Михаил Казанцев. Уведи меня, память, в ту осень. Рассказ

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Михаил Казанцев

Просмотров: 2064

2015 год, Выпуск № 4

Вспомнились грустные строки стихов Феди, друга яркой той поры:
« Уведи меня, память, в ту осень…». А она неумолимо, хотя, казалось и неспешно, подходила к концу. Берёзовые рощи, подступавшие к окраинной улице села, обнажались и придавали ещё более унылое настроение. Мое безразличие к будущему передалось, как болезнетворная зараза, и моей невесте. Почти до середины октября стояла сухая погода, позволившая окрестным колхозам убрать редкий богатый урожай хлеба. По случаю досрочно и без потерь собранного с полей и засыпанного в закрома богатства, секретарь райкома приказал провести парад уборочной техники и демонстрацию трудящихся. Наша «районка» давала репортаж о празднике со списками отличившихся и награждаемых передовиков. К моей молчаливой радости, среди награжденных были и персонажи материалов, которые я публиковал без особой фантазии под рубрикой «Битва за урожай». Первый секретарь не обошёл вниманием и нашу газету, пообещав редактору выделить одну квартиру для её сотрудников в новой строящейся кирпичной двухэтажке. Редактор, ранее видевший меня с девушкой, которую я назвал в ответ на его вопрос невестой, вызвал меня к себе в кабинет и предложил написать заявление на квартиру, при этом намекая, что надо успеть до момента распределения жилья жениться. Я был не против квартиры, но как-то не представлял себе семейную жизнь с моей девушкой в качестве супругов.
    Почему же я тогда и редактору, и другим знакомым или незнакомым людям представлял её своей невестой? Наверное, потому, что в то время просто не мог её назвать «моя подруга» – ведь подруги бывают только у девушек и женщин. Знала ли она, что я её называю невестой? Наверное, знала. А потому, как мы в первый же вечер нашего знакомства сблизились, то я и не представлял себе называть её иначе. В момент знакомства обнаружилось, что умы родись в один день. Только она на год моложе. Может быть, и это совпадение тоже подтолкнуло к нашему моментальному сближению. А ещё жаркий июль, любовь к поэзии и мягкость характеров. Из-за её доброты и уступчивости я и не мог представить её своей женой.
    Почти каждый вечер сухого и по-летнему теплого сентября я приходил к дому её тёти, у которой она жила после окончания учёбы всё лето. Она легко и сдержано-радостно появлялась у калитки, и уже вместе мы направлялись в сгущающихся сумерках по одной из многих тропинок в приветливую березовую рощу. Медленно шагая в лёгком шорохе среди деревьев, я слушал её рассказы об очередном рабочем дне в детском саду, о том, как эти маленькие «издеватели», зачастую с немецкими фамилиями, потому что в войну их деды и бабки были массово завезены из Поволжья, мотают ей нервы. Я слабо сочувствовал, предвкушая радость уже скорого соития на лоне гостеприимной и такой ласковой природы. Иногда даже набегающие лёгкие тучи, видимые в свете луны сквозь вершины берез, ещё с темными листьями не могли набраться смелости и спугнуть нас, лежащих на мягкой сухой траве.
    И в этот раз, закурив, я присел, прислонившись плечом к березе, под которой мы лежали, и поведал ей о сегодняшнем событии с вручением мне военкоматской повестки на медкомиссию. Она, не вставая, подобралась ко мне, положила голову на моё плечо и неожиданно низковатым глубинным, казалось шедшим из души, голосом запела:
«На тебе сошёлся клином белый свет…»
Когда она так же с тоской выводила: «Я могла бы побежать за поворот…» – я хотел представить час расставания с ней, но что-то не получалось. И даже после заключительных строк песни:    «Сколько зим, ты тихо скажешь, сколько лет», – мне не стало жалко ни её, ни себя. Нежная грусть и абсолютное безразличие к будущей своей и её судьбе одолели меня. Было хорошо здесь и сейчас. А что будет через неделю, месяц – война, зима, служба в армии или женитьба – не трогало меня. А вот мелочи, вроде той, что житьё на постое у бабы Тани, особенно после отъезда моего дружка Борьки, стало не просто невыносимо однообразным и полуголодным, а невозможным и заставило уже в середине октября искать новое место проживания.
