Юрий Тотыш. Два рассказа

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Тотыш Юрий Софронович

Просмотров: 2325

2015 год, Выпуск № 2

ЛЮБОВЬ БОГА
рассказ

Наш десантный лыжный батальон атаковал деревню Медведовка, где у немцев были склады с продовольствием и боеприпасами.
Двести заснеженных бревенчатых домиков с огородами тянулись по высокому берегу вдоль реки, покрытой льдом. С правой стороны к жилью подступал сосновый лес с широкой опушкой, на которой стоял колхозный сарай под толстой соломенной крышей, где хранился сельхозинвентарь – косилки, телеги и даже трактор без гусениц.
Сизый туман кутал деревья, дома, даже реку. У меня было ощущение, что мы попали в место, где воздух крепко разбавлен молоком. Такой он был плотный и непроницаемый. Влажная холодная смесь пробиралась сквозь телогрейку, маскировочный белый халат. Мы пролежали в снегу всю ночь, изрядно окоченели и перед рассветом получили приказ наступать через опушку.
По фронту поползла к деревне группа в тридцать человек, с правого и левого фланга двинулись основные силы батальона по пятьдесят десантников. Я находился на левом, самом удобном для атаки, под прикрытием обрывистого берега. Деревня находилась глубоко в тылу немцев. Они не ожидали нападения, не продумали оборону. Берег до самой деревни, к нашему счастью, оказался открытым. Мы пробежали во весь рост метров сто пятьдесят, пока не показался первый дом со скворечником на высоком шесте.
Я был впереди всех, торопился закрепиться на удобной позиции, потом согнулся, полз на брюхе, выкидывая перед собой свою "снайперку" − винтовку с оптическим прицелом. За спиной тяжело дышал мой напарник Вася Дергач, бесшабашный парень лет восемнадцати. Он чуть пригнулся, не захотел ложиться. Только когда я бросился грудью в снег, Вася чуть приотстал от меня и пошел, глубоко проваливаясь. Слава богу, хоть стал следить, чтобы голова не показывалась над обрывом, который в некоторых местах уменьшался так, что едва скрывал даже сильно пригнувшегося солдата.
Между тем противник обнаружил батальон и стал яростно отстреливаться минами. Почему-то ему особенно не нравился наш правый фланг. Поле, по которому ползли десантники в белых маскировочных халатах, густо покрывали черные ямы взрывов.
В воздухе стоял сплошной ружейный треск и ужасный гул.
Берегом наша группа вплотную подобралась к домикам деревни.
Я задержался возле глинистой стенки обрыва с высокой снежной шапкой. Поднялся, осторожно вырыл отверстие в сугробике и увидел метрах в пятидесяти от себя немецкий танк. Из короткой пушки, как из хобота, с громкими хлопками выскакивали обрывки пламени. От каждого выстрела стальной корпус машины вздрагивал, поднимая белую метель вокруг себя.
Около танка не было охраны. Можно подползти к нему сбоку и подорвать. Вася отцепил от пояса противотанковую гранату, на секунду приподнялся над снежной шапкой и откинулся назад, падая на спину.
Я бросился к напарнику. Он был убит пулей в грудь. Пришлось здесь же под обрывом руками расчистить площадку, положить на нее Васю и завалить снегом. Похоронив таким образом товарища, я осторожно просунул винтовку через снежный бруствер и стал смотреть в оптический прицел.
Мое зрение, как у всякого охотника, было острым. Я сразу обратил внимание на высокую сосну с густой кроной, с ветки которой свисал мешок из телячьей кожи. Не раздумывая, стал прицельно стрелять по нему. Потом осмотрел другие деревья. Ничего подозрительного не увидел.
Ко мне подползли другие солдаты. Мы поговорили, присматриваясь к соснам.
Внезапно наступило затишье, даже танк покинул свою позицию задом и укатил в деревню, видимо, за новым боезапасом.
С солдатами мы осторожно взобрались на обрыв и поползли к сосне, на которой виднелся мешок. Я снизу для верности выстрелил еще раз. Мешок с убитой "кукушкой" - так мы называли немецких солдат, которые в них сидели по деревьям и вели прицельный огонь - висел неподвижно. Вокруг дерева обильно валялись блестящие винтовочные и пулеметные гильзы.
Стрельба со стороны немцев снова возобновилась. Противник стал отжимать наши правый и левый фланги в центр опушки. Чтобы не оказаться в ловушке, мы бросились к отступающим, среди которых разрывались мины. Пришлось залечь. Когда огонь ослаб, поднялись и бегом выскочили из зоны обстрела.
Возле пихты я увидел офицера. Он лежал ничком, уткнувшись лицом в снег. Его правое плечо вместе с рукой было вырвано осколком мины. Сквозь отверстие у шеи виднелась бурая ткань легкого. Мне показалось, что она дышит, поднимаясь и опускаясь.
Я приподнял голову убитого и узнал в нем нашего батальонного комиссара, который месяц назад пытался меня расстрелять.
Тогда мы по скрытным тропам переходили с одного участка леса на другой.
Шли непрерывно ночь, а потом день. Усталость была такая, что десантники в головной части колонны падали на снег и лежали, пока колонна не проходила. Тогда они поднимались, вставали в хвост.
Многие спали на ходу. Однажды я так уснул, что не заметил, как оказался в глубоком снегу в стороне от дороги.
