Стоянка поезда. В неизвестном мне городе, название которого я даже не удосужился посмотреть. Надоела мне бесконечная поездка в душном купе, и я вышел на перрон отдохнуть. Никуда особо не стремясь, проследовал мимо бежевой вокзальной стены. Мелкий холодный дождь сыпал на асфальт.

В толпе суетливых пассажиров образовался просвет. И в нём я увидел женщину, лицо сокрыто под вуалью дождя. Она очень медленно, безвольно брела, волоча на ремне по воде свою сумочку. В другой руке у неё мокро блестела папка с бумагами. Задержав на этой, до странности обречённой фигуре, внимание лишь на миг, я шёл дальше, размышляя о чём-то своём. Возможно, о том, как не хочется мне обратно в поезд с запотевшими опостылевшими окнами. 

Ход моих мыслей был прерван странным образом – я почувствовал запах её волос. Мы оба двигались медленно, бесцельно и даже не столкнулись, а тихо прижались друг к другу. И нам обоим это не показалось неожиданным. Ей надо было спрятать где-то своё лицо, прислонить к живому теплу и отдохнуть. Она качнулась в сторону, и я придержал её, оставив руку у неё на плече. Она положила свои ладони мне на грудь и замерла.

Мы застыли под невесомой водяной пылью, а спешившие мимо нас люди не обращали на нас внимания. Обоим не хотелось возвращаться обратно, и некуда было спешить. Она сжала в руке отворот моего плаща, умоляя без слов: не уходи. Не сейчас, никогда…

Я нерешительно провёл ладонью по её спине, и она прижалась ко мне ещё крепче, вздрагивая. Краешком глаза я заметил, что сине-зеленая папка лежит в луже, а рядом рассыпались веером и мокнут под дождём какие-то бумаги. Не хотелось мне этого, но я присел на корточки и стал их собирать, стряхивая с них воду и складывая в папку. Это были рисунки, сделанные простым карандашом. На одном из них я мельком разглядел фрагмент стены с окном, за которым виднелись склонённые влево сильным ветром деревья. Тёмно-коричневая сумочка лежала поблизости.

Оставшись без поддержки, она заплакала тихо и мягко, но очень горько.

– Зачем вы так… – с непонятным чувством вины и растерянностью я взял её за руку и пытался вручить оброненные вещи. Сумочку она приняла, а папку с ожесточением отпихнула, выбив её из рук

– Не хочу больше видеть эту дрянь! – воскликнула она сдавленным голосом. 

– Вы не плачьте, пожалуйста, – я снова взял её за руку. – Давайте я вас провожу. Вы здесь живёте или тоже проездом?

Тонкие черты бледного лица были наполовину скрыты белым, чуть золотистым локоном волос, выбившимся из-под светло-серого капюшона. Большие карие глаза смотрели мимо меня, и в этом чудесном взгляде была какая-то отчаянная тоска по неведомым далям, которых никогда никому не достичь.

– Коммунальная восемь - восемнадцать… – прошептала она одними губами. – Живу… жила я там. Или не жила.

Она продолжала смотреть куда-то мимо, и я внезапно почувствовал жгучую досаду оттого, что не удостоился даже мимолетного взгляда. Не знаю, не ведаю зачем, но мне очень-очень нужен был её взгляд.

– Деревья за окном… – я лихорадочно соображал. Мама дорогая, ну почему я никогда не интересовался живописью?! – Вы как будто не деревья, а ветер там нарисовали.

– Верно, и дождь… А деревья… они лишь полотно для ветра и дождя, – с удивлением прошептала она, медленно повернув голову, взглянула прямо мне в глаза. 

Посмотрела пронзительно и отчаянно, в самую глубину, словно искала последнее, что ещё могло удержать её в этом мире. Во мне вдруг пробудилось что-то юное, непонятное: будто впервые я вдохнул аромат незнакомых духов, замешанный на свежем промокшем ветру, и первозданная радость от женского взгляда пробежалась по лицу лёгкими осенними каплями.

– Как вы это делаете? Такой естественный изгиб веток. И всего лишь несколько быстрых штрихов… 

«Всё, что найдёшь, обнаружишь во мне – всё для тебя, лишь бы ты мне поверила!»… Я стёр ладонью воду с лица.

