Перечитывал антологию русских поэтов и думал о величии Православия. Все эти поэты, даже позиционирующие себя как атеисты, всё-таки православные по самой  внутренней сути своей. Величие их поэзии объясняется одним: это искренний плач об утерянной жизни души с Богом, сожаление об этом. Плач об этой утраченной Любви слышен, даже если и не называется напрямую в их строках. Эта «тоска по Богу» в подтекстах. Именно это качество свойственно только русским национальным поэтам. 

И именно это ставит нашу поэзию выше очень многих и многого… Эта экзистенция, эта способность русских поэтов к созерцанию так очевидна…

 

* * * 

Что остаётся в памяти от всей нашей долгой, полной тревог и надежд жизни? Только лишь «голографическое» трехмерное изображение бытия, да и то укороченное, схематичное, некий комикс.

 Помню, как ребёнком почти полвека тому назад утащил я тайком у деда, вернувшегося с войны, немецкий кортик. Очень тяжелый он был. Четырехгранное лезвие с тяжёлыми ножнами, словно в чешуе металлической. На ручке вместо ограничителя – распластанные крылья орла, держащего фашистский крест в кругу. Рукоять витая, костяная с вязью, с золотым шаром-ударником. 

Кортик, как я  теперь понимаю, был декоративный, морского офицера. Сталь клинка не твёрдая, не калёная, а какая-то мягкая, такая, что от броска в двери клинок не звенел, а с ручки окрошилась часть костяной витой оплётки. 

Дед после возвращения с фронта подрабатывал тем, что резал им, этим кортиком, свиней. И вот, когда он заснул, я потихоньку выследил кортик, украл. Помню, как я метался по двору в поисках места, куда можно было бы его спрятать. Вдруг обрушилась над головой такая гроза, что я внутренне весь сжался. Было что-то колдовское, как если бы я украл Меч-Кладенец у богатыря или волшебника-старца, и вот случилось наказание… 

Шипел сад в дожде, волновались яблони, ходили ходуном высокие вишни, а над ними, ещё выше, где-то в поднебесной, двигались грозно и медлительно кроны великанов-тополей, ходили чёрно-зеленые тучи. 

С крыши дома лило ручьём. Было поистине что-то мистическое в этой краже - я так тогда и понимал это. Потом много дней ходил я, прячась, разговаривал с клинком как с живым существом, вынимал его, разворачивал из тряпицы и «точил», счищал с него ржавчину от крови и подолгу, часами втыкал в чистый речной песок… Это уже потом, взрослым, я прочитал исследование о том, сколько бед приносило оружие, особенно именные военные артефакты – людям, присвоившим их. 

Дед спохватился не сразу. И вот, когда я уже считал клинок своим, подозвал меня и предложил добровольно сдать трофей, мне не принадлежащий. Как давно это было. Сколько испытал дед, прошедший  и фронт, и лагерь. И вот уже 70 лет Победе. И память о миллионах жизней советских солдат… И Европа, которая должна быть вечно благодарна СССР за Победу, но эта шизофреническая Европа всё так же вытворяет что-то необъяснимое. Можно подумать, глядя на весь этот шабаш вокруг 70-летия Победы, что все жертвы СССР были напрасны. Более 50 тысяч советских солдат за освобождение Праги, триста тысяч за Краков. И лишь для того, чтобы сохранить архитектуру, не разваливать красоту этих городов. Но что сделали США с Дрезденом? А с Японией? И вот эти варвары-янки командуют сегодня Европе – ехать ли европейцам на парад Победы в Москву. Благодарить ли спасителя за спасение, или не ехать - такой абсурд! А переписывание истории, крики об оккупации их Эстляндий, Курляндий… Что было бы с этими государствами-лилипутами, не победи СССР фашизм страшно представить! 

Тогда, ребенком, я не знал ещё о коварстве и неблагодарности как корневой системе мировоззрения людей. Кортик был украден у меня взрослым товарищем - кортик сломал ему жизнь. И кража Победы у советских людей похожа на кражу кортика у деда. Кражу глупую, неразумную и детскую. Я бежал бы тогда сломя голову, если бы увидел хоть на мгновение то, чему был свидетель этот кортик… Не то ли же самое ждёт и хитроумную и коварную Европу? 

 

* * *

 

Теперь, пожив уже изрядно, я многое повидал. И думаю теперь, что жизнь любого человека сама по себе – уже подвиг. Доказать это просто. Каждый, если вспомнит самые свои трудные и неуютные в этом мире дни, обратит внимание на то что, теперь, по прошествии некоторого времени, эти дни вспоминаются гораздо легче, даже и не без удовольствия. С некоторой даже ностальгической радостью.  Это при том, что сегодня, при воспоминании о тех тревожных днях – нам комфортно. Минувшее всегда лучше настоящего (каким бы оно ни было). Жизнь – всегда нелегкий труд. Если бы не свойство нашего мозга стирать из памяти страшное, негатив, жить было бы невозможно. 

Порою на судьбу нашу выпадают будничные, незаметные, но великие подвиги, о которых никто никогда не узнает. По прожитым годам мы смотрим на эти труды наши как бы с берега в бурю на тонущие корабли…

«…Настоящее уныло… Что пройдёт, то будет мило» - гениально заметил А.С. Пушкин. То же напоминают нам и святые Православия. О том, что жизнь - великий труд, знают именно они, и лучше многих из проживших людей. 

Силуан Афонский, когда у него диагностировали рак… пустился в пляс. Старцы благодарили Бога, когда чувствовали отпуст. И это не слабость. Они понимали, что отработали уже свою страду, что Бог отзывает их из этого мира заслуженно. Бог призывает, значит, пора и отдохнуть.  «Нет, нет, пора костям на место», - говорила моя бабушка по матери, прожившая длинную жизнь, оставшаяся вдовой с детьми в двадцать лет после войны… «Нет, нет, пора, пора… под тополя». 

Но человек, едва ли не каждый, старея, держится, хватается за ветхое своё жилище, за бренное тело своё. Ему, этому человеку, приготовлены уже хоромы светлые на высоте, в Свете, в Покое и в Радости. А он – нет, мертвой рукой вцепляется-держится за то, что есть, за убогое, больное и нищее. «Но крепко вцапались мы в нищую суму…», - писал С. Есенин, который и в двадцать был уже умудрён талантом от рождения, как бы впитал опыт поколений крестьян-«хрестьян». 

Нельзя отказываться от жизни в духе. Конечно, вряд ли всех убедит это рассуждение, но подумать есть над чем. Есть… 

 

* * * 

 

 

Городская баня. Из парилки в десятый раз - в бассейн. Из бассейна смотрю снизу вверх на улицу, в заснеженные кроны лип, в сеть прутьев в белизне неба. Снег хлопьями. Деревья все вверх торчат, голые, сплошь в инее, в пороше, в залежах снега на стволах. 

Выхожу из воды, тяжелея всё больше с каждым шагом, поднимаюсь вверх по металлической вертикальной лестнице. Так тяжелеем мы с каждым годом, костенеем, наливаемся точно свинцом, поднимаясь из лёгкого, синего, милого, как вода в бассейне детства… Как странно, что всё это моё неповторимое ощущение чистоты оттуда, издалека, от легчайшей моей юности – всё это не вечно среди вечно угрюмого, тяжёлого бытия, которое продолжает своё существование уже по инерции… 

 

* * *

 

Венера блестит острой слезой-лампадкой. Яркий Млечный путь, как огромный крест надо мной. И Медведица – как причастная чаша. Неужели это – именно созвездие: «Медведица»?! Ведь ясно тотчас, что это великий Потир, не разбитый ещё по милости Творца не разбитого ещё мира, сохраняем именно Всевышним (это так ясно, когда непредвзято взираешь на осеннее, сплошь в звездной пыли небо!).