Открыл глаза и увидел, что дальше нет следов. Побрел назад, пока не услышал в темноте тихое "кря-кря". Понял, что это мой друг Толик Костюков подает сигнал. Выбрался к нему. Оказывается, он по следам понял, что я ушел в сторону, и бросился меня догонять. Вместе вернулись в колонну.
У нас в отделении был пулемет, к нему две коробки патронов с дисками. Мы по очереди несли на себе пулемет и патроны.
Я пронес коробки с патронами и передал следующему за мной Миколе Коловцу, здоровенному хохлу. Он умел строить из себя несчастненького, слабого, больного. То во время перехода схватится за живот и какой-нибудь добрый наивный лопух тащит на себе его вещмешок или пулемет, то захромает – опять кто-нибудь подставит плечо. Но у котла он всегда оказывался первым. Быстренько съедал порцию и снова становился в очередь за добавкой. Этот хитрец в загашнике держал тысячи уловок. По его вечно страдальческой широкой морде невозможно было угадать, когда он впрямь побаливает, а когда «лепит горбатого».
В тот раз Коловец решил выкрутиться за мой счет. Он взял из моих рук коробки, пронес метров десять и протянул обратно: «Тащи, брат!» Я сунул кулак ему под нос.
Микола пожаловался старшему сержанту, помощнику командира взвода. Тот, не разобравшись, подступил ко мне:
– Бери!
Я объяснил ему:
–Так устал, что не могу поднять руки.
Тогда старший сержант побежал вперед, нашел комиссара батальона и доложил:
– Куспеков не выполняет боевой приказ.
Комиссар, человек формальный, не стал разбираться в причинах. Скомандовал колонне остановиться. Приказал старшему сержанту вывести меня из строя и поставить к березке. Сам быстренько построил автоматчиков и выкрикнул:
– Куспекова за невыполнение приказа командира – расстрелять!
Я думал, что в этот момент сойду с ума. Никогда ни до, ни после не испытывал такого ужаса. Быть убитым своими за ловкача Миколу Коловца?
Счет пошел на секунды. Солдаты подняли винтовки. Кровь прилила к моей груди, жар охватил меня, потом от холода затряслось все тело, зубы залязгали. Я подумал, что сейчас мое сердце разорвется, умру, не дождавшись приказа: "Пли!"
И тут возле меня оказался исполняющий обязанности командира батальона лейтенант Машковцев. Комбат загородил собой автоматчиков, спросил меня, что случилось. Я путано с пятого на десятое объяснил. Машковцев выслушал, сказал автоматчикам, что отменяет приказ комиссара, всех отправил в строй. Коловцу приказал взять коробки. Тот с обиженным лицом взгромоздил на плечо патроны.
Комиссар отвернулся и зло зашагал в головную часть колонны.
Теперь я смотрел на убитого Черноокова. Мне было жалко его как человека, у которого остались где-то в Сибири жена, дети. И смерть он встретил геройски в рядах атакующих.
Я наклонился, извлек из нагрудного кармана гимнастерки комиссара документы и круглые серебряные часы. Похоронить его даже в снегу не было возможности, потому что рядом стали снова падать мины. Пришлось отбежать и окопаться.
Полежав полчаса в снегу, я стал замерзать. Вдруг ко мне откуда-то сзади подполз Костюков и дружески ткнул кулаком в бок. Я оглянулся, увидел возбужденное потное знакомое лицо, обрадовался.
– Откуда? – спросил.
– Из санчасти. Задело ногу. Забинтовали и отправили на передовую, − охотно объяснил он и тут же переключился на меня.
– Ты совсем скис от холода. Дуй в сарай! Там погреешься, на костре вскипятишь воду, попьешь и сюда.
Я согласно кивнул, отполз в кусты, потом, прячась за деревьями, добрался до сарая, возле которого темнели ямы от разрывов мин.
Обстрел снова прекратился, даже винтовки, автоматы и пулеметы замолчали.
Когда открыл ворота в сарай, то наткнулся на разутый трактор, железный хлам и увидел возле сеялки командиров взводов, обступивших комбата. Они о чем-то громко спорили, стараясь друг друга перекричать. Замолчали, когда я подошел.
Передал командиру документы и часы комиссара, рассказал, как погиб старший политрук Чернооков. Люди молчали. Все настолько отупели от потерь, от боя, что уже не могли извлечь из себя чувства. Лейтенант равнодушно взял документы, часы и спрятал в карман гимнастерки под шинель.
В сторонке горел костер, вокруг которого стояли солдаты и грелись, протягивая озябшие руки к огню. Я набрал за воротами снег в котелок, вернулся в сарай, поставил над огнем. Винтовку прислонил к стене.
Не успела вода закипеть, как разорвались две мины, одна у сарая, другая на крыше. От взрыва меня закружило волчком. Я стал приседать и потерял сознание. Когда очнулся, то увидел, что рядом по-прежнему горит костер, но людей поблизости нет. У сорванных ворот темнеет большая рваная воронка. Сквозь отверстие от второго взрыва в крыше проглядывается мутное серое небо, перечеркнутое жердью.
У меня по лицу текла кровь. Я приложил пальцы к носу − все пять были красными от крови. Стал подниматься, почувствовал в валенке тепло и горячую жидкость.
Опираться на правую ногу было трудно, ощущалась острая боль. Морщась, с трудом подошел к стене, взял карабин. Другого оружия не было. Мою снайперскую винтовку кто-то "приголубил".
