Наказание

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Креков Виталий Артемьевич

Просмотров: 5522

2007 год, Выпуск № 6

Я постоянно ношу в себе, мысленно перебираю, как бы прочитываю, замыслы будущих произведений. Короткие сюжеты переходят в стихотворную форму. Когда написал поэму «По казачьему тракту», то увидел, что она не вместила в себя все то, что я пережил, не вместила судьбы людей, которых знал, с которыми был близок.

К прозе меня привела любовь. Любовь к своему городу, который хорошеет год от года. Любовь к родному краю, которого нет красивей на всей земле. Любовь к людям, которые бывают прекрасными и очень хрупкими.

Я назвал свою повесть «Наказание», потому что каждый человек жизнью отрабатывает свой грех. Без греха только лазурное небо. Одних людей наказание озлобляет, затягивает в пучину греха, несет разрушение, другим людям укрепляет и просветляет дух, заставляет оглянуться на прожитую жизнь, обдумать свои поступки, сделать выбор между добром и злом.
 

Наказание 

С самого начала моего осознания, что я живу на белом свете – это практика наказания. Да и белый свет, в котором я начинал первые шаги, был не белым, а черно-белым, землистым, пасмурным, где до конца ничего не разглядишь.

Помню день Пасхи у деда Крёкова. Яйца на божничке, там боженьки сурово грозят и даже маленький божененок на руках у матери – тоже вроде сердитый. Тут же на кухне сборок фотографий. Запечатлены похороны, мужики с саблями. А один в солдатском рванье, зато наган настоящий, дульцем на человека наставлен. Тут же дед Крёков со своим подружием – Александрой, еще не старые, ясные, будто святители – снялись после того, как продали на базаре капусту.

В единственной комнате внучка Крёковых, дочери Анны дитя, уже играет разноцветными яйцами, любуется апельсинами и еще многим вкусненьким. Я, пятилетний мальчик, совсем равнодушен к этому. Я жду, когда начнут завтракать и снимут с божнички подарки. Луиза – славная девочка, уже давно учится в школе, но угостить не угостит – не положено. Деньги с севера посылают переводом родители. Правда, когда крепко болела ангиной, то втихую звала меня и тогда скармливала мне мед с лимоном, потому что сама не хотела. В комнате висели фотографические портреты дяди Миши, погибшего на финской войне, и его сестры Любы, рано умершей. Поэтому в комнате было всегда как-то прохладно.

За окнами – ворота, калитка, ограда из отходов после штамповки, малинник и развесистая береза. Раньше дед Крёков пахал, крестьянствовал, имел свое хозяйство в деревне Крёково. Деревня была небогатая. Если какому молодцу приходила пора заводить семью, то свататься далеко не ездили. Тут же, в Денисове – такую же простенькую, к родне поближе. При организации колхозов хозяйство Сыгнея Павловича ликвидировали. Объявили кулаком и, конечно, забрали чугунный котел для варки кормов. Даже за двумя курями (кто-то доказал) в Денисово приехали, когда он с последними махрами к дочери перебрался, с глаз подальше. Так что получил Сыгней Павлович свои килограммы наказания.

Не помню, не уловил, из каких доходов Сыгней Павлович купил перед войной избушку с сенями – кладовками, кухонной комнаткой. Но дочь Анна выехала на север к мужу на деньги, полученные за урожай картофеля. Продали подчистую и уже перед войной сидели голодом.

Дед очень набожен. Перед едой всех (кроме Луизки) заставит молиться. Молятся долго, потом разольют по чашкам постную бурдомагу, где немного капусты, две-три крупинки и дохлая картошка, так он еще водой из стеклянной крынки разбавит. Богова еда строгая должна быть.

Во дворе у деда – штыри с ржавыми-перержавыми обручами, ящички с ржавыми гвоздями, стоптанные каблуки, крохотные кусочки кожи. Под навесом – штофы, бутылки, на гвоздиках – нанизанные, лишенные всяких прав амбарные ключи от замков. Попробовал поиграть, мать отхлестала берёзовым прутом. И даже не на месте преступления, а на кухне, уже после. Дед был доволен, что наказали, и бабушка, добрая бабушка, не заступилась. Терпеть надо, Бог терпел, нам велел терпеть. Летом в палисаднике зреет малина. Вываливается из палисадин алыми щепотями – бери, ешь. Но я знаю – дело наказуемое.

