Обожал матюкаться Анатолий Трескин. Просто смаковал непристойное словцо, да так, что рядом с ним порядочному человеку хотелось тут же провалиться на месте. Порядочному человеку казалось при этом, что всякая певчая пташка, сидящая на ветках и усердно вещающая о красоте божьей, тут же превращалась в дохлую ворону, падающую прямо ему на голову. Таков русский изысканный мат в устах Трескина. Мало того - богохульничал он.

И вроде бы к мату все давно привыкли, будто он этот мат с молоком матери впитывается и передаётся тщательнейшим образом от поколения к поколению. И любое скверное слово так отшлифовано веками, что диву даёшься, насколько оно информационно ёмкое, при всей скудности словосочетания, ну а в общем, конечно же, срамота. И пора бы этому набору непристойных выражений, приняв наконец-то конкретные очертания, захиреть да и кануть в Лету.

Ан нет, обогащается мат новой терминологией, даже доктора наук обратили   на   этот   ярчайший   феномен   своё   пристальное   внимание.

Прислушались они, вникли глубоко да и выпустили в свет увесистую книгу «Словарь русской брани».

Сально хихикал Анатолий, слюнявя прокуренный палец и перелистывая страницы этого издания. Многое ему там было известным, но и достаточно было пикантного непознанного. И он впитывал и впитывал в себя целые россыпи отечественного сквернословия.

– Тьфу! И какую ж ты гадость   выписал!?   Хотя б от детей прятал подальше.

Анатолий бесовски поглядывал на недовольную Зинаиду и, заливаясь смехом, тыкал пальцем в книжку:

– Да ты только послушай вот на букву «ж»!., а на букву «е»!.. ххи-их-х     ты! - И он кучеряво заворачивал в разъедающие уши форму великий и могучий русский язык. - А это, чтобы тараканы все подохли! - реготал Трескин.

– Но ты хоть не богохульничай!  Я от твоего отца,  царство  ему небесное, ничего похожего не слышала, да и мать твоя, хоть и в церковь, считай, не ходила, но иконку держала в положенном месте. Повесь её, иконку, ирод! Изгони зверя из души! Это ж куда годно - соседи аж отворачиваются от твоего поведения.

Пошумит Зинаида таким образом и махнёт рукой - неисправим муж. За много лет совместной жизни привыкла она к ругательствам, даже самым грязным, но упоминание имени всевышнего её страшно коробило. «Изгони зверя! Убей зверя! Да нет у меня никакого зверя» - заключал Анатолий и отчасти был прав: откликался на любые просьбы сельчан любитель непристойной словесности. Многие к нему обращались за помощью - То лик был мастеровой и безотказный: за символическую цену табурет, столик журнальный смастерит, да не просто тяп-ляп, а с художественной отделкой в виде резьбы, а в другой раз генератор автомобильный перемотает, и он, как новенький, ещё многие лета служит заказчику. Уважали его за это, но так же, бывало, и отворачивались за его вспыльчивость и брань, порой не по делу, и даже мордобитие.

Сложной был натуры Анатолий Трескин: притягивать и одновременно отталкивать не каждый умеет. Да он и сам стал замечать: то он кроткий и покладистый, чувствительный до слёз - птенца отвоюет у кошки, выходит его, лаская, и на свободу... а порой, неожиданно что-то пёрло из него, как из вулкана, испепеляя всё вокруг.

Помнил он: отец был спокойного нрава, хотя и любитель спиртного, но и после его принятия не грубил, не сквернословил, а тихонько забирался на печь и виновато взирал оттуда на разбушевавшуюся супругу, которая доставала его ремнём, вынутым из его же брюк. Помнил Анатолий и деда: преспокойнейший был старик - немощный, в годах. Знатный был дед -садовод известный, имел медаль мичуринскую, выданную в самой Москве. Вот и всё, что зналось и помнилось - маленький был тогда Анатолий. А бабок не помнил. Не было уже бабок. Да и что, собственно, припоминать дела, поступки, а может и неординарные выходки своих предков. Проходят годы, стирают из памяти людской всё незначительное, обыденное, лишь оставляя яркое, будь оно не только добрым, но и кроваво-жестоким. А живёт ли человек для памяти других - спорный вопрос. Кто-то скажет - да, считая,что это и есть то высшее, ради чего стоит жить. Но если и звёзды умирают, галактики, то человеческое существование вообще сводится к нулю, абсурду.

 

Об этом шибко Трескин и не задумывался, пожалуй, как и многие. И если был его дед при медали, то это помнило одно, два поколения, и скорее всего не ради награды трудился его предок, а просто в силу любви к своему предмету.