Прихрамывая и опираясь на карабин, как на костыль, выбрался из сарая. В десяти метрах стояли группой солдаты и Машковцев. Он увидел меня, быстро подошел, тронул пальцем мой нос, покачал головой и сказал:
– Куспеков, ты ранен! Потихоньку иди в санчасть. Там помогут.
Я осмотрелся. Было уже четыре часа вечера. Туман давно рассеялся, но до заката солнца еще далеко. Снег посверкивал от лучей на ветках деревьев.
От сарая я перебрался на дорогу и пошел глубже в лес, где располагалась наша санчасть. Снова начался обстрел, да еще трассирующими пулями. Блестящие пунктиры обильно засновали вокруг меня.
Чтобы не стать мишенью для немцев, я побрел по глубокому снегу около дороги через высокий кустарник. Чем дальше шел, тем сильнее болела нога. Когда боль стала невыносимой, лег на живот и пополз. Тут обнаружил, что на мне только гимнастерка. Видно, бушлат, халат потерял во время взрыва мины в сарае.
Прополз метров сто и обессилел. Полежал лицом вниз, раскинув в стороны руки. Чуть отдохнув, выкарабкался снова на дорогу. К счастью, обстрел к этому времени прекратился. Я с большим трудом поднялся, ствол карабина направил под мышку и оперся на приклад
Пройти удалось пятьдесят метров. После этого сел на обочине, обнял карабин и стал уходить в тяжелый вечный сон: отяжелевшие веки плотно сомкнулись, видения замельтешили перед глазами. Моя избушка в тайге перед Мустагом, синее озеро в горе, лицо Эйги. Она в упор смотрела на меня, будто хотела взглядом что-то сказать.
Вдруг ко мне прорвался гул легковой автомашины. С трудом разлепил веки и увидел перед собой зеленый американский "бобик". Задняя дверь открылась, на снег выпорхнуло чудное видение – красивая девушка в шапке-ушанке со звездой, в белом нарядном полушубке, похожая на армейскую франтиху. Она бросилась ко мне.
Сонная одурь мгновенно слетела с меня. Я с изумлением разглядывал смуглое лицо, черные, как смоль, волосы из-под шапки и слегка раскосые серебристые азиатские глаза. Горная дева вновь явилась, чтобы спасти меня.
Девушка сорвала с себя белый полушубок, накинула на мои плечи, потом и свою шапку нахлобучила на мою голову, поцеловала в губы и, ни слова не говоря, бросилась обратно к машине.
Я был так ошеломлен, что не мог ничего сказать, только перевел взгляд на высокого военного, тоже в полушубке, но без знаков отличия. Он тоже выбрался из машины, подошел, наклонился, достал из моего нагрудного кармана красноармейское удостоверение, раскрыл, внимательно прочитал. Потом спросил, строго оглядывая меня:
– Палатки санчасти в трехстах метрах отсюда. Дойдешь?
Не было сил говорить. Я только кивнул. Он вернул книжку на прежнее место в мой нагрудный карман, даже пуговку застегнул, отдал мне честь и скрылся в "бобике", который сразу же закрутил колеса в сторону боя.
Не помню уже, как доковылял до санчасти. Все было словно в тумане, сплошная серость перед глазами. Откуда-то из-за толстого дерева выскочила рослая фигура в солдатской шинели. Она похлопала меня по плечу и растворилась за спиной.
Шел я, видимо, слишком долго, потому что палатку с крестом разглядел, когда совсем стемнело. Меня встретил солдат, заставил у входа поставить карабин и только тогда открыл полог. Двое санитаров взяли меня под руки, посадили на лавку. Ко мне подошла фельдшер с повязкой на лице и в белом колпаке.
Перед собой я увидел красивые голубые глаза с черными зрачками, которые внимательно разглядывали меня. Они показались мне прекрасными. Я не мог оторвать от них взгляд. Женщина взяла пинцет, ухватила осколок металла около моего носа, резко выдернула и бросила в ванночку.
От боли у меня брызнули слезы.
Чтобы успокоить меня, фельдшер попросила рассказать, как я получил ранение. Пока рассказывал, мне перевязали лицо. Затем стащили валенок, вылили кровь, сняли ватные брюки и кальсоны. У меня оказалось еще осколочное ранение правого бедра. Обработали рану, перевязали, подвязали правую руку, так как она была ушиблена. После этого я превратился в большую неподвижную куклу, которую положили на лавку и сверху прикрыли полушубком, чтобы не замерз.
Фельдшер куда-то отправила ходячих раненых, а мне сказала:
– Ты полежи, я поищу машину и тебя отправлю.
Я закрыл глаза. В это время зашел санинструктор с моим карабином.
– Это твой? – строго спросил он.
– Да! – слабо промямлил я.
Санинструктор выматерился, показывая пальцем на мое оружие:
– Надо разряжать, а не держать на боевом взводе!
Я промолчал. Мне было обидно, что сам оказался таким балбесом. Просто повезло, что карабин не выстрелил, когда я опирался на него.
Пожилой санитар наконец успокоился и ушел. Я закрыл глаза и стал думать о девушке, которая спасла меня.
Через час фельдшер вернулась и спросила, как я себя чувствую. Когда сказал, что хорошо, она радостно сообщила, что нашла машину для меня.
Пришли солдаты, подняли и вынесли меня на улицу, там положили в кузов полуторки. В кузове была солома, возле кабины валялось колесо. Я лег на солому, прижался щекой к колесу, и машина тронулась.
