Пётр Бугаев. По ту сторону взгляда

Рейтинг:   / 9

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Книга памяти

Автор: Пётр Бугаев

Просмотров: 2558

2013 год, Выпуск № 2

Пять лет назад ушла из жизни писательница Екатерина Владимировна Дубро. Она автор двенадцати книг, четыре последние из которых («Двойные бусы», «Мотивы», «Дерево придорожное», «Личная жизнь Вероники», благодаря Кемеровскому региональному Фонду имени Е.В.Дубро и подвижничеству его руководителя Майи Борисовны Туралиной, в течение четверти века помогавшей прикованной к постели писательнице жить-выживать, изданы посмертно.

ПО ТУ СТОРОНУ ВЗГЛЯДА

Так сошлось: светлый талант и свирепая, на генетическом уровне, болезнь – прогрессирующая мышечная дистрофия. День ото дня теряла те или иные двигательные функции Катя Дубро: сегодня телефонную трубку еле в руках удерживает, а завтра – и чайную ложечку едва. И сожрала бы эта болезнь и Катю, и Катин талант, если бы непонятно откуда взявшаяся в детской душе неимоверная воля жить, учиться, быть полезной, насколько возможно. (Восьмилетней Кате медицина наметила немилосердное будущее: проживёт около тридцати лет с постепенным залеганием до полной неподвижности.)

Я был знаком с Катей еще по учебе в юргинской школе №2. Но так – со стороны. А с подачи газеты «Литература и жизнь» (ныне «Литературная Россия»), опубликовавшей очерк «Живет в Юрге девочка…», в шестидесятые о Кате узнал весь Кузбасс. И не только Кузбасс. К пятнадцатому дню рождения со всех уголков Советского Союза Катя получила более трех тысяч телеграмм, писем, бандеролей, посылок…

И вот в начале семидесятых мне, начинающему корреспонденту юргинской городской газеты, попался на глаза кемеровский «День поэзии». Несколькими стихами здесь было представлено и творчество Кати Дубро, тогда ещё совсем юной. Эти стихи, тотчас запомненные, много раз потом всплывали в сознании, настолько были спокойны и трагичны, искренни и пронзительны: «Всего лишь раз цветет бамбук, он умирает после…» Так двадцатилетняя Катя писала о себе. Её голос вырывался из общего поэтического хора сборника и техническим совершенством, и тональностью, и неким тайным знанием, мудрость которого – в простоте:

 

Что имела – потерялось,

Что ищу – не нахожу.

И кататься не каталась,

А вот саночки вожу.

 

Знать, такой мне выпал жребий:

Жизнь пройти не налегке.

Журавля не видно в небе,

И синицы нет в руке.

 

Захотелось поближе познакомиться с Катей. Так завязалась наша непростая дружба – со взаимным любопытством, со взаимным притяжением, но и с бесконечными спорами, даже ссорами. «Самый вредный читатель», – так она меня называла.

 Почему «самый вредный»?

 Я помогал Кате готовить к изданию первые книги, многое читал в рукописи. И самоуверенно наставлял: это не так, то не эдак, здесь уточнить, там сократить… Вот и преподнесла мне Катя свою первую книгу «Вернусь звездопадом» с едкой дарственной надписью: «Самому вредному читателю».

Но когда собралась на отдых в Крым, в литературный Дом творчества в Коктебеле, вдруг предположила: в пути может случиться крушение поезда. Погибнет! (Мысль о смерти постоянно мучила её. Между прочим, линия жизни действительно обрывалась у нее посередине левой ладошки, и вершила её, эту короткую линию, маленькая звёздочка.) Так вот, предположив крушение, двадцатичетырехлетняя Катя в своем дневнике оставила своего рода… завещание. «Но вот – допустим! – и в самом деле не вернусь. Вещей у меня ценных нет, но все же – кому что?» И далее: «Во-первых, книги…» Шло перечисление, кому и какие книги отдать. Потом – магнитофон, ковер, кресла… И такая строчка: «Пишущую машинку – Пете Бугаеву».

Это признание, открывшееся только теперь, очень дорого для меня. Ведь пишущая машинка на протяжении всей её жизни, лимит которой, очерченный медициной, Екатерина Дубро, благодаря природной воле, неземному упорству, превзошла вдвое, – была для Кати верным товарищем, сродни смыслу пребывания на Земле. Спасибо!

 А споры-разговоры мы вели обо всём на свете – от замёрзшей на стекле дождинки до проблем космического масштаба.

