Наказание

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Креков Виталий Артемьевич

Просмотров: 5512

2007 год, Выпуск № 6

У Виноградовых меня не купают и не угощают вкусненьким. Бабушка Настасья дома одна. Отрезала по ломтю хлеба, налила по стакану молока, растерянная от оглушающе неприятных вещей. Оказывается, что Виноградов под следствием, и Надя с детьми уехала на передачу. У Виноградова растрата. Все имущество описано и опломбировано печатями, вплоть до детского велосипеда. Мать рассказывает про своё горе. Рассказывает и про Сухую Речку, вторую ферму совхоза «Новостройка», про саманный домик и хороший земельный участок. Бабушка Настасья одобряет. «Ты вот что, милая, – говорит она матери, – пока твое письмо дойдёт, да Роман деньги вышлет, я тебе дам из своей заначки половину стоимости на задаток. Езжай, не мешкай. А эти сто рублей (она отсчитывает четыре купюры по двадцать пять) от меня в помощь».

Виноградова оправдали. Восстановили на прежней работе. Дед Роман прислал деньги, долг был возвращен. А за сто рублей мать подарила прекрасную вязаную скатерть.

Перед отъездом ходили к Крёковым на Крупскую. В палисаднике уже цвела черемуха, яблоня-дичка. Луизка, взобравшись на березу и умостившись на ветвях, как в гамаке, читала книгу. Я видел, что ей не совсем удобно. Зато как необычно! Мы собирались уезжать на Сухую Речку, и поэтому я нес деду Сыгнею работу: дырявые валенки. Пообедали ржаными пирожками с кислой капустой, морковью, тушённой на конопляном масле, пили жидкий фамильный чай. Дед подобрел после обеда. Я к нему:

– Дедушка Сыгней, у меня вот беда. Валенки совсем худые стали. Помоги моему горю. Я тебе, старенькому, хлеба кусочек поднесу.

– А почто не помочь тебе, паря. Давай сюда свою ветошь, вмиг помолодеет.

Достали сундучок с шильями, дратвой, сапожным инструментом. Через некоторое время валенки были обсоюзены кусочками черного хрома, новые подошвы были простёганы. Дед разрешает мне отблагодарить. Я целую его в бороду, мягкую, широкую, еще не седую. Потом, когда из бороды вышла вся огнистость и она поседела, он сбрил её, оставив только усы.

Мы часто вдвоем с матерью навещали стариков. Приносили гостинцы: батоны, дешёвую колбасу, пили чай, обедали. На улице небо все так же было заряжено аэропланами. Цвели подсолнухи, мальвы, настурции. Летело время, но я не считал, что отплатил свой долг за отремонтированные валенки.

Приезжали на весь сорокадневный отпуск северные люди – Луизкины родители: дочь Анна с мужем Александром. Это было для стариков серьёзным испытанием. Не знаю, как деду Сыгнею, но бабушке Александре доставалось. Зять с дочерью спали долго, вставали далеко за полдень. В это время бабушка готовила еду, что-то стирала. Потом северяне завтракали – обедали и уходили в город. В комнате пахло ароматом духов «Красная Москва», лилась музыка из дорогого радиоприёмника: «Счастье моё, хочу обнять тебя, и любовь как дым». Вечером Новиковы (Анна и Александр) ходили в кино и почти всю ночь, при ярком свете, пили виноградное вино, ели фрукты и при открытых окнах в сад слушали, включив на полную громкость, радиоприемник. Конечно, каким старикам это понравится? Что у них было на душе, особенно у деда Сыгнея после его строгих порядков? И так каждое лето.

По возвращении в Кемерово мы, хотя и не часто, но навещали стариков. Луиза вышла замуж и тоже уехала на север. Когда я уже работал, собирался на службу в армию, то после очередного наезда северных гостей сердце бабушки Александры не выдержало. Дед овдовел. После похорон стал как-то никому не нужен. Может, кто и доходил бы его до смертного часа, живя с ним, впусти бы он спокойных квартирантов из родственников. Да избу уже записали на зятя Сашу, а тот всё боялся, что к его приезду совсем ничего не останется.

Уже в начале зимы, по первым снегам, у деда было холодно, и он днями лежал в валенках и шапке на кровати в кухоньке-прихожей. Заходил к нему сосед Иван Иванович, тоже пенсионер, топил, как мог, печь. По моему приезду топили баньку у Ивана Ивановича. Я решил попарить деда Сыгнея. Пока привел в баню да раздел, то хорошо потратил силы. А когда намыл, напарил в душной бане да стал одевать, то думал, что кончусь. Довести деда до избы помог сам Бог. Последний раз я видел деда живым по новогоднему празднику. Собрал кое-что из еды да бутылку дешевого портвейна, чтобы по стаканчику. Декабрь был тогда метельный, снегу намело достаточно. Улица Крупской стала снежной пустынью, а изба деда Крёкова с палисадником и вислой березой показалась кладбищенской сторожкой. Все стало ветхим, беззащитным. Калитка не открывалась из-за сугроба, видно, никто не ходил. Я зашел со стороны колодца, где у калитки сугроб белел с пустым пазухом. Жилым не пахло, но по сугробу, по желтым глазкам мочи видно было, что дед мочился прямо с крыльца и был жив.

