Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Колдунья Азея (роман) ч.2

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

(продолжение, начало в «Огни Кузбасса» №1, 2009 год) 

 

Уступ в глубину веков

Цзэмула - Летава

На прибрежный Ононский улус был внезапный набег какой-то дикой орды. Случилось это после ужасной песчаной бури под вечер, на закате дня. Видимо, с расчетом - после разбоя убраться под покровом ночи. Племя, несмотря на то, что предпринимало всякую предосторожность, не было готово к отпору налетчиков. Конные всадники устроили переполох: крики, вой, гиканье, лай собак. Весь нутук, все девять юрт загорелись почти одновременно. Послышался клич всадника: «Эльдар! Покажи, тугой ли твой лук, батыр ли ты мужчина!». Глава улуса Эльдар выскочил из белой юрты, стоящей в центре, с обнаженным мечом - в его левой руке был ятаган, кривой турецкий кинжал - и сразу ввязался в схватку с всадником. Тот с искаженным от злобы лицом поднял на дыбы коня в богатой сбруе. Конь с ржанием вздыбился, яростно копытом ударил в землю, пыль и песок смешались с дымом. Его седок наотмашь рубанул мечом. Эльдар, выставив свой меч, защитился. Но, потеряв равновесие, упал. На спасение оставалось мгновение, воин извернулся, перекатился со спины на спину, вскочил. Налетчик явно превосходил его выгодным положением: он сверху наносил ему тяжелым мечом удар за ударом, и защищался кожаным щитом. Меч Эльдара, ударяясь о щит, издавал громкий хрустящий треск о костяно ссохшийся кожаный трехслойный круг. Две стрелы, предназначенные Эльдару, пролетели мимо его уха и со странным скрежетом скользнули по щиту его противника. Эльдар, наотмашь взмахнул ятаганом, рассек правую холку лошади, хлынула кровь, обагрила его халат, попала в глаза. Смахнув с лица рукавом халата кровь, Эльдар с большей яростью накинулся на битюга. Конь кинулся в сторону, нога всадника соскользнула с верви, служившей стременем, и тот не удержался в седле; овальной молнией блеснула закругленная лука седла лочого, обитая серебром. В этот момент со стороны подлетел другой всадник, замахнулся на Эльдара-хана. Эльдар отбил удар, но упавший с лошади, вскочил и своим мечом снес хану голову. Из юрты возникла Бартуй, мать Цзэмулы, дико завопила, опустилась на колени перед обезглавленным трупом мужа. Но всадник не дал ей нагнуться, он схватил за растрепанные длинные волосы, и поволок в темноту. Но тут же вернулся, взял за косу голову Эльдара, и, торжествуя, дважды с ней объехав белую юрту, с победным кликом канул во мглу. Вслед за всадником, державшим отрубленную голову, скакал другой - с факелом. Он поджег юрту со всех сторон.

Из горевших юрт выскакивали женщины с визгом. Их тут же налетчики поражали стрелами, пиками или саблями. Молодых пленили, тех, что постарше, загоняли обратно, поджигали входы, чтобы они там сгорели заживо. Нутук покрылся густым вонючим дымом. Стоял смрад от горящих повозок, одежд и человеческих тел. За несколько минут все было кончено. Орда с торжествующими криками скрылась в клубах песочной пыли. Растворилась в дыму.

Девочка зябла от ужаса. Цзэмула еще не совсем отошла от песчаной бури, в которую она угодила со сводным братом, сыном второй жены ее отца Эльдара. Они пасли стадо верблюдов, когда налетел страшный ветер с песком и охровой пылью. Это было в стороне, где росли верблюжьи колючки и поросли черного саксаула. Они дали звуковой сигнал стаду - ложиться. Животные легли, лишь одна верблюдица отпарилась от стада, и ее куда-то угнало ветром. Брат с сестрой упали на землю, накрылись полами халатов и прижались друг к дружке. Дышать стало трудно, но и высунуть лицо наружу было опасно: песок, острые мелкие камни, могли наждачно содрать кожу лица. Буря угомонилась внезапно, как и налетела. Их сменили двое мальчишек, что переносили эту стихию недалеко от них. Пастухи вернулись в нутук, в то время так называли юрт или улус. Мальчик на свою беду вошел в юрту, а Цзэмула не успела - замешкалась. И была вынуждена притвориться убитой. Инстинкт помог Цзэмуле сообразить, схватить переломленную стрелу, валявшуюся рядом, упав на землю, приставить ее к груди.

Какое-то время всех детей одолевают необоснованные страхи. Цзэмулу охватила обоснованная жуть. Она еще не полностью осознала, что же здесь произошло. Но почувствовала себя совсем другой, в невероятном кошмаре. Страшней одиночества трудно что-либо придумать. Одна-одинешенька в пугающем, опасном мире.

Цзэмула чуть не обезумела, став свидетелем гибели отца, видя, как покатилась его голова в сторону, упавшего за горизонт солнца, она на какое-то время потеряла сознание. Мать очевидно, как и многие, погибла. Девочка в прострации, беспомощно наблюдала, как пылали все их девять войлочных юрт, в ее памяти навсегда - вечные. Она одиноко стояла в центре громадного безмолвия. Ей казалось, что невидимое блюдо степи плавно раскачивается из стороны в сторону, идет кругом. Со всех сторон сплошная чернота. Наступила ночь - выколи глаза, она, казалось, никогда не кончится. И запах, резкий запах тлеющего войлока, горящих тел, всего охваченного огнем нутука.

Разбойники уже скрылись. За треском и шипением горевших юрт послышался жалобный писк ребенка. «Саран! Саран! Неужели жива?» - Девочка лихорадочно металась среди огня и дыма по стойбищу. Наконец обнаружила люльку, стоящую в стороне под горящей повозкой. Балок покрывающий повозку был объят пламенем. Выхватив из-под пламени люльку, взяв ребенка на руки, Цзэмула расплакалась. Потом чуть успокоилась, с надеждой, что кто-то еще остался живой.

Она, прижимая скулящую пятимесячную девочку, пятилась в неизвестную, но спасительную черноту, ту, что ее поглощала и окутывала тишиной. Отдалялась от страшного, трагического места, которое некогда влекло ее к себе горящим очагом, запахом пищи, лаской матери. Раньше она не боялась темноты. Прячась в кустарнике, росшем вдоль ручья, когда солнце садилось за горизонт, она представляла себя охотницей, выслеживающей добычу. При ней всегда был лук с посильной тетивой и стрелы. Темнота не пугала, а ободряла ее. Возбуждала в ней щекочущий азарт риска. Она знала, что за спиной находится стойбище с кострами, собаками, людьми. И что бы ни случилось, она может убежать туда, где ее ждут, обогреют и не дадут в обиду. В одночасье всего этого привычного окружения не стало. Не стало места и людей, за которыми можно спрятаться и не бояться никого и ничего. Ее жевала и глотала темнота вязкая и тягучая. Девочка словно находилась в чреве безжалостного чудовища. Цзэмула не стремилась куда-то - она уходила от трагического места - пепелища. В ее душе стоял момент неминучей гибели. Она помнит, как сжалась и обмерла, когда увидела всадника, подъехавшего и внимательно посмотревшего на нее. Но другой крикнул, что они уходят, и всадник, плеткой понуждая коня, ускакал. Глядя сквозь заледеневшие ресницы, Цзэмула с облегчением провожала его.

Тянула она за собой ручной, без колес, смастеренный отцом из двух палок, тартайк. Палки были скреплены таловыми вязами с тремя плетеными полками. На тартайке был мешок с продуктами. Она достала их из схорона, что находился на территории нутука, но в сторонке от юрт. А самое ценное, - она везла в бурдюке запас соли, тяжелый груз. Груз, который дороже железа и золота. За ее хрупкими неокрепшими плечами был настоящий лук и колчан со стрелами.

Потомки ее назовут Летава, но она никогда не услышит этого имени.

Цзэмула понимала, что ее жизнь над бездной висит на волоске. Она еще не осознала, что набег какого-то дикого племени на их стойбище, навсегда лишил ее родного крова, ее отца, матери и всех близких людей. Без них она жизни не мыслила.

Вдруг из черноты вырисовались два огня. Девочка стала с силой трясти малышку, чтобы та замолчала. Малышка словно поняла свою старшую сестренку. Цзэмула, закрыв глаза, испытала новый прилив жути, она почувствовала рукой что-то холодное влажное. Но тут до нее дошло, что это черная собака хасар, которую в их улусе называли Чикчир.

Девочка помнила, как отец принес маленький черный комочек в юрту. И рассказал, что нашел его в степи рядом с убитой полудикой собакой хасар. Ее убили охотники, а щенок остался жив. Щенка назвали Чикчир, он прижился, стал полноценным жителем нутука. Это оказалась сука, которая не всех допускала к себе. Даже от остальной своры держалась в стороне. И сторожевые собаки, почему-то к ней не подходили. Всех остальных лающих обитателей нутука налетчики погубили. Цзэмула опустилась на колени, обняла теплое, волосатое, родное животное за шею и снова расплакалась от радости. Теперь с нею еще одно живое существо. Живое существо! Только потом она разглядела, что Чикчир не одна: с нею крохотный щенок. Она поняла, почему много дней не видела Чикчир: полудикая собака уходила от жилища людей, чтобы ощениться в тайном месте. Выплакивая слова благодарности собаке Цзэмула, крепко прижимая сестренку к груди, двинулась в черную неизвестность. Чикчир, ухватив своего щенка за загривок, пошла за ней, а потом оказалась впереди, но круто свернула в ту сторону, куда, как видела Цзэмула, умчали разбойники, прихватив из стойбища их коней, ослов и верблюдов.

Малютка вновь начала плакать. «Что мне делать с тобой?» - горько вопрошала старшая сестра. Она сменила под ней мягкую овчинку. Запачканную пеленку обтерла о траву, все соскоблила палочкой, свернула в трубку, сунула в карман, пришитый к ее кожаному мешку-люльке, в котором и находилась малютка. У Цзэмулы прошел мороз по коже, когда она вспомнила момент обнаружения сестренки Саран.

В ее ушах стояли страшные крики и слабые стоны умирающих людей из горящих юрт. Как ей удалось спасти малютку из пламени повозки, одному Богу известно. Саран не переставала плакать. Цзэмула рывком положила плачущий клубок на песок, отбежала в сторону, и, заткнув уши, издала дикий вопль. Новый испуг заставил ее замолчать. Мимо ее проскакал какой-то зверек, как потом она догадалась, лапдашка (тушканчик). Через мгновение девочке пришлось вздрогнуть еще: обдав воздушной волной, мимо нее Чикчир кинулась за лапдашкой, и скрылась в кромешной мгле.

Наступила оглушающая тишина. Саран молчала - сестру это озадачило и обеспокоило. Она вынула из мешка кусок сырого бараньего жира, обсосала его и сунула в беззубый рот малютке. Та с жадностью стала его мямлить. Чикчир вернулась грустная.

И когда они всей компанией улеглись на склоне бархана, а щенок полез под Чикчир, добывать материнское молоко, Цзэмула догадалась дать сосок собаки и своей сестренке. Вынула из ее рта жир, и почти не жуя, нервно проглотила его. Собака заворчала, но приняла своего нового «щенка». Одна проблема была снята.

Ночи холодные, а предутренний озноб пробирал до костей. Цзэмула достала из мешка вяленое баранье ребро, обгрызла его наполовину, отдала Чикчир, запила водой из бурдюка, Люди и собаки, прижавшись, друг к дружке, ночь провели возле колючего куста караганы. Перед восходом солнца, когда вокруг лежало туманное марево, Цзэмула извлекла из мешка два вяленых ребра, одно обгрызла сама, другое отдала собаке, кормилице ее сестры. В глиняную черепушку налила воды, дала Чикчир, та посудинку вылизала дочиста. Цзэмула экономно попила сама, и они пошли, куда глаза глядят. Вожатой стала собака. Чикчир всю группу повела в сторону горного массива Бурхан-Халдун, который впоследствии будет называться Кентей. Шли с отдыхами целый день. В стороне мирно паслось стадо яков, их длинная шерсть развивалась на ветру. Они все повернулись к проходившим людям и собакам, подняли свое грозное оружие - рога, принюхивались и были настороже. Чикчир посмотрела на них и ровно бы не отреагировала. Зато почуяла и спугнула стадо чутких зобастых газелей. Собака убегала вперед, и Цзэмула думала, что она покинула их, оставив своего щенка.

Но собака возвращалась. Она смотрела девочке в глаза, и той казалось, что Чикчир что-то хочет сказать, но не может. Однажды после долгой отлучки Чикчир принесла в зубах сурка. Цзэмула обняла ее в благодарность, потрепала, погладила, сказав: «Умница!». Ей стоило большого труда раздобыть огонь. Долго высекала камнем искру. Искра получалась, а трут из сухой травы, успев отсыреть, не горел. Цзэмула проявила настойчивость, схожее с упрямством. С ее тела градом катился пот, девочка выходила из себя. Наконец, у нее получилось. Трава стала тлеть. «Весталка» возликовала, до головной боли раздувала сухой пучок ветошанки. Она распотрошила зверька, отдав собаке голову, ноги и все, что не годится самой в пищу. На камнях поджарила сурка, поела горячего полусырого мяса и ободрилась. Вынула из мешка ту глиняную черепушку, которую предусмотрительно прихватила с собой. Высыпала в черепушку уголья, добавила сухих веток, положила корень дерева. Девочка хранила живые уголья пуще глаза своего. Поддерживала его увядшей акацией, которую в Монголии называют «Верблюжьим хвостом».

Солнце было еще высоко, когда собака привела всю компанию к пещере. Сама вошла в нее первой. Цзэмула очень обрадовалась тому, что там было холодное кострище и много травы, которая пахла тленом и мятой. Она принесла черепушку с угольями и развела в жилище огонь. А потом на дне мешка нашла и кресало с небольшим пучком трута. Вышла на угор, нарвала свежей травы. Решила разведать окрестности жилища, наткнулась на горную речушку, приток реки Онона, чему была очень рада. Там же, близ берега наткнулась на лук, дикий чеснок, тюльпаны. В пещеру вошла с пучком лука и чеснока, с букетом тюльпанов. Для семьи - двух сестер, собаки и щенка нашелся свой угол на земле.

Малютку Саран окончательно приняла сука, она облизывала ее, охраняла, вскармливала своим молоком. Цзэмула сходила на пепелище своего нутука, принесла еще один лук и стрелы, что некогда были в телах ее погибших родственников, собрала и «безвинные», что пролетели мимо цели. От трупов остались разбросанные кости: хищники на пепелище бывшего нутука устроили прощальный пир. Трапезу по людям, что были. Девочка стала ходить по лесу, охотиться на мелкую дичь, собирать грибы, ягоды и орехи. Тем и жила. На ее стрелы напарывались серые куропатки, жаворонки, галки и вороны. Младшая ее сестренка росла под присмотром собаки. Пещера была в зарослях под скалой в мало доступном и незаметном месте. Через чащу к ней вела извилистая узкая тропа. Без помощи Чикчир она бы пещеру не обнаружила. Собака знала ее, потому, что во время охоты, они с Эльдаром в ней отдыхали. Цзэмула имела привычку приносить в свое жилище свежие травы. Не разбирая, луговик это или лебеда, полынь, или перистый папоротник. Лишь однажды поняла, что Саран, приблизившись к полыни, начинает сильно чихать, а Чикчир переменила место любимого отдыха, с тех пор полынь была лишена поселения в их жилище.

Далеко от своего юрта Цзэмула не отходила, охотилась только вблизи, опасаясь оставить свою сестренку надолго. Часто сиживала на берегу быстрой, говорливой, очень холодной горной речушки. Любила обжигать в спешащем потоке ступни своих ног, потом, скрестив их садиться на них и наслаждаться тем, как они отходят от озноба. Самым любимым ее занятием была стрельба из лука, к которой пристрастил ее отец Эльдар.

Когда сестричка начала ходить и научилась говорить, Цзэмула стала оставлять ее даже на сутки. Однажды глубоко лесу она обнаружила, тощего коня. Конь длинным потягом был привязан к дереву, подыхал от безводья. Судя по вытоптанному кругу, конь здесь находится давно. Приглядевшись, в кустах она обнаружила труп. Не поняла, мужчина это или женщина. Из-под рваного кожаного одеяния торчал оголенный череп. Отвязав коня, она стала его хозяйкой. Это был жеребчик невысокой монгольской породы. Предки такой породы были дикие Тарпаны. Первое, что она сделала - повела его к Онону, напоить. Девочка знала, что сразу много давать пить взмыленному или долго не пившему коню, вредно. Поила с перерывами.

Ей потребовалось больше двух лун, чтобы приручить конька, которого она назвала Тыр. Тыр, бывало, и кусал ее, и два раза больно лягнул. И все же, настойчивая Цзэмула объездила его и приручила. Испытывала трудности, взбираться верхом на коня. Вспомнила, как однажды их слуга соорудил что-то в виде легкого седла из войлока. На подпруги она использовала волосяные веревки. Из таких же веревок сообразила и стремена. С левой стороны коня у нее получилось двухступенчатое стремя.

Цзэмула быстро наторела в скачках. Тыр обычно свою наездницу нес легким бегом, но девушке больше нравилось ехать либо шагом, либо галопом.

Она незаметно подкрадывалась ночью к кострам нутуков-улусов, и надеялась увидеть тех разбойников, что убили ее родственников. Она запомнила многих в лицо, потому, что, притворившись мертвой, лежала со стрелой в груди с открытыми глазами.

Как-то Цзэмула увидела мужчину, который, не сомневалась, убил ее отца при набеге. Она выпустила в него стрелу и попала в правую ногу. Погони за ней не было, племя погасило все костры и заняло оборону, ожидая нападения. А Цзэмула спокойно ушла восвояси, села на коня, прихватив с собой кобылу - та была из их табуна. Кобыла оказалась жеребой и вскоре ожеребилась. Так у Цзэмулы появилась еще одна животина с приплодом. Она доила кобылу и сестры питались молоком. На берегу Онона, около пойла она встретила ту верблюдицу, которую угнала песчаная буря. Верблюдица была с верблюжонком. Она одичала и человеку не повиновалась, трижды оплевала Цзэмулу. Лишь с помощью соли девочке удалось укротить и зауздать верблюдицу. Ходячее имущество Цзэмулы прибавлялось. Две лошади, жеребенок и верблюдица с верблюжонком.

Из травы Цзэмула научилась вить веревки, до этого она видела, как их вьют, но не умела. Из веревок она устроила на выжженной поляне загон, где была стоянка, оставленная каким-то племенем. С помощью палочки, навив на нее косички кустов, она надергивала травы, и подкармливала своих животных. На каменистой почве она встретила траву, которую помнила под названием «железная проволока». Ятаганом, доставшимся ей от отца, нарубила этой травы и стала вплетать ее в кустарник, делая загон для своего «скота». Не учла, что для верблюдов перекусить эту «проволоку» - раз плюнуть.

Через какое-то время она наведалась к тому же улусу, где всадила стрелу в ногу убийце ее отца. Коня Тыра она оставила в зарослях. Еще один мужчина показался ей до боли знакомым. Когда он повернулся в сторону Цзэмулы и костер осветил его лицо, девочка узнала - это был коновал, дважды ночевавший в их улусе.

Он валил годовалых жеребчиков, кастрировал, и превращал их в ездовых лошадок. Однажды ездил с ее отцом на охоту. У Цзэмулы появилось недоброе предчувствие. Она сообразила, что он шпионил за их богатым улусом. Не было сомнения: что это он оказался наводчиком. У нее появилась определенная цель. Только на третье ночное тайное посещение этого племени удалось осуществить свое намерение. Она выстрелила коновалу прямо в глаз. Ее стрела вошла глубоко через глазницу в череп. Мстительница ужаснулась, но была уверена, что решила его насмерть.


Теперь Цзэмула снова продолжала охоту за мужчинами племени Джурчженей. Она охромила четверых, что навело на племя мистический трепет. Дважды они отрядом кидались в погоню, но напрасно. Воительница пряталась в яму с колючками под куст рядом с улусом жителей. И никто не мог додуматься, что врагиня под их носом. Все пострадавшие решили, что это сильный и смелый ловкач, с ловким отрядом, причем на быстрых лошадях.

Цзэмула совершила непростительную оплошность: она всегда нападала с одной подлунной стороны. И племя решило выставлять тайный караул. И когда она ранила пятого все в ту же правую ногу, ее поймали и привели в улус. Связали волосяными веревками и оставили до утра, пока хан Зугдар протрезвеет. Связанную и избитую бросили девочку в захламленную юрту, выставили охрану - молодого джурчженя, племянника двоюродного брата хана. Перед утром пленная услышала очень знакомый голос: «Цзэмула. Молчи. Я твоя мама Бартуй». Женщина подползла к связанной девушке и потерла своим носом об нос дочери. Это проявление нежности племени Ара-Халха, откуда родом красавица Бартуй. Одновременно нервно ощупывала путы, которыми была связана пленница: «Жди, не плачь, я приду». Цзэмула не успела опомниться. А женщина, которую девочка не увидела в лицо, исчезла.

Вскоре появилась другая женщина, говорящая на ее родном наречии, сунула в рот Цзэмуле кусок мяса. Руки пленницы были накрепко связаны веревкой из конского волоса. «Ешь, ешь. Ну, чего плювию пускаешь?». - «Сейчас приходила моя мама, которая умерла», - слезно проговорила пленная. - «Мама твоя жива, она четвертая жена хозяина улуса, а когда-то была первая». Женщина выхватила кость изо рта Цзэмулы, спрятала ее под полу халата, со словами: «Тихо, молчи, лежи», - выскользнула из юрты. Цзэмула уползла со своего прежнего места, уткнулась во что-то мягкое, волосатое. Приободрилась, сосало в желудке: девочке хотелось, есть, но не так сильно, как полчаса назад. Во рту было полно слюны. Очнулась от забытья во второй половине ночи. Ей почудился зов. Она кашлянула. «Ты жива? Я считала тебя убитой и сгоревшей твою сестру соутробницу Саран». - «Саран жива. Саран с Чикчир». - «Жива?!. Как жива? Как жива?! Ее сожгли заживо. Где вас найти?» - Бартуй, разрезая волосяные веревки, орудовала ножом, которым только что заколола караульщика, ненавистного ей племянника ее мужа Зугдара. - «Найдешь с лунной стороны хребта Бурхан-Халдун, вблизи, в зарослях, в пещере». - «Поняла. Беги в обратную сторону, за бугром повернешь к себе. Я приду, когда не знаю, но приду. Сама здесь больше не бывай, жди. У тебя есть брат. Я должна…», - Бартуй замолчала, вся собралась в комок: послышался какой-то подозрительный шум и говор. Она приподняла полог юрты с обратной стороны, где кто-то предусмотрительно выломал две клетки талового переплета, выпустила Цзэмулу, нырнула следом и сама. Цзэмула шла, как советовала мать, в другую сторону. Ее одолевала двойная радость, переходящая в восторг. Все, что случилось с мстительницей, было невероятным.

Пройдя с версту, за бугром она повернула к своему жилищу. Коня на месте не оказалось. На земле валялась ветка, к которой он был привязан. Только в полдень достигла своей пещеры. Конь с распущенным чембуром встретил ее приветственным ржанием. Пятилетняя Саран, сказала, что Чикчир пропала, а выросший щенок Шала, от радости прыгнул на Цзэмулу и уронил ее на землю. Облизал ее потное, усталое лицо.

Двое суток Цзэмула ходила по лесу в поисках Чикчир. К исходу третьей ночи, ей послышался жалобный скулеж. Это Чикчир почувствовала присутствие хозяйки. Собака передними лапами угодила в волосяные силки. Трое суток напрасно старалась освободиться от них. Обе лапы были в крови, и она не могла идти. Цзэмула волокла ее на себе. Благо собака задними лапами помогала передвигаться к их пещере.

В один из дождливых осенних дней Цзэмула отправилась пополнить запасы еды. Уроки стрельбы ее отца очень пригодились. Без добычи она не возвращалась домой. Шел дождь, он был до такой степени мелкий, что казалось, воздух пропитан влагой. Цзэмула, отпустив поводья, надеялась на своего коня. Лишь изредка подносила ладонь ко лбу, чтобы увидеть за сеткой дождя пролесок, который уже давно по ее расчетам должен был появиться. Конь тяжело шагал по напоенной влагой и ставшей как болото, степи. Под копытами, усыпляюще, равномерно чавкало. В очередной раз, вскинув голову, она увидела впереди что-то напоминающее юрту. Вначале девочка подумала, что это мираж. Когда подъехала ближе, увидела заброшенное стойбище. Кругом пепелища от сгоревших юрт, в беспорядке валялась утварь, луки, кожи. Это ей напомнило пепелище ее родного нутука. Нападение на стойбище произошло давно, еще по сухой земле, все следы смыл дождь. Убитых тоже не было, из чего Цзэмула сделала вывод, что на стойбище напали, неожиданно. Им не смогли оказать сопротивление и всех угнали с собой. Спрыгнув с коня, она подошла к юрте. Теперь стало понятно, почему юрта не сгорела. Ее подожгли, возможно, самой последней. Поджигали впопыхах, загорелся только край полога, но пламя не разгоревшись, потухло от ливня. Цзэмула откинула кошмовый полог и вошла в юрту. Было темно и сыро. Пахло гарью. Немного привыкнув к темноте, девушка различила скудное убранство помещения. Кроме очага, кошм, лежащих на полу, да топчана и мелкой утвари в юрте ничего не было. Вдруг на топчане что-то пошевелилось, и последовал тихий тягучий стон. Цзэмула вздрогнула и попятилась к выходу. «Кто здесь!» - вскрикнула она. Из угла донеслась возня, и скрипучий старческий голос ответил чуть слышно: «Я - Дарима, не бойся. Две луны назад на наше стойбище напали. Всех забрали с собой, а меня, больную, чтобы не возиться, хотели сжечь. Но у них не вышло». Цзэмула подошла ближе. Она увидела, из-под одеяла выглядывало худое сморщенное лицо старухи. Ее беззубый, как показалось, рот с трудом открывался, чтобы выплюнуть очередную порцию слов. И в бессилии смыкался снова. С проседью спутанные волосы выбились из-под малахая. Цзэмула встала и молча вышла из юрты. Старуха услышала стук копыт, и подумала, что ее опять бросили. Она провалилась в забытье. Когда она очнулась, - увидела перед собой языки пламени. Дарима решила, что юрта опять горит, но, немного придя в себя, увидела, что пламя горит в очаге. А на треножнике висит казан и из него аппетитно пахнет. Старуха не ела уже восьмой день. Когда она поняла, что осталась одна, она еще смогла своими немощными ногами, опираясь на палку добрести до противоположной стены юрты набрать ковш воды и напиться. Очнулась она лежащей на полу, ползком из последних сил добралась до топчана и приготовилась умирать. Так в полудреме провела эти дни. Пока старуха спала, Цзэмула все-таки нашла тот пролесок. Наломав еловых веток, и набрав сучьев, вернулась к юрте. Разожгла огонь. У нее в тороках с собой было вяленое мясо тарбагана. Она сходила к ручью, что был рядом с уцелевшей юртой. Набрала в казан воды и поставила варить мясо. А, вернувшись обратно, принесла большой корень солодки. Через некоторое время, когда старуха открыла глаза, девушка, набрав из казана варево, накормила и напоила больную. Дала пожевать кусок солодки. Больная, обессилено опустившись на топчан, тяжело дыша, только и спросила: «Как тебя зовут?» - «Цзэмула» - ответила девушка. - «А меня - Дарима». Женщина успокоено закрыла глаза и уснула. Цзэмула смотрела на языки пламени и в них видела кошмар, который не отпускал ее с того дня, когда случилась беда. Она видела черный дым, а затем и пламя охватившие юрты. Тела убитых родственников, искаженные злобой лица врагов…. Вдруг она вздрогнула и вернулась к действительности. Тяжело вздохнув, подумала: «Старуха слаба, довезу ли? Вот и еще один рот добавится».

Проснувшись, Дарима, открыла глаза. В юрте было светло. Она подумала, что ей приснился сон, но чувствовала себя гораздо лучше, чем вчера. Повернувшись, она увидела Цзэмулу. Та прикорнула у тлеющего костра, опустив голову, на руки. Теперь женщина поняла, что это был не сон, эта девочка действительно спасла ее от смерти.

В юрте они пробыли еще два дня и две ночи. Цзэмула поддерживала огонь в очаге, кормила Дариму. Один раз ездила, чтобы добыть, чего-нибудь поесть. Привезла каких-то корнеплодов, лук, ревень, щавель, запарила и напоила немощную. Та пыталась несколько раз заговорить со своей спасительницей, но Цзэмула отвечала односложно, а то и просто кивком головы. Тем более женщина говорила на мало понятном наречии. Сестры понимали друг друга и без слов, собаке не нужны были слова. Так, что Цзэмула в основном обходилась междометиями, а слова копила, ждала лучшей доли. Правда, на нее иногда находил стих: она грустно пела, в основном без слов.

