I

 

 Отец мой, Андрей Кондратьевич Хохлов был очень увлекающейся натурой,  даже – страстной. Когда он жил фотографией, весь дом был в увеличителях, фотобумаге, в бесконечных пластмассовых ванночках для проявления, промывания и закрепления, черных бачков, различных по размеру резаков, проявленных  и не проявленных черных пленках во всех углах квартиры. Пленок было, наверное, сотни. 

Всё это  лезло наружу и постоянно вываливалось из всех встроенных шкафов, темнушек и письменных столов. Отец искал нужное часами, а в конце произносил одну и туже фразу: 

- Ида, ты не видела…? Ида – моя мама, которая должна была видеть всё! Всё знать, где, что лежит и куда что переложено. Ну, хоть бросай работу и веди амбарную книгу. Но даже при её наблюдательности и аккуратности кое-какие вещи пропадали надолго, а некоторые – навсегда. Иногда искали то, чего и не было вовсе... Среди бачков, пленок  и черных пакетов бумаги мы ели,  спали и жили, и делать ежедневную уборку не имело большего смысла. А сколько у отца было разных фотоаппаратов! начиная от «Фэда»  и заканчивая «Зорким». Такие сейчас уже не выпускают, а жаль –хорошая была техника. Все ночи напролет отец мог  проводить в маленькой «глухой» кладовочке – темнушке, полностью переоборудованной в фотолабораторию, а утром, не выспавшись, с красными от переутомления глазами, бежать, опаздывая, на свои уроки физики в  школу. Он всегда опаздывал. Всегда и всюду. Опаздывал на работу, опаздывал на встречи, которые сам же и назначал. Однажды, рассказывала мама, они уезжали в санаторий и как всегда опаздывали. Мама ругалась. 

- Успеем – успокаивал отец. На улице, когда они с матерью наконец вырвались из дома с чемоданами и  дорожными тюками,  он уговорил какого-то, не весть откуда взявшегося, мотоциклиста с коляской (наверное Бог послал) довести их до вокзала, и тот довез. Без коляски проблема не решалась бы – вот в чем дело! Когда они подъехали прямо к своему вагону и заскочили  в него, поезд тронулся…

- Ну, что я говорил, - сказал отец, - Успели же!  Ну, что тут скажешь? Наверное так устроена наша психология и страсть останавливает время…

Странно, но не смотря на то, что отец не дружил со временем, он великолепно играл в шахматы. Давал мне фору ладью и коня, и …выигрывал! А я не могу сказать, что  совсем плохо играю… От фото увлечения  отца осталось самое важное -  память,  в виде  большого количества фотоальбомов, хранящих историю нашей семьи. Разглядывая старые фотографии у меня возникает ни с чем не сравнимое щемящее  чувство, ностальгия. Хочется  нырнуть туда, в то время, хоть не надолго. Нырнуть, оглядеться и по настоящему удивится тому, как мы жили и как всё было устроено. Больше всего меня удивили бы лыжи на ремешках,  бамбуковые палки к ним, и… логарифмические линейки…Спрашиваю я свою двадцатишестилетнюю дочь, Ксению, кандидата психологических наук,  знает ли она, что такое логарифмическая линейка? 

- Нет, отвечает, - не знаю.

- Ну, хоть что-нибудь слышала о ней? 

- Нет, ничего не слышала.

Вот так. А мы без этих линеек в своё время, как без рук: все математические операции выполняли…в школе, в институте…Странно, дедушка Ксении, Андрей Кондратьевич, когда учился, да и потом  про эту чудо-линейку не знал ЕЩЁ, а она, внучка  не знает УЖЕ… Так, что эта линейка -  длиною в  жизнь. Мою жизнь. 

Что я ещё приобрел от отцовского фото увлечения? Навыки, совершено никчемные для непрофессионала сегодня: всё  теперь элементарно – вставил пленку в камеру и щелкай пока пленка не закончится.  Остальное за несколько минут и сотню рублей сделает фирма «Кодак». А цифровые камеры и этого не требуют Ничего не надо уже знать, кроме того, где поблизости находится «Кодак», или как снять фотки с камеры на твёрдый диск компьютера. Прогресс! Но прогресс, отбирающий у нас знания…и что-то ещё, может быть какое-то участие…Конечно, всё здорово, быстро, только меня там, в этом процессе уже нет, совсем нет! если не считать совершенный пустяк: наводить рамку камеры на объект, да нажимать кнопку… Отснял и «загнал» в компьютер. Потом только выбирай на дисплее, что тебе надо, да выводи на цветную печать любого формата. А нужно – посылай кому хочешь по электронной почте за тридевять земель, на край света. За минуту дойдет!   И что там внутри происходит при таком «фотографировании», можно совершенно не знать:  на качество изображения это как-то не влияет… Не дожил ты, отец,  до такого технического  чуда всего пятнадцать лет…

Ещё с большей страстью, чем фотографией, отец увлекался  предметом, который преподавал. Физикой.  В огромной лаборантской 211-го кабинета 41-й школы, на бесконечных  стеллажах  до потолка было все,  как в музее истории физики. Любой существующий в природе прибор, он мог, подставив лестницу, достать с полки и, сдув с него пыль, выставить тебе  на стол – только попроси. Отец был по природе коллекционер, что тянулось ещё от его директорства в николаевском музее в довоенное время. Этим все и объяснялось. Отовсюду и всё, что можно он тащил в школу. А как отец проводил уроки! Всегда с выдумкой, шуткой,  с игрой, и всегда было у него шумно и весело, а порой стоял такой хохот, что из соседних классов первое время тихонько подходили учителя  посмотреть, что случились. Мама рассказывала:

- У меня на уроке тишина – муха пролетит – слышно. А у Андрея что творилось!

