Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Алексей Попов. Два рассказа

Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 

Старый ворон
рассказ

Последние годы старый ворон жил на кладбище. Никуда не улетал: у людских жилищ о еде не надо беспокоиться, да и здесь всегда что-нибудь оставляют. Ему хватает, если, конечно, молодые не отнимут. К старости ворон стал сторониться всех. В его сердце кипела едкая кровь сарказма и не давала ему молчать. Тогда он каркал, ругал молодых ворон. Сначала они откаркивались, обзывали его «шизом», а потом дали по шее и выгнали из своей стаи.
Сейчас старый ворон сидел на могильном кресте. Крест был такой же черный, как и он сам. Годы, снег и дождь, холодные ветра погрызли дерево, оно потрескалось. Старый ворон любил сидеть именно на нем. Старость с крестом роднила. Новые могилы он не любил. Возле них люди сооружали какие-то неудобные жесткие столбы, на них прикрепляли что-то остроконечное. Однажды он попробовал сидеть на таком столбе. От дождливой погоды или еще от чего-то ноги его соскользнули, и остроконечная штука ободрала грудь. «Кр-р-реновый кр-р-рест», – прокаркал ворон и после этого на новых могилах уже не сидел.
Кладбище для ворона было зеркалом жизни людей: как они живут, так их и хоронят. Если много людей на могилу пришло, значит, хороший человек умер или начальник какой-то. Возле могилы хорошего человека всегда плакали. Иного же хоронили громко, но без слез. Если еды много принесут, то, слава богу, ничего жизнь идет у людей, если со скудной едой придут – что-то неладно.
Помнится, сюда привозили покойников только старых или уж совсем молодых. Потом было время, когда привозили, в основном, молодых. Возле них сильно плакали, пили что-то вкусное из прозрачной посудины с узким горлом. И так горевали, что многие падали возле могилы. Ворон, бывало, пугался даже, что и они тоже не встанут. Но земля вытягивала из них горе, и люди, отлежавшись, вставали и ослабевшие, наверное от плача, плелись домой.
Да, всякое видел на своем веку, таком долгом, старый ворон. Сейчас, сидя на кресте, он то ли дремал, то ли мучительно думал. Уж совсем было закрыл белесые от старости глаза, но послышались голоса людей. Они свернули на кладбище. Потом пришла другая стая, третья... Тогда старый ворон догадался, что наступил тот день, когда много людей приходит на кладбище, что-то едят и пьют. Сердце его наполнилось радостью сытого праздника. Много чего оставляют люди в такой день возле могил. Старый ворон не шевельнулся. Он знал, что к его кресту не подойдут. К нему давно никто не приходит...
В небе восторженно кричали собратья, поднялось кладбищенское воронье на дармовую жратву людского горя.
– Кар-р-раульте! Кар-р-раульте! – злобно вырвалось из клюва старого ворона. Это он кричал людям. Но что люди слышат, кроме своей беды? И ворон замолчал. И только когда они уже засобирались уходить, ворон не выдержал: «Кар-р-ртофельные шаньги оставьте!» – рявкнул он во всю дурь своей глотки. Но что людям до голодных птиц?!
Старый ворон первым набросился на жалкие ошметья еды. Сразу же определил – снова люди живут хреново: сладостей – шиш. Он едва нашел конфетку. Оставили ее у небольшой могилки. Торопливо освободил ее от обертки, попробовал. Невкусная.
– Пр-р-рямо скажем, кр-р-реновая.
 Склеила клюв. На мыло похожа, но не гopькая. Мыло старый ворон когда-то пробовал, не понравилось.
Вдруг воронья стая ринулась с могил в небо. На кладбище появился человек, в штанах, блестящих, как воронье крыло. Старый ворон узнал его. Больно часто черные штаны заходят сюда. Если люди на кладбище приходили, то после них обязательно этот заглянет. Когда люди приходили сюда с большими сумками, в которых стояло много узкогорлых прозрачных посудин, этот человек приходил на кладбище вместе со всеми. Бросался на первую могилу и начинал реветь. Потом глаза у него целый день не высыхали. И губы тоже. Люди подзывали его к себе, наливали из узкого горлышка воду. Этот человек первым от горя падал возле какой-нибудь могилы. Долго лежал. Вставал, когда все уже уходили. Он поднимался и обходил могилы, опрокидывая в рот оставленную в стаканах воду и снова падал. Старому ворону даже нравился этот человек, особенно после того, как сам попробовал этой воды. Набрал в клюв и тут же выплюнул – такая дрянь. Как не уважать этого человека! Ведь сколько надо в сердце носить горя, чтобы выпить столько глотков этой горькой воды!
Но в последнее время люди не стали подзывать этого человека к себе. Даже каркали, когда он пробовал присоединиться к ним. Жалко было старому ворону этого человека. Его самого воронье обижает и гонит, как люди этого, черноштанного. Тяжко на сердце у ворона. Так же, конечно, плохо и этому человеку. И сейчас, когда человек подошел к одной могиле и стал внимательно что-то искать, старый ворон захотел помочь ему.
– Ка-р! Кар-р! – крикнул он, сообщая, что горькую воду там сегодня не пили, чуть левее могила – там пили. Но только в стакане не оставили. В двух посудинах приносили и обе опустошили. На могилу только несколько капель капнули. Но человек не понял старого ворона. Зло сверкнул глазами, поднял с земли небольшую палку и бросил в его сторону. Старый ворон поднялся невысоко, затем снова сел на свой крест. Кровь кипела от обиды, но Черноштанный больше не смотрел в его сторону. Старый ворон расслабился и сел поудобнее. Сердце его снова потянулось к странному человеку. А тот стал что-то негромко выговаривать.
– Вот тебе, Николай, и причаститься нечем. Ничего не принесли тебе. Нда-а... Но не обижайся на сестру. Она новый дом поднимать взялась. За подвоз леса бутылку дала, строителям тоже... Вот и не осталось.
У старого ворона защемило сердце от этого причитания. Снова ему захотелось помочь бедному человеку.
– В Сыктывкар-р-р съезди, в Сыктывкар-р-р!
– Ты все еще здесь? – снова рассердился человек. – В Сыктывкар отправляешь? Еще дразнишься?! – Он посмотрел вокруг. Потом схватил толстую палку и размахнулся. Старый ворон почему-то не испугался. Может, подумал, что человек, как и в прошлый раз, промахнется. Или же подумал, что сил у него не хватит, чтобы добросить такую большую палку. К несчастью, человек на этот раз был точен и зол. Оглушающий удар сбросил ворона с креста.
– Карр-р-раулl – только и успел он каркнуть. Боль прошла по всему телу. Старый ворон увидел, что человек снова взял в руки палку и с перекошенным от злобы лицом шагнул к нему. Ворон пытался заползти за крест – хоть ты защити!
– На тебе! На! – рявкал человек и бил старого ворона. У ворона потемнело в глазах. Сначала исчезло лицо человека, потом пропали деревья, потом кладбище. Последними ушли злость и обида...
-    На тебе! – все еще, зло крича, бил человек. Старый ворон катался по земле, молча Он не слышал ни боли сердца своего, ни этого человека, ничеrо. Он был уже не мудр, он был мертв.
 



Догони-судьба
Рассказ

Спорить со всеми Мирон, председатель комитета бедноты, уже не мог. Попробуй тут спорить – не успеешь слова сказать, а тебе в ответ уже десять.
– Ну не буду же я в голбце прятаться! Уж лучше в лес, – горячился он.
– А вдруг белые придут ненадолго? Вдруг погонят их красные? Что тогда? Ты из лесу быстро не вернешься, а мы как докажем, что ты живой? – заново объяснил Мирону Матвей Константинович, мужик курносый и рыжий, на доброй морде его все вопросы – как веснушки.
 Мирон ничего не ответил. Засопел.
В избе сегодня нет привычного на таких мужицких сборах табачного дыма. Мужики несколько раз доставали кисеты, да, наткнувшись на тяжелый взгляд отца Викентия, убирали их обратно в глубокие карманы штанин. Стеснялись отца Викентия, ведь он крестил их всех, кроме Матвея Константиновича. Мужики как-никак молодые, никто из них не мог долго выдержать взгляд попа. Будто ведь на¬сквозь видит отец Викентий. Не был бы попом, небось, звали бы колдуном.
Слово у батюшки крепкое. Скажет, так скажет. Да ведь и говорит-то он уже то, что мужики еще только думать начали. А он – глянь-ко – и слова уже нашел.
Сегодня у них толковище о Мироне и об отце Викентий, о белых да красных. Но главное дело – о селе у них разговор. Белые и красные приходят и уходят, а село остается...

* * *
Пополудни влетел нынче в село сын Варвары, лошадь свою ямщицкую с дури да с перепугу чуть не запорол: «Белые! – брякнул мужикам, толпившимся у гумна. – Белые... а за ними – красные. Гонят белых от Кыркеща. Верст сорок отсель – не более. Видимо, красные хотят загнать беляков в верховья. Злые, как собаки...»
– Кто собаки? – хотел пошутить кто-то из мужиков. – Белые или красные?
– Злость цветом не меряют, – хрипнул остервеневший всадник. Мужики насупились...
Это сообщение растревожило и отца Викентия. Пробормотав под нос молитву, он перекрестился и направился к Матвею Константиновичу.
Понятное дело – никому в Макарьеле ни белые, ни красные милы не были. Может, только Мирону красноармейцы ближе. Больше для революционной моды – как руководителю комбеда. Впрочем, и «комбед» – это тоже только одно название. Мирон придумал – сам организовал. А зачем? Никто не знал...
Мирон организовывал комитет бедноты два года назад, когда вернулся с германской войны. От роду Мирону – двадцать пять, из них четыре года не был в Макарьеле. До войны был бедовый, а с войны и вов-се вернулся пьяный от крови, с деревянной ногой – после ранения, и за-бияка пуще прежнего. Сельчане ведь не забыли еще предвоенное время, когда Мирон в каждый церковный праздник все село на ноги поднимал. Очень уж драчливый был. Мать его слезами умывалась – погибель от та-кого сына. Дрался каждый раз, как выпивал. А выпивал, мягко говоря, нередко. Старушки приносили матери Мирона мыло, которым мыли покойника. Говорили, что если сын, дескать, этим мылом руки вымоет, то не будут они на драку чесаться... Не помогло. А после войны да в революцию, когда везде сплошная драка, Мирон – как рыба в воде. Вот уж: кому война, а кому мать родна.
В общем, создал Мирон комбед, а кому из сельчан новая жизнь нужна, у них никто особо не спрашивал – вроде и по-старому неплохо жили. Может, кто ничего не сажал и не сеял, в лес ни разу не ходил, тот, может, и был голодным. Остальные с молоком и мясом были. Хлебушек на белку меняли, да и рябчика на Вятку мешками по зимнику возили. Туда куль – обратно куль. Кто не ленился, тот и побогаче, конечно, был. Матвей Константинович вон даже лавку держал. А отец Викентий – тот не только себя, село богаче сделал: школу от¬крыл через три года, когда сюда – в Макарьель, приехал. И здесь уже тридцать лет.
А Мирон каждый вечер собрания проводил. Путался, врал, нес какую-то чушь, но о новой жизни рассказать пытался. В конце концов переходил на байки о фронтовой жизни – там ведь про новую-то жизнь слышал. Когда в госпитале лежал. Объясняли ему, конечно, по-разному, но запомнил он главное: нужно землю у богатеев отнять. А в Макарьеле у кого отнимешь? Хм. Да и зачем? Если новые земли нужны – иди и корчуй лес. Вот тебе и вся революция. Да и по всей России земли-то немеряно.