За сестру она не волновалась. Не первый раз та оставалась на попечение хасара. Еды им было достаточно на несколько дней. В пещере тепло и сухо. Ну а к входу собака не подпустит никого ни человека, ни зверя.

В конце второго дня женщина окрепла настолько, чтобы с помощью Цзэмулы забраться на коня. Они благополучно сундалой добрались до места обитания сестер. Собака встретила их радостным лаем, девочка выскочила вслед, но, увидев чужого человека, попятилась назад. «Саран помоги», - позвала Цзэмула, и девочка неохотно с опаской подошла к коню, взяла за повод. Большуха помогла спуститься женщине и добраться до пещеры. Уложив несчастную рядом с очагом, Цзэмула укрыла ее шкурой. Ночью у старухи поднялась температура ее бил озноб, она бредила, повторяя странные слова, похожие на заклинание. Цзэмула не спала всю ночь, она поила больную отваром, прикладывала к горячему лбу мокрую мерлушку, вздрагивая каждый раз, когда женщина начинала метаться, повторяя непонятные слова. Она боялась, что та умрет. К утру, лихорадка схлынула и больная затихла. Цзэмула провалилась в забытье. Проснулась она от тихого разговора. Старуха сидела на кошме, поджав под себя ступни. Саран, стоя на коленях, внимательно слушала ее. Цзэмула удивилась, что Саран, тихая, пугливая вдруг так быстро нашла общий язык с незнакомой женщиной. Тем более что людей она видела очень редко, да и то издалека.

Жизнь в маленьком стойбище потекла своим чередом. Цзэмула охотилась, запасала ягоды коренья, орехи, сушила грибы на долгую зиму. Однажды она подстрелила тарбагана. Другой раз ей удалось завалить дикого любопытного барана. Саран долго таращила глаза на загнутые ребристые рога, впервые увиденного ею животного. Потом подошла, потрогала эти диковины, и щели ее глаз округлились. Девочка вобрала в рот свои губы и смешно бегала глазами на Цзэмулу, на Дариму, на барана. Они разделали тушу и кусками разложили вялить. Заложили в покрытый изнутри жиром казан много мяса, и приготовили богатый бухулёр. Когда Дариме стало лучше, она ходила гулять недалеко от пещеры. Приносила какие-то травки и коренья, запаривала их и пила настой, делилась с Саран, предлагала и Цзэмуле. Вечерами они собирались у очага, Саран клала голову на колени женщины, та гладила ее по волосам и рассказывала то ли сказку, то ли легенду о Бортэ-Чино (Голубом волке), о его супруге Ко'ал-Марал (Рыжей Лани). И еще о многих славных героях степей и гор Халхи. Цземула помнила много рассказов своей матери Бартуй. Особенно запомнился ей напевный рассказ о монгольском батыре, которого звали Есугай-Храбрый. Даримы тягучий голос завораживал слушальниц. Они погружались в состояние оцепенения.

Шло время, и Цзэмула вдруг отметила, что старуха вовсе не старуха. Худое изможденное лицо стало преображаться. Болезнь ушла, щеки порозовели, появилась улыбка. В шамкающем, казалось беззубом рту, обнаружился ряд белых зубов. Фигура выпрямилась, постройнела. Волосы из спутанных и редких стали густыми чуть подернутыми сединой. На вид ей теперь было, лет сорок. Когда Дарима, совсем поправилась, она сказала девочкам, что ей нужно вернуться в свою юрту.

Три дня было очень тоскливо в пещере, особенно переживала Саран. Появилась Дарима, волоча за собой таратайку - двухколесную повозку с оглоблями. Таратайка была куда вместительней волочащегося по земле тартайка. Дарима привезла с собой много посуды, медвежью шкуру, несколько овчин и четыре куска войлока. Привезенное носили в пещеру и складывали в углу облюбованном Даримой. Саран суетилась рядом. Она пыталась помочь, но ей не позволяли: тяжело. Извернувшись, она нырнула под руки Даримы, хотевшей взять следующую поклажу, и схватила холщовый мешок, лежавший сверху. Ноша оказалась не по силам и Саран уронила мешок на землю. Тот развязался и из него вывалился бубен. Саран испугавшись закрыла лицо руками. Она такое чудо видела впервые. Деревянный обод был обтянут выделанной шкурой оленя. Шкура вся пестрела рисунками. А из под бубна выглядывали подвески из разного материала: из кусочков меха, из железа. Подошла Цзэмула и тоже удивленно уставилась на диковину. Она видела такой бубен. Давно, еще до набега на улус и знала для чего он.

Тогда выдалось сухое лето. Травы не хватало, скот голодал. Начался падеж. И отец привез шамана, чтобы тот поговорил с духами божествами. Умаслил их подношениями и выпросил дождя. Три дня и три ночи камлал шаман. К концу четвертого дня полил ливень. Он шел сутки, напоив всю степь живительной влагой. Их маленьких близко не пускали к юрте, где священнодействовал шаман. Но грохот бубна и удивительная, дикая песнь шамана были слышны далеко окрест. Звуки голоса то сливались с ударами бубна, то вырывались отдельной нитью, похожие на скрип колес, свист ветра, вой койота -степного волка. Все вместе вызывало жуткое чувство обреченности и транса.

Когда кончился ливень и выглянуло солнце Дарима вместе с другими ребятишками высыпали из юрт, они увидели росшее недалеко от улуса дерево пестрело разного цвета полосками привязанными к веткам, а под деревом на плоском камне лежало несколько монеток и камешек изумрудного цвета.

Цзэмула вздрогнула, возвращаясь в реальность. Потянулась вперед, чтобы взять бубен, но Дарима опередила ее. Поспешно дернув бубен на себя, она отвела руку, другой, выставив указательный палец вперед, молча покачала им из стороны в сторону. Запихнула бубен опять в мешок, где находилось еще что-то не видимое глазу девочек.

Главным в привезенный вещах Даримы был деревянный божок - истукан.

Вынув снизу истукана пробку, Дарима удивила Цзэмулу еще более восхитительной невидалью: извлекла свиток пергамента. В свитке было несколько листов, исписанных буквами на уйгурском языке. Сверху вниз. И когда Дарима прочла первые словеса, Цзэмула приняла ее за шаманку, смотрела на тексты, но ничего не видела в них, - никакого смысла. Она загорелась научиться понимать смысл знаков начертанных загогульной таинственной вязью. Дарима пообещала ей, что начнет учить ее понимать все эти знаки скоро. Но Цзэмуле нетерпелось начать немедленно. Дариме пришлось показать ей первый слог. А каждый слог, как и слово имел свой смысл. Это было слоговое письмо. Дала задание отыскать в тексте все подобные слоги, и научиться писать их палочкой на земле. Одновременно произносить вслух. Они расчистили слева от выхода площадку, Цзэмула натаскала земли и глины, загладила каменистые выступы, утрамбовала босыми ногами. И теперь это была превосходная учебная доска. За неделю Цзэмула изучила несколько слогов и с гордостью прочитала слово «Халха», то есть «Монголия». Цзэмула увлеклась грамотой и за четыре луны она научилась читать свитки. Дарима поверила в одаренность своей ученицы и решила доверить ей Великую тайну. Она поведала ей о своём знакомстве с батыром Мунликом, который под покровительством Повелителя Вселенной Чингисхана. У Мунлика сын Кокочу - шаман. Он достиг больших успехов в повелении добрыми и злыми духами. Кокочу носил звание «небеснейший» или Теб-Тенгри. Добыл снадобье европейских ведьм. Пригласил ее, Дариму, испытать это зелье.

Дарима прекратила свой рассказ, молча позвала Цзэмулу из пещеры на волю. Торжественно помолчала, огляделась. И доверительно с мистическим трепетом сказала:

- Я летала.

Наступило страшное молчание: Дарима испытывала шок. Деревья вышептывали какие-то мысли, чего-то хотели подсказать. Цзэмула была в недоумении. Она вначале поверила словам Даримы, потом засомневалась. Следом за тем оказалась в недоумении, которое перешло в прострацию.

В то время религия в Монголии была летучая. Как и не было границ аймаков, сомонов, нутуков, аулов, улусов. Выражаясь современным языком, существовала толерантность. Шаманисты, мусульмане, буддисты, христиане-несторианы, язычники, идолопоклонники. Каждый, как говорится, сходил с ума по-своему.

Дарима рассказала о том, как великий шаман Кокочу поссорился с метким стрелком из лука Хасаром, родным братом Чингисхана. Каган это принял спокойно. И тогда Кокочу…

- Ты знаешь Цзэмула, что это был за человек? - Многозначительно поглядела женщина на девушку. - Смотрел на всех с бугра - лоб в землю. Словно и вправду с неба. Весь обвешан всякими диковинами и железами, мало не с три пригоршни, и… всякими. Его боялись даже родные братья, а у него их было шесть. И все за него стояли горой. Да и сами родственники на стороне хвастали, что они братья самого могущественного человека в Монгольском царстве. Пооденутся в дорогие халаты, и грудь курганом. Ка-ган (что обозначает «Великий хан») не смел, трогать шамана, который обладает тайными силами. У Чингисхана и сила и власть, но есть еще сила небесная, невидимая простым людям, известная только шаманам. Есть невидимый, могущественный Тенгри - Вечное Синее Небо. И шаман был под его покровительством. Хан Тэмучжин не решался, открыто встать против Кокочу. И тогда Кокочу с братьями избили младшего брата Чингисхана Темуге, который явился за своими рабами. За первого сына заступилась Оэлун, мать Чингисхана, а за второго его брата заступилась Борте жена хана, а ее Чингисхан всегда слушал. Борте упрекнула мужа, что он не защищает от посягательств шамана свою семью. Каган разрешил брату Темуге, поступить с Кокочу так, как он этого желает; вернуть дань, чего достоин шаман. Чингисхан, он же Океанхан, повелел шаману явиться в юрту обиженного им брата. Кокочу встретили охранники Темуге, брата Чингисхана. Матерого телосложения батыры, сломали ему хребет. И выбросили колдуна туда, где стояли неисправные повозки и таратайки. На том и закончилась жизнь великого повелителя духов - шамана. Где он был отдан на съедение шакалам, никто так и не узнал.

Дарима знала, где хранится запись состава ведьминских снадобий. Она поделилась с предполагаемым будущим мужем, одарив его обещанием, тот организовал, чуть ли ни тумен воинов и добыл эти записи. А вскоре произошел набег. Дарима, зная ценность рецепта, хранила его далеко от улуса, в зарытом в землю истукане.

Предчувствие ее не обмануло. Во время набега ее жениха увели в плен. Она подозревает, что из-за свитка-рецепта. Цзэмулу удивило то, что Дарима, собиралась замуж. Но Дарима, удивила девушку еще больше, сказав ей, что она и не собиралась выходить замуж: это он собирался жениться на ней. Двадцать лет собирался. А выкупа за невесту так и не насобирал. Дарима приходилась родной сестрой жене выходца из Тибета Цогту. От Цогту Дарима и узнала о преимуществе безбрачия в условиях междоусобной борьбы племен, и вечных поисков пищи. Но природа толкала Дариму на общение с противоположным полом. А после приема ведьминского зелья, сильно возбуждающего полового снадобья, потребность в общении с мужчинами исчезала сама собой.

- А скажи, Дарима, откуда у тебя бубен. - Как-то вечером спросила Цземула.

- Сама сделала на третий год после того, как соплеменники нарекли меня шаманкой. Ведь становятся шаманами или по наследству, или избранные духами. Избранный духами проходит перерождение. А это очень тяжело. Человек мучается, болеет сильно, становится на время психически ненормальным. В это время говорят, духи отделяют от мяса все его кости, пересчитывают их и лепят тело снова. Вот когда он пройдет через все это, он становится настоящим шаманом. В детстве я сильно болела, родители думали, что я умру. Ничего выздоровела. Потом вылечила мальчика, племянника матери. А когда умирал шаман улуса, он показал на меня пальцем и сказал, что духи ему сказали быть мне его наследницей. Так вот и стала шаманкой. Помогала им чем могла: кого от болезни спасала. Весной и осенью просила у духов пищи вдосталь, охоты удачной, чтобы минули стороной улус болезни, чтобы Мать-Зверь не оставляла своим вниманием. - Дарима тяжело вздохнула и надолго задумалась о прошлом.


На исходе была третья луна, а Бартуй не появилась. Цзэмула рискуя, отправилась к улусу, где ее мать. Что случилось, почему Бартуй не пришла, как обещала? Больше суток Цзэмула провела в прибрежных кустах. Теперь она спутала лошадь и пустила пастись. Она скормила трех сурков собакам этого стойбища. И они относились к ней, как к своей, побывавшей в их улусе. Отдавая кусками, мясо сурков, Цзэмула издавала шипящий звук. Этот звук стал знакомым и собакам, сидящим на волосяных веревках. И они лаяли все реже. Жители улуса реагировали на их лай спокойнее. Однажды она услышала знакомую песню-вой. Это Бартуй подавала знак. Она это проделывала изредка, за что не раз была бита.

Цзэмула, девочка, обстоятельствами была вынуждена быстро повзрослеть, долго выжидала момента, когда мужское население покинет улус, отправившись на охоту, забрав почти всех собак и соколов. Она отреагировала на вой-песню Бартуй. Поняла, что та наказана и ждет чьей-то помощи. Цзэмула под покровом ночи, ножом распоров войлок, покрывающий юрту-неволи, срезала таловый переплет, она все время издавала шипяший звук, к которому привыкли оставшиеся собаки. Вывела свою мать на свободу и они, сопровождаемые ленивым лаем собак, отдалились от улуса.

Колодка, что была на шее Бартуй, мешала быстро двигаться. Ремни, которыми была скреплена эта «кандала» высохли и окостенели. Они почти не поддавались стараниям девушки и ее ножу. Все же к вечеру того дня колодку сняли и пустили по течению Онона. Путешественницам пришлось делать большой крюк, обходя ненавистный улус с южной стороны. Сундалой на одной лошади они добрались до стойбища Цзэмулы. Ночью, при свете костра мать обнимала пятилетнюю дочь Саран. Саран сперва отнеслась к этому враждебно. Девочке не понятна была степень их родства. Она взяла из овечьей шкуры полсть и улеглась под боком выздоровевшей Чикчир.

Бартуй уговорила Цзэмулу, съездить к их сгоревшему улусу, она рассказала, что в земляном полу их юрты закопаны драгоценности, ее украшения. Что это такое, Цзэмула не поняла, но согласилась с матерью поехать. Это была их ошибка. По дороге их перехватили люди хана Зугдара, пленили, и привезли в улус. В это время на траве двое мужчин разделывали тушу здоровенного лося, на треноге из пик висела шкура освежеванного медведя. На тагане стоял казан с кипящей водой. Видя пленниц, сперва один, потом и второй «потрошители» заткнули пальцами носы - это знак отвращения, мол, не хочу дышать с ними одним воздухом.

Хозяин аула приказал отрубить голову преступнице девочке. Бартуй, мотая головой бросилась на колени. Ударилась колодкой о землю, больно ушибив шею. Это помогло ей избавиться от кляпа. Сквозь ушибленное горло, хрипя и сипя, завопила:

- Зугдар, - это твоя дочь Цзэмула, остепенись! Она видела, как ты убил Эльдара, которого она считала родным отцом.

- Врешь! - возразил муж. - Ты бы сказала мне давно.

- Я не могла сделать этого, потому, что я видела ее лежащей посреди улуса, который ты уничтожил, - со стрелой в груди. Считала ее погибшей. Не торопись дотла разрушать або. Я не за себя прошу - за твою… и мою дочь.

- Ты носишь колодку за то, что убила сына моего брата.

- Я не убивала, я защищалась.

- Уведите ее в юрту, наденьте колодку. - Зугдар с ненавистью посмотрел на свою дочь. Он понимал причиной его хромоты стала она.

- Колодки больше нет, - сказал послушный слуга.

- Так сделайте. - Зугдар, хромая удалился в юрту. - Третья жена подала ему кисешку араки. Сел на свое, напротив двери место, откинулся на сундук и приказал:

- Накормите этих… - он имел в виду арестованных жену и дочь. Он знал, что Эльдар отвоевал у него красавицу Бартуй, когда она была на втором месяце беременности.

Зугдар потребовал, чтобы рядом с ним поставили бурдюк с айраком, а второй - с кумысом, третий - с молочной водкой. Напившись, он свалился рядом. Никто не посмел его побеспокоить.

Алтан-Сесек, вторая жена Зугдара, освободила Бартуй и Цзэмулу, уговорив ее оставить сына в улусе, иначе Зугдар устроит большую погоню.

Мать и дочь к вечеру были в пещере, в стойбище Цзэмулы. Там они увидели изуродованную женщину которую звали Эржена, она лежала с закрытыми глазами, но не спала. Склоняясь над ней, рядом сидела печальная Дарима.

Дарима поведала Бартуй и Цзэмуле, как ее племянницу Эржену поймали люди Зугдара. Отобрали пайзу, золотую пластинку с изображением льва, которая удостоверяла ее приближенность к Великому хану. Избили до полусмерти и бросили на погибель в степи. Дарима, сердцем почуяв неладное, поехала к пепелищу своего улуса. По дороге и подобрала Эржену.

К вечеру женщине стало совсем плохо. Ее лицо пылало. Она металась в бреду. Она рвалась куда-то, пыталась вскочить.

Первой не выдержала Дарима. Она поднялась со своего места, ушла в свой закуток. Через какое-то время вернулась держа в руках бубен. На голове у нее был надет странный головной убор, металлический обруч с двумя выгнутыми дугой и укрепленными крест-накрест полосами. Над теменем, в месте скрещения железных полос, торчали выкованные из железа оленьи рога. Привязанные к обручу лоскутки меха свисали на лицо. на плечах был плащ с нашитыми подвесками из металла, кожи, кусочками меха разных животных. Он был украшен вышивкой. Сзади была пришита длинная полоса меха, представляющая хвост. Постояв, Дарима, медленно разведя руки, в одной из которых был бубен, а в другой колотушка, обмотанная на конце мехом, медленно сведя их ударила по бубну. Раздался звук похожий на отголоски грома, бушующей за много километров грозы, а может быть звук падающего с высоты потока. Все замерли, затаив дыхание. Дарима, немного присев на ногах, разведя колени, стала двигаться вокруг страдающей женщины, ударяя по бубну. Ее губы шевелились и между ударами бубна можно было услышать шепот шаманки. Движения шаманки стали убыстряться, голос крепнуть и уже можно было расслышать странные не переводимые заклинания на непонятном древнем языке. Звуки бубна слились в один. И уже звучала дикая мелодия - сочетание ее голоса и ударов бубна. В языках пламени плясавших отсветом на стенах пещеры передвигалось странное существо многорукое и многоногое. Оно то подпрыгивало высоко вверх, то почти ложилось на страдалицу. Казалось, что это злые духи кружат вихрем над бездыханным телом. Внезапно остановившись шаманка что-то бросила в костер и дикое пламя взметнулось вверх. Лицо шаманки раскраснелось, на нем было свирепое выражение, глаза сверкали, как будто видели виновника болезни. Голос шаманки креп и вот он уже походил на крик оленя косача перед дракой с соперником. Звуки, издаваемые ею, казалось, не под силу человеческому горлу. Ритм ударов бубна и голос шамана слились в единую песнь. В этой какофонии созерцатели не дыша смотрели на шаманку завороженными взглядами. Женщина вдруг дико закричала и упала возле больной. Наступила гнетущая тишина, только потрескивал огонь доедая те остатки порошка, что кинула в костер шаманка. Прошло время сидящим у костра показавшееся вечностью. Никто не пытался встать, всех обуял страх и торжество. Шаманка зашевелилась. Глубоко вздохнула. Через некоторое время она поднялась, и, шатаясь вышла из пещеры. Метавшаяся в бреду до этого больная вдруг затихла. Цземула встала на трясущихся ногах, подошла к лежащей женщине, наклонилась над ней, боясь, что та умерла. Но она дышала ровно и глубоко. Жар спал. Больная проснулась утром и попросила пить.

Подробное описание займет слишком много времени. А вкратце случилось так, что выздоровев, Эржена стала посвящать Цзэмулу в тайны народного целительства, шаманизма, которых она набралась в своих странствиях, будучи посыльной, Чингисхана. Дарима открыла Цзэмуле много секрет тибетской медицины. Таким образом в пещере горного массива Бурхан-Халдун родилась первая магиня, которую потомки назовут Летава.

По огромной, протянувшейся во все стороны и не имеющей, казалось, конца и края степи двигался табун лошадей. Издали он казался серо-черным островком на бескрайней желтовато-сизой почти ровной поверхности. Степь, выжаренная жгучим летним солнцем, не проявляла благосклонности к путникам, пересекавшим ее. Густое марево стояло над потрескавшейся от зноя землей. Крик сокола отвлек Чирена от тяжелых мыслей. Лошади устали и медленно двигались по раскаленной степи. Хотелось пить. Бурдюк с родниковой водой, висевший сбоку седла, уже был пуст и обмякший шлепал по крупу лошади. В схватке за табун стрела попала в него и застряла не дойдя до цели. Бурдюк спас лошадь, но хозяин остался без живительной влаги.

«Ничего, скоро река. Там и отдохнем».- Подумал Чирен.

Там в стойбище куда они гнали табун у притока реки Керулен его ждала больная мать. Он задолжал хану и лошадей едва хватит чтобы расплатиться с ним. У матери он остался один. Отца два года назад в пургу загрызли волки. Останки его нашли в километре от стойбища через неделю, когда стих ветер. А старший брат погиб от рук джурдженей, пытаясь украсть девушку, но поплатился жизнью. Все сбережения Чирен отдал шаману, обещавшему выгнать из матери хворь и злых духов и поднять ее на ноги.

На горизонте показалась полоса редкого кустарника. За ним густые заросли тальника и приток реки Онон, где они напоят обессилевших лошадей и отдохнут сами.

Цзэмула собирала травы на берегу притока реки Онон, когда услышала топот копыт и ржание лошадей, почуявших воду. Она спряталась в заросли тальника. Поближе к воде. Под ногами зачавкала болотистая почва. Она переживала за своего коня, пасшегося неподалеку. Он мог почуять кобылиц и прибежать на их ржание. Из укрытия ей был виден кусок берега и часть водной глади.

Табун приближался. Она еще не видела его, но слышала. Вдруг на пологом склоне косогора появился всадник. Он был молод. На нем надет яркий халат, на голове малахай с лисьим хвостом, на ногах кожаные сапожки. Черный конь под ним нетерпеливо бил копытом. Внимательно оглядев окрестность, всадник и конь медленно стали спускаться с косогора. За ними появились и остальные. Всадников было пятеро. И по их торопливости и сдавленным крикам Цзэмула поняла, что они долго не задержаться и, напоив лошадей, отправятся дальше. Она решила дождаться их отъезда.

Увлекшись наблюдением она не заметила как к ней подобралась молодая любопытная выдра. Переступив на затекших ногах, Цзэмула наступила той на хвост. Выдра, с перепугу цапнула Цзэмулу за ногу. От неожиданности девушка вскрикнула, резко повернулась и, потеряв равновесие, свалилась в заросли тальника.

Путники насторожились, повернули головы в сторону укрытия Цзэмулы. Пошептавшись, тот, что в халате направился в ее сторону.

Цзэмула, вылезшая из жидкой смеси воды и ила, нанесенного рекой под заросли, вся перемазавшаяся и мокрая, похожая на чертенка, слишком поздно заметила приближающегося парня, чтобы хорошо спрятаться. Она присела и забилась дальше в кустарник. Сквозь ветки она рассмотрела молодое, но очень серьезное лицо. Черные пристальные глаза с прищуром сосредоточено взирали на тальник. Над верхней губой виднелась тонкая полоска редких усов. Желваки выпирали, выдавая волевой характер. Медленно подойдя к укрытию Цзэмулы, он приготовил лук. Напуганная девушка затаила дыхание. Правой рукой держа лук, парень левой раздвинул ветки.

Глаза его вдруг расширились от неожиданности. Перед ним открылась картина: все в потеках грязи лицо не то девушки не то мальчика. По всклокоченным волосам струйками стекала грязь. Приоткрытый рот, скривленный в гримасу. А посередине всего этого безобразия черные бусинки испуганных, как у зверька, глаз, обрамленные густыми черными ресницами. Вдруг существо, похлопав ресницами, закрыло крепко глаза и застыло перед Чиреном. Парень растерялся. Что же делать. Из оцепенения его вывел крик друга: «Ну что там?». Чирен встрепенулся, отдернул руку державшую ветки, будто боялся, что друг может увидеть кто за ними. Повернулся к компании и закричал в ответ: «Никого. Наверное, птица». И поспешил к попутчикам. Через какое-то время всадники вскочили на коней, и табун ускакал прочь.

Стало тихо. Цзэмула открыла глаза. Она не могла поверить, что ее не тронули. Вспомнилось нападение на их аул. К горлу подкатила тошнота. Навалился запоздалый страх. Дрожь охватила все тело. Цепляясь негнущимися пальцами за кустарник, она выбралась на берег. Повалилась на песок. Через какое-то время, придя в себя и отмыв лицо и руки, приведя в порядок одежду, она свистом позвала своего конька горбунка.

Приехав к пещере, девушка ничего не стала рассказывать близким о случившемся. Немного успокоившись, постаралась забыть про парня, но воспоминания о нем все время бередили душу, волновали ее. Спустя несколько дней она поехала на то же место. Парень ей понравился. Серьезное лицо, умные глаза, сильные руки.

Чего же она испугалась? Что же так смутило её? Всю дорогу задавал эти вопросы себе Чирен. Теперь он стал понимать, что существо, прятавшееся в кустарнике, была девушка. Напуганная до полусмерти с дикими, как у серны, миндалевидными глазами. Грязная мордашка была похожа на мальчишескую. Вздернутый носик говорил о ее взбалмошном, непокорном характере.

Любопытство гнало его на то место, где они встретились. Откуда она там взялась? Ведь до ближнего стойбища не меньше дневного переезда. В этот же вечер он поехал туда, но никого не нашел. Только рядом с местом, где пряталась девушка на песке лежала монетка с дырочкой в середине. Видно сорвалась с монисты. Каждый вечер какая-то сила гнала его к реке за десятки километров с надеждой, что встретит девушку. Но каждый раз никого не находил. Он стал думать, что это все ему показалось.

Но однажды они встретились. Из-за таловых кустов выехали навстречу друг дружке. Цзэмула повернула коня и галопом поскакала вдоль берега Онона. С криком; «Остановись!» - Чирен поскакал за ней. Конь под ним был довольно усталый. За день ему пришлось отмахать немало верст. Но он словно понял своего хозяина. Цземула Чирену показалась звездой счастья. А упускать такой шанс парень не хотел. - «Стой, же! Придержи повод! Спросить надо». И тут нога коня Цзэмулы попала в нору. Конь споткнулся, и Цзэмула полетела кубарем на землю. Она больно ушиблась, но выхватила стрелу, натянула тетиву и крикнула: «Лук тугой, стрела меткая! Не подходи!». - «Приятно быть прошитым и пришитым от лунноликой красавицы». - «Если тебе приятно, поживи еще с несколько морганий. Не вздумай потянуть руку к колчану». - «Ты с чего такая скорая? Какого племени?» - «Своего родного». - «Красивая, а трусливая». - «С чего мне тебя бояться? Ты один, а нас тут целый тумен. Смотри», - Она повернула лук и выстрелила, в галку, сидящую на кустике. Сраженная стрелой, галка упала в траву. Чирен не заметил, как Цзэмула выхватила новую стрелу, и натянула тетиву. С той поры Чирен и Цзэмула стали встречаться часто на том же берегу. Любовь возникла сама собой.


Кузнечик счастья

Азея удивилась, что третий день ее не вызывают на допросы. Поняла - что-то стряслось со следователем. Она с большим трудом ушла в чувство предопределения. Увидела Венцова лежащим, одетым во что-то серое, поношенное. Почувствовала, что у него боль в чреве. Резкая, колющая боль, но он в здравом рассудке. Что такое болит, она и не сообразила. А случилась беда со следователем прямо в театре на спектакле «Рассудите нас, люди», где была занята его приятельница Соня Федорчук. Она и дала ему контрамарку на спектакль. В шестом ряду, третье место от краю. В первом акте, как ни хотелось этого ей, она смутно отметила его присутствие. А когда на финал зажегся свет, Соня, выйдя на поклон, увидела пустое место. Решила, что Андрей ждет ее с цветами около ее гримерной. Но Венцова не было и там. «Пренебрег, значит, ладно! Ты так - и я так же». А Венцова на «скорой помощи» увезли в больницу. Корчась от боли, он до утра чуть не отдал «концы». Утром ему сделали операцию: вырезали аппендицит. Но, выйдя из-под наркоза, он вновь почувствовал боль. Разошелся шов. Потребовалось вмешательство хирурга. Его оставили в палате под наблюдением до полного выздоровления. В следственном отделе об этом знали, но подследственным устроили выходные дни. Для Азеи стали днями размышлений…

Пропели первые петухи, на лугу фыркнул конь, брякнуло ботало. Это лишь усугубило сонное оцепенение деревни и уравняло покой степи в пространстве и времени. Не известно, через какое время – в эту пору оно неуловимое – тишину стали рубить молотом по наковальне: рано встав колхозный кузнец Федосей Силыч принялся за работу.