В общем жил Трескин, как все, творя свою маленькую историю и, видать, не пришло ещё то время, когда у каждого наступает переоценка ценностей: а что я сделал для ближнего? Что скажут обо мне после моей смерти? А что есть истина? И не по иронии ли судьбы лежали у Анатолия на

книжной полке толстая «Библия» и «Словарь русской брани»? Две антагонистические вещи. Два мировоззрения, если последнее можно назвать таковым. И ведь что страшного в этом, так то, что их владелец знал содержание обеих книг. В нём уживалось и противоречило белое и чёрное, и эти чаши весов, казалось, были нагружены поровну ,так и не покачнувшись до сих пор по отношению друг к дружке. «Зверь в тебе сидит». - напоминала часто ему Зинаида.

- А я хоть раз тебя бил? - вопрошал он?

- Попробуй только! Брошу, и уйду с детьми к матери. 

Однажды   пьяный   он   плакал.   Крепкий,   коренастый   мужичок

припал головой к плечу сухонькой сорокалетней Зинаиды и плакал. Плакал,как баба, навзрыд, в голос. Та гладила его уже седеющую голову и  ласково приговаривала:

– Да всё, всё нормально. Ты же добрый у меня, чуткий, работящий. Вон сколько книжек перечитал... много знаешь. Воли в тебе только маловато.

- Нет воли, нет, - скрипел он зубами.

- Не богохульствуй, Толик, а?! Прошу тебя.

Когда-то, будучи ещё маленьким, он не раз расспрашивал у матери о человеке, изображённом на иконке, на что мать тихо шептала: «Есть что-то, есть что-то на белом свете». А в школе ему говорили, что ничего нет: мир материален, и нет места духу.

И лежала старая иконка в старом родительском сундуке, и это была его единственная память о матери. Эта иконка могла бы давно висеть у него в доме, но не мог Анатолий кривить душой: если бы он её повесил на всеобщее обозрение, то это было бы нечестно по отношению к его материалистическому мировоззрению. Но он не ведал о том, что, сберегая иконку, как память о матери, он сберегал в себе то духовное начало, которое так неистребимо в русской душе.

И шло время, и пролетал исторический ветер перемен, ломая судьбы людей. И ещё сильнее стал сквернословить Анатолий от того, что жизнь вносила резкие коррективы в его размеренный быт. Менял он профессии, приспосабливаясь к новому экономическому укладу: столярничал, слесарил, крутил баранку большегрузного автомобиля, пропадая надолго в дальних рейсах. Обнаружил как-то в старом портфеле права тракториста-машиниста советского образца, которые получил ещё в десятом классе сельской школы, обменял их да и сел на небольшой погрузчик, обслуживая местные склады удобрений, зерна и прочего сельхоздобра. Зарабатывал мало, но зато был всегда дома, что устраивало семью, и уезжать не собирался, надеясь, что хозяйство окрепнет, и жизнь в селе наладится. К тому же, на собственном подворье имелась у него живность в виде кабанчика и десятка овец.

И сила крепчания его мата была связана не только с крутыми переменами в стране, но большею частью с пропажей двух овец. И крыл он забористым многоэтажным матом да так, что небесам было жарко.

Морщилась Зинаида, а у детей глаза широко раскрывались от услышанного - их было трое, и все они проходили неплохую школу у столь блестящего преподавателя срамной словесности.

Зима этого года необыкновенно была суровой, потому и весна затянулась надолго. А овцы пропали у Трескина ещё в конце января. Были следы, свидетельствующие о разбое хищника. Следы, ведущие через весь огород его крайней избы, в густой перелесок из сосен, осин и берёз. Дальше была городская трасса, вновь пустырь и опять то там и сям небольшие островки дружного разнолесья.

Побегал на лыжах Трескин, читая след преступника, и убедился, что зверь дважды ходил одной дорогой. Не был Толик по природе заядлым охотником, но беспардонное поведение лесного гостя заставило его выйти, как говорится; на тропу войны.

Волки. Что он знал о них? Да практически ничего. В этих местах оттч когда-то водились, но уже лет десять их никто не встречал. Попадались на глаза лисица, косуля, заяц, но и то крайне редко. Оскудела местность зверьём, а река осетровыми. Теперь, пожалуй, только в книжках можно посмотреть на то, что когда-то имелось в этих благодатных местах.

Взял он в местной библиотеке брошюру о диком зверье. А вот и фото волка. Ничего особенного - обыкновенная собака с густой и длинной шерстью на шее, придававшей необычную ширину морде, да и раскосость, как у корейца, глаз - вот и весь волк. Взгляд - да, серьёзный, лютый. А так пёс и всё. Почитал о повадках этого зверя, удивился, что волки не настолько глупы, как хотелось бы представлять. И разговор у них особый, выражающийся в подвывании и тявканьи для передачи информации друг дружке, и ещё строжайшая иерархия в отношениях между собой. Есть изгои. Им может быть провинившийся молодой волк, либо привередливый старик.