– Но вы же ничего не успели заметить! Или что-то почувствовали?! – на бледных щеках появился лёгкий румянец, а в дрогнувшем голосе зазвучала странная смесь интонаций: смущение, благодарность, боль, надежда и обида. Словно она тянулась ко мне и в то же время закрывалась ладонями, защищаясь. Её глаза вновь наполнились слезами. 

– А я сама не знаю – как! Наверное, увидела, наблюдала… а, может, что-то и почувствовала. Не знаю я!..

Внезапно, словно очнувшись, она резко развернулась и, все-таки схватив папку, побежала к вокзальной двери. На тротуаре остались два выпавших листочка.

– Подождите, вы потеряли!.. – я взял рисунки и бросился следом за ней.

Вокзал меня встретил лёгким сумраком и многолюдной толпой. Запахом грязи, чемоданов и казённых остывших пирожков. По выщербленному зернистому кафелю бродили мелкие группки пассажиров, но нигде не было видно плаща серебристого цвета. Невозможно было понять, в какую сторону она могла направиться. Я заскочил на второй этаж и окинул взглядом зал ожидания. Затем сбежал вниз по лестнице и выскочил через двери на привокзальную площадь.

Я в отчаянии стоял возле массивных обшарпанных дверей, напряжённо всматриваясь в спины, лица и плащи и повторял как заведённый, чтобы не забыть: «Коммунальная восемь – восемнадцать, коммунальная восемь – восемнадцать»… Поймав ближайшее такси, назвал водителю адрес…

В необъятной четырёхкомнатной квартире меня встретила горничная – высокая, совершенно безликая и начинающая полнеть дама. Безупречно начищенный паркет и «деловая» мебель создавали впечатление, будто я попал не в квартиру, а в офис.

– А-а, эта малахольная… – горничная равнодушно взглянула на листочки в моей руке и кивнула. – Была здесь такая до вчерашнего дня. Эдуард Викторович её спровадил ближе к вечеру. Сунул ей в сумочку толстенную пачку денег и отправил на все четыре стороны.

– Почему – малахольная?

– Потому что не от мира сего, – пояснила горничная, вытирая маленьким полотенцем мокрые вилки. – Эдуард Викторович откопал это «тело для дела» где-то на окраине города. Для презентаций всяких, для встреч. С виду она вроде и ничего, а вот для дела совсем непригодная она была: ни с гостями поговорить, не улыбнуться кому надо. Знаете, как это бывает – внешний вид есть, но без шарма. Где оно, обычное женское кокетство?! – патетически воскликнула горничная, воздев руки к потолку. – Плавала где-то в астрале. Вроде и здесь, а на самом деле за пределами атмосферы.

– За что же вы её так невзлюбили? – полюбопытствовал я.

– Да не то чтобы невзлюбила… Просто досадно как-то. Симпатичная, молодая. Карьеру могла сделать, если бы заинтересованность проявила. Эдуард Викторович, когда заинтересованность в людях видит, в лепёшку расшибиться готов: и учёбу организует, и к делу пристроит. Хороший он мужик – терпеливый. Он уже её за собой таскать перестал – просто ждал, когда сама за ум возьмётся. Так и не дождался. Нанял толковую референшу, а малохольную выставил за дверь. А вам она зачем?

– У меня её рисунки. Она их выронила…

– Да выкиньте вы их, – горничная рассмеялась. – Нужны они ей больно! Она их пачками за один присест рисовала. Нарисует – бросит. А куда бросила, зачем рисовала – через пять минут спроси, она и не вспомнит. Всю бумагу из принтера перетаскала.

– Наверное, нужны, раз с собой их унесла. Возможно, для неё это избранное, – я посмотрел по сторонам. 

Хозяин квартиры был явным фанатом своего дела. Никогда я не понимал таких людей, для которых жильё являлось довеском к рабочему кабинету. Представить себя на месте того, кто совершенно не интересуется бизнесом и вынужден жить в такой обстановке, было сложно. Казённые и мрачные полки, украшенные безвкусными серийными сувенирами, чопорные кресла... И вдруг я увидел ТО САМОЕ ОКНО, как у неё на рисунке. А за ним – те самые деревья, которые служили полотном для живого ветра, уносящего в дальние дали. И эта штриховка, отторгающая окружающий интерьер, как желание поскорее вырваться отсюда. Я отвернулся.

– Вы не знаете, куда она ещё могла бы пойти?