На это небо, на этот великий купол так и хочется перекреститься, и пальцы сами слагаются в щепоть. Неужели люди не видят этого и не чувствуют этой великой милости к нам и не чувствуют величайшего же страха перед этой немотой, величественной, праведной Немотой?! 

Это не мы смотрим в неё и ждём её ответа и жаждем милости Божьей, это она – именно она смотрит в нас и ждёт. Ждёт нашего обращения к Богу, ждёт до последнего нашего мгновения. 

 

* * * 

 

Поэт и художник Аркадий Павлович Кутилов, долгое время бродяжничавший, умерший в 45 лет, в 85-м году, избитый в коллекторе. Был судим за тунеядство, долгое время удерживался властью в психбольнице в брежневские времена за то, что примерял на свою шею прилюдно на площади в городской праздник накладку на унитаз с фотографией Л.И. Брежнева. Он носил в толпе это вместо хомута и  то ли был и впрямь юродивым и таковым родился, то ли подражал юродивым … А.Т. Твардовский выделил его из всех молодых поэтов, с которыми встречался в наших войсках. По первым же присланным стихотворениям. Опубликовал его стихи, приезжал в часть, где он служил срочную, искал и не нашёл его. А дело в том, что к тому времени Кутилов был уже комиссован. В армии Кутилов «угостился» антифризом вместо спирта, спутав  содержимое. Чудом выжил. Несколько товарищей его погибло, их так и не откачали. Кутилов понёс свою вину в жизнь. И вина его внутренняя, что вот он один из четверых пригубивших антифриз – он один из всех и выжил. А при таланте и чувства, и совесть обострены… Талант поэта и художника (он был многосторонне одарен) – пожирали его, не давали покоя… Талант - это зверь, это волк… Работа в редакции северного уездного городка, затем ребенок, сын, развод с супругой. Жизнь без угла. Когда негде голову приклонить… Обделенность, алкоголь. 

Талант не давал покоя. Некая эксцентричность. Месть государственному устройству за несправедливость, обделенность… Это же надо было ещё и придумать. Уже не говорю: решиться. Даже и с такой «подругой»: водкой – и то протестовать против мира, против самого строя и устройства, против советской власти… заранее зная наверняка, что это не прощается никому. Не простится и ему, Кутилову. Дело это не такое уж простое, протест. Но заранее пустое, аховое. И уж тем более – в одиночку. И никакие диссиденты не заступятся. У диссидентов особые пристрастия: необходим реверанс Западу. Кутилов на реверансы, на просьбы о реверансах мог ответить только плевком. Смачным. 

И вот уже даже и в 85-м году – за то, что он придумал в очередной раз - это был верный срок. Или уколы «сульфы» в живое тело, зафиксированное предварительно на ложе для… сумасшедшего. А придумал он задолго до нынешних абстракционистов, «структуралистов» и «актуальной живописи» - придумал он «хомут» на шею. Хомут этот состоял из крышки от унитаза. В открытом состоянии крышка от унитаза показывала всем… проклеенная фотографией… Л.И. Брежнева… Показывала лицо орденоносца и пять раз героя СССР. Он, Кутилов, носил этот «хомут» на своей шее по городской ярмарке до тех пор, пока не был скручен нарядом милиции. Грозил срок, отправили в психиатрическую клинику. Потому что здоровый человек не может так мыслить и понимать (видеть) историю и смысл существования генсека и СССР. 

Кутилов «так видел». Шаржи, коллажи, комиксы и карикатуры его расходились по рукам среди собратьев по поэтическому цеху. Он мог прийти к главному редактору городской газеты и отчитать его за убогие стихотворения, опубликованные в газете, отчитать прилюдно. Работу репортера он потерял быстро. Жить стало не на что. 

У Кутилова среди прочих стихов есть и стихотворение-размышление  о славе… Рассуждение об известности, о путях добычи этой самой известности. Вот оно, привожу с купюрами: 

Пацан, кусок сибирской плоти 

(Я имя вам не назову),

На злобно ржущем самолёте

Внаполеонился в Москву.

 

Он покорил Иркутск сначала,

Взорвал овации в Чите…

А вот Москва… Москва молчала,

Масштабы, видимо, не те…

 

Пегас от страсти обезножил,

Сарказм прижился на губе…

Я лез из кожи, рвал одёжи,

Стихами рожу бил толпе…

 

По вытрезвителям мотался –

Был в них всегда желанный гость…

И вот по пьянке затесался 

На тот Ваганьковский погост.

 

Напиток бешеной коровы,

Редиска, лук да каравай…

- Есенин, здравствуй!

- Ну, здорово…

- Давай-ка выпьем!..

- Разливай… 

 

Стакан – в себя,

Стакан – в могилу, - 

Земля темнела от вина…

А я шептал:

- Серёжа, милый,

Не признаёт меня страна!..

 

- Не признаёт?.. Знать, любит мало.

Ты брось на зеркало пенять…

Ведь и меня не признавала -

Петля заставила признать…

Я бросил кость эпохе-дуре,

Всобачил в памятник грехи…

Но был бы жив, сейчас бы в МУРе 

Лежали все мои стихи…

 

- Ты предлагаешь?..

- Предлагаю…

- И будет слава?..

- Как не быть…

 

А ночь зелёная такая,

Что дико хочется завыть…

 

…И далее – развязка в том же духе. И всё с той «идеей», что если ты не способен к такому «шагу» (как самоубийство или дуэль), то ты не поэт, а «комедиант»…  Вообще, при всей невеселой иронии и сарказме этого стихотворения – в нём есть главное: есть понимание «движителя» известности у нас в России (а тогда – в СССР). Пик известности – именно в трагической невозвратности, которая должна оглушить, подавить (быть может – обрадовать) заурядного мещанина. Поразить блеском обывателя трудно. Люди способны увидеть только жёлуди. Древа не видят. Давно замечено, что у нас в России не любят живых, любят ушедших, да и то недолго.  Чтобы он, народ, заинтересовался: а кто же это был? Кто так громко ушёл? Громко – так, что заставил говорить о себе? 

Сколько их, трагических смертей… Знали бы о Б. Рыжем, если бы не его «уход» на поясе кимоно, привязанном к ручке балконной двери? А Маяковский – был ли бы он «насаждаем как картошка», по выражению другого большого поэта, быть может, позавидовавшего славе Владимира Владимировича? А М. Цветаева? И (пусть не вровень), но и Башлачёв. Да и уходы Пушкина, Лермонтова, Блока («заболевшего» сердцем после публикации поэмы «12») и Рубцова – все уходы оглушительны…

Современники А. Пушкина вспоминали: «Когда случилась несчастная катастрофа с Пушкиным в январе 1837 года, публика с жадностью бросилась покупать миниатюрные издания Онегина». Почему «с жадностью», почему вдруг «бросилась публика» на «миниатюрные издания», которые лежали на прилавках и лотках? После смерти Пушкина тираж пришлось несколько раз повторять. Сметали всё. Но почему особенным спросом пользовались именно миниатюрные издания? А объяснение простое: это подарочки. Подарочки жёнам, сестрам, матерям, любовницам. От ушедшего, ставшего недосягаемым и оттого ещё более великим. Смерть и только смерть украшает невиданными красками творчество и творца. Особенно – смерть загадочная или насильственная. Как точно это характеризует и нас, и наш кругозор! 