-  Изгой! Слышь, Андрей. Это, наверно, изгой нам пакостит, рас... в дышло... через!.. - врезал он кулаком по столу. Они ж вроде стаей бегают.

Старший пятнадцатилетний сын оторвался от учебника:

-   А  какая,  пап,  разница!?  Изгой  он  или  нет,  главное  он -преступник. У нас же есть капканы на чердаке, давай поставим - и дело в шляпе. 

Кряхтел Трескин, разжимая один из них. Две мощные пружины нужно было одновременно сжать и тут же развести в  стороны упругие полудуги, острозубые с внутренней части. У него это с трудом получилось. Другой капкан был без страшных зубьев и чуть поменьше размером, но тоже серьёзный на вид. Решил Анатолий поставить тот, который был без зубцов, боясь, что другой просто перебьёт зверю лапу, и тот уйдёт.

Волки ещё в подобных случаях отгрызают себе конечность - об этом тоже, он знал, и чтобы этого не произошло соорудил Анатолий ловушку по всем охотничьим правилам. Как бы ни был хитёр зверь, а человек мудрее.    Человек в таком случае придумал приспособление - волок, который представляет из себя обыкновенную чурку весом с предполагаемого зверя, а на данный случай в сорок, сорок пять килограммов, как и волк, чтобы тот   обманулся, попавшись в капкан, который цепью прикован к волоку. И будет несчастное животное волочь за собой это треклятое бревно в надежде уйти,

но далеко не уйдёт, выбившись из сил, вот и бери тогда его, а не одну лишь лапу в капкане.

... И простояло устройство около двух месяцев, не давая никаких признаков не только на поимку зверя, но и на присутствие каких-либо следов в том месте.

Уже и март заканчивался, холодный, как никогда, но уже с высоко ходящим солнцем. Двухметровый снег в полях, продуваемый ежедневным северным ветром, уходил медленно, не хотя. «Берёзы, как обглоданные кости.» - Заметил как-то один поэт, имевший ввиду что-то похожее в природе для этого состояния: ещё как бы и не весна, но и не зима уже. Замерло всё. Это было похоже на невылупившегося цыплёнка: вот сидит он в яйце и чутко прислушивается, что же там снаружи, и не пора ли на свет божий? И вдруг рраз!.. напрягся и...

Так же внезапно вдруг за окном у Трескиных градусник в ночь на первое апреля с минус десяти показал ноль градусов, и с утра с крыш зазвенела бурная капель. А за неделю огромные сугробы снега осели наполовину, и на реке со дня на день ожидался ледоход.

Успокоился уже Анатолий, потеряв надежду на встречу с жалким разбойником, зажатым железными тисками и горько плачущим, проклиная свою судьбинушку.

т Пап, нам это всё приснилось. - смеялся Андрей.

- Ага, а овцы где? - Следы наконец!..

-   Был бы, то уже должен попасться. Я же и второй капкан поставил.

- Это же в каком месте? - удивился Анатолий.

- Да метров за сто выше твоего. Также по следу.

- Без волока?

- Без. Просто проволокой к сосне привязал.

Хотел заругаться Трескин-отец на Трескина-сына, но подумав, что чадо самостоятельно разжало мощный капкан, потеплел душой: «Растёт сын. Сильный - в отца.» Были у него ещё две младшенькие дочки, но сын - это его гордость, как и любого мужчины.

На первое воскресенье апреля выпала пасха. Зинаида выставила на  стол  кулич, густо обмазанный   взбитым  яичным   белком   с   сахаром,  выложила крашеные яйца и строго-настрого приказала исключить хотя бы в честь   праздника   всяческое   сквернословие.   Конечно   же, это   касалось     Анатолия.

Выпил Трескин самогонки собственного производства, уронил слезу, вспоминая своих предков, погрустил немного шумно сопя и задал храповицкого.

Через полчаса его разбудили.

-  Папа, тебе дядь Коля звонит! - дружно закричали девочки, подавая ему мобильник.

- То лик, христосе воскресе!

-   И  тебя,  Колян,   по  тому  же  месту!   - хохотнул  Трескин позёвывая.

-  Ну будет тебе, шутник. Я чего, Толик, звоню,., мобила моя сдыхает, а я сегодня на сутки ушёл в охрану, будь добр - зарядное бы мне, пошли Андрюху, пусть прогуляется.

- Ладно я сам. Подышу весенним воздухом.

До объекта, который охранял Николай, было не менее четырёх километров,   правда,   три   из   которых   можно   легко   отмахать   по   уже высохшему асфальту, а далее – просёлочная дорога с грязью и лужами, которая в общем-то не наводит большой печали для сельского жителя.

