обычно бывает – это не удалось, то не вышло, что-то не сладилось, словом, куда не кинь – везде клин вбит, да такой, что не даёт мужику расправиться да развернуться. А душа русская – широкая, простору требует. Вот и пошло-поехало!

С другой стороны, водкой себя лечить, тоже сплошной обман получается. Выпил ты с горя, да такого по пьяному делу натворил, что три горя к одному добавил. Наутро и самому потом вспоминать не хочется. Жалко Марка, конечно, – только сам себя он обрекает. Видно, сердцевина у мужика ослабла. Остановиться бы ему да к Господу повернуться. Так ведь то Марку самому решать, некому боле за него…

Вспомнилось Петру, когда он как-то спросил Макария, отчего тот ему раньше решения о постриге не подсказал, старец ответил:

– Да ведь твоё это решение, в тебе и вызрело. И я здесь ни при чём. И принято оно тобой не по послушанию, а доброй волей твоей и всевышним Господним одобрением.

Хорошо старец сказал, точно. Но только далеко он ныне, ох как не хватает его Петру. А сквозняк этот из мира тянет и тянет, никак не уймётся.


Глава 13. Конец мира

И ещё вспомнил Пётр, когда ещё ездил он по Тогульскому направлению с артелью, остановились они одним разом за селом Марушкинским, перекусить да ещё чего… Вот за «ещё чего» спустился он тогда к небольшой старице Чемровки-реки. Странная там вода какая-то была, впервой он такую увидел. Думал набрать во фляжку, да посмотрел и не стал. Неживая какая-то вода, счерна будто. Обычно в таких озерках какая-то жизнь наблюдается, поглядишь, а у берега или мальки проблёскивают или ил темнеет, а в нём всякие сикарашки мелкие суетятся, а когда солнце выглянет, то вода светом отливает всей поверхностью своей, точно позолота на куполах церковных.

А здесь глянул он, глина да песок, а вода чернит, мрачная какая-то и жизни нет. Даже не по себе стало. А уж когда глаза поднял – прямо в воде роща стволов березовых стоит. Не берез, а стволов именно. Ещё жутче ему стало. Много их, стволов этих, и все мёртвые. Дотянулся до одного, притолкнул слегка, даже не притолкнул, скорее, просто дотронулся, тот прямо в воду и рухнул, точно подкошенный. Сердцевина то у него гнилая совсем, одна видимость, что ствол. А на поверку кора сверху, внутри-то одна труха да пустота.

Круги по воде разошлись, и снова тишина навалилась. Никогда ещё, даже на кладбище не слыхал он такой пугающей тишины. Там, среди могилок, своя жизнь есть: трава растет, земляника опять-таки по-над холмиками, деревья, да и птицы на тех деревьях гнёзда вьют, а ещё иногда и люди встречаются, кто просто пришёл родных проведать, а кто и живёт тут, на кладбище, и такие бывали. Здесь же, в роще этой жуткой, жизни нет, такая тишина…

Многое нынче вокруг происходит, сквозняками натягивает – с Бии ли реки, из-за Урала ли: с Москвы, с Дона ли родного, никогда им не виданного, – но для Петра это всё, что та роща мёртвая. Вроде тех стволов, – одна видимость, а на поверку – труха и пустота. Однако глаза у него есть, стало быть, видит. Иное дело – как это нутром принимается. Коли задуматься, – никак: есть оно – и есть, и пусть будет, стало быть. А мир всё катился в какую-то непонятную сторону, будто поезд с рельсов сошёл. Только не от веры это – от неверия, скорее. Потеряли себя люди, всяк по себе забыться норовит, оттого и видимость всего – эта бестолковая.

Суетятся людишки, развлекаются, время убивают, словно его у них – немерено в запасе есть. В доме Купеческого собрания, что купцу Рождественскому принадлежит, нынче карточная игра в почёте. Там на втором этаже специальные комнаты есть, где стоят столы, зелёным сукном обшитые. За ними-то та игра и происходит… шумно, накурено, с выпивкой да на деньги немалые. Иногда до самого утра засиживаются. Старых-то купцов здесь редко встретишь, всё более молодежь, да много. Потому приходить нужно вечером, к тому же плата за вход повышается с каждым часом: в 9 вечера придёшь – плати 5 рублей, в 10 часов – 10, ну и так далее. А сама игра тайно ведётся, хотя какая тайна, все о том всё знают.