Кутилов горько иронизирует, точно предвидит и свою гибель. Гибель насильственную. И дело здесь не только в том, что трудно разглядеть то, что: и красиво, и содержательно, и элегантно, и – суть бездонно глубока. Не видеть прежде смерти поэта – не видеть его творчества - это не дурновкусие, это близорукость. Но ведь и покупали по большей части, верно, дворяне, люди образованные, утонченные. И ещё… подражающие им мещане. 

…Суть и смысл читается в стихотворении Кутилова - и в том, что будто бы живой мещанин – всегда удачливей погибшего гения. Строки, обращенные от поэта к поэту (Есенина к памятнику Пушкину): «Я умер бы сейчас от счастья, сподобленный такой судьбе…» - эти строки понять и оценить, даже и просто согласиться с ними - могут далеко не все. (Кажется абсурдной этакая тяга к славе, к известности.) Да и вообще в той несоразмерной ценности, которую мы придаём собственной жизни, - есть какая-то глубокая поврежденность гордыни. И далее вспоминают современники Пушкина: «В одну неделю все издания были распроданы». А потом? Станут ли они, купившие, станут ли они читать? Нет, конечно. По большей части – не станут. И Пушкин будет забыт надолго, более чем на сто лет. Да и в девятнадцатом веке ставить на первый план долго ещё будут поэта Некрасова…

…Никогда не забыть интервью с сыном Бориса Рыжего, мальчиком лет десяти. С какой же трагической интонацией он, потерявший отца, ушедшего трагически поэта, говорил журналистам: «Нет! Я не люблю поэзию!». Какая жестокая формула! Так в чём же, в самом деле, ценность и существо самой жизни, в самом сосуде или в содержании? Аркадий Кутилов полагал, судя по всему, что – в содержании. И был убит. Забит в коллекторе, куда он, бесквартирный, забрел погреться…

         

* * *

        

Уже упоминал о том, что одежда накладывает на характер человека безусловный отпечаток, даже и на его образ мыслей, а значит, и на его положение в мире. Модельеры не случайно так часто и с таким размахом представляют мир моды, пускают его разнопланово и намеренно в непредсказуемые русла. (Кто из нас не видел эти низкие ширинки при штанах-галифе, эти странные обувки пластиковые, полулапти-полукеды и проч.) 

Чем неопределеннее зигзаги на одежде и чем сомнительнее подача – тем меньше у любителя моды остаётся времени и желания попробовать найти что-то своё, воплотить свои задумки и творческие попытки. Гламурные и лакированные журналы атакуют публику и навязывают с прилавка «редакторский» взгляд. Одинаковой формой воспитывали. Школьная форма была одинакова на всех школьниках. Перед учителем и директором все должны быть одинаковы. Кто станет спорить, что в людях, часто щеголяющих в парадной военной  форме, просыпается задиристый петушиный нрав. А эти блестки, аксельбанты, эта грудь в юбилейных медалях (поди-ка разберись ещё, юбилейные ли они). Эти начищенные до блеска голенища сапог. И эта тяга перешивать стандартные фуражки - до огромных размеров. У них и походка даже становится иная, торжественно-петушиная. И это чудо делает не только плац, а именно форма.  

Даже если человек беден и не может самостоятельно выбирать и заказывать наряды, определять покрой и стиль наряда – всё-таки и через его «ширпотреб» заметна… дорога к «внутреннему» (через внешнее). Приоденьте нищего королём и дайте срок привыкнуть, чтобы одежда «приросла». Нищий свыкнется с короной, и через некоторое время вы будете поражены противоречивыми изменениями этой личности. 

Ещё строже и суровее можно рассмотреть облачения религиозные, например, священников. Церковные стихари, мантии, панагии и епитрахили, клобуки и подрясники… Рясофорный монах отличен от старца, смотрящего на мир из-под схимнической куколи, – прежде всего внешне, облачением - а затем уже взгляд и глубина. 

Каждая деталь одежды человека церковного имеет своё значение, высокий сокровенный смысл, и это не случайно. Стихари по образу и подобию – сложенные за плечами крылья ангела. Ряса с длинными, в пол, полами – говорит о том, что «в Боге нет ни мужеска пола ни женска», призывает ежесекундно облачённого к отказу от самой сложной и корневой страсти: призвана отражать страсти и похоти, призывает к смирению. 

Смысл церковных обрядов целостно сокрыт для мирян и вполне понятен только благодатным, святым. Прихожане только в общих чертах могут полагать, что и как совершается обрядами. Смысл одеяний подлинно может растолковать и не всякий иерей. Ширина одежд священника и пояс сверх подризника и епитрахили (им как бы опоясывается человек, идущий в дальнюю дорогу)…  А дорога эта бесконечна, это служение Богу. Четырехугольный набедренник – это меч, символ оружия, духовной войны. Меч, укрепленный всепобеждающей силой Божьей. Меч и опояска священника – кольчуга и оружие. Таковы символы. А нам твердят сегодня: «…Молитесь только, и всё наладится». Сдаётся, что и «церковная война» сама предполагает не только и не столько «символы» одежд, но и дело. «Слово и дело».

Монах умирает каждую минуту. В чёрной рясе своей. Смирение и умирание монаха для Бога и этого мира имеет героический, сверхъестественный смысл. Но мир так перевернут и настолько сошёл с ума, что - прославляют лишь плясунов да актеров. Или генералов- штабистов, не воевавших порой ни мгновения, ни с врагами нападающими, ни со страстями своими. Ни с внешним врагом, ни с внутренним. И вот, судя по великой войне и победам схимников - борьбе, которая удерживает ещё этот мир, - самая великая и прекрасная кольчуга – «простая», невзрачная схимническая куколь, стихарь… 

 

* * *

 

Сумасшедший мир! За «бой века» между боксерами «Мэйуэзер против Пакьяо» – победитель получит 150 миллионов долларов. Проигравший – 80. 

Билеты в первые ряды зрительского зала – от 60 до 150 тыс. долларов. Совершенно сдвинутый, сумасшедший мир. Пришли смотреть миллиардеры и миллионеры: Трамп, Сорос и прочие. И наши «Трампы»… А между тем Нобелевская премия за величайшие открытия в науке, медицине, за шедевры в искусстве  – 1,2-1,5 млн. долларов. Каково? Разбить красиво морду, забить с прыжка мяч в ворота – в 150 раз важнее, чем остановить эпидемию, открыть неизвестные доселе функции жидкого кристалла? 

И вот едва ли не весь мир в этот вечер смотрел, как эти двое в весе 66,7 и 64 12 раундов гоняли друг друга по рингу. Миллион в минуту получал плату «победитель» Мэйуэзер за скучнейший бой без единого нокдауна, да и к тому же, считают, победа была присуждена неправильно, с ошибкой в подсчёте пропущенных и полученных ударов.

Можно поздравить этот мир с величайшим достижением. Люди от начала первого тысячелетия и величайшего события в Галилее – ушли далеко… вспять. 