Шёл Трескин бойко, печатая тёплый асфальт новыми кирзовыми сапогами, любуясь местным ландшафтом, где вовсю хозяйничала весна. Она топила в своей горячей печке остатки снега, наполняя его талой водой, которая многочисленными ручейками выбегала из-под его толщи и, собираясь в общий мутный поток, говорливо уносилась в нужное ей место. В воздухе, напоённом   бездонной   синью,   ласкало   слух   и   радовало   душу разноголосье прилетевших на летний период птиц. В голове шумело от выпитого и шальной весны.

Николай – односельчанин, с которым Трескин был в дружеских отношениях, охранял зерносклады, где трудился и он на своём погрузчике, потому и дорога была привычная, а тем более таким прекрасным весенним днём прогуляться - одно удовольствие.

Проходя через перекрёсток двух дорог, сельской и городской, Анатолий позвонил Николаю, что идёт и скоро будет на складах. Подходя к месту, где он когда-то ставил капкан, подумалось, что лучше отцепить его от волока и отнести Николаю: там на зерноскладах иногда мышкуют лисицы, и поймать рыжую бестию, наверняка будет проще.

С трудом пробираясь к заветному месту, набирая полные голенища снега, он к своему огромному удивлению обнаружил, что капкана нет. Пропал вместе с волоком. Зато на талом снегу отчётливо читался след от бревна, который петлял между осин и берёз, теряясь из виду. След, а точнее борозда, говорила о том, что бревно тащило что-то сильное и упрямое, ломая им лесную молодую поросль и сдирая кору со старых деревьев.

У Трескина похолодело в области желудка, словно туда попала большая ледышка. Он редко испытывал чувство страха, да и  вообще сказать, он был не из робкого десятка и, поразмыслив немного о том, что зверь всё-таки на привязи, решил взглянуть хоть одним глазком, как он там... А потом и решить его судьбу.

Конечно, он тысячу раз пожалел, что никому не позвонил со своего мобильного, даже Николаю, до которого практически рукой подать. Позвони - тот прибежал бы минут через десять-пятнадцать со своею двустволкой, да плюс у него целых пять собак на службе. Но если бы знать, как говорится, где упасть, то и...

Взыграл охотничий азарт у него, адреналин загулял по крови, стуча в голову, и пошёл наш Трескин по следу - почти побежал, распахнув китайский пуховик, местами глубоко проваливаясь в талом снегу. И вдруг, огибая замшелую вековую сосну, опешил... В полутора метрах впереди, лёжа на животе и вытянув передние лапы, тяжело дышал волк. Язык зверя был удивительно длинен и ярко-розовый, он подрагивал в такт частого дыхания животного, обильно роняя тягучую слюну на когтистые лапы. По всему было видать, что лесной разбойник умаялся, выбиваясь из последних сил, таща за собой бревно, уходя от погони.

Анатолий стоял оцепеневший, смотря в жёлтые глаза хищника. Человек тоже тяжело и часто дышал, не столько от погони, сколько от неожиданной встречи с похитителем его овец. Да, это был настоящий волк -не собака, и он был не нарисованный, чью морду так усердно изучали по библиотечной книжке, и от него веяло непредсказуемым, и от того ужасным. Его раскосые глаза смотрели на человека, не мигая, зло, от взгляда которых не ускользнёт ни одно даже мало-мальское движение противника.

Человек осторожно проглотил слюну, и хотя тишину нельзя было назвать гробовой, зверь при этом передёрнул ушами. Человеку стало совсем неуютно  от такой ситуации.  Нет это  ещё не безысходность,  а жуткий дискомфорт, будто липкой и крепкой паутиной, спеленал на мгновение Анатолия Трескина. Он стоял не в состоянии принять какого-либо решения, но чувство сохранения выработанное древним инстинктом сделало свой  выбор:  человек  отпрянул  назад,   желая  остаться  на  почтительном расстоянии с лютым врагом и, о ужас!.. « А-а-а» - вырвалось громкое у Трескина вместо привычного мата. Буква «А» - единственная буква в алфавите, которую произносят пронзительно и честно, когда очень больно.

« А-а-а» - вновь заорал по-страшному Анатолий, после того как что-то острое и жгучее до безумия лязгнув, впилось чуть повыше щиколотки. Он резко побледнел, и, привалившись спиной к сосне, припал на левую ногу. Волк оскалил клыки и приподнялся на передних лапах. Казалось, что он готовится к прыжку, но зверь застыл в этой позе, продолжая рычать и не спуская с человека глаз.

Цепь не давала зверю приблизиться к человеку для смертельной схватки, а сам волок застрял в развилке молодых берёзок. Анатолий это уже определил как и то, что сам попал ногой в капкан установленный его старательным сыном. « Не-го-дяй! Ах, негодяй! Твою... А почему же я не спросил в каком именно месте он поставил второй капкан? Медвежий... Ах-х мать - пере...»