 Потом все привыкли. А здесь,  на уроке искрились шары и летали  настоящие молнии, и это завораживало и было даже страшно, как при настоящей грозе. А то привяжет отец обыкновенные калоши на  обыкновенную  веревочку и крутит над головами учеников, демонстрируя действие центробежной  силы. Те, с визгом, под столы. Веревочка отпускалась и калоши по-настоящему летели над нашими головами, мы визжали от восторга, хохотали, и хорошо запоминали материал урока. Кто же такое забудет?! Чудаковатость отца временами удручала мою маму и учителей школы, но ребятам, с любовью называвшим отца «Кондратом», была очень по душе. Мне тоже повезло – я был его учеником в старших классах, и единственная пятёрка в аттестате зрелости была у меня по физике. И это не было натяжкой. Я очень любил физику.

  Внешне отец был красивым, с чуть удлиненным лицом и ямочкой на подбородке. Носил он великолепную пышную шевелюру, когда-то каштанового цвета. Взгляд его серо-голубых глаз с нависающими веками был тяжелый. Когда он сердился, то левую бровь поднимал, а правую опускал так, что глаза почти не было видно, и от этого вид у него был очень суровый  и внушающий ученикам страх и почтение. Получалась такая живая картина: «Кондрат, высматривающий нарушителей порядка». Пальцы у отца были тоже красивые, длинные с  крупными ногтями. Потомок херсонских казаков, он весь  был ладный, а в  юные годы, судя по фотографиям – очень стройный. Он нравился самой Лисянской, артистке, сыгравшей в кино Надежду Крупскую. Дружили. В белых парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком, провожал её домой по темным улицам Николаева. Как-то остался ночевать в ее квартире. Увидел, как домашние подают ей тапочки и кофе в постель, смекнул, что это – не для него: «Кто бы самому подавал?».  

И вот, теперь, встречаю я где-нибудь на улице учеников отца,  которым уже давно за шестьдесят,  они мне и рассказывают про летящие над головой галоши. До сих пор ведь помнят, что такое центробежная сила. Сила, с которой они «разбежались» по всему белому свету, разлетелись во все его концы из одного школьного гнезда. А память об этом гнезде – это уже сила центростремительная, сила объединяющая  всех нас в одно целое под знаком 41-й школы, под знаком Кондрата. Вот, что такое память! 

Усилия отца не прошли для меня даром. И такие предметы как теоретическая механика, сопромат, теория механизмов и машин, которую я потом и преподавал,  давались мне в «политехе» легко. Я  получал удовольствие, мысленно садясь на одно звено «кривошипно-шатунного механизма»,  и  представляя себе, как  выглядит относительное движение всех остальных его звеньев. Потом по очереди «садился» на другие звенья. На этих представлениях  и строилось понимание всех сторон движения, всей кинематики  механизма. 

 

 

 

II

 

 Но самым трудным испытанием для нашей семьи было отцовское  увлечение охотой. Одних ружей в доме было пять, а гордостью отца была двустволка немецкого производства «зауэр три кольца». Зависть кемеровских охотников! Маленькая, легкая, удобная, с мягкой сталью стволов, она плотно укладывала в мишень дробь снаряда. А сколько в нашем доме громко и радостно жило разных собак! Пойнтеры, сеттеры, гончие, лайки, спаниели… Порой, сразу по несколько «штук» разных пород, и моей святой обязанностью («как сына»!) было их ежедневное выгуливание.  Для меня, подростка, это была  забава, и мы всем двором  бегали за красавцем-сеттером Нордом, а он убегал от нас кругами  с отобранной у кого-нибудь рукавичкой или шапкой. Интересно, что дети постарше бежали Норду на перерез, помладше – в аккурат за ним, по тому же кругу, и мы их со смехом обгоняли их гурьбой во главе с Нордом, а они всё равно  бежали по кругу, не меняя стратегии. Это были первые мои  уроки детской и возрастной психологии. Норда отец продал замечательному человеку и артисту музыкального театра, носящему теперь его имя,  Боброву Александру Константиновичу, тогда нашему  соседу по дому,  тоже заядлому охотнику.  А испытанием было то, что иногда собак в квартире было сразу несколько и они все  разом хотели есть и гулять… Все разом! Ну, и убирать за ними – тоже – моё святое дело…

Отец любил брать меня с собой на охоту. Вначале – за компанию, а потом и как главного помощника: сапоги стянуть, жаркое из дичи приготовить. Я помню, как еще  дошкольником в «Журавлях», из маленькой деревенской избы по речке «Затеряшке», где наша семья отдыхала летом, мы уходили с ним на охоту, в бескрайние поля. «Пить пойдем – пить пойдем», - пели поля со всех сторон перепелками. Отец – с настоящим ружьем, я с настоящим луком и тонкими острыми стрелами, сделанными им. И я помогал ему как умел. Добыча -  убитые перепела, считалась общей… Потом,  классе в девятом, я получил от отца в подарок  ружьё с хромированными стволами, «ИЖ-54». О! как это было здорово – настоящее ружьё, да еще – двенадцатого калибра! Отдача при выстреле  из него была такая, что мне нужно было отставлять правую ногу, чтобы не упасть. До сих пор помню чуть приторный, сладковато-едкий запах дыма после выстрела.

