СТАРАЯ ОТЦОВСКАЯ РУБАХА

Рассказ

 

Весной, когда наступал май, шла пахота, а за ней посадка огородов, когда снова хотелось жить и надеяться на что-то хорошее, начиналась приборка родного дома и двора.

Мне почему-то всегда нравилось прибирать в подполье. Овощи и соления практически все были съедены к этому времени. Остальное все в погребе, ему тоже настанет свой черед в подготовке к новому урожаю. 

Подполье тщательно выметалось, где надо, подбеливалось известью, а из фундамента выбивались зимние заглушки для продува и просушки.

И загулял сквознячок, просушивая все нутро родного жилища.

И на этот раз со стороны палисадника я вытащил из фундамента туго свернутую из какого-то тряпья заглушку и откинул в сторону. Сунул в отверстие руку, с удовольствием чувствуя, как весенний теплый воздух потянул в подполье. Отец топтался рядом, пыхая цигаркой, и собирал граблями весенний мусор в палисаднике. 

Совсем постарел батя, подумал я, и толкнул заглушку ногой в сторону. Она развернулась, и я узнал с раннего детства знакомую мне отцовскую нижнюю шерстяную поддевку. Проще говоря, рубаху-вязанку. Я помнил ее столько, сколько помнил себя в этом мире. Потому что родился сразу после войны, когда батя пришел с фронта. Развернув эту семейную реликвию пошире на земле, я окликнул отца: «Батя, а батя, смотри сюда – твоя нижняя шерстяная рубаха! Еще вполне терпимая для носки, сполосни, и одевать можно», – засмеялся я.

Отец скосил свой единственный глаз на «заглушку» и прохрипел: «Я, сынок, ее уже споласкивал от крови под Сталинградом… Ведь я ее с убитого немецкого офицера после боя снял. Постирал в овражке, там лужица была, просушил на стволе пушки и носил всю войну. И Берлин в ней  штурмовал».

Я обомлел и еле выдавил из себя: «Да ты что, бать, ты же всегда говорил, что это тебе после войны в военкомате «американскую помощь» дали…»

«Малец ты был тогда, сынок», - отец пошлепал губами, раскуривая погасшую «Приму».

«Бой был, помню, страшный. Думал, что не устоим. На картофельном поле мы с ними хлестались. Пушка в грязи, снаряды в грязи, а танки идут и идут. Мы бьем прямой наводкой, а они идут и идут, и пехота немецкая за ними. И офицерик этот с парабеллумом тоже шел. Кожан на нем, фуражка, бурки фетровые… 

Веришь, я тогда один раз в жизни подумал – хоть убило бы меня поскорее, господи… 

Морскую пехоту нам на подмогу кинули, а то прорвались бы гады. Я уже и гранаты приготовил на этот случай. 

Ну и после боя пошли мы работу свою осматривать. Гляжу, лежит офицер тот на склоне оврага, кровью залитый. В башку его зацепило. А на нас, сынок, уже вся одежда от грязи, пота и давности поистрепалась, истлела.

Как в Новосибирске одели, когда призывали на фронт, так и воевал в том. Сами все добывали себе. Вот и раздел я офицерика. Все снял! Все добротное было. И парабеллум  забрал. Кожан у старшины на хорошую шинель и гимнастерку сменял. Бурки вместо солдатских обмоток надел и вперёд – за Родину, за Сталина. Так-то, мой родной.

Ты четок-то привез мне сегодня? И не задумывайся обо всем об этом. Война, сынок, была – не дай Бог. И я его к нам не звал – фашиста этого. Не я, так он бы меня! А с меня и снять-то нечего было. Одна Родина за душой».

 

 

 

 

«СОЦСОРЕВНОВАНИЕ»

Рассказ

 

«Дык, дык, дык…» - раздавалось над притихшей улицей нашего поселка. Гуси, тревожно подняв головы, заковыляли к своему подворью. При этом под шумок гусак тети Шуры получает пинка в бок. Это за то, что он буквально заедал нас, пацанов, не давая никому проходу.

Мы все подтягиваемся к дороге. С низов нашей улицы устало катятся с совхозных полей два довоенных трактора марки «Путиловец». Они все состоят из железа. Даже сидения, и те железные. Кабины отсутствуют.