Но вот за дальними взгорьями вспыхнул восток. Промычала корова, приглушив на время стук. Деревня выдохнула дымами из труб, заворочалась, заскрипела. Затукал движок мельницы, простучала бортами машина. Лай собак, блеяние овец - брызнул восход, пробудилась деревня. Пошла, поехала и, как о предутреннем сне, забыла о звуках молота.

Федосей Силыч Панин, потомственный кузнец, недюжинной силы детина, у наковальни одноручь ковал скобы для новой кошары. Вчера он пообещал председателю изготовить их до обеда. Молотобоец, видать, с похмелья, занедужил. Федосей торопился, но его движения были медлительны и ровны, что говорило о его степенности и мощи.

Покончив с острием, Панин делал засечку - усы. Одному не с руки: нужно держать и прут и зубило и ударять попеременно то кувалдой, то молотком. Он ловко успевал зажимать прут в большие тисы, бросал клещи, брал зубило и молот – тук-тук-тук – и уже посеревший прут всовывал в прорь наковальни и, ловко загнув, обмакивал в тушилку – кадь с водой, сбрасывал в кучу. Федосей понимал душу металла, любил свое дело. Не было случая, чтобы он отказался от даже самой сложной работы.

Сегодня он мог бы и не приходить: вчера жена занемогла, да сама же и успокаивала, дескать, все пройдет.

Только он о ней подумал, как маленькая дверь, вделанная в большую, растворилась. На пыльном полу, упав, лоскут солнечного света вырисовал силуэт старшего сына Панина, Еремки.

- Папка, мама плохая, - тяжело дыша, крикнул он, - говорит, помру.

Федосей, словно ждал этого, бросил раскаленный прут в тушилку, тот издал почти человеческий стон. Пар клубанулся и прижался к бархатистому черному потолку. Молоток – на пол, голицы – на верстак.

- Закрой дверь, сынок, - на ходу крикнул Федосей, - ключ подсунь под дверь.

Под ногами хрустнула лужа. Возле конных граблей кузнец рванул с себя новый мазутный фартук, забросил на них. Несколько уцелевших зубьев покачали длинными шеями, что-то пообсуждали вдогонку и успокоились.

- Еремка, фартук забрось, - Панин перемахнул забор, припустил к своему дому, который стоял на крутом берегу речки.

Мохнатый пес Борода, радостно виляя хвостом, кинулся навстречу, мужик сшиб его. Тот, отлетев в сторону, взвизгнул, сел и недоуменно посмотрел вслед хозяину.

Федос распахнул дверь. «Поздно!» - ударила мысль.

Жена – белее печки – лежала на кровати. Дети - две дочери и сын - с ужасом смотрели из углов. Старших Еремки и Олюшки дома не было. Мальцы с плачем бросились к отцу.

- Я боюсь, папка, - захныкал рыжий четырехлетний Валерка, обнимая отца за ногу.

Словно по колено в вязкой грязи, Федосей с силой преодолел расстояние до кровати. Рука жены была холодной. Тыльной стороной ладони он тронул лоб и ощутил тепло.

Он рванул со стены зеркало, зазвенел гвоздь, посыпалась известка. Подержав зеркало над ее бескровным лицом и, видя на плоскости отпотелость, проговорил:

- Жива. Цыть! Не скулить. Жива.

Мужик опустился на табуретку, обмяк. Потом, словно его кто-то кольнул, вскочил, заметался по избе.

- Галя, ноги в руки - за фершалицей, за Нюрой живо!

Третьеклассница Галя, икнув от плача, на ходу накидывая пальтишко, выскочила на улицу.

На пороге с ужасом в глазах остановился Еремка:

- Чего?.. – приготовясь к худшему, шепнул он так, что углы дома вернули ему его вопрос.

- Еремей, - приказал отец, - дуй на конный двор. Нет конюха – не жди, понял? Без спроса лови любого коня. У Емельяновых запрягай ходок и – в Осиновику за сударыней Азеей. Бичом себя по заду, Еремка!!!

Медичка сделала Лиде укол, потом что-то дала ей понюхать. Лида открыла глаза; слабо, виновато улыбнулась Федосею, взглядом попросила мужа наклониться к ней. Обессилено шепнула: «Азею».

- Еремка уже галопом гонит за ней.

Она согласно кивнула головой и смежила веки.

Медичка надела пальто:

- Пойдем, Галя, я тебе порошки дам, микстуру, поить будете. Надо вызвать из Шиловска врача: положение серьезное. Везти самуë опасно.

- Я уже парня отправил, - сказал Федосей, обманув ее, подумал, что Азея обидится за недоверие к ней.

- Я зайду в сельсовет, позвоню, а то пока доедет….

- Не надо, Нюра, мы сами все сделаем. Не звони. - На Панина надвинулось расстроенное жизнеощущение: родной дом показался ему незнакомым.

- Как хотите… - Нюра пожала плечами. – После обеда я забегу.

Федосей, держа жену за руку, ссутулившись, сидел перед кроватью. Дети притулились к нему, как к печке в стужу. В окнах стоял яркий свет солнца. Полноватое лицо Лиды казалось восковым. Оно было спокойно и красиво. Светлые беспорядочно сбившиеся волосы безжизненно лежали на подушке.

«Не уходи, Лида, не уходи», - мысленно повторял Федосей.

Вдруг ему показалось, что это уже было, что он говорил эти слова. Да, это было - в их первую встречу…

Праздник на селе можно было узнать по песням, доносившимся и снизу и сверху. По смеху, по громким разговорам, по звукам гармошек. И особо - по дракам. Большие качели братья Мурзины соорудили на арке кузнечных ворот. Подле кузницы стояли колхозные амбары, и под их навесами тоже висели качели.

Федосею Панину шел тогда двадцать первый год, он работал молотобойцем в кузнице у своего отца, кузнеца Силана Еремеевича. Федос, на зависть деревенской молодежи, был сложен богатырски. Мускулистый, рослый, на игрищах он был на редкость подвижен. И мнения своего он не умел спаривать с чужим. В народе его за это не только уважали, но и побаивались.

Федос любил шутками распекать девушек. Многие накатывали на него маслянистые взгляды, да только он-то смотрел на них постно. Впрочем, кажется, кроме одной…

Федос подошел к Мурзинской качели в тот момент, когда менялись седоки. Как куры на насест, уселись три принаряженные девушки, а братья Мурзины, Генка и Оська, встали на козлы. Махи были еще не сильные – Федос, схватив за стропы, остановил качели. «Наседки», чертыхнувшись, полетели на землю и завизжали.

- Дай-ка, Генаха, мы с Оськой их махнем, - в спокойных синих глазах, в обветренном скуластом лице были та уверенность и сила, которые, чаще всего делают человека центром внимания. Девушки, вырастая из пыли, отряхивались, визгливо возмущались.

Дуся Емельянова, веснущатая деваха-веселуха, подбоченившись, было пошла на Федосея напором, но ее грозный взгляд разбился о Федосееву ласковую улыбку.

- Явился, не запылился?! Ты чего фулюганишь, сомуститель?! - в это слово Дуся вкладывала смысл «совратитель» и «смущатель».

- Извиняюсь, мадама, но вам придется вернуться на давешнее место.

- Пробьешься на сухарях: не больша цаца, - Дуся покачала телом, ее синий сарафан дважды туда и обратно обвился вокруг фигуристого корпуса.

- Спëрло? – вновь подкупающе улыбнулся Федос.

- Это кого спёрло, тебя, чо ли? – девушка с издевкой посмотрела снизу-вверх. Ее серые глаза чертячьи блеснули, - давай, девчонки, садись, пусть пупок надорвет «кузнечик» (Федос с детства ходил с этим прозвищем), - Посмотрим, научился ли Федоска зыбку качать, поди, вот-вот пригодится это рукомесло. Парень он работящий, небось, скоро наробит потомство, а качать не наторел. Валюхи, садитесь, - обратилась она к двум Валькам.

Михалева, поправляя малиновый воротничок на белом в черную горошину платье, широко размахнув ногой, - подол веером - села. А Рогожина заупрямилась. Чье-то ухо через три плетня услыхало, что у нее с Федосом что-то было. Валька Рогожина на четыре месяца «сходила» в райцентр замуж за киномеханика. Заявилась в село майской маковкой и положила глаз на Федосея. Может быть, и наврали, что скрывалась она с Федосеем в дровяном сарайчике. С той поры и разошлись. Но замечали на селе: Федосей стал ревновать Вальку, а может и, презирать, – понять трудно. Только стенка-невидимка между ними стояла, словно в зыбуне. Было заметно, что Валька единым взглядом бередила самолюбие молотобойца. А он при удобном моменте старался «уесть» ее. Встав на козлы качелей, смотрел на нее свысока, с ехидцей, ждал.

- Что, поджилки трясутся? – прищурил синие глаза Федосей и повернул свое скуластое лицо в сторону публики.

А Михалева, встряхнула черными увесистыми косами:

- Поехали, тезка! Пусть только уронит – зенки его бесстыжие на забор вялить повесим.

Бросив игру в бабки, стали подходить парни и мальчишки.

- Она же дрожжи продает, - послышались насмешливые голоса, - Ваты в коленках дивно много.

- Черта с два Валька сядет.

- Свеженького сухарника* бы оседлала, - кто-то бойко крикнул из самой гущи толпы.

Густой смех согнал с забора стаю воробьев, фыркнув, они понеслись к речке. Валька, проводив стаю взглядом, мелькнула

* Сухарник - вздыхатель, ухажер

крыльями веснущатого носа:

- Чего зубы сушите, заборная кавалерия? – Она задорно выкрикнула: - Садись любой из вас рядом со мной, поглядим, у кого духу больше.

Кто-то крикнул: «Что, в домовину тоже рядом положишь?»

- Нет, на топчан, клопов покормить, - в тон отпарировала Валька Рогожина, - они дистрофиками стали. Ты им по вкусу.

- В сараюшку? – спросил «дылда» Афанасий Кротов.

Над гоготом толпы поднялся Федосей, своим взглядом сгрудил смех и придавил его. Позднее всех замолчал глуховатый Илюха, он хохотал, закрыв глаза, но, напоровшись на взгляд Федосея, смолк и подался в людскую гущу. Вперед выступил Генка Мурзин:

- Давай я сяду.

- Нет, я сама выберу по нраву.

Наверно, многие желали, чтобы Рогожина выбрала именно его. Таилась в ней непостижимая сила обаяния, хотя, в общем-то, она красавицей не была. Бойкая и отчаянная, она манила парней загадочным прошлым. Когда она проходила мимо, то не на лицо ее тянуло смотреть, а на всю «оптом». Ее считали знающей нечто большее, чем остальные деревенские недотепы и недотроги. С некоторыми парнями она допускала вольности, с другими, наоборот, была слишком строга.

- Вот ты, - указала она мизинцем на Афанасия Кротова, старого холостяка, за худобу и длинный рост прозванного Афоней Дылдой, - садись, ты мне сёдни глянешься, - она косо скользнула жестоким взглядом по Федосею.

Валентина на мгновение задрала бурую сатиновую юбку, показав красивую ногу, обрамленную фестончатым подолом белой исподней сорочки. Села верхом на плаху и взяла за талию Дусю Емельянову. Дылда хотел сесть к ней спиной, но раздумал и неуклюже сел лицом, робко и неловко взял ее за плечи.

- Ты что, Афонага, оробел взять меня как следует быть? Разучился? Или не умеешь? – Под смех толпы Валентина командовала: - Ниже…еще, - она поправила парню руки, - для чего у девчат самое тонкое место? Спросил бы у бабки Мурзихи.

Федос, усмехнувшись, скомандовал:

- Понеслась! – он присел и оттолкнулся. Медленно, сильно, но косо пошли качели. Кряхтя, Осип стал помогать выравнивать их. Вскоре дело пошло ладно. От чего-то промелькнувшего в толпе Федосея охватило волнение. «От качки», - подумал он.

Головы стоящих зевак, словно намагниченные, поворачивались за качелями. От взмаха юбок поднялась пыль, и толпа чуть расступилась.

- Давай жми, Федос! – сыпались выкрики, - качай, качай, накачай на чай, да не подкачай!..

- Раз, два-с, три-с, четыре-с!.. – кричал Осип.

Толпа в такт качаниям взвизгивала. Взлетая, Федос через перекладину видел уже ноги стоящих поодаль людей. Отрешившись от состояния земного покоя, он понял причину своего волнения: в толпе стояла «новенькая» - миловидная девушка. На ее голове сверх светло-русых волос по-украински была повязана коричневая с белым орнаментом косынка. На расстоянии ощущалась нежность ее смугловатых щек и закругленного по-детски подбородка.

Качели взлетали все выше и выше. Пассажиры девчата весело что-то кричали и смеялись. Осип, взлетев вверх, отвел взгляд в сторону, а увидев вертикально стоящую перед ним землю с домами и людьми, присел на козлах – испугался что перелетит через перекладину – и потерял равновесие. От чего качели сделали крен. Стропы в его руках закиселили, заходили, как живые.

На качелях и в толпе заревели благим матом. Только Валька Рогожина бесенилась в смехе, с ее головы слетел платок, и, пламенея, пролетел над толпой. Кто-то на лету схватил его.

Первой запросила пощады Валька Михалева:

- Стой, Федос!.. Остановись же…

Вслед за ней стала умолять Дуся Емельянова. Не вытерпел и Осип:

- Будет, Федоска, голова кругом пошла.

- Жми!!! – истошно кричала Валька Рогожина.

Дылда сперва помалкивал, а потом и он взмолился:

- Ну, хва!.. Все!.. Будет, довольно…

Федосея не покидал азарт. Он раскачивал, хоть и трудно было одному. Осип, уже, не прилагая сил, сидел на козлах. Ждал когда замолчит Рогожина, а потом и попросит пощады. Но та не унималась:

- Зыбай, зыбай, милок!.. наторевай, поколь время есть.

Толпа уже испытывала неловкое молчание, как от шуток не знающего меры остряка.

К игрищам подлетела тройка, запряженная в пролетку на рессорном ходу. Ездовой осадил коней перед самыми воротами кузницы. Толпа в страхе с шумом рассыпалась и снова замолкла. На качелях уже плакали. Из толпы раздавались голоса.

- Хватит, Федоска, угробишь людей.

- Ой-ой-ой! – застонала Валька Михалева и сразу смолкла.

Федос почувствовал влагу. Он увидел – Михалеву рвет.

Качели помогли остановить подоспевшие парни.

Афоня Дылда бодро встал, пошатнулся и как подкошенный рухнул на землю, его тоже постигла участь Михалевой. Дуся Емельянова свалилась прямо на качели. Валька Рогожина встала, победно захохотала, а немного отойдя, зашаталась, как пьяная, повалилась, но ее поддержали. Она встрепенулась и, оттолкнув всех, улыбаясь, пошла к парню, у которого на шее висел ее платок. Ноги ее подкашивались, но она храбрилась.

Федосей, опершись о забор, стоял бледный. К нему подошел Генка Мурзин:

- Вымотал силенку? – вызывающе спросил он, - Рогожа кого хошь выжмет.

- Только не меня, - отдыхиваясь, отпарировал Федос.

- Эко удираешь ты! – растолкав толпу, подошел нарядный парень в цветной, по-русски подпоясанной плетеным кушачком рубахе, накинутой темно-серой визиткой, в синей кепке набекрень, - охолонуться надо, поняшь, водой. А батя твой где?

- На кордон к Хохряковым гулять уехал, - Федос рукавом смахнул с лица выступивший пот.

- Вот, паря, беда, - парень похлопал плеткой по припыленному хромовому сапогу, - поняшь, Мишке Громову за невестой надо ехать, а Буруха расковалась… Ты не смог бы, а? С меня магарыч, поняшь.

- Да он сейчас и поросенка жареного не подкует, - воровски сказали из толпы.

- Он на твою жирную задницу сколько угодно подков на счастье приварит, - обрезал подошедший Оська, - ему счас не слабо Буруху поднять.

- Не мели, хлопуша! Буруху поднять ему дудки.

Завязался спор. Большинство говорило, что кобылу поднять невозможно, другие утверждали: Федос может.

Федос в детстве видел, как его отец поднимал коня, но сам еще ни разу не рискнул, да отец не разрешит ни за что – можно надорваться. Но спор принимал такой размер, что Федосею волей-неволей пришлось согласиться попробовать.

Буруху завели в станок для ковки лошадей, спутали ей, чтоб не лягалась, ноги. Федосея подзадоривало то, что он стал центром напряженнейшего внимание. А еще нешуточный интерес вызывала приезжая. Он зашел сбоку, нагнулся и провел по животу кобылы. По ее телу пробежала дрожь. Буруха, переступив, замахала хвостом. Федос взглядом показал Дылде, тот взял лошадь за хвост.

Федос нырнул под кобылу и встал на колени. Толпа зашевелилась и замолкла. В первых рядах присели. Силач натужился и попробовал поднять кобылу. Буруха беспокойно зафыркала, застригла ушами, звеня удилами, замотала головой. От земли копыта не оторвались. Федос отпустил ее.

- Не взоймет, - послышалось из толпы.

- А ты сам попробуй взойми, - отпарировали тут же.

Федос велел из пролетки принести сенца, снял с себя тужурку, бросил под кобылу.

- Стой, Федоска! – крикнул Оська. – Парни, кто хочет спорить? Не слабо ли всем распариться на две кучи? Кто верит, что Федос взоймет Буруху, валяй сюда, ко мне. Неверы тикайте к лобогрейке.

- На каво спорим?

- А вот на каво, - Оська задорно крикнул, - на гулеванье! Кто проспорит, тот приносит сюда вина, любого. По совести: у кого какая она. Хошь четверть, хошь стакан, хошь любую черепушку. Само собой – закуску. Девки, в сторону. Живо!

- А девчата, может, тоже хочут.

- Хочут? Пожалуйста.

- А кто не хочет спорить? - голос девушки.

- Кто хочет какого-то экого и трусы, пущай остаются на месте.

Толпа стала делиться. «Трусов» оказалось трое, но потом и они стали к неверам.

- Девки, а вы в какую сторону?

Стадом девушки потянулись к неверам, от них отделились три, во главе с Федосовой сестреницей Васеной. Федос следил, куда же встанет новенькая, а мысленно кричал: «Не уходи к неверам!» - а та, держась за руку Оськиной сестры Ланки, встала к большинству. «Не верит», - выдохнул Федос и полез под бурухино брюхо. И… толпа заревела – Буруха повисла на горбушке Федоса.

- Молодец!!! – истошно заорал Оська, захлопал в ладоши. – Вот это Атлант! Ну, лобогреешники выкусили?! Ха-ха-ха! Молодезы, что туда встали – больше зелья будет.

Оська пошептался с Федосом, тот улыбнулся и утвердительно кивнул головой. Потом, вытерев рукавом синей сатиновой рубашки пот со лба, молча подошел к неверам и стал разглядывать девушек. Все ждали, чего еще они с Оськой затеяли?

Федосей остановился около той новенькой девушки: Оська уже сказал ему, что она приехала к дядюшке, главному счетоводу Щетинину. Незащищенный взгляд, пугливые движения. Румянец во всю щеку на вытянутом розовощеком лице, ровные светло-русые брови, большие светлые ресницы отличали ее от местных, - в селе большинство девушек брюнетки. Его волновали и ямочки на щеках и нарядное светлое платье, он понял - навсегда…

Он схватил девушку, та завизжала, но крепко обхватила его за шею, не успела опомниться, как оказалась верхом на лошади.

- Держись! – сказал Федос и на удивление толпе поднял кобылу легче прежнего.

Лишь неприятно заныло внизу живота, как будто что-то там оторвавшееся «хлябало».

На лугу за кузницей было брашно. Пили, пели, плясали, играли в лапту, в бабки, в чехарду. Перетягивали канат. Нагорные с подгорными маленько сцепились из-за чего-то, но вскоре утихомирились.

Голубоглазая часто была рядом с Федосом, но для него ее будто не существовало. Или обида взяла, что она не поверила в него, или же решил поиграть в кошки-мышки. Он рано исчез с игрищ.


Вечером Федос с матерью возвращались с Нагорной улицы от дяди. Боль в животе не вызывала особо неприятного ощущения: просто неловкость. Они тянули старинную жалобную песню, Федос упивался ее напевным мотивом.

В нас под Киевом, под Черниговом,
Ой ли, ой люли, под Черниговом,
Там лежит тело, тело белое,
Ой ли, ой люли, тело белое.
Тело белое, несотленное.

По крыше мурзинского дома весело катилась луна, а когда она проплыла над проулками села, на конек панинской пятистенки, Федосея кольнуло под сердце – он услышал смех и голос той девушки Лиды. Он отстал от матери и увидел, как из мурзинской ограды вышли трое. Оську и Лиду он узнал сразу, третий был неизвестный.

Федос пошел вслед за тройкой. Спутники свернули в проулок и пошли по берегу Радуги, притоку Золотой речки. Девушка шла чуть впереди, а ухажеры, отстав, шли друг от друга на саженом расстоянии.

Солодковый запах болота приятно скользнул по носу Федосея. Играл кудрявый ветерок. Где-то прокричал козодой. Федосей остановился. Зачем идти дальше, когда он лишний? На душе стало погано. Он растянулся в бурьянный сухостой и втянул в себя сладковато-затхлый запах прошлогодней полыни.

Он не слышал, но чувствовал, что тройка удаляется к колхозному конному двору. Федосей разозлился на себя: олух, дурак, целую ночь выбрасывай из жизни.

Ему почудилось – кто-то зовет на помощь. Он что есть мочи полетел к конному двору.

Перевел дыхание, услышал за стенкой в конюшне возню, тревожный девичий голос. Потом голос Оськи:

- Ну, чо такого, что такого? Никто не узнает.

- Осенька, миленький, прошу тебя, опомнись.

Федосей влетел в конюшню. В стойле всхрапнул жеребец, и все затихло.

- А ну, кто тут, - крикнул он. После паузы повторил: отзовитесь, слышите.

И тут парень получил крепкий удар по голове. Это Оськин напарник, увидя на фоне раскрытой двери силуэт Федосея, схватил попавшийся под руку черень лопаты, звезданул изо всей силы и дал деру из конюшни. Оська испугался, он было подскочил помочь. Но, решив, что Федосей мертв, пустился вслед за сообщником. Выбегая, крикнул:

- Лидка, слышишь? Язык долгим окажется – поплывешь по Радуге. Тикай отсюда, и ничего не видела. Тикай.

Очнулся Федос лежа головой на коленях у Лиды. Она оторвала от подола платья ленту и перевязала ему голову.

Они всю ночь провели у Федоса во дворе на крылечке. Рано утром мать Федоса вышла доить корову и застала их спящими. Они сидели рядом, привалившись, друг к дружке ухом к уху. Видя окровавленного сына, мать испугалась:

- Что с тобой, Федоска?! – закричала она.

Федос открыл глаза, счастливо улыбнулся и сказал:

- За твою невестку сражался.

Проводив Лиду, Федосей пошел к Оське. Войдя в дом, он поднял с постели этого дурня и в кальсонах, без рубахи поволок к тому парню, приехавшему в гости на праздник, к Шипишкину Федору. Федоровой жене Настасье тот приходился двоюродным племянником. Они с Федором сидели за столом, похмелялись.

- А, Федос! - закричал радостно Федор, - Бог послал тебя вовремя. Садись, смочи горло. А ты, Осип, чо в кальсонах? Штаны посеял, что ли?

- Здравствуй, дядя Федя! - поздоровался Федосей с хозяином.

Молча подошел к двоюродному племяннику хозяйки. Тот испуганно вскочил, защищая лицо руками. Федосей взял щупленького, но уже заметно помятого годами парня за плечи и два раза коленом поддал тому в пах. Парень потерял сознание и, как сноп, повалился на пол. Федосей повернулся к Оське, тот, сжав свои ноги, присел, втянул голову в плечи. Федосей правым локтем саданул Оське в скулу, изо рта у того потекла кровь. Оська заорал, сколько есть силы. Федор только таращил глаза, из его чрева извергался один звук: «У - у- у…»

Потом сказывали, что у того «двоюродного племянника» исчезла мужская детородная сила. И он всю жизнь сулился подать на Федосея Панина в суд.

…У Федосея открылась грыжа. Возили его в далекое приаргунское село к бабке-знахарке: Бабка грыжу ущемила. Наказала парню, как напрок на ботве появится картовный цвет, собирать, заваривать его и пить. Избавившись от боли, Федосей поправился, обрел уверенность и заслал сватов к Лидиному отцу. Матери у нее не было с шести лет. Утонула в Аргуни и даже концов не нашли.

Жили. Пять лет не было детей. А оба хотели их иметь. Лида захворала. Лежала в беспамятстве. Вот тогда Федосей и умолял ее: «Не уходи, Лида, не уходи» Людская молва свела эту семью со знахаркой Азеей. Та вылечила Лиду. Между целительницей и пациенткой завязались симпатичные отношения. Лида умолила Федосея, свозить ее в гости к благодетельнице Азее в Осиновку.

…Азея сидела за столом напротив Лиды Паниной, не делая попытки успокоить ее. А та все больше содрогалась от внутреннего рыдания. Наконец колдунья заговорила:

- Ну, будет тебе, хватит. Понятно – без детей какая жизнь. Особливо, когда знаешь, что рожать вмогуте, а возможностей нет.

- Не жить мне на белом свете, чует мое ретивое. – Лида ладонями вытерла опухшие глаза.

- Ну, поехали, «не жить»… Не жить, так быть, будешь жить-поживать да детей наживать. Федосею не вздумай сказать, что он пустосëм. Давай мы с тобой вот эку штуку учудим. – Азея протянула руку и положила ее на гостьину ляжку. – Я тебе хорошего мужика подсмекаю…

- Что ты, бог с тобой, Елизаровна!! – вскочив со стула, замахала руками молодка. – Как у тебя язык повернулся сказать такое?! Да ни в жисть! Я только подумаю, что бабы к чужому прислоняются – мне гадко делается. Противно! Нет, нет, матушка Азея.

- Ладно, ты не взбрыкивай што табунская кобылица. Это еще не все. Разве я не могу ошибиться? Надо еще раз вас обоих посмотреть.

… Азея, расставаясь с Лидой, подарила ей красивый камушек.

- Сызвеку эти камушки охраняют людей, на них есть божий знак. Будет при тебе – ничë не случится. Сшей ладанку и носи на груди. Шибко понадоблюсь – закинь на середину речки в быстрину и три раза позови меня. Я приду. Забросишь к тому ли к другому берегу близко – лучше не зови.

…Пятерых принесла Лида Панина. И вот что-то с ней доспелось. Лежит чуть жива, еле дышит.

Через четыре часа Еремка влетел в ограду на взмыленной паре. Из ходка вертко выпрыгнула Азея. Войдя в избу, она молча подошла к койке, взяла за руку Лиду. Подняла той веки. Зачем-то открыла ноги и, взяв за пальцы, поводила их из стороны в сторону.

- Кипяток есть? Очнись, Федос. Налей в миску! Загнета жива? Выгребай угли в чело. Всем сопливым - на улку, гулять. Живо!!! Ставь, Федос, на уголья сковороду. Скажи Олюшке, пущай из ограды не уходит. А теперь, Федоска, дай-ко твои ладони. - Она потрогала ладони Федосея: - Сунь руки в холодну воду…. Держи, держи…. Ну-ка дай сюда. Да воду-то зачем? Ладошки дай. Вот теперь вытри досуха. Сыпни вот на них из мешочка трушки. Разотри. Да отвернись, господи, чихом изведешься.

И Федос стал сильно чихать.

- Ой, да ты бы еще побольше. А теперь… да отворачивайся ты, дитë, когда чихаешь. Мни вот-тут ладошками. Вот экий круг. Прямо до пупа мни, мни.

- Уй! – простонали Лида.

- Больно? – спросила Азея, а на повторное «уй» приказала Федосею: - Мни шибче, не жалей. К левому паху ближе. Остановись. А ладошки-то не отымай.

Знахарка высыпала на сковороду белый комочками порошок, похожий на парафин. Подошла к больной. Резко дернула ту за правую руку и, словно это не человек перед ней, а туша мяса, повернула больную на левое плечо, а правую руку закинула той высоко за голову. И стала что-то искать на внутренней стороне руки, на правом боку, нажимать, щипать, спрашивая: «Соль есть там, где болит?»