Недавно там смертоубийство случилось. Сын Власа Рыбакова – Ваня, парень небольшого роста, но шебутной и разгульный, лет двадцати, в том повинен был. Игра шла особо крупная. За столом, напротив Вани, оказался датчанин Иргенссон, сын богатого предпринимателя Карла Иргенссона, ведущего торговые операции по всей Западной Сибири. В Бийске у Иргенссонов своя контора была, и сын приехал сюда с проверкой. Младший Иргенссон впервые присутствовал на игре в Купеческом Собрании. А Ваня любил новичков обыгрывать. Он и играл отлично, но и мухлевал часто. Раздавая карты, постепенно опускал колоду вниз под стол, что категорически запрещалось правилами игры здесь заведёнными. Однако, что Ване общие правила, при отцовых-то деньгах! По мере того, как руки его опускались ниже плоскости стола, Иргенссон, сидевший напротив, приподнимался и перегибался через стол, стараясь увидеть, что там Рыбаков с картами делает. А Ваня нарочно опустил карты очень низко под стол, и когда длинный датчанин уже совсем перегнулся, он несколько раз ударил Иргенссона по носу, приговаривая при этом: «Не суй нос куда не положено… Не суй нос куда не положено...» Датчанин резко выпрямился и гневно бросил Ване в лицо:

– Русиш швайн!

Ваня, хоть и языков не знал, но сразу всё понял.

– Ах, так! – он мгновенно вынул из кармана маленький браунинг и всадил датчанину пулю прямо в уголок глаза.

Выстрел был тихим, и в общем шуме его никто и не услышал. Иргенссон повалился на пол под дружный хохот присутствующих. Когда же обнаружилось, что он мертв, пришлось вызвать врачей и полицию. И бедного, испуганного Ваню сдали оказавшемуся здесь же начальнику тюрьмы.

В тюрьме Ваня, было, загоревал, впрочем, зря, – особо беспокоиться ему не стоило. Отец его Влас Максимович председательствовал в комитете по досрочному освобождению заключенных и, кроме того, выделял большую благотворительную помощь на содержание арестованных бийской тюрьмы. И хотя по представлению датчан из Петербурга пришла бумага с повелением переправить Ваню в столицу, старшему Рыбакову удалось добиться главного, – сын остался отбывать заключение в Бийске.

По-прежнему чудил и Миша Сычёв. После развода с Соней у него появилась зазноба в деревнеНовиково. Теперь, когда он ехал к ней, людишки из попутных деревень – Угренево, и Енисейского, знавшие о его причудах, старались выгнать скотину на дорогу в надежде, что Миша, задавит, а потом по обыкновению своему щедро расплатится. И часто надежды их оправдывались.

Как-то он поехал в Москву, где у него было собственное представительство. И чтобы без проблем передвигаться по столице, купил там себе точно такую же машину фирмы «Хорьх». Как раз в это время в Москву должна была приехать французская военная делегация. Мише, не понятно почему, но очень захотелось её встретить. Естественно, его не пропустили. Тогда Сычёв пошел на хитрость: сел в свой автомобиль красного царского цвета, усадил с собой такого же гуляку друга, пару кокоток и прорвался сквозь оцепление. Все ожидающие зеваки приняли его автомобиль за гостевой и начали кричать всякие приветствия. Миша тоже кричал им в ответ:

– Вив ля русс!

За ним немедля устремилась группа конных городовых, которую все принимали за почетный эскорт, и кричали еще громче. Мишу, конечно, арестовали и лишили права управления автомобилем во всех губернских городах и в обеих столицах. Он искренне возмутился такой несправедливостью:

– Позвольте, на чем же тогда мне передвигаться? Не на конке же!

Градоначальник саркастически ответил,

– А вы аэроплан себе купите!

Миша радостно хлопнул себя по лбу,

– Ба! А ведь и правда! Спасибо за совет!

И... купил аэроплан. Он вновь сошелся с авиатором Васильевым, с которым встречался в Бийске ещё в 1911 году. Тот и научил его управлятьлетательным аппаратом.

Леонтий сильно переживал из-за Сони, ненавидел Мишу, так поступившего с бедной девушкой, хотя виду и не показывал. Впрочем, сама Соня тоже не хотела надолго оставаться в доме бывшего мужа и терпеть его выходки. Она вскоре сошлась с датчанином, работающим в конторе Иргенссонов, вышла за него замуж и уехала в Данию. И по письмам, которые писала родителям, жила она там в достатке и довольно счастливо.