Ехали по дороге среди леса. Сначала с включенными фарами. Ночь была тихая и темная. Сколько времени и сколько километров проехали, не знаю. Только обратил внимание на то, что, чем дальше мы едем, тем отчетливее слышны выстрелы.
Машина вдруг остановилась, в кузов ко мне забрался шофер с худым изможденным лицом и тревожными, лихорадочно блестевшими из-под шапки глазами. Он присел на корточки, спросил меня:
– Как, паря, чувствуешь себя?
– Пока нормально! − ответил я, приподнимая от колеса голову.
Шофер рассказал, что дальше мы будем пробиваться через узкий проход. Противник обстреливает его справа и слева. Может так случиться, что немцы перережут нам путь. Тогда придется спасаться, кто как может.
Я спросил:
– Как же мне спасаться, если не могу ни рукой, ни ногой двинуть?
Худое лицо водителя переменилось. Оно стало похожим на страдающий лик Христа под терновым венком. Он поправил шапку у меня на голове, заботливо придвинул пук соломы. На миг прислушался к винтовочным и пулеметным выстрелам, после этого задумчиво сказал:
− Все мы под Богом. Если он кого-то из нас любит, прорвемся.
Затем шофер пожал мне руку, перевалился через борт на снег. Я услышал, как с металлическим звуком захлопнулась дверь кабины.
Без света на малом газу, чтобы не шуметь, мы поехали дальше.
Справа и слева нарастали звуки стрельбы. По ним я понимал, что противник наседает где-то очень близко. В душе разрасталась тревога. Если машину остановят немцы, то мне ничего не останется, как перейти в другой мир.
Я лежал в кузове, со страхом прислушивался к выстрелам, которыми была наполнена ночь, тихо крестился, повторяя молитву матери: «Господи, спаси и помилуй»! Мне не хотелось оказаться в таком беспомощном состоянии перед… немцами. Они, конечно, меня пристрелят.
Сколько мы ехали, не знаю. Показалось, что вечность. Затем звуки стрельбы стали удаляться. Я почувствовал, как машина повеселела и набрала скорость. На душе стало спокойнее.
Через некоторое время грузовик остановился. Снова забрался ко мне шофер и радостно сказал, что опасность миновала.
Поехали дальше. Когда рассвело, я приподнял голову и через борт увидел разбитую деревню, всю запорошенную снегом, из которого торчали только одни трубы − лес черных труб, как обугленные фантастические деревья.
Шофер вдруг резко притормозил, встал на крыло машины, окликнул меня:
– Запомни, паря! Это местечко называется Мясной Бор.
Уже в госпитале я узнал, что немцы все-таки перерезали коридор, по которому мне в последней машине удалось проскочить, и замкнули кольцо вокруг Второй ударной армии. Где-то в тылу противника сгинул десантный лыжный батальон и девушка, которая отдала мне свой полушубок.
Я перебрал в памяти эпизод за эпизодом и понял, что меня все-таки спасла любовь Бога, о которой толковал в кузове полуторки шофер, похожий на распятого Христа. Все было к тому, чтобы мне выжить, пройти всю войну и встретить Победу в Берлине.

ГОРНАЯ ДЕВА
рассказ

В тайге случайности подстерегают охотника на каждом шагу.
Я проснулся от сильного шума, будто кто-то сильно бил обухом топора по дереву – бум! Бум!
Бросился к окну. Ночью зимой в тайге от снега все видно.
Громадный лось рогами теребил толстую сосну. Белые клочья с макушки дерева, как мукой, осыпали его темную спину.
"Однако сохатый умом тронулся", – решил я.
Сорвал со стены заряженное двуствольное ружье, сунул голые ноги в валенки, набросил на тело овчинную шубу, выскочил в тайгу.
Чуткий зверь повернул морду на скрип двери. Чтобы отпугнуть сохатого, я выстрелил. Из ствола выскочил оранжевый жгут. Раздался резкий и громкий звук, похожий на щелчок цыганского бича.
Лось испуганно подпрыгнул и ломанулся в чащу. По тайге прошелся отчаянный треск сучьев.
Только я хотел вернуться в избушку, как снова раздался шум уже на вершине сосны, которую раскачивал лось. Задрал вверх лицо и увидел, как с неба камнем падает какое-то темное существо.
В воздухе оно распрямилось, выставляя лапы, и с глухим стуком, будто мешок с овсом, шлепнулось в сугроб. Тут же вырвалось из облака снега и проворными прыжками ускакало к ельнику.
Я открыл рот и выдохнул из себя: "Апу!" – звук шорского изумления. "Однако в тайге совсем не скучно жить", – подумал я. Природа и звери каждый день устраивают цирк, при виде которого захватывает дух. Никогда не видел раньше, чтобы лось гонял рысь по вершинам деревьев.
Напряжение оставило меня.
Я постоял, глубоко подышал морозным, очень приятным воздухом и медленно заскрипел валенками в избушку.
В комнате засветил керосиновую лампу на столе, присел на колени перед печкой. Разжег поленья.
В избушке становилось жарко. Умывшись, растерся до красна полотенцем. Сунул ноги в тонкие, из ситца, кальсоны, ватные штаны, грудь окутал плотной хлопчатобумажной рубашкой и вязаным серым свитером. Надел шерстяные носки и кожаные меховые сапоги, похожие на унты. Сверху перехватил ремешками, чтобы снег не попадал внутрь.
