Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Сергей Уткин. Прозаические миниатюры

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Речевые штампы как печать бездарности
 
  Есть области, где ничего плохого в общепринятых формулировках и штампованных фразах нет: там они иногда даже необходимы. В научной и так называемой логически построенной дидактической литературе, в общении специалистов в узких областях знаний на своём профессиональном сленге, наполненном хитрыми и нам неведомыми терминами с неодолимым значением.  Для специалистов в своих областях технических или гуманитарных знаний овладеть этими стандартными расхожими и частыми в их областях знаний фразами и формулировками необходимо, как и научными формулами или математическим аппаратом количественного описания сути явления, и по этому владению терминологией во многом можно судить об уровне подготовки специалиста, адекватности его задачам производства, науки, лаборатории, сферы деятельности. К примеру, в судах при делопроизводстве судья и его помощники по торжеству казённой справедливости читают постановления однотипным сухим казённым официальным языком, который они крепко выучили когда-то и теперь пересказывают им решения Фемиды. Но все эти специалисты не работают со словом и над словом, а работают словом, орудуют им в своих делах. Другое дело писатели.
  С них и спрос другой. Вот читаешь ты статью в каком-нибудь литературном журнале и оказываешься среди плотно расставленных по странице речевых штампов. Видно, что человек тоже освоил язык торжественных статей и некрологов, праздничных поздравлений, открыточных стишков и тому подобных лицемерящих фальшивых текстов к случаю. Этакий мастер литературных тостов.  Вот тут он повторяет слова всемогущего литературно Пушкина, тут – потаённого в религиозном чувстве Гоголя, тут – неутомимого чертогона Достоевского. Всё красиво, понятно, ровненько, привычно, бесшумно так, спокойно и хорошо. Да только это их слова, а не его – его в них нет.
  Не попытка ли это скрыть собственную литературную и творческую немоту великими словами великих людей? Писать, говорить и чуть ли не жить под классиков, отбирая у них их слова. Да только эти слова сказаны, и судьбы прожиты великими, слова эти сказавшими. Если ты хочешь повторять слова классиков, иди в школу преподавать литературу и с гражданским пафосом повтори откровения Некрасова или наставь учеников на путь праведный словами Толстого, которых они не услышат, слушая тебя, но ты будешь иметь и право, и даже обязанность говорить слова классиков перед своей аудиторией. Но писатель записывает себя, своё виденье жизни, пропустив её сквозь свою судьбу или судьбу неся сквозь эту жизнь, но всегда соприкасаясь и записывая своё ощущение от соприкосновения с реальностью. И ценен, и дорог тем, кто читает его и замечает в его словах себя и свои схожие ощущения, хотя бы ощущает интерес к слову его. И пусть это слово будет скудней, бедней смыслом и не так глубоко или многомудро, как слово былых писателей, но гнуть свою линию, говорить своими словами будет честней, чем пытаться прикрыть пустоту свою словами классиков. Но классики – не самый плохой вариант. Чаще это слова газет, рекламных каталогов и торжественных напыщенных речей. Слова, которые стоят на тексте произведения с речевыми штампами яркой печатью бездарности...
 