    Ах, баба Таня, баба Таня, почти полвека прожила она за своим «деданькой» – бывшим ветераном первой мировой, как «птичка Божия, не зная ни заботы, ни труда». После внезапной смерти весной этого года «деданьки», она получила половину его пенсии на житьё-бытьё, которой вполне хватало на безбедное существование. А наши сорок рублей за постой она пускала на производство браги, которую сама же с племянниками ипотребляла на затянувшихся с весны поминках. Своих детей у них с «деданькой» не случилось – бог не дал. Тяжко было, приходя с работы видеть её плачущую и взывающую к фотографии покойного среди немытой посуды и засыхающих луковых перьев на столе. «Да как же мне жить дальше? – стенала она. – Ведь он же был такой умный, партейный. Уважали его». За всю замужнюю жизнь так и не научилась она готовить еду. Даже кашеварил дома он сам.
    Через два года, когда я ещё служил в армии, до меня донеслось известие, что в первую же зиму вдовства баба Таня поднялась на чердак своей маленькой избёнки и свершила над собой страшный грех – повесилась. В бога она не верила. Его ей заменял всю жизнь «деданька».
    А меж тем ночи становились холодными, но по-прежнему сухими. В один из вечеров, когда я пришёл к заветной калитке, из дома вышла тётя моей невесты, тридцатилетняя молодая женщина, у которой рос сын-первоклассник «Витька – неслух». Она мне сказала, что Нина – так звали мою невесту и её племянницу – поехала домой в областной город, чтобы привезти теплые вещи – зима-то не за горами. Я отказался зайти в дом на чай и в вечерней сгущающейся темноте отправился в редакцию; там за бутылкой недорогого вина в компании из таких же, как я, сотрудников, в тепле под мерный глухой шум, доносящийся из типографской половины, можно было скоротать время за спорами о поэзии, за песнями Окуджавы. Но после увольнения и отъезда Борьки задушевность песен не складывалась, а ночевать идти в избушку бабы Тани не хотелось.
    Компанию за столом с бутылкой «Варны» мне на сей раз составили Коля, литсотрудник, заочник филфака, уже отслуживший на флоте, неспешно выбирающий себе достойную будущую супругу, да метранпаж Крупчиха – бойкая бабёнка тридцати с лишком лет, без гордости носящая знаменитую фамилию жены Ленина. Коле не терпелось скорее вычитать последний оттиск свежего номера газеты и отправиться к очередной пассии, поэтому я предложил ему заменить его, пообещав не допустить «ляпов». Я-то не спешил никуда. Полбутылки недопитого вина одиноко маячили на столе. Наконец Крупчиха принесла последний оттиск, присела рядом, я налил и ей. Она не отказалась и маленькими глотками цедила приятное вино, пока я скороговоркою вслух вычитывал номер. Когда я налил ещё раз, она будто и не заметила, продолжая потягивать вино и терпеливо ожидая, когда я закончу и поставлю подпись. Затем унесла последний оттиск печатнице. Через минуту ритмично заработал печатный станок, а в кабинет опять зашла она и поинтересовалась, почему я не спешу домой. Пришлось объяснить. Я разлил остатки вина, мы выпили, бледноватое лицо её порозовело, в глазах появился решительный блеск, и она участливо предложила мне остаться ночевать в кабинете редактора, ключ от которого имелся у неё: ведь она, по совместительству, являлась и кассиром редакции, а сейф с деньгами стоял в том же кабинете. Из этого небольшого железного ящичка ей частенько приходилось выдавать нам – конечно же с разрешения редактора Якова Прокофьича – небольшие авансы на очередную пирушку по какому-либо поводу, а иногда и без него – просто «под настроение». Между тем, она расстегнула верхние пуговицы своего рабочего, из черного сатина, халатика, сверкнув совсем белой, без летнего загара, кожей, сняла с шеи связку ключей и тихонько открыла дверь заветного кабинета. У боковой стены просторной комнаты стоял удобный старый упругий кожаный диван, широкий с круглыми валиками по бокам. Свет она не включала, его достаточно проникало сквозь дверное рифленое стекло из коридора, затем, встав на стул, сняла одну из плюшевых мягких и скользких штор вместо одеяла и осторожно, беззвучно вышла. Было слышно, как плотно захлопнулась двустворчатая дверь в типографию и неравномерный стук печатного станка стал более монотонным, тихим и усыпляющим. Я разделся и лёг под приятно скользящую штору. Тени деревьев из уличного окна слегка качались на стене кабинета и стульях, стоящих вдоль неё. Крупчиха, наверное, уже спешит домой к любимой дочке, которая одна дожидается её с работы.