* * *
...Когда Мирона сегодня позвали прийти к Матвею Константиновичу, он не стал торопиться. Пришел позже всех. Хоть самому очень хотелось побыстрей узнать, зачем его позвали. Но вот не спешил, заставил себя не торопиться. Бросая вперед деревянную ногу, он прошелся по полу и сел на лавку. Отец Викентий, не мигая, долго глядел на него. Будто оценивал его по – новой. Потом начал разговор:
– Вы, конечно, уже слышали, что от села Кыркещ к нам поднимаются белые...
– Радоваться собрались, – поднялся с лавки Мирон, но быстро замолчал под взглядом отца Викентия.
– За ними красноармейцы идут, -продолжал поп. – Белые зайдут, что-нибудь смогут с Мироном сделать.
– Отдамся я им! На-кося! – дернулся председатель.
– Красные их отсюда выгонят, а нас за Мирона накажут, – спокойно продолжал отец Викентий.
– Могут, могут, – соглашались мужики.
– А сейчас посмотрим с другой стороны, – рассуждал священник. -Рассказывают, что к белым помощь идет из верховья. Так что красных они выбьют отсюда.
– Не может быть! Врешь! – снова сунулся Мирон. Да мужики на него так глянули, что он стих.
– А если большевики со мной что-то сделают, то снова село виноватым будет. Только уже перед белыми. Потому думать надо, как от тех и других село уберечь, чтобы не сожгли его от злости.
– Что же нам делать? – растерялись мужики.
– Быстрей мирись со своим соперником, когда ты еще в пути, чтобы тот, кто встал против тебя, не дал тебя твоему мучителю, – пробормотал отец Викентий. Из Библии, наверное. Потом перекрестился и поделился соображениями:
– Чтобы ни красные, ни белые не могли найти зацепку, чтобы отомстить за что-то, убить детей, стариков и женщин нужно спрятать меня и Мирона.
– Как спрятать? Обоих вместе? -даже вскочил Матвей Константинович.
– Я не буду прятаться, – воспротивился Мирон. Мужики все похлопали по кошелькам с табаком, будто проверили, на месте ли они.
– Нет, не вместе будем прятаться. Перед тем, как зайдут в село белые, нужно прятать Мирона. Если красные выгонят их из села, то тогда спрятаться придется мне.
– Неужели так будете всю жизнь по очереди прятаться? – снова вскочил Матвей Константинович.
– Когда-либо это кончится, – тихим голосом успокоил отец Викентий. – Но сгоряча и одни, и другие могут село сжечь или другую беду придумают.
Сторону попа первым принял Матвей Константинович. Не зря он со счетами дело имеет, быстро сообразил, что к чему. Через некоторое время уже вдвоем перетянули на свою сторону остальных мужиков. Только вот Мирон все противился. Никак не хотел прятаться.
– Ты не только о себе думай, – снова и снова спокойно пытался убедить его поп. – Вдруг да расстреляют тебя белые. Тогда красные будут мстить за тебя. А кому? Виновных будут искать в нашем селе. А будут ли они долго разбираться? Убьют, кто в руки попадет. Так же смогут сделать и белые, если со мной что-то случится. Зацепку им обоим не надо давать. Вот что.
– Ладно, – сквозь зубы процедил Мирон. – Зайду тогда к себе в подпол.
– Там найдут, – вставил Матвей Константинович.
– В том-то и дело, – окинув мужиков взглядом, сказал отец Викентий. – Нужно под чьим-то полом вырыть яму. Приготовить там постель, еду, воду. Ведь неизвестно, кому из нас сколько придется прятаться.
Посоображали недолго и решили сделать укрытие под полом в доме Варвары. Она женщина не болтливая. Сын тоже в ее род пошел. Пришли к одному мнению, что сейчас же нужно начать копать там яму, оборудовать ее. Чтобы к рассвету было все готово. Завтра белые должны уже сюда подойти.

* * *
Все вышли на улицу. Здесь мужики жадно выкурили по несколько цигарок и ненадолго разошлись по домам. Направился к своему дому и Мирон. Тяжело поднялся по лестнице на крышу и вместе с палкой содрал красный флаг. Материал освободил от палки и, бережно сложив, спрятал за пазуху. Зашел в дом, долго курил, пока дым не стал есть глаза. Ругался про себя, шепотом. Под утро отправился к дому Варвары. У мужиков убежище было уже готово. Сделали его возле картофельной ямы. Тесновато, правда, но уместиться можно даже вдвоем. Даже нары сделали для сна. Кто-то матрац, набитый соло¬мой, притащил. На полке стояло ведро с водой, много шанег, булок, буханок, сушеного мяса, квашеная капуста. Даже репу поднесли.
 Мирон, недовольно ворча, зашел в убежище. Мужики закрыли люк, оставили отверстие для воздуха и ушли. Мирон со злостью выпил целый ковш воды и лег.
Он, конечно, не видел, как еще до полудня в Макарьель зашел отступавший белый отряд, как с хлебом-солью, с иконами их встречали возле села отец Викентий, Матвей Константинович и еще несколько односельчан. Ночь белые здесь отдохнули, а на утро отправились дальше, в верховье.
В дом Варвары, тайком от людей, зашел отец Викентий и спус¬тился в подпол.
– Мирон, ты здесь? – спросил он.
– Где же мне быть? Конечно, здесь, – сердито ответил Мирон. – Что, ушли уже ваши спасители? Удрали?
Поп не ответил. Поднял крышку люка. Мирон поднялся.
– Узкий проход-то. Не войдешь. Ты же смотри какой пузатый, – съехидничал он над попом, который спускался в убежище.
– Войди в узкую дверь, потому что широкий проход и широкая дорога ведут к погибели. И многие идут там... – снова из Библии нашёл ответ отец Викентий.
А Мирон вышел на улицу. Ночь еще на дворе, темно. Он поковылял домой. Снова поднялся на крышу и повесил палку с красным флагом. А утром он уже встретился с командиром красноармейцев. Отцу Викентию пришлось прятаться целую неделю. Дальше красноармейцы идти не решались. Будто знали, что обратно придется бегом пройти по этому селу, убегать от белых. Отец Викентий освободил место для Мирона. Так еще два раза менялись местами, пока борцы за новую жизнь полностью не успокоили борцов за старую власть.

* * *
Прошло пятнадцать лет. Сейчас все жители Макарьеля твердым голосом кричали и хвалили новую жизнь. До дырок читали газеты, ко-торые их учили, как нужно идти по пути социализма. Для этого нужно было избавиться от всего старого. В пер¬вую очередь – от попов и церквей.
Изменился и Мирон Власович. Без чтения газет даже спать не ложился. Да и должность сейчас у него другая – председатель сельсовета.
Однажды утром он собрал возле сельсовета колхозных коммунистов и комсомольцев, и они артелью направились к церкви. Разбить, разрушить это подлое гнездо. Навстречу им вышел постаревший отец Викентий. Что-то пытался объяснить, удержать людей. Схватил Мирона за рукав и говорил:
– И когда пошел дождь, выш¬ли из берегов реки, поднялся ветер, и бросились они на его дом. Он не упал потому, что на камень была поставлена его основа...
– Иди отсюда! – пытался освободить руку Мирон Власович. – Сеятель опиума для народа! Разрушим твое злое гнездо. Морочишь людям голову. Хватит!
Молодежь поднялась на колокольню, хотели сбросить колокол. Мирон командовал снизу, на земле. Возле него, закрыв лицо руками, сидел отец Викентий и болтал о каком-то завтрашнем дне: «Оставь людям свет, ирод. Оставь свет... не только красный». А еще отец Викентий пытался добиться у Мирона, чтобы вспомнил тот, как берегли они вместе село.
Но Мирон уже не слышал. И летучий всадник, бывший ямщик – сын Варвары – тоже уже не слышал. И не помнил своих собственных слов:
«Злость цветом не меряют...»

* * *
На коленях в камере Верхне-Човской тюрьмы промозглым утром ты¬сяча девятьсот тридцать восьмого года просил отец Викентий у Бога милости к падшим: «Прости их, господи, ибо не ведают, блудные дети, что творят...» Он гладил своими могучими руками по голове человека, лежащего вдоль стены у окна, гладил и просил у Бога прощения за сумасшедший мир, за себя, за слепых и нищих духом, просил один, потому что Мирон бредил в горячке и, тычась в холодную стену камеры, клекотал отбитыми легкими и шептал что-то о братстве мирового пролетариата.
...Их обоих расстреляли рано утром. Залпом в пять стволов.