Любил отец «попланировать» охоту с обстоятельностью, доходящей до занудства. – Так, -  радостно потирал он руки, предвкушая удачу, -  Возьмем  по четыре утки, по паре косачей, по ведру грибов на брата. Поскольку «братьев» было обычно человек восемь, включая  детей, – два полных экипажа на двух машинах, то план получался грандиозным. Для «спланированной» дичи просто не хватало в транспорте места, и отец чувствовал себя самым настоящим героем и говорил: - Устрою вам королевскую охоту! Королевской охоты, как правило не получалось: много было людей и суеты и шума, за то по грибы пошли ночью - дня не хватало - с фонариками. Мужики сопротивлялись безумству, но отец опускал на правый глаз бровь и  настаивал. Он был очень настойчив и упрям. Ни одного гриба  тогда так и  не разглядели, ну, темно всё-таки, но впечатление осталось сильное - на всю жизнь. - Ну, Кондрач, большой ты оригинал, однако, - удивлялись товарищи по охоте.

Любил отец все делать  широко, с размахом, с отличием…Рассказывал мне Николай Николаевич Чистяков, ректор кемеровского госуниверситета, и потом мой начальник по кафедре педагогики и психологии, а в то военное время – завоблоно, рассказывал мне, как на одном из областных совещаний работников просвещения ещё во время войны,  съехались со всех сел,  да деревень на санях. Мороз, в  том году, стоял крепкий, а на отцовых лошадях – теплые попоны с огромной вышитой надписью: «Чумай». Вот, мол, смотрите все, откуда я приехал, дивитесь, да примечайте. Все  посмотрели из окон, подивились, и приметили… Из села Чумай, где я и родился, отца скоро перевели в Кемерово, вначале учителем физики 41-й школы, а потом и её директором.

 

          III

 

 Ежегодно мы с отцом ездили на открытие утиной охоты в последнее воскресенье августа. Ездили на озеро «Банное», что недалеко от  села Крапивино. Ездили на «Победе». Машина  старенькая, все днище проварено «нержавейкой», отчего она стала такой тяжелой, что с трудом трогалась и останавливалась, и  представляла серьезную угрозу любому транспорту, идущему  навстречу. На бездорожье «Победа» все препятствия брала с ходу, и все что попадалось на её  пути: кочки, кучки и бугры аккуратно срезались, оставляя  гладкий след как от небольшего бульдозера. Отец  чувствовал себя «непобедимым», смелым и независимым. Но было в округе одно место, где все это разом исчезало, как в «Бермудском треугольнике»: проходимость нашего бульдозера,  уверенность отца в себе и все остальное - одновременно. Это  была большая лужа, даже скорее -  небольшое озерцо в километре перед большим озером. Отец здесь всех высаживал, садился за руль, закусывал губу (он всегда закусывал нижнюю губу, когда волновался), разгонялся с пригорка, и, пуская с двух сторон огромные фонтаны брызг, стремительно въезжал в лужу, надеясь, по-видимому, «переплыть» ее за раз. Не знаю, чего он так пугался, но, судя по всему, бросал там руль и  педали. Бульдозер проезжал по инерции до половины лужи и благополучно останавливался. Отец, как бы, зная это наперёд, выходил из машины в высоких болотных сапогах,  погружался по колено в воду, обходил машину вокруг, удовлетворенно потирал руки, отмечая, что в  этом году удалось проехать метра на три больше, чем в прошлом, и  посылал меня за трактором в деревню.  Я бежал бегом – надо было успеть доехать  и устроиться с ночлегом  до темна.  Отбежав от места нашего кораблекрушения примерно на километр, я услышал тревожный голос отца: - Санька! Санька! Отец махал руками и звал назад.  Что  случилось?! Выехали своими силами? Нет, машина, похоже, на том же месте. Уходит под воду?! Нет, торчит над водой таким же «пеньком». Я терялся в догадках  на бегу. Топать в сапогах было неловко и тяжело, и вот, не добегая еще метров десять и сгорая от нетерпения, задыхаясь, я спросил, что, наконец, случилось.

То, что  сказал отец,  невозможно  было ни вычислить,  ни угадать. В принципе! Это было скорее из области розыгрыша, но розыгрышем не было, судя по очень серьёзному и озабоченному его виду. Я не находил этому никаких  объяснений кроме  полной непредсказуемости отца, что тоже никаким объяснением не было.  Он ответил, чуть глянув на меня и, продолжая кружить вокруг «Победы»: - Санек, не забудь сказать им, что мы застряли…

 

          IV

 

- Санька-а-а-а! – звук летит через всё Банное. – Санька-а-а! Ты где?! 