Дед был дома. Он лежал на кровати по-зимнему одетый. «Я жду смерть, а тут вместо смерти внучек». В углярке лежал уголь и дровишки тоже. Я затопил печь, пошел на улицу, нашел фанерную лопату и стал очищать двор от снега. Сходил за водой, поставил ведро с водой на плиту. Через пару часов в кухоньке стало тепло, и мы под купленные мною пельмени пили портвейн. До самых сумерек я ухаживал за Сыгнеем Павловичем. Заставил его парить в горячей воде ноги. Дед жаловался, что приезжала из Зарубина Шура и увезла, что было хорошее, что рылась даже в смертном белье и пенсию выудила пропивать. «Хорошо, что Иван Иванович приходит, наварит на неделю каши. Сын его в алюминиевый бак воды принесет. Вот так и живу». О доме престарелых Сыгней Павлович и разговора заводить не хотел.

В конце марта деда не стало. Ходил по нужде во двор, а когда коряга-корягой – долго ли по холоду простыть. Мать уж и Ивана, и Машу пристыдила, внуков деда Сыгнея, детей дочери Любы.

Хоронили деда веселым весенним днем. Из мужиков собрались: я, Иван, Алексей (Машин муж) и Иван Иванович. После поминального обеда все разъехались по одному. Последние убирали со стола, перемыли в тазу посуду. Спальное ложе деда вынесли на улицу под навес, а все хорошее уже давно вывезено. В избе остались лишь одни фотографии, на которых самыми молодыми были Люба и Михаил.

Но все это случилось позднее, а пока мы готовились к отъезду на Сухую Речку. У матери, очевидно, имелись кое-какие деньги. В предпоследний день мы с матерью ходили в центр на старый базар. Там в стеклянных крынках продавали зелёное конопляное масло. Но самое восхитительное оказалось в универмаге. Мать купила глубокую чугунную сковороду, потом в отделе, где пахло духами «Красная Москва», замечательную шевиотовую фуражку. По дороге домой я часто снимал ее с головы. Внутри она тоже хорошо пахла. Картонный ободок держал форму, в центре красовался фиолетовый ромбик с золотым письмом на темном атласе подкладки. Столько впечатлений, такой праздник! Пошел попрощаться с другом, что жил в водокачке. Его не было дома. Решил пройтись по улице, покрасоваться перед мальчишками. Те не заставили себя долго ждать. Откуда-то появилась тележка. Самый старший, дружелюбно называя мое имя, предложил прокатиться. Меня бодро гурьбой покатили, тележка понеслась, и какой-то злодей смахнул мое сокровище с головы. Я попросил остановиться. Остановили, посочувствовали, посоветовали искать. За какие грехи меня так наказали? Горе мое было велико. Плакал неудержимо, по-взрослому, так, что мать стала обещать купить новую и еще лучше, от чего я тут же насмерть отказался. Мне хотелось поскорей уехать из города от этих страшных улиц и бараков, от этого интернационала.

На следующий день к конторе на двуконной бричке приехали две сухореченские женщины. Погрузили сундук, узлы. Мать хотела забрать оставшийся уголь, но женщины торопились. Торопиться торопились, зато долго стояли у церкви, где на ее наружных стенах висели иконы, а на перекладине, под новой тесовой кровлей, висели колокола. В них постоянно звонили. Наконец тронулись, поехали вдоль улиц со старыми домами, где огороды обнесены штамповкой, редкими досками, колючей проволокой. Подъехали к светлой речке. Кони остановились, стали пить воду. Было видно, как стайки мелкой рыбешки снуют зигзагами по течению. А там, где по самодельным сходням переходили люди с другого берега, сидел пожилой мужик, выставив напоказ зеленую карболитовую ногу. Он кричал, словно заблудившийся в лесу: «Люди, помогите герою гражданской войны, партизану отряда Мамонтова!»

За Искитимкой по одну сторону далеко виднелись деревянные двухэтажные дома, а по другую – роща берез, откуда доносилась траурная музыка духового оркестра. Взобрались на Плешковскую гору. Город оказался внизу, а вокруг простирались чёрные картофельные поля, размеченные белыми колышками. На свободных от пашни местах пасли скот. И вскоре – уже одни поля и цветущие пустоши, берёзовые рощи. А вот и – амфитеатром – лог с огромным, вкопанным в землю, баком. Меня поражает поросшее мелкой травой пространство с одинокими кустами боярышника.

Вдоль ложка протянулась цепочка крошечных сарайчиков, крытых камышом, с окнами, расположенными вровень с землёй. Мы с сестрой, потрясённые, подъезжаем к глиняной, совсем без крыши сараюшке. Тпру-у. Кони остановились. Разгружайте. Это и есть наш приют. Здесь мы будем жить. У соседней избушки жалобно блеет привязанная к плетню коза...