Алексей Попов
СТРАННЫЙ ЧЕЛОВЕК
рассказ


Странным его называет только жена. Другие никаких стран¬ностей не замечают.
Двадцатипятилетний Александр Савин работает в совхозе техником-строителем. На xopoшем счету у начальства. Дом культуры, новый скотный двор в селе поднялся и с его помощью. Не раз пришлось Александру побывать в городе, чтобы выбить нужные материалы. Вот и сегодня с утра он снова со¬бирается туда.
И опять с утра, в кабинете директора сидит жена Савина, Нина, и глаза у нее заплаканы.
– Андрей Макарович, христа ради прошу, отправьте кого-¬нибудь другого за этими проклятыми кирпичами, только не дурака моего.
– Это почему же он дурак? – Андрей Макарович обижается за Савина. – Александр парень умный. А в город ездить его работа. Я буду его обязанности выполнять? – он вопро¬сительно смотрит на молодую женщину, представляя, как идет она по селу – прямая, стройная, талию двумя ладонями можно обхватить. – А почему ты, собственно, против?
– Не хочу, и все.
– Это не разговор.
– 3начит, его отправите?
– Отправлю, отправлю, уже отправил.
Нина поднялась и что-то буркнув на прощание, вышла из кабинета. На улице она утерла вновь появившиеся слезы и зашагала на работу в сельскую библиотеку.
Здесь она работает одна. Народ приходит за книгами вече¬ром. В маленьком кабинетике выплакалась Нина вволю. И жизнь свою семейную в мыслях как книги на полках расставляла.
Вообще-то муж ее, Саша, хороший. И ей по хозяйству помо¬жет, и мужскую работу без принуждения делает. Дом хоть и но¬вый, сколько еще в нем работы? А баню надо поднять? Надо. И эта забота на Саше. Нет, с этой стороны к нему не придерешь¬ся. И ласковый он, и внимательный.
Тогда почему же странный?
Таким он становился после поездки в город. Там его словно подменяют. Возвращается в село совсем другой человек. Рассеян¬ный. Задумчивый. С Ниной почти не разговаривает, с сынишкой не возится. Все молчит. В такие дни Нина едва сдерживается, чтобы перед ним не расплакаться. В библиотеке дает волю слезам.
– Снова тебя заколдовали? – спрашивает дома у Александ¬ра. Старается ехидно спросить, но то ли не хватает ехидства, то ли Александр его просто не замечает. Ничего не ответит.
Терпит Нина неделю, две. Обычно через две Саша сам все Нине рассказывал. С кем в городе познакомился, как проводил время. Другие мужики, если случались в их жизни чужие бабы, женам об этом – ни гу-гу, а этот ничего не умел скрывать. Нину иногда даже зло разбирало: молчал бы уж, легче бы было.
– Вот мы с тобой пять лет вместе живем, – обычно так начи¬нал разговор Саша, – вроде бы все у нас гладко. Но не хватает чего-то сердцу, понимаешь? Жить живем, но как будто через силу. Может, любовь моя к тебе угасла – не знаю. Живем потому что надо...
очень Нине становилось обидно. Ведь она все для семьи, все для мужа. После ра6оты по хозяйству крутится. То стирает, то варит, то к корове бежит.
– Чего же те6е от меня нужно? – дрожащим голосом спросит у мужа. – Скажи, я все сделаю.
Саша обиженно молчит.
– Знаю, знаю, ищешь ты в городе какую-то необыкновенную. А я хоть на одного мужика посмотрела?.. ищи, ищи, может, найдешь!
Расплачется Нина и убежит из дома на целый вечер. Приходится Саше самому хозяйничать, сына спать укладывать.
Да, Саша не скрывал от Нины, что в городе он искал женщину. Необыкновенную женщину. Какую – он словами не мог объяснить. Ну, во-первых, чтобы все понимала. И чтобы голос у нее был мягкий, ласкаю¬щий. И чтобы глаза были большие. И чтобы грустные.
Выполнив в городе все, что нужно по работе, Саша подолгу бродил по улицам. На броско одетых и накрашенных женщин он внимания не обращал, хотя многие из них заглядывались на интересного парня.
Но когда Саше встречалась девушка с грустными глазами, cepдце его вздрагивало. Почему-то ему казалось, что если глаза у девушки гpycтныe, она обязательно несчастливая и нуждается в помощи.
Егo, Сашиной, помощи.
Саша останавливался около грустных девушек на автобусных остановках, догонял их на улицах, бросался за ними следом, если направлялся в другую сторону. Заговаривал с ними, вежливо заговаривал, но несмотря на обходительное обращение, многие его не понимали и гнали от себя. Но все же изредка знакомства удавались. От разговоров с Сашей девушки веселели и, случалось, приглашали вечером в гости.
К новой знакомой Саша являлся с цветами. Они пили чай, болтали, и молодому человеку через полчаса казалось, что перед ним сидит именно та, о которой он мечтал долгие годы. Умная, все понимающая, с мягким голосом. Саша помогал ей, чем мог: мыл посуду под теплой струей воды, бегал в магазины. И ноче¬вать оставался. Да, и это бывало.
Но почему-то женщины быстро остывали к нему. Саша не мог найти этому причину. Ведь помогал, ласковым был. А после второго-третьего раза     ему по носу: "Не приходи больше".
А однажды его крепко обманули.
Познакомился он с женщиной, у которой была трехлетняя дочка. Звали женщину Верой. Жила она в малосемейном общежитии, небогато жила. Была замужем, муж ее бил, рассказала Вера, а потом куда-то исчез. И алиментов с него нельзя было взыскивать – неизвестно, где он куролесил.
К Вере стал заезжать Саша Савин. Три приезда уже останавливался у нее. Не понимал, почему соседки по общежитию смотрят на него жалостными глазами. Ведь Вера – хорошая, душевная женщина. Одна соседка, толстая и неуклюжая, как-то заговорила с Александром.
– Ты, я смотрю, парень хороший. Чего ты здесь ищешь?
– Счастья, – ответил Саша. – Нравится мне ваша соседка. Сказал: "Нравится", а сам подумал: "Больше, чем нравится. Влюблен. Сделаю ей предложение, если согласится, женюсь. Разведусь с Ниной. Сына, конечно, жалко, но ничего, дочку Верину осчастливлю».
– Не пара она тебе, – ответила толстуха. – Муж бил ее за дело. Гуляет она, парень, беги от нее.
– Вы всех под одно одеяло заталкиваете, – разозлился Савин на толстуху. – Вера честная женщина. Не вмешивайтесь, пожалуйста.
– Ну-ну. Скоро и ты ей надоешь, попомни.
– Попомню.
От этого разговора муторно стало на сердце. Но увидел перед собой ласковые Верины глаза, и все растаяло. Вера пода¬ла ему сумкy с продуктами:
– Отнеси в комнату, Сашок.
Саша бежал в комнату, доставал продукты и рассовывал их в шкаф.
А потом начинались ласки. Вера так могла приласкать, как жена не умела.
– Саша, знаешь, я ведь на больничном сейчас, – мягко сказа¬ла Вера виноватым голосом, когда они лежали в теплой постели. ¬С зарплаты всего пятьдесят процентов начисляют. Просьба к тебе небольшая. Деньгами не поможешь? Дочурке надо платье купить.
Саша потянулся к пиджаку, висящему на спинке стула.
– Конечно, Верунь, конечно. Рублей сорок вот только с собой. На первое время хватит?
– Ты только не сердись, – виновато пела Вера. – А ты сегодня домой уезжаешь?
– Надо бы сегодня. Два дня уже просрочил.
– Я тогда к подруге схожу.
– Давай вместе сходим, – Саша стал одеваться. – Я на последнем автобусе поеду.
– Извини, мне одной нужно, – ласково улыбалась Вера.
Они расстались около Вериного дома. Автобусы в Сашино село ходили часто, но все-таки он решил вернуться на пос¬леднем. Бродил по осеннему городу, обдумывал будущее. Переедет он в город. Поживут пока с Верой в малосемейке, устроится на работу, дадут квартиру, Саша любил помечтать.
Однако, пора на автобус.
На полпути к автовокзалу Саша остановился как вкопанный. К большому, с бегающими на крыше буквами ресторану, подходила Вера, держа под руку двух лохматых парней. Да, это она – в длинном синем плаще и красных сапожках. Сашу рванулся было к ней, но в последний момент сдержался. Вера с парнями скрыласъ в дверях.
Долго Саша стоял, опершись о фонарный столб, не замечая сеющего дождя. Одна мысль точила мозг: "вот где гуляют сейчас его денежки. Куда же она пристроила дочку?"
Куда же она пристроила дочку?
Давно ушел последний aвтo6yc. Саша упорно ждал. Было громадное желание увидеть сейчас Веру. Посмотpeть в ее большие виноватые глаза.
А вот и она. Хохочет! Совсем пьяная. Сзади, пошатываясь, идут те же парни. Тоже гогочут.
– Вера! – окликнул Саша. – Вера!
Вера услышала не сразу.
Потом, пьяно косясь на подходящего мужчину, снова расхохоталась.
– А, это ты! – и – парням. – Познакомьтесь. Это мой жених. Бывший! – и опять хохот.
– Уже бывший? – вырвалось у Саши.
– Д-да. Бывший. А что? Может, тебе денег жалко стало? Ниче, не переживай, женишок. Таких губошлепов, как ты, так и надо учить. Любовь ищешь! К жене лучше поезжай, да ее люби! Любве-обильный! Ха-ха-ха!
Саше захотелось ударить ее. Смазать наотмашь по этому смеющемуся лицу. И куда подевались ее виноватые глаза? Наглые бесстыжие, пьяные. Эх!
Саша резко повернулся и зашагал прочь. Ночь провел на вок-зальной скамейке.
Месяца два Саша не мог прийти в себя после этой истории. Опять не нашел необыкновенную. Да есть ли она? Нет, он уверен, что есть. Надо только искать, искать. Но знакоми¬ться стал осторожнее.
Через полгода жизнь преподнесла ему сюрприз с другой стороны.
Его жена, Нина, ездила к родителям в родной поселок. Вернулась через несколько дней молчаливая, хмурая. Такая же, как Саша после городских командировок. Два дня что-то скрывала, на третий сама начала разговор. Саша ее прио6нял за плечи, чтоб она не молчала, оттаяла, Нина оттолкнула его руки и оказала:
– Саша, скоро мы с сыном уедем в мой поселок. Насовсем.
– Что так? – хохотнул Саша.
– Другого нашла, – спокойно ответила жена.
Саша резко поднялся:
– Чего болтаешь?
– Я не болтаю. Я долго твои выходки терпела, а теперь вот, сама уезжаю. Так уж получилосъ.
– Kто он? – хмуро спросил Саша.
– Хороший парень. Серьезный, не то что ты, ветренник. Ты себе быстро другую найдешь.
Этой ночью Савин глаз не сомкнул. Чтобы его Нина спала с другим? Он этого не допустит! Ни за что! А сын?
Недавно тот закапризничал – спать не ложился. Саша его уговаривать – ни в какую, не слушается, плачет. Пришлось снять с гвоздя ремень. Сын это увидел, поднял ручонки над головой и громко закричал:
– Папочка, не надо, папочка, не надо!
Сашина рука с ремнем сразу опустилась.
А тот, чужой мужик, может, каждый день будет Ванюшку бить, ведь не свой же.
Словно бык, которого изо всех сил саданули по лбу, не мог Саша прийти в себя. Три дня ходил сам не свой. Жена не разговаривала, потихоньку собирала вещи. Однажды ушла куда-то, а Саше в руки попалось письмо. Оно лежало в почтовом ящике между газетами. Адресовано Нине.
Саша махнул рукой – была не 6ыла, семья рушится, чего уж с письмом церемониться. Разорвал конверт и прочел.
Письмо было от того, от разлучника. Он спрашивал у "милой Ниночки" когда она приедет, мол, скучает по ней.
Ах ты гад! – подумал Савин и переписал адрес мужика в свою записную книжку. Выпросил у начальства отгул и пое¬хал в поселок, где жили Нинины родители. Быстро нашел того мужикa, Федором его звали. Высокий, широкоплечий, лет тридцати.
– Сльшал, слышал о тe6e, – бойко, не страшась, сказал он. – Ниночка рассказывала.
"Ишь ты, Ниночка".
– Поговорить нужно, – буркнул Саша.
– А чего ж. Можно. Садись.
Жил Федор в небольшой комнате леспромхозовского о6ще¬жития. Выставил на стол бутылку, закуску, плеснул в две стопки.
– Я сюда не водку пить приехал, – мрачно сказал Саша. – Ты вот что. Давай оставь мою жену в покое.
– Она мне нравится, – ответил Федор и смачно крякнув, выпил. – И я ей тоже. А что?
– Она моя! – вскочил с табуретки Саша. – Моя жена, пони¬маешь?
– Разведется, – закусывая капустой сказал хозяин. – Долго что ли?
– У нас сынl
– Я воспитаю, не волнуйся. Ты садись, садись. Чего вскочил?
Саша то кричит, то умоляет. Федор свое гнет: хочу жениться на Нине.
– Что ты в ней нашел? – решился на последнее Саша. – Heyжe¬ли нет лучше?
Федор засмеялся, потом задумался.
– Нет, пожалуй. Нина добрая. Походка мне нравится, фигура. И лицо у нее красивое.
– Сам знаю, – буркнул Саша и умолк. Перед глазами встала Нина такой, какой видел ее Федор. Тоненькая, с большими темными глазами. А ведь они у нее и грустные. Грустные у Нины глаза!
Почему же за пять лет женитьбы у него стерлось сильное чувство к жене? Почему он видел в ней только заботли¬вую мать, работящую хозяйку? Но не женщину, нет. Ее плавную походку, ее тихую улыбку не замечал. Что глаза грустные – не замечал.
Сашу как будто на горячую каменку посадили. Федор пил, говорил что-то, а Саша молчал. Осмысливал то, что с ним происходило. Ведь он, дурак, во всех городских женщинах искал свою Нину! Ее улыбку, глаза, разговор!
-– Я тебе Нину не отдам, – сказал Саша и направился к дверям. – Так и запиши.
Дома, не снимая пальто, он бросился к жене.
– Ниночка, родная, не уходи от меня! Лучше тебя нет никого на свете!– он поднял за подбородок лицо жены и поце¬ловал ее в губы.
Прошло три года. Теперь после городских дел, Саша летел прямо домой. Однажды не выдержал и рассказал Нине о той своей поездке.
– Я знаю, – улыбнулась Нина. – Это был мой двоюродный брат, которого ты никогда не видел. Ведь никак не остановить тебя было. Вот и пришлось...