Мир, в котором настолько сдвинут здравый смысл – мир этот не может быть счастлив! Лев Толстой, восхищавшийся великим мыслителем-чудаком Руссо, кажется, в нашем веке не прожил бы до глубокой старости… 

 

 

                    * * * 

 

Книга… По сути своей явление Книги - антихристианское, антибожественное. И не случайно сам Христос не писал и не передал ничего написанного им от руки. Книга любого великого человека – это его дела. Раньше, на заре веры Христовой, книгой был сам храм, собрание, причастие Христовых тайн. Затем – росписи храма, иконы, толкование Евангелий в этих фресках. И вот книга переросла храм, стала любопытной, иронической, завлекательной, развлекательной. И уже не ведёт она в храм, а уводит от храма, отрывает на пустяки. Продолжение такой книги – компьютеры, гаджеты. Самые популярные сегодня и востребованные сайты – порнографические, а также драки, триллеры и проч. И не случайно. «Книги» подобного рода тоже были самыми популярными.  

Книга  развила сознание, двинула «прогресс», но стали ли от этого счастливее люди? Глупость «интеллектуалов», спесь модерна, постмодерна, декаданс, «современное искусство» - всё от разочарования жизнью, всё насажденное книгой и через книгу заменило сегодня и службы, и исповедь, и причастие. Подменило собой и Евхаристию, обезверило народ. «Люди книги» - называют мусульмане христиан, скорее с иронией… Чтение пакостной литературы оторвало, увело от Христа великое множество людей. 

…А Христос писал только палочкой на песке. И что писал – никто  не знает. 

Книгой была сама Его жизнь, способ бытия. 

 

 

* * * 

 

Часто вижу, как возят на причастие парализованного старика, плешивого, совершенно уже невменяемого. Он только таращит глаза, уже наполовину не в этом мире, но открывает рот на причастие из дароносицы. Подвозят его всегда и впереди детей, как немощного. И вот гляжу на него, кажется, я простил его уже, а забыть всё никак не могу: как бегал он зимой с бидоном, в голодовку 90-х годов, в холодный деревянный магазин за молоком. Он прибегал, получал бидон молока и убегал. А мы стояли часами, до подвоза молока, и потом. А дома дети ждут каши, да не один, а по нескольку детей. Этот, «блатной», и не ведал наших тягот, онемения ног до стука морозного, той тоски и нравственной тяжести. Это были года, когда в Москве, в центре, задавили насмерть молодую женщину в очереди за хлебом. А и в этом подмосковном посёлке было не лучше. Огромная толпа, большей частью из пенсионеров, стояла за разливным молоком. Страшный холод, подозрительность и ненависть каждого к тому, кто впереди. Тот, кто стоял позади, трепетал: хватит ли молока. И те, кто приближались к продавцу,  мало-помалу становились на другую сторону, на сторону недоливающих молока продавцов, гавкающей заведующей (тогда все магазины были в ведении государства и под государственным контролем).

…А этот старичок, живший неподалёку, накинет на ноги что полегче, вроде кедов зимой, на плечи – пальтишко, – и лишь увидит в окно, что подвезли молоко - тут как тут… Кому он был родня, продавцам ли, директору ли, не знаю. Нужды нет, что люди на улице эту бочку с молоком ждут часами, очередь на руке пишут, - он подбежит и нальёт молока без всякой очереди, улыбаясь над толпой. Убежит и опять прибежит. Всю родню свою обеспечивал молоком: продавец – то ли дочь ему была, то ли другая родственница. И не скажешь ничего. Говорили те, кто сзади, далеко. Те, кто проходили ближе, – помалкивали. 

И вот стоишь на лютом морозе, ноги как колодки – так замёрзнут… Двое маленьких детей дома, достанется им молоко или нет… А ему всегда доставалось. Часто отстоишь и идёшь домой, как побитый, как виноватый, ни с чем. Как встретят дома? Как детям в глаза смотреть?.. 

Как-то я громко поднял этот вопрос, но он так и повис в воздухе - пенсионеры не то что были очень покладисты (молодежь в будние дни работала, в очереди одни старики и старухи стояли), но ради литра молока готовы были и заискивать, и улыбаться мучителям. Выдерживали. Эти - они и потуже времена видали. (И если смирение и покорность - одно и то же, то они были правы.)  

…И теперь он, этот старик, через четверть века - опять первый. Теперь уже на причастие. На коляске, но первый. Взгляд совершенно бессмысленный, вытаращенные глаза, голова шатается, голову плохо держит, видно, был инсульт, да и не один. Теперь ему лет за восемьдесят. Мой отец не дожил и до семидесяти, десять из которых страшно проболел, промучился. Представить себе не могу, чтобы мой отец пролез вперед за продуктами, оттесняя плечом беременных баб и старух…

После причастия этот «вечно первый», «пионер» громко и глупо чмокает, словно леденец сосёт, - бедняга совершенно без памяти, не знает куда его везут, что с ним делают… Добром платят ему дети, теперь им за пятьдесят, они с животами - они платят ему добром за то, что он молоком их питал в голодовку, их и их внуков. Заслужил. 

И вот, идя со скрещенными на груди руками,  в конце очереди думаю: простил ли я его? Да. Простил. Забыл ли? Нет, не забыл. Но в таком случае, на пользу ли причастие и мне самому? Или я опять замерзаю, как на морозе в очереди, и опять выйду пустой? Теперь уже из храма… И на исповеди не скажешь, что вот так и так, - о нём не скажешь, ведь суть дела-то во мне, в моём сердце. 

Этот старик - он такой «маленький Горбачёв», «мини-Горбачёв», который выпилил виноградники, запретил вино, а сам регулярно попивающий под предлогом: «Не пьём, а лечимся». 

Эти – с пятнами на лбу, беспалые и по душе всем создают сложности и причиняют боль, а сами сытенькие и пьяненькие. И причаститься успели, и чмокают на весь храм. И ближний круг их – сытенький. Благодарно-признательный. 

А и впрямь  – только ли в народе дело? В простившем их, этих иуд, сытых, обманувших толпу, которых и не счесть, - дело их прощения - только ли наше, «народное»?  

* * * 

 

Выступления культуристов. Сколько труда вбито в бренное тело, которое непременно и скоро умрёт. Какие формы, какие рельефы… Если бы каждый из нас так же потрудился над своей душой, мы стали бы, быть может, святыми. Отцы называли тело – ослом. Этот осел везет душу в гору. Везёт душу всю жизнь. Перекормишь – он взбесится, недокормишь – сдохнет, так и не доставив груз с поклажей и душой человеческой к месту назначения. 

А дорога порой всё-таки дальняя. И вот эти культуристы, забыв о себе, холят и лелеют везущих их в гору мулов, ослов. А душа сохнет. Это как если бы погонщик всё холил и мыл, кормил самым отборным свою клячу, а сам был бы грязен, вонюч, рван, голоден. Но и этого мало, а шёл бы он ещё рядом и сам нёс поклажу, жалея своего мула более, чем себя самого, да ещё и хвалясь проезжающим рядом своим красивым ослом, да рассказывал бы, как он его жалеет, осла, забыв даже и куда, и зачем, и для чего он сам едет-идёт. И что его там, на дальнем месте ожидает. То есть каждый из культуристов избрал цель прямо противоположную сути и смыслу человеческого существования. 