- Здесь я, папа, здесь, - тихо отвечаю я ему, не желая нарушать божественную тишину раннего озерного утра. С воды поднимается пар, и сказочные, неясные контуры камышей чуть колышаться, как живые. В кустах, на том берегу и на озерных кочках и резиновых надувеых лодках затаились охотники. Их много. Отца я высадил на большой кочке, а  сам расположился не подалеку на маленькой резиновой лодочке. 

- Санька-а-а! Ты где?! – снова зовет отец. 

- Здесь я, папа – отвечаю. 

- Ты смотри, не бросай отца! Слышишь! 

- Да, что вы раскричались на все озеро! – раздается рядом из темноты раздраженный голос, - Уток всех разгоните! 

- Да, их тут и нет, уток ваших, - возразил голосу отец. 

- Потому и нет, что вы так орете, настаивал на своем голос. 

- Ну, голос у меня такой, сильный, - не унимался отец, не понижая  силы голоса, -  что теперь, с сыном родным не поговорить?! На охоту приехали! 

- Ой, слушай, мужик с сыном, гребите-ка на берег! Так всем лучше будет, - распалялся голос.

- Послушайте, а Вы, часом, не Степан Алексеевич? – неожиданно спрашивает отец. 

- Нет, едрена мать! - отвечает не Степан Алексеевич. 

- А голос у Вас, ну, точно, как у Степана Алексеевича, да, сынок? Гаражи наши дверями – «нос в нос».  

- Да хоть… в задницу! Не Степан я и не Алексеевич. Угомонитесь, наконец! – грубо ответил голос, и стало слышно, как зашуршала по траве спускаемая на воду лодка, и как маленькие деревянные весла «зачокали» по воде: «чок-чок-чок» Тут неожиданно по линии между мной и отцом садится на воду, какой то шальной чирок. Почти беззвучное «шлеп»,  и он тихо плывет, как приведение в тумане, рассекая гладь озера и оставляя за собой расходящийся треугольник мелкой волны. Я вскидываю ружьё, мушка от волнения скачет, и я стреляю, и страшно удивляюсь, что чирок резко взлетает, замирает на мгновение в воздухе, и как пуля летит вдоль озера, набирая высоту, под дружную канонаду ружейных выстрелов. И все, вероятно,  торопятся и мажут, как я, и он летит, этот маленький чирок, и мне почему-то хорошо от этого. Лети – жить тебе. 

- Не стрелять! – кричит вдруг отец, - кто в меня стреляет?! До меня доходит, что дробь от моего выстрела отрикошетила от гладкой поверхности воды и «осыпала» отца, до которого было метров сорок. -  Санёк,  забирай меня! – командует отец, - в меня стреляют. 

- И понятно! – раздается неожиданно рядом знакомый голос «не Степана Алексеевича», - и будут стрелять, -  с радостью объявляет он нашу перспективу. Но отец обрадовался знакомому голосу: 

- - О! Степан Алексеевич, извините, не знаю вашего действительного имени, хочу с вами познакомиться. Где Вы разместились на берегу, как найти Вас?

- Ну, мужи-и-и-к! – тянет знакомый голос, но уже с каким то смирением и безнадежностью что-то изменить, - всю охоту испортил. Грибов я. Спросишь в третьей палатке от поворота к озеру. 

- - Эй! Санек! ты где? – радостно кричит отец, - Забирай меня, нас Грибов  в гости приглашает. Ну, этот, с голосом Степана Алексеевича. И мы с отцом медленно гребём к берегу. Солнце уже выпуталось из камышового тумана и над озером стало совсем светло. Две-три утки пролетели еще на дальнем его конце, и всё. 

Грибов неожиданно оказался человеком веселым и симпатичным и, разливая из зеленой фляжки водку по стаканам, смеялся: 

- Так, кто ж тебя, дед, сегодня чуть не убил? И отец уже в третий раз рассказывает всей честной компании, как в самый разгар охоты кто-то как «шарахнет» его из ружья в лоб, хорошо шляпа спасла, и отец еще раз снимает шляпу, вертит ее в руках, показывая, что нет на ней дырок от дроби, а только маленькие вмятинки: 

- Ве-л-л-люр! –гордится он шляпой, и его седые длинные волосы треплет ветер.

- А вот, дед, не болтай на охоте, - смеется Грибов, и снова наливает «по маленькой».  - Да, где же поболтать, как не на охоте, - резонно возражает «дед», - да, сынок? 

- Да, - поддерживаю я отца, и  решаю не омрачать столь  прекрасный  душевный момент,  и не признаюсь ему, «кто в него стрелял», и все как-то утрясается само собой. И кажется мне, что вот, ради этих приключений, и потом, ради этого невыразимо сладкого покоя у костра, и дымка от смородинного чая, и этого чарующего вида на озеро,  затевается утиная охота…

 

     V

Изрядно намучавшись, отец продает, наконец, наш бульдозер - «Победу», и некоторое время  просторный и светлый гараж пустует, скучая по какой нибудь, достойной его технике. Но пустовать ему не полагалось - он брался в аренду и отец вынашивал мысль, чем бы его занять. Денег на новую машину «Москвич» пока не хватало, стоил он, кажется, тысяч двенадцать – огромные деньги для директора школы, который  за всё вместе, включая преподавание, получал тогда, в начале шестидесятых, двести шестьдесят рублей. Деньги по тем временам хорошие, если учесть, что булка хлеба стоила 16 копеек, килограмм масла, бутылка водки - в пределах 3 рублей, докторская колбаса –тоже, а билет на самолет до Москвы – 60. Но для покупки автомобиля «Москвич» это было совсем не много, и отец, отдавая матери  по 80 рублей «на питание», оставшуюся от заработка часть аккуратно относил в сберкассу. Дорого стоила машина в то время – если с нуля начинать, то 6-7 лет вот так копить надо! 