Леонтий по-прежнему проживал с отцом, пел в церковном хоре, но теперь из жизнерадостного, общительного парня, превратился в замкнутого, неразговорчивого мужчину, большую часть времени проводил дома, читал книги и думал о чём-то своём, изредка записывая что-то в свою тетрадку. Пётр видел, как мается сын, и чтобы хоть как-то отвлечь его от мрачных мыслей, сговорился с одним алтайским зайсаном, выдать его дочь за Леонтия. Тогда такие браки были не редкость, многие местные князьки, особенно из крещённых, почитали за честь породниться с русскими, поэтому зайсан с радостью согласился.

Отказался Леонтий. Как впрочем, отказался он и от того, чтобы отец заплатил за него отступную от рекрутской обязанности. Наступил 1914 год. Мир кончился, началась Первая мировая. Как не пытался Пётр отговорить сына, Леонтий ушёл на войну. Пётр с подобающей покорность принял и это его решение. Опять же припомнил слова Макария – «твоё решение, в тебе и вызрело».

С малым Иваном у Петра хлопот не было – хотя какой же он малой теперь, у Борзёнкова вон один из первых мастеров! – его Пётр удачно женил, невестка Татьяна собой пригожа да приветлива: и встретит всегда ласково, и накормит, когда Пётр к ним в гости зайдёт.

Опять же Архип Борзёнков очень ценил своих мастеровых и сам при необходимости за них отступные в казну платил, в солдаты-то кандидатов вон сколько, почитай целая пристань, а хорошего мастера, его не один год растить да учить надобно. Словом всё у Ивана ладно складывается, и Петру в том радость. А вот у старшего всё как-то не так, никак не может пару найти да к берегу какому-то прибиться.

Тем временем война о себе всё чаще напоминать стала. Похоронки и до Бийска дошли. Получил и Пётр на Леонтия. В окопах заработал себе сын чахотку, а потом скончался в одном из госпиталей. Где-то там его и похоронили. Странно, а может, и нет, но особого отчаяния Пётр по этому поводу не испытывал, хотя и был Леонтий его любимцем – всегда так, с кем хлопот больше, за кого больше переживаешь, к тому и любовь больше испытываешь, – но такое чувство у Петра было, когда известие получил, что, может, оно так и лучше, Господь Леонтия к себе прибрал, Он – Отец более заботливый да внимательный, лучше с ним Лёвушке, наверное, будет.

Получил похоронку и Тихон, брат Петра. На сына своего Андрея. Они-то с женой Екатериной сильно по сыну убивались. Убивалась и невестка ихняя, как же двое малых, а кормильца нет теперь. Глядя на это, Иван-большак взял к себе семью погибшего двоюродного брата. Просто пожалел ли, или ещё что, а только жили они у него в достатке, впрочем, по хозяйству много помогали Ивану, он-то всё в разъездах, хоть и война, а работы не поубавилось.

А вот Ваня Рыбаков на этой войне только выигрыш поимел. По России в связи с военными действиями прошла волна патриотического угара. На этой волне, адвокатам Вани, которых Влас Максимович нанял, доказать удалось, что Ваня не виноват вовсе, и застрелил он датчанина, защищая честь русской нации. Иргенссон ведь его «русской свиньей» назвал, и вообще, датчане – это почти немцы. А коли так, значит Ваня – самый патриот и есть. Вскорости Влас Максимович должен был получить Ваню на поруки, но, видимо, не выдержало отцовское сердце таких потрясений. Умер Влас Максимович. Похоронили его богато, торжественно, с музыкой. Что с того, что война – жизнь она во всякие времена продолжается.

А Ваня, сделавшись полноправным владельцем капиталов отца, теперь и вовсе загулял. Он и в тюрьме-то не сильно бедствовал.Начальник тюрьмы обставил его камеру, будто нумер гостиничный. Всё было в камере: хорошая кровать, перина… обеды ему из дома приносили.