Проезжающие приняли бы их за сумасшедших, а у нас – ничего, принимают, аплодируют, как если бы так и надо было. Даже и завидуют: как гладок и красив мул или осёл… 

Нет, служба двум господам невозможна, «вы там, где сердце ваше»… 

 

* * *

 

Опять по ТВ на программе «Культура» серия фильмов Е. Рейна об И. Бродском, повторяемая в честь 75-летия со дня его, Бродского, рождения. И вот смотрю и удивляюсь, как он торопится, нобелевский лауреат, застолбить за собой место гения и философа!..  Так уж упивается Осип Бродский своей известностью, с каким пренебрежением слушает он любые стихи, если они не его, а того же Рейна. Какие гримасы и какая скука тогда на его лице и с каким упоением читает – свои! Читает плохо, картавя и подвывая, читает скучнейшие, ничуть не трогающие душу и совершенно одинаковые, похожие по текстуре и цезурам свои стихи – на… примечания к романам Виктора Гюго. Зарифмованные подстрочники  к  сноскам в тексте. Похожи на примечания и уточнения, а он читает и читает и не может никак остановиться. Так любит себя. А сколько этого чтения ещё и вырезано тем же его другом Рейном, сколько за кадром осталось  умных мыслей, вроде его суждений о русской иконографии. 

Он высказывает замечания, вроде такого: «Какая разница, на кого рабочему трудиться – на капиталиста или на государственную машину. Все равно вставать в семь…» и прочее. Суждения эти несостоятельны, потому что если на капиталиста, то вставать нужно не в семь, а в пять. Или в четыре. И работать до ночи. И мы это прекрасно знаем и видим сегодня в России. Нам есть, что и с чем сравнивать. Или такое: «Главное в русской иконописи – это нимбы святых. Потому что в полумраке церквей, при свечах от золота нимбов всё приходило в таинственное движение…» - и подобное суждение вполне отражает его, нобелевского лауреата, общий уровень, веру в Бога, образованность и философический склад ума. (Семь классов советской школы, что ни говори, маловато. К тому же и оставлен был на второй год в седьмом классе. Затем бросил школу и не смог поступить в мореходку… Единственный плюс - самостоятельное и самоотверженное изучение английского. Тогда уже, похоже, это увлечение английским - с дальним было прицелом.) Работа фрезеровщиком на заводе «Арсенал», прозектором в морге… И, наконец,  более чем десять лет – работа в геологических партиях НИИГА. Нервный срыв в экспедиции, попытка самоубийства. И такого местечкового уровня искусствовед, конечно, достоин восхищения… «Люби проездом родину друзей…» - пишет и читает он нам, учит нас жизни. 

Россия так и осталась для него «родиной друзей», не более того. «Где спать лёг, там и родина». А это его заступничество за кирхи: «Кто-то сказал, что русские древние церкви ценны уже тем, что они намоленные (в отличие от итальянских костёлов, например)».  Вот его, Бродского, резолюция по этому поводу: «За такие слова морду бить надо!». Почему, за что? Кирхи намоленнее, что ли? Или намолить вообще ничего нельзя, и не по праву так ценится в России намоленная икона древняя Владимирская? 

…На щит поднимают И.Бродского, «гения», написавшего, например: «Дуя в полую дудку, что твой факир, я прошёл сквозь строй янычар в зелёном (это о военных мундирах, провожавших Бродского при высылке из СССР), чуя яйцами холод их злых секир, как при входе в воду. И вот с солёным вкусом во рту я пересёк черту…». Очаровательно это «чуя яйцами»… Но Есенин, «озоруя» по-рязански, в 25 лет сочинял («озровал», как говорят в Рязани): «Сегодня хочется очень из окошка луну обоссать»… Но это в 25 ведь, не в сорок, не в пятьдесят. Или в Вене и на шестом десятке разум, как у двадцатилетнего, не знаю… Впрочем, если прочитать с завыванием и грассируя, то и плоское, плебейское с секирой холодной, нацеленной на яйца обрезанного уже, – и это сойдёт за великое? По этой же дорожке-тропке пойдёт потом Губерман и многие. 

Много говорят о том, что он не хотел-де уезжать из СССР. Не хотел эмиграции. Но как же быть с планом несостоявшегося угона самолёта с его другом и бывшим лётчиком Олегом Шахматовым, этим «планом» Бродский козырял и потом как едва не свершившимся фактом. Желал уехать, конечно же. Идею об эмиграции лелеяли оба… уже с 1960 года.

Вообще, дистанция огромная, во мгновение ока пройденная И. Бродским от самиздата до Нобелевской премии, – не случайна и характеризует не силу таланта, а мощь мировых импресарио и мирового закулисья, которые по своим подводным течениям, следуя им, назначают нобелевских лауреатов, - они и раньше, задолго до Бродского рождения имели такую власть, такие связи… И здесь: уесть Советскую власть – желание открыто, понятно. По многим «пунктам» совпадает. 

Но какой мертвечиной веет от его «Двадцати сонетов Марии Стюарт»! Вот уж подлинно прозекторский опыт заметен. Подготовить к погребению. «Прощайте, м-мзель Вероника» и проч., и проч… Завидное терпение надо иметь, чтобы заставить себя дочитать всё это до конца. Он и сам чувствовал это, признавал. И говорил тогда: «Иногда мне странно думать, что я могу написать всё, что я захочу, и это будет напечатано». Или: «Меня упрекают во всём, окромя погоды»… 

Вообще, судьба Бродского – показательна тем, как можно слепить гения, при желании, из кого угодно. Его признание: «Я – еврей, русский поэт и американский гражданин» говорит о том, что он понимал свою вполне даже дутую значимость. Великих поэтов без корней не бывает. Дерево без корней может быть только декоративным, то есть искусственно выращенным, срубленным. Этакая икебана. А значит – генофонд этого «изделия» представляет ценность весьма всё-таки сомнительную.

Великие поэты всегда намертво и навечно привязаны к родине.  А он, обещавший (в рифмах хотя бы) вернуться на родину, в Питер, - он и после присуждения ему на волне либеральных замираний и экстазов  «Почётного гражданина» всё-таки наотрез отказался навестить родной город, даже и в ту пору, когда ему ничто не угрожало и не смущало. И не ужимало ничуть его космополитических взглядов (вернулся же А.И. Солженицын). Бродский отказался, заявив вполне резонно: «Лучшая часть меня уже там – мои стихи». 

За что любят писателей, тем более – поэтов? Любят за искренность. (Поэтов – особенно.) Все самые большие поэты честны до дна, и этим интересны. Метафоричность, эпика, «женская, мужская» и самая неожиданная рифма и прочее… – всё это уже потом, вторично. У Бродского много о Родине, на которую он не вернётся никогда. Не вернулся и ушёл очень довольный этим как-то по местечковому. Это достойно чеховского пера, рассказа под названием «Отомстил»…

28 января 1996 года – утро поставило точку  в судьбе человека, конечно же, незаурядного, преданного искусству (искусу искусства), человеку, талант которого был здорово переоценен. И это странно, живых творцов обычно недооценивают. Как всякого человека, изрядно-таки помучившегося на этой земле, жаль и Иосифа Бродского. 

 

* * * 

 

Необычно, неодинаково влияние творчества, творческого процесса  на людей, обладающих настоящим даром, людей, носящих в себе искру Божью. Она или сжигает (эта искра божья), изнашивает и нередко калечит, убивает человека (Ван Гог, Моцарт…), или - напротив, способствует долгожительству, придаёт смысл, стать и даже вкус бытию творческого человека (тоже, конечно, не без срывов и терзаний),  охраняет и поддерживает существование творца и художника в этом бренном мире: (Толстой, Леонардо да Винчи, Тициан…). 