    Но неожиданно чуть слышный до этого стук печатной машины на мгновение усиливается, я открываю глаза и вижу на фоне стеклянных створок двери силуэт бесшумно приближающейся к дивану фигуры. Она садится на край, спрашивает: «Не спишь?» «Нет ещё», – отвечаю. Молчит, не может объяснить свое появление. И вот, будто осмелившись, начинает: «Помнишь, две недели назад вашу вечеринку в редакции, я ещё сказала тогда, что у моей дочери день рождения?» Я, конечно же, помнил, и тогда и сейчас. За вином в тот вечер выпало идти мне. Покупая вино, я почему-то вспомнил, что дочке Крупчихи исполнилось десять лет и на сдачу вместе с закуской купил для неё большую плитку шоколада. За столом, среди весёлого возбуждения, я поздравил добрую кассиршу и подарил её дочери шоколад. Для нас, молодых, не имеющих своих детей, этот момент остался почти незаметным. «И шоколадку помнишь?» – продолжает она. «Конечно, помню», – отвечаю, а её тёплые, слегка шершавые руки уже у меня на плечах, груди под скользким плюшем. Я ответно протягиваю руки, трогаю её подёрнутые жирком бока, крупные мягкие груди. Она сползает рукой ниже по телу, убеждается в нужной реакции, затем поднявшись, раздевается. И, хотя она была абсолютно непритягательна для меня, я пребывал в той поре и состоянии, когда, как у пионеров на призыв «Будьте готовы!», следовал ответ «Всегда готовы!»
    Никакого продолжения в последующем у нас не было да и не могло быть. В памяти она осталась из-за своей фамилии, которую все произносили на деревенский манер, не смея путать с женой вождя, да профессии, труднопроизносимой из-за иностранного звучания.
    Я её не осуждал, но было очень странно – шоколадка и … такая вот благодарность. Больше никогда такого у меня не было, хотя женщины были, и подобные поводы случались.
    Начало следующей недели совпало с прохождением медкомиссии, хождением по врачам, указанным на военкоматском бланке. «Годен», «годен», «годен» – были приговоры всех специалистов, а иначе и быть не могло, ведь на военной кафедре универа нас готовили к службе офицерами. Только кардиолог отметил повышенное давление. На его вопрос, употреблял ли я накануне алкоголь, я простодушно ответил: «Да, было». Его предложение померить давление в течение нескольких дней, я отклонил, не потому, что рвался в армию – просто не хотелось ежедневно ходить в больничный городок на край райцентра и выглядеть в глазах военкоматских чинов пытающимся «откосить» от призыва.
    А между тем ночные холода наступившего октября вызлатили березовые рощи вокруг села. В старинном купеческом особняке, в котором располагалась редакция и типография «районки», вставили вторые окна и начали протапливать печи. В эти дни в редакцию был принят новый сотрудник, причём сразу заведующим сельхозотделом. Среднего роста, сухощавого, с незаметной из-за цвета волос сединой, сорокапятилетнего мужчину в очках по фамилии Пирожков мы, молодые лоботрясы, чуть было не приняли очень несерьёзно, под стать его фамилии. Однако к вечернему застолью по случаю знакомства с ним, мы уже знали от Феди, что Борис Николаевич (так звали новичка) – фронтовик, ветеран Великой Отечественной и – самое главное – шурин Исаака Бабеля. Оказался он «своим парнем», довольно простым, но интереснейшим рассказчиком, тем более, что ему было о ком и о чём поведать удивительные и жизненные истории – как о войне, на которой он служил корреспондентом армейской газеты, так и о знаменитом муже своей сестры. Как ценнейшую реликвию, хранил он подарок зятя – добротное кожаное пальто, с темно-коричневым блеском. Подарок был сделан им незадолго до своего ареста и гибели. Только редким своим знакомым Борис Николаевич, вынимая из старого шифоньера, показывал прекрасно сохранившееся, довольно тяжёлое пальто и рассказывал, как он зимой в лёгкой стёганной куртке приехал в гости к сестре, а на обратный путь получил от зятя этот тёплый подарок. Возникал вопрос, как он, будучи членом партии, военным корреспондентом на фронте, за столь длительное время не достиг по службе более значительных высот? Но уже в первые дни работы за нашими весёлыми застольями этот вопрос вполне прояснился. В потреблении спиртного он от молодежи не отставал.