Ещё в самом начале войны продажу спиртного официально запретили. А начальник тюрьмы большим любителем выпить был. Понятно, – куда же ему обращаться, как не к Власу Максимовичу. У того запасы зелья всегда имелись. А потому нельзя было начальнику Ваню обижать, дружил он с ними часто брал Ваню под расписку у самого себя с 20 часов вечера до самого утра. Вдвоем садились они в дрожки и куролесили, закатываясь в самые злачным местам города. Возвращались, как правило, под утро, оба уставшие и помятые. Ваня спать шёл, а начальник обходил свои владения. И сделав все необходимые распоряжения, получив рапорты от подчинённых, возвращался домой, отсыпался до обеда. В обед опять к Ване в камеру приходил, обедали там же, вместе, изыскано и роскошно, обязательно со стопочкой, как без неё.

Когда же Ваня был полностью оправдан и выпущен из тюрьмы, он ходил довольный и веселый по городу, с роскошным розовым бантом на груди. И если кто-то его спрашивал с подвохом:

– Никак, Ваня, ты за Россию невинно пострадал? – то подвох-то он мимо ушей пропускал и отвечал гордо:

– Так точно, за её, матушку!


Глава 14. Веселие горькое

Меж тем, война с германцами не просто продолжалась, а переросла в свою российскую внутреннюю разладицу, выплеснулось наружу всё, что внутри у людей накопилось. Тут уж не сквозняк – ветер шквальный. Многое о том говорили, но не совсем оно понятно, простому-то сибирскому мужику. А говорили, что где-то там, в Санкт-Петербурге, будто царя сбросили да сами власть взяли – кто сами? зачем взяли? – поначалу-то какое-то временное правительство… Потом большевики какие-то… Опять же разное говорили. Кто что. Кому верить?

Пётр так про себя думал, глядишь, побузят-побузят, да оставят дурь. Духом он теперь сильно окреп, телом высох, настоящий чернец с виду. В город и вовсе редко выходил, больше по необходимости да сынов иногда проведать, с внуками повидаться. К Иринке иногда в монастырь наведывался, совсем повзрослела дочка, строгая стала, серьёзная да набожная, видать хороший за ней догляд был. А разговоров тех пустых, что по улицам бийским ходят, он не слушал, не хотел их слушать. Знал, любая власть – она от Бога, а если иначе, то не власть это вовсе, а одна сплошная гордыня, ибо за всем этим – обида да зависть стоят с одной стороны, опять же обида да желание отомстить – с другой, а вовсе не думы о благе общем. А то ещё и такое – «гори всё оно синим пламенем»! Вот и горело. А задуматься если, всё это вкупе есть грех великий, не иначе.

Но народ-то промеж собой разговоры те всё разговаривает, да пересуды всякие ходят. Говорят, и здесь те большевики объявились, да другие разные, которые их, большевиков тех, не хотят будто. Словом, неразбериха да сумятица. Власти теперь, что скорлупки от семечек отлетают, не успеют одни сесть да седалище своё в кресле утвердить, глядишь, а уж другие подошли им на смену, да не просто так, с ружьями да саблями, всё норовят предшественников из кресел пинком под зад, а то и похуже что… А народ кучкуется на улицах, шумит что-то, митинги какие-то устраивает, словом, баламутное время.

Мишка Сычёв, тот вон сел в свой аэроплан да в Прибалтику упорхнул, говорили, в подмогу какому-то генералу Юденичу. А когда Колчак Александр Васильевич в Омске на власть сел – говорили об нём, будто он правитель всея Сибири есть, то и Мишка тут как тут, обратно в Бийск вернулся. Видать не срослось у него там что-то с Юденичем тем. Вернулся да снова за свои чудачества взялся. Да так разошёлся паршивец, что просто срам один, глаза бы не смотрели, уши бы не слышали.

Самой фешенебельной гостиницей в городе в ту пору были нумера Макарова, с роскошной ресторацией, с оркестром, с шансонетками. Когда хозяину заведения Макарову докладывали, что нынче Миша в городе, то он давал приказчику распоряжение:

– Немедля всю новую мебель на старую поменять! Да зеркала все сымите!

– Чё так? – интересовался приказчик.

– Мишка приехал, гулять будет!

Знал Макаров, пьяный Миша – буйный сильно, мебель начинает крушить, а особенно зеркала ему не по нраву, их он вдребезги разбивал. Пил сильно Миша в последнее время, что, как известно, не очень лицо человека красит – а потому лицо у Сычёва отекало, глаза были красные почти постоянно, а под ними мешки висели, да нос вперед торчал. Глянет он на себя в зеркало, ну, не лицо – чисто морда лошадиная, уже ничего от того франта Миши, который из швейцарского пансиона вернулся. А потому, чего на свою морду в зеркала глядеть! Бах – и вдребезги!