Алексей ПОПОВ

Без пяти час
Рассказ-притча


Когда-то давно два охотника около Емвы задержались ночью в лесу и остановились заночевать под елью. Ночью слышат, как будто кто-то говорит:
– Мать умерла, с матерью-то попрощаться не хочешь?
А их ель как будто бы отвечает:
– Не могу сейчас. Видишь, гости пришли, ночуют у меня. Пусть спят. Завтра приду.
Потом было слышно, как шагов за сорок упало с грохотом старое дерево. Утром охотники его увидали.
Это была старая, разлапистая елка. Мать-ель, и правда, и умерла ночью.
У каждого человека есть свое дерево. Если погибнет оно, значит и человек умрет.
(Из рассказов старых людей)
1
По широкой лесной поляне резкими порывами проносится северный ветер. Заглянув под елки, стоящие на краю поляны, ныряет в лес. Вызывая ропот в деревьях, путаясь в их ветвях летит вперед и вперед. Но сила его в лесу иссякает с каждым деревом. Ветер изо всей мочи старается достичь другой поляны, где он сможет широко вздохнуть и расправить крылья. Но похоже, что парме нет конца. Сосны и ели стоят крепкие, не верится, что они когда-нибудь упадут. Или превратятся в такие, как эта сухая елка. Была когда-то стройной, живой, потом помельчали и опали иглы, и сейчас она, с потемневшим стволом и голыми раскоряченными ветвями, торчит нелепо, страшно, скрипя-жалуясь своим соседкам на старость. Навалился на нее ветер упругим телом, хотел вырвать из земли, да не вышло, так и осталась сухостоина скрипеть, выставляясь на толстых руках –корнях.
А ветер полетел еще глубже, туда, где стояли рядом три дерева. Это были старая сосна, узловатая ель, которая с детства как будто порывами поднималась к небу, а потом уже взялась наращивать ветви, красивая и плотная, как свечка, а третьей была бледная молодая береза. Сосна и ель пустили ее в середину, будто понимали, что она появилась здесь, среди хвойных деревьев, случайно. Хоть с какой стороны дул на березу ветер, недовольный тем, что сюда забралась белоствольная любительница полян, он не мог ее побеспокоить. А под боком у березы, внизу у самой земли, маленькие трепетные березки подрастали девчонками...
Вот уже много лет сосна, ель и береза жили одной жизнью. Одинаково видели на небе солнце и облака. Одинаково мерзли зимой. В осенние дождливые дни, конечно, больше всего доставалось березе. Ее листья опадали, и будто стыдно делалось бедняжке перед своими подругами за свою наготу. Одно только дерево было обнаженным в этом лесу – береза, и сосна и ель, как могли, заслоняли ее от любопытных взглядов других деревьев.
Но приходила весна, и береза снова одевалась в красивую зеленую рубашку. Становилась даже красивей своих защитников, которые все зиму старались получше спрятать ее от знобящего ветра.
... Долго еще шнырял в лесу, запутываясь в ветках, ветер. Выл в верхушках жалобной тварью, и, наконец, выбрался на волю. Здесь, на голом месте, он вздохнул что есть мочи, поднялся вверх и ринулся на лес по другой стороне широкой вырубки, которую не так давно сделали местные лесорубы.
Ветер, пробираясь по лесу, выскочил, наконец, на картофельные поля – к деревне.
 
Коля Козлов, 33-летний мужчина, с мешком за плечами направлялся ко двору. Он как будто из глины сложен, коренастый, плотный. В мешке лежали три листа шифера. Коля достраивал новую баню, и на крышу крыльца сегодня собирался постелить этот шифер. Он уже приладил его наверху к доскам, как вдруг неожиданно налетевший ветер, разметав Колины волосы, легко, как щепку, сбросил вниз лист.
-– Ну, черт, – буркнул Коля и спрыгнул за шифером прямо в картофельные кусты
 
Виктор Михайлович сидел дома. В шестьдесят лет уже не каждого тянет на жаркий двор. Хочется прохлады. Он видел через открытое окно, как мчалась по дороге пыль, поднятая сильным ветром. Мелкие песчаные снежинки даже сюда долетали, били в лицо, забиваясь в морщины. Вдруг испуганная маленькая птичка, дуром искавшая тихого места, ткнулась тельцем в стекло, а потом вспорхнула в комнату. Вертанула головкой раз, другой и, напуганная увиденным, вылетела обратно. Пожилой человек удивился нежданной гостье и пробормотал:
– В дом залетела, не к добру.

Таня только что закончила сгребать сено. Под окошком скосила вчера, а сегодня уже сухое. Жара. Большая копна получалась. Молодая женщина работала легко. И на сердце было легко – от тайной мысли. Сегодня, перед самым утром, она поняла, что внутри ее зародилась новая жизнь. Кто – девочка или мальчик, а может, близнецы, ее пупок основой своей жизни сделали. Два года назад Таня вышла замуж, но до сих пор ребенок у них с мужем не получался. Сейчас ей двадцать один. А вот сегодня утром поняла, что случилось давно ожидаемое. И когда ветер раскидал собранное сено, Таня не рассердилась, а рассмеялась на проказника. И быстро, легко собрала разбросанное снова.
На дворе притихло. Ни малейшего дуновения. Это утро было такое, словно воздух на одном месте висел. Издалека будто звук послышался. Солнце уже высоко поднялось, когда до места, где стояла сосна, ель да выросшая под ними береза, донеслись неслыханные ранее голоса. Где-то, еще далеко, визжали пилы, рычали сильные трактора. Только ударов топоров пока еще не было слышно. Деревья будто окаменели. Иглы на сосне и ели встали торчком. Листья березы будто опустили крылья, замерли. Страх обуял всех троих от доселе неслыханных звуков. А внутри появилась какая-то необъяснимая боль. Деревья стали ждать какой-то нехорошей перемены в своей, казалось бы, вечной, жизни.

Коля Козлов почувствовал в это утро смутное беспокойство. Как будто воздуха не хватало. Потер место, где было сердце, повернулся направо-налево, беспокойство не проходило. Сердце как будто какую-то беду чуяло. Коля ничего не понимал. Вроде бы все хорошо, ан нет, выходит, не все ладно. Вытащил спрятанную за буфетом бутылку водку, и – пусть тревога отпустит – выпил до дна.
Дома не дышалось. Нахлобучил картуз, вышел на улицу, думал, там полегчает. Нет. Ладно, может, наутро тревога отпустит. Но и утром, проснувшись, Коля понял, что тревога стоит возле кровати. Вот диво, как будто что-то важное потерял и нигде не найдет. Голова трещала. Коля решил – не от вчерашнего выпитого, а из-за сосущей сердце тревоги. Козлов отправился в магазин за новой бутылкой. И опять пил. Пил и третий день, удивляя соседей. Кто-то Колю жалел, кто-то ругал. Но он все не переставал пить. Да и не хотел.

У Виктора Михайловича в то же утро впервые кольнуло под левой рукой. Сильно испугался. Никогда еще сердечных болей не знал. Потрогал рукой, где кольнуло. Будто что-то жмет. Над столом, на полке, никакого сердечного лекарства не нашлось. Надо бы к фельдшеру сходить. Виктор Михайлович даже пуговицы на пиджаке с трудом застегнул. Но колоть перестало, и Виктор Михайлович остался дома. Через некоторое время в левом боку опять послышалась боль. Да так сильно! Только теперь со стороны спины. Нет, надо к фельдшеру срочно. Фельдшер, молодой человек, недавно только после училища, послал пожилого человека в больницу.
 
Утром Таня вдруг подумала, как тяжело ей будет рожать ребенка. Раньше таких мыслей не было. Сейчас их как будто вставили в ум. Принялась вспоминать разные россказни о болезнях беременных. Перед глазами возникли фильмы, которые смотрела раньше. Везде рассказывалось о тяжелых родах. Либо мать умирает, либо ребенка смерть уносит. И странно, эти мысли никуда не девались. За два месяца Таня похудела, как будто высохла. Только живот все рос и рос. Для живущего внутри человека Танины мысли были непонятны. Он хотел быстрее вырасти, быстрее увидеть белый свет.

Прошло несколько месяцев. Позади остались и летние и осенние дни. Со временем все приближалось и приближалось визжанье пил, ровное урчание тракторов. Лесозаготовители были уже совсем близко от места, где росли сосна, ель и да выросшая среди них береза. В этом году снег выпал не такой глубокий. Поэтому не смогли спрятаться в сугробы даже маленькие березки-девчонки.
В это время, широко обдирая стоящие вокруг деревья, наконец-то упала голая ель. Здесь лесозаготовители были уже не нужны.
Сегодня они приблизились к сосне, ели и березе. Сильные деревья рядом с ними свалили на снег.
-– Эту сосну и ель спилим, а потом пообедаем, – сказал товарищам человек, в руках которого была бензопила. Он взглянул на часы:
-– Без пяти час.
И взялись пились сначала ель, а за ней и сосну. Деревья с недолгим стоном упали на покрытую снегом землю. Березу не тронули. Но когда пилили ель, широко упирались ногами в землю и весь березовый подрост сломали. Только один отросток, шагнувший прямо под березу, уцелел, тонкий и хилый.

Коля Козлов потом уже не трезвел. С того утра он запил в горькую. Умом понимал, что поступает глупо, а сердцем слышал какую-то страшную беду. Потому и пил до одури. Как-то днем решил прокатиться на мотоцикле, проветриться. Пьяному – море по колено. Ехал по селу, и ничего перед собой не видел. Но разум еще работал. В голове сверкнуло: “пусть бы никто не встретился на пути”. На перекрестке не смог удержать руль, и мотоцикл на полной скорости свалился в плотный придорожный сугроб. Коля Козлов кувыркнулся с сиденья, пролетел несколько метров и ударился головой о забор.
Когда здесь собрались люди, часы на руке мертвого человека показывали без пяти час.