    К концу недели своего отсутствия объявилась моя невеста. Выглядела она безрадостной и нездоровой, как будто скучала и жалела, что, связавшись со мной, вместо городского распределения предпочла село. А я, чувствуя вину в том, старался ни о чём не спрашивать её – такой задумчивой и печальной она выглядела. Когда мы вместе проходили мимо районного кинотеатра, на нас с яркой афиши взглянула Ассоль – Вертинская, приглашая на фильм «Алые паруса». Почти на два с половиной часа в молчаливом восторге, взявшись за руки, не замечая окружающих, погрузились мы в мир прекрасного волшебства. Море, горы, сосны, яркие картины Крыма и на этом фоне феерическая любовь Артура и Ассоль.
    Когда мы вышли из узкого кинозальчика, меня вновь охватила просто невыразимая тоска: до того тусклыми и серыми красками поздней осени были нарисованы окружающие пейзажи. И люди, выходящие вслед из широко распахнутых дверей с облупленной штукатуркой задней стены кинотеатра, казались такими же удручёнными, не желающими расстаться с красивой сказкой Грина.
    Провожая невесту к дому, я молчал, как и она, но когда до калитки оставалось совсем немного, остановила меня, обняла, а потом повинилась в том, что никуда она не уезжала на прошлой неделе, а в местной больнице сделала аборт. С глазами, полными ожидания и мольбы, она искала у меня ответ, готовая на любую реакцию. А у меня первой и единственно ясной высветилась мысль о том, что и я в её представлении не очень-то серьёзный жених. Счастливое и беззаботное время наше заканчивалось.
    В понедельник после планёрки ко мне подошла Крупчиха и сказала: «Пойдём, я нашла для тебя подходящий дом с маленькой комнаткой. Хозяева её старые немцы. Дом большой, но тёплый, а их дочь уехала в поисках счастья на Север». Минут через десять я поздоровался с пожилыми супругами, сидящими во дворе на чистеньком уютном крыльце. Они, должно быть, ожидали моего визита, и хозяин сразу повёл внутрь дома, приглашая оглядеть мой будущий угол – маленькую, но светлую комнатку, половину которой занимала кровать. Выйдя снова во двор, я прислушивался, как старики обсуждали условия моего содержания, питания, причём на немецком языке. Без труда я разбирал, что в моём рационе будут Milch, Eier, Butter, Gemüse… Ожидая окончательной суммы за постой, я был обрадован, что она только на червонец превышала плату бабе Тане. После моего согласия договорились, что я перейду к ним первого числа следующего месяца. (Не предполагал я в тот момент, что первого ноября за тысячу километров отсюда буду стриженным «под нолик», в новой форме, остро пахнувшей свежей тканью, сидеть в мрачной одноэтажной казарме, не веря, что стал военнослужащим на три долгих года).
    А пока, вернувшись в редакцию, я получил устное распоряжение Якова Прокофьича сходить в военкомат с паспортом. Мелькнула неживучая мысль, что он, член бюро райкома, мог бы спокойно «отмазать» от службы, как он без труда отсрочил от призыва уже не первый год редакционного шофёра. Но я не собирался делать какие-либо шаги в этом направлении. Пребывая в состоянии осенней сонной мухи, трепыхаться не хотелось, будь что будет.
    Недалеко от военкомата во дворе садика моя невеста выгуливала детвору. Она заметила меня, окликнула и, узнав, куда я направился, выразила желание сопроводить. Я удивился и сказал, что в армию пока не забирают. Но она, крепко сжав моё предплечье и не слушая возражений, решительно шагала рядом. Найдя в старинном бревенчатом здании нужный кабинет, мы вошли. За письменным столом, заваленным стопками папок с тесёмочными завязками, сидел довольно безразличного вида здоровый краснолицый старший лейтенант, судя по эмблемам в петлицах – артиллерист; на гладком пухлом лице резко выделялись следы небрежного бритья. Маленькие маслянистые глазки его уставились куда-то за мою спину, и он вдруг потупил свой поросячий взор. Старлей возрастом лет тридцати с лишним сразу вызвал антипатию. Невеста тронула меня за руку и, сказав, что подождёт в коридоре, вышла. Он перевёл взгляд на меня, молча протянул руку ко мне, продолжавшему стоять посреди кабинета, и наконец коротко спросил паспорт и приписное удостоверение. Черно-зеленая тонкая книжка с фотографией шестнадцатилетнего парнишки перекочевала на его стол. Он крикнул в сторону смежной с кабинетом комнаты, оттуда появился писарь и забрал мои документы. А мне было предложено подождать в коридоре, пока будет оформляться мой новый документ – военный билет. Невеста сидела нервно-напряженная и ждала от меня или объяснений, или вопросов. «Сейчас выпишут военный билет», – сказал я, и она, казалось, успокоилась, ожила, повеселела. Только через три месяца в письме она объяснила мне, что этот военкоматский старлей «положил на неё глаз» ещё с тех пор, как она устроилась на работу в детсадик. Жена старлея работала здесь же поваром. К тридцати годам, набравшая вес около десяти пудов и потерявшая надежду иметь детей, она перестала интересовать мужа.