Ногу жгло и ломило. Боль страшной резью отзывалась по всему телу. Лицо человека было перекошено и какое-то время он_видел эту безрадостную    картинку: встречу    человека    и    зверя,    сквозь    пелену    бесчисленного    количества    мелких    мошек    и    мерцающих    звёздочек. Постепенно, приходя в себя, Анатолий представил, что и волку должно быть      невыносимо   больно,   но   тот,   похоже,   не   выражал   этой   боли,   кроме смертельной усталости и безграничной ненависти к человеку.

Кусая губы, Анатолий собрался с мыслями и начал анализировать происходящее: «Я, конечно же, так просто не уйду, ведь мой капкан тоже на  привязи. И если противник сможет, отдохнув, сдвинуть свой волок, то он меня достанет мгновенно, а мне кроме голых рук предоставить ему нечего. А чтобы разжать эти злосчастные пружины, мне нужно присесть и проделать эту процедуру медленно, очень ме-дленно, чтобы серый ничего не заподозрил, а потом, вызволив ногу, резко уйти за дерево... Но даст ли он мне это сделать?»

Волк, как будто поняв намерения человека, грозно зарычал и поднялся на ноги, и Трескин смог воочию убедиться в его красоте и мощи - это был матёрый волчище, поджарый и с крепкой широкой спиной. Он не был особенно худ, просто этот бандит имел большой опыт по выживанию, и сейчас он готов был показать всю свою силу и знания в борьбе за это.

Во внутреннем кармане вдруг зазвонил телефон. Анатолий вздрогнул от неожиданности и напрягся до предела, как перетянутая гитарная струна в руках неопытного исполнителя. Зверь ответил глухим рычанием на звук телефона, который громко и браво наигрывал совсем неуместную мелодию «А нам всё равно...» Для человека это было спасение. Как хорошо, что он прихватил мобильник, но про который забыл от ужаса происходящего. Сейчас он только сунет руку в карман пуховика, осторожно вытащит его, и всю потрясающую воображение ситуацию, в двух-трёх словах, обрисует звонившему, и всё обойдётся... всё будет нормально.

Волк всё также неотрывно следил за его действиями, сжимаясь  пружиной: хвост угрожающе поднялся свечой, и шерсть в холке вздыбилась,  словно колючки у ежа. Он чуть ниже нагнул голову и застыл в грозном оскале. И как только человек сделал движение рукой, чтобы попасть в карман, зверь резко рванулся и, сдвинув бревно на добрый метр, успел вцепиться ему в руку, чуть выше запястья. Анатолий громко охнул, потом взвыл от нестерпимой боли. Перед глазами вспыхнули праздничные салюты самого разного болезненно-яркого окраса, и затухая, погрузили его на какое-то мгновение в черноту ночи. Трескин, медленно приседая, завалился набок. Матёрый хищник держал руку крепко, будто слесарными тисками, прокусив её почти насквозь, так по крайней мере казалось несчастному. Приблизиться ближе к своей жертве зверь пока не мог: волок с небольшим сучком зацепился в развилке за одну из берёзок и не поддавался вперёд. Человек, постепенно приходя в себя, вновь стал оценивать эту потрясающую воображение ситуацию. Анатолию не верилось, что всё это происходит не с кем-то, а с ним, и эта дикая боль принадлежит только ему, и он теперь не охотник, а жалкая добыча. Всё поменялось местами. А может это всего лишь сон? Страшный сон... и он непременно проснётся - конечно же проснётся... Зинаида согреет чай, подаст булочки с вареньем. Ах, какие она вкусные булочки выпекает!.. Он уже готов потянуться за ними, но боль в руке, ноге... Чёрт! Твою!..

«О, Боже! Да за что же мне такое наказание! - вырвалось со слезами у Трескина. - Если ты есть, Господи, помоги мне!» И вдруг его воспалённый мозг обдало холодом и прокололо множеством острых иголок от внезапного осознания всей глубины происходящего. Он вспомнил, что сегодня пасха, и возможность наказания за его прегрешения показалась бедному Трескину настолько очевидной, настолько реальной до жути, что его воля была практически парализована. Он сейчас боялся одного - помешательства.

Вот лежит он, вытянув левую руку, которую цепко держит лютый зверь, а левую ногу также цепко держит зубастый капкан. « Как распятье» - сверлило мозг. До его сознания стало доходить с леденящей ясностью о конце жизни, о ловушке, в которую так глупо попал и из которой ему навряд ли уже выбраться. Анатолию хотелось заплакать, но, переборов минутную слабость, он стал рассматривать, как прикручена проволока к сосне, и отметил, что в общем-то не так мудрёно и крепко - были бы свободны руки... но рука у него одна и той не дотянешься. Он боязливо посмотрел на свою левую, оценивая её состояние. Китайский пуховик, конечно же, нисколько не защитил её от мощных клыков серого монстра, который в упор расстреливал свою жертву косыми жёлтыми глазами, продолжая свирепо щериться и громко порыкивать. И тут такая тоска захлестнула сердце Анатолия!.. - ведь он играет на баяне, с детства играет. На хлеб, правда, этим не зарабатывает (не выучился вовремя профессиональной игре), но к музыке прикипел душой навечно.