 
Постановочная поэзия, или Игра в лирического героя
 
  Делить поэтов можно по разным критериям. Для меня всегда было важно отношение между поэтом и лирическим героем стихотворения. Мне важно, является ли поэт только автором своего лирического героя, или он всё-таки автор своих слов, автор сказанного. То есть важно, где поэт перекладывает ответственность за слова на некоторого придуманного им лирического героя, от которого при случае можно откреститься и за словесным силуэтом которого можно спрятаться, а где он не отделяет себя от своих слов,  где он осознаёт себя, именно себя, поэтом. Важно, где человек играет в поэзию, а где он с ней живёт.
  Лично мне всегда было интересней последнее. Этим во многом определяется и подлинность поэзии: это как-то честней и настоящей, чем полудетские попытки поиграть в лирических героев. Я, правда, слышал мнение знающих толк в поэзии людей, что это не позиция художника, но я предпочёл бы остаться собой и  в жизни, и в слове, пусть я и несносен, и мир я малюю как-то мрачно да грустно. Просто дело в том, что, начиная писать, мне важно было именно записать себя, а не выдумать себя, не сочинить: сочинят и выдумают тебя и про тебя другие люди. Даже денег не возьмут. Наверно, полагают, что Бог на небесах не успевает про всех подумать и про всех и для каждого в книгу судеб вписать подробности, так они помогут.
   Я не люблю актёрского и манерного чтения стихов: возможно, в этом есть поэтика звука, жеста, интонации, но часто там нет поэтики слова и мысли – в этом чтении слишком много актёра и слишком мало поэта, мало первоисточника. Этакая постановочная поэзия многими востребована, и у неё есть прекрасные области применения, например, чтение классики прошлых веков, авторы которой, к сожалению, уже никогда сами не озвучат своих произведений. Но и там это соавторство прошлого и настоящего, соавторство былого поэта и настоящего актёра, который часто искажает твоё собственное звучание этих классических стихов, собственное прочтение их, которое у каждого ценителя поэзии своё, озвученное его внутренним голосом, а потому это актёрство часто отвратительно.
   Поэт работает со словом, свершается в них – в них он и есть, и вряд ли стоит отвлекать внимание от сути слов попытками наполнить их смыслом и непрочитываемой в тексте эмоцией, читая со сцены, играя на этой сцене в Поэзию: как правило, вся постановочная поэзия сама по себе, в отрыве от криков, всхлипов, вздохов и гротескной жестикуляции, пуста и никчёмна, и всё это сценическое воздвижение пустоты не имеет смысла как литература: в лучшем случае, как уличный театр.
 
 
Самое страшное ругательство
 
  В конце петербургского декабря 2011 года я подрабатывал на небольшом полиграфическом производстве у старшего брата своего бывшего одноклассника, который возглавлял это предприятие, но сам не всегда был на рабочем месте и не всегда самостоятельно следил за работой: для этого у него был менеджер. Менеджером была Маша, студентка пятого курса исторического факультета СПбГУ, шедшая по студенческой своей жизни прямо к красному диплому.
 Шла Маша к нему хорошо, уверенно так шла, да только грядущей сессии боялась: устала учиться к пятому курсу, как и положено студентам, и к зачётам с экзаменами была не совсем готова. А тут ещё на работе пришлось поднапрячься: самое время собирать календари, основной продукт студии в это предновогоднее время. Да ещё вечером Маше нужно было впервые проехать по проспектам, занятым мокрым питерским снегом,  на новом джипе в первый раз. В общем, навалилась жизнь на девушку всем своим грузным нравом – как тут не заматериться.
 Впрочем, Маша и не пыталась сопротивляться искренним своим чувствам  и то и дело называла принтеры и прочую оргтехнику самыми нехорошими словами. Между делом по ходу рабочего разговора Маша успела отрекомендоваться «циничной сукой» и, видимо, пыталась соответствовать данной себе рекомендации. Впрочем, все её грубости выглядели как-то не очень серьёзно, да и человек в ней виделся неглупый.
 Меня нисколько не смущал её изысканный мат а ля дальнобойщик или механизатор, но было некоторое непонимание: зачем же так усердствовать? Я долго не вмешивался в Машин монолог, и она так увлеклась своими мыслями и своим красноречием, что, кажется, перестала замечать, что она была не одна. Я отвлёк усердно работавшую Машу вопросом: «Маш, а какое самое страшное ругательство?»  Маша вроде бы переспросила, сбившись с интонации: «У меня?» «Ну, да: у меня-то я знаю», - улыбнулся я. Она, по-моему, так и не ответила. Посмеялись. Минуты две Маша не материлась или делала это сдержанно, но потом исторические эпохи в её сознании сменились – она вернулась в реальность, и всё пошло, как прежде. В смысле, Маша так же уверенно, уверенно матерясь, пошла к красному диплому истфака СПбГУ...
 