В раннем детстве я считался городским жителем. Город прежде производил огромные облака. В них могли скрыться, по-моему, целые эскадрильи, а уж потом – огромные территории заводов с красными кубами корпусов, трапециями градирен, фантастическими цилиндрами газгольдеров. Многотрубная электростанция, будто реклама дорогим папиросам, и вокруг все «стандарты», колонии, нахаловки. Я жил в сад-городе, но садов не видел. Вот соцгород как-то напоминал город. Это двухэтажные неблагоустроенные дома с выгребными ямами и туалетами отдельно, базар с бытовыми услугами, тротуарчики. Соц-город отмеряли с пролетарским размахом: Индустриальная, Интернациональная, Коммунистическая, Совхозная, Рабочая. Улицы широкие настолько, насколько большевики понимали смысл этих слов. Улицы вывели бывшими кулацкими домами. После перевозки на новое место они оказались коротенькими, со ставнями на нижних этажах. Двухэтажные стали полуторными, а пятистенки дошли до хибарок. Зато в войну улицы и спасали. На них можно было заводить большие огороды, сажать капусту и картофель, пасти скот. Скот держали до шестидесятых годов. От снега до снега улицы – выпаса, а зимой из деревни столько сена понавезут по дешёвке. Кругом города – совхозы, а рабочие совхоза всю сенную наличку на живые деньги переведут.

Улица Крупской коротенькая, неширокая, малопродуктивная – много картошки не посадишь. Вот за переездом, за кирпичными заводами – копай и сажай, сколько хочешь. Не помню, как там сажала мать и обрабатывала, только урожай возили домой на тележке. Картошка родилась очень мелкая, потому что земля была плохая.

Но, кроме картофельных полей и кирзаводов, на меня большое впечатление произвели лагеря и тюрьмы. В тюрьмах, лагерях, больших огороженных вольерах ходили и спали заключенные с большими наказаниями. Их охраняли солдаты. Эти заключенные когда-то нападали и убивали людей, грабили магазины, имели растраты. Я знал, что у бабушки Александры посадили внучку Машу, дочь тети Любы. Маша работала в магазине, ходила в туфлях на высоком каблуке, в платье голубом крепдешиновом, хорошо пахла духами и была красива лицом. Но ее посадили. Посадили потому, что не доказала на заведующего магазином, скрывая денежную кражу. После суда бабушка Александра плакала по Маше, как плачут по покойнику. Я представлял Машу. Вот она идет коридорами из колючей проволоки в голубом крепдешиновом платье, красивая лицом, с заплетенной косой. Зачем такую наказывать! А колючка, она просто предупреждение строгости. Колючкой огораживают овощные делянки, обивают цементные лари на стройках, усиливают деревянные склады, чтобы не залезали воры. Колючки эти и есть колючки. Отходы от штамповки дороги, много их не бывает, а колючки много.

Лето мое проходило в Ишаново в двухэтажной школе, которую детский сад № 18 (связистов) снимал на лето под дачу. Заведующая Елена Васильевна была женщиной строгой, и порядки были строгие. На всё следовало просить разрешения у воспитательниц. Сходить ли в туалет, ловить ли у озерка лягушат. Только в группе, только попарно, взявшись за руки, и не с кем захочешь, а с кем поставят. Но было чистое небо, солнце, цвели цветы. Утром подавались молочная каша, пирожки с зеленым луком и яйцом, какао. Перед едой не молились, но обязательно мыли хлорированной водой руки. Как бы неплохо ни кормили, есть всегда хотелось. Я поедал ласковые травы, головки стеблей подорожника, семена трав, маленькие шампиньоны, молодые побеги тальника, вершинки лопухов.