 «На ту беду лиса близёхонько бежала». И в роли этой самой лисы выступил я, увидев в «Спорттоварах» на Советской мотоцикл «ИЖ-56». Увидел и загорелся! У меня до этого был вначале мопед, потом мотороллер «Вятка». Их я благополучно разбил  вдребезги, участвуя в дворовых гонках, но права и опыт вождения остались. «ИЖ» был мощной машиной и развивал скорость до 120 км в час., а стоил – 560 рублей. Три отцовских зарплаты.  Я - лисой к отцу, стал просить, уговаривать. 

- Сколько он максимально развивает, спросил отец.

- Больше восьмидесяти, сказал я правду, одновременно слукавив. Лукавство было в том, что мотоцикл развивал максимально «не -  больше восьмидесяти», а  -  «на много больше восьмидесяти». 

- Это немного, восемьдесят, - сказал отец, и мы купили. «ИЖ- 56»! Против «Вятки» был как конь против овцы. Но конем можно нормально управлять, только имея зрелый ум и эмоциональную психическую уравновешенность. Ни того, ни другого у меня тогда  ещё не было, а  он  уже был, этот мощный конь, мощностью тринадцать с половиной лошадиных сил! На нем я чувствовал себя крутым гонщиком и не сидел в седле, а стоял, как стоят гонщики. Впрочем, сидеть на такой скорости, с какой я везде «летал», было невозможно из за дорог, ровных только в самом центре города. «Конь» подо мной скакал, лягался колесами, взбрыкивал, короче, вел себя прилично, как и подобает вести себя настоящему необъезженному коню на родео. От большой скорости и быстро рассекаемого пространства я пьянел, дурел, и бедному заднему пассажиру не всегда удавалась уговорить меня снизить скорость. Он клялся мне, держась за маленькую круглую ручку, что первый и последний раз едет со мною, и что, если останется в живых, всем расскажет об  этом… И не было после этих обидных  слов,  никакого смысла  оставлять его в живых…Отец даже не догадывался о том, что вытворяет его отрок. Не догадывался, как я лежал в кювете под колесами «маза», сбившего меня на левом повороте, когда я вдруг вздумал на «восьмидесяти» обогнать его. Как я на «сотне» слетел с восьмиметровой строительной кучи гравия, решив, почему-то, что за ней дорога будет такой же как и  до. Как чуть не попал под поезд, с сестрой Таней,  отвозя ее, студентку, в колхоз, и, решив проскочить переезд раньше, чем поезд - слабо! и в последнюю секунду испугался,  и стал резко тормозить, встав на педаль тормоза, и нас понесло юзом к  паровозу,  и остановило в полуметре от его огромных смертоносных колес… Спасибо сестре – не выдала родителям, не пожаловалась. Чего только я не вытворял с мотоциклом, с собой и с теми, кто по незнанию доверял мне свою жизнь. Ничего такого отец не ведал, в отличии от милиции, которая меня уже знала в лицо, и капитан Чекрышев говорил мне, останавливая зимой:

- Назад, смертник, домой! 

И все как-то сходило мне с рук, все обходилось царапинами, погнутыми подножками, да испугом. Бог меня  хранил, – и нет этому никакого  другого объяснения. Слава тебе Господи!

Отцу, видимо, надоело ходить пешком, и он решил освоить мотоцикл. Для нас, пацанов, вся учеба – сел, да поехал, пока едешь, походу и учишься. Что не так - он, мотоцикл, тебе сам сразу «подскажет»… Только не бойся. К Андрею Кондратьевичу это ни с какой стороны не подходило. Он в таких делах требовал обстоятельности, подход, неспешность, ну, короче всё то, что не любили ни мотоцикл, ни я. Обстоятельность и концентрация внимания у него были исключительные, попробуй отвлеки, когда он за рулем «Победы». 

-  Стоп! Прекратить разговоры! – кричит отец, и два молодых его товарища, два Саши Седун и  Никитин, вздрагивают от зычного голоса и пригибают головы так, словно попали в зону артобстрела, - Ответственный перекресток, - объясняет отец. 