В первую очередь, Миша старался всех собутыльников упоить, чтоб на пол попадали. Когда это случалось, прислуга разносила их бесчувственных по номерам. Вот тогда-то Миша оставался один с двадцатью шансонетками. И тут фантазия его разыгрывалась, сам он наряжался елочкой, а в качестве украшений навешивал на себя ассигнации, чекушки, мерзавчики, шкалики с водкой и различные фрукты и сладости. Начиналось всё вполне благопристойно: шансонетки водили вокруг него хоровод, пели песни, а он одаривал их подарками. Причём подарок получала та барышня, которая снимала с себя что-нибудь из одежды.

К утру же случалась такая картина: Миша, как и в вечор, сидел посереди комнаты, но украшений на нём уже почти не было. Особенно быстро таяли ассигнации. Шкалики и мерзавчики были опорожнены и валялись на полу. Миша по-прежнему сохранял благопристойный вид – был одет так же, как вечером. А вот шансонетки были абсолютно голыми. Об этих Мишиных фокусах знали только особо посвященные лица, он не любил, чтобы об этом много болтали. Однако мир слухами всё же полнился.

Чуть раньше, в 1917 году в соседнем Горном Алтае на волне всех революционных событий было создано государственное образование алтайцев – Каракорум-Алтайская окружная управа. А возглавил её, как самый известный представитель коренной национальности художник Григорий Иванович Гуркин. Еще в период становления работал он в борзёнковской мастерской иконописцем. Позже занялся живописью всерьез, на своеобразие его работ обратил внимание знаменитый русский живописец Иван Иванович Шишкин. Гуркин учился у него в академии и к тому времени действительно был в Горном Алтае фигурой довольно известной. Вот из-за этой известности и сговорили его возглавить вновь провозглашённую по декрету «О праве наций на самоопределение» автономию.

И теперь Архип вспоминал о Гуркине, как об очень талантливом мастере. Хотя слегка посмеивался над нынешней его должностью:

– У них там теперь в Улале через одного все – министры да замы… Своя управа, своё войско…

– И даже своя резиденция в Бийске, – подхватывал кто-то из мужиков. – На Исаевской… Как раз сегодня Григорий Иванович туда приехал.

Обычно Гуркина в его «государственных» поездках теперь всюду сопровождала конная сотня. Приехав в Бийск, Гуркин останавливался в резиденции, а армия распределялась на постой в близлежащих домах. Пока Григорий Иванович дела государственные вершил, эскорт его отдыхал, случалось, и пили сотенные в местных «наливайках», бывало и нешутейно пили, хмелели быстро, в силу своей природной непредрасположенности ко всякому алкоголю.

Одно такое питейное заведение на улице Успенской принадлежало мещанину Кузьмину. Называлось оно просто «столовая», а особой примечательностью той столовой было то, что, имеющие специальные удостоверения «военно-увечного», проще говоря, раненые на войне, обслуживались в ней с особым вниманием и со всяческими льготами. Столовую эту Кузьмин открыл еще в 1915 году, но она существовала и до сих пор. Такое долгожительство объяснялось тем, что кормили там вкусно и дешево, наверное, поэтому новые многочисленные власти и проявляли к заведению такую лояльность.

Как и во всех заведениях такого рода, были там и свои завсегдатаи. Одним из колоритных завсегдатаев кузьминской столовой слыл корнет по фамилии Сердитых. Он как бывший фронтовик, имеющий ранение, пользовался правом обедать у Кузьмина и, надо сказать, пользовался часто и своеобразно. Обычно он подъезжал к столовой на своем жеребце – Ваське и оставлял его внизу без всякой привязи. Поднявшись по широкой наружной лестнице, Сердитых спрашивал:

– Пиво есть?

Половой отвечал:

– Есть.

Тогда корнет кричал громко, обращаясь к жеребцу:

– Васька, пиво есть!

И покупал ведро и кружку. Когда половой приносил пиво, Сердитых звал во весь голос:

– Васька, пиво принесли, подымайся!