Виктор Михайлович в середине дня отправился на кладбище. Две недели назад его выпустили из больницы. Врачи заверили, что он до ста лет проживет, но сам-то он не верил. Сегодня вот похоронили бабушку Матрену. Три дня назад она умерла. В села самая старая была. Девяносто семь лет жила, шутка ли. В последний год уж сильно плоха стала. Но десять лет назад еще под окнами траву косила, чтоб прошлогоднее сено не щипать. Совсем около земли, как молодые, проводила косой. Сегодня отнесли в последний путь почерневшую от времени, седую-седую старуху. Около могилы Виктор Михайлович всех удивил.
-– Следующим буду я. Так же сделайте могилу, – сказал людям и первый направился к деревне.
Около дома почему-то взглянул на часы. Было без пяти минут час. Под рукой с левой стороны пронзила невыносимая боль.
Это лопнули сосуды, несущие к сердцу кровь. Виктор Михайлович, как старое дерево, уткнулся лицом в снег.

Рожала Таня тяжело. Около нее метались люди в белых халатах. Совсем уж роженица силы потеряла. Когда ребенок появился, она едва ли что-нибудь понимала. Нового человека все же показали Тане, а потом унесли.
Женщина в белом халате составила документ, что без пяти минут час родилась девочка и вышла к курившим после тяжелой работы врачам.
-– Не знаю, жить будет или нет, -– вздохнул один,. -– так тащили, может и повредили.
-– Все хорошо сложится, -– ответила женщина. – голова на месте…
Девочка не умерла. Что дальше с ней будет – кто знает.

Через день-другой маленькая березка под матерью-березой выправилась. Ей тоже жить было охота, и береза-мама сил придавала. А отсюда, далеко вперед люди пилили все новые и новые деревья.
Лесоруб работал бойко. Шагал от ели к сосне. Вонзалась острозубая жадная пила в самую сердцевину дерева и срывала его с корней. Он еще издалека заметил сосну, которую даже обхватить было нельзя. Красивая и сильная сосна стояла отдельно от остальных. Поэтому была особенно толстой. Лесоруба, однако, не потащило к ней с пилой. Сначала он приблизился к ней без инструмента. Потоптался рядом, погладил ствол. Внутри что-то хорошее тронулось. Будто свои плечи встряхнул. Таким близким показалось дерево. Но когда он подумал, как весело будет это дерево пилить, словно какая-то заноза вонзилась в сердце.
Он спилил уже все близлежащие деревья, только эта сосна и осталась. Раз-другой отставлял лесоруб пилу в сторону, задирал голову, глядя на теряющуюся в небе верхушку, и опять пристраивал к стволу инструмент. Но все не мог завести стартер.
“Что такое?” подумал человек. – Оставить, ее, что ли ее? К другой перейти. Но ведь вон какая толстая. Хорошее бревно получится. Нет! спилю! Нечего оставлять! Без нее и нормы не выполню!”
Лесоруб в сердцах плюнул и дернул шнур. Вонзила пила острые жадные зубья в сердцевину дерева. И вдруг чувствует лесоруб, что силу теряет, уходит куда-то его силушка. Слабыми руками удерживал пилу, которая завистливыми зубами продолжала терзать тело дерева. У человека как будто руки-ноги судорога схватила. Остановился и пошевелиться не может, пилу в снег уронил.
Вдруг откуда-то поднялся смертельный ветер, налетел на подточенное пилой дерево и медленно, со скрипом, стал валить… Сосна жалобно заскрипела, а потом рухнула прямо на человека. Отпрыгнуть у него уже не было ни сил, ни воли.
Человек и его дерево встретились перед общей смертью. Они погибли в один миг.


Алексей ПОПОВ

Красный кисет
Рассказ
 
В старину свои обычаи были в любом уголке Коми земли. В каждом районе – свой. Вот, к примеру, охотничьи. В одном месте на охоту ни за что не брали женщин. Считалось, что они испортят промысел. Не попадется добыча – ни птица, ни зверь. В иной охотничьей артели, когда охотники жили вместе в лесной избушке, даже имена жен не произносили. А в других местах, наоборот, перед женитьбой парни отправлялись в лес с невестами. Чтобы там один характер об другой обтесался. Примет их парма вместе, значит и дальше у молодых все ладом пойдет. А если нет?.. Прощай, свадьба, прощай, любовь!
Известно и то, что в старое время люди свои желания выражали без слов. Только по известным лишь им приметам передавали они свои намерения. Может быть, так поступали потому, что боялись жестокосердных, со злыми глазами, людей. Сглаза боялись.
Эти обычаи и послужили основой рассказа.
1
 Влас, сын Мирона Саввича, двадцатилетний холостой парень отправился с утра в лес пострелять птицу. Шел по лесу, а в голове вертелись вчерашние слова Калисы. “Куда же ты завтра пойдешь рябчиков стрелять?” – спросила она. И посмотрела с хитринкой. Вопрос парня взволновал, сердце сильнее забилось. В ответ даже заикаться начал. Калиса, восемнадцатилетняя девушка, симпатичная и задорная. Именно о такой жене для сына подумывал Мирон Саввич. Отец девушки не из плохой фамилии, богатое приданное для дочери даст. Значит и Власу не нужно самому много готовить. Мирон Саввич, конечно, не знал об отношениях сына и Калисы, не видел их зимних взглядов. Ну, ходил парень на вечеригки, а кого он там в жены присматривает, кто знает?
Сам Влас еще даже не целовался с Калисой, хотя ласково в ее сторону посматривал. И вот вчера она спросила: “ Куда же ты завтра пойдешь рябчиков стрелять?” Значит, зажглось к нему девичье сердце.
У Калисы набирушка брусникой наполнена. А он успел двух рябков подстрелить. Остановились друг против друга на тропинке, стоят и молчат. Парень знал, конечно, что они сегодня в лесу встретятся. Не зря же Калиса спрашивала. Ждал теперь, когда девичья рука протянется к его пищали. Наконец, девушка, робея, сделала к нему шаг и протянула руку к плечу. Глаза в землю опустила, боится – что будет? Даст Влас взять пищаль, значит, нравится ему. Нет, значит, не она парню сердце высушила. Парень не стал сопротивляться. Наоборот, полуобернулся к ней, чтобы легче было ружье с плеча снять. Сделав это, девушка быстро прижала ружье к груди. Потом подняла глаза и ласково улыбнулась. Влас в ответ тоже широко улыбнулся.
...В деревню вернулись в сумерках. В лесу подождали, пока стемнеет. Калиса пищаль парня под одежду спрятала, пусть не заметят встречные, и раньше него вошла в деревню. Пришла домой и повесила пищаль рядом с пищалью отца. К своему дому отправился и Влас.
2
 Мирон Саввич взглянул на сына и удивился: На плече сына не было пищали! Сопя, копошился отец с делами, а в голове перебирал, одну за другой, деревенских девушек, что были на выданье. Затем с кряхтеньем поднялся на цыпочки и достал из угла кисет, где хранился табак. Он был сшит из старой пестрой рубашки. Потом сунул руку в потайное место, где прятал другой кисет. Знал, что когда-нибудь он понадобится – сын-то растет. Года два назад уже сшил. Из красной рубахи. Сейчас оба кисета наполнил мелким табаком. И пестрый, и красный сунул в карманы. Оба нужны.
И вышел.
Скоро Мирон Саввич вошел в дом, где жила девушка, которая могла бы быть избранницей Власа. Поздоровался с хозяином. Украдкой посмотрел на стену, на которой в любой избе обычно висела пищаль.
Ружье хозяина на месте. Пищали сына нет. Все ясно. Мирон Саввич вытащил пестрый кисет и пригласил хозяина закурить. И сам взял щепоть. Щелкнуло кресало, высекая огонь. Задымили. Недолго поговорили об охоте, сборе ягод-грибов, о близкой зиме.
Вечерний обход Мирона Саввича продолжился в другом доме, где жила девка на выданье. И тут не обнаружил пищали сына. Угостил хозяина табаком из пестрого кисета. Опять поговорили о разном...
После нескольких попыток нашел он пищаль Власа. В доме Калисы. на стене висела! Сердце Мирона Саввича екнуло. А ну, как сбудутся его желания? Поздоровался с хозяином и вытащил на этот раз красный кисет. Всем сердцем напряженно ждал, как ответит отец девушки. А он и не смотрит на красный кисет. Будто вовсе не замечает. Взял со стола свой кисет и закурил.
 Мирон съежился, но лицом не изменился. Спрятал в карман красный кисет, вытащил пестрый, оттуда вытащил щепоть табака, скрутил самокрутку, закурил. Поговорили об охоте на птицу.
Потом отец подошел к стене, молча снял пищаль сына, и спрятал под одежду. Распрощался с хозяевами и огородами зашагал к дому. Слава богу, никто его не увидел.
Влас ждал. Со страхом и надеждой смотрел на отца. Тот только покачал головой. У парня от обиды чуть слезы из глаз не выскочили. Сейчас хоть что делай. Отказался хозяин взять табак из красного кисета, стало быть, Калисы ему не видать.
3
Тяжело было парню после отказа отца Калисы. Кто знает, чем он ему не приглянулся? Даже желание Калисы быть вместе с милым не помогло. До середины зимы Влас охотничал, много добычи принес. Но душа не радовалась.
Уже ближе к весне Влас заметил, что на вечеринках к нему приглядывается Елену. Не только приглядывается – острыми словечками ущипывает. Он стал более внимателен к девушке. Не бросовая деваха. Круглолицая, разговорчивая. Всегда улыбается, когда его видит.
4
Вот и снова сентябрь. В лесу, во время охоты на птицу, как будто неожиданно встретились Влас и Елена. Разговаривают, а девушка глазками поигрывает. Губы – одно говорят, глазки – другое. Потом, как будто между прочим, Елена протянула руку к его плечу и сняла пищаль.
... Мирон Саввич только вздохнул, когда увидел, что сын снова вернулся из лесу без пищали. Взял с собой кисеты, сшитые из старых рубашек, и вышел на крыльцо. Постоял, почесал затылок. Куда же сначала пойти? Вспомнил, как летом на сенокосе он видел Власа с Еленой. Девушка тогда весело, со смехом, толкнула парня в копну сена. Вот куда и надо идти – к дому этой улыбчивой игруньи.
В доме Елены Мирон Саввич пищаль сына заметил сразу, но виду не подал. Вытащил красный кисет. Оба отца почему-то волновались, не знали, куда руки девать. Потом хозяин протянул руку за табаком. Щелкнуло кресало, пробежал огонек, занялись самокрутки. Досыта накурились и наговорились. Собираясь домой, отец снял пищаль со стены, в сенях спрятал ее под одежду. Украдкой от людей, огородами, вернулся домой.
Влас сидел на лавке, сжав кулаки, и из-под бровей смотрел на входившего в избу отца. Мирон Саввич кивнул головой. Парень едва не подпрыгнул от радости. С легким сердцем отправился на вечеринку...
5
Под Покров, прячась от людей, отправились Влас и Елена в тайгу. Узенькой тропкой шагали к лесной избушке. Парень с пищалью, с мешком за спиной. У девушки пестерь да чуман. Один принялся белок стрелять, другая клюкву собирала, за избушкой смотрела. Вдвоем в лесу им дышалось так же вольготно, как птицам в небе...
День живут, другой... Уже снег выпал, когда случилась между ними первая перебранка. Ни из-за чего, из-за пустяка. День-другой Влас и Елена пасли в голове сердитые мысли, а потом помирились. Снова ладом жили, пока во второй раз не поругались. Потом еще и еще. Не принял их, видимо, лес. Не по крови оказались они друг другу. Если посреди тайги молодые не могут без ругани, как же в деревне без нее обойдутся, среди людей?
Зимним утром Елена нагрузила сани дарами леса, Влас наполнил беличьими и лисьими шкурками мешок и отправились к деревне. Еще не доходя до первых домов, парень с девушкой разошлись в разные стороны, не сказав друг другу ни словечка.
Родителям ничего объяснять не пришлось. На следующий день Влас отправился в тайгу один.
6
На дворе опять весна. Нелегко Власу вырвать из сердца и эту девушку. Но что делать, коли лес не благословил, а разлучил их…
Во время вечеринок холостые парни искали свои половинки. Новые девушки подрастали. Вот Гликерья. Притоптывая, пляшет. Проворная и опрятная, идет будто подпрыгивает, всегда торопится. На Власе дольше, чем на других парнях, взгляд задерживает. И парню тронули сердце ее темные, как черника, глаза и губы цвета брусники.
Настреляв птиц в следующем сентябре, опять вернулся Влас без пищали. Мирону Саввичу опять одеваться, прятать в карманы кисеты и шагать по деревне...
Отец Гликерьи не стал капризничать, большую щепоть табака зачерпнул из красного кисета...
7
... Пришло время белки. Отправились Влас с Гликерьей в лесную избушку. Много клюквы девушка набрала, много супов из птицы, да мяса зайца наварила. Такая послушная, скромная. С Власом не спорила. Да и на саму Гликерью не за что было злиться. В избушку возвращались по темноте. Ласковые разговоры, горячие поцелуи были с вечера до утра. Ни разу не вышло размолвки. Совместимая кровь у них, значит. Благословил их вековой и умный лес. Легко, со смехом, сложился лесной промысел.
8
Наконец, нагрузили сани добром, натянули лямки и отправились к деревне.
 Мирон Саввич издалека увидел сына с Гликерьей. Неужели разойдутся? Молодые люди остановились на обрыве, о чем-то посовещались, а потом потащили сани в сторону дворов. Вместе. Слава Богу!
Легко вздохнув, Мирон Саввич вернулся в избу.
Молодые обошли деревню с богатым промыслом, не скрывая ни от кого своей радости. Они теперь знали, что будут вместе всегда. И деревенский люд тоже знал – родилась новая семья. Скоро свадьба.
Вечером дом Мирона Саввича был полон. Пришли деревенские. С подарками, со своей едой-питьем, кто, что смог принести, то и принес. Кто рыбник, кто выпечку, кто брагу.
А Мирон Саввич еще до прихода гостей выкинул в печку красный кисет. Теперь он уже ни к чему. Влас ведь единственный сын...