 

* * *

  Какое несчастье для человека его душа! Эта субстанция, удивительнейшая сущность, сколок Бога, божественного зеркала – вживленная в плоть живого. Но вживлен этот «сколок» - необработанным осколком. Колючим. Стеклянным. Острым. Не дающим покоя. Постоянно напоминающим о себе острой болью, присутствием: совести, неудобствами размышлений. Сравнениями. Рефлексией. 

Невероятное смешение человека и животного. Этот Кентавр, постоянно мучимый сомнениями и поисками высшего порядка и – самыми низкими плотскими желаниями. Какие сомнения по поводу Любви Божественной в этой боли от осколка и смешения сущностей посещают людей! Какие страсти терзают их по системе координат «свой-чужой» и по их «животной» сущности… Есть у Шопенгауэра метафора о человеческой воле – в виде терзающего самого себя великана, наносящего самому себе увечья. Я бы добавил, что он, этот великан (и даже именно Кентавр!), терзает себя, пытаясь вырезать и вырвать этот драгоценный, острый и болящий осколок из своей плоти.  

 

* * *

 

Ребенок трёх лет, девочка, внучка. Прибежала ко мне, просит развернуть карамельку. Дала и ждёт. Я разворачиваю эту карамельку, освобождаю от слипшейся бумаги и вижу столько счастья от ожидания  гостинца, что мне вдруг становится чрезвычайно, почти до боли жаль её! И сердце моё вдруг так  разогревается, таким  сочувствием к ней, к её простоте и безобидной радости от сущего пустяка, от конфетки. Я осознаю вдруг, какая дорога «из желтого кирпича», дорога длиною в жизнь ждет её, сколько всего и всякого ей суждено пройти, что становится так мучительно-нестерпимо… Я нахожу ещё конфетку и угощаю её ещё раз. И вновь столько счастья и столько невыразимой радости! Как же мало, ничтожно-мало надо для счастья – вот этим маленьким, безобидным и трогательно-наивным людям, детям. Конечно, и огорчить их может – тоже любой пустяк, и огорчить невероятно глубоко…

А ведь и я (теперь в это даже и не верится, так это было давно!) был таким же простым и наивным. Что и куда делось?.. 

Послушайте, я точно знаю, что все мы и каждый из нас – вот так же просили у Бога благословения родиться на этой земле, как она, эта девочка, ждёт от меня конфетку. И мало того, мы ждали от Него, от Бога, этого подарка: прийти в эту жизнь. И точно так же, как моя милая и маленькая Соня, ждет конфетку из моих рук…  И мы Ему разве не казались наивными до слёз, до трогательного жаления нас? И не от этого ли, такого «воспоминания» души, так защемило моё бедное сердце много пожившего уже человека! 

 

* * *

 

8 марта. Праздник… Утро. Таяние снега, раннее тренькание синичек и эти звоны как обетование на будущую жизнь, на надежду… счастья? По платформе бегает большой щенок овчарки, бегает уже не первый день и вечер. Молодежь пьёт из банок нечто забористое, вонючее, нечто пахнущее даже и за несколько метров пряным кусом, - «Ягуар» или ещё что-то. Жуют они печенье с красным украшением - вишенкой… 

Собака так голодна, что не сводит глаз с жующей молодежи. Стремительно, точно стрела из арбалета, подходит и свистит электричка. Вдруг один из жующих и пьющих из баночки – кидает печенье с вишенкой вниз с платформы. Электричка свистит. Щенок бросается под электричку за печеньем… 

Они сели на электричку и уехали. Электричка ушла. Щенок лежал с перерезанной лапой и сломанным черепом. Я с содроганием смотрел на этого щенка, на печенье курабье, не тронутое рядом с ним… Этот мир – это и есть ад. Хуже не будет. Эти острые кости лапы и черепа, розовато разломанные и расколотые… Эти «совершенные создания» - люди и несовершенные: щенята, дети, котята, которые вот так, по мановению владельца этой земли (или «князя» мира сего) – кроваво и страшно ломаются… 

Хуже не может быть. Несомненно, что мы все не просто живём, но живём наказуемо. А смерть и гибель – это… не выход ли это просто в иные сферы бытия, в лучшие сферы, не прощение ли? Мог ли сам этот парень, без наущения бесовского натворить то, что он натворил? Мог ли уехать так просто, бравады ради - даже и не глянув, что случилось там, под платформой… 

Как просто и прочно всеми нами владеют бесы и движут нами как, шашками в игре! 

 

 

* * *

 

Одной и той же дорогой с утра. И часто из-под ворот у «кармана» шоссе  высыпает на площадку с отмерзшим и уже потаявшим снегом штук семь щенков. Они так подвижны и так малы, что кажутся безмерно счастливыми, веселыми. Каждая тварь, пришедшая в этот мир в утро своей жизни, – всякая тварь весела и наивна. И многие прохожие, видя как эти щенки худы и жалки… достают… телефоны и айфоны и фотографируют. Эти прохожие умиляются, но вытаскивают не хлеб или колбасу, а прицеливаются в камеры айфонов, стараясь так схватить семью щенячью, чтобы попали все семеро… Такое «чудо»! И впрямь умиляет эта голодная радость, жалкая щенячья неосведомленность о том, что их ждет (и как это применимо и к нам, к людям, к детям). 

А между тем день ото дня щенки всё тощают и тощают. И всё эти айфоны, и никто – косточку или кусок хлеба… Послушайте! Как скупа судьба, которую мы, люди, представляем собой, собственно, и сами…

 

***

 

Ранним тёмным утром марта шёл, поспешая к электричке, на работу. Вдруг догнала машина «Лада-Калина» и открылась дверь: «Вы на станцию? Садитесь, я подвезу». Молодой парень с бородкой. Бодро и скоро, жизнерадостно довёз. Ищу деньги. «Не надо».  «Как же так?»  «Во славу Божию». 

Я стоял на платформе и думал, что бы это было и как бы это было, если бы все мы вот так видели друг друга и помогали друг другу. И все бы стали мы «своими». И давным-давно Россия стала бы другой, совершенно иной, не похожей на себя сегодняшнюю страной, и без всяких сомнительных партий. 

А ведь было же время, когда вот так и помогали друг другу и строили избы всем селом погорельцу или отделившейся молодой семье. С песнями. Без всякой выпивки. На работу - надевали лучшую одёжку, и это на грязную строительную работу-то! 

…Так что же с нами, с русским народом, сделали все эти «народники», «революционеры», «февралисты», «марксисты-ленинцы» и марксята, демократы и либерасты всех сортов и цветов?.. Какую душу вытрясли из нашего народа!

 

* * *

 

Деревня в рязанской области. Март, вечер. Нанимал трактор, чтобы вытащить машину, проехать полтора километра от шоссе до кладбища, до могилы деда, до погребенных на этом кладбище родственников. Грязь несусветная, дорог никаких, одни направления. Свечерело рано. Когда рассчитывался, тракторист вдруг выдал такой речитатив мата, что я пришёл в ужас: 

-Ты что? 