- Сегодня вечером поедем на мотоцикле, будешь отца учить управлению, - командует он. Слово отца – закон, и мы поехали по будущему проспекту Октябрьский в сторону деревни Сухово. Шел 1961 год.  С  отцом, разумеется, никаких вольностей я себе позволить не мог, и ехали мы медленно, и то два раза он ткнул меня кулаком в спину: 

- Не гони! Это меня злило: – И так уж, куда медленнее!  Ну вот, после моей инструкции, что и в каком порядке делать, и двукратным, по настоянию отца, закреплением материала  путем  повторения (ну, педагог – что возьмешь!), мы, наконец, поменялись местами – он сел за руль. Лицо отца напряглось, и он закусил губу. Чувствовалось, что он мысленно пробегает по «схеме управления». Ну, то есть, он делает все то, что как раз и не надо делать: выполняет одни действия, а думает совершенно о других,  доверяя медленным словам инструкции, а не быстрым ощущениям  от мотоцикла и всех его поворотов и наклонов. Я сижу сзади,  и уже молчу, покорно качаясь вместе с ним и мотоциклом.  Ну, не терпит мотоцикл с двумя седоками первой скорости! 

- Дай краги, - приказывает он. Я даю краги и мы снова, дергаясь и раскачиваясь по сторонам, едем. Краги, естественно, не помогают, отец расстраивается, и учеба на этом заканчивается. Я с облегчением  сажусь вперед, и мы возвращаемся.  Едем молча. В одном месте нас тряхнуло,  и я жду тычка в спину и упрека, но отец молчит. -  Сильно, видимо, расстроился, жалею я отца, и, зная его любовь к любой экономии, говорю:

- Вот, будем сейчас бензин экономить, и, щелкнув ключом, выключаю зажигание. Отец молчит. Мне это показалось подозрительным, и я оборачиваюсь. Ужас!!! Там никого не нет! Мотоцикл закачало из стороны в сторону, и я едва справился с управлением.

- Может быть, я не правильно обернулся? – как сумасшедший подумал я, и обернулся еще раз, но с другой стороны. Всё, что происходила дальше напоминало точно такое же умопомешательство, бред. Сразу, сзади себя, я увидел черную круглую резиновую ручку, за которую обычно  держится пассажир, дальше шло круглое резиновое сидение, на котором сидят пассажиры. Но вот что было странно: за ручку сейчас никто не держался, а на сидении сейчас никто не сидел! Ну, то есть -  совсем никого не было! Но я прекрасно знаю, что со мной, сзади на этом самом сиденье только что ехал он. Я это помнил точно!. И я еще раз обернулся на ходу, - остановиться я почему-то боялся,  а может быть так, через привычное движение мотоцикла хотел вернуть всё назад, - обернулся и … стал ощупывать сиденье рукой. Глазам я уже не верил. Впервые в жизни я не поверил своим глазам! Но и рука, едва скользнув по ручке и сиденью, сообщила мне, что там, скорее всего, никого нет. Скорее всего... Ну, то есть и руке я верил …не до конца… Недоумевая и ощущая в животе и горле тошноту, я остановился и стал обходить машину круг за кругом, надеясь так вернуть седока. Слово «отец» я уже не произносил, и говорил что-то вроде:  «где же он», «куда пропал седок», «что с пассажиром», и тому подобное. Что ж, - вся эта мистика и магия рождались непроизвольно  и  были ничуть не менее уместны, чем всё остальное… Придя немного  в себя от первого шока, я стал судорожно, отрывочно думать, чтобы это значило. Выпал по дороге? Но я ехал очень медленно, не более 30 км. в час, потом бы он крикнул. Зацепился за что-нибудь,  и  -  вознесся? Ха! ни веток, ни подъемных кранов с крюками по пути нашего следования и близко не встречалось. Разумных объяснений происшедшему просто не было. Ну, осерчал, ну рассердился на всю эту затею с обучением, на меня - плохого учителя, но ведь не до такой же степени, что бы взять вот так, да и раствориться в воздухе: 

- Вот тебе за всё, неблагодарный сын! Поищи-ка меня! Что я мог сказать на такое:

- У тебя всё хорошо получилось, папа… мне очень плохо, я в ужасе, потому что я ничего не понимаю, где ты? Да, мне было ужасно, как бывало ужасно только в детстве, в страшных  снах, когда несут тебя ноги сами в черную комнату, а там – ничего не видно, и кто-то хватает тебя за горло. Ты кричишь, но звука нет, и ты просыпаешься мокрый, а сердце  - «бум-бум-бум»! в грудь, вот-вот выскачет. Но здесь, в этой  «чёрной комнате» я не знал как проснуться… Вначале мне было страшно за себя – сделал, что-то из ряда вон,  совсем не дозволенное,  ужасное. Потом стало страшно за отца, где он, что с ним, жив ли. Потом мне было страшно и за себя и за отца одновременно. Я заплакал. Нужно же что-то делать! я сел на мотоцикл и медленно поехал назад, заглядывая во все  кюветы по обеим сторонам проселочной дороги. В одном месте даже остановился, слез с «коня», и заглянул в неглубокую канаву. Отца нигде не было видно, и в канаве – тоже! Мои предположения по ходу таяли, а новых вместо них не поступало. Вот я догнал небольшую группу людей, которым мы с отцом ехали навстречу, возвращаясь назад. Они  шли с тяпками и котомками на плечах, видимо, на прополку картошки. Мелькнула надежда. Я остановился. Вопрос, который я им задал,  их, видимо, сильно озадачил, и они переглянулись, словно проверяя, не ослышались ли. Поскольку у каждого из них выражение лица было одинаково глуповато-удивленным, они поняли, что не ослышались и что мой вопрос действительно странный. А  сказал я им примерно такое: - Вот, когда…сегодня… мы … с отцом ехали… назад… и   вы  нас … видели… вместе… вот тогда… скажите, я ехал один… или…. без него? Несмотря на то, что моё лицо выглядело в полном соответствии с тем, что я только что произнес, один из них, самый длинный, с рыжими усами и в соломенной шляпе, натянутой на глаза,  ответил, в том же ключе, по видимому решив, что с сумасшедшими нужно говорить на их же языке: 

- Не знаю, кем уж он Вам  приходиться, отец или дядя, но Вы ехали нам на встречу …один.