– Куда… ну, не знаю куда. Туда, откуда пришла, наверное, – горничная взглянула на меня с удивлением, даже с каким-то сочувствием и ушла в другую комнату. Вернулась она быстро и подала мне страничку, вырванную из ежедневника. – Вот здесь её прежний адрес…

Двухэтажные кирпичные дома, стоящие вдоль железной дороги, мрачные и облупленные, были обильно смочены дождём и плотно окружены чахлыми кленовыми кустиками. В подъезде капризно скрипели под ногами почерневшие протёртые доски, из-под лестницы тянуло гниющим тряпьём.

Дверь мне открыла полная, приземистая хозяйка с застывшим простодушием на широком лице. Квартира по изношенности мало чем отличалась от фасадов домов в этом районе. Края потерявших цвет обоев местами отклеились и покрылись грязной паутиной. Разноликая, изрядно побитая, переполненная мебель и протёртый до дыр линолеум, застеленный дешёвенькими ковровыми дорожками…

– Да, жила здесь такая рисующая девочка, – доверительно сообщила хозяйка. – Она комнатёнку у меня снимала. Квартировала целых восемь лет. Идеальная съёмщица. До того тихая и незаметная, что я даже как звать-величать её не помню. Сидела, в окно выглядывала да рисовала всякие пейзажи. 

– А сейчас… она здесь больше не живёт? Она вас не посещала после того, как отсюда съехала?

 – Нет, конечно. А зачем ей сюда возвращаться? – хозяйка пожала плечами. – Её какой-то бизнесмен отсюда увёз. Кто же после этого захочет вернуться в наш забытый богом Кировский район? Вы же сами всё видели. Кто помоложе, пошустрее, поумнее, бегут отсюда сломя голову. Ночью такой девчонке, как она, по этим улицам ходить страшно. Она и не ходила. Работала на фабрике художественных промыслов – подносы цветочками расписывала…

В это время на кухне что-то зашипело, и запахло пригоревшим мясным бульоном. Хозяйка сбегала на кухню и вернулась оттуда с ложкой в руках. Видно было, что гостями она не избалована и ей очень хотелось с кем-нибудь поболтать.

– Бизнесмен прикатил на синем BMW. Бродил за ней с кислым лицом – эдакий барин, торопил постоянно. Почти ничего не дал забрать с собой. Вырывал у неё из рук и швырял на пол. Я потом всё прибрала – и в шкафчик. Может, вернётся когда-нибудь и заберёт. Рисунки свои тоже оставила…

– Можно посмотреть? – я шагнул с прихожей в комнату.

– Ой, да пожалуйста, – охотно откликнулась хозяйка. – Вы проходите, не разувайтесь, – она присела и, подобрав замызганный, в синих цветочках, халатик, покопалась на нижней полке покосившегося шифоньера. Из-под тряпок она извлекла стопку завёрнутых в газету листков. 

– Здесь мало совсем. Она многое выбросила сама. А эти не дал забрать тот - бизнесмен.

Первым в стопке, на самом верху лежал рисунок тонкой полосатой вазы с цветами на столе. Характерная черта всех этих набросков: они содержали всего лишь фрагмент, по мнению художницы, достойный внимания. Остальная часть листа вокруг рисунка была заштрихована мягкими летящими линиями.

И вновь окно с участком стены вокруг него, а в окне склоненные сильным ветром деревья. За окном шёл всё тот же дождь. Повторяющаяся тема волновала и тревожила, тянула вдаль за собой. Оторвавшись от рисунков, я взглянул на хозяйку.

–…рубаха-парень.

– Что, простите?

– Рубаха-парень, говорю. Бывают же такие люди: не жадные. Э-э-эх!.. – хозяйка широко и щедро взмахнула рукой. – Всё с себя снимет да отдаст. А уж красавчик какой! Бригадир путейцев, которые стояли здесь четыре года назад. Он к ней целых три месяца ходил, уламывал и клинья подбивал. Это после него она марганцовку пила.

– Зачем?!

– Отравиться захотела, а больше ничего под рукой не было. Схватила первое попавшееся и употребила… Ничего, обошлось вроде бы. Он ведь коллекционером был - по глазам его шкодливым видела. Знаем мы таких. Молоденьких дурочек коллекционировал – по одной на каждый километр рельсов. Такому лишь бы до бельишка дорваться, а дальше хоть трава не расти. Зато и ничего не жалел для этого – щедрый был. Притащил дорогущий коньяк и две коробки конфет, сунул мне этот подарочек, а на ухо шепнул, чтобы я в спаленку не совалась. Я и не заходила – на кухне холодец готовила. Когда холодец поспел, она тоже была готова. Здесь всё это происходило.