Мысль, что он не сможет больше играть на инструменте, повергла его в страшное уныние. Ну что там нога? - можно и на протезе скакать, рука вот... пальцы... И Трескин, закрыв глаза, стал тихонько шевелить пальцами прокушенной руки. Они подчинялись - значит сухожилия целы. Это обнадёживало. Зверь же, почувствовав движение мышц под зубами, на мгновение отпустил руку, но тут же перехватил её вновь. Новая боль доставила человеку новые страдания. Это было очень, очень жестоко по отношению к нему, Анатолию. « Нельзя ему свою слабость показывать. Держись, дер-жись, Трескин Толя! У тебя были трудные ситуации в жизни - пережил, выкарабкался, переживёшь и эту.» - обращался он к себе, превозмогая физическую боль и осторожно прощупывая свободной рукой куртку в районе кармана, но телефона не обнаруживалось. Повернув голову в противоположную сторону, он увидел свой мобильник, лежащим чуть поодаль, на расстоянии вытянутой руки. Но выбросив руку в сторону спасительного предмета, он понял, что не достанет. Тридцать, ну сорок сантиметров ещё до него, но это расстояние казалось длиною в целую  жизнь.

Нащупав возле ног сухую ветку, Анатолий попытался ею подтолкнуть телефон. Это ему долго не удавалось. Нога занемела основательно: через рваное кирзовое голенище просачивалась кровь, а сам капкан смотрелся чудовищно неправдоподобно. Он также, как и волк, вцепился мёртвой хваткой, только совершенно неосознанной, и оттого выглядевший ещё тупее и отвратительнее, чем зверь. « Лишь бы кость была цела,» - отмечал в тревоге человек.

Наконец у Анатолия получилось: телефон вот он, уже кончики пальцев трогают его гладкую и холодную поверхность... И вот спасение Трескина находится уже в руке. Сердце от волнения готово выпрыгнуть горлом, бьётся забивая дых и толкаясь больно в шею.

Лёжа также на боку (как приказала ситуация), и прижимаясь щекой к мокрому и колючему снегу, он нажал красную кнопочку. Экран засветился голубым. Антенна показывала полный объём, но заряд батарейки начал стремительно уменьшаться прямо на глазах, и через секунд пять, семь, экран потух. Анатолий, ничего не понимая, начал нервно тыкать кнопку, пока не сообразил о причине быстрого разряжения батареи - холод. Телефону немного хватило, чтобы, полежав своим элегантным тельцем в холодном крошеве снега, разрядиться полностью. А сколько же, собственно, телефон     и провалялся? А сколько времени уже сам Трескин лежит вот так на боку, отдав себя на растерзание тупой твари?

Анатолий мутным взглядом посмотрел по сторонам, на вечереющее небо, на волка, на его пронзительно жёлтые глаза и заорал вдруг надрывно, истошно: « По-мо-ги-те-е! Кто ни-будь! Я здесь! Здесь я!»

Волк встрепенулся и ещё крепче сомкнул челюсти. Потом он дёрнулся в направлении человека, но сучок не дал бревну проскочить в развилке берёз. Те лишь упруго качнулись, махнув шумно своими верхушками. « А ведь ещё два, три раза он дёрнет - прикинул человек, - и деревца не выдержат.»

И припомнился Анатолию рассказ матери о том, как она молитвой вышла из трудного положения. И помогла ли, действительно, молитва -трудно судить, но человек как раз и силён своим обращением к высшему разуму, духу, наполняя и укрепляя тем самым свой разум, свои силы - веру в удачный исход.

Было это ещё в годы коллективизации. Бежали люди от этих коллективных хозяйств. Бежали многие, кто понимал и не понимал всей сути новой жизни. Бежали, если было куда бежать, больше туда, куда сподручнее. А мать его через Китайскую границу, толком не охраняемую ни с той, ни с другой стороны бежала и, вкусив горькие плоды эмигранта, пустилась обратно на свою историческую родину. Пересекала вновь границу той же тропкой. Ночью спала на самотканом рядне под кустом, слушая завывание волков и читая молитву о спасении. А поутру читала вновь, потому что, проснувшись, увидела группу солдат неподалёку. Читая и читая молитву, она видела, как солдаты один за другим стали расходиться. И так она снова перешла границу благополучно. И очень часто она рассказывала Анатолию об этом случае - верила в силу молитвы. « А какую же молитву она читала? -напрягался несчастный, - Ах, да, «Отче наш.» Иже на небеси, да освятится имя твое,., яко же мы... долги наши...»

Не вспоминался ему текст точный. Он знал всю премудрость соломонову, нагорную проповедь и многое другое, но «Отче наш»...