- Нет, сказал я, не теряя надежду, - он мне не дядя, он мне – отец. А дяди у меня нет, вообще!

- Да, я ведь не против, - добродушно согласился рыжий, - отец так отец, но и его тоже не было с вами, -  и рыжий повернулся к другим за подтверждением. Те, молча кивнули.

- А где же он? – огорчился я, заподозрив компанию в том, что они знают больше, чем говорят… 

- А это было точно – сегодня? – спросил рыжий, а то может быть… - недоговорил  он, сплюнул, поправил на плече тяпку поудобнее, и они снова зашагали по дороге. 

- Папа, папа, папочка! Где ты?! – напрасно взывал я к небесам – дорога, насколько хватало глаз, была пуста и одинока. Глубокое уныние овладело мной, и я  ехал  уже так,  по инерции к тому месту, где мы только что, вот, только что были вместе, разговаривали, пересаживались по несколько раз местами на мотоцикле, менялись крагами… или это приснилось мне? 

     Но у каждой даже самой страшной сказки есть конец. Вдали что-то  замаячило в пыли, стало расти и, уже, спустя несколько секунд, превратилось в человека в соломенной шляпе, очень похожего на моего отца. Я боялся поверить своим глазам… Подъехал, остановился. Отец вопросительно и строго глянул на меня, молча сел, и мы поехали.  Я тоже молчал, каждую минуту оглядываясь назад, тут ли он. Так молча, не объясняясь, мы и проехали всю дорогу до самого дома. Главное, что он был тут, рядом, за спиной. И он был мне дорог, как никогда. Он был моим папой и я… нашел его.. А дело,  как уже выяснялось потом, дома, было так. Только отец занес ногу, что бы сесть на мотоцикл,  я тронулся и поехал… один, решив, что он уже сел. 

- Я  -  кричать ему: «Сашка! Сашка! а он и ухом не ведет, - жаловался отец дома матери, - мотором только – «трах-таррарах! трах-таррарах!  Ну, я и подумал, что обиделся на что-то и решил проучить отца, - заключил он. 

- Да, что ты! Что ты, папа! Не услышал я тебя, видимо, из за треска   мотора, клянусь тебе,  – не услышал! И я, под общий смех моих домашних, стал рассказывать подробности о том, как  ни с того, ни с сего «выронил» из мотоцикла  родного отца на ровной  и пустой дороге…и как чуть с ума потом не сошел, но был близок к тому… И как рыжий мужик с тяпкой, когда мы уже возвращались с «дорогой находкой» домой, и снова проезжали мимо, стал показывать мне пальцем за мою спину, мол, оглянись, не один едешь!  Не тот ли? А товарищи рыжего  пальцами грозили, не потеряй, мол, отца, на этот раз…Издевались, гады, как могли!

- А, что, папа, поедем завтра ещё, куда подальше - первый блин - комом, - подсмеивался я. 

- Нет, сынок, видно годы мои ушли,  ответил он, вздохнув. Это дело, мотоцикл,  видно, молодое. А вскоре мы купили новый «Москвич –412». Вот тут и краги не понадобились. Четыре колеса – не два. А «коня» пришлось продать…

 

 

YI

 

Зимой с отцом мы ездим на зайца в деревню Зарубино. Само слово  «Зарубино», для меня как песня! Природа Зарубино, часть моей природы, часть меня. Останавливаемся у егеря Бориса, здорового краснощёкого мужика неопределенного возраста из-за детского выражения лица. Борис крепок,  вынослив, на охотничьих лыжах весь день, с утра до вечера по свежему глубокому снегу  может ходить. Охотится на зайцев, лис и тетеревов, реже – косуль, да за одно -  за порядком присматривает. Мужик он добродушный, гостеприимный, и не говорун, так, скорее поддержит разговор. Пьёт он столько, сколько на стол поставят, и не заметишь ничего, лишь только его большие щеки становятся ещё больше и ещё краснея. Да еще, разве что, пот пробьёт. Пьяным я его никогда не видел. У Бориса два гончих пса, Диана и Дунай, оба пегие, худощавые. На охоту мы их берем с собой. У  нас белые маскхалаты поверх зимних, теплых курток и широкие охотничьи лыжи. Собак, пока не выйдем на свежий заячий след, Борис держит на поводке. А вот и свежий след. Собаки скулят от возбуждения, лают, рвутся в бой: - Ах, до чего вкусно пахнут заячьи лапки! Их, потом собачкам дадут в награду, после удачной охоты. Борис спускает собак. Дружно, Диана впереди, Дунай сзади, они идут по следу. Ай-я –я-й! Ай-я – яй! – подзаводит их отец. Борис показывает, куда лучше стать на номера, выжидая косого. Гончие собаки гонят зайца по кругу, на то место, где они «взяли» след. Тут нужно разойтись охотникам цепью, схоронится за кусты, за дерево, и стать так, чтобы не нужно было поворачиваться на лыжах, крутиться – не до того будет, когда заяц пойдет Лес наполняется дружным лаем, оживает. Вот лай громче: - Ав-ав! Ав-ав! Приближаются. Я весь трясусь от волнения, внимательно вглядываясь чрез кусты, из которых он вот-вот выскочит. И рябит в глазах от напряжения. Тут не прозевать. А заяц всё мерещится, дразнит, значит. Не дай Бог прозеваешь, вспугнёшь или того хуже - промажешь - не простят такого, ни охотники, ни собаки, которые так глянут в глаза, что неловко станет: - Что же ты, мазила? Мы так старались? Обычно заяц выскакивает на самого неопытного, на «небывальщину», как говорит отец, а из нас трех я и есть самый молодой охотник, и бывало мне везло больше других, и по три зайца из под собак порой брал за день. А  вот хвастаюсь я уже, как бывалый…Отец всегда говорил, что  охотник должен сильнее привирать, чем рыбак.