Конь резво заходил вверх по лестнице, он, как и хозяин, очень уж пиво любил. Но хорошее пиво всегда сильно пенится, и над Васькиным ведром поднималась большая шапка. А жеребец торопился, ему это ужасно не нравилось, и он начинал фыркать, сдувая пену. Хочет он пива попить, но только опустит морду в ведро, – пена ему все ноздри и глаза залепит. Васька нервничает, хвостом машет...

В тот день, о котором речь ведем, в столовой как раз сидел один из каракорумцев, сотник гуркинский, тоже пиво потягивал. Интересно ему стало, как это конь пиво пить будет, он подошёл поближе и стал наблюдать. В этот момент, раздосадованный на пену Васька махнул хвостом. Хвост захлестнул руку сотника, обвился вокруг его запястья и кружка, зажатая в руке, опрокинулась прямо на одежду. Это вызвало у всех окружающих бурный взрыв смеха. Осмеянный и оскорбленный каракорумец выхватил из ножен шашку и плашмя ударил ей коня по крупу. Конечно, Сердитых не мог снести такой обиды, нанесенной Ваське. Как настоящий корнет, он тут же вызвал сотника на дуэль, и она состоялась бы здесь же и немедленно, но тут с улицы кто-то крикнул:

– Наших бьют!

Тотчас набежали гусары, сгоряча даже хотели выступить против сотни каракорумцев. Однако до побоища дело не дошло, быстро вызвали полицию, и зачинщики были арестованы. Гуркину же, во избежание дальнейших осложнений, предложили немедленно вывести сотню из Бийска. Тем, к счастью, и закончился этот межнациональный пивной конфликт, возникший, как и все подобные ситуации, практически из ничего, можно сказать, из пивной пены.

Впрочем, и сама автономия просуществовала сравнительно недолго: уже в апреле 1919 года колчаковцы арестовали неудачливого правителя «за сепаратизм и измену Родине». Выпущенный под залог, поскольку в его административной деятельности «практических действий» не нашли, художник поспешил уехать в Монголию, откуда в 1920 году перебрался жить в Туву.

Коснулись революционные потрясения и Вани Рыбакова, его спиртовый завод и двухэтажный деревянный отцовский дом, с балконом, с резными наличниками, с подвалом, революционные власти попросту конфисковали. Он практически остался нищим и ютился приживалкой у одного из своих бывших рабочих. Много пил.

Уже трудно было узнать в нем того ершистого, задиристого Ваню, застрелившего «немецкого шпиёна», лицо его обрюзгло, сам он тоже потучнел, а розовый бант, который он гордо носил после отсидки, превратился в грязную, засаленную ленточку, уныло висевшую на его груди и служившую Ване то носовым платком, то салфеткой.

Его часто можно было видеть на берегу реки, где работали многочисленные бригады плотников. Когда Ваня подходил к работающим, они всегда наливали ему – из уважения, из жалости ли – рюмочку.

Бывало и так, что прежде, чем налить, куражились,

– На-ка вот. Угадаешь, чья самогонка – еще нальем!

Ваня на кураж тот внимания не обращал – в его ли положении – смирен он теперь был и всемерно покорен судьбе. Бывало, ошибался в определении изготовителя, но чаще – угадывал, по части спиртного дегустатор он был отменный. Тогда восхищенные мастеровые наливали ему ещё, потом ещё и ещё. Подвыпивший уже крепко Ваня рассказывал им истории про тюрьму, про своё геройство во славу России-матушки и много ещё про что.


Глава 15. Время дом строить

Странное время настало. Кураж да веселие горькое – круг всего. Что-то непонятное, чёрное, точно тучи вороньи вьются над миром, и метель всё следом заметает. Что-то происходит в той метели, но всякий сам по себе, нету мира да и лада в мире, отдаляются люди друг от друга, теряются вовсе, без следа. Прости их, Господи, да вразуми, ибо сами себя потеряли!

Не обошла стороной сия чаша и Петра, неразбериха времени того коснулась и его жизни. Он, кроме послушания по своему столярному делу, служил с 1917 года в храме Дмитрия Ростовского. Но в 1920 году Бийское архиерейское подворье было закрыто. Казанский архиерейский собор был передан для богослужения обновленцам, с которыми ни Пётр да и никто из архиерейской братии ничего общего не имел, да и иметь не мог. Сам архиерейский дом был национализирован и впоследствии в нём открыли школы имени Грибоедова и Коминтерна.