Режим и основы жизни на даче я понимал так: нужно было кушать, загорать, спать и еще раз спать. Перед тем как загорать или спать, нужно было расстаться с трусами. Все мы становились бесштанной командой. Трусы для меня были – моя крепость и мой оберег. Кто-то из взрослых надоумил меня, что нельзя в речке купаться, щука писку откусит. А после меня и в маленький ручеек было не затащить. Скажут: «Витька писку потерял». Я тут же в трусы загляну. Отвечу: «Да нет, она тут». Я верил, что в мире нет неправды, а есть одна только правда. Однажды меня научили, как отвечать лжецам. После того, как мне говорили: «Витька писку потерял», я отвечал: «Знаете, я такими вещами не занимаюсь».

Спать на ночь укладывали рано. Заставляли снимать с себя все, до последнего. Рамы окон глухие. В спальне жарко, сквозь шторы вовсю пробивались столпы солнечного света. То ли съеденные без спроса травы бодрили, но чтобы уснуть, нужно было пройти пытку. Вот воспитательница проверила, все ли сняли трусы. Всё. Уходит. Я тут же восстанавливаю несправедливость. Уткнувшись в подушку, слушаю, как нескончаемым составом стучит сердце. Закрываю крепче глаза. Звёзды ещё не появляются, не хватает темноты. Улицей прогоняют стадо, широко, разноголосо, с хлопаньем бича. Становится прохладнее, сумрачней. На улице играет гармонь, девчата поют песни. Сначала издалека, потом ближе, ближе, совсем рядом, потом дальше и дальше, по несколько раз. И уже в одном месте песни плясовые под гармонь.

В то последнее лето моего детсадовского детства нас, группу среднего возраста, повели после обеда на встречу с героями сказок. Герои сказок жили в лесу, и, естественно, нас повели в лес за кладбище. Сначала мы шли сельской улицей, потом полянкой и россыпью березок. Там стояли деревянные кресты и памятники с фотографиями. Я знал, что здесь хоронили шахтеров, с музыкой. Пришлют фезеушников, а они мало что знают в шахтовых делах, их и давит землёй каждый день. Вижу памятник: на фотографии моряк во весь рост, слева: парень развернул аккордеон и улыбается золотыми зубами. А дальше – поляна с неисчислимыми цветами, сосенки и ели.

В лесу нас встречают сама баба Яга, Василиса Прекрасная и Иванушка-дурачок. Иванушка-дурачок – здоровяк в хромовых сапогах, красной рубахе-косоворотке, без шапки – поклонился, сел на свежесрубленную берёзку и, «иго-го-го» – словно жеребец, поскакал в глубину леса. Василиса Прекрасная гладила вислые ветви берёзы. Я запомнил кику, голубые глаза, щёки, словно новогодние яблоки, ленты, множество бус и красный сарафан с кружевным подзором. Вся красивая, томная, с нею и не заговоришь. Баба Яга была словно электрическая будка. Вся в черном, опрятная, с серебряными зубами. Возле нее стоял сундук. Я спросил: «Что там, в сундуке?» – «Сорок ножей, ослушников резать». Я сразу понял, сразу вспомнился дед Сыгней, его молитвенный угол, где в рамках под стеклом один стоит на обоих коленях, а другой ему, стоя, что-то внушает. На другой картине старик связал, как барана, юношу и занес над ним выше своего плеча нож, а другой юноша с крыльями решил его отобрать. Но здесь никто не заступится. Иван-дурак – действительно дурак. Носится по лесу на берёзке, гогочет на весь лес. Василиса Прекрасная молчит, улыбается, но от красоты ее не исходит спасение. Тут явился кот. Он что-то мяукал, говорил, тем самым продлевал мучение. Причём Баба Яга постоянно грозила. Кончилось тем, что открыли ящик, и вместо сорока ножей стали дарить подарки: пластмассовых попугаев, львов, карболитовые самосвалы.

Теперь я хорошо усвоил, что подарки не дают просто так. Их нужно отстрадать. Ведь еще зимой, на ёлку, ребятишек одели в зайчиков, лис, клоунов. Дети звали Деда Мороза, рассказывали стихи, водили хоровод вокруг ёлки, устали. Наконец Дед Мороз оповестил дружных ребят, что пора гостинцы раздавать. Долго развязывал мешок. Спели еще раз песенку о добром Деде Морозе. Он поднял мешок, тряхнул, а оттуда посыпались только пустые шишки. Дед Мороз сел на подставленный стул, захныкал: «Эх, лиса мешок подменила! Что делать?» Дети, повытаращив глаза, молчали. Некоторые уже начинали плакать. – «Придется опять в лес идти. Зайчики за мной!» – За зайчиками побежал и я, в одежде клоуна.