 

  А бывало, собаки уйдут или за лисой, или за косулей, и долго где-то гоняют. Борис догадается по лаю, и трубит им в рог, низко, протяжно, и мне кажется, что так трубит лось, подзывая лосиху. Паратая у тебя Диана, - говорит Борису отец, - плотно на зайца налегает. А, уж не успеешь к убитому косому вперед собак, рвут его на части – голодные. Сытые плохо гонят, лениво. Голодные – рвут.Но вот охота закончена, и уставшие псы получают, наконец,  своё – заячьи лапки, и жадно едят их прямо с шерстью. Борис зайца варит не отмачивая, для людей и собак в одной большой кострюле, и запах в избе стоит невозможный. Но под стопочку крепкого едим его как нибудь. Мама моя сутки зайчатину в молоке вымачивает, пока мясо из красного светлорозовым не станет. А потом только потушит  с лучком,  мясо – нежное, вкусное, как у  молодого кролика.

Как без собак с отцом пойдем, так он в роли  собаки и выступает. Глаз у отца наметанный, чутьё как у гончей: 

- Вот, Санёк, гляди, в конце околка, чуть левее, ближе к нам – заяц сидит. Гляжу, но ни какого зайца не вижу. 

- Он там, увидишь - уверяет отец. Расходимся,  окружаем и – берем его. Редко он ошибался, поэтому, как скажет про зайца, где он сидит, так у мненя сердце и обрывается. Идем – точно там он и сидит. А припорошит снежком, так заяц и не торопится ведь выскакивать, себя обнаруживать. – надеется, что след замело.. Тогда бывает, прямо на него и  наткнешься, он из под носа выскочит и, вначале тихонько – прыг, прыг, а потом, как сиганет, только его и видели. Хитр-е-е-ец! Чуть залюбуешься, а он уже за согрой, поди, возьми его!

И вот стою я и смотрю на отца, и кажется мне, что вот так мы и будем ездить с ним на охоту всегда-всегда, в этих же белых халатах, на этих же лыжах, и с этими же ружьями… И ни этот березовый околок с кусочком зимнего вечернего солнца, ни эти ровные, искрящиеся от свежего снега полоски лыжни, ни этот узор заячьих следов, загадочно закрученный в хитрые петли, ничего и никогда здесь не измениться, а будет длится целую вечность… Но вечность стоит на изменениях, и у отца стали отказывать ноги. Сначала просто болели и стало трудно ходить даже в соседний магазин за любимыми сигаретами «Прима», а потом и вовсе отказали. Надев на отца теплый тулуп, и натянув пимы на две пары теплых носков, я вывожу его на свежий воздух, во двор  Ноградской 20, на скамейку, и, тайком от матери угощаю стаканчиком красного портвейна, разливая его как на заячьей охоте. Отец согревается и оживает, и я подолгу  на ухо шепчу ему разные охотничьи байки, да всякие забавные истории из нашего прошлого. Он закуривает и слушает с интересом и кивает головой, вспоминая. Глаза его теплеют и слезятся. Ему хорошо и он улыбается. Из всех чувств, которые я к нему испытываю сейчас, остаются  любовь и жалость. Невыносимая, пронзительная жалость…Он – уходит…уходит совсем… из жизни. Потом я спрашиваю его, каким он хочет, что бы я был. Он думает не долго, словно давно ждет этот  вопрос, а может быть так и есть – давно ждет этот вопрос: 

- Будь доброжелательным к людям. Это  последнее, что он сказал мне осмыслено и ясно, и скоро его не стало. Но и после смерти не мог мой отец вот так, разом  распрощаться с жизнью, которую так страстно любил. Вот так просто уйти без розыгрыша,  без очень странной, так и  неразгаданной  загадки. Вот он, на третий день лежит  в своем последнем,  тесном деревянном пристанище, прощаясь с нами, а уши у него почему-то красные, на третий день! горят, как с мороза, и, кажется,  он сейчас откроет глаза и скажет по командирски: «А, ну, Санёк, собирайся!  На зайца поедем. Устрою я вам королевскую охоту!