Обгладив ладонями голенища, снова подошел к печи, на которой в кастрюле варился мясной суп. Позавтракав, собрался на охоту.
Накинул легкую меховую куртку, подпоясался широким солдатским ремнем. Привесил на ремень широкий тяжелый нож в деревянном чехле, обвязался патронташем. На плечо приладил ружье, на голову нахлобучил высокую шапку из собачьего меха. В сенцах взял широкие лыжи, обшитые камусом, лопатку с длинной ручкой, которая служила рулем при спуске с гор.
Я не стал закрывать домик на замок. В тайге охотничья избушка открыта для всех. Голодному здесь всегда найдется пища, замерзшему − печь, которую можно растопить и согреться, оборванному − одежда.
Возле крыльца надел лыжи и зашагал в сторону горы, похожей на громадный стог в белом, вершина которого сверкала солнечными зайчиками. День обещал быть ясным, теплым, приятным, а главное, удачливым. От этого настроение у меня поднималось, силы прибавлялись, я быстрее двигался, далеко вперед выбрасывая лопатку.
Вдоль ручья прошел к склону горы, выбрался к надломленной ели. Горный буран беспощадно согнул в дугу крупное дерево. Оно походило на старинный шорский лук, концы которого скрывались в белой пелене. Под ним стоял капкан.
Я лопаткой освободил ловушку от снега и огорченно похлопал себя руками по бедрам. В стиснутых железных зубьях торчала окровавленная лапка. Умный соболь, попав в капкан, не стал дергаться. Посидел, набрался сил и… отгрыз лапку. Так освободил себя и удрал.
Я повздыхал, снова насторожил капкан, бросив рядом сушеную мышь, мертвую лягушку – лучше лакомство зверька. Сотворил охотничий наговор, чтобы в следующий раз соболь не ушел из капкана, и заторопился прочь. Надо было перевалить еще две горы, чтобы выйти к другой ловушке.
На середине склона я заметил след выдры. Было видно, что зверек поднимался вверх, оставляя глубокую борозду в снегу. Мое сердце сильно забилось. Эту добычу не упущу. Прибавил шаг.
Ближе к вершине большие деревья исчезли, зачастили мелкие, за которыми расстилалась коричневая полоса густого, плотного кустарника. Продирался сквозь колючие тонкие ветки. Я не выдержал, достал нож и стал рубить перед собой просеку.
На самой вершине бугрилась каменная, отполированная ветрами поверхность, над которой проносились рои снежинок. Я подставил спину упругому потоку воздуха, отдышался и заметил выдру далеко внизу у поймы речки. Подумал, что по глубокому снегу зверек не успеет до спасительной лунки. Охотничий азарт захватил меня.
Я пробежал несколько шагов по камню, выскочил на кромку снега, оттолкнулся лопаткой и полетел по крутому склону вниз. Лавируя между стволами редких деревьев, выкатился на поле, обрамленное цепью густых низкорослых елочек. Разумнее было объехать плотный зеленый забор. Чтобы не упустить добычу, решил прорваться сквозь ветви
Слегка пригнулся, подался вперед, выставляя перед собой лопатку, как щит. Еловая лапка больно хлестнула по лицу. Я зажмурился. Когда открыл глаза, то, к своему ужасу, увидел, что падаю на острые камни, которые, словно клыки медведя, торчали внизу.
"Амба!" – вспыхнуло в голове. И рухнул с трехметровой высоты, ломая лыжи, кости и даже не почувствовав боли.
Полежав секунду между гранитными лбами, я увидел, что моя правая нога вывернута пяткой вверх и торчит с куском лыжи. Носок левой упирается в подбородок. На плече вместе с одеждой выдрано мясо, сахарно белеет кость. На спине что-то противно шевелится, будто горячая змея ползет под курткой. Хорошо, что еще боли нет. Видно, перебиты нервы. "Теперь не смогу даже пошевелиться", – подумал я.
Панический страх обжег меня. Захотелось вскочить на ноги и бежать куда глаза глядят, но я не мог даже шевельнуть пальцем. Самые страшные мысли метались в голове. И тут появилась боль в плече, сперва невнятная, потом ошпаривающая. Я застонал.
– В страну Ульгена собрался, охотник? – вдруг раздался женский голос.
Я с трудом разлепил веки и увидел перед собой голую женщину. Подумал, что эта смерть пришла ко мне и хочет взять душу.
Женщина, которую я видел, была красивой. Густые черные волосы ручейками бежали по смуглым плечам. Скуластое лицо с серебристыми глазами, тонким носом, губами, похожими на два красных лепестка, ласково улыбалось. Я разглядел маленькие груди с шелковистой кожей и сосками, похожими на спелую землянику. "Все-таки это смерть!" – решил я, снова закрыл глаза и заорал благим матом от невыносимой боли. Мне показалось, что к моему плечу приложили раскаленную подкову.
– Эй! Открой глаза! – закричала женщина.
Я послушно разлепил веки и увидел перед собой две серебряные чаши с прозрачной водой.
– Смотри! Смотри! – требовала женщина.
Я, одолевая боль, смотрел и смотрел, пока не почувствовал онемение во всем теле, как при наркозе.
– Теперь легче? – спросила женщина.
Я благодарно кивнул.
Тогда она вытащила нож у меня из-за пояса, выпрямилась и легко по снегу пошла к двум тонким березкам. Деревца торчали рогулинами в пяти метрах от скалы, с которой сорвался я.