Бескорыстными были сельские мальчики. Они меня любили: то бичик подарят, то ивовую свистульку, в карман горсть ранеток, живую жабу. Жаб я отпускал в озерцо. Один мальчик подарил жестяной открытый автомобиль.

После Ильина дня я попал под холодный дождь. «Илья-пророк в воду напрудил – лету конец», – говорила бабушка Александра. К концу лета и дисциплину мало кто спрашивал, и наказания были нечасты. Заигрался, пошёл дождь. Все забежали в дом. А так как наказывали последнего, отбившегося, то я и оказался им. В дом заходить боялся, стоял, прижавшись к бревнам стены, поливаемый холодной водой с крыши, и вспоминал последнее наказание. По воскресеньям из города в Ишаново приходили родители на свидание с детьми. Обычно они приходили к обеду, когда вся группа в сборе. Я первый увидел мать и с криком: «Мама!» – бросился к ней во дворе. Воспитательница тут же забрала меня со двора, завела в дом и поставила в угол. Я ослушался, не подошёл и четко не попросил разрешения. Я наказан. Но потом, немного погодя, меня отпускают. Мать тихо плачет. Слёзы ее стекают по носу и капают с кончика. Вот почему я и стою под проливным дождем, боюсь наказания.

Наказания не было. Меня заметили, напоили горячим какао, завернули в сухое одеяло. Но всё равно я долго пролежал в изоляторе. Дачный сезон закончился, детский сад распустили, так как он переводился в другое здание. В новом здании, расположенном у переезда, печники плохо сложили отопительные печи. Они дымили, так как из-за отсутствия широких дверок пустили в ход прочистные. Комиссия работу забраковала, и сад долго не был готов к приему детей.

Жили у деда Сыгнея. Сестра Галя гостила в Подонино у материной тётки Капитолины. Дед закрывал окна ставнями на болтах далеко до захода солнца – всё боялся воров. Ругался с Луизой, которая до темноты играла с подругами. Доругались до того, что Луиза пошла по улице Крупской на полотно железной дороги ложиться под поезд. Бабушка за ней, вернулась одна и горько, горько плакала. Дед со словами: «Моду взяли по ночам гулять!» встал к картинкам, где старик убивает юношу, и начал вечернюю молитву.

Немного погодя и он был наказан. Наказал его милиционер, который одет весь в синее с красными полосами. Вместо нагана походная сумка, много писал. А всё было так. С севера приехала мамина сестра, тетка Тася, со своим мужем Володей. Привезли много мандарин и денег. Приехали утром, стали угощаться колбасой, выпивать. Выпивали и на другой день, пели песни, плясали (и я плясал с бабушкой Александрой). Тетка Тася ходила по магазинам, купила мне книжки, угощала морсом, розовыми сушками. Говорили про Колыму, разбойников, поджидающих в туалетах Магадана отъезжающих на большую землю. Я запомнил, что в туалет ходили семьями, что когда садились на пароход тетя Тася и дядя Володя, то всюду сверкали ножи.

За хорошей выпивкой и едой дед Сыгней забыл про бдительность. Ведь когда приезжал дед Роман со своей Федосьей, мать и домашние ждали мясных наваристых щей. Деньги ходили получать с дедом всей семьей. Я видел, как в сберкассе, что находилась в доме «Искра», деду отсчитывали пачками двадцатипятки, и он их наложил полную дерматиновую сумку. Я просил купить детскую книжку. Не купил. Ходили на базар, приценивались к мясу. Показалось оно слишком дорогим, купили ржавых селедок. Дед находился в отпуске, жил неделю. Всю неделю ели пересоленную селедку с отварной картошкой. После дед купил матери пальто за 550 рублей. В нем мать стала красивой и стройной.