- Больно, – ответила Лида.

- Мне это не интересно. Саднит там, в брюхе-то или болит. Как соль появится, скажи.

Знахарка, то чуть касалась тела, то щипала. Лида несколько раз сказала:

- Саднит. Соль. Соль.

Колдунья осталась довольной. Она подошла к печке, нагнулась и раздула начинающие чернеть уголья, потом взяла один в руки и приложила Лиде чуть правее правой груди, та заохала. Колдунья второй уголь приложила чуть выше внутренней стороны локтевого сгиба. Третий где-то на середине лопатки.

- Опусти теперь, Федос.

Она бесцеремонно, не обращая внимания, на стоны, перевернула больную на живот и сделала сильный шлепок по правой ягодице.

- Ну а теперь больно?

Азея набросила на Лиду пикейное одеяло. Лида как-то вся выпрямилась, глубоко вздохнула, перевернулась на спину и улыбнулась.

- А ожоги… Зови-ко, Федос, Галюшку. Ну-ко, Галюшка, лечи мать. Мажь своими соплями ей вот эти красные места…

Пили чай Федосей, Азея, Оля и Галя. Лида могла говорить, но еще иногда постанывала. Потом она попросила оставить их с Азеей наедине.

- Елизаровна! Я, может, умру. Вот говорить могу, а там все закаменело. Опять я простудила все свои женские штуки. Не мучь меня, скажи, пошто Валерка рыжий да ни капельки на Федоса не похож. Я уж все передумала, как так могло получиться. Он уж, поди, Федос-от, думал, я с кем переспала. Скажи отчего? И почему я брюхатю только с твоей помочью. А? Молю тебя, как Богородицу. Скажи, не тирань меня.

Колдунья только на секунду ушла в себя. Потом почти незаметно встревожилась.

- Дева, не туда думы пускаешь. Кто-то был в твоей ли, его родове рыжий, и вся сказка. В родове кто-то был. А что Федос тебя спрашивал ли чо ли?

- Нет, матушка, мне самой чудно. Все похожи, а он ни на кого. Будто при родах подменили.

Азея нахмурилась. Черным покрывалом накрыло душу. Который раз мелькнула мысль: «А надо было? Может, не стоило вмешиваться в Господню волю? Может, все должно было происходить по Божеским законам? А врачи? Они ведь помогают людям? А она, Азея, для этого живет на свете, чтобы помогать?» Из задумчивости ее вывели слова Федосея: «Матушка, Азея, Лида поправится?» Они вышли из дома во двор. Ждали завозившегося Ерëмку. Подошел черный кот, потерся о ногу Азеи. Она не торопилась с ответом. Потом мотнула утвердительно головой и, казалось невпопад, в продолжение своих мыслей, спросила:

- Федосей! Ты был бы счастлив, если бы у тебя не было детей?

- Без детей? Какое счастье без детей. Для детей мы и живем.

- А что бы ты сказал, что это не твои дети?

- Ты что, бог с тобой, Азея-птица?

- А все-таки. Если бы я сказала, что это не твои дети?

- Я бы не поверил…

Азея пристально посмотрела на него. Она знала, что еще сотни, раз будет спрашивать себя: правильно ли она поступила.

- А мне вот пошто-то показалось, что насчет Валерки у тебя сумление.

Федосей молчал.

- Может, ты не знаешь, но через поколение обличье предков повторяются.

- Бог с тобой, Азея Елизаровна. Ты что? Мне да не знать Лиду? А Валерка мой любимец.

Азея знала Лиду как трепетную, заботливую мать, проявила она себя еще с первенцем.

- Ты чего пузыришься, Лидуха?

- Дак ить, матушка Азея-птица, третьи сутки насильно в рот пихаю кашу манну да молочко.

- А и не надо. Не приневоливай. Захочет поесть, сам попросит. С голодухи с его повертухой не умрет. Болезни-то в сытом теле больше заводятся. Ей ведь тоже, болезни-то, исть надо. А как в теле исть неча, она и покидает его. На поправку пойдет, сам запросит кашу, а пока только водичку давай, сколь можно больше, и ничего боле. Через три дня появится выть, он у тебя сам попросит…

Она взяла ребенка из рук матери, сделала какой-то странный мах, быстро перевернув ребенка, потом вытянула малютке ноги. При этом, говоря самые обыденные слова. Когда она ушла, ребенок уснул, мать и все окружающие не могли вспомнить, о чем был разговор. Все манипуляции колдунья проделала не около зыбки - над раскрытым подпольем.

Суть. Когда за дело берется колдунья, она, прежде всего, воздействует на мать. Мать верит и успокаивается. Нереальных вещей человек боится больше, чем настоящих, но все это взаимосвязано. Дети, получившие испуг, забывают его причину, а их неосознанная тревога в момент приступа фобии рисует фантастически преувеличенные картины. А еще - страдание ребенка принимает мать, начинает нервничать, пугаться, и у дитя состояние ухудшается. Вот почему беспристрастные руки пробуждают природные силы молодого организма.

Напуганных привидениями бедолаг «ладят» при открытых подпольях.

Первопричина камлания: какой-то Ваня боялся, что в подполье сидит чудо мохнатое. Ему открыли, показали - пусто - помогло. Несколько повторений укоренили ритуал.

… И верно, через трое суток Еремка стал дышать ровнее, болевые скобки морщин разгладились.

- Мама, исть хочу.

Лида, как наказывала Азея, дала ему попить свекольного соку, потом протертых помидор, постного творожка маленько.

Назавтра к рациону добавила сыворотку, обрат и чуть-чуть каши молочной. Еремка стал просить:

- Ишо хочу исть.

- Тебе хватит, сынок, утре я блинков тебе испеку сладеньких, с медком.

Ерëмка поправился, Лида, при случае, поинтересовалась:

- Пошто же, Азея-птица, надо, чтобы ребенок голодал?

Знахарка улыбнулась:

- Вот ты не видела, как Борода ваш хворает? Разве он берет пищу вначале?

- Нет, верно, осенесь…. Ой, нет, веснусь - три дня лежал пластом ничего не… ни маковой росинки. А потом глянула в огород – исчез Борода, думала, ушел подыхать. Через два дня вернулся, залаял, завилял хвостом.

- То-то и оно-то. Он искал себе снадобье. В этот момент нюх у него обостряется, он добывает полезную себе травку. У болезней есть пороги. Перевалил через порог - и пошло на поправку.


И вновь КПЗ. Азея открыла глаза. За думами она не заметила, как наступило раннее утро. Квадрат маленького зарешеченного оконца посветлел. Через решетку был виден кусочек пока еще серо-голубого неба. «Будет вëдро», - подумала она.

Все время, когда Азея сидела в камере, думы о причине своего нахождения здесь приходили часто, наваливались тяжелым грузом, но она отталкивала их от себя и не пускала. Ей было больно осмыслить то, что произошло в те дни тогда, когда казалось все уже позади и наступает выздоровление малыша. И этот день Азею не вызвали на допрос.

…Азея тогда гостила у брата Антона - его жена Броня родила второго ребенка, и вновь появилась девочка. У Азеи стало две племянницы. Она с большим желанием выполняла обязанности повитухи.

Известие о том, что Ольга Панина и Алексей Мурзин решили пожениться, принесла младшая сестренка Ольги, Галя. Она, запыхавшись, влетела в избу, когда Азея пеленала малышку и с порога заторопилась:

- Бабушка Азея! К нашей Оле Алешка Мурзин сватов заслал. Вас кличут. Просили, чтобы вы пришли.

Азея жестом показала, чтобы девочка говорила тише. Потом глубоко задумалась. Положила ребенка под бок недомогающей Брони.

- Скажи, сударыня, управлюсь, приду, - волнуясь, ответила колдунья.

Сочетаются в браке брат с сестрой по отцу. Что родственники - они не знают. Никто, кроме «сводницы» колдуньи об этом не ведает. Кровосмешение - великий грех, царский грех, петушиный грех. Предвестие Божьей кары, которая падет на нее - добродетельницу, сердобольную «услужницу», Азею-птицу. Можно было бы и пропустить мимо сердца, но она тонким наитием знает: этот брак - беда.

В самый разгар делового разговора в дом Паниных с клубами морозного пара не вошла, а вплыла Азея. Замолчав, все обернулись к двери. Расстегнув курмушку и развязав полушалок, баялица скинула их на стоявший пустым стул, повернувшись в красный угол, перекрестилась на образа и подошла к столу.

Навстречу встал Федосей, засуетилась Лида.

- Проходи, проходи Азея-птица. Давно дожидаем, желанную гостьюшку. Порадуйся нашему счастью. - Смущенно проговорил Федосей. - Скажи слово.

Азея повернулась к молодым и, глядя то на Алексея, то на Ольгу молчала. Она думала о том, что судьба-злодейка соединила тех, кому нельзя быть вместе. И в ее ли власти помешать им? Или лучше промолчать и сделать вид, что так и должно быть? Но ведь она одна знает правду, сказать которую не имеет права. Предупредить обязана! Потом, оглядев всех, как будто очнувшись, она заговорила:

- Вы ждете от меня, что я скажу: «Совет вам, да любовь»?.. Нет! Не скажу.

Все смолкли и, сделав несколько сдержанных дыханий, зароптали. Никто не ожидал таких слов от Азеи. Федосей и Лида испуганно переглянулись, и мать беспомощно опустилась на стул.

Подождав, когда пройдет всеобщее замешательство, Азея продолжила:

- Знаю, вам не поглянется, но должна сказать. Не можете вы быть мужем и женой! Не мо-же-те!! - словно забивая гробовые гвозди, решительно сказала она, - Такая судьба-злодейка на роду вам написана, предрекаю, если поженитесь, дети у вас могут быть ущербные. Люблю вас - поэтому остерегаю. Мне известно то, чего неизвестно никому. Не живите, сей момент ради себя. Живите ради будущего, ради детей. Просто дружите, долго, как брат с сестрой. Будут у вас еще любимые, суженые. Не послушаетесь меня - проклятие придет сверху. И на свадьбу не зовите, не приду.

В гробовой тишине она повернулась, взяла одежду и, не попрощавшись, вышла за порог. Еще долго в доме Паниных был слышен похоронный вой. Набожная мать Лида полностью была согласна с Азеей. Федосей плачущую жену увел на кухню, успокоил, вышел из-за занавески расстроенным, словно родители поменялись настроениями. Помолчав, он сказал:

- Воля ваша, дети. Азея, думаю, устроила испытание вашей любви. Простите ради бога ее. Любо - живите, нет - повремените. Таков вам мой отцовский совет. И Бог вас поймет и простит. А вам, сваты - только получить согласие или несогласие Олюшки - моей любимой доченьки. Свита сватов, двоюродные брат и сестра жениха, сидевшие под избяной матицей, встали, подошли к Ольге…. Они обменялись встревоженными и одновременно теплыми взглядами. Ольга вспомнила, как во время покрова она молилась: «Батюшка, Покров, мою голову покрой». Обращалась она и к покровительнице невест к Пятнице Прасковье. Ждала с нетерпением визита сватов. Ольга Панина хотела стать Мурзиной, она верила в благополучие жизни. Девушка всегда ревниво относилась к тому, как ее подружки «на выданье» заглядываются на красавца, сына физрука, Алешку. Сватовство завершилось успешно.

Азея была звана, но на свадьбе не появилась. Через девять месяцев Ольга принесла первенца. Нарекли его Витей - Виктор победитель. Роды прошли без осложнений. Хотя, помня слова Азеи, все очень переживали, но мальчик родился здоровым крепышом. Отклонений от нормы акушерка не обнаружила.

Шло время, и пророчество Азеи стало забываться. Ошиблась «птица», с кем не бывает. Алексей успешно заочно закончил сельскохозяйственный техникум, и его назначили директором МТС, вместо ушедшего на пенсию. Сынишка Витя рос смышленым и рассудительным, он был любимцем, и все в нем души не чаяли.

Но вдруг что-то случилось. Движения ребенка становились все хаотичнее. Казалось, тело Витеньки живет отдельной от мозга жизнью. Руки и ноги все больше не слушались его, приходилось ему тратить много усилий, чтобы сделать то или иное движение.

Его повезли в районную больницу. Там, обследовав, вынесли вердикт - мальчик болен. Диагноз - церебральный паралич. Повезли в Москву. Там подтвердили. Лечить не брался ни один врач. Отчаявшись, убитые горем родители пошли с поклоном к Азее.

- Спаси матушка Азея-птица! Заклинаем - спаси!

Азея долго не соглашалась. «Смогу ли?» - думала она.

Удалившись в схорон, - лесную тайную библиотеку, покопавшись в копиях старинных книг «Ганджур» и «Данджур», пролистав «Атхарваведу», сочинения Папюса, летопись «Алтан Тобчи» Мэргэн Гэгэна, другие рукописи, Азея решилась попробовать. Нáрочная Дуня Голованова сообщила бабушке больного Вити Мурзина, что Азея готова пойти им навстречу. Лишь только отец Витин уехал в двухнедельную командировку, мальчика привезли к колдунье.


Дуня

Ждала Азея и в этот день вызова к Венцову. Но вызова не было. Колдунья озаботилась: как там у нее дома, как птицы, как домовница Дуня. Управляется ли она с ее большим хозяйством? Доит ли корову, кормит ли птиц? Тоска у Азеи высосала всю душу. Уж скорей бы знать развязку, на которую она сознательно не может пустить дар ясновидящей. Она поняла, что пособница во всех ее делах злых и добрых была….

Дурней мужика Варухи Репиной поискать надо: гулеван гулеваныч. Да был-то бы уж по трезвости ни уха, ни рыла, а то ведь по делам снабжения – сквозь игольное ушко верблюда протащит. Но как «загудит» - все нипочем. Рублишки треском трещат…

И вот после очередного опорожнения карманов принялся блажить. Резиновые рожи стали ему мерещиться, а он им войну объявил. Призвала Варуха на помощь Азею, шумнула и соседу, новоселу Афоне Дылде полоумному. Свалили на койку Михайло Репина, прикрутили ременными вожжами. Напоила Азея тошнотворным зельем.

Очнулся Михайло, понять ничего не может. Ни пошевельнуться, ни слова сказать. Как до жирафа, еле дошло, что лежит дома. Слышит, очеп зыбки поскрипывает – Фенька Котьку качает. Ходики чакают. Кажется, была Варуха, постучала по ситному обечку – муку просеивала; потом вылила из лохани в ведро чушечий бурдук, из кади в лохань – отстой; поскрипела пальцем по сырой картовной муке, на дне кадушки.

Помнит Михайло, кому-то говорила Варуха: «У Феньки катанченки на ладан дышат, а он, гли-ко, чо вытворят – денежки-то ухайдакал с какой-то выдрой».

Кто-то был, чем-то муторным поил Михаила, не иначе пойлом с добавлением куриного помета: во рту, как в курятнике. Чувствует он лихота подкатывает к горлу – блевать охота. На ногах чугунные бахилы, грудь сдавлена, руки занемевшие. В ушах стоит звон вперемешку с тягучей надоевшей до рвоты мелодией из песни «Дума про казака Голоту».

Клятвой подзадоривает себя Михайло Репин: будет он жить, никому воды не замутит, только бы все прошло. Неужели соседушко его жучит? Михайло про себя читает заклинание: «Дедко-Соседко, не дави тело, не трави душу, поди, в лебеду, я туда приду. Там бабка со ступкой табак толчет, тебя зовет. Поди, покури, а со мной не дури». Кто и придумал эту тягомотину?.. не отпускает Соседушка. Не доходит до Михайлы Репина, что привязан.

Новая рожа полезла в лицо с наглым прищуром, ухмылку шаньгой не прикроешь. Надвинется, бестия, лопнет – другая, еще почище навяливается…

Уснул Котька, ушла Фенька. Ничего не слышно, а тишины нет. Нашел мужик в себе малость силенки пошевельнуться, да уж лучше бы не выскакивал с ней: внизу живота, вроде как чем-то садануло! Снопы искр из глаз, наверно и брови подпалили… «Сделала, стерва!!!» - Жалость к самому себе пронизала беднягу навылет: кровь на дыбы, в груди как в бучиле забухало. «Дунька – боле некому. После чайной к ней наладился…. Вот паскуда… «Будешь приставать, отсажу под корень». Другим доступна, как ворота без притвора, а ему, экспедитору… вот что удумала, чушка!.. «Поднимусь, порешу гадину!» - поклялся Репин.

Скрипнула дверь, Михайло закрыл глаза. Из пристройки избы, бывших сеней, вошла Варуха, наклонилась над самым его лицом. «Не очухался», - кому-то тихо донесла и вышла. Долго с кем-то в полголоса разговаривала, а потом Михайло услышал: «Да ты чо, осатанел?» – не то зло, не то весело возмутилась она. Послышалась возня, Варварин нутряной бесстыдный смешок. Что-то упало на пол…. Затихли. Осторожно прикрыли дверь. Прошла целая вечность, мучительная…. В пристройке Фенькина кровать, сундук, мешки с охвостьями – куриным кормом. Неужели на кулях?.. Вот так ловко!.. Тоже попотчевала обещанным: «Не устанешь кобелировать – сама учну»… Захныкал Котька. А его ли парень-то?.. вроде смахивает на него. «Мужской грех из дому, бабий – в дом». До мужика, хоть и не шибко, но и это стало доходить: носил в чужие дома грех, а оказывается, и тут чужого полон свой дом…. Нет, осталось задавиться, теперь-то вовсе калека… Котька заревел, через минуту вошла Варуха.

- Чо зепаешь?! – недовольствовала она, - опрудился, успел? Ой, тиран!.. ой, тира-ан, весь в этого…

Перепеленав, унесла ребенка в пристройку, плотно притворив за собой дверь. Слышит Михайло, напевает в нос жена: «О-о-о, о, о, баю-баю-бай! – Сначала медлила, потом стала убыстрять Варуха. Баюканье постепенно превратилось в восторженное постанывание. Михайло плюнул про себя - стало тошно: «Кто про что, а ей вынь да положь песню про казака Голоту.»

Вдруг в сенную дверь постучали. За стеной послышалась воровская шебутня. Стук повторился.

- Мама, ты чо заложилась-то? Мам…

- Фенюшка, ты чо так скоро? – сдержанно спросила Варуха.

- Отвори, мам.

- Доча, сбегай к Быловым за Азеей, она у них ночевала. Скажи, мама звала. Варенья тебе за то дам. Живей, бравенькая.

Минуты через три ниткой по сердцу Михайлы прошел Варухин странный вскрик. Кого-то, провожая, хлопнула сенная дверь. Принеся спящего ребенка, Варуха опустила его в зыбку и стала мурлыкать веселую песенку. Михайло с усилием открыл глаза.

- Очухарился? – издевательски игриво спросила жена, не утруждая себя заправить под кофту замусоленную грудь. – Остепенился? Еще буянить будешь или отвязать?

Михайло диковал на нее как сквозь туман; может, все, что он слышал, как и те рожи, померещилось? Нет: придя, Фенька потребовала варенья. Варуха достала банку.

- Три ложки наклади в блюдце, моя бравенькая, - она ласково погладила дочь по голове.

«Растыка! Скурвилась…» - мысленно обозвал жену Михайло. Азея, придя, удивилась: «Ты чо, Варвара, все-то его не распутала?» - «А как буровить зачнет?» - «Утушился Аника-воин. Помоги-ка его отвязать».

По губам Репина Азея поняла – что-то хочет сказать. Приблизив к его рту свое ухо, долго слушала. Подняв голову, покачала ею сбоку набок, потом сверху вниз:

- Сходи-ка, Варвара, принеси чистой воды из колодца, а ты, Феня, поди в ту избу, сюды не пускай никого. Папка у те хворает. - Колдунья принялась обследовать пострадавшего:

- Все на месте у тя, Михайло…. Впервые эко диво вижу: руку-ногу новóй раз, ломают-вывихивают, кто дак шею своротит…

Ее сообщение придало Репину толику сил, он заговорил в полный голос: «Варухе не просвистись». - «Будет тебе, ладить надо».

Азея вышла из дома Репиных. Идти долго. За ней увязалась и шла на почтительном расстоянии Дуня Голованова, отчаянная красивая деваха, за которой давно тянется хвост худой славы. В молчанку играли больше часу. Колдунья молча, взглядом скользнула по Дуниной фигуре и продолжала шествовать. На пустыре, отделяющем Азеин дом от прочих перед мостом, Дуня приблизилась: «Можно к тебе, Елизаровна, затти на па-папару слов?» «На пару слов, на кучу делов… идешь дак чего спрашивать».

Переступив порог и вытерев о соломенную подстилку ноги, ни с того ни сего Дуня задалась: «Пошто не белишь эти две стены. Ковды м-маюсь, спросить, да за-забываю». - «Тебе-то которо дело? Затем ли пришла? Разболокайся лучше, да пользой займись, а я сбегаю в одно место. У те, смекаю, не минутное дело? – Азея бросила Дуне кулек с травой, - перетолки сон-траву вот с этими вот корешками. Ступка под лавкой, пест на припечке».

Из погреба колдунья принесла кусок льда и полные карманы пузырьков с настоями, пучки трав. Посмотрев на Дунину работу, ушла и вернулась только через час. Вешая плюшевую дошку на деревянную спицу, вбитую в стену, с ходу начала отчитывать гостью:

- Дунька, ты идоло! Пошто же на одном годе вдругорядь брюхатишь? Блудь какая-то, а не девка. Вижу: выпростаться пришла. Так-то бы принесло тебя… как же. Приспичило? – вопрос требовал ответа.

- Приспи-пичило, - Дуня виновато пожала плечами, а потом улыбнулась, - каво де-делать?…

Из загнетки русской печи ухватом хозяйка достала чугунок, с помощью отымалки, сделанной из конского волоса, сняла с него сковородку, служащую крышкой. В деревянные миски деревянным же черпаком налила щей, бросила расписные ложки на скатерку:

- Подвигайся к столу, щец свеженьких отведай.

- Спасибо, сыта. Скажи-ка ты лучше трень-брень…

Дуня хотела спросить, что с Михайлой Репиным – это ее главное заделье, за чем она пришла: ведь он в ее домишке взбеленился: приставать припёрся. Еле вытолкала за огороды к яру. «Изуродовалась», когда у него там в штанах хрустнуло.

- Садись, садись, а потом скажу, если знаю, да захочу. У меня под ложечкой сосет. Перцу, горчицы у меня нету.

От кислых щей по избе разнесся вкусный запах. Пар из мисок не шел - щи были жирные. Азея нарýшала пшеничного хлеба подовой выпечки. Щи хлебали с присвистом, молчали. Потом Азея прямо в лоб:

- Другие разы бы не спрашивала, а теперь надо. – Она передником вытерла губы, и глядя прямо в глаза Дуне, - кто твой восиянный?

- Сухарник, что ли? – склонив голову набок, белозубо улыбнулась Дуня.

- Ну. - Азея любовалась ее чистыми, чайного цвета глазами.

- Не все ли те одно? - звонко захохотала девка, не понимая, зачем колдунье знать виновника ее положения. – Как же мо-можно узнать, от кого брюхатишь? – почти серьезно выразилась она, - многим глянусь. Мужики на вид все одинаки. Только один сладкий, ду-другой желанный, третий интересный. У кого-то баба красивая – завидки. У кого-то ху-худа - отомстить.

- Смешно?

- Нет хохотно.

- Тьфу, срамина! Опупела. От взгляда, что ли, завязывается? Не гневи меня, Дунька! – Стукнула по столу деревянной ложкой хозяйка. – Либо чеши отседова, халда.

- Вай! Закипела как холодный са-самовар, добро - было бы с чего. – Дуня хотела отделаться шуткой, но наткнулась на острый взгляд Азеи. – Пошто ты пустобаешь, Азея-птица? – кокетливо состроила ямочки на щеках гостья. – Я те чи-чистую правду говорю. Чистую…

- Но, не с тюри же брюхо растет.

- Само собой… - в улыбке сжала губы девица и кокетливо отвела взгляд в сторону.

- Сотри ухмылку-то с рожи да говори.

- А говорить-то чо? Ой, чуть ли не забыла. В Нерчинске была на дедушкиных сороковинах. Там попала нечаянно на бал. В меня один влопался. Шимми мы с ним плясали. Это такой танец, ровно тебе загривок клопы накусали. Прямо смехотища: все вот эким фертом плечами дергают - ухохочешься. - Дуня сделала серьезную мину. - Ну, с этим вон… с Кешкой, Анькиным му-мужиком в кабинке за Осиновкой покаталась трень-брень маленько. Ой, и страшно и сладко: машина уржит, дорога шатливая, того и гляди, вверх тормашками окажешься. Анька-то у его пигалица, хошь и голос толстой. Может, с ëм… может, с отчимом… - Дуня даже испугалась своей смелости: сказать такое! И решив не выдать испуга, запросто вещала: - Тоже охальник прицепился, как банный лист к холке. Со вторыми петухами нарисуется… лежишь в постели как пареная репа - не то, чтоб отбиваться – шевелиться неохота. Плюнула на все – пущай, если нужда.

Азея еще чего-то ждала.

- Этот страшной бабай Касатников тоже выжил из ума,.. – Дуня помолчала. – А может, с ëм и не было. Не было,… кажется. Косую затащил на печку. Рядом спала. Но не опустюсь же я до деда Касатникова, будь он хошь трижды наглым. По спору с бабами залезла к нему.

- В тятьку своего пошел, - Азея отнесла в чашке щей в другую комнату для птицы, а вернулась, продолжила, - отца-то его на прииске тоже звали дедом Касатниковым, крепкущий старик был. Злой.

- С Тишкой за огородьями стояли, - продолжала Дуня, - но тама ничего… так…. Замуж бы за него – пятки бы лизала. Долит душу к Тишке-то. Да разве такую Тишке надо… трень-брень и… - Дуня замолчала надолго, потом чуть не плача протихонила, - Тишка хороший.

Она внимательно посмотрела на Азею, поняла её усмешку.

- Нет, сурьезно, Тишке я не далась. Совестно мне его. Посуседничали на завалинке поперетыкивались. Да ну все в дыру! Ослобони от завязи. Может, и я чем при-пригодюсь.

- Комолой корове всегда рога снятся, - вздохнула Азея, ступку со стола переставила на кутную лавку, пестик бросила на припечек, грохнув ухватьём. – Сударыня Дуня, а могла бы ты охвостать мужика, который мне ладный был бы? - вкрадчивым голосом спросила.

Залилась Дуня колокольцем:

- Скажи богово, с кем кого рассучить хошь?

- Сдичала? – Азея подошла к столу, наклонилась ближе. Мазь мне нужна из мужского соку. Но мужик должен, особо гож: чернявый волосьями, голубоглаз. Глаза, можно сказать, синие. Понимай, ну понимай. Понимай…

Пауза. Азея в упор смотрит на свою гостью, глаза ее расходятся: левый смотрит в правый, а правый в левый Дунины глаза. Дуня хочет отвести свой взгляд, а не может, что-то начинает понимать. Она почти видит.

- …Высокий, матерый, - продолжает Азея, - есть на примете?

- Дак два таких видю, - через паузу медленно говорит Дуня, - нет, я с ими не ходила, но обхвостать, доле того… Можно.

- Не самохвалься, дева, ладом подумай. Баю – дело важно!

- А с Тишкой можно перекинуться компельментом? – по-детски радостно хохочет Дуня, - ох бы поманежила его!

- Поехала по сено рубить дрова. Ей про одно – она про Тишку балаболит. На кой он нужен твой Тишка. Бери за рога…. Двое, гыш, есть? Обоя пригодятся.

- Один-то приезжий с рудника, а другой военруком в школе робит. Но жена учительша. Можно ли грамотеев-то расчикатить? А он военрук Мурзин.

- Вот и постарайся.

Азея из ступки в крынку отсыпала бурого порошка, накрыла холщовой тряпкой, сложенной вчетверо. Из бычьего пузыря сверху плеснула противно пахнувшего взвара, прикрыв деревянной дощечкой, поставила на кутную лавку.

- Дунька, а через чего ты стала такой беспутной?

Дуня на этот вопрос не оскорбилась, а, уставившись в пол, стала тереть свой сморщенный нос.

- Арака-то есть?..

Она выпила полный стакан мутноватой жидкости, похрустела капустой. Демонстративно сняла косынку-самовязку. Другой чело­век: залюбуешься.

"Несчастная, - подумала знахарка, - баская, мужики липнут. Замуж взять - молвы пужаются - и вкось потешаются, а там хоть трава не расти. Изведут деваху, ироды».

- Матушка Азея, - вспорхнув крылами базальтовых волос и про­ведя пальцами по бровям, вздохнула Дуня, и половодье откровения полилось из источника дьявольской силы, - тебе хорошо: ты не пытала сладости, даденной нам смертным в награду за расплождение... Плесну-ка еще... - Она вновь выпила. - Не знаю, что бы отдала, кабы не тянуло любить. Да я бы саму жизнь не пожалела за это... А ты чо не пьешь? Быть, дак в одних дураках. Ты глотни, глотни...