Теперь увидел всю фигуру голой женщины. Она была небольшого роста с покатыми маленькими плечами, округлыми бедрами, длинными, как у оленихи, ногами.
Без одежды женщина держалась так, будто была в платье, никакого смущения. Возле березок остановилась, сильными уверенными взмахами перерубила стволы, захватила рукой кроны и потащила ко мне, уложила рядом и спросила:
– Веревка есть у тебя?
– В рюкзаке, – выдохнул я.
Женщина развязала шнурки, стягивающие горловину рюкзака, вытащила крепкую, уложенную в кольцо веревку.
Обвязала деревья, потом наклонилась, крепко обхватила меня. Я невольно снова закрыл глаза и удивился, как легко она приподняла меня, бережно уложила на березки, выпрямляя ноги. Я по-прежнему не чувствовал никакой боли. Тело только гудело, как дуплистое дерево на ветру.
Ухватив за конец веревки, женщина на самодельных носилках потащила меня осторожными, мягкими рывками вверх к скале.
– Тебе, милый, здорово повезло! – нежно говорила она. – Ты покалечился рядом с моим жилищем. Теперь будешь моим гостем, пока не выздоровеешь.
"Однако она земная", – подумал я.
Голая женщина втянула меня в пещеру с черными стенами. Они были будто вырублены громадным топором. Глядя на выступы, озарился новой догадкой. "Это же дочь хозяина гор Бам-Кары», – решил я.
Отец рассказывал: «У могущественного духа сорок дочерей. Каждая владеет земными богатствами. Одна горючим камнем – углем. Другая – золотом, третья − пушными зверьками, четвертая – ручьями. Есть и младшая, любимая. Она помогает охотникам, спасает от беды. Но горе тому, кто влюбляется в нее. Он сохнет по девушке и навсегда уходит в горы. Такая участь, видно, постигла и меня.
Захотелось вскочить на ноги и броситься вон из пещеры, пока не чувствовал любви к Богине. Но режущая боль в спине так кольнула, что я
потерял сознание.
Когда открыл глаза, то увидел, что лежу на постели из пихтовых лапок возле голубого озера, от поверхности которого идет пар, будто от кипятка. Мне стало так жарко, что я заворочался, стал искать глазами свою спасительницу.
Голой женщины нигде не было. "Она, наверное, притащила меня сюда умирать", – подумал я. Не успел снова испугаться, как женщина снова показалась передо мной. В руках держала обтесанные дощечки.
– Сейчас, милый, будем лечиться, – сказала она, положила рядом дощечки и стала меня раздевать.
Я смущенно взмолился:
– Может, не стоит?
– Ты был когда-нибудь в больнице? − спросила она.
– Не посчастливилось! – буркнул я.
– Если бы посчастливилось, то знал, что тяжелобольного раздевают.
Она говорила, как вполне земная женщина, ласково, убедительно, по-матерински. Мне ничего не оставалось, как покориться ей. Она сняла все, даже трусы, потом стала осторожно прикладывать ладони к разорванному плечу, груди, к ногам.
– Через ладони я вижу твои внутренности, – говорила она. – Два ребра сломаны, позвоночник внизу смещен, правая нога выше и ниже колена сломана, левая у лодыжки раздроблена.
– Почему я не чувствую боли? – спросил я.
– Заколдовала. Теперь начнется самое трудное. Поставлю кости так, как они были. Иногда будет очень больно. Потерпи!
– Потерплю! – покорно согласился я.
Она целую вечность двигала костями, отчего внутри у меня хрустело, трещало, будто ломались сухие деревянные палочки.
Голая женщина стала прикладывать и привязывать к телу дощечки из кедра. Потом обняла за плечи, осторожно подняла, подержала навису, опустила на пихтовые ветки, как вялую куклу.
– Теперь спи! – приказала она.
Я спал долго.
Не знал, что она делала со мной в это время. Когда наконец открыл глаза, то почувствовал, что совершенно здоров.
Попробовал на своем ложе повернуться на один бок, потом на другой – не больно. Поднял правую ногу, согнул два раза – не больно. Поднял левую ногу, согнул – не больно. Изумленно посмотрел на голую женщину, которая стояла на другой стороне озера и довольно улыбалась.
– Ты плавать умеешь? – спросила она.
– У реки вырос.
– Тогда ныряй!
– А тут глубоко?
– Дна не достанешь.
Я посмотрел на пар, который поднимался от воды.
– Не поджарюсь, как яичница?
– Окрепнешь. Это Моку-су, целебная вода.
Я сел, опустил ноги вниз. Вода была теплая, приятная. Тогда оттолкнулся от края каменного берега и ушел с головой в Моку-су. Прижал к бокам руки, заскользил вниз.
Тонул, пока не сдавило грудь. Взмахнул руками, как крыльями, вылетел на поверхность. Первый раз по-настоящему увидел место, где находился.
Над озером поднимался желтовато-белый купол. Далеко вверху он сужался в кругляк, прикрытый голубой крышкой, от которой шел ровный спокойный солнечный свет, как от электрической лампочки.
Я понял, что озеро находится в кратере вулкана. Удивился. С отцом много лет охотился в этих местах, но никогда не видел "отверстие" в горах.
Голая женщина прочитала мои мысли.
– Сверху вулкан не найти, – сказала она и тоже прыгнула в воду.