Она показала на уродливую железную кровать с проржавевшими прутьями у изголовья, видневшуюся из тесного помещения спаленки. Я внимательно всмотрелся в глаза хозяйки. Круглое лицо её расплылось в лоснящейся улыбке, с многочисленными мелкими морщинами, и было в этой улыбке какое-то потаённое злорадство и жёсткое удовлетворение никому уже не нужной старой сводни. Где-то за окном тихо и призрачно звучала давно забытая «Belladonna» в исполнении группы Ufo, а в квартире воняло пригоревшим жиром из кухни; холодно и тускло блестела нержавеющей дужкой кровать, на ней лежали скомканные пёстрые одеяла.

Хозяйка уже не улыбалась. Наверное, мне захотелось ударить её – широко раскрыв глаза, она отступила на шаг. Я постарался овладеть своим лицом и придать ему равнодушно выражение. 

– Вы не знаете, где она раньше жила? До вас.

– В частном секторе, где-то там… – теперь хозяйка говорила неохотно, избегая встречаться со мною взглядом. Она махнула куда-то в сторону своего восточного окна. – У нас захолустье, а там, вообще, дыра. И многие дома там под снос. Улица Артельная, а дом не знаю какой – он есть у неё на одном из рисунков…

Каким-то чудом мне удалось взять такси. Узнав, куда придётся ехать, водитель болезненно покривился. Мы миновали последнюю кирпичную двухэтажку, и машина понеслась по степи, идущей под едва заметным уклоном вниз к небольшому посёлку, состоящему из приземистых деревянных домов.

Я вышел из такси в начале улицы и быстрым шагом направился по гравийной дороге, держа в руках нужный рисунок. Вопреки здравому смыслу, я нашёл этот дом, хотя шансов у меня не было никаких. Когда хозяйка говорила название улицы, в её голосе звучала явная нерешительность. Она вполне могла ошибиться и с посёлком – таких на городских окраинах множество.

Странное это было место. Безо всякой логики я определил его для себя: «край земли» и «счастливая долина» – откуда идти больше никуда не надо, где можно отбросить все тревоги и отдать себя в чьи-то заботливые руки. Никого из местных жителей я не встретил, лишь умиротворённо шелестели приветливые поселковые деревья под мелким осенним дождём.

Вот он - искомый дом с двумя приметными яблонями по краям – в точности как на рисунке. Я огляделся по сторонам и вошёл в гостеприимно распахнутую дверь. Дом был брошен и оставлен жильцами, но странно – никаких следов гниения и изношенности. Большие окна давали много света и создавали атмосферу безмятежной радости и неясной далёкой мечты. Осень щедро набросала листьев в открытую дверь, и они, послушные влажному ветру, веером разлетелись по полу.

Из мебели остался лишь старенький сервант с потускневшей от времени полировкой. В нём за выдвижным стеклом стоял одинокий фужер с отбитым краем, а рядом лежала кипа бумажных листков. Это были её рисунки.

На самом верхнем листе я увидел всё тот же дождь на полотне из склонённых деревьев. В окно под порывами ветра заглядывали яблоневые ветви, качающие на моём плаще и на рисунках прозрачные серые тени.

Я убрал верхний рисунок и замер. Следующий, без штриховки по краям, выполненный во весь лист, очень сильно отличался от остальных. Это был не набросок, а именно рисунок – пронзительный, наполненный, яркий. Справа на нём я увидел длинный до бесконечности поезд, слева – фрагмент знакомой вокзальной стены. В центре рисунка стоял похожий на меня мужчина, держащий в руке бумажные листы. Он выглядел измученным, растерянным и печальным. В его лице, как в зеркале, явственно отражалось отчаянное желание художницы разгадать этого человека, проникнуть в его судьбу и заглянуть в те дальние дали, из которых он здесь проездом…

Я поднял голову и посмотрел на своё отражение в стекле серванта. Легкий старомодный свитер в тонкую диагональную полоску и декор на кармане плаща тот же самый. Судя по надписи, рисунок был сделан ровно десять лет назад. У меня потемнело в глазах.

Я сорвался с места и выскочил из дома. Теперь я точно знал, где её искать, и должен был успеть туда во что бы то ни стало. Хотя и так ясно, что успеваю – на улице шёл тот же самый дождь…