Азея накрыла наполненный до половины стакан рукой, подержала, а когда убрала руку, стакан оказался пустой.

- Ух ты... а когда ты успела выпить, я что-то не за-заметила. Арака-то у те самогонка? Как ты ее гонишь?

- Бог с тобой. Мне еще самогонку творить не хватало. Питок я никудышный. Ты видела меня когда-нибудь бухой? Приносят мне. В боковушке у меня и банчки со спиртом. Если дают от сердца, отказываться нельзя.

- Вот и я не отказываю, ко-когда от сердца. Меня ить, как хомунной* овцы пужаются бабы - не дай бог, я их мужиков до себя прислоню. Они же бабенки-то разутыми шарами смотрют. Есть у меня это!!! - рявкнула Дуня, Азея аж вздрог­нула.

Девка вскочила со стула и, повернувшись к хозяйке спиной, похлопала себя по бедрам.

- Есть эвот это! - она сделала сильное движение, опасное отрывом грудей. - А под ими, под молосными кто-нибудь заметил душу-то. Под такой толщиной, рази, нашаришь?..

Она села на лавку, раскачиваясь взад-вперед, стала говорить спокойнее:

- Тишку люблю, а он смотрит на меня как на по-поганку. Уви­жу дура, дубею, хорохорюсь перед ëм для модежа. А хорохорство мое настолько дурно, что после вот так себя по щекам бы излупила. Сама думаю, облизала бы своим языком все твои ноготочки на паль­цах... А он туда же за всеми... с тем же запросом. - Она вздыха­ет со стоном. - Порченая я девка, как твой глаз. Да какая я девка - разбабеха. Уродовали меня и матушка родимая и дорогой отчим-тятенька.

Уродовали все, а правиться надо самолично. Плесни... Хва!.. Была, не была - все, как на духу!..

Азея будто не слушает, а Дуня словно себе: «Отец-то живой был, а матушка моя, когда его забрили, по второму году подкосилась. А через месяц - похоронка, в тайге лесиной задавило, виню: от ее измены. Часть военных стояла возле деревни - конники...»

- Кавалерия?

- Ага, кавалерия. Был водовоз татарин, Малаем звали. Голодно было, а у нас в огородчике огурцы проклюнулись вот такусенькие, - она показала "вполпальца", - я отыскала самый ядреный пупырыш, отщип­нула. Слышу, калитка пикнула. Я - бух за грядку горошника. Огурец-то меченый сперла: попадет, хорониться надо до конца. Шел мне, кажется, седьмой. Такое дело в диковину... Думаю, чего же она борется, ежели хохочет? Поняла - баловство. Между жердин на охап­ке ополки-лебеды. Головами-то в ту сторону от меня. Расстегнулся Малай. Хотела выдернуть из горошника прут и ожгнуть его. Нет, вижу, мамочка моя сдается: подняла белы кочерыжки в тапочках. Им потеха, а мне жуть, снова растянулась меж грядок.

Дуня разболтала бутыль, налила чуть меньше полстакана, выпила охлебком, хукнула:

- Трясусь, а любопытки под микитки. Им не видно, а мне... Ну, думаю, сучка, - на мать - чо ты бесстыдница позволяешь?!.. Натешились, встали. Он ей, веришь ли, до плеча. С того разу морговать* стала ею. За что бы ни взялась, а руки-то те же...

загребущие. А уж большенькая стала - интересуюсь: "Мам, а пошто дядя Миша, сосед, меня то по сюда хлопнет, то по сюда?" Она на меня: "Ах ты, ко­была, чо удумала спрашивать!" - Запретила к соседям ходить и на дух не стала пущать Михайлу Степаныча.


*Хомунной - паршивой (забайкальское)

*морговать - брезговать (заб.)


Дуня, спарив руки, уперлась ими в колени. Блаженно помолчала.

- А шел мне три-тринадцатый, кажется, в четвертом училась. Сошлись они с Олегом Осиповичем. Хороший человек, культурный. Папой звать не заставлял. Ха-ха? Помогал стирать, а матери говорил, что я одна управилась. И полы мыл. Ага. Я только под кроватями промывала. - Дуня заговорила трудно и в нос, засмеялась. - Все мои капризы исполнял. А единова мамочка моя умудрилась на чет­веро суток уехать, у младшей сестры роды принять. Вечером уро­ки помог мне сделать, в лодыжки поиграли. Лампа возьми да и потухни: керосин кончился. Смешные сказки рассказывал - оба ухохатывались. Потом я сходила наулку. В теми-то он меня хвать! Я его за нос тоже - хвать. Ну и пошло. Надурелись, я маленечко полежала подле него... А назавтра сама к нему навялилась. Утром в его обнимке проснулась. На третью ночь уже и целовались. Чую, жалел он меня. Но из-за моего любопытства, утром, петухи пели... вот и,… - Дуня мечтательно полуулыбнулась, по-мужски взмахнула рукой:

- Крадче от матери и…. Потом его в Осиновку перевели, в шарашкину контору главным зоотехником. Лю-юбит он меня.

- Как же тогда от брюхатства-то спаслась?

- Но, ветерина-ар же, соображает когда чего... Жалко мне его, беднягу. Когда сняли с должностей, совсем стал... тошнехонько глядеть. Забегает иногда перекинуться... словцом. Утешаю. А Тишку люблю. Присуши его ко мне, а?! - Дуня просияла, будто серебрушку нашла. - Верно, мать-птица-Азея. Пущай помается. Плесни грамму, - выпив, крякнула. - А вот пока взамуж не возь­мет, не дамся - четвертуй меня. За Тишку-то бы я вылетела, как ласточка-касаточка и доглядывала бы за ем, как сыч-воробышек. Присуши-ка, верно. А я тебе подмогну. Для дела любому за понюх табаку подломлю коленки. А Тишке верна буду. Телом для дела изменю разок-другой, а душенькой - нет. И "родителя" через по­рог не пущу, как скажешь.

- Мое слово каменно, Евдокея, - сказала Азея, привернув фитиль керосиновой лампы, не на шутку раскоптившейся. Запах керосина в каждой избе стал привычен. - Тихон твой будет, но опосля того, как мы с тобой мазь приготовим.

- Мазь-то для чего тебе?

- Не твово ума. Живчики для многого пользительны.

- Фу, гадость, какая! Да ладно, кто годный?

- Имай военрука, он ближе.

- Завтре же беру в плен в-военрука. Завтре же! Гаденышей трудней брать - нету вздыму душе, а этого охотно. Ё-моё!!! Ты каво утворила со мной?!

Дуня удивилась, что она все это время, пока говорила с кол­дуньей, почти не заикалась.

…Назавтра Дуня подкараулила Мурзина после уроков подле школы и навела вид, будто он в чем-то виноват:

- В-военрук?..

- В-военрук, - сбитый с толку, неожиданным тоном, глупо заикнулся Мурзин, словно передразнил ее.

- Ну-ну, в-военрук, идемте со мной…

Дуня приложилась с утра к стаканчику араки для храбрости:

- Идемте, покажу, что делают ваши детки. Идемте, военрук, идем, идем. Га-галушку из себя не стряпайте.

Командуя, Дуня Голованова вела военрука за село, но покрикивала так, чтобы слышали все, кто бы ни встретился.

- Уж я покажу вам по-постановку пиесы, сейчас, - Дуня широко размахивая руками, не давала себя обогнать.

- Ну, в конце-то концов, вы объясните, наконец, я этого требую, что случилось Евдокия Афанасьевна, отставал военрук, но вновь нагонял.

- Сейчас увидишь, ув-видите сейчас.

Они шли возле колка. Дуня убыстряла шаг. Один раз она обернулась, и, нагоняя страху понизила голос:

- Сейчас узнаете, что делают ваши боегоны, детки ваши м-милые.

Дуня свято верила в свою неотразимость. Она была такой «злой», что Мурзина стала тревожить мысль – не натворили ли что его бесенята сыновья. Хотя у них в народе была добрая репутация. А старший сын Леня - круглый отличник.

Вдруг, Дуня оглядевшись, остановилась, раскрыла в стороны руки, медленно повернулась... Злости на лице как не бывало. Томно улыбнулась:

- Ну вот, - она нацелила орудие, которым сейчас будет палить в сердце избранника. И тут случилось невероятное: ее вдруг покинула уверенность. Краска позорного стыда жидким тестом поползла по ее лицу. Она не нашла в себе силы доиграть сцену, которую так реально и решительно только что вела. И все получилось не так, как было задумано. Дальше, по ее предположению, должно произойти следующее:

- Что за шутки?! - должен спросить военрук.

- Это вы считаете шуткой?! - подобострастно бы отпарировала Дуня,- я привела вас сюда, чтобы выяснить все с глазу на глаз. Раз и навсегда, чтобы там по задворкам не висли с разговорами, что любите меня. Я, может, тоже, но тихо, чтоб никто не знал... Понятно?

- Да вы что?! - для приличия от изумления, может быть, бы раскрыл глаза Сергей Алексеевич, - не нужно так шутить, я не мальчишка. Есть дело – говорите, нет - прощайте.

- Ой, ой, ей-ё-ёй! Такая гроза да кабы к ночи! Я что, неверно поняла? Там говорите, что любите меня, а тут поджилки затряслись?!.. Да таких... как бараньих орешков на поскотине, валяется под ногами тыщи... Дикарь! Уходи сейчас же, чтоб глаза мои тебя никогда не видели. Оборотень!

- Евдокия Афанась...

Военрук должен был прикинуть: «А чего, действительно, я теряю? Девка красивая, боевая, веселая".

Он должен вернуться и попытаться улестить своим раскаяньем, ущипнуть, быть может. Дуня бы поломалась "для модежа", да и подняла бы, сдаваясь, свои белы рученьки, да и выдала бы порцию культурных словечек: "что", "в таком аспекте", "коль скоро", "цивилизация", "антихудожественность", "коалиция" и еще в том же роде, что вдруг выветрилось из головы.

…Но она остолбенела, боясь встретиться взглядом с ним. Он тоже чувствовал себя крайне неловко, словно из-за глупой шутки попал впросак.

- Я вас слушаю, Евдокия, вы что-то действительно хотели показать мне, - наконец выдавил он из себя.

Мурзин стоял одной ногой на кочке, держа руки в карманах широченных галифе с вытертым коленом. Лицо его было красное, как родное знамя, он казался, покинуто жалким.

Благолепие природы в тот момент умиляло и облагораживало чувства. Но это было так нелепо, так не подходило к данному случаю. Солнце касалось шевелюры колка, но не в силах было прочесать его густоту. Вокруг заливались пичуги. Ей спину, ему пригревало бок, в лицо радостно светила желтая сопка, а снизу тянуло сыростью. Где-то в середине тела происходила борьба тепла и холода; обоим расхотелось говорить.

Конечно, благочинный военрук не позволит поползновений,… он почти догадывался о намерениях Дуни. Но, невольно ловя слухи о ней на стороне, Мурзин чутьем понимал, что Дуня "не такая" - на нее больше наговаривают. Военрук удивился быстрой, но почти незаметной смене настроений ее лица: мимика Дуни была богата нюансами, ее настроение было почти неуловимо. Увидев в глазах девушки проблески вины, ему стало жаль ее. Сергей понял, что она одинока, несмотря на ее вольничью общительность. Под ее ногами вдруг лопнула ветка-сушина. Дуня вздрогнула и как дикая косуля от опасности пустилась наутек…

Дуня чуть свет, сгорбившись от мороза, в стареньком ватном пальто коричневого цвета прибежала к Азее на чай. Торопкой хлынцой минут за двадцать преодолела немалое расстояние. Захватила с собой целую осьмушку байховой заварки китайского чая, принесенной в тот бедовый вечер Михайлой Репиным, на гостинцы…

По глазам хозяйки гостья определила - праздник:

- Елизаровна, блестишь, как медный пятак. Чо-то… Ага?..

- Проходи, разболокайся. Блинцы вон допеки, а я корову на выпас вытурю. Как ни лень, такую даль переться…

- Нос у меня седня с утра зудится. У тебя всегда есть арака. Да и казенку держишь, а сама не пьешь. Плесни маненько.

- Сусек для картошки чистить надо, а ты с питьем своим, блажная. Что с военруком?

Дуня криво улыбнулась, почесала у виска, и с прищуром правого глаза недовольствовала:

- Непролазный лес, ш-шарага. Знать, финтифлюшке своей, в-верный до гроба.

- Врешь. У них это показно; лоск, потому - воск.

- Мне врать тебе? Да ты пошто экая-то? Чугунка вон вскипела. Запаривай, Елизаровна, у тебя са-слаще получается.

За чаем Дуня приступила:

- Давай охмурять рудничного. Тот влипнет, как му-муха в мед. Я их по глазам видю... Блинцы ладные. Тебе с подполом пособить ли, чо ли?

- Вали домой "помощница смерти" - ждет кто-то там тебя.

Верно - у ворот стояла ее тетка:

- Духа! Цельный уповод дожидаюсь. Я должна тебе рупь да пятитку, да еще два рубли, пятнадцать яичек. Все помню. Дай еще на червончик задольжаю. Все, как есть, все отдам.

- На вы-выпивон трень-брень?

- Ца-ца- ца, - пустила в себя безголосое отрицание тетка. - Да чо ты, бог с тобой, Духа. По сено подрядила девок Ерохиных. Овчины продам на руднике, самообложенье в сельсовет уплачу, остальное тебе. - Тетка засеменила к забору, расставила шире ноги, чуть откинувшись вперед, спереди и сзади оттянула подол длинной юбки, чтоб не омочить... В то же время не переставала тара­торить:

- Слыхала, новости? Репин сошел с ума. С райсоюзовской булгахтершей в Шиловске, в чайной тридни дули вино, до белогорячки, до опупению. А в колхозе опеть кобыла сдохла. - Вдруг начала скакать тетка от новости к новости. - Мать твоя вот с таким фингалом на подглазье ходит. У отчима косица* и нос осарапаны, А Микита кружки залюбные делает: к концервным банкам прилеплят на заклёп дужки и кружки босконьки получаются. Мне уж одну смастырил. Про тебя спрашивал.

Тетка Марея бочком приблизилась к племяннице. Морщины на ее лице заиграли, словно мехи гармошки. Своим корковатым ухом она коснулась Дуськиного плеча и осклабилась в редко­зубой хитрованной улыбке:

- Может, сказать ему, чтоб вечерушкой принес? А? Хороши кружки, получаются.

- Скажи, пущай затащит, ежели хочет по Михайло-Репинской тропке кубарем.

Тетка шумно резко вдохнула в себя и прикрыла рукой нос. Заплывшие глаза наверно первый раз в год так широко раскрылись. (Разинула рот и придержала, кабы не высказать догадку).

Тетка Марея наткнулась на взгляд Дуськи и уклонилась. Как лиса - шмыг в сторону:

- Вай, чуть-ле-ва не забыла. Анька Высотиха сулилась тебе тавро на холку поставить. Я убедила ее: "Никаво! На племяху мою Духу боле плетут." А ты пошто же, золотце мое, с Касатниковым-то переночевала? А? Сказала я Аньке - плетут на тебя, что ты с Кешкой прокатилась. Ей сказывал Урюк, он видел за колком: твои красны ботинки, из кабинки торчали, а потом ты у речки соскокнула, и - под мостик...

- Ты чо-то шибко трень-брень...

- А знашь чо я ей сказала? А я ей сказала, что Урюк опосля того, как ты с Касатниковым переночевала - об этом же все знают - приставал, а ты ему от ворот поворот дала. И кукишкой перекрестила.

Дуня знала - тетку не остановишь от словоливня, пока не дашь ей двадцатку. Знала, что тетка ей действительно все вернет. И если уж она подрядила девок Ерохиных, работящих сестер, то все равно затеет с ними выпивон.

И тут по телу Дуни прошел озноб, так обручем и прокатил­ся,.. словно ее протащили сквозь холодную с груздевой слизью пахучую дыру: она разобралась в нехорошем своем предчувствии.


*косица - (окосица)


...Анька Высотина как-то приперлась к ней с манеркой араки - с Кешкой, дескать, поцапалась: "Пусти, Дунь, переночевать". А чего же она к матери тогда не уволоклась?

Выпили. Пока Дуня дремала у стола, Анька еще манерку притащила. Потом Дуня не знает во сне или наяву Анька цело­вала ее в губы. Нагишом валялись на койке. Дуня сон видела: будто с офицером любовью занималась. Очнулась – вместо офицера Анька... Утром, когда проснулась, Аньки не было... А когда с Кешкой катались на машине, он все время интересовался, что тогда у нее делала его баба.

За Дуниной городьбой прибрежной стороны огорода, лежбище тумана. Сквозь пружинные синевато-дымные пласты виднелись матерые плавающие тарел­ки иссеро-зеленого холодного мерцания. Месяц висел над болотной сырью и казался сдобной постряпушкой на черном жестяном листе. Сопки - странные животные, проглотив остальную стряпню, положили головы на лапы и спали беспробудным сном. Звезды - коренья-гнилушки кем-то уставшим беспорядочно разбросаны по всему небосклону. Вся эта звездная сыпь клонила ко сну.

Слышно было, как корова в стайке, старательно занимаясь жвачкой, грузно дышит, словно, для нее это тяжкая работа. В свинарнике, постанывая, храпит боров.

Меж двух жердей забора Дуня увидела - из-под крутояра, из тумана выплыла чья-то голова. Дуня быстро распрямилась, одернула юбку и сквозь калитку мигом протянулась из огород­а в ограду. Редкий кавалер проникал к ней в дом, но если приходил, то именно с той потайной стороны. Сегодня Дуня никого не ждала. Голова исчезла, как видение.

Дуня постояла и направилась в амбар, чтоб взять шмат сала: промялась, ей хотелось есть. С прибрежной стороны амбара вышел... узнала - военрук. Вкрадчиво спросил:

- Евдокия Афанасьевна, - приблизился, - хочу сказать...

- Не надо говорить. Ой, жданный-желанный. Не столь ждан­ный, сколь же-желанный, - подобострастно, гнусаво заговорила она. - Ой, замолчи, свети. Расплети ко-косаньку, урони в росаньку. Нету тех словечек еще... нету-ка, которыми усладить ду-душеньку можно. Захлебнись мной, да захлебни меня собой. - Хоть все что Дуня говорила, было нарочито, но ее слова военруку казались свежими и отзванивали в чувствах. Свиданцы спаялись в долгом небывалом поцелуе. «Вы восхитительная женщина Евдокия Афанасьевна», - чуть слышно выдохнул военрук. «Вы тоже восхитительный», - отпарировала она. - И Дуня не лукавила. Раздумывая о военруке, Дуня пришла к выводу, что он ей глянется.

В дом позднего гостя Дуня не позвала, а назначила свидание военруку в бане Азеи Стародубовой, но не раньше, чем через две недели. Ей впервые было очень хорошо, волнительно с мужчиной. Но перед колдуньей она свою радость стала показывать, как доса­ду. Долго возмущалась девица:

- Втрескался по уши в меня военрук! Не хотела я до твоей баньки, да помял, сволочь. Хоть и ничего и не было, а кричал, дивонько ты мое ненаглядное!.. Натура-то у них на скотский лад скроена, абы шерсткой моль не соблазнить, гладенькими остаться и лохматенькими. Туда и сюда, пакости... Плесни Елизаровна, - разохотилась Дуня, подставляя стакан. - Ты един человек с некривой душой. Плакать охота, а не буду. Вот скреплюсь и все. Не буду.

Азея была в расположении духа, но молчаливая, она смот­рела на Дуню насмешливыми глазами, стругала какой-то коре­шок, видать твердый, растирала его в ступке, добавляла байхового чая, то и дело нюхала коричнево-желтый порошок - окончательный продукт, отсыпала его в туес, и вновь изучающе смотрела на девицу.

- Те, которые только о себе думают, а базлают: "Мы за других людей костьми ляжем". - Нет у них костей. - Дуня застывшим взглядом смотрела в одну точку. - Хрящистые оне. Медузья слизь. Хрящи, да кишки, может быть. Верь, не верь Азея-птица, на всех я их трень-брень зуб имею, стальной из нержавейки. Тишка-то не любит меня, паразит. А я люблю его одного. Когда присушишь? - Дуня испугалась того, что она оправдывается. Боится, чтобы Тишкино место в сердце ее не занял бы женатик военрук Мурзин. Это предчувствие не на шутку встревожило ее.

- Вот исполним в ту субботу вечером то, чего задумали, и присушу я тебе Тишку.

Дуня плакала, сама, не зная отчего. Она верила во всемогущество Азеи. Новое волнующе-тревожное чувство восходило над ее искореженной душой. Не покидало ощущение присутствия в жизни военрука Мурзина. Ее охватило безотчетное чувство стыда. Дунино существо щекотала зависть к его жене. Тишка как-то сразу отодвинулся, но ей хотелось иметь и его, и она знала - Тихон будет ее. От этой уверенности, ее чувства как-то притушевались. От радости ей хотелось, и жить для кого-то, и сердиться на кого-нибудь. Выплакав "норму", Дуня трижды подряд резко вдохнула, и, спокойно и серьезно сказала:

- Да чего я тут перед тобой рассопливилась? Знаю, другая бы змею-сплетню выдавила, ты - нет, не будешь пустобрякать. Дак вот перед тобой Дунька на ладошке, рассматривай, осуж­дай. Пори чем хошь. Лучше без причитаний.

Дуня склоняется до сиденья стула лбом, потом распрям­ляется и решает:

- Зря я плету на людей. Зря птица, зря, здря, - она заду­мывается, - а как правильно "зря" или "здря"? Все шельма переэтовала...

Дуня яростно хватает бутылку, льет в кружку, хочет выпить, но что-то ее останавливает. Она решительно встает и Азея с удивлением видит, как Дуня пускает самогон араку в гераневый цветник.

- Пей и ты, природа!.. Буряты вон пальчиком разбрызгивают. Вся Бурят-Монголия по брызге и богу цельная бочка, каво бочка - систерна. Мы же с тобой на ровных. Навроде так полагается. А как на ровных? Вот захотела я в тебя бузануть аракой, и... ты пьешь без супротивства. А пошто? Вот тебя-то мне и жалко, хошь ты меня не жалеешь. Тебя, не себя жалко... Не себя.

Дуня взяла с гвоздя на стене ножницы. Азея встревожилась:

- Цветок не вздумай стричь.

Дуня будто и не слышала. Она раскрывает и закрывает ножницы, что-то изучает.

- Смотри мать-птица, ножницы на птицу похожи, Режут, едят, едят, едят, едят и режут,… жрут сволочи. Всем охота жрать.

Дуня медленно прикасается красивыми смуглыми пальчиками к бутылке. Из глаз снова корольками слезы, а сама будто улыбается. Льет в стакан гремучую жидкость.

- Да, жизнь-то коленцами... Вот какой коленкор...

Она замолкает на целую вечность, в которой Азея не хозяй­ка. Деву взяла обида: пришла жена секретаря сельсовета, накостыляла зря почем, за то, что она с ее мужиком вечером в сельсовете лясы поточила. Лясы - больше ничего.

Потом Дуня обессилено хохочет, резко вздыхает и, не замечая собеседницу колдунью, говорит с кем-то невидимым:

- Каво "на ровных" трень-брень... никаво... Я счас тока вы-выхваляюсь, куражусь. Но бузанула я тут в цветник... фи,… а ты меня из-под каждого кустика стережешь. Вертанешь хворью, али другим своим изволом, повертухой - и осталась от Дуньки лыва воробью по колено. Дак чо ж, блаженная я, с тобой стырить-то зачну?.. Зовешь меня - на! Подстрекаешь под... - на! Мужик-то тоже не виноватый. Ты жа на меня, его науськиваешь, - она посмотрела на Азею без всякого значения, - а никакой, ни Бог. Бога нет, Елизарьевна. Мне один, очень даже ученый "мытарь", который к Селезнихе на постой ставал лонись. Здря ты на лекцию не ходила тада. Он про всяких богов рассказывал. Мужики с ëм стырили, а он им так от... ой! едриттвоюсмаком. Умнай! У-умнай мужик. Мне поглянулся он, и я с ëм согласилась - нет Бога. Нинка Савина, да Сазониха тоже ему подэтовали - нету. Можно бы поверить ежли бы он один был, Бог, а то у каждого народа - свой, у тех вон...- свой; у тех - свой; татары своему молятся... - Дуня повернула го­лову в сторону иконы, поморгала. - А может, все жа есть. Дуня встала, потянулась, наклонилась к Азее:

- Вот как ты, Елизарьевна, скажешь, так и...

- Ох, и подхилима ты, Дунька.

- Ты не знашь, Елизарьевна, учителя запорами ма-маются? - ни с того ни с сего спросила Дуня и не стала ждать ответа. – Вон моя тетка говорила, когда на ликбезы ходить заставили, - ежли, гыт, ученые хворают, как и мы, неучи, дак на каку холеру нам грамота? Не всем ходить в учителях, медичках да в счетоводах, кому-то надо и пахать и коров доить. А я чо у коровы титьки не сосчитаю али рога? Да и с грамотой можно попасть в очень даже неловкое положение, не хуже, чем запузатеть в девках. Вон Агафья Жилина учудила. Ей учителка велела написать на доске "Ударники не спали", а она чо уморила: заместо "пэ" нарисовала "рэ", там это дело доле того утворить - палочку у "пэ" протяни вниз и выйдет - ударники до того изробились, что и в сортир заскокнуть позабыли.

Женщины обе дружно расхохотались. Азея чувствовала – ее клиентка своим весельем старается подавить в себе тревогу. Дуня, в самом деле, желала отвлечься от самосозерцания, она продолжала:

- А на лекции вот еще какое вранье слыхала. Будто была богиня Венера... не Вера, а Венера, жила где-то в Греции, кажись. Потом ее, видать, спихнули, как нашего Николашку. Дак эти все болезни от нее пошли, нехорошие. Вот ее счас нету, а болезни осталися. Говорят, баская холера была и му-мужиков вволю имела. И любовью людской командовала. И всем разрешала любить кого хошь... Зря, однако, ее спихнули... Но опеть эти болезни... Но провинилась - конь вон о четырех ногах да... - Дуня вдруг кого-то стала рьяно убеждать. - Бедные богатых победили, потому что их боле. Было бы богатых боле - они бедных всех под распыл, и жили бы все зажиточно. - Дуня помолчала. - А пузо-то кто-то взял и загвоздил - Она хлопает по животу с такой яростью, что птицы на дереве в углу издают тревожный вскрик,… как будто стеганули оглоблей по собачьей будке.

Придвинувшись к Азее, со стоном поцеловала колдунью прямо в губы. Та резко отстранила ее от себя. Встала:

- Дуня… «Дуня тонкопряха», это великий грех - убивать не родившегося человека. Ведь у него уже сердце бьется. Может быть, это твоя радость в старости. Живое существо. Родившихся кутят ты топила?... Жалко? А своего ребенка не жалко? Своего, понимаешь, своего!!!

Дуня вскочила, пьяно ударила ладонями по столу, что-то непонятное запричитала, схватилась за живот, сжалась и повалилась на пол: «Жалко? Жалко! Тогда вместе с ним… в омут. Пусть там и он меня пожалеет, если кобелям жалеть неохота…»

Азея из ковша катанула на пьяную гостью холодную воду. Та чуть не захлебнувшись, ртом хватанула воздуха и замолкла. Слезы катились из ее глаз. Она растянулась прямо на голом полу и, вскоре уснула. Азея отнеслась к этому равнодушно. Она вышла из избы по своим делам. Колдунья была уверена, что эта девка, со своим импульсивным характером, может решиться и на омут.

Когда Азея вошла в избу, застала гостью, грустно сидевшую за столом. Хозяка подсела к несчастной Дуне. Дружески толкнула ее плечом и потрепала за ухо.

- Вот следующего не высажу, - заявила девица, - повезу и ... и выношу и шлепну на твои ладошки. Вот так. Знала бы кто отец, и этого, может быть, не вытолкнула... А ведь мы бабы переступники закона. Мужиков-то вон на Халхин-Голе положили, а мы с легкой душой человеков на помойку... - Дуня молча налила в стакан синеватой жидкости, в которой плавали хлебные крошки, отхлебнула, выплюнула что-то, занюхав корочкой, положила кулаки на стол.

- Беснуешься, дак от каждого бесения и рожай, - с нотацией в голосе сказала Азея. - будешь богом оправдана. Из чрева сбрасывать грех. Уж лучше не допущай до этого.

– Но, ослобони, прошу. Вдругорядь не буду... Принесу парнишонка или девчонку, да и хрен с ней - пущай растет. Буду любить, беречь буду: это же твой от тебя отделенный кусочек... А оне ить сообразительны бывают. Вон у Зинки Мишка - это же уморенье над ëм, болони надорвешь - взрослый и все тут... У меня три выхода: ты, Дутиха, омут. Дутиха мне противна…

Дуня над чем-то хохочет, потом резко останавливается, будто испугалась чего.