-А-а, достало всё! Сегодня новости смотрел, пятидесятый конвой в Донбасс с гуманитарной помощью… Сирию защищаем, тоже конвой за конвоем. И туда - сотни тысяч тонн продовольствия, круп, муки, детское питание… С начала обстрела – больше шестидесяти тысяч тонн туда швырнули-отправили. Спрашивается, они выезжают куда-нибудь из Кремля-то или нет? Своим-то когда конвои с продовольствием отправят? Хоть один бы приготовили, ведь передохнем все скоро. Какое тут им-порто-за-мещение! Какие-то сыры показывают нам из деревень, там будто бы сделанные, вина… Они, эти высокие чиновники, - они в Тульской, Смоленской, Тамбовской… – они, вообще-то, в деревнях хоть каких-нибудь были в России? Или только в Москве в ресторанах сидят? И давно они в деревне были? У нас работы даже за три рубля не найти, даже и на однодневную работу не наймешься. Хлеб есть только у пенсионеров… Пенсионеры крохотной своей пенсией от голода только и спасают, без них бы кирдык. А они себе доплаты, пенсии какие-то немыслимые… 

Я ехал и думал… Погост. Вся Россия - погост. 

 

* * *

 

На электричке по мосту через Москву. И вдруг изумился, глядя сверху вниз, – изумился сумасшедшему обилию легковых машин, иномарок. 

Скверы, обочины, дороги – всё забито этими самыми машинами… Вперед едет поток – ослепительный свет белый. Светлый. Желтый. Назад поток – россыпь малиновых огней. Клюквенно-ярких, как из преисподней. И тотчас какая-то неизбывная детскость, дикарство даже в этом самоутверждении почувствовалась. Самоутверждение дикарское через покупку машины-иномарки, пусть и в кредит, пусть и под проценты огромные, пусть на самых кабальных условиях: под 25 процентов годовых, а то и ещё выше. И даже если она, эта машина, совершенно ни к чему в семье, и ставить её некуда, и ни гаража-то, ни средств на содержание её, да и ездить на ней, в сущности, некуда… Всё равно: давай! Пусть соседи и друзья видят, что мы не лыком шиты, пусть все знают! 

В стародавние времена человек утверждался личными качествами своими: рыбака, охотника, землепашца, мастера - то есть человека дела. Теперь – хвастаются, выпендриваются качествами человека-приобретателя. Человека, умеющего приспособиться к любым, даже и самым несправедливым и абсурдным условиям. Ведь эти иномарки – суть красивые пробки от бутылок рома, коими на Аляске или в Америке у дикарей выменивали янки шкурки соболя или песца. Ничего не изменилось в привычках дикарей. Только «соболя» и «песцы» сегодня – это наше сырьё, которое качают из недр России, соболя – это жито, хлеб, зерно (точно нам ни к чему ни животноводство, ни корма из этого зерна). И всё - за … вот за эти машинки с тончайшими лаковыми боками и жуково-черным глянцем или серебристостью, картинными игрушками (до первого удара)… Эти машинки - те же пробки от густого рома… 

Пробки вешали на шею, вставляли в уши. В машинах сидят с той же гордостью, как если бы дикарь шёл с пробкой в носу. Какое-то повальное сумасшествие: везде, куда ни глянь – машины, и машины, и машины. И стоят в заторах часами и не едут - потому, что самим нельзя уже и двинуться от обилия этих машин! Знакомый мне бизнесмен прекрасно знает, что на машине он попадет домой на два-три часа позже, чем если бы он проехал на метро, но категорически отказывается изменить стратегию возвращения. Почему? А в метро ездят только «лузеры», неудачники. «Звезды не ездят в метро». 

Расслоение прошло не по карманам и удобствам, а по сердцам. Именно преодолевая это расстояние от «лузера» до бизнесмена, хотя бы и одной видимостью, чтобы преодолеть это расстояние – покупают машины, закладывают жизни, сажают себя и детей на голодный паёк, сводят счеты с даже и с собственной жизнью. Как это не характерно для общинной Руси. Что случилось с людьми, исправимо ли это? 

 

* * *

Какая внутренняя пустота, нечувствительность ко всему материальному после смерти матери! Физическое проявление жизни стало ничтожным. И в то же время - какое сострадание ко всякому ближнему, незнакомому, как жаль всех, и людей и животных. Обледенило и сломало деревья – и деревья жаль. Спросят ли дорогу прохожие, как пройти. Пройдёт ли мимо незнакомый, а у него лицо явно заболевшего человека, пройдёт ли мимо хромой юноша, глубокий старик – и всё мучительно, всё вызывает сочувствие, необъяснимую жалость… Даже если и мне самому сгрубят, нахамят – не задевает нисколько, как задевало раньше, не поднимает в душе муть обиды, а жалко их же, за них безотчётная тревога… Стоит вспомнить кого-то за тысячи вёрст, и тотчас сердце заполнит всклень - и любовь к ним, и тревога за них.  

Что это? Странная какая-то анестезия жизнью или некое погружение в себя? Отупение или прозрение: как же я раньше-то не видел, не понимал того, что все мы едем в одном трамвае, все едем платно… И никто не опоздает на свою казнь, на свою смерть. И все вокруг, знакомые и незнакомые  – мои друзья. Друзья по несчастию. Все, и добрые, и злые… И вот кажется мне теперь, что даже и деревья - просят милостыню, просят подаяния у неба и жалости, что же говорить о человеке. 

Я искал цель жизни и не понимал и не находил внутренне необходимости человеческого существования. Соглашаться, что да, живём мы для Бога – и это необходимо. Иначе необходимо согласиться с тем, что человек на этой земле – некая ошибка. И природа постоянно исправляет эту ошибку. Исправляет многочисленными ежедневными смертями человеческими. (Можно сойти с ума, если просчитать число живших на этой планете людей и – ушедших! И сколько среди этих ушедших было одареннейших, талантливейших и даже гениев. Но для чего они жили? И - скольких из них убили войны, сколько тысяч из них взяли репрессии, болезни, несчастные случаи…  А что до испытаний человека при жизни его, то необходимо согласиться, что да, мы все неминуемо страждем… Вне зависимости от достатка. И здоровья, которое никогда не бывает бездонным. И вот только теперь открывается, открылось, что именно такие, страждущие - мы и нужны этому миру, только страдая, мы и можем «идти в рост», как озимые из-под снега. И только замерзая и страдая сами – мы можем понять страждущего ближнего и сочувствовать ему от всего сердца. Ведь вот прискорбно вспомнить – но умирали же и матери, и отцы у моих друзей, и тогда мне казалось, будто бы я вполне искренне им сочувствую. Но… сочувствовать необходимо было раз в сто сильнее, и только теперь, после собственной горчайшей утраты я  понимаю это вполне. И хочется звонить им и просить прощения за то, что мало понимал я их трагедии. И так во всём. 

Или эта жизнь – наждачный круг, который вертится на самой бешеной скорости, оттачивая наши сердца, наши тела, перетачивая и перековывая и нашу нравственность, и душу для будущей жизни. И только в этом цель. Через боль и кровь с дымом, скорбью, с болью и отчаянием затачиваемого металла – только так мы  в состоянии изменить наши сердца. Но – значит, и жизнь «там» - и чище, и выше, чем здесь. И если Бог и впрямь готовит нас для иной жизни, то, несомненно, и через боль меняет нас к лучшему. И что же эта жизнь: тюрьма? Все мы провинились и теперь с радостными лицами должны отбыть полный срок, не сбегая отсюда ни через окно, ни в подкоп? И сознавая своё жалкое вполне положение, ещё и обязаны радоваться, отбывая наказание и ожидая освобождения. Амнистия? Актировка? Полный срок от звонка до звонка! И всё обязаны понять, принять и снести… И многим, если не всем, это внутренне понятно и известно. Иначе, через побег уход из жизни – и не отпоют даже. Именно понимая это, и живём. Потрепанные, израненные, одинокие, теряя близких, отцов и матерей. И – таковое отношение к «бегунам» во всех религиях мира, и это не случайно. 