Когда вышли из воды, женщина взяла меня за руку, увела в другую пещерку рядом. Там зажгла свечку. Робкий слабый свет показал кадушку с кедровыми орехами, туеса с медом, засушенными корнями и даже ларь с мукой. Тут же лежал обтесанный сверху ствол кедра. Показывая на него, женщина сказала:
– Это моя кровать. На дереве я сплю.
Я подивился жилью. В нем было тепло, много пищи. Можно отсюда месяцами не выходить. Но я не должен здесь оставаться. Дома ждет больной отец. Если приду с пустыми руками, как родителям дальше жить, чем питаться?
Я сказал:
- Мне надо вернуться в свою избушку.
Голая женщина сказала:
– Пока ты вылеживался, я проверяла капканы, соболей относила в твой домик. Тридцать шкурок однако набралось.
Сердце у меня расширилось от благодарности. Я пылко, неожиданно для себя, обнял женщину, почувствовал мягкую приятную грудь.
Она положила руки мне на плечи и отстранилась.
– Пока тебе нельзя.
– Потом можно будет? − задорно спросил я
– Когда можно, скажу, – обнадежила она.
Так мы стали жить в пещере и проверять капканы в тайге. Я настолько привык к своей горной подруге, что перестал замечать ее наготу.
Когда температура воздуха в тайге опускалась ниже сорока градусов, пар изо рта превращался в сосульки, я просил Эйгу, так звали голую женщину, оставаться в пещере. Но она ни на шаг не отпускала меня от себя и ходила за мной, как привязанная на веревочку, совсем не чувствуя мороза.
Я заметил, что ноги голой женщины будто плывут над сугробами, не проваливаются даже в пушистый снег. Вновь сомнения ожили во мне. "Она не простой человек," – решил я.
Постепенно я узнал о том, как голая женщина появилась в тайге. В деревне, где она выросла, ее назвали медвежьей дочерью. Чей-то завистливый злой ум сочинил о ней неправдоподобную историю, будто ее мать из соседней деревни еще девушкой с подругами пошла за малиной и потерялась в тайге. Даже опытные охотники не могли найти ее.
На следующий год женщина с волосами чуть ли не до колен показалась на опушке леса недалеко от деревни и бросилась к людям, которые косили сено. Не успела она добежать, как из кустов выломился огромный медведь, обхватил беглянку, унес обратно в тайгу.
Молва увязала эту историю с появлением Эйги, которую старый охотник Сербегеш нашел в тайге. Деревенские решили, что женщина родила от медведя девочку, оставила под елкой, чтобы ее подобрали люди.
Старый Сербегеш обрадовался найденышу, у него с женой не было детей. Супруги вырастили девочку, как свою дочь. Ни в чем не отказывали: лучший кусок − ей, лучшую одежду – ей, лучшие книги – ей, когда она пошла в школу. До восьми лет Эйга считала стариков своими родителями, жила счастливо, беззаботно.
Но потом зло прыгнуло в ее жизнь. Льстивая, внешне очень добрая соседка тетя Галя зазвала девочку к себе, угостила творогом со сметаной.
Когда беспечная Эйга уплетала вкуснятину, соседка стала расспрашивать, как девочка учится, какие книги читает, и открыла правду: старики-де не являются ее настоящими родителями, она дочь медведя.
Это так поразило Эйгу, так ошеломило, что она как ошпаренная выскочила от соседки, добежала до реки и бросилась в воду. Хотела утопиться, но дно реки было мелким, быстрая вода утащила девочку далеко за деревню. Там она выбралась на берег, упала в кусты и перестала видеть, слышать.
Когда была без сознания, к ней подошла незнакомая женщина, наклонилась над ней, погладила волосы и сказала:
– Знай, ты - дочь человека. Не слушай, что тебе говорят злые люди.
От слов женщины шла такая любовь, такое тепло, что Эйга поняла: это ее мать. Она прижималась к ней, заливалась слезами и шептала: "Как же мне жить без тебя, мама?"
Женщина сказала, что будет оберегать ее, а потом возьмет к себе.
Девочка стала успокаиваться. Женщина исчезла, и Эйга очнулась. Она поверила в свое видение, вернулась домой. Старикам ничего не сказала, но тете Гале ночью вымазала дегтем ворота.
Зло не оставило девочку в покое. Оно вселилось в мальчишек деревни. Они стали дразнить Эйгу, ходили за ней толпами и кричали: "Скоро медведь придет и тебя заберет!"
Мальчишки безжалостно дергали за косички. Девочки расцарапывали до крови щеки и уши. На уроках, когда она отвечала, одноклассники ревели, подражая медведю.
Однажды девочка не выдержала, схватила на перемене палку и стала бить своих обидчиков. Одного так трахнула по голове, что он потерял сознание. Вызвали фельдшерицу. С помощью нашатырного спирта она привела в чувство хулиганчика. После этого от Эйги отстали.
Семилетку Эйга закончила хорошо. На выпускном вечере к ней подошел поселковый уже взрослый парень. Когда девочка отказалась с ним танцевать, стал оскорблять ее подзаборными словами, назвал медведя любовником ее матери. Эйга швырнула ему в глаза горсть песка. Глупого занозистого подвыпившего ухажера под руки увели в деревенский медпункт.
Чувствуя себя чужой среди людей, девушка все чаще убегала в тайгу, там находила кров и питание. Когда умер старый Сербегеш, мать выдала Эйгу в другую деревню замуж за некрасивого слабого умом парня по имени Подур. Она старалась всеми силами его полюбить, стать верной хорошей женой. Не знала, куда посадить, когда он был дома. Обстирывала, одежду ему починяла, чтобы он выглядел аккуратным. Чуть ли не из ложечки кормила.