- Развела я тут балясы с тобой, а ить отчим-от заявится седни. Дожидать будет. А я не сказала, чтоб не ждал. С мамушкой-то у них до положенья рук дошло. Третьево­дни приходит, плачет горькими. Когда плачет - жалко его, а душа, лечь с ём, не лежит, не поворачивается. Спит он на голбце, меня с кровати не теснит. - Дуня хрумкнула огурцом. - Ты чо, дева, сама солила? Скусу надобного нету. Чесно­ку мало. У меня вкусней, принесу тебе цельный туес, честно богово! - Она улыбнулась и в щеку нежно поцеловала Азею. - Разорюсь. Как гля тебя не разориться… Ой, ты корова! - как от мороза вздрагивает Дуня, - вымечко-то у тебя ведерно. Такими титьками цельный полк мужиков с позиции увести можно. Кучу ребятишек выхолить.

Дуня обеими руками, словно две пиалы приподняла над столом тугие груди Азеи.

- Чтоб тебя приподняло да шлепнуло! - Азея ударила по Дуниным рукам. Та схватила руку и поцеловала.

- Руки у тя золотые и голова масленая. А перстики-то, как у музыкантши, как у царицы. Такими перстиками по мужской музыке - тринь!.. - Послышался треск ее ногтей о зубы. - Как ты пожары тушила такими перстиками? Слышь-ко, что Михайло Репин врет, будто царица Катерина Втора с конем любовь имела. Врет?

- Да может, не врет. Худому делу пределов нет. Природа чудит. Она пробует всякие штуки.

Азея вдруг забеспокоилась от холодной неприятной мысли: а вправе ли она поступить так, как задумала? Если все раскроется, осудят ли ее люди? Простит ли Бог? Как отнесется к сему Федосей Панин? А может, с ним-то прежде всего и надо посоветоваться?

И она в тысячный раз задала себе вопрос: "Благое ли дело?" подразумевая положительный ответ. Она посмотрела на Дуню, как на возможную предтечу большой беды. В ее мыслях мелькнуло: "А думала ли та царица, что мгновенная страсть принесет ей многовечный позор? Наверно, не отстраняла такую возможность".

Собственно Азея в своем роде тоже сейчас царица... Захочет, и будет у той жен­щины ребенок. Не захочет она, Азея - не испытает Лида Панина счастья материнства.

Самой Азее этого не дано, но она пронзительно может представить, как ощущает женщина нестерпимую боль роженицы и как эта боль оттеняет глубину материнского счастья.

Она вдруг уличила себя, что завидует женщинам-матерям. И что при полной ее «атрофии к мужчинам», - как она совсем недавно думала, Дуня вызывает у нее какое-то странное волнующее чувство. А может быть, оттого, что против женского пола у Азеи не выработалось защитной реакции? К Дуне она испытывает неуловимо-тонкую привязанность. Может быть оттого, что когда-то попыталась вообразить, а чем же притягивает к себе мужиков Дуня Голованова. Своей открытостью; простотой и бесхитростностью: все это составляет ее обаяние. У Дуни в глазах нет злости, даже и тогда, когда она нестерпи­мо сердита. Тайна ее взгляда очаровывает любого. Ее, даже грубый юмор не вызывает протеста.

Помнит Азея случай. Стоя в лавке в очереди, она слышала, как три благообразные женщины поносили "распутную Дуньку". Особенно отличалась одна, в ее глазах так и кипело презрение. Но вот, красивая и возбужденная, вошла Дуня. Она поздоровалась не как все тихомолком, а громко приветливо, со всеми. Большинство ответили ей. Но та "с презрением в глазах", подслеповатая с влажными мешками под глазами, промолчала. От Дуни это не ускользнуло:

- Ты чо же это, тетка Марфа Поликарповна, не здоровасся? Богатой стала или обиделась?

Дуня знала, что о ней ходит новая сплетня. Старушка отвернулась и недовольно задвигала плечами, вытирая концами застиранного платка подглазные мешки.

- Ай-яй-яй, я ить не по-подумала, что обидисся на меня из-за какого-то деда Касатникова. Вить у тебя точно тако свое золот­це дома на пе-печке костки прогревает. А вить Касатников-то там на своей печке мне про тебя все уши прозвездел, дескать, Марфонька-то за мной вприскочку бегат.

Женщины зафыркали в концы платков, а Дуня серьезно вещала:

- Меня ить бабы-вдовушки сбаламутили, проверь, да проверь какого сорту дед Касатников, жених. Вот ты хошь обижайся на меня Поликарповна, хошь нет - самого последнего... не стоит порох жечь. У тебя свой орел сизокрылый.

- Заткнись, поганая!..

- А хошь, я бабам похвалю твоего старикашку? Ты, поди, и не знаешь, с кем он у тебя заогородьем-то потемну кряхтит?

В лавке поднялся откровенный хохот. А усилился он оттого, что, опираясь на батог, зашел щупленький старикашка с густы­ми белыми бровями, полностью закрывающими глаза.

- Христос-то дал! Вот он легок на помин, - обрадовалась Дуня - посмешить народ. Подошла и услужливо взяла под локоть.

- Деда, у меня к тебе есть антирес, бубновый. Хошь узнать какой? - громко кричала она на ухо глуховатому деду.

- Дак, а хочу, - прокашлявшись, сказал дед.

- Выходи сёдни но-ночью за свой огород. Можешь выдти-то?

- Дак, могу. А по чо?

- Насчет картошки, дров поджарить…. Что же, я тебе прилюдно скажу, по чо? Это намек. Слышал бы ты шепот, шепнула бы, по чо.

В это время старушка молча вылезла из очереди, подхватила старика и выволокла на свежий воздух.

Очередь разразилась гомерическим хохотом.

- Ну, вот уступила мне Поликарповна место в своей очереди. - Азею удивляла сила Дуниного обаяния, ее комического дара.


Сейчас Дуня высказала свои соображения насчет царицы, мол, на нее злые языки наговорили, что не может баба с конем: «Ну не может? Скажи, птица».

- Полно. Не блажи Дунька, опупела, что ли, с трех бокальчи­ков?

- Каких три?!

Дуня перебирает пальцы, потом поднимает растопыренными обе руки, поднимает и ноги:

- Вот с эстольких бы не опупела, едриттвоюсмаком, но... душенька-то, какая ни наесть болит. Сукровицей исходится. За что страдаю? Эх, бабы, не могут общий язык найти... На кой ляд мне нужен Гришка, тот, что на таратайке подъезжает к лавке. Вот здоровила, больше коня. Баба приревновала его ко мне. "Пялит, - говорит, - на эту толстоженюю глаза". А что их вилами ему выколоть? Пусть пялит: теплей ходить. Я же не баю, что мне ни тепло, ни холодно. - Дуня смешно морщит нос и чему-то улыбается. – Тепло - от тебя не скрываю, Елизарьевна, тепло мне от мужичьих взглядов. Иначе, зачем жить. Тетка моя Марея говорит: "Духа, помяни слово мое, пройдет с маленько время и о тебе, как о Гланьке Дивановой будут баять: « О Дуне Головановой хахали ахали, ухари ухали". - Вот люблю я пошто-то тетку, хошь и пропащий она человек, Ха-ха! Она обо мне то же и говорит: "Люблю Духу, хошь и пропащий человек она". Дуня протяжно со стоном вздохнула, помолчала.

- Вот китаёзы, говорят, на что чучмеки - ни в зуб ногой, а ба-бабу чтут, - оживилась Дуня, - на руках носят. Ране богатые ноги в колодки вставляли, чтоб не росли, как у тымэна. А мужик у них и стряпать и ляпать умеет. За китайца, что ли выйти взамуж? Есть гармонь, да нет гармонии. Кто же эдак говорил?.. А ещё: зима-то та да пальто не то.

- Отдохнуть захотела?

- Любят они, говорят, шаловливо... Отдохнуть? Да пусть бы только по-настоящему любил. А работа... Отказалась я, когда от работы? Ну? Душно чего-то. Давай отопрем дверь.

Дуня пихает ногой дверь, та раскрывается и закрывается вновь.

- Ну и хрен с тобой, не хочешь исть - ходи голодна. - Дуня садится на пол, сложив ноги калачиком.

- Может просквозит - осень. Захворать, что ли? Елизаровна, пошто тебя все боятся? Ну не боятся, дак боязливо уважают? А?

Не дождавши ответа встает, наливает в стакан самогон, макает безымянным пальцем и разбрыз­гивает на три стороны:

- Буряты делают так... Пошто? Вот у них свой бог, у нас свой. Это оне так бога своего улещают. А есть он бог-то? Вот ты мудрица, Елизаровна, есть он? Не криви душой.

- Утро бывает; растет цветок; в твоем брюхе живчик шевелит­ся, тоже растет; падает роса; подымается хлеб над полем, бухнет в квашонке. Хлеб выходит из земли, скрозь нас проходит обратно в землю. Кому-то это надобно?.. Бога я не видела, но... Дух есть. Я же отзаболь умею летать. Как получается, не знаю. Летаю. Не хитрю перед тобой, не лукавлю, упаси господи... Кто-то это первым понял и мне тайну передал через покойную Мать-птицу Трифелу. А бог какой-то, может быть, и есть. Богу ведь на ногу не наступишь, иголкой не уколешь. Он есть - его нет. Попросить вольно: выдаст, если веришь. Не веришь - вот...

Азея сложила выразительный кукиш, встала и отошла к печи.

- А к чему кукишка твоя?

- Помощь Бога в вере.

- Давай мотифон заведем, трень-брень. Прошлым разом ты мне напрочь отказала… освободить от завязи. Если и этот раз откажешься - ты колода колодой в своем принципе - то мне одна дорога - в омут. К Дутихе я боле не пойду.

Дуня выбирает пластинку, крутит ручку патефона и начинает неистово отплясывать. Она заголяет бесстыдно юбку и высоко подбрасывает ноги "как в кино", кружится, приседает, что парень, топотит по полу, хлопает в ладоши. Делает еще какие-то своеобразные коленца - не понять что за танец. Но она выража­ет им безысходную решимость и веру, что осилит, пройдет сквозь ад боли и душевных обрывов. Кончается пластинка, патефон шипит, удивлен­но покачивая мембраной. Дуня этого не замечает. Азея куда-то вышла. Потом Дуня, не прекращая ритмических подергиваний, вынимает из рукава душегрейки тряпицу - распоротый американ­ский мешок, расстилает на топчан, скидывает с себя юбку:

- Я готовая Елизаровна, - с вздохом говорит она вошедшей Азее, - давай вытаскивай из меня человека, - Дуня закатывает забористый мат и, покоряясь судьбе, ложится поверх плотного мешка. Азея подает ей чашку с зеленовато-бусой бурдой.

- Пить? - Дуня приподнимется и принимает чашку, делает глоток. - Муторно.

- Пей, пей все.

Дуня морщится, но допивает. Потом чувствует, как гудит в голове, будто "струны" на телеграфных столбах во время бури. Тело становится невесомым, какая-то сила подхватывает ее и уносит в желтую страну, где нет опоры, где нет ни верха, ни низа, ни прошлого, ни будущего. Она словно покидает свое тело, растворяется, как туман средь чистого неба…

Просыпается Дуня на третий день. Ломота в костях. Гуд в голове, распирает переносицу, пошаливает поясница. Дуне ка­жется, что она вздремнула несколько мгновений. Одна. Она встает, ищет мешковину, а мешковины под ней нет. Одевается и опустошенная идет домой. Порожняя. Порочная…

Вторжение в чужую душу, в чужое тело, разум, в жизнь посто­роннего человека Азея считала высшей несправедливостью. Но это вторжение идет постоянно и всюду. И как бы человек ни вкручи­вался-ввинчивался в эти понятия - он не может остро ощутить их бесчеловечность, пока сам на себе не испытает. Иногда сам человек просит вторжения в виде помощи. Азея много раз проигрывала возможную жизнь четы Паниных. И приходила к выводу - без детей их жизнь равносильна существования без счастья. И только одна она, потомственная баяльница может их осчастливить. Азея умеет пользоваться заветом-советом от матери-птицы Козули. Лида рожать может, но она не поднимется над собой - отдаться другому мужчине. Федос - пустосем. Ему никогда не иметь детей.

И колдунья решилась на испытку. Но так, чтобы ни единая душа не узнала никогда.

…Отгоревали светлыми слезами летние возвраты. Дыхнул морозец, и повисли удивленно слезы с наличников окон, с козырьков крыш. И ослабленные лучики солнца раскалывались о сосульки и не пытались нарушить законы глубокой осени, почти зимы.

Дуня долго не могла насмелиться назначить военруку встречу. Пожаловалась Азее: "Доспелось чо-то нехорошее по-женски". Работала она приемщицей на маслозаводе, иногда помогала сепарировать молоко. Однажды во время сепарации напарница ушла покормить грудью ребенка. Когда Дуня была одна, вошел Сергей.

- Что случилось, Евдокия, почему вы не хотите встретиться со мной?

- Хворала.

- А теперь?

- Идите, Сергей Александрыч, если вас увидят - все пропало. Жене донесут.

- Я приду. Сегодня.

- Сёдни не надо бы. Завтра суббота, вот вечером приходите к Азеиной бане из-под леска – никто не увидит. Там на отшибе.

Азея же ей сказала:

- Сегодня не надо. Жди тогда до следующей субботы.

Дуня встретила Мурзина у ворот бани и увлекла в лесок.

- Седни в бане собачий холод. Походим нипочем. А в ту субботу честно богово…

Они шли в глубь леса. Стояла тишина, заметно меркло небо. Было оглушающее безлюдье. Где-то далеко послышался порыв ветра. От реки пахнуло осенней свежестью. И тоской. Мурзин немного разочарованный и чем-то встревоженный чувствовал неловкость. Дуня остановилась, повернулась к нему лицом и прижалась спиной к толстому стволу березы. Сергей приблизился, наклонился, ища ее губы.

- Ну что вы, не надо.

- Зовите меня на «ты».

- Нет. Вы лучше зовите меня на «ты». – Дуня вздрогнула.

Мурзин расстегнул свое пальто, накрыл ее. Его руки остались на ее плечах. Несколько минут они стояли не шевелясь. Мурзин стал вновь домогаться поцелуя. Дуня ловко изворачивалась.

- Что случилось, Евдокия?

- Ничо. Мне просто стыдно. Вы женатый… Дети…

- Не мы первые…

- Пойдемте, поздно.

Мурзин руками скользнул вниз. Дуня отстранилась.

- Загорелось? Не ве-верите мне? Так и не надо.

Она пошла прочь.

- Дуня, - он впервые так назвал ее, - Я верю, но поверьте, я без вас уже жизни не мыслю.

- А я такая же, как в-ваша жена, не лучше и не хуже. Добьетесь чо надо и манатоны под мышку. Все вы та-та-такие.

- Дуня! Я честно не помышлял о другой женщине, но вы…

- Ой! Не надо слов трень-брень. Если бы тогда дома я да-дала вам волю. Дак и теперь бы не встретились.

Они вышли на опушку к объездной дороге. Недалеко от места их первой встречи.

Военрук молчал. Шел и спотыкался о кочки. Дуня остановилась, подошла к нему. Провела ладонью по его лицу.

- Ладно. Дай я тебя поцелую, дурачок. А теперь чеши, да не забудь: в субботу на том же месте. Ладно? – Она ласково улыбнулась.

- Хорошо. – Ответил военрук и быстро зашагал к дороге, ведущей к мосту.

Федосей и Лида приехали в кошевке, наполненной свежим сеном. Солнце было высоко, суббота выдалась погодистая. Азея радушно встретила гостей, угостила их рыбным пирогом, похвалившись, что рыбу наловил ее сынок Егор. Гости настояли подождать, пока мальчик напоит их коня. Егор решил угодить гостевому коню и напоить его не речной, а ключевой водой. Ему нравилась верховая езда, он шепнул Азее:

- Мама, попроси у дяди Федосея, хочу на их коне прокатиться.

Азея стала уговаривать Егора, не просить коня: с дороги он устал. Федосей понял о чем просит мальчик:

- Можешь прокатиться на нашем Беркуте, только сильно не гони. Он сам тебя хлынцой повезет. Беркут любит лес.

На закате солнца, как было уговорено, Мурзин с подлеска пробирался в баню Стародубовой. Задержался он по причине того, что увидел едущего на лошади мальчика Егора. Дуня уже около часу ждала его. Ей почему-то стало неописуемо стыдно. Она трепетала, как невеста. Все внутренности словно завязались в крепкие узлы.

В окошечко выходящее в огород она видела, как Азея вышла за чем-то, посмотрела на баню, гребнула рукой от себя воздух. Наверно, увидела Дунину физиономию.

Залаяла в огороде собака, привязанная рыскалом на цепь к будке.

Мурзин остановился. Идти или не идти? Он никогда в жизни не изменял жене. Но Дуня его влекла. Он вспомнил свидание у амбара, и в лесу. Дунин голос. Волны идущие от ее горячего тела. Почему именно в этой бане они должны встретиться? Она позаботилась, чтоб никто не видел его близ ее дома. Он шагнул в приоткрытую дверь, в объятья полутьмы.«Погоди. Дай попривыкнуть», - шептала Дуня…

В то же время Азея, услышав лай собаки, вышла в сени и через угловую щель наблюдала за баней. А как только дверь приоткрылась, верх двери был виден через проруб. Она вошла в комнату.

- Федосей, поди, в ту часть, а мы с Лидой займемся своим делом. Она велела Лиде лечь на гору подушек так, что голова оказалась ниже туловища. Намочила тряпку и приложила ей компресс на низ живота, покрыла этот компресс легкой мерлушкой и, сказав: «Лежи так» - вышла на улицу. Прикрыла ставни окон выходящих в огород.

И долго напряженно ждала.

Но вот дверь у бани приоткрылась, из-за загородки показалась Дуня. Лицо ее горело, даже чувствовалось впотьмах. В руках держала сверток из белой тряпки. Не глядя на Азею, подала ей. Азея показала ей на огород. Азея, войдя в избу, сбросила с колен Лиды одеяло, убрала мерлушку и компресс, скомандовала.

- Потужься, дева. Шибче. А теперь расслабься. Вот так. Это хорошая мазь – она вылечит тебя.

Азея набросила на себя курму. Подошла, наклонилась к Лиде.

- Я коровку подою, а ты шумни мужика-то. Пущай он тебя полюбит, да лежи-то все этак же. Дверь-то закрючьте. А как отлюбит, пущай торнет дверью.

Ужинали они молча. Все трое старались избегать встречи взглядами. Егор, попрощавшись с гостями, долго находился возле коня, кормил его сеном из своего сенника.

В полночь супруги уехали.

А через полтора месяца радостный Федосей привез весть – есть!


Уход трифелы

- Азеюшка, нарушай-ка хлебца. Вообще хлеб надо не рушать, а ломать. Недаром говорят, ломоть - ломоток и есть частушка булки. Рушать, или резать – это насилие над хлебом. А когда ты отламываешь кусок – хлебу не больно. Разлом получается в самом удобном месте и крошек меньше. Сядем мы за нашу последнюю трапезу. А пока неси карты; сыграем-ка мы с тобой в «Акульку». Похлебка аккурат и дозреет.

- Матушка Трифела-птица, а пошто только в Акульку? Можно в «Пьяницу», в «Курицу», в «Ураган», в «Шестьдесят шесть». Я люблю в «Кис-Кис».

- Сыграем в «Акулину»: последний раз играла со мной, когда уходила, мать-птица Жигала.

Азея, вынув карты из футляра, стала делить их, раздавая по одной между Трифелой и собой.

- Ты, Азея, живи, пока нужна людям, радуйся, если кому-то поможешь, а когда твоя польза иссякнет и ты поймешь, что ты не в силах помочь страдальцам – уходи. Уходи без сожаленья. Быть кому-то обузой позорно. - Когда Азея разделила колоду, каждой досталась половина, игрицы сбросили попарно все одинаковые карты. Трифела спросила: « Все сбросила пары?.. Ну, вот осталось у нас поровну. Тяни ты у меня первая…. сбрасывай и своего валета».

За этой детской карточной игрой Трифела продолжала свой главный наказ, повторяя уже сказанное до этого дня: «Были, да и сейчас есть народы, которые с радостью покидают эту бренную жизнь, уходят в иную, светлую, легкую. Здесь пожили, пора – туда. Когда человек, содеяв все, что ему положено, становится бессильным помочь своим, он просит вырыть ему могилу, садится в нее, его живого зарывают. Никто не знает, чего он чувствует. Ведь он никогда никому не поведает. Умирает, надо полагать, от разрыва сердца. – Колдунья задумалась и как бы улетела куда-то в мечтах.

- Матушка птица Трифела, а другой свет, правда, есть? Ты научила меня умирать. Но когда я оживаю, то не помню, что со мной было, где я была. А вот когда летаю – все помню.

- Когда ты умираешь, твоя душа еще в твоем теле. Девять дён ей надо, чтоб она отлетела. Живи долго, но не доживай, моя сахараночка, до того, когда ты станешь обузой кому-то. Уходи. Уходи подальше в безлюдье. С собой ничего не бери; там тебе ничто не нужно. Засни среди трав, деревьев, среди зверья и птах, среди гнуса, и пусть твое тело станет пищей для зверей и птиц, оне тебе благодарны будут, - остальное - земле. Тогда душе легче отлететь, быстрее избавиться от тела. Уйди подальше в лес или степь, усни, умри, но больше не оживай. Ты станешь частью природы. Звери, птицы похоронят тебя по всей нашей державе. Кому надо знать, где твое последнее место? Кому охота будет поплакать по тебе? За нами за всеми не было потомства, нет и могил. Кому охота будет – пусть плачут, глядя в небо, а не в землю. Трудно найти преемницу, а ты постарайся. Лучше сиротке передай. Мне не понятно, почему твое имя было последним - Азея. Жингала-птица сказала, что в завете это последнее имя, которое досталось тебе. Не состоись тебя - этим именем другая была бы освящена.

- А почто надо, чтобы наших могил не было?

- А где у Чингисхана могила? Никто не знает. Если ее найдут, наступит конец света. Тот, кто найдет ее - будет править всем миром.

- В схороне я читала, что Чингисхан не был монголом.

- Какая жаба тебе может сказать, что она видела рыжего монгола или бурята? Рыжие татаре караимы в Крыму были, дак их Сталин попер оттуда сухим-немазанным. Ты еще не докопалась, что Чингисхан был тюрок.

- У Алана Топчи в «Золотом сказании» я не поняла, кто он - Чингисхан.

- Это красивая сказка, выстряпанная правдиво. Сказка это. Сказка, матушка моя. И «Гэсэр» сказка. А в каждой сказке, как сказал Александра, есть намек. Если ты с умом - вот и кумекай. На земле нашей Даурской, из века в век менялись племена.

- А куда уходили?

- Да никуда. В землю нашу. Роднились с другими племенами. И брала - чья сильней. Вот Амур от нас рукой подать: «Шилка и Аргунь начинается Амур». По берегам Амура жили рузгены. Они-то и образовали династию Цзинь. Дзинь - золото. Вот тебе и золотая страна - поднебесная. Кто знает, как еще когда-то назовут нашу Даурию.

- Бравое слово «Даурия».

- Даурия есть, а дауров нет. Заглядывай чаще в схорон, но не вздумай что-либо выносить оттуда. Это не только твое и мое. А и всех предтечей наших. Это богатство дороже золота. Оно скудно, и многое еще нам непонятно. Грядет потомок, которому все будет проще пареной репы.

Трифела глубоко вдохнула, потянулась, провела руками по волосам, и расширив обе пятерни, развела их в стороны, словно крылья.

Азея залюбовалась руками Трифелы. Отчего они так молоды, без морщинок - белые, чистые. Трифела очень просто вещала:

- Если человек живет только для того, чтобы его помнили - ему надо честно осознать, что он человек неполноценный, корыстный, сластолюб и самолюб. А, прежде всего ему надо знать, и точно знать, кому в небытии лучше тому, кого помнят или тому, кого забыли. Приятное забывается быстрее. Полезное дело остается. Так ли важно помнить добродея, принесшего эту пользу? Ведь он делает это без корысти, как индийские гуру. Карма тебе дана от Бога. Давай еще сотворим «Акульку». - Трифела быстро раздала колоду.

- Кто обратится к тебе за помощью, скажи ему: «У тебя горе» – это будет первая правда, а правда действует на веру, - говорила Трифела. - Всегда начинай баяльства с описания того, что сомнению не подлежит. Иногда надо начинать с укора, но надо быть уверенной, что твой проситель в душе согласится с тобой.

За обедом, Трифела была возбуждена, в торжественном настроении, а Азея – подавлена, грустная, тоска сжимала ее грудь. Она знала, что отговаривать тетку бесполезно: так угодно Богу.

- Ты страдаешь вопросом, Азея, лови фартовый случай. Он последний. Но мое главное завещание - найти целебную амфору, тибетский горшок - остается тебе. Знай, я точно выяснила, что он где-то на наших приисках. Обязательно добудь его. Это важная цель всего нашего рода.

- Матушка Трифела, давеча навернулся мне вопрос, почему так много в схороне писанины про Тэмучжина? И как его святое имя, первоначальное - Темучин, Тэмуджин, Темучжин? Про родительницу его ты говорила и многие - Оэлун, а кто-то обозвал ее Улун-Эке. Сказано в сказании, что он родился близ нынешнего райцентра Часучей в Ононском районе.

- У-у-у, хватила! Часучею тогда в помине не было. На берегу Онона было такое красивое место-урочище Делюн-Болдок. Там он и появился радостно с любовию, от любви. Эко место и в наши дни так называется, верно, старики указуют малость подале от Часучею. А тот камень, что называют «Чашей Чингисхана» - я его не видела. И назвали так его читинские писатели, ловко, дак сам Георгий Граубин, а может, кто другой. Тогда туда ездили писатели всего Союзу. Праздник так называли «Забайкальская осень». Тут такой ферт получается: сам Темучин, нареченный потом на большом курултае Чингисханом из рода-племени тайчжиудов. А когда там-там отравили его отца, тайчжиуды стали его злейшими врагами. Колодкой-то на шею они наградили Темучина. И воевал он своих бывших сородичей, неподалеку отсель у речушки Бальджуны, что вливается в Ингоду, которая шибко глянулась Жигале. Ты про ужасы той бойни знаешь. Чингисхан велел срубить деревья, и всех бывших его родичей сварили, в больших восьмидесяти котлах.

- И съели?!!

- Бог с тобой, дева, окстись. - Трифела перекрестившись, надолго замолчала, разглядывая картинки карт.

- А пошто о Чингисхане писанины много… - так он предок одной нашей баяльницы. Родилась она от его заложницы. Приняла обет безбрачия. Летава - славное имя ее. Чингисхан, надо полагать, и не ведал о ее существовании. Она первая добыла зелье ведьм и вывела первую домашную летучую птицу.

Небольшая авторская реплика. Трифела ошиблась. Заложницей Чингисхана была тетка Летавы, то есть сестра ее матери.

- Чингисхан считал свой век жестоким, а своим потомкам в Ясах завещал милосердный век, смиренный. Не применять жестокости ни к одному живому существу. - Заключила Трифела.

По окончании трапезы, она вышла в сени, попросила Азею полить ее из ведра холодной водой.

Вытираться она не стала. После вчерашней бани тело ее было чисто, и выглядела Трифела вовсе не старухой. Войдя в избу, Трифела обнаженной села на скамью. Попросила Азею:

- Скинь с себя лóпоть, присядем на дорожку.

Две колдуньи, приходящая и уходящая, долго сидели молча, лица их были бесстрастные, но одухотворенные: совершалось великое таинство. Потом Трифела встала. Наказ был прост:

- Не смотри, куда я пошла. Катька скажет, когда тебе надо продолжать жить. Я не умерла – ушла. Без возврата.

- Катька! – Трифела вытянула левую руку, сорочонок сел на нее. Уходящая поцеловала приходящую в лоб, вышла молча. Оставив дверь незакрытой. Ворвался осенний ветер. Цветы и крона на дереве пришли в движение. Было слышно хлопанье крыльев деревянной птицы. Азею почему-то тиранил вопрос, который она не успела задать Трифеле. Отчего ее предтеча сказала: «Мы тангуты»? Азея теперь знала, она вычитала в свитке, что это такое. Ведь тангуты, другое название минья - в десятом веке образовали государство Си-Ся в Каракото, которое было разорено в эпоху Чингисхана. А Трифела Чингисхана боготворила. И унесла благие чувства к нему с собой в Вечность.

В памяти Азеи возникла новость, которую она слыхала по радио. Археологи раскопали дворец на берегу речки Барон-Кондуй притоке Урулюнгуя, в Борзинском районе, при Чингисхане это место называли Борджо.