…Пришедший в этот мир человек, новорожденный, плачет навзрыд - ему будто открыто всезнанием, что он попал в тюрьму, в кутузку. А «сокамерники» его и родные по плоти – радуются его приходу… Как странно. Казалось бы, должно быть наоборот. Или это - такой «практический опыт деятельной любви в несчастье».  Многие ли могут постигнуть его? Это опыт любви к ближнему. 

(Надо быть царских кровей и родиться свыше, как Елизавета Федоровна, которая была убиваема, терзаема, но пела херувимскую в шахте Селикамской под Алапаевском, и там, в глубине шахты, перевязывала ближних, разрывая свои одежды. Одежды монахини… А в шахту кидали гранаты-лимонки, чтобы добить поющих молитвы.) Вся наша жизнь в той или иной мере – есть в той или иной мере чтение Херувимской. Хотя бы и во имя ближних своих и родных. Перевязывание их ран. Особенно это правдиво для наших матерей. Особенно. 

 

 

* * *

 

Ночь. Май. Два часа. Вдоль огромного здания мясного завода идёт парень, глубокий инвалид. Куда и зачем он идёт среди острого света фонарей да подсветки бензоколонки… Парню лет восемнадцать, он, видимо, болен ДЦП от рождения и вот еле-еле перемещается вдоль шоссе. Он мотает головой, косолапо и с огромным трудом перемещается. Кто он? Куда идёт? Зачем через такой труд двигается непроглядной зимней теменью? Его выгнали из дому? Или он обиделся на несправедливость по отношению к себе и ушёл сам? Если в мире и существует ад, то он здесь, в этом мире. Кажется, после этой и такой жизни – непременно человек должен быть облагодетельствован наконец-то, непременно одарен свыше. Столько мук, столько переживаний, суеты и боли даже и здоровые от рождения превозмогают, живя… А больные? Вот он споткнётся где-то, упадёт и обессиленный, с кружащейся головой, замрет в сугробе. И найдут его только утром… 

Для чего мы здесь все, если не для того чтобы нас наказать? Кого в большей мере, а кого в меньшей? Какое сиротское и страшное пребывание в мире зимы этой жизни для всех с предсказуемым концом. В этом мире нет победителей и успешных. И так ясно, что боль и пурга собирает нас прижаться друг к другу, как прижимаются, чтобы согреться, даже животные и цыплята. Но мы никак не поймём, не понимаем этого. Да ведь и цыплята, прижимаясь, взбираются друг на друга и давят тех, которые внизу. И овцы, сбиваясь в плотные отары, затаптывают слабосильных… Чем, каким величайшим человеческим грехом провинились мы все и даже животные, которые страдают от того, что этот человеческий грех зацепил и их, что это за грех, от которого никому нет и не может быть при жизни прощения? 

Я смотрел вослед этому косолапо хромающему с повисшей неживой рукой парню, и сердце сжималось от великой и несказанной боли. Чей-то голос во мне говорил: «Подойди к нему, спроси, куда он идёт, помоги ему». И тут же вторил другой: «Как ты уйдёшь с ночной работы? Он, этот парень, и сказать-то тебе, объяснить ничего не сможет, промычит разве невразумительно. Да и… всем в этом мире не поможешь… Так он устроен….»  

 

* * *

 Конец мая. Шёл после короткого дождя по пыльным городским скверам и вдруг увидел некое растение с бело-фиолетовыми цветами – растение, похожее на цветущие (отдельно) розовые собачки акации. Приложился и стал искать в них запах… Ничего. Но через два дня опять сорвал и приложился… И вдруг дальний, уже уходящий запах лесных фиалок вошёл в меня, наполнил моё сердце и грудь. Я вспомнил, как однажды в детстве, в деревне, среди ландышей и листвы, я спрятался от родителей, гуляя в лесу, и упал в траву. И вот тогда же запах лесных фиалок так поразил и обрадовал меня… Как давно это было и как я был тогда неповторимо счастлив. Были живы родители, и сердце моё было чисто и доверчиво. И вот этот густой, сыро-свежий аромат… И я, лет пяти или шести. Я спрятался в траве, а отец  и мать искали меня. И всё тогда было впереди. И любовь, и счастье, и сама долгая, бесконечная жизнь. И как я «счастлив»?  Что же сбылось? Ничего. Отец и мать в могиле…   И вот опять этот роковой и волшебный запах, как обетование, что не всё ещё погибло, что Бог ещё помнит обо мне и жалеет меня «того», чистосердечного… Что это, откуда? Что это за божий привет и милость Его? Или насмешка дьявола?.. И жирный росчерк-роспись самой судьбы моей в том, что всё в этом мире - обман. Всё улетает дымом. И нечего ни ждать, не на что надеяться. И говорит этот запах-аромат фиалковый из детства, что подлинное существование – лишь в полной аскетике, в полном отказе от всех радостей и ожиданий. А вот такие напоминания, обращенные вспять, дорогие сердцу, - редчайшие подарки. 

Анахореты и отшельники древности, русские юродивые отказывались от прелести этой жизни, старались даже и не ночевать дважды в одном и том же месте, чтобы не привязаться сердцем и душой к нему, к этому месту (к ближнему дереву или теплу печи). Чтобы ничем не быть связанным и - ни к чему не быть привязанным и никому не быть обязанным в этом мире… Завидует сердце юродивым: они не допустили бы вот и этого моего переживания и «рефлексии».

…Как тяжело и больно сердцу вспоминать это детское фиалковое цветение надежд и большой любви. Это растение, как я узнал впоследствии,  – каприхоль. Декоративная жимолость. Так мы живём и не знаем, где и как вдруг уколет наше сердце безмерным укором и утраченным счастьем, а ещё вернее – уколет надеждой на счастье. 

Быть может, это самое глубокое заблуждение, что человек в этот мир приходит будто бы для счастья. Мы слишком серьёзно воспринимаем этот мир. Мы слишком много надежд полагаем на него. 

 

* * * 

 

Искупавшись, лёг-упал на траву под солнце. Греет и ласкает светило. Присмотрелся: что за прелесть такая передо мной: играет-переливается капля росы. И какие же цвета, какие переливы у этой мгновенной жизни капельки! То огнисто-пунцовый огонь, то розовый, то жёлтый с отливом… И вот, если и о мгновенной лишь капле, о цветке кувшинки Бог промышляет такой красотой и прелестью, ужели он не промышляет о каждой судьбе человеческой!? И так ясна, очевидна показалась эта мысль, что мигом под солнцем и под небом у реки улетели, оставили моё сердце все заботы, что грызли и терзали меня давным-давно, и поделом. Вспомнилось у Иоанна Крестьянкина: «Возлюбленные чадца Божьи! Во всём. Во всём промысел…». Сказано: «У вас же и волосы все сочтены!..»