Не помню уж каким образом, но однажды разговор свернул на, можно сказать, сюрреалистическую тропу: имеют ли слова цвет, форму, запах, внутреннюю энергию?

- Имя Инга?           

- Холодное, синее, колючее.

- Имя Наташа?

- Пушистое, тёплое, просторное.

 Вроде игра, да не совсем. Позднее наши, так сказать, изыскания находили отражение в Катиных рассказах: «Я с детства люблю менять ударения в словах, сознательно ошибаюсь. Люблю пробовать слова в новом звучании: вдруг услышится новое во вполне обыденном слове, тайный его смысл?.. К примеру, если д’Артаньян оканчивается ударно, то это естественно: человек тот настолько жив и непоседлив, что не успеешь спохватится, а он уже вон где, только копыта конские простучали: Дар-тань-ян! И строгое, затянутое в мундир приличий и тайну, краткое имя Атос. Утвердительно и бесприкословно, с обязательным ударением на последнем слоге. Зато - Портос. Толстый, огромный, добродушный человек. В «Портосе» же нет его широты и массивности, а в протяжности «Портоса» - есть: более соответственно…» (Рассказ «Сплошные вопросы».)

 Или: «Говорят, это не Замок, если известно, сколько в нём комнат. В ледяном Замке Одиночество тем более нет им счета. Даже название из одиннадцати букв, и на каждую уже по комнате, как минимум. И как любое состояние Души и Духа. С беспредельной «о» в начале, в середине и в конце. В конце самой беспредельности – безначально-бесконечной…» (Повесть-сказка «Двойные бусы».)

Ну, а стихи то уходили от Кати, то возвращались к ней снова. И хотя лучшие из них очень выразительны, наполнены пульсирующим содержанием, отдельным сборником никогда не издавались. Те, что опубликованы, служили Екатерине Владимировне вроде иллюстраций, уточнений, итога к своим повестям, рассказам, сказкам.

Иногда кажется, что Дубро пряталась в них от слишком суровых внешних обстоятельств. А иногда – напротив, именно суровые обстоятельства выносили её на гребень высокохудожественной строки:

 

Невыносимей, невозможней

Ничто не кажется уже.

Но чувств центральная таможня

Вдруг пропуск даст твоей душе,

 

И вот – возможно. Выносимо.

За счет каких резервов?! И

Хотя другими будут зимы,

Другими вёсны, но – твои.

 

И вот живёшь. И даже занят,

Не веря собственным глазам:

Лошадка та же, те же сани,

Одно лишь новое – ты сам.

 

А неопубликованные, только-только обнаруженные в ее богатом архиве?

Её первые книжки населяет молодой и здоровый народ, не догадаться о комнатной судьбе их автора. «И это удивительно», – написал один критик. А почему собственно?

– Значит, – говорила Катя, – чем богаче люди физическими возможностями, тем чаще живут рассеянней, растратней, труднее доживают до душевного равновесия?

Прозрачно-переливчатая ткань её прозы словно живая («Вчерашний ветер», «Тихий привет», «Богиня Семеновна», «Последний довод короля», «Сто белых башен», «Отвесно падали дожди», «Улица тра-ля-ля», «По французской пословице», «Кто-то с молоточком», «Пили чай, конфеты ели», «Облачно с прояснениями».) От этой прозы исходит энергетика романтиков-максималистов. Екатерина Дубро и сама была максималистом-романтиком, а таким всегда трудно. Почти все её повести и рассказы – повествование о том, что такое любовь в понимании возвышенной души.

Как и сказки-иносказания. Здесь, где Царевной в жизненно-сказочных обстоятельствах сама Катя, видно, как утончалось, усложнялось нравственное видение автором себя и окружающего мира, и мира в себе – вплоть до философского обобщения.

В том же ряду автобиографические повести «Нежность» и «Дерево придорожное». Это проза самой высокой пробы, самого высокого достоинства: «Однажды давно впервые осознала: а ведь на мне – на мне! – обрывается одна из жизненных ветвей. На мне кончаются три предыдущие жизни на этой ветви – моей бабушки Антонины Викентьевны, маминой мамы, моих родителей и, четвертая, моя собственная, последняя.

Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, от самого зарождения жизни на планете Земля поколения передавали факел жизни в будущее – до моего рождения в году тысяча девятьсот сорок седьмом новой эры. Получается, лишь для того и горели во тьме прошлого, чтобы однажды затеплиться мне, уже последней! И уже не факел моя слабая свеча: погаснет – и всё.