Через четверть часа сорочонок влетел в избу через дверь и сел на дерево, где его место. Азея встала, закрыла дверь, оделась и принялась за свое дело. Завтра ей предстояло летать.

Предстояло жить. Жить и вспоминать.

Монгольскую пословицу: «Чтобы строить высоко, надо рыть глубоко» Азея переладила: «Чтобы летать высоко, надо знать глубоко».


Поезд ушел по тайну

Скажи мне, жизнь, чья молодость бурлила,
Сгорала, ненавидя и любя?
Кто спит в прибитых ливнями могилах,
Чьим голосом ты славила себя?
Константин Седых

Туман… Перрон мерно гудел, вздыхал. Кроме вокзала на свете ничего не существовало. Обычно Маньчжурский состав был на станции за тридцать минут до отхода, а сегодня опаздывал. Пассажиры с заспанными физиономиями уже толпились на платформе. Одни налегке, другие одеты в осеннее. Их то и дело тянуло на юмор. Шутили не остро, но смеялись с пол-оборота.

Соня и Андрей стояли возле белой бетонной вазы-цветочницы, покрытой куржаком, с обессилено свешанными листьями анютиных глазок, украшенных свежим искусственным нарядом серебристого инея. Соня смотрела на бывшие фиалки и сравнивала их с увядающей женщиной, которая еще хочет нравиться мужчинам, прихорашивается, блистает побрякушками, часто дешевенькими. Иные притом, наверно, испытывают неловкость, но безропотно несут тяжкую дань традиции, идущей от полудиких времен.

Нечто подобное чувствовала и Соня после вчерашней премьеры. Друзья и коллеги хвалили ее, одаряли улыбками, целовали. Режиссер отнесся весьма благосклонно, а его глаза тревожили ее. Сама она была не удовлетворена игрой. Вот и сейчас Андрей сделал комплимент, что-то не договорил, замолчал. Все либо лицемерят, либо не знают ее возможностей. Не верят. От морозца Соня зябко вздрогнула и, боясь, что стужа щипнет за ухо, вобрала голову в поднятый воротник осеннего полосатого пальто, руки прижала к груди. Андрей приблизился, обнял ее сбоку. Соня мягко прижалась к нему:

- Завидую тебе, Андрюша. Люблю дорогу, вокзал, суету. Наверно, за то, что здесь, как и в театре, волнуются, радуются, плачут, - она искоса посмотрела на Венцова, - целуются. Я иногда от нечего делать захожу сюда по пути домой, и все мне кажется: вот-вот кто-то приедет, - на ее лице отразилась тоска ожидания.

Венцов исподволь ищет в Соне ту, прежнюю девчонку, но чем больше всматривается, тем больше отмечает, что она от него отдаляется. Но, отдаляясь, не уменьшается, а увеличивается. Соня говорит, а из полных губ, чуть подернувшихся синевой, идет пар и тут же исчезает, соединяется с туманом. Глаза у нее сонно-хмельные, веки припухшие. Наверно, еще хочет понежиться в постели. «Почему она вновь ищет с ним общения?» Она не любит его – Венцов это знает. Спросить не решается. Чует – у Сони на душе какой-то груз. Подвижная зыбкая грань, обычно объединяющая людей – между ними неотвратимо увеличивается, расталкивает их в разные стороны.

- И ты все же надеешься встретиться с ее пациентами и жертвами? – вдруг спросила Соня.

- Надеюсь, - улыбнулся он. На ум навернулась цифра 47 (лет).

- Колдуны и шаманы, как и талантливые артисты, все с закидоном, - Соня блеснула театральным, коридорным арго, - они шуты, лицедеи: разыгрывают комедию, а легковеры готовы встать перед ними на колени. А театр, собственно, вырос из шаманских действ, камланий, обрядов.

- Меня интересует одно, - будто не слыша, перебил Соню Андрей, - авантюристка или нет моя подследственная. Незаконное врачевание - налицо. Значит преступное. Уже это одно тянет на статью…. Только «одного этого» недостаточно.

- Ты, Андрюша, просто палач.

- Сонечка, тебе не известно, сколько загублено жизней знахарями, травознаями, колдунами, не имеющими даже начального образования. Ты бы села в самолет, зная, что пилот любитель и первый раз дорвался до штурвала? Наше несчастье - непрофессионализм во всем, ни в управлении, ни в делах…

- Ты меня просто поражаешь. Сколько людей погибло из-за державных амбиций! И мы считаем это в порядке вещей. Ты-то знаешь, что не в каждом селе есть медичка. А если и есть, думаешь, она всегда способна помочь? Таблетки, капли, порошки, микстуры в ее сундучке, но сама не уверена, когда чего, от чего.

- Грамотных мало - но малограмотные-то действуют законно.

- А ты что, Цербер закона?

- Я не железный законник, но я служу закону. А без души служат только солдафоны…

Венцов не закончил свою мысль – его в спину пихнул молодой высокий парень. Не думая извиниться, парень тут же, к железной решетке поставил два тяжелых дюралевых чемодана и беспардонно:

- Вы не уходите? - обратился к нашей паре и, не дожидаясь ответа, - последите, пожалуйста, - сказал, и уже на ходу закричал, - Эля! Вон за тумбой.

Подошла Эля с красной матерчатой сумкой, из-под молнии которой торчала блестящая ручка, очевидно, сковороды. В руках была гитара без чехла с яркой алой лентой и таким же матерчатым цветком на грифе. Эля пыталась примерить гитару к чемодану, к решетке, но не поставила, а, обернувшись к Венцову, сказала:

- Здравствуйте. Подержите, пожалуйста, инструмент, - она подарила большеротую, заученную улыбку Венцову, полосонула взглядом по Соне и, широко отбрасывая ноги, убежала.

Мужчина и плюнул в раскрытую пасть железного пингвина.

- Не понимаю, кто придумал это произведение искусства. Надо скульптуру того ваятеля поставить посреди города с раскрытым ртом и бросать в него мусор.

- А мне кажется хорошо, лучше, чем бетонные чушки стоят. - Улыбнулся Венцов. - На пингвина веселей смотреть.

- Победоносно смотреть, на кого плюешь, а он не в силах ответить тем же.

Чем-то сильно озабоченный мужчина отошел к стене, закурил, и стал нервно расхаживать по перрону. Венцову показалось его лицо знакомым. Вспомнил: это бывший председатель райисполкома. Которого «раскатали» в областной газете, за «кумовство», за «блат». Спустя некоторое время появилась шумная ватага людей, большинство красноухих в шляпах. Взглянув на, идущего впереди с контрабасом за плечами брюнета с усиками, Венцов заключил: «Артисты». Перрон медленно заполнялся пассажирами.

Артисты все в один голос возбужденно отчитывали кого-то за опоздание. Минуты через две галдеж стал образовываться в разговор. Седой, мужчина, по-видимому, их начальник, сдвинув брови и не выпуская изо рта мундштука с потухшей сигаретой, отчитывал длинного сутуловатого парня:

- В следующий раз – пешком. Сучок (так артисты называют кларнет) под мышку – и по шпалам. Сказали: в семь – кончай щупать, приди без пятнадцати. Не можешь – предупреди.

Седого дружно поддержали.

- Я вон, откуда ехала, - кричала большеротая. Она вдруг спохватилась, подошла к Венцову, на полпути приготовив улыбку, взяла гитару, - спасибо! – и, перемахнула улыбчивым взглядом через Сонину голову отошла доругиваться.

- Весело будет, - иронично сказала Соня, - местная филармония. Лабухи-пузочесы.

Она старалась запомнить улыбку Эли – пригодится для комической роли. Большие редкие зубы вонзались в нижнюю губу, при этом обнажались десны, увеличивалась нижняя челюсть, и лицо девушки принимало детски забиячий вид, похожий на дразнилку.

На гудок приближающегося паровоза все оживились, и лавиной хлынули на посадку. Андрей протянул Соне руку, но она обняла его и крепко поцеловала в губы. Девушка, не оглядываясь, быстро пошла на выход. Венцов стоял и напрасно ждал, что она обернется. Обогнув Соню, навстречу Венцову шла женщина с кошкой, голова которой торчала из-под полы бежевого старинного пальто. Женщина застенчиво улыбнулась. Следователь, гадая, где же он ее видел, пошел следом за ней. Чуть было ни сел в чужой вагон.

«Веселье» началось с ходу. Артисты, муж и жена, дома оставили какую-то сумку и потрясали вагон, выясняя, кто из них больше виноват. Утихомирил их все тот же седой «полководец». Артисты заняли три первых купе, туго забив своей поклажей верхние полки. Вещи стояли и в проходах. У Андрея плацкарта оказалась нижней, боковой, через купе от артистов. Он стал просматривать газеты «Правду», «Известия», «Забайкальский рабочий», загодя купленные в киоске в здании вокзала.

Напротив угнездились две девушки. Вскоре к ним подсел худощавый голубоглазый артист в потертых джинсах, в застиранной нейлоновой рубахе и кожаной куртке.

Одна из девушек, - юбка в облипочку, волоокая, с непомерно пухлыми губами, уже одарила Венцова двумя обещающими улыбками. Улыбнулась и артисту, но посмотрела на Венцова: как он это расценит? Он пожал плечами – она кивнула головой. Артист, будто собачьим нюхом, сразу напал на след:

- Девочки, куда едем?

- Далеко, отсюда не видать. А вы? – спросила волоокая, расцветая в улыбке, облизнув на губах особо стойкую помаду.

- А я еще подальше. Ой, ой! – закрыл лицо претендент на приятное знакомство, - спрячьте вашу улыбку – сгорю. А глаза!.. Где вы взяли? Не могли бы вы их одолжить мне на пару часиков сходить до фотографии, сфотаться на память?

Вздрагивает вагон от нескромного девичьего смеха.

- А вы, - обратился он к другой буровато-желтой от глаз, волос до одеяния, некрасивой попутчице, - где взяли такие сережки?

Девушка удивленно бросила вниз уголки тонких губ: сережек она не носила. Длинный в джинсах протянул руку к ее уху и достал металлический рубль.

- Ой! Ха-ха! – удивилась желтая, сморщив припудренный нос.

- Ладно, - сказал длинный, - пусть будет на месте…

Девушка хватается за ухо, но монеты там нет.

- В рукаве, - уверенно заявила волоокая, - я это знаю.

Фокусник позволил обшарить рукава. Рубля не нашли. В вагоне воцарилась относительная тишина. За окнами с левой стороны мелькали деревья на склоне горы, справа плавно текла река.

- Удивите еще чем-нибудь провинциалок, - попросила желтая некрасивая и подарила попутчику замечательную улыбку.

- Прежде всего, позвольте представиться: иллюзионист-гастрион Никита Голованов. – Он смешно склонил голову набок. В его жесте было что-то от самоиронии.

- Лена, - первой протянула руку некрасивая. Ее кисть мягко легла в длиннопалую нервную длань. В тон его иронии отпарировала, - сельский интеллигент. А что такое гастрион?

- Римляне так называли артистов. У нас это означает «гастролер».

- Анюта, - гнусаво кокетливо произнесла пухлогубая вкось завязавшейся игре разговора.

- Анюта!!? – воскликнул фокусник, - Как в сказке: анютины глазки. Как вам не стыдно иметь такие очаровательные мозоли?

- Какие мозоли? – капризным тоном спросила красавица.

- Какой специалист мозолил вам ваши уста?

Девушка будто не почувствовала цинизма, растянула лицо в улыбке, по возможности шире. А потом, мгновенно сбросив улыбку, явно разгораясь жаждой комплиментов, с обидой в голосе сказала:

- Не люблю я свои губы.

Беседа обещала быть скучной. Но фокусник инертным не был и повел ее иначе. Он показал два фокуса, немало удивив Венцова. Девушек – менее. Ему написали: «Взять со стола журнал «Крокодил» и положить его под пеструю сумку на верхней полке».

Девушка в желтом держала его за пульс левой рукой, он быстро выполнил, не зная, что написано в записке. Журналов на столе было три, сумок – четыре, но взял он именно «Крокодил» и сунул под пеструю сумку, что соответствовало заданию.

И второе: каждая из девушек, не показывая никому, написала на маленьких листочках по одному слову, свернули бумажки трубочкой и подарили ему. Он, не разворачивая трубочек, держа их все время на виду в руке, сосредоточился. Стал, как во сне произносить буквы: «а – н – т – и – л… антилопа, верно?»

- Верно, - подпрыгнула красавица.

Вторым словом оказалось «корпорация». Фокусник бросил трубочки на сидение.

- Можно посмотреть? – спросил его Венцов, подсаживаясь.

Тот, усмехнувшись, пожал плечами и взглядом показал на трубочки, дескать, что за недоверие…

Через пять минут Никита и Андрей беседовали:

- Вот вы фокусник, интересующийся психологическими опытами, скажете ли вы с полной уверенностью, - паузой Венцов заострил вопрос, - может ли человек видеть и ощущать то, чего на самом деле нет?

- А экстрасенсы, - утверждая, заявил Никита.

- Мне кажется, вы не совсем в том уверены, а защищаете потому, что вы преданный своему искусству идальго. - Венцов зажал зубами губы, а, помолчав, согласился, - ну да, вам, чудодеям, нужно убедить любого, иначе будет оставаться все меньше поклонников.

На это Никита не стал возражать. Он, ловко крутя между длинными быстрыми, проворными пальцами старинную металлическую монету, начал издалека:

- В то время, когда этот вопрос для меня был жгучим, я надеялся найти человека, свидетеля колдовства, - он откинулся назад, положил ногу на ногу и, посмотрев на девушек, спокойно продолжал, - но у кого бы я ни спрашивал, все смотрели на меня, как на человека «с приветом», некоторые откровенно смеялись.

- Так и не встретили никого? – спросила некрасивая, но теперь казавшаяся Венцову миловидной, девушка.

Не подтверждая и не отвергая, Голованов заговорил вновь:

- Приходилось встречаться и со знахарями, и травознаями, но, как правило, они и сами почти не верят в то, что делают. Верней, уверяют, что они по-настоящему влияют, а их коллеги, занимаются мухлевкой, играя на доверии простаков. Каждый - одеяло на себя.

Поезд остановился. Никита пригласил всех прогуляться по перрону, девушки отказались. За длинным столом вокзального рынка шла шумная торговля. Никита с Андреем подошли к бабке, в перчатках митенках торговала малосольными огурцами:

- Мамочка, огурчиков на рупь – досыта, - Никита подал металлический рубль.

Старушка удивленно заморгала сальными глазами, потянула красные обнаженные пальцы - ладонь покупателя была пуста.

- Чегой-то ты? Иде твой рупь? Нет его, нет, кажу. Уходитя, для вас немае огирков, - не понятно, на каком диалекте, тараторила она и, обняв ведро, подвинула к себе.

Парни этим озорством развеселились. Издали Венцов оглянулся. Старушка так и стояла в обнимку со своим добром. Глазами лупала в их сторону, из ее рта обильно валил пар.

- Ха-ха! - ваша «коллежанка», - рассмеялся Венцов, - рубли на грядках выращивает. Здесь цены еще туда-сюда, а вот в городе на базаре дерут…

- Не дай бог эти рублишки на грядках выращивать. Не пробовали? О-о-о! Рассаду в баночки да в ящички посадить. В избе холить, потом в парники, да на грядки высаживать. А картошку надо посадить, придет время, - прополоть. Потом огребать, затем выкопать, просушить, ссыпать, куда надо. Столько канители, что… городской человек плюет на все и говорит: «Лучше втридорога на базаре куплю». У моей матери все свое. Помидоры, огурцы, редиска, редька, горох, капуста. Но… скажу я, лучше со всем этим дело иметь за столом. Кстати, огурцы солит отменно. Вы же едете на мою родину, мы там через два дня будем.

- Где?

- В Осиновке.

- Откуда вы знаете, что я в Осиновку?.. Ах, да – профессия.

Оба расхохотались. Подошли к вагону.

- Приглашаю в гости. Прыгайте первым.

Поезд набрал скорость. Приятели вошли в купе.

- У меня был такой случай, - продолжил Никита прерванный остановкой разговор, - в Енисейске – старом городишке Красноярского края – мне указали на одну старушку, мол, излечивает разные болезни, знает травы, наговоры против порчи, зубы заговаривает, грыжу заламывает, еще что-то там. С трудом разыскиваю, - Голованов рубанул рукой по воздуху, - наотрез отказалась кряхтунья: «Мать моя когда-то шептала, а я никаво, батюшка. Приходили люди обращались, да я никаво». Фокусник смешно передразнил шамкающую старушку с вибрирующим плачущим голосом. Девушки захохотали, Венцов не улыбнулся.

- С незаконным врачеванием связываться опасно. И гипнозом на сцене без особого разрешения заниматься запрещено. По-моему, с двадцать второго года, - сказал Венцов.

Новый пассажир полный добродушный мужик с лиловым лицом залился хохотом-лаем. Видать, он собрался в веселую дорогу: выказал свою широкую душу – вынул полную горсть кедровых орехов, сыпанул их на стол. Орехи раскатились по столу и посыпались на колени девушки в желтом. Та вместо того, чтобы свести колени, ойкнув, развела их в стороны, словно сыпались раскаленные угли. А была в брюках, и орехи посыпались мимо, что еще больше насмешило компанию.

- Покушайте орешков, - предложил добряк-мужик, сухо и твердо произнося звук «ш», - свои. Каленые елки-зеленые. С моей теткой бы тебе повидаться, она тебе бы насказала…

Его выслушали молча, вежливо. Потом продолжил Голованов:

- Любопытная история… Я тогда не поверил в нее. Дед один рассказал. Уверен, в живых его нет. Подробности не запомнил.

Голованов поведал, как ему в юности одна старушка, родственница матери, желтуху лечила, а ее старик рассказывал Никитиной матери бывальщину.

Старик рассказал, как появилась на прииске Золоторечье колдунья Трифела. Как она неверов да учила уму-разуму, надевала хомуты. У человека вздуется брюхо, резь, немочь, словом – беда. Либо повертуха, какая прицепится. Других из гробов подымала. Ворожила – чистую правду людям нагадывала. Все почитали и боялись ее. Завела она себе заменщицу, обучила ту и умерла.

Ага,… и полюбил Азейку, паря, моей хресной сын. Огранном звали его. Теперь таких имен не слыхать. Это, стало быть, когда инородцы сходились, сказать – она тунгуска, а он бурят или русскай, дак оне и чудили, – придумывали первенцу имя, чтоб ни тому, ни тому обиды не было. Да чтоб злой дух не утащил дитя. Ему иной раз и по два имени доставалось. И чем срамней имя – тем надежней. Ага, чем гаже – тем лучше… опеть и ее чудно звали – Азея, стало быть, и она из разных кровей слита. На местных не похожа, волосья светлы, глаза – сини, а может простокишны. В роду у нее кто-то из самой Рассее был, и у Огранухи, паря, - тоже. У нас народ все чоренький. Азейка, стало быть, и приняла от своей бабушки Трифелы, материной тетки, всю как есть ересь. Понимала травы, птицу, зверя и даже, говорят, мухару. Апчхи! Сподобился!

- Будь здоров, Нил Данилыч.

- Единова кони у приказчика потерялись. Обыскали все – как сквозь землю провалились. Привел его Огран к Азейче – сворожи. Она давай ему морочить – дунула-плюнула: «Утре приходи». Тут Огранка и подглядел, как Азейча в птицу и превратилась. Рыскнул отчаюга. Оконца-то потниками застеняли, а он встал к отдушине. Затычку-то вьюшку вытащил, и видел как Азейча с птицей душами поменялись. Утречком вместе с приказчиком пришел – повязана платком Азейча хворает, один нос торчит – осунулась, постарела.

- Скачи, торопись, - сказала Азея, - кони твои за водянухой.

За ворожбу приказчик тожно хорошего таракана ей преподнес. Самородок, значит.

- Погнушался ты, Огран, моим доверием – бог накажет тебя, - сказала тогда колдовка, - боле не приходи ко мне. - Узнала ить, что подглядел.

Стал сохнуть парень, страшным сделался, худым. Единова прощения рыскнул вымаливать. Дверь сама собой растворилась. На пороге небраво улыбается Азея: «Просить прощенья пришел? Ладно, попробуй через порог пройти. Пройдешь – прощу…»

Ровно каменная стена перед ëм, а дверь настежь… Чудо – оказия какая. Бился, бился, ни с чем ушел. Решил отомстить ей. Пришел со своей брашкой к избе в полнолунье. А как птица вылетела из трубы, саданули по ей и поранили - колдунья и принялась канителить. Всех насмерть извела. Всех до единова.

…Эту неправдоподобную историю, как мог, пересказал Никита своим попутчикам.

«Да, легендарная старушенция», - подумал Венцов. Он никому не сказал, что знаком с Азеей, что едет за сведениями о ней. Он знал, что рассказы будут искажены. А историю, услышанную из третьих уст, Венцов принял, как сказку. У него появился азарт погони за любой информацией об Азее. Пускай это будет легенда.

- Никита, - сказал он, - я очень люблю соленые огурцы и помидоры. А помидоры мать твоя солит?

- Солит, солит. Еще как!


Азея поняла важность причины, почему ее не вызывают. В ее сознание улеглась ноющая тревога. Но гадать на свое будущее она не имела удачи: будь что будет. Зато было много времени продолжить воспоминания. Ведунью мучил вопрос, откуда она знает генеалогию своего колдовского клана. Откуда же ей известна история мальчика Тэмучжина, ставшего свидетелем, как матерый, лохматый, черный пес-хасар загрыз здоровенного мужчину воина и охотника, приволокшего к стойбищу кулана привязанного за ноги. А пес-хасар, пришедший по кровавому следу, стащив охотника с седла, загрыз до смерти. Свидетелями этой кровавой расправы оказались Тэмучжин, его брат Темуге и сестра Темулун. С тех пор Тэмучжин боялся собак. Верно, свирепых бродячих собак-хасаров черной масти опасались многие жители улусов кочевых племен. А еще, тот мальчик был запуган старым колдуном Чээмбулаем. За то, что мальчик сел на жеребенка, принадлежавшего колдуну, Чээмбулай без цепей приковал его к земле и Тэмучжин не смог сдвинуться с места почти полдня. Он уверовал в силу колдовства и стал рабом этой силы. Потом, даже став Повелителем Вселенной Чингисханом, он перед колдунами чувствовал себя неуверенно. Тэмучжин опасался их сверхъестественной силы и верил колдовским предсказаниям. Отрок был душевно привязан к подельнице своей матери Оюн Сесег. Она всегда угощала подростка сладкими луковицами саранок, солодок и других луговых растений. Приносила много разных ягод. Беседовала с ним и советовалась, как с равным. Однажды мальчик со своим анда (побратимом) Чжамухой играл на тонком Ононском льду, лед не выдержал, и Тэмучжин ухнул в холодную воду. Чжамуха его спас. В это время из руки Тэмучжина вырвалась бабка, подарок того же друга Чжамухи, он очертя голову кинулся за ней в воду. Но бабка так и ушла под лед. А это для него стало плохим предзнаменованием: он «утопил» дружбу. Спустя много лет примета сбылась.

Тэмучжин с детства был суеверным, таким он и остался, сделавшись Джихангиром.

Мальчик простудился, метался в жару, а дрожал, словно от холода. Оюн Сесег насильно подняла его со шкур и заставила почти донага раздетого три раза обойти вокруг юрты, огибая арбу и таратайку. Это помогло немедленно: жар начал оставлять тело больного. Тэмучжин перестал дрожать и скоро погрузился в целебный сон. Оюн Сесег предварительно дала ему выпить снадобье, рецепт которого передал ей родной брат Цогту, изгнанный из Тибета за нарушение какого-то правила, а главная причина изгойства - он не назвал, при инициации, из двух тысяч - семь оттенков запаха. Не получив на то права, излечил охотника, чем нарушил правило тибетских целителей. Родился Цогту в Тибетском предгорье между Гималаями и Гиндукушем, где берет начало река Инд. В древнеиндийских легендах она фигурирует, как «Львиная река», вытекающая якобы из пасти льва. С многолюдной темнокожей семьей небольшими переходами Цогту кочевал в центральную часть Тибета. Мать его родом из Индийского штата Пенджаб, из Пакистанской провинции Синд. Отец был бирманец. Семейная легенда гласит, что их родовое древо корнями уходит в исчезнувший город Мохенджодаро-Да. Азея до конца своей жизни не разгадала слова Трифелы: «Мы Тангуты». Цогту был подвижным и любознательным, с большим рвением он стал Кадампа, что по-тибетски обозначало «принявший посвящение». Только что возникшая тибетско-буддийская школа вызывала интригующий интерес. Главным ее постулатом было безбрачие. Безбрачные монахи этой школы жили в бедности и уединении. Они покланялись учению проповедника Атиши. Чтобы утишить вечно тоскующие по еде животы, читали его трактат «Бодхипатха прадипа» («Светильник пути просветления»). Когда они в своих беседах стали часто упоминать арабское «аль-Ахира» - «будущая жизнь». Воспевался потусторонний мир - противопоставление земной жизни и тленному телу. Цогту, воспитанный в другом, более щадящем нраве, отрекся от этого учения. Послужило его отречению и то, что он увидел в своих братьях-монахах потухший интерес к земной жизни, готовящихся к другой потусторонней лучшей доле. Цогту был склонен к языкам, имел феноменальную память, знал несколько диалектов индийского языка, владел бирманским, углубился в только что возникший мудреный тибетский, схожий с Бирманским, научился писать. Довольно быстро овладел Уйгурской письменностью. Монгольская письменность началась при Чингисхане, хотя сам он был неграмотный, повелел создать монгольскую письменность на основе уйгурской азбуки. Уйгурская письменность родилась из Согдианской. Царство, уничтоженное мусульманами. В горах нынешнего Таджикистана. С трудом, медленно Цогту стал постигать трактаты «Ганджура», или иначе «Словеса». Однажды Цогту с тремя сестрами вышел на промысел в горы, а, вернувшись, они застали от своего улуса пепелище. Отец, мать и старший брат были убиты. Две младшие сестренки и братишка исчезли. Изгой Цогту ушел в поисках вольных земель в Центральную, а потом и в Северную Монголию. Но тогда эти места назывались иначе. Каждое племя именовало земли по берегам Онона и Керулена по-своему.

Поселился Цогту на берегу верхнего Онона, близ долины Сангура, недалеко от стоянки Есугая-багатура, с ним была родная сестра Оюн Сесег, двух его сестер пленили воины из племени Джурчженей. Их дальнейшая судьба долго была неизвестна Цогту. Оюн Сесег познакомилась с отважной женщиной Оэлун, которая во вдовьей шапке с можжевеловой палкой в руке и с кожаной сумой спешила в толпе служанок вдоль берега Онона. В этом бору они обычно собирали плоды яблонь дичков, ягоды черемухи, рябины, брусники, жимолости, земляники, облепихи. Копали коренья садуна, сараны и кичигина. Оэлун надо было прокормить семерых детей. Пятерых родных сынов и дочери, да двух сынов от первой жены Есугая-Храброго, Сочихэл, которая исчезла из стойбища после смерти мужа. Позже ее сын Бельгутай узнает, что мать увели в плен меркиты. Монгольский бард описывает, как Бельгутай чуть ни встретился с матерью в юрте хаат-меркита. Но благородная женщина Сочихэл, живущая с новым мужем-бедняком, не захотела встретиться с сыном, ставшим ханом. Она так и не узнала, что второго ее сына Бектера убили сводные братья Тэмучжин и Хасар.

…Дети делали из колючек крючки, привязывали их к конским жилкам, удили рыбу. Уловы бывали разные… то несколько никчемных рыбешек, а повезет, так ленки и хариусы. Дикие нравы исповедовались жителями монгольских степей и лесов. Эти нравы принуждали детей быть всегда собранными и готовыми ко всему. «Военными». Каждый из них имел при себе лук, сделанный из дерева, естественно с не очень тугой, посильной, тетивой. Легкий колчан со стрелами. Дети Тэмучжин, Хасар, Хачиун, Темуге, их сестра Темулун как-то сторонились двух пасынков Оэлун, двух мальчиков от Сочихэл первой жены Есугая - Бектера и Бельгутая. Но, когда их оставили соплеменники рода борджигинов, у подростков обострилась борьба за первенство. В семье Оэлун существовало два союза братских привязанностей. А, стало быть, бытовала напряженность и шла скрытая борьба. Однажды Тэмучжин возвращался в юрту после игры на льду со своим другом Чжамухой, Бектер бросил ему под ноги шелкового истукана (божка). Тэмучжин, войдя в юрту, споткнулся об него и упал прямо на пол, а руками угодил в огонь, костра, пылающего посреди жилища. Аргал (конский и верблюжий сухой навоз) был раскален добела. Тэмучжин получил ожог. А братья Бектер и Бельгутай разразились диким хохотом. Истукана Бельгутай быстро отбросил под полог юрты. Темуге, родная сестра Тэмучжина хотела сказать что-то в защиту брата, Бельгутай локтем двинул ее в лицо. У девочки из носа потекла кровь. Вернувшейся Оэлун, хозяйке улуса, никто пожаловаться не посмел.