Спрятанная молитва князя
 
  23 мая 2014 года в Мраморном дворце в Санкт-Петербурге проходила церемония награждения победителей 4-го поэтического конкурса имени великого князя Константина Романова, на которой я смог присутствовать как финалист прошлого конкурса. Перед началом церемонии одна из сотрудниц музея (Мраморный дворец сейчас – филиал Русского музея) предложила всем, кому это интересно, осмотреть покои великого князя Константина Романова. Предложение приняли многие.
  Покои князя больше походили на квартиры писателей девятнадцатого – начала двадцатого века. Размеры помещений, плотность, с которой расставлена мебель, завешанные картинами стены – всё это выдавало в князе строгий сдержанный  вкус без придворной напыщенности, в которой вместо простора и размаха ощущаешь часто только пустоту и холодную опустошённость и помещения, и владельца. Ничего подобного не было в княжеских покоях, в приёмной которых нам даже разрешили сделать фотографии.
  В самом дальнем кабинете находилась потайная комната, вход в которую казался входящему в кабинет просто стеллажом с книгами. На минуту эту дверь-стеллаж для нас открыли и объяснили, что эта комната была молельней князя.  Не думаю, что в дореволюционной России нужно было прятать от кого-то свою религиозность, но, возможно, спрятанная от чужих глаз молитва – это пример не официальной веры, показываемой в храмах, а искреннего религиозного чувства, о котором князь предпочитал говорить Богу с глазу на глаз?..
 
Не удавшийся парню Скрябин
 
  Где-то в середине мая 2014 года на одной из петербургских литературных встреч в помещении «Центра современной литературы и книги» на Васильевском острове парню не удался Скрябин. Напрочь не удался. Дело было вот как.
   Собравшиеся поэты обсуждали выбранную для заседания серьёзную, не поддающуюся с первого огульного мнения тему, когда в помещение кофейни, в котором эта встреча литераторов проходила, вошёл молодой сотрудник центра, изредка пробегавший мимо столиков по своим делам. Но к его торопливым забегам все привыкли и не обращали внимания: он, как и другие заходившие в кофейню, проходил тихо, никому не мешая. Но на этот раз привычный сотрудник пришёл, сопровождая своего знакомого: он быстро подвёл его к стоявшему в углу, за спиной руководителя заседания, фортепьяно, бросил ему пару неслышных пояснений и так же быстро пошёл к выходу. Усевшийся за клавиши парень извлёк пару громогласных аккордов, не обращая ни на кого внимания, когда к нему обернулся ведущий заседания со словами: «Молодой человек, здесь нельзя играть!» Молодой человек резко дёрнулся, вставая, бросил музыку и порывисто вышел. Уже из-за двери он попытался объяснить своё смелое поведение: «Это был Скрябин, опус 10, нет, 11!» «Я понимаю, что это был опус, но...» - донёсся в общем для многих смехе голос ведущего.
  Так поэзия помешала музыке – Скрябин парню не удался. Надеюсь, только на этот раз...
Злость молодого искусства и симуляция себя
 
  Часто слышал прежде об «исписавшихся» поэтах, рок-музыкантах и, к сожалению, не сразу почувствовал в творчестве почти каждого достойного и заслуженного ныне артиста, что его самые ранние, голодные, нищие песни были самыми живыми, искренними, настоящими. В них не бывает обычно профессионализма, переходящего в лоск и вылизанность, в искусственность. В них, сыроватых, есть некоторая несогласность, занозистость, есть смелость неуважения и общественного вкуса, и мэтров, точнее, их стиля. Это дерзость проявить себя, выставить себя, дерзнуть на внимание, время зрителя. Дерзость отнять у мира, занятого своими делами, время.
  Вот читаешь раннее есенинское стихотворение «Шёл Господь пытать людей в любви», и понимаешь: удивительно коряво, но хорошо. Это часто у молодого искусства (Есенину тогда было 19 лет): оно смелее, злее, хотя и неумело и технически безграмотно. Невежественное, как бы не ведающее размаха мировой культуры, но именно потому замахивающееся на неё и своих предшественников так бесшабашно, смело, неуёмно. Потом приходит опыт, знания, но знания чужие, а этот, свой, задор, рвущийся голос, стихает. А в нём-то и была Поэзия, которая, возможно, по пушкинскому завету, глуповата, но становясь умней, она порой уходит вовсе.
  Уходит и музыка, оставляя место лишь музицированию: всё хорошо, да волшебства нет, подлинности, откровения в нотах. Всё превращается лишь в умелую симуляцию искренности, задора, в симуляцию себя. И артист из пророка превращается в актёра, на чью симуляцию смотрят, как на купленное за деньги лицедейство, но не верят в новые слова, ещё доверяя и доверяясь прежним песням и стихам.
  Школа многих учила лицедейству. Школа в искусстве часто учит тебя быть образованным, эрудированным и отучает быть собой, замещает тебя культурой, знаниями, вселенским опытом. В этом и её вина. Искусству часто нужен дикарь. Дикарь с его открытиями. В открытое дикарём иногда уходят те, кому надоело открытое до них, кто закрыт и заперт в реальности своей жизни, которая на поверку оказывается чужой.
 