Однажды летом Подур вернулся из города, где продал мед на базаре. Расседлал и увел лошадь в конюшню. К нему подошел старый приятель Алей и стал вкрадчиво говорить:
– Жена твоя загостилась в Курье.
– А что тут удивительного, – ответил Подур. – Там у нее мать, подруги.
Приятель на ухо зашептал:
– В Курье, сказывают, бывший жених твоей жены ошивается. До сих пор неженатым живет, из дома твоей тещи не выходит. Твою жену с понталыки сбивает, поглаживает то руку, то коленки. Я бы на твоем месте притащил Эйгу на аркане домой.
Алей сказал, хитро подмигнул и уехал.
Подур вновь оседлал коня, взял в руки бич, к седлу прикрепил аркан и помчался в сторону Курьи. Его лицо чернело от злости.
"Какая она бессовестная! – ругался он. – Поехала в гости к матери, а закрутила со старым женихом. Кажется, я отогреваю змею на груди. Все норовит с другими мужиками шуры-муры крутить. Алей, наверное, еще не все сказал. Надо раз и навсегда покончить с этим, чтобы она хвостом не виляла!" – кипел Подур.
Он вспомнил, как два года назад по этой же дороге вез невесту в свой дом. Тогда ему встретился Алей и спросил:
– Куда ты мою жену везешь?
– Как, она твоя жена? – возмутился Подур.
– Жена она мне. Я только домой не взял ее.
Эйга тогда чуть не выцарапала глаза Алею.
– Чего ты врешь, окаянный! – закричала.
Потом она оказалась честной девушкой. "Но старая любовь всегда крепче новой. Может, она захотела теперь вернуться к первому вздыхателю", – думал глупый муж.
Подур доскакал до Курьи, увидел свою жену. Она с узелком шла к нему навстречу. Ее глаза заблестели радостно. Она подумала, что муж соскучился по ней и едет встретить ее.
Когда Эйга подошла близко, Подур размахнулся и опоясал бедную женщину бичом.
Она закричала:
– За что меня бьешь?
– Еще спрашиваешь, курва! – зверел Подур.
Он хлестал ее до тех пор, пока она не потеряла сознание. Когда очнулась, то увидела, что лежит раздетой посреди дороги. Люди проходят мимо и глазеют.
Эйга поднялась и ушла в тайгу. Там долго бродила, пока не наткнулась на пещеру. Кто-то в ней жил и оставил припасы на зиму. Но она не притронулась к ним. Ей совершенно не хотелось есть. Она не ела день, два, три, а потом месяц. Жила как ни в чем не бывало. Вот уже несколько лет она обходится без пищи. К людям, которые столько зла ей причинили, не хочет возвращаться.
Сердце мое заболело от жалости, когда я услышал эту историю, и стал уверять голую женщину, что никогда не обижу ее. "Поживем-увидим!" – сказала Эйга и согласилась вернуться со мной в охотничью избушку.
Там ничего не изменилось. Даже березовый веник, который я оставил у порога, лежал на старом месте.
Наступил март. Снег взбухал от влаги и сверкал под лучами солнца. Еще полмесяца - и побегут ручьи. Пора возвращаться в деревню. Я уговаривал Эйгу отправиться со мной. Но она решительно отказалась:
– Лучше отвези шкурки отцу и возвращайся.
На том поладили. Я снарядился, встал на новые лыжи и потянул за собой тяжелую, наполненную шкурками нарточку. Голая женщина стояла у домика и смотрела вслед. Я поднялся на вершину горы, посмотрел назад. Эйга по-прежнему стояла неподвижно внизу, опираясь рукой на угол дома. Я помахал рукой и с тяжелым чувством покатился вниз по склону на другой стороне горы.
Дома прожил месяц, расплатился с долгами, помог отцу вскопать огород, посадить картошку, а потом засобирался в тайгу.
Как меня ни отговаривали, но я набрал продуктов, охотничьих припасов, взял ружье и ушел к Мустагу, где ждала меня любимая женщина.
Охотничий домик оказался пуст. Никого в нем и рядом не было. Только на столе лежал мешочек, в котором оказались самородки золота и записка от Эйги. Она просила обязательно это золото отдать родителям, потому что скоро начнется большое горе для людей. И золото поможет моему отцу, матери, сестре выжить.
Я бросил мешочек в рюкзак вместе с запиской и, чувствуя острую тревогу в сердце, пошел искать голую женщину. Я побывал в том месте, где сорвался со скалы, где встретил свою любимую. Но там, к своему разочарованию, не обнаружил входа в пещеру. Вместо отверстия была сплошная гранитная стена, такая прочная, что ничем невозможно было ее пробить.
Скоро мне стало казаться, что встреча с голой женщиной произошла у меня во сне. Вот только записка, золотые самородки да шрамы на левом плече говорили о том, что было.
С большой неохотой и тоской в сердце я покинул глубокой осенью свой охотничий дом, решив на следующий год опять сюда вернуться. Я не верил, что Эйга могла погибнуть в горах. Я почему-то верил, что обязательно встречу ее.
В деревне меня ожидала ошеломляющая новость. Началась война. Отец передал мне повестку из военкомата. Шел сентябрь 1941 года. Меня отправили в десантный лыжный батальон. Я должен был воевать в тылу врага.