Алексей ПОПОВ

КАК ТЕПЕРЬ ЖИТЬ БУДЕМ
рассказ

Сначала заскулил Димин пес Вугыр. Так затянул, что на время все вокруг настороженно затихло. А потом завыли другие собаки. Вся деревня воем наполнилась.
Дима спустился под веранду, где был привязан пес.
– Ну перестань, Вугыр, перестань, – просил Дима. Но пес словно не видел Диму, даже хвостом не завилял.
Из дома вышла мама – одетая, в валенках – собралась куда-то.
– По Степану убивается, – сказала мама про Вугыра.
У Димы защемило сердце. Степан, их сосед, в полдень умер. Мама пришла на обед и сообщила. И добавила:
– Видно от долгих праздников. Сколько можно пить? Водка и задушила.
Дима подумал, что когда вырастет, не будет пить. Никогда. А то водка и его задушит.
– Схожу к Степану, – мамa спустилась с крылечка. – Ты пойдешь ли со мной?
– Пойду, – вырвалось у мальчика. Но сделав за мамой несколько шагов, он растерялся. Покойников он еще ни разу в жизни не видел. Боязно, хоть это и Степан. Сколько страшного о мертвецах мальчишки рассказывали!
Возле Степанова крыльца толпился народ. Одни входили, другие выходили. Старались разговаривать тихо. Вот собаки развылись, только их и слышно.
– Мама, я лучше потом, попозже, – умоляющим голосом сказал мальчик, опасаясь, что мама возьмет за рукав и заведет в избу силком, как когда-то в детский сад затаскивала.
– Как хочешь, – неожиданно разрешила мама и, поднявшись по ступенькам крыльца, скрылась за дверью.
Диме в будущем году стукнет девять. Уже большой. Но все равно стоять со взрослыми, слушать их разговоры скучно. Мальчишек возле крыльца нет. Мама что-то долго не выходит. Некоторые вон как быстро – зайдут и выйдут, а она... Что там делает?
Дима направился в свой двор. В пустой дом не хочется. И во дворе играть не хочется. Как будешь играть, когда Степан умер?
Вчера впервые на осеннюю землю толстым одеялом выпал снег, но земля словно не побелела. Небо темное, пасмурное, словно легло на землю, пpивалило ее.
Потоптавшись без дела во дворе, Дима зашел домой. Темно... Папы тоже нет. Наверно, сразу после работы к Степану заглянул.
Мальчик зажег свет во всех комнатах сразу. Скучно. Делать нечего. Домашнее задание он уже раньше выполнил. Взял в руки книгу, но буквы запрыгали перед глазами, и неожиданно по щекам покатились слезы. А в груди словно стал таять черный комок.
 Степан, конечно, уже очень старый. Мама подсчитала, что ему исполнилось сорок. Они с папой вместе работали в сельпо. Папа у Димы председатель, Степан – рабочий, у папы в подчинении. Дома папа сколько раз ворчал, мол, опять Степан запил.
– Что же ты его не уволишь? – спросила как-то мама.
– А где я тебе еще такого работника найду? – спросил папа. – Трезвый-то он клад. Дрова сельпо заготавливает, так он поленницу по натянутой нитке кладет. Она у него как игрушка, ввек не повалится.
– Ну тогда и не ворчи, что пьет, – сказала мама.
Внезапно дверь отворилась, и на порог ступил сам Степан. Веселый, улыбается. Значит, пьяный. Трезвый он всегда неразговор¬чивый, хмурый.
– Добрый вечер,– сказал. Подошел к лавке, где Дима сидел и потрепал его по волосам.
– Дома не с кем поговорить, вот к вам и пpишел, – объяснил он свое появление, поглаживая пышную рыжую бороду. – До вас к Вален¬тину Захаровичу заглядывал, а он меня, петух дрипанный, обхитрил. Я у них на крылечке, – Степан похихикал, – полбутылки оставил. Вышел npичаститься, а чтоб они не закрылись, пиджак на лавке оставил. Дак они мне, гы-гы-гы, чуть нос не прихлопнули. Крючок в дверях только звякнул. IIерехитрили-и. Пиджак через какую-то дыру вытолкнули, что за дыра-то, Федорович, не знаешь?
Степан раскатисто смеялся. Сел на лавку рядом с Димой, за плечо его притянул.
– Дима – друг мой сердечный... От вас никуда не пойдy, на крыльце-то нечего оставлять, всю водку со злости выдул, весь доз. Может, у вас капелька найдется? А? – Степан хитро щурил глаз.
– Нету у нас, – сухо отвечал отец.
– Федорович, черкни пару слов, пусть в лавке мне в долг отпустят. С зарплаты удержишь? А? Выручи, Федорович?
– Разве от тебя избавишься? – вздыхал отец и писал записку, хотя мама отговаривала.
Степан брал листок, внимательно читал по слогам, чтоб уже все правильно было, и убегал.
А папа просил маму, чтобы она скорее закрылась на крючок.
– Сейчас опять припрется, – объяснял он, ухмыляясь. – У нас с Фаиной (это продавщица сельпо) уговор: если я черной пас¬той записку пишу, в долг не давать, хоть что там 6yдет написано. А если красной – то можно. Сейчас черной написал, хватит ему лакать, на работу не ходит.
Какой у него папа хитрый, удивлялся Дима.
Действительно, минут через пятнадцать раздавался стук в дверь. Надежды, что откроют, у Степана не было, поэтому стучался он негромко и недолго. Спускался под окна и говорил со смешком:
– Перехитрил ты меня, Федорович, перехитрил!
Степан жил один. Может, через это и выпивал чаше других. Человека два-три из села ходили к нему зимними долгими вечерами играть в карты. У него можно было вдовoль курить и выпивать.
А больше его никто не проведывал.
Когда Степан выпьет, детям праздник. Бродят за ним по пятам, дразнят:
– Степан, Степан, давай тебе бороду подожжем, мы тебе за это вина дадим!
Степан не сердился. Если погонится за ребятами, то только шутя: никого не поймает. В снежки с ними играл. И своей игре научил. Ужас какая игра интересная.
– Мы, – рассказал ребятам,-– в детстве в носовой платок скомканной бумаги положим, завяжем ниткой и – на дорогу. Раньше-то бабы деньги в таких платочках держали, кошельков никаких не было. Идет какой-нибудь йой, радуется: о, деньги нашел! Только хочет узелок схватить, а мы его за нитку дернем. Узелок и побежит! Смеху было!
Степан раскатисто смеялся.
Дима побежал домой, разыскал старый папин портмоне, напихал в него бумаги, несколько шашек положил, – они на монеты похожи – привязал к портмоне суровую нитку и вернулся к дяде Степану.
 Степан не меньше мальчика в азарт вошел. Бросили портмоне на дорогу и оба спрятались в Димин сарай.
– Вон Катерина идет с сыном, – шепчет Степан, украдкой выглядывая из сарая. – Приготовься, Дима!
Портмоне на дороге как не заметишь! Толстый получился, богатый. Катерина увидела его и громко проворчала:
– Какой-тo растяпа деньги уронил!
Она наклонилась за находкой, а Дима как дернет!
Портмоне поползло по пыли, а бедная женщина чуть не упала от неожиданности. А сын-тo у нее, Колька, какой шустрый! Не растерялся, бросился за кошельком, вот-вот схватит. Дима едва успел вытянуть обманку за нитку.
А Мирон Катя кричит:
– Коля, не трогай! Коля, не трогай!
Вот тoгда Дима со Степапом посмеялись.
– Ну чтo? Хорошая игра? – спросил Степан. – С ребятами потом играй.
Еще он умел здорово удить рыбу. Другим мужикам не очень-то в этом деле везло, а как на речку пойдет Степан, так на жареху то уж точно пpитащит. Дима один раз с ним напросил¬ся, да мама не пустила.
Степан тогда Петю соседского взял. Петька такого леща словил! Дима измерил – пять спичечных коробок в длину. Глупая мама! Этого леща мог бы и Дима поймать.
Дима от зависти к Петьке чуть не заплакал.
– Ты тоже рыбу приносишь, – успокаивала мама.
Что это за рыба? Тощие пескарики для кота.
– Не горюй! – подмигнул ему тогда Степан. – В другое лето тебя буду брать, научу рыбачить.
Дима сидел на диване поджав коленки. Как уж теперь научит. Умер вот, никого не спросил.
И зачем он так много пил?
Папа и мама пришли. Дима от них в свою комнату спрятался, там еще поплакал. Жалко Степана.
Утром он проснулся сам, маме не пришлось будить. На улице похолодало, окна разукрасило морозом.
Радио не кухнe было включено, и Дима слышал грустную унылую мелодию.
– Целое утро вот так, – услышал Дима мамин голос. – Kaк будто по Степану траур.
Позавтракав, Дима побежал в школу. Он учился во втором классе. Все шло как обычно, только после большой перемены на третий урок учительница Надежда Ивановна вернулась из учительской очень грустная. Обвела печальным взглядом класс и тихим голосом спросила:
 – Дети, знаете, кто умер?
Все затаенно молчали, ждали, что учительница скажет дальше. Один Дима поднял руку.
– Ребята, Дима ужe знает о большом горе, постигшем всех нас. Скажи, Дима, всем.
– Дядя Степан, – грустным голосом сказал мальчик. И опять чуть не заплакал, как вчера.
– Что? Кто?
Дима не успел опомниться, как учительница в два шaга подско¬чила к нему, схватила за ворот рубашки, так, что он затрещал и вытащила мальчика из-за парты.
– Степан, говоришь? Степан? – прошипела она ему в лицо и пoволокла к двери.
– Ну и пусть подох, твой Степан! – крикнула она у дверей. – Пьяницу пожалел! Пьяницу вспомнил!
Дети, съежились в комочки, сидели на своих местах.. Все в селе знали, что умер Степан. А кто еще? А вдруг учительни¬ца еще кого-нибудь так же, как Диму схватит?
– Дети, умер генеральный ceкpeтарь нашей Коммунистической партии, – учительница сказала это, выпрямив спину, голос ее задро¬жал, – товарищ Леонид Ильич Брежнев... Для всей нашей страны горе. Для всего земного шара... А ты иди со своим Степаном, – учительница грубо вытолкнула Диму в коридор.
Дима стоял, тупо уставившись в закрытую дверь. Он ничего не понимал. Что он такого сказал? Умер Степан. Но это же правда!
А про Брежнева он и не знал. Ну, умеp. Tак ведь oн сов¬сем старенький был. Как его дедушка. Об этом все говорили – и его папа, и Степан. Засиделись, мол, в пpавительстве старенькие, работать совсем не могут.
Диме было жалко и Брежнева, но Степана он жалел больше. Он моложе Брежнева, хоть и с бородой. И он веселый, с Димой иг¬рал. Учительница вот пьяницей его назвала. Ну и что, что пьяница?
Ничего не видя перед собой, Дима прошел по школьному коридору, оделся в раздевалке и вышел на улицу.
И вдруг заплакал навзрыд. Шел и плакал, громко, горестно. Встречные пpохожие спрашивали, что случилось. Дима ничего не отвечал.
Только вблизи своего дома он стал затихать. Лишь всхлипывал изредка. Да слезы нет-нет, да брызнут из глаз.
– Дима, ты чеro плачешь? – спpосил его кто-то знакомым голосом. Дима всмотрелся сквозь слезы. На крыльце Степана сидел его дедушка с другим каким-то старичком. Видно, тоже пришли Степана проведать
– Ничего, – ответил Дима. Даже не подошел к дедушке. Только остановился поодаль.
Удивительно, но эти старики тоже не говорили о Степане. Дима это из разговора понял о Брежневе говорили! Странно все. Брежнев был далеко, а Степан жил тут, в их селе. А говорили про Брежнева.
– Ни у кого слез нет,– говорил Димин дедушка.– А ты помнишь, как плакали все, когда Сталин умер? Очерствел народ.
– Очерствел, очерствел, – поддакнул дедушкин товарищ.
– Как теперь жить будем? – спросил Димин дедушка.
– Кто знает, – вздохнул другой старичок.
Дима по ступенькам крыльца поднялся в дом и, не раздеваясь, плюхнулся в угол дивана. И тоненько, жалобно как вчера Вугыр, запищал. Слез у него уже не было, но не было и облегчения.
К боли за смерть Степана прибавилась обида на учитель¬ницу, на ту несправедливость, которую она совершила по отношению к нему, к Диме, и к его старшему другу с такой красивой, рыжей бородой.