Если вдуматься, впечатляет. И сильно…»

Катина мама, Вероника Евсеевна, умерла в декабре 1985 года. Перебираться в дом инвалидов Катя категорически отказалась. До конца своих дней никому не позволяла сужать свое жизненное пространство, ограниченное кроватными пределами, продолжала, по её выражению, «самообслуживаться», чтобы не отягощать заботами о себе «ни ближних, ни дальних». Даже краснокрестных медсестер. Как ей это удавалось, можно только догадываться.

«По ту сторону взгляда», – так обозначила она свой именной жанр – рассказочки, основанные на сновидениях, которые непостижимым образом, по себе знаю, в том или ином виде претворялись в явь.

 - Катя, может, ты явь со снами перепутала? И тебе уже достаточно одних снов?

 - А без разницы, - отвечала. – Во сне чувствуем, думаем и действуем, не зная, что спим. Там жизнь и наяву жизнь. Только на разных уровнях нашего сознания…

 Этот наш давний-предавний диалог, начисто мною забытый, я вычитал в Катиных дневниках, которые она вела с протокольной точностью на протяжении многих лет. А сами её дневники по какую сторону нашего взгляда?

Так вот, по эту сторону взгляда, в общении, Екатерина Владимировна Дубро выглядела гостеприимной, неунывающей, иногда неуступчивой, но и легко соглашающейся с тобой, когда она, сверхначитанная, принимала как бы в дар себе и собеседнику какой-нибудь контрдовод. А ещё казалась бесконечно отзывчивой, очень доброй, раздаривающей себя направо и налево… А на самом деле?

На самом деле, как свидетельствуют ее дневниковые записи, где все нараспашку, где одна только искренность, Катя была, конечно, и гостеприимной, и отзывчивой, но и очень легкоранимым, неуверенным, мятущимся, болезненно пунктуальным, бесконечно требовательным к себе человеком.

И, несмотря на множество вращающегося вокруг неё любопытствующего народа, с отрочества до смерти оставалась внутренне одинокой. Не случаен в её одновременно выдуманных и невыдуманных, а по большому счету исключительно автобиографических сказках-иносказаниях («Сказка без названия», «Вино разлуки», «Снежная сказка», «Двойные бусы»), где все иллюзорно и достоверно, зыбко и твердо, неизменно в персонажах замок по названию Одиночество. Да и другие Катины сказки автобиографично надёжны, если докапываться до их сути, полны тайного смысла – «Ночные шорохи», «Бумажный кораблик», «Осенняя сказка», «Охотничья сказка». А в самых близких друзьях – только белый лист бумаги, только книги, только пишущая машинка. И еще кошка по имени Ева. («Можно заскучать с кем-то, но не наедине же с самой собой!»)

Обычная жизнь необычным способом.

В одной из рецензий на книгу Дубро сказано: «В её жизни не было значительных внешних событий». Как будто можно отделить внешние события от внутренних. Да и сколько же должно быть событий в человеческой жизни?

Лет в десять-двенадцать Катя начала писать стихи. В шестнадцать на дому окончила школу с серебряной медалью. В семнадцать, работая в комбинате бытового обслуживания швеёй, опять же на дому, заработала себе пенсию, не пособие по инвалидности, на которое и без того имела право, а трудовую пенсию. («Ушивалась в усмерть. Пожизненная диктатура психики над физикой. КБО платил пятак за сшитую наволочку с десятью завязками и за рабочий халат шестьдесят восемь копеек…»)

В двадцать пять у неё вышла первая книжка «Вернусь звездопадом». В семидесятые-восьмидесятые они издавались поочередно – с интервалом в два-три года. В тридцать семь Екатерину Дубро приняли в Союз писателей СССР. Хотя это могло случиться лет на восемь раньше: отказалась, посчитав «нахальством», имея за плечами всего две книги, находится в одной компании с выдающимися литераторами.(«А мы тогда кто?» – Наседал ратовавший за расширение областной писательской организации поэт Игорь Киселёв. «А я и с вами не равняюсь», - отвечала Катя.)

Она часто любила не то, что окружающие, и не так, как окружающие. Она читала книги, которые другие не могли одолеть и до середины. Слушая музыку, вздыхала, казалось, невпопад. Могла долго глядеть на погасший экран телевизора после демонстрации фильма по повести Павла Вежинова «Барьер». Экран гас, но в комнате продолжал вибрировать голос Иннокентия Смоктуновского: «Я ведь даже не знаю, что же на самом деле произошло. И никто никогда не узнает. А что, если она нарочно сложила крылья? Или неожиданно для себя обессилила и упала в бездну… Нет силы в мире, способной вернуть к жизни человеческое существо, которому было дано летать».