А 20 апреля 1920 года постановлением Бийского уездного революционного комитета в распоряжение отдела здравоохранения для оборудования уездной больницы было передано Катихизаторское училище и архиерейский дом. Пётр был вынужден переселиться к младшему Ивану и жил теперь у него.

Сюда же он перевёз с подворья весь свой столярный инструмент, в том числе, свой походный верстак, несколько своих личных книг и икон. Всё столярное они с Иваном составили в мастерской сына, которая находилась в сарае. Теперь Иван пользовался отцовым инструментом, он по-прежнему работал в иконостасной мастерской у Борзёнкова, но иногда брал заказы домой. У Борзёнкова, в связи со всеми обозначенными событиями заказов тоже поубавилось, да и сам Архип Александрович, то ли постарел, то ли ещё что, но былой предпринимательской активности уже не проявлял.

В основном Пётр теперь находился дома, со двора выходил редко, больше помогал сыну и невестке Татьяне по хозяйству, смотрел за внуками, возился с огородом и неустанно молился. В доме сына у него была своя отдельная комната, где мог он спокойно общаться с Господом. Как-то с Иваном они пару раз навещали Ирину. К тому времени Тихвинский монастырь официально был тоже ликвидирован, но продолжал пока действовать, как трудовая религиозная община. Уже тогда многие из бывших сестёр-насельниц подверглись репрессиям со стороны новой власти. Поэтому, когда дочь сообщила Петру о своём решении расстричься и вернуться к жизни мирской, он нисколько не возражал, напротив, благословил дочь на этот шаг.

И, собственно, вовремя, дочери чудом удалось избежать репрессий, и она, вместе с двумя монахинями, ушла из монастыря. Позже одна их монахинь Меланья помогала ей по дому, а вторую Ирина настоятельно определила в жены Ивану-старшому, который в то время опять остался один. Сама же Ирина вышла замуж за фельдшера и уехала с ним в село Троицкое. С мужем Яковом Ивановичем Шалагиновым жили они достаточно зажиточно, имели сепаратор, двух коров и прочее натуральное хозяйство. Там и умерла она в покое и старости в 1974 году. Похоронили её на Троицком кладбище.

Старший Иван со своей женой Дарьей Николаевной Поповой, той самой второй монахиней, ушедшей вместе с Ириной из монастыря, прожил до 1963 года, и до самого последнего дня работал столяром в Бийском пединституте.

В 1987 году умер Иван-малой. До сих пор в Бийске его вспоминают как одного из самых искусных мастеров-краснодеревщиков. В краеведческом музее и по сей день хранятся резные изделий работы Ивана Георгиевича, в том числе и уникальная резная мебель, сделанная им в подарок на свадьбу дочери Августе.

По-разному сложились судьбы других героев этого повествования. Ничего неизвестно о судьбе Марка Сурикова. Скорее всего, он окончательно спился и похоронен где-нибудь в безымянной могилке на одном из бийских кладбищ.

Спился и Ваня Рыбаков, так и умер он на берегу реки после очередного запоя. Его нашли там укрытого рогожей. Скорее всего, не выдержало и остановилось его сердце.

Корнет Сердитых погиб вскоре после известного нам пивного межнационального конфликта. Это случилось, когда части 5-й Красной Армии под командованием Гайлита освобождали Алтай от колчаковцев.

Дальнейшая судьба Миши Сычёва сложилась тоже не очень удачно. Во время гражданской войны он пытался наладить дела с иностранными компаниями и серьёзно заняться поисками золота на Алтае. Но в конце концов окончательно разорился. Жил в Америке, потом во Франции, как многие русские эмигранты, работал таксистом.Погиб в Париже в 1932 году.

Неудавшийся глава каракорумского правительства художник Григорий Иванович Чорос-Гуркин, поддавшись уговорам Луначарского, вернулся на родину. Сначала всё у него складывалось неплохо, было даже организовано несколько его персональных выставок. Но в 1937 году художника обвинили в национализме. Погиб он в застенках НКВД, точные обстоятельства его смерти до сих пор остаются загадкой.

Архип Борзёнков, каким-то чудом избежавший всяких притеснений со стороны властей, прожил в Бийске до 1937 года, где скончался в мире и покое в возрасте 92 лет…

А Преосвященнейший Макарий Невский отошёл к Господу в селе Котельники близ станции Люберцы, где проживал с 1925 года после закрытия приютившего его Николо-Угрешского монастыря.Там же, в Котельниках, похоронен он в ограде, близ алтаря местной церкви.