Алексей Попов

СЕНОКОС
Рассказ

Лишь когда в дальнем селе Ёль совхоз по-предсмертному заагонизировал от недостатка рабочих рук, поняло местное начальство, что нынешняя молодежь, даже под ружьем, не будет сама себе жилье строить. Времена не те, молодежь не та. Подавай ей все с пылу с жару да на блюдечке с голубой каемочкой. Строить стала терема-теремочки, по финским проектам специально выделенная для этого бригада.
Тракторист Дмитрий Габов, коренастый рыжий парень, разбирающийся в технике, как в арифметике доктор математических наук, с женой Любой, миловидной хохотушкой библиотекаршей, уже и лыжи в город навострили, да призадумались. Стоят усадебки — загляденье, словно с «видика» сошли, любо на такие хоромы смотреть да и жить, поди, в них загляденье.
А что? Пупок, поднимая бревна, не надорвали, каблуки не стоптали, добывая кирпич и шифер. Чего бы не вселиться, коль уж такое добро задаром само в руки плывет? Поворочались как-то ночью на родительском пуховике больше обычного и решили чемоданы, собранные, распаковать, билет на поезд сдать и остаться.
Въехали в новый дом, мебелью какой-никакой обзавелись, зажили. Соседями их стали Самохины, школьный учитель Виталий Валентинович и жена его Катя. Жили они в таком же новом доме и радовались. Огород рядом, живи да поживай в свое удовольствие. Учитель, худой и кадыкастый мужичок, был не из местных, городской. Приехал в Ёль, хотел годик оттарабанить, как это обычно водится, и домой. Но встретил на своем пути красавицу Катерину, которая в местной пекарне такие булочки выпекала, пальчики оближешь, полюбил, женился на ней и остался.
Как-то весной Люба, увидев, что соседи возятся на огороде, подошла поближе к забору, поздоровалась и завела разговор:
— Мы с Митей настоящими фермерами решили стать. Теленка завели, вырастет, коровой будет...
И немного смутившись, добавила:
— Кто знает, может, ребеночек скоро родится, со своим молоком все легче будет на ноги ставить.
— Да ну!— удивилась Катя. — Корову-то ведь трудно держать, — а сама исподтишка на мужа поглядывает, видно, самой тоже хочется, что тот скажет. — Сено где возьмете? В магазине не купишь...
— Вадминистрации обещали всем, кто корову хочет завести, выделить сенокосные угодья возле Савиного ручья.
— До него далековато, — задумалась Катя.
— Далеко? Семь километров всего, — храбрилась соседка.
— Если бы я умел косить, — подал голос Самохин, — и стога метать, взялся бы тоже Буренку держать, по нынешней жизни без этого никуда...
Он мечтательно посмотрел на жену и продолжил:
— А то намаешься в школе до головной боли. Вместо физзарядки сено бы косил, навоз бы на улицу выгребал... Это же ангельский отдых! А ты, Катюша, доила бы. Уме-ешь?
— Умею.
— Долго что ли косить научиться?— удивилась Люба. — Я бы на вашем месте купила бы теленка не задумываясь.
— Ты и на своем месте уже решилась, — улыбнулась Катя. — Ты что нас агитировать пришла?
— Да, — не стала скрывать Габова. — Митя послал. Иди, мол, сагитируй, чтобы тоже хозяйством обзавелись. Артелью сподручней сено-то заготавливать.
— Подумать надо, — ответил Виталий. — Если такие опытные люди, как вы, нам помогут, то почему бы и не взяться?
— Да какие мы опытные? Взять, взяли, а как ухаживать толком не знаем, — вздохнула Люба. — Мои родители ведь корову не держали. Митя смело взялся, да все сетует, уговорить бы соседей, вместе по-легче будет...
Пошла Габова домой. Соседи, передохнув за разговором, снова принялись готовить огород к посадке картошки.
А через неделю тоже купили телочку. Вскоре построили сарайчик, загон. Но это на первое время. Ближе к зиме Дмитрий обещал помочь капитальный сруб поднять. Ему трактористу ничего не стоит бревен привезти, а руки с детства приучены к плотницкому делу.
Так и жили до сенокосной поры. В обеих семьях ребятишек пока не было, вот и смотрели за телятами, как за малыми детьми. Воду, прежде, чем напоить, кипятили, чуть ли не каждый день пострелят чистили.
Но перед самым сенокосом, еще до Иванова дня, на обе семьи свалилось неожиданное несчастье. Дмитрий Габов сломал на работе ногу, неудачно спрыгнув с подножки трактора. Когда Любе рассказали об этом, позвонив в библиотеку, то та первым делом ойкнула не потому, что за мужа испугалась, а о том, что сено будет некому заготавливать.
Катя (случилось же такое) в тот же день, выпив, разгоряченная у печи, ковш холоднющей ключевой воды, к вечеру затемпературила и надолго слегла.
Какой уж тут разговор о сенокосе? Вот ведь незадача, и косы, и грабли уже приготовили, и трава на участке поднялась отменная. Что ж делать, осень ждать не будет, зарядит дождями, сена на зиму не заготовишь.
Сразу после Иванова дня Виталий Самохин пришел к Габовым. Как только переступив порог, встал на домотканные половики, сразу и спросил у Дмитрия, бережно рассматривавшего свою загипсованную ногу.