- А ты бы что читал? - хрипя обратился он к зверю. - У тебя, сволочь серая, вообще в голове пусто. Знаешь только как руку мою держать. А как ты думаешь, чья возьмёт? Неуж-то твоя? Тебе ведь стоит только вырвать волок из развилки, и я твой. Ты сразу меня за горло и всё... Но я тебе так просто не сдамся, пёс ты шелудивый!

У Трескина безумно горели глаза, а в голове проносились самые разные мысли, но самую скверную, ужасную, в образе старухи с косой, он старался отбросить подальше, как мусор из избы. Он пытался оседлать усилием воли ту единственную мысль-спасение, которая вывезет его бренное тело из пут смерти. Если он, к примеру, ударит зверя мобильным телефоном по голове, то, возможно, тот выпустит хоть на мгновение левую руку.  А  что  дальше? А дальше человек отпрянет и  останется  в  поле недосягаемости, и пока матёрый волчара вырвет волок, он успеет здоровой рукой распутать проволоку и хоть ползком, с капканом на ноге, будет уходить быстрее на трассу, а там спасение, там машины.

Долго человек сосредотачивался на своём дерзком и неожиданном для зверя действии. А волк? А волк пока ничего путного не мог придумать, хотя уловки зверя тоже бывают дерзки и неожиданны, но на данный момент у него не было выбора, как только удерживать человека за руку. А раз у животного ограничен разум в отношении тактики, то ему оставалось только выжидать, что предпримет гомо сапиенс, чтобы тут же отреагировать, упреждая того в действии.

И человек решился...

Удар получился очень слабым, да и не в голову, как предполагалось, а по носу, на что волк тут же выпустив левую, перехватил в запястье правую руку. Анатолий взвыл от боли. « Это всё.» - пронеслось пламенея у него в мозгу. Левая рука плетью упала на снег, обильно пачкая его сгустками крови. От плеча и до локтя он её ощущал как живую, а дальше она практически отсутствовала. « Левая рука - это басы. Отойдёт, не отойдёт - не известно. А теперь вот правая... О Боже! Прости меня за мои прегрешения!.. Помоги, прошу тебя! Иже на небеси, да освятится имя твое, да будет царствие... Воля твоя... Даш нам днесь...» Трескин не кривил душой. Он был искренен как никогда.

Он повторял и повторял фрагменты этой молитвы. Читал громко, сцепив зубы, глядя в немигающие глаза своему мучителю. «А, может, ты уйдёшь, зверушка? Уйди. Давай разойдёмся по-хорошему. Ты сейчас отпустишь мою руку, и мы в разные стороны... Давай, а? Мне больно, ведь и тебе тоже. Ты в конце концов можешь потом себе лапу отгрызть, ведь и тебе жить хочется. Я тебе ещё двух овечек подарю - будь ты неладен.» И человек опять заорал, что было мочи: « По-мо-ги-и-те!»

Волк напрягся и покачал молодыми берёзками - те не сдавались под натиском, волока. « Дурак, тебе бы отпустить мою руку, пройти назад через развилку и обойти берёзки - и я твой. Я не успею отвязаться от дерева... слишком мало будет времени. Ду-у-рак ты! А как ты псиной воняешь, сволочь желтоглазая!..»

Почему-то здесь Анатолию припомнилась книга о Сталине. Автор писал, если ему верить, что у советского монарха тоже были жёлтые глаза. Неужели цвет глаз имеет отношение к жестокости? Человек - он не волк, а волк - не человек, но чёткой границы тут, очевидно, не проведёшь. Границы размывают... чаще всего - люди. В чём же теперь вина Трескина? В том, что не дал зверю безнаказанно попользоваться его добром. А разве люди друг у друга не воруют? Воруют и убивают. Зверь убивает по необходимости, человек убивает ради самого процесса. Волк просто зарезал овечку и ушёл -запирайте люди получше свои стайки. И сейчас волк озабочен не меньше чем Трескин, своим выживанием.

Смеркалось. Подул лёгкий северный ветер, раскачивая верхушки деревьев, они зашептали о чём-то своим древесным языком. Рядом на сухую осину уселась сова Дарья. Анатолий знаком с ней давно. Это были её угодья. Сова оглядела своими огромными глазищами, словно чайными блюдцами, всё окрест и легко снявшись полетела в направлении складов охотиться на мелкого грызуна. « Могла б весточку передать», - заныло сердце Анатолия.

Хищник всё ещё пребывал в нерешительности. Он, наверно, тоже понимал свою безысходность: видно было, что умаялся смертельно – хвост полуопущен, дыхание прерывистое, тяжёлое. Но он также внимательно следил за движениями человека, чтобы при необходимости напрячься струною и вновь рвануться к своей жертве.