    Получив без поздравления и рукопожатия в таких случаях военный билет, заполненный красивым почерком с завитушками в заглавных буквах, я стоял, ожидая возврата паспорта, но старлей, ухмыляясь, объяснил, что паспорт я получу только после трёх лет службы, которая начнётся для меня с…(он растянул это удовольствие, взглянув в повестку тут же мне врученную под роспись) двадцать первого октября.
    Ну что ж, вперёд к неизведанной жизни, знакомой мне только по весёлым фильмам о Иване Бровкине и Максиме Перепелице.
    В редакции уже все знали о моём призыве и готовились к вечернему прощальному пиршеству. Крупчиха выдала расчёт за отработанные дни и двухнедельное пособие, итого аж около 150 рублей. Нас с невестой отправили в магазин, снабдив объёмистой хозяйственной сумкой. Редактор, зная, что сабантуй по случаю проводов не обойдется без песен и пляски, распорядился организовать его в просторной квартире своей секретарши. Сам он, как всегда, редакционных застолий избегал. К вечеру уютная тёплая квартира заполнилась гостями. Из магнитофона лились песни «парижского воробышка». Девчонки из типографии помогали хозяйке накрывать стол. Отсутствовали только четверо. Кроме редактора, не было заведующего типографией. Он, тихий домашний пьяница, присутствовал на вечеринках только по заданию самого Якова Прокофыча. Не было молоденькой беременной корректорши да старшей печатницы, всегда строгой, с осуждением взирающей на «современную молодёжь».
    После нескольких рюмок раскрасневшиеся молодые наборщицы, глядя на нас с невестой, затянули, как положено в таких случаях «…вы служите, мы вас подождём», а замредактора торжественно произнёс рифмованное напутственное слово новобранцу, хотя сам в армии не служил и в увлечении поэзией ранее замечен не был. Ещё через часок я заскучал, хотелось напоследок уединиться со своей девушкой, покинуть расшумевшуюся весёлую компанию. Будто читая мои мысли, бойкая Крупчиха отозвала меня и с заговорщическим видом сунула ключ от кабинета с заветным старым диваном, предупредив, что утром до начала работы зайдёт за ключом. Незаметно порознь, пока девчата запевали очередную песню о том, «что для солдата главное …», мы с невестой покинули эту весёлую обитель, где на смену песням уже просились анекдоты. Тёмное беззвёздное небо и холодный ветер с реки прижал нас плотно друг к другу, и мы быстрым шагом пошли к редакции…
«А поутру они проснулись…», но не было как в песне помятой травы, а только наполовину свалившаяся с дивана на пол плюшевая сморщенная штора. Несмотря на поздний октябрь, показалось, что за окном уже светает. В полутьме она быстренько оделась, прильнула ко мне с долгим поцелуем, пообещала подойти к автобусу, что должен был после обеда увезти призывников в город.
    Выкурив безвкусную с утра сигарету, я вышел во двор. О, боже, что произошло за ночь в природе! Серой и мёртвой осталась только широкая река, всё остальное пространство сияло чистым первым снегом. Невероятное торжество царило кругом и отвлекало от грустных мыслей. Через час потеплело и под лучами встающего солнышка с крыш закапало.
    Наше маленькое прощание с Федей и Борисом Николаевичем за бутылкой «Варны» оборвал звонок из военкомата. Оказалось, что автобус неисправен, поэтому в облцентр полетим с местного аэродрома на «кукурузнике», причём уже через полчаса. На редакционном ярко-голубом «Газике» мы подкатили прямо на лётное поле к уже готовому взять разбег «АН-2». После взлёта пилот, наверное, специально сделал большой прощальный круг над селом. Я успел различить дом с калиткой, где безмятежно спала моя грустная невеста.