— Что делать-то будем, а, соседушка?
— Даже и не знаю, — пробормотал хозяин. — Присаживайся, потолкуем. Я, как видишь, не гожусь, ни в косари, ни сено под-гребать.
— Вижу, не слепой.
Люба мыла посуду. Она отерла руки о передник и подошла к мужчинам.
— Что делать?— глянула на мужа и предложила, — может, мы с Виталием Валентиновичем вдвоем попробуем сено заготовить? Много ли телушкам надо.
— А как? Я ведь косить даже не умею, — пожал плечами Самохин.
— Научишься, я ведь умею, научу, — не растерялась Люба.
Но Виталий продолжал сомневаться:
— А стоговать?
— Как-нибудь застогуем, не сдавать же телят назад.
— Нет, конечно.
 На том и поладили.
На следующее утро натужно кашляющая Катерина и стоящий на костылях Дмитрий провожали Виталия Валентиновича и Любу на сенокос. Заранее наточенную и выверенную косу, аккуратно завернутую в тряпку, взял на плечо учитель. Габова вскинула на плечо легкие грабли, да неловко так, зубьями кверху.
Катя насмешливо покачала головой и, еле выдавливая из себя слова, хрипло сказала:
— В такой погожий день не станешь же дождь вызывать.
Люба ничего не ответила, но грабли перевернула.
— А что такое?— не понял муж.
— Если зубья граблей в небо смотрят, то дождь обязательно прольется. Есть такая примета.
— Пойдем что ли?— спросила Люба.
— Идите, конечно. А то долго прощаемся. Меня в армию и то быстрей провожали, — попытался пошутить Митя и виновато улыбнулся.
Люба и Виталий Валентинович тронулись в путь к Савиному ручью. Провожавшие дождались, пока те скроются за поворотом, и молча разошлись по домам, Катя поправляя пуховый платок на шее, а Митя, прыгая на костылях.
До полудня Катерина все думала о Любе и Виталии. День-то какой удался, погода чудесная. Небольшой ветерок комаров отгонит. В ручье после работы ополоснуться можно. Потом на скошенном лугу поваляться...
Что?!
Поваляться?!
Эта мысль занозой вонзилась в мозг молодой женщине. А если действительно будут на скошенном лугу отдыхать, лежать? Рядышком. Вдруг между ними что и случится. Погода-то какая стоит. «Я ведь который день уже болею. Виталий отдельно спит, чтобы мне удобней было... »— думала Самохина.
Потом стала вспоминать о том, когда и как Витя в последнее время смотрел на соседку. Красивая ведь она, Любка-то, и хохотушка-веселушка. Погоди-ка! Как он смотрел месяц назад на ее загорелые ноги... А позавчера?..
От новых ревнивых мыслей у нее даже дыхание перехватило и голос ненадолго прорезался:
— Ах, ты черт побери, а я то дура...
Она походила минуты три по комнате, туда-сюда, туда-сюда. Нет, не успокоиться. Не выдержала и пошла в соседний дом проведать Дмитрия.
Габов, приспособив ногу на табуретку, стоял у плиты и готовил суп.
— Скучно стало?—улыбнулся он гостье.
— Угадал, — не приняла шутку Катя и потупила глаза. — Я вот все думаю, мы с тобой дома, а они уже, поди, до устали заработались.
— Да, устанут, конечно. Особенно твоему Виталию достанется. С непривычки.
— Он ведь у меня крепкий, не смотри, что худой — жилистый.
— Хоть какой. Сено косить, это тебе не отметки ставить. По школе еще твой отпускник не соскучился? Скоро уж учебный год.
— У него и сегодня мысли о школе были. Каникулы, а он каждый день туда спешит.
— Моя Люба тоже в свою школьную библиотеку бегает. Ремонт. Ничего не поделаешь.
— Перестань, Витя сказал, что закончили уже.
— Может быть...
— Слушай, Мить, позавчера твоя Люба тоже в школе была?
— Да.
— После четырех?
— Вроде бы после, а что?
— А в семь вечера домой пришла?
— Что-то около этого. А что?
— Да так, ничего. Мой Виталий тогда же в школу ходил. А директора в тот день встретила, он мне сказал, что никто из учителей не работал.
— Может, другие и отдыхали, а Люба работала.
— Ну да ладно... — пробормотала Катя и, не попрощавшись, пошла домой.
«Действительно, позавчера Любаша в школе была, — после ухода соседки подумал Митя. — Катерина говорит, что кроме нее и Виталия там никого не было. Сегодня вот тоже вдвоем на луга отправились. Люба сама и предложила. Странно это все... »
Габов так задумался, что не заметил, как в третий раз суп посолил. Попробовал и выплюнул. Ведь у них у самих с женой любовь во время сенокосной поры и завязалась. В такую пору даже мухи друг на друга лезут. Что уж тут о людях говорить. Сколько раз Люба Виталия Валентиновича Дмитрию в пример приводила, вон, мол, сколько человек книг читает, потому и умный такой, а ты придешь с работы, нет, чтобы книжку в руки взять, поел и в постель, телевизор смотреть, не муж — наказание.
Сердце запрыгало в Митиной груди. Схватил костыли и поковылял к соседям.
Катя стояла на крыльце.
— Что, теперь тебе скучно стало? — спросила она.
— Да нет, просто день сегодня, говорю, хороший, погожий.
— А мы дома сидим. От Виталия, думаю, там толку мало. Один стожок даже не поднимут
— Но ты его не кори, не от лени же. Умел бы. Как-нибудь сметают.
— Если как-нибудь, то все сено сгниет, до зимы не достоит. Или же стог пополам развалится.
— Люба же сказала, что она знает, как ставить...
Почесал рыжий затылок и добавил:
— На словах, поди, только и знает. Может, мне туда сходить? Хоть на словах им рассказать, как стога метают.
— Далеко до ручья. На одной ноге не доскачешь, — засомневалась Катерина.
— А это на что?— потряс костылями Митя,
— Я одного тебя не отпущу. Даже разговоров быть не может. Возьмешь меня с собой.
— Ты ведь болеешь.
— А ты что, здоров? Одного не отпущу.
— Нет, ты лучше останься. Я уж как-нибудь один...
— А вдруг, что случится? Упадешь, скажем. Кто тогда поможет? Я думаю, уж если идти, так вдвоем. Мне как будто легче стало. Голова не так трещит. Если пойду, то даже сено сгребать помогу...
Они быстро собрались и двинулись. Когда зашли в лес, Катя обхватила Дмитрия за пояс, чтобы ненароком не споткнулся.
...Люба и Виталий Валентинович утром пришли к Савинову ручью без приключений. Нашли свои участки. Повесили на сук старой березы мешки с едой. Люба показала соседу, как надо косить косой-горбушей. Ноги, мол, расширь, наклонись и махай. Сама она довольно хорошо умела косить.
— Понял, как надо?
— Понял, — ответнл учитель. Один раз махнул и косой по кончикам трав прошелся. Второй раз пониже взять наметил, а она «вжик» и вонзилась в землю. Через час только и стало что-то путное получаться. Люба от него уже довольно далеко отошла, что называется, от греха подальше. У нее покос получался широкий и ровный. Она, работая, иногда поднимала голову, чтобы посмотреть, как ладится косьба у соседа.
Хорошая пора — лето. Вспомнила девчоночьи годы, когда копнила сено на лугу. Как в обеденное время купались в речке. Полной грудью дышала воздухом, пахнущим свежескошенной травой и косила без устали.
Да, чудесная пора.
Помнится в то лето, когда ей пятнадцать исполнилось, на лугу ее в первый раз и поцеловали. Нет, не с Митей это было. Из городских был тот парень. Их тогда целую бригаду привезли на помощь сельчанам. Он лет на пять был старше Любы.
Сначала взглядами встречались. Потом прень выждал и, когда девушка осталась одна заканчивать участок, остальные ушли косить за перелесок, подошел да и поцеловал. У Любы чуть сердце из груди не выскочило, дыхание остановилось. Так понравилось. Внутри все затрепетало. Да и парень красивый был с мягкими и нежными губами...
Хорошо ей было до тех пор, пока парень не стал валить ее на копну. Обнял и ногой подножку ставит. Люба и закричать не смеет, испугалась, если увидят, от сплетен не убе-речься. Может и повалил бы. Но как раз мальчишка, который верхом ездил коня поить, мимо проскакал. Парень ненадолго растерялся. Но этого было достаточно, чтобы Люба, как налим, выскользнула из его объятий и убежала. После этого копнила только в гуще народа.
Вспоминать такое безрадостно. Срам на лугу чести лишиться. Люба вдруг почувствовала пристальный взгляд Виталия Валентиновича и как в тот раз испугалась. «Что он так на меня смотрит?— подумала она, а руки сами собой стали поправлять подол платьица. —-Ветер что ли шалит? А вдруг и Виталий Валентинович приставать начнет? Как тот парень. К кому тогда убежать, куда?»
Люба косила, идя навстречу соседу. После того, как поймала на себе его пристальный взгляд, понемногу стала поворачивать покос, чтобы далыпе отойти. Даже когда тот стал звать обедать, ответила:
— Не хочу еще.
Виталий Валентинович, как только в первый раз махнул косой, так сразу и отругал себя. «Дурак же я. Не нужно мне было соглашаться теленка брать. Зачем только послу-шался этих Габовых?—думал он. — Митя ослеп что ли, когда из кабины прыгал, бревна не заметил... »
С косьбой у него дело шло туго. Он время от времени распрямлялся и подолгу смотрел на Любу, пытаясь понять, как это все у нее так лихо получается. Подметил, что она как-то странно поглядывает в его сторону и все убыстряет темп работы. Дразнится что ли? «Косить, как-нибудь да накосим. Но ведь стог надо еще сметать. Это только в кино быстро получается, а тут неумеючи... Ох, знать бы, что мороки столько, никогда бы не согласился теленка взять... »— вздыхал про себя Виталий.
Маленькая стрелка часов постепенно под-ползла к цифре пять. У Самохина и поясница уже не гнулась, и руки-ноги от усталости тряслись. Даже обрадовался, когда из-за деревьев вынырнула черная туча, и пошел дождь. Он резво побежал под березу. Поднял голову и увидел, что больно уж жиденькие у нее ветви. А вот Люба под ветвистую ель встала. Побежал к ней, хотел встать рядом, но та посторонилась.
Хоть и жаркий был денек, а дождь лил холодный. Люба, одетая в легенькое платьи-це стала мерзнуть. Виталию Валентиновичу сделалось ее жалко. Тяжелой от усталости рукой хотел обнять ее, чтобы хоть немного согреть. Но Люба как завизжит:
— Не трогай, у меня муж есть!
— Что ты, Люба. Неужели плохое подумала?
Он снова попытался приобнять ее.
— Говорю, не трогай! Даже не думай, не отдамся!—закричала та.
— Да ты что с ума сошла? Вообще, бог знает, о чем кричишь.
— Все вы мужики одинаковые, только это-го и ждете...
— Ну-у... Если мы с тобой вдвоем сюда пришли, и одни здесь, то это же не значит, что у меня только одно на уме.
— Все вы одинаковые, — стояла на своем Люба.
— Твой Митя и моя Катя тоже сейчас дома одни. Так что же по твоему получается, что они тоже только об этом и думают?— смеясь, сказал Самохин.
— Митя, он... Митя и Катя?!— вдруг затараторила Люба.
Черная туча будто остановилась над ними. Виталий Валентинович в мыслях все еще смеялся над Любой. Стоял он напротив тропинки, поэтому первым заметил шедших к ним Катю и Митю. Сосед с трудом скакал на костылях по мокрой тропинке, уставшая, мокрая Катерина держала его за пояс.
— Вот мы и добрели. Пришли помочь, — попытался улыбнуться Габов.
— Мне чуть полегчало. Вот и пришла сено подгребать, — в свою очередь попыталась выдавить из себя улыбку Катя.
Над их головами сверкнула молния и грянул гром. От грохота ли, от усталости, а может, от пришедшей в голову мысли у Самохина подкосились ноги. «Между ними точно что-то было... Что они так виновато улыбаются?»— подумал он, чуть не падая от этой мысли.
...На следующее утро Виталий вывел теленка на дорогу. Морским узлом привязал ему на шею веревку и не останавливаясь потащил упирающееся всеми четырьмя ногами животное. Покупательуже ждал…


 
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.