Содрогаясь от усталости, эти два железных монстра наконец появляются из-за соседнего дома.

На первом, как идол, восседает Колька Суховольский, а на втором, слившись со всей нехитрой конструкцией агрегата, сидит Ванька Прищепа. Это наши авторитеты. Еще недавно они сами были пацанами. А теперь они работают! И работают не на «му-му», так мы называли бричку, запряженную парой быков, а на тракторах. А это вам не быкам «хвосты крутить».

И Коляну, и Ваньке было по шестнадцать лет, и уже с четырнадцати они сели на холодные сидушки своих тракторов и пахали совхозные поля. Они имели возможность с получки покупать сразу по десять пачек папирос. И старшие из нас частенько угощались у них «Севером» или «Беломором». В общем, все шло, как и надо! Как могли, так и росли. Можно по-всякому судить о том ушедшем времени. Одно знаю точно: ни о какой безработице и мечтать было невозможно. Бывало, такие пацаны в школе начинают шустрить с дисциплиной и учебой, а тут рядом шахта и совхоз… Смотришь, заходили в помощниках слесарей наши ребята. А потом и на разряды сдают, в вечернюю школу пошли, потом армия, поженились. Глядь, а уже и строятся потихоньку, на доске почета замелькали портреты.

Трудовой поселок один авторитет признавал – умение трудиться! 

Алым цветом полыхало в то время соцсоревнование в рабочих коллективах, профиль Ленина, похожий на профиль Спартака, сиял на солнечных дисках во всевозможных оформлениях.

Доски почета, торжественные встречи ударников, вручение наград – все это гремело и украшало нашу обыденную жизнь.

Вот и рассказал мне мой хороший знакомый, поседевший и износившейся на работе Николай Суховольский, историю, от которой стоит в горле ком. 

«Вот ты, Митрич, сроду гыгыкаешь надо мной, - начал он, - хоть и уважаешь, чую я, а не знаешь, как Ванька Прищепа однажды свой трактор «на колган» заделал…»

У меня все задрожало внутри от предчувствия чего-то необыкновенного. Так бывает, когда я смотрю фильм с участием Петра Алейникова.

«Вызывает, значит, нас, Митрич, парторг совхоза Петр Боярчук и говорит: «Пора вам, ребята, на путь вставать. Давайте включайтесь в соцсоревнование. Награду обещаю и доску почета». Начиналась пахота, ну и впряглись мы с Иваном, как следует, в это дело».

«У меня-то моя «железяка» - ничего, тянет потихоньку. А у Ивана глохнет и глохнет. Магнето у него в тракторе дерьмо было. Ну, ты сам, Митрич знаешь, что я в моторах «волоку» будь здоров. Я на первых порах все ему помогал. А потом мне это надоело. Да и самому была охота победить, в передовики выйти. Боярчук-то отрез на костюм обещал, бостоновый. Ну и попер я без оглядки на Ивана, к финишу. 

В последний день это было, нашего долбанного соревнования. У Ивана снова его дрэк заглох. Он весь аж побелел. Я, правда, завел ему технику и дальше чешу, на всю железку, закругляюсь на своей полосе. А у него снова глохнет и глохнет. И вот добил я свою деляну, допахал. Вперед Ивана сделал норму. А Ванька все возится со своей техникой. Ему хоть бы доделать – и то ладно. Пыхтел он, пыхтел у мотора, постоял в каком-то раздумье и вдруг слышу: «А-а-а, волчара позорный, в натури-и-и», - и бабах башкой в капот трактора.

Веришь, Митрич, аж гул над полем пошел. А сам качнулся и сел в пахоту. Я подлетел, а у него слезы  вперемешку с кровью текут. Я кричу: «Иван, ты что, уху сегодня ел?!». А он уткнулся лицом в ладони и плачет, аж плечи дрожат. Вот такое, Митрич, соревнование. И смех и грех… Ну а за первое место я получил темно-синий отрез бостона на костюм. Это же мечта всех парней тогда была. В этом костюме потом и женился. А Ваньку тоже отметили, подарили коробку с разными одеколонами и носки хорошие. Потом, после армии, мы с ним на шахту подались, а остальную нашу жизнь ты, Митрич, и сам знаешь, детей наших учил».