В феврале 1926 года Владыка заболел воспалением легких, за несколько дней до смерти перестал принимать пищу и говорить. 16 февраля архиепископом Иннокентием, епископом Арсением и другими приехавшими из Москвы пастырями над нимбыло совершено таинство соборования. Тело болящего владыки помазали освященным елеем, при этом Макарий находился в сознании, глаза его были открыты, он прекрасно осознавал всё происходящее и сам держал над собой свечу.

Вечером того же дня в его присутствии проходила всенощная служба священномученику Ермогену. Во время службы Макарий лежал тихо и спокойно, а после её окончания все священнослужители вышли из его комнаты. Через полчаса сестра милосердия, оставшаяся с ним, сообщила, что Владыка умирает. Преосвященный Арсений дважды прочел отходную: «…Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего; возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою…» Едва он закончил чтение, как святитель Божий глубоко вздохнул и тихо предал дух свой Господу…

19 февраля сподвижником Макария отцом Иннокентием Соколовым, тем самым, который возглавлял Алтайскую духовную миссию с 1905 по 1923 год и находился в Подмосковии вместе с Преосвященнейшим Макарием до самого дня его смерти, была совершена заупокойная литургия по старцу и его отпевание. Говорят, что когда гроб закрывали, замки на нём не смогли защёлкнуть. Пришлось крышку заколачивать гвоздями…

Позже, когда в 1957 году Святейшим Патриархом Алексием была учреждена специальная комиссия для вскрытия могилы Макария, присутствующие при вскрытии священнослужители свидетельствовали, что гроб был почти весь разрушен, от него осталась только нижняя доска, а тело и облачения старца оказались нетленными. Мощи Макария были перенесены в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру и погребены в нижней части Успенского собора.

Отец Пётр упокоился в том же 1926 году. Незадолго до кончины с младшим Иваном съездил на нагорное кладбище, проверили могилки родителей и Матрёны. У родителей всё было подобающе, а вот холмик на могилке жены сильно просел.

– Надо бы землицы поднести, – сказал Пётр сыну.

– Потом приедем, лопату возьмём… – начал, было, Иван, но глянув на отца, осёкся.

Пётр смотрел куда-то сквозь него, точно не слышал сына. Тогда Иван сходил в кладбищенскую сторожку, попросил у сторожа лопату и пару пустых мешков.

– Только от дороги землю берите, чтоб территорию не захламлять, – попросил сторож.

– Хорошо, – ответил Иван.

Таскали далеко, метров за сто от могилки. А ходить приходилось всё между оградками да холмиками, тесно и неудобно, мешок постоянно цеплялся за что-нибудь. Однако сделали всё на совесть: и холмик насыпали, и утрамбовали сверху, получилось аккуратно.

– Ну, вот и всё, – Пётр отдал лопату сыну. – Отнеси, отдай. Да спасибо скажи, и ещё вот… – Он протянул сыну мелкую бумажную купюру.

– Перестань, батя, есть у меня!..

– Возьми, возьми, – Пётр почти насильно засунул купюру сыну в карман. – Отблагодари человека.

Когда сын вернулся, Пётр указал ему на свободное место рядом с могилкой Матрёны,

– Помру, здесь меня положишь.

– Рано ты, батя, засобирался…

Пётр промолчал.

А ночью ему приснился Преосвященнейший Макарий, старец лежал в своём гробу, глаза его были открыты, и он смотрел на Петра строго и ласково.

Утром Пётр вышел в сарай, в мастерскую. Оглядел доски, лежавшие вдоль стены, которые уже давно себе заготовил. «Хороший материал, сухой», – одобрительно отметил. Взял одну, примостил на верстак, рубанок достал…

…Сын тихо зашёл, Пётр даже не заметил за работой.

– Ты чего это, батя? – Иван спросонья, что ли, никак не мог сообразить.

– Так, ничего, – спокойно ответил Пётр. – Пора дом строить.

Сын постоял молча. Ничего не сказал. Вышел на улицу…

Когда Георгий закончил работу, решил, как Макарий, испытать – удобно ли? Лёг туда, вовнутрь. Хорошо – сосновой стружкой густо, свежо пахнет, запах приятный, знакомый, родной…

И удобно ему стало, и не страшно.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.