- Я тебя загрызу, - вдруг совершенно спокойно сказал ему Трескин. - Ты меня лишил обеих рук, но у меня есть ещё зубы. - и он поклацал ими.

Волк оскалился и высоко поднял хвост. Анатолий слегка пошевелил пальцами правой руки. Они действовали, и он начал потихоньку разворачивать кисть руки, чтобы засунуть её прямо в пасть зверю. Тот не понимая намерений человека начал вынужденно перехватывать зубами кисть руки. Запястье хрустело суставчиками, но человек, роняя стон с пересохших губ, с усердием проделывал задуманное, пытаясь ценой страшной физической боли достичь своей цели. И постепенно ему удалось выполнить поставленную задачу - вся кисть руки оказалась внутри горячей и мокрой пасти зверя.

Человек сделал передышку.

Рука также крепко была схвачена в запястье, словно раскалёнными щипцами, и волк также ощеривался обнажая свои убийственные клыки, яростно сверкая немигающими глазами. Несколько помедлив, человек, превозмогая адскую боль, начал проталкивать руку дальше внутрь. Этот процесс был мучительным и долгим, но в конце концов дал обнадёживающие результаты: шевеля всей пятернёй внутри пасти, человек заставил волка на какое-то мгновение ретироваться - тот стал кашлять и пятиться назад. «Что, запершило? Что, кислород перекрыли, - ликовал приободрившийся Трескин, - ты пятишься!., тебе это не нравится, но твой отход мне совсем невыгоден, иначе мне... крышка.

Волк медленно отступал назад, а человек медленно полз вперёд. Существу разумному и универсальному длина проволоки ещё позволяла наступать, а волку длина цепи отступать. Но эта ситуация была временной и через какой-то метр могла резко измениться не в пользу Трескина, и он принял окончательное и верное в этом случае решение. Привстав на колени и быстро, хотя и мелко, ими перебирая, он наступал на своего серого мучителя, всё глубже проталкивая кисть руки в его утробу.

У волка мутнел взгляд, и он уже не так цепко держал руку, скорее он желал уже от неё освободиться, но человек был настойчив в своих намерениях.

И человек сделал последний рывок...

Не вынимая руки из пасти, Анатолий резко бросился телом на волка и, сбив его с ног, завалил набок и уткнулся головой в шею, отыскивая зубами горло. Одна из передних лап зверя была придавлена телом нападающего, а второй и одной задней, свободной от капкана лапой он начал отчаянно рвать пуховик, раздирая его в клочья, выпуская клубы крупного и мелкого птичьего пера.

«Иже на небеси...» - рычал Трескин, задыхаясь в густой волчьей шерсти. Вскоре он ртом почувствовал горло и, заламывая голову волка к спине, начал с остервенением вгрызаться в горячую плоть.

Животное металось из стороны в сторону, пытаясь перевалиться на другой бок и хоть как-то изменить ситуацию. Но человек был упрям и силён. Человек сейчас был зверем.

Вскоре под его зубами что-то хрустнуло, он понял - глотка, понял, поскольку чувствовал ртом свои пальцы, орудовавшие изнутри этого дыхательного шланга.

Зверь уже сопротивлялся слабо. Он хрипел дырявым горлом забрызгивая кровью лицо Трескина, потом забился в конвульсиях, вытягивая лапы. Он был уже обмякший и бездыханный, а человек всё грыз и грыз его шею утверждая свою победу. Потом было затишье, а после громкие всхлипы Анатолия. Он лежал на спине возле присмиревшего навеки хищника с ободранной в клочья одежде, весь перепачканный своей и чужой кровью и подвывал, наполняя своё сердце великой печалью и не менее великой радостью в этой смертельной схватке.

Борьба закончилась. Зверь был повержен.

Уже изрядно потемнело, когда на зерноскладах дружно загавкали собаки, окружив в свете фонарей странного пришельца, пахнущего зверем и кровью.  Вышел охранник и с испуганным выражением лица начал разглядывать незнакомца.

- Коля, это я, Анатолий, - прохрипел незнакомец. - Я зверя убил.

- Где? - немного отойдя от шока, вымолвил охранник.

- Вот здесь. - И Анатолий прижал окровавленные руки к груди. -Позвони Зинаиде, скажи, что всё в порядке.

 

Около месяца пролежал Трескин в районной больнице. Раны затянулись, но боль давала ещё о себе знать.

Когда он выписывался, цвела черемуха. Природа бурно заявляла свои права на новую жизнь.

Ехали на такси всем семейством, радостные и немного печальные.

- Пап, а ну-ка пошевели пальцами, - приставали дети. Он шевелил.

- Ура! Будет играть на баяне!

– Слышь, Толик, а я иконку свекровкину пристроила в доме. Ты не против?

-  Правильно сделала. - не глядя ей в глаза, тихо сказал Анатолий и украдкой смахнул неожиданную слезу.

Это была слеза очищения.