 И плакала после таких фильмов в тесном углу, у прикроватного коврика, который за полвека вытерла, вышаркала до самого основания – головой, лбом. Это одновременно и немое и кричащее свидетельство её нечеловеческой воли, каждодневного преодоления себя, любви к жизни, наполнения жизни смыслом.

Екатерина Владимировна вела непонятно как завязавшуюся, но обширнейшую и очень плотную, переписку с заключенными. («…А из Новгорода от зэка Ю.А. Квасова получила письмо с нательным крестиком лагерной выделки, из нержавейки, на черной нитке. Единственное свое, что мог подарить – безродный, с тридцатилетним лагерным стажем из пятидесяти возрастных. Дороже подарка и не получала, пожалуй».) Поначалу по малейшему их интересу на каждое письмо, разбив на темы, отвечала тремя-четырьмя-пятью своими. И каждое своё письмо заканчивала словами «До завтра!» Так и задуманная книга называлась бы – «До завтра!» («Очень уж хотелось: хотя бы одно письмо на всех, для подвышковой братии. Если не получается иначе…») Не успела написать.

 Как-то на вертолете Катю отправили в Новокузнецк, в Государственный институт дополнительного усовершенствования врачей (ГИДУВ) – подлечиться. Там вынесли приговор: жить ей осталось два-три месяца. А она выжила, включив «внутренние резервы». И озорно заметила в дневнике: «Привет медицине!» И сколько таких приветов, представляю, ею мысленно было послано медикам и в восемьдесят седьмом, и в девяностые, и в нулевые. Не только приветов, но и молитв: «…О маме-то взмолилась когда-то Небу: если можно, если можно и не в ущерб никому!.. Спасти её же собственными силами и моими, в счёт моей жизни!.. Господи, на всё Твоя воля, Господи, всё приму, но если можно, но если сроки мои не вышли и не безнадежны мои попытки привести свою душу в порядок, – даруй здешним врачам желание помочь мне! Ради них тоже: врачи же, Господи…» На ночь в изголовье пристраивала тетрадный лист с надписью-просьбой Христа ради: не анатомировать, а кота не выбрасывать. За телефоном клала пакет с документами, деньгами…

И еще одна запись, следом: «Книги, мои дорогие собеседники и судьи, мои ближайшие… Не успела пристроить. Не успела в детский дом да в местное ИТУ сдать. А вот бумаги, рукописи… Ни для чьих глаз, ни в чьи руки. Мм, больно…»

Последние годы Екатерина Владимировна жила среди нас, словно отступив от слишком яркого света, от слишком дешевой популярности, стремилась сохранить свою человеческую независимость, что многим не нравилось. Обособилась, дескать. Но до самого последнего дня эта жизнь была наполнена изнурительной работой, чреватой чудом, праздником, открытием: «Колеблется ум, но ликует сознание. Это не есть противоречие, но поверхность и сущность», – цитата из её дневника, откуда-то вычитанная. А рядом Катина ремарка: «АЙ!»

Случайная встреча, умолкнувший телефон, заоконный тополь, небо в необычных расцветках, дождь, ветер, снегопад – все могло стать для неё событием, деталью рассказа, повести, сказки, всколыхнуть ее поэтическое воображение.

Покинула этот мир Катя в високосном 2008 году. 1 апреля. Такая вот ирония судьбы. Но, может быть, этот уход явился для неё своего рода освобождением, переходом, согласно её же воззрениям, в иные миры? Кто знает?! Ведь не раз утверждала шутливо: «Жизнь – дело посмертное. Или смерть – дело пожизненное? А?»

 Время от времени я перечитываю её стихи, её книги, где столь многое знакомо до подробностей. И тогда у меня возникает странное чувство, будто мы не договорили, не доспорили и продолжаем наш спор.

 И ещё одно чувство: вины. Я перед Катей виноват. В чём? Не знаю. А может, и знаю:

 

Но ведь судьбам переча,

Расставаться не впрок:

Лишь отложена встреча

На неведомый срок.

 

В жизни экой невесть, Догадаемся ли: Так какую же весть Мы друг другу несли?!

 

…Моя записная книжка за долгие годы истрепалась до крайности – не поймешь, где, что, кто, номера телефонов выцвели. Недавно я купил новую книжку, в кожаном переплете. Взялся переписывать фамилии и телефонные номера, а заодно провёл ревизию прошлого – вычистил всё ненужное, ушедшее, потерявшее необходимость.

Вот телефон Дубро Е.В… Вычеркнуть? Нет! Пусть остаётся. Среди живых.