Оказать врагу красивую смерть
 
  Музей артиллерии, инженерных войск и войск связи в Петербурге находится в здании Кронверка Петропавловской крепости, но музей не поместился целиком в помещениях исторического сооружения и давно выполз из них частью особо выдающихся экспонатов на улицу.
  На улице оказались и старинные мортиры с пушками, и современные гаубицы, зенитные орудия, БТРы, танки и ракетные комплексы. Мне, правда, важней всех их стелла на месте казни декабристов, повешенных возле кронверка вскоре после декабрьского восстания 1825 года. Но я о другом.
 Что же сразу бросается в глаза, так разительно отделяя эти старинные пушки от современных орудий смерти? Разве тогда смерть не была настоящей? Разве битвы прошлых эпох были бутафорскими сражениями? Конечно, нет: война обходилась людям многими убитыми. Война обходилась и с живыми, и с мёртвыми жестоко. Война всерьёз. Но глядя на эти украшенные вензелями лафеты, стволы пушек минувших, отгремевших, отпаливших эпох, понимаешь, что поменялось что-то в отношении к смерти, к убийству.
  Тогда смерть как будто требовала подготовки, вензелёчков, церемоний – смерть была всё же исключением из мирной жизни, была этаким священным ритуалом, наделённым смыслом, пафосом, значением. В этом был некий отголосок рыцарских обычаев: человек удостаивал другого человека красивой смерти, оказывал ему этим честь. Искусство смерти, искусство смерти красивой. Этакая смертельно тяжёлая наука.
  А новое время отстранило прежние порядки и взгляды, второпях отделалось от них. Ныне орудие смерти служит только смерти, только её целям: без вензелёчков, без декора. Может, это и честней: смерть не прикрывается красивостями. Да только удивительно, как приравняли человека, жизнь его, к патрону, к залпу орудия, к выстрелу. Как приравняли всякую судьбу к единому  калибру. Попытка стандартизировать смерть. Раньше было известное выражение: «У войны не женское лицо». Видимо, новые войны становятся безличными вовсе.
  Странное чувство треплет, когда ты смотришь на видный сквозь эти стволы и прицелы орудий Петропавловский собор, удивительно красивый, стремящий себя в небо уже три века. На фоне этой соборной устремлённости особенно уродливы орудия смерти, её служаки. Оказывающие смерть, они так отвратно мерзки возле этой храмовой красоты, оказывающей жизнь. Возле самой жизни.
 
Когда жизнь обобрала тебя, насколько могла
 
  Частые переезды семьи в моём детстве и ещё более частые смены адресов в последовавшей юности и молодости научили меня не привязываться к месту, к земле. Иначе вырывают тебя с корнем из родины, а вместе с ней часто остаётся в оставленном городе так много тебя, твоего. И на новом месте ты и растерян, и потерян, и изранен этой оторванностью.
  Сначала ты понимаешь, что это больно, и не хочешь этой боли. Потом ты понимаешь, что позволяешь формировать месту себя, что ты неполноценен, не самодостаточен, ты привязан к месту, слишком зависим от него, от окружения. Существуешь ли ты без него? И если ты существуешь в отрыве от всех мест твоего пребывания, то что есть ты? Берёзки, осинки, родные просторы? Или рвущийся металлом шумный город? Или всё-таки и город, и деревня – это только город и деревня, а ты – везде ты. Ты – это то, что что остаётся, когда отнимают у тебя и малую родину, и друзей, и близких. То неделимое, неистребимое человеческое, независящее от среды, от внешних условий.
  Ты не чувствуешь этого в начале, не можешь сформулировать, но понимаешь отчётливо, нутром, обычно в самые сложные моменты жизни, когда всё не игрушечно, не по-детски, когда ты сам под сомнением и под сомнением каждый новый день, когда жизнь обобрала тебя, на сколько могла, и оставила тебе, казалось, так мало. Понимаешь, что же из всего этого бытового хлама и суеты было в тебе настоящего. Чем же был ты? Что ей, жизни, не отнять? Что самое дорогое, определяющее тебя? Что есть ты?
  Не выронить бы, не растерять, не обронить в толчее жизни.
 
 
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.