Оэлун - женщина сильная, рассудительная, энергичная, а главное, практичная. Став после отравленного мужа главой подклана киятов, имея пять своих детей, двоих от первой жены мужа и одного усыновленного - держала девять лошадей, семь дойных кобылиц, мерина и жеребца. При случае набега каждый имел своего коня, чтобы скрыться от преследования. Кони, четыре спутанных и пять стреноженных, всегда паслись близ юрты. Красавца мерина серебристой масти Оэлун отрядила старшему сыну Тэмучжину, но именно на этого мерина имел виды и Бектер. Он считал такое распределение несправедливым. Как-то Бектер, ухватив Тэмучжина за руки, сказал сквозь зубы: «Он мой! При случае растреножишь коня каурого, и сядешь на него. Понял?! Сядешь на Цэцэ - убью».

Однажды в общую корчагу попала красивая серебристая, невиданная доселе, рыбка. Вынул ее Тэмучжин. А Бектер, подойдя, выхватил ее, сказав, что это он определил место для корчаги. Между братьями завязалась ссора. Победили Бектер с Бельгутаем. Тэмучжин пожаловался матери. На что она ответила:

- Вам не враждовать надо, а дружить. Вам известна истина: одну стрелу сломать легче, чем пучок стрел. Вам бы отомстить тайджиутам за нанесенный позор нам. Вам давно пора одуматься. Кругом вражда, тревожные времена. И вы, нет бы, сплотиться…

Тэмучжин резко откинул ковер-дверь, покинул юрту. В одни двери с ним вышел Хасар. Братья по высокой высохшей траве пошли в сторону вдали виднеющейся сопки. Вдруг Темучжин остановился, взял в руки лук:

- Все, Хасар!.. А ты? - Оба понимали друг друга с полуслова.

- Я - тоже. В прошлый раз они жаворонка у нас отняли, а теперь… Ага, - все!!!

Бектер сидел лицом к востоку и смотрел на красавца мерина Цэцэ серебристо-серой масти. Юноша понимал, что Тэмучжин ему так не уступит мерина. Бектер вспомнил горящие зеленые кошачьи глаза, сверкнувшие жестоким пламенем, когда тот держал своего сводного брата за обе руки, отнимая серебристую рыбку. Но Бектер чувствовал в себе возрастающую мужскую мощь. Он был уверен, что станет хозяином племени Мон-Гол, подклана киятов. Потому, что он самый старший из всех сыновей Есугая багатура. Он обратил внимание - зашевелилась трава. Перед его мечтательным взглядом возникло гневное лицо Хасара, полное петушиной бойцовской решимости. Сводный брат поднял лук и натянул тетиву. Бектер не вскочил, а по привычке припал к земле. Он обернулся: сзади него стоял Тэмучжин - колено на земле - также с натянутой тетивой. Бектер не на шутку перепугался, поняв серьезность намерения своих братьев. Перед ним пронеслись видения. Руки Темучжина, упавшие в костер, и серебристая рыбка, трепыхавшая в его, бектеровых, руках. Юноша почувствовал себя той самой, агонизирующей в холодных ладонях рыбкой, окруженной с двух сторон огнями ненависти…. Он хотел, было обратить все это в шутку, но тут же понял: расплата неотвратима. Стрелы в тело Бектера вошли почти одновременно.

Труп Бектера обнаружила Темулун, которая пришла сменить брата, на время пока он будет поедать бухулер. Вернувшись, Темулун сообщила матери. Оэлун узнала стрелы своих сыновей, вонзенные в тело их сводного брата. Оба они появились в юрте враз, несмущенные, но под строгим взором Оэлун они опустили свои взгляды.

- Звери вы, - сказала Оэлун. - Вы хуже зверей. Начинайте грызть один другого, а последнего доедят враги наши.

Для похорон брата Тэмучжин привел не карего мерина, а своего серебристо-серого, из-за которого произошла ссора с Бектером. Тэмучжин знал, что он обрекает Цэцэ. Либо тот, унеся покойника в степь, уйдет навсегда, либо, потеряв где-то, возвратится в свой табун, где он вожак, и тогда его надо будет убить и съесть. Но Тэмучжин этого не позволит. На две длинных жерди, на привязанную между ними циновку, они положили труп Бектера. Оэлун вынула из его тела стрелы и, переломив их, бросила рядом с покойником. С двух сторон братья Хачиун и Темуге скрепя сердце кнутами стали бить Цэцэ и побежали за ним. А вся остальная семья стояла и ухала и гнала Цэцэ как можно дальше от их улуса с сожалением и в надежде, что Цэцэ больше никогда не вернется к стойбищу. Лишь Тэмучжин думал иначе. Назавтра Цэцэ был в своем табуне. Он за собой таскал постромки. Цэцэ по обычаю киятов и джалаиров должен был быть убит и съеден. Но его участи подвергся другой - тот, что был отряжен Бектеру.

Цогту женился на красивой девушке из племен Джалаиров и Тангутов. У них родилась девочка Эржэна, судьба которой свела ее с Покорителем Вселенной джихангиром Чингисханом. Джихангир так и не узнал, что она племянница Оюн Сесег. Ее, самую красивую девушку, как наложницу привезли в его лагерь, в Северный Китай. Эржену «очистили», проведя между двух огней и представили Чингисхану. Склонившись долу, поцеловав ковер, красавица, не поднимая головы, с вырывающимся испуганным сердцем сказала: «Могучий, непобедимый, светлый, да будут твои годы усеяны победами, большая честь для меня быть тобой замеченной. Но я должна спросить разрешения Сульдэ*, которому я принадлежу велением Бурхана. Не хочу подвергнуть тебя опасности. В твоей высшей власти, Каан, поставить мне юрту, окруженную охраной на семнадцать дней без пищи, без допуска ко мне живой души. Я буду молиться и ждать милости Сульдэ, который благосклонен к тебе. Уверена, что он разрешит мне прикоснуться к твоему священному величию, к твоему златотканому дэли и стать твоей, одной из многих, которые достойны возвышения твоего сердца».

По велению богопокорного Чингисхана, была поставлена юрта с крепко зашнурованным входом. Вокруг юрты постоянно тлели девять костров, отгоняя злых духов и насекомых кровососов. В юрте были ковер да тюфяк, набитый верблюжьей шерстью, и бурдюк из козлиной кожи с водой. Эржена целыми днями спала, перед закатом солнца молилась на непонятном языке и пела, так, что ее заслушивались охранники «Диких» из тумена полководца Субетая. В юрте девушка пережила страшную ветряную бурю, и чуть было не сгорела. Ветром швырнуло костер прямо на юрту. Войлок загорелся, и ей пришлось из бурдюка вылить всю воду, чтобы потушить пламя. Так как велением джихангира, под страхом смерти было запрещено прикасаться к этой юрте, и двое суток она провела без воды. На вторые сутки ей пришлось утолить жажду своей мочой.

Когда через семнадцать дней Эржена предстала перед Чингисханом, она не только сколько-нибудь подурнела, напротив, сделалась еще прелестней. Кожа на щеках стала шелковистей, глаза блестели небесным светом. Хан Чигнис послал ее с донесением на Онон к матери Оэлун. Эржена обладала феноменальной памятью и на удивление джихангира из донесения сложила удивительную песню. Хан приказал ей пропеть это донесение дважды. С непроницаемым выражением лица он слушал ее с удовольствием, вперив мимо нее, куда-то в пространство недвижный горящий взгляд зеленых глаз.

В сопровождении тумена всадников она появилась в Верховьях Онона, откуда пришлось двинуться к Керулену. Потому, что его мать и братья поменяли стоянку.

Блестяще справившись с первым заданием, она получила второе и одна отправилась в стан враждебного племени. Эржене была вручена Золотая пайза (пластинка) с изображением льва, которая беспрепятственно открывала ей любые двери и стелила перед ней скатертью дороги. Эржена на долгие годы стала связной Чингисхана. Донесения она без труда перекладывала в стихи и пела их превосходно. Она легко владела своим подвижным телом и умела преображаться в отвратительную грязную горбунью нищенку, от которой шли неприятные запахи, они отталкивали любителей случайного флирта. Она научилась ходить мужской походкой, скрывать свое лицо. Женская монгольская одежда не отличалась от мужской. Но однажды все-таки бродяга посягнул на ее честь. Эржена пустила в ход свои ногти и зубы. Искусанному и исцарапанному горе посягателю пришлось удирать от нее после того, как она извлекла, спрятанный под одеждами длинный нож. Имущество Эржены всегда было спрятано под одеждой. Имела она щипчики для выдергивания заноз, огниво, чашку для питья трубку- носогрейку.

Странствуя по восточным просторам, девушка набиралась народной мудрости, присовокупив знания семьи: матери Оюн-Сесег и дяди Цогту, стала предтечей клана шаманок. Шаманки впоследствии превратятся в магинь.


Венцов ночевал в доме фокусника Никиты Голованова на огромной деревянной скрипучей кровати. Утром поднялся рано. Сегодня на родном пороге должен появиться «гастрион» Никита, вчера отработав концерт в соседнем совхозе. Мать Никиты напоила Андрея чаем с пенками. Он решил пройтись по селу. Улица была устлана дымами из труб домов и хибар. Вкусно пахло горящей берестой. Он подошел к сельсовету, но, увидев замок, проследовал дальше. За околицей села на берегу реки он встретил двух рыбаков. Оба были в брезентовых дождевиках. Венцов поздоровался. Один кивнул головой, другой, сидевший в метрах десяти, приложил руку к кепчонке, а потом палец к губам, дав понять, что разговоры здесь нежелательны. Андрей увидел корчагу у сидевшего ближе рыбака с хорошим уловом. Он постоял, мужики не обращали внимания. Был хороший утренний клев - жор. Ближний рыбак выловил несколько рыб средней величины. И на удочку ему попался огромный сом. Сняв его с крючка, мужик молча потянулся, сняв с головы собачий треух, вынул из него кисет, закурил.

- Терентий, кончай ночевать, пойдем бражку починять. - Он протянул Венцову кисет. Андрей ответил:

- Спасибо, не курю.

Шаркая по хрустящей траве, подошел второй, в его корчаге было гораздо меньше рыбы, чем у первого.

- Здорово, - приветствовал он. - Не нашенской? Чьих будешь?

- Да приехал навестить свою родню. Азею Стародубову знаете? А она, оказывается, куда-то уехала.

- Азея? Знаю, - лениво прохрипел мужик. - Она красноту мне свела на руке. Привязала кумачовый лоскут, что-то пошептала, дунула, плюнула, и все зажило как на собаке. Знатная у тебя тетка али кто она тебе?

- Да так - седьмая вода на киселе.

- Уехала?.. - усмехнулся рыбак в собачьем треухе. - Увезли ее в тюрьму, добро людям творила да чего-то натворила. У нас так, пока делаешь добро - Иван Петрович, перестал - паршива сволочь. Гладь всех по головке, а одному по носу щелчком - и ты нехорош.

- Не говори… - обронил второй рыбак.

- Терентий, што-то у тя сёдни невезуха? И сам ты какой-то квелый. А ну айда, пора завтрикать. - засуетился рыбак, затянулся самокруткой, бросил ее в траву и затоптал сыромятным ичигом.

Венцов распрощался с новыми знакомыми у сельсовета и вошел в дверь. Пахло березовыми дровами. Печка голландка, обитая черным железом, издавала веселые звуки. В сельсовете было холоднее, чем на улице.

Одетая в плюшевую дошку, Елизавета Георгиевна Балябина, председатель Осиновского Сельского Совета, встав из-за стола, поздоровалась и, указав рукой на стул, предложила Венцову сесть. Она подошла к голландке, руки за спину, прислонилась к печке:

- Мы нашли интересующие вас документы, Андрей Леонидыч. В августе сорок первого года Стародубова была назначена на должность заведующей родильным отделением. Медицинского образования у нее нет, видимо, были вынуждены принять. По каким-то причинам райбольница оказалась без акушеров, а Стародубову знали как повитуху. Через ее руки в родильном отделении прошло двадцать семь родов. Два ребенка были мертвые.

- По чьей вине? - спросил следователь и посмотрел в сторону старушки, сидевшей за соседним столом. Фëкла подобострастно улыбнулась, почти беззубым ртом. Венцову она увиделась смешной. В кошачьей минингитке** на дынеобразной голове, не то с рожками, не то с бантом на макушке. Глаза раскосые, на левом глазу бельмо. Средний палец правой руки был в чернилах, она, облизнув его языком, терла какой-то тряпицей. Чернила на руках в селе обозначали грамотность.

- Вина не ее, - пояснила Бояркина. - У одной роды начались в дороге. Фëкла, - обратилась она к секретарше, - ты-то в курсе дела.

- Но, дак у курсе. Мать блаженная везла ее на телеге. Зачались роды, она с воем давай понужать коня, нет бы, чо-то доспеть, помочь дочери, а она во так вот. И Азея приняла готового мертвеца. Во так вот.

- А второй? - спросил Венцов.

- А другая брюхатая баба дроболызнулась с возу сена, с телеги дроболызнулась, - сказала Фëкла. И прокашлявшись, заключила, - во так вот.

- Это получилось быстро, - махнув на секретаршу рукой, пояснила Елизавета Георгиевна, - Махоркину припëрло, она - в больницу, а на улице худо ей стало. Ехала доярка, сено везла. Махоркину три бабы затолкали на фуру, на возишко. До больницы по всей улице та ревела и уросила. Стали снимать Махоркину аккурат возле больницы. Бастрыг, за который она ухватилась, вырвался у нее из рук, и она - шлеп на каменья. Ну и мертвеца принесла. А одной… моей сестреннице делали кесерево сечение.

- Стародубова делала кесарево сечение?

- Нет, кесерево делал военврач с кордону. Вызвали его, к кому вызвали? - обратилась она к Фëкле.

- Ак к Митрошихе Пузановой. У ей эту вырезали… глухую, ой! сляпую кишку. Пендицит вырезали. Аккурат у твоей сестренницы, Лиза, и доспелось - Петька-то поперек пошел. От того у те племяш, Лизавета, всю жизнь поперечный, во так вот. В школе-то вон чо выкамаривал. - Словоохотливая, картавая Фëкла намерилась рассказать проделки Петьки, но наткнувшись на колючий взгляд «председательши», вздохнув, затворила свой беззубый рот.

Балябина рассказала, как Стародубова просилась уволить ее из больницы. Из областного центра прислали молодую специалистку, только что окончившую фельдшерско-акушерскую школу, и у них что-то не заладилось. И Стародубова ушла в пожарники.

- Ну, и?..

- Пожары были, - ответила Балябина Венцову, - тушила. Бабы, конечно помогали. Она насос да бочку с водой, с ведрами на телеге подвозила, да в колокол звонила, пока его не украли. Потом железяку приспособила. Жила здесь у брата Антона. У бабы его, сам Антон был на фронте. А Броня, баба его, была настоящей броней для Азеи. Конь всегда стоял в ограде возле навильника сенца. Пожары в те годы были частые пошто-то. Беда с бедой в обнимку ходят.

Андрей с Никитой встретились так, словно были знакомы всегда. Встретились два по сути дела одиноких человека, хоть и постоянно были на людях. Оба жертвы несчастливой любви. Никита, войдя в родной дом, не находил себе места. Его Дашу, любимую девушку, можно сказать, увели из-под носа. Уехала в Иркутск, поступила в институт и вышла замуж. Даша решила, что артисту Никите Голованову она не пара. Хотя они дружили со школьной скамьи, признались в любви. Никита первый дал повод для вечной разлуки. Его пригласили в областную филармонию. Там он стал работать фокусником. Этим искусством он увлекся в шестом классе. А на областном смотре самодеятельных коллективов его заметили и подставили под его стопы ковер заманчивых дорог. Сначала влюбленные переписывались часто, потом переписка стала все реже и реже, пока не прекратилась. Даша уехала из дома и вынуждена была скоро выйти замуж.

Для Никиты Осиновка опустела, друзей не осталось, поэтому Венцов для него стал нечаянной радостью. Товарищи находили много общего в жизни.

Шли они по улице, приближаясь к мосту, за которым таинственное «имение» Азеи Стародубовой. Никита в страхе содрогнулся: ему на память навернулся случай из детства: он услышал доносящийся из леса, раздирающий душу чей-то плач. Андрей продолжал начатый Никитой разговор: «Я понимаю, властям сейчас не до этого. Искусство всегда было уделом одержимых, в основном бессребреников». - «Советской власти не нужны граждане удивляющиеся. - Никита, как всегда, по привычке крутил в руке старинную монету. Упала, зазвенела, поднял. - Властям нужны послушные, подчиняющиеся их воле «прихожане». А до власти не доходит, что она сирота - в безотцовщине, в безматеринстве. Не имеющая ни друга, ни товарища, который бы указал ей на ее ошибки.

- Что ты думаешь, Никита, о колдунье Азее Стародубовой?

- Мне с ней общаться не доводилось. Видел, так со стороны. Но ведь говорят, она не колдунья, а магиня.

- А что, это ни одно и то же?

- Как я понимаю, - нет. Колдунья не знает, что у нее получится, а магиня - знает.

- Но она откликается на колдунью.

- Значит, не искренняя. Значит, есть чего скрывать.

- Знахарка, думаешь?

- Тут такое дело… тонкое…. Почему-то народная молва знахарство всегда сравнивает с колдовством, с шаманством. Ведуны и ведьмы из одной с ними компании. Насколько мне известно, костры инквизиции они принимали, как благо: вознесение на небо. А Магия, в добром смысле слова, особая статья, как говорится, другой коленкор. Это наука близка к астрологии, астрометрии, астрогнозии, пожалуй, кума алхимии. Химия-то детище алхимии. Нас, фокусников, во всем мире называют магиками, только в Советском Союзе мы иллюзионисты, то есть обманщики. Мы не пользуемся сверхъестественной силой. Но секреты свои не открываем на благо населения - заставляем удивляться. А вот он, дом с деревянной птицей, которая сейчас спит. - Парни остановились, послушали тишину. Никита добавил, - ветра нет.


Сульдэ* - бог, покровитель воинов.

Менингитка** - узкая шапочка, прикрывающая макушку и уши.


Красивая беретка

Молодой специалист, маркшейдер Федор Волокитин вошел в контору за своей первой получкой. У кассы в тесном коридоре была длинная очередь. Его опередил, оттолкнув в сторону, молодой шустрый парень в грязной робе:

- Кто последний?

- Последняя у попа жена, - ответила ему полная блондинка, стоящая в конце очереди, - а здесь ты будешь последний, вот за ним, - она указала на Федора.

- Чего это за ним? Я за тобой хочу.

- Выкусишь. Вечно - попэрэд батька в печку. Разве ты первый вошел? - она пригласила маркшейдера, встать рядом с собой, оттолкнув парня в грязной робе.

- Пусть он, ему скорей надо. - Федор встретился взглядом с девушкой, стоящей впереди блондинки и оторопел. Его словно молнией ударило.

Весовщица обогатительной фабрики Фаина Чагина смотрела на него большими темными глазами исподлобья. Между нижними веками и зрачками были белые кольца белков, по которым и качнулись радуги глаз. Ресницы черные длинные, а брови светло-русые. Это придавало лицу неповторимость – колдовство, обаяние и загадочность. Встретившись с ним взглядом, девушка отвела глаза в сторону, изменилась в лице. Постояв, она молча покинула очередь, вышла из конторы.

У девушки пора ожидания любви. Шофера рудовозы знали – с Файкой шутить нельзя. Так отполощет тебя за глупости, что другой раз пошутить, отпадет охота.

Потому-то ее уважали и в отношении с ней были осторожными и внимательными.

А Фаина ко всем относилась одинаково, с добрым расположением. На маевке весной Фаина Чагина удивила всех. Оказалось, у нее приятный, сильный голос с грудным тембром. Пела она задушевно, не стараясь нажимать на эффект, как это делают другие певцы из клубной самодеятельности.

Взгляд Федора Волокитина и в ее душе оставил болькую зарубку. Она сама не поняла, почему тогда покинула очередь.

После этой странной встречи Фая стала следить за собой особо, идя в кино, она надевала свое лучшее, а точнее, единственное платье, но тщательно поглаженное, ухоженное, желтую жакетку, которая досталась ей от матери. Придя в клуб, она с волнением в толпе искала глазами Федора, а Федор искал ее. И однажды, спустя долгих три недели он «навялился» проводить ее до дому. Шли они друг от друга на расстоянии, в котором могли поместиться два человека. Говорили, о чем попало, беспредметно. Здесь слова просто были неуместны, как снег летом и дождь зимой.

Жила Фаина с теткой в доме, который некогда был пятистенным, теперь он казался куцым, обрезанным. В передней половине дома случился пожар, который потушили, но уцелевшую от огня часть обрезали на дрова. И теперь солнечная наружная сторона была покрыта закопченной известью, а бывший дверной проем заколочен досками. Эта стена без окон наводила странное чувство запустения.

Когда сравнялись с Фаиным домом, девушка остановилась, спрятала обе руки за спину и душевно произнесла:

- Спасибо вам, Федор…

- Волокитин.

- Спасибо вам, Федор Волокитин, - она засмеялась и побежала в открытую калитку.

Федор остолбенел. Он стоял долго, а потом нехотя побрел в общежитие холостяков, где у него в четырехместной комнате была койка. Жили, правда, они втроем. Четвертый жилец болел и находился где-то у родителей. С соквартирниками маркшейдер в беседы почти не вступал. Оба соседа часто выпивали, а Федор к спиртному имел отвращение.

…Парень нервничал, он не встречал Фаю полторы недели. Однажды решил сходить на рудный склад обогатительной фабрики. Фая, повязанная белым платочком, сидела в новой тесовой будке, что-то заносила в журнал.

Подъехало сразу два самосвала. Первый заехал на большие весы, это был помост вровень с землей под навесом. Из кабины выпрыгнул чубастый, кепка набекрень, парень. Федор увидел, как этот ухарь, стоя сзади Фаины, склонился над ее головой, правой рукой оперся о стол, это создавало впечатление, что он намеревается обнять Фаину. У Федора забилось сердце.

Когда оба самосвала с грохотом выгрузив руду, отъехали от складов, Федор решил войти в Фаину будку. Скрипнула дверь, девушка вздрогнула, обернулась, краска залила ее лицо. Она сдвинула со щек платок. Показались завитки ее локонов.

- Здравствуйте, Фая. Чего-то вас долго не видать. Три хороших фильма пропустили.

- Тетка не велит в клуб ходить. Она тогда видела нас с вами, – опустив голову, тихо ответила Фая.

- А что это беда, большая?

- Беда не беда, а она меня берегет. Говорит, рано мне еще хахоньками займоваться. Вон Толька Андреев полгода обивал порог, а тетка его отшила: пинжак ему порвала.

Федор уже знал Фаину судьбу. Отца убили на фронте зимой сорок первого. Жили они с матерью на маленькой совхозной ферме. Мать простудилась, заболела и умерла. Забрала ее к себе материна сестра, вырастила, выходила. И теперь Фаина Чагина теткина подневольная. «Тетка у меня вздришная, идти супротив ее бесполезно». Как ни упрашивал Федор, Фаина на встречу согласия не дала. Парень почувствовал, что желание у нее есть, но она собой не распоряжается.

Подошел новый самосвал с рудой.

- Ладно, идите Федор, - улыбнулась, - Волокитин, у меня дела.

Через два дня Федор вновь решил навестить Фаю на работе. Но ее не было. Ему сказали, что она срочно уехала куда-то.

… Баба, опершись обеими руками о стол, низко пригнутой головой подкрадывалась к ложке. И словно не рот открывала, а выдвигала ящик комода, заливала щи и вновь тот ящик задвигала. А сама базедными, выпученными глазами исподлобья наблюдала за пришельцем, ровно тот намеревается завладеть чашкой ее щей.

По обе стороны подбородка торчали концы, в прошлом белого платка. Ему показалось – узел, которого не видно, служит своеобразным катком для выдвижения челюсти.

На нос бабы села муха и стала наслаждаться капелькой выступившего пота: видать, собралась там ночевать. Баба не дунула на муху, как обычно в таких случаях поступают, а забавно скосила свои глаза. Возможно, узнавая: та ли это муха…. Потом, не отправив очередную порцию в ящик, а, вылив обратно в чашку, подкралась к мухе ложкой и, странно загребая сверху вниз, хотела накрыть муху, но та улизнула… без точного расчета и как опьянелая ухнула в щи. На носу повисла капустинка. Не заботясь о капустинке, баба, приподняв голову, ложкой выловила муху из чашки, а уж из ложки достала двумя потрескавшимися пальцами зажатой в кулак левой руки. И покатав ее до полного успокоения, положила на стол рядом с такими же пострадавшими «безрассудницами».

И только тут он заметил – в кулаке бабы зажат мякиш непропеченного хлеба. Баба челюстью соскребла половину мякиша и вновь принялась заливать щи за выдвижной ящик.

- Вы мне не ответили, где находится сейчас Фая Чагина, ваша племянница.

Баба еще сколько-то раз наполнила «ящик» и, громко проглотив, категорически заявила:

- Ги не отвечу.

- Почему?

- А неохота.

- Вы меня понять должны…

- А ежлиф я не шибко понятливая, тожно чо? – Она скосила круглые глаза на какую-то особую муху. Ибо по столу их ползало несчетное количество. Оставив ложку в чашке, азартно хватанула ту «сволочь» и, вновь покатав между пальцами, положила вряд к другим «жертвам». Оторвав челюсть от столешницы, удивленно уставилась на мертвых мух:

- Ты погляди! А? На мертвую муху села друга, и толиф цалует, толиф сосет каво из ее, толиф топчет…. А?.. родственница, поди…. - И без всякого перехода заявила: - А от Файчи отвались на полшишки в сторону: изувечу. Изувечу ить!.. Файчу рóстила ни про кого другого… про себя Файчу рóстила. Может мать-то ее тебе завешшала? Пошто топеря приперся? Где был, когда она в коростах была, а сопли до нижной губы?.. Пошто ни тогда, когда волосенец ей в ногу впился, мне в больницу ее, а у самой слюна вожжой от истошшенья. Пошто ни тогда, когда она с крыши вон на завалину, на колья дроболызнулась? Пошто, когда я поставила ее на ноги, и она мало-мальски робить зачала? Пошто?!!

Баба яростно смела рукой на пол крошки со стола, не тронув при том дохлых мух.

- Выметайся отцедова!.. И дух свой прихвати. Рука у меня чижолая, а ухват почижалей будет… Мотри ты, какой выискался гранадёр…. Сомустители на мою погибель. Когда мы голодранили да холодранили - никаво, а туто-ка, глянь – сомуститель за сомустителем. Одного я важно отвадила…. Тот охламон подюжей, поди, тебя. С тобой-то мне доле того,… Где у ранешнего человека совесть водилась – у нонешного хрен вымахал,… а чо напрок будет? Напрок-от чо будет? - Баба встала, ударила по столу узловатым кулаком, потянулась за ухватом…

Федор попятился к двери. Запнувшись о порог, выскочил.

- Пробой не позабудь поцеловать, – в дверях подбоченясь левой рукой, правой опираясь на ухват, стояла воинственная Фаинина тетка.

- Сумасшедшая, как пить дать, сумасшедшая, верно, что вздришная, - уже в ограде вслух возмущался маркшейдер Федор Волокитин. Слово «вздришная» он понимал, как вздорная.

Но Федор не отступился. Как-то после работы он дождался, когда Фаина, сменившись, пошла в сторону дома, окликнул ее. Фаина не ожидала увидеть ухажера. Она смирилась с тем, что тетка отвадила и этого парня. Наверное, судьба у нее такая, думала она. И вот стоял перед, ней широко счастливо улыбаясь.

- Вы домой? А я вот шел мимо,…- он смутился, - очень рад, что встретил. – Фая радостно промолчала. – Вы торопитесь…. Может, прогуляемся? – нерешительно спросил он. Она еще раз кивнула. И они пошли в сторону речки. Федора разобрало красноречие. Он боялся, что Фая скажет ему «пора» и он опять останется один. Но она шла с ним рядом, скромными улыбками отвечала на его шутки, и молчала. На берегу они сели на корягу. Он полез в карман, достал пачку сигарет, а вместе с ней выпала фотография. Фая нагнулась, подняла ее, и первый раз за этот вечер спросила: «Кто это?»

- Мои родственники, а это сестра Анна. Я письмо получил….

- Какая у нее беретка красивая.

Сестра Федора на фотографии была в вязаной шляпке.

- Нравится? – спросил Федор.

- Да, – ответила Фая задумчиво. Помолчав, сказала. – Спасибо вам Федор за вечер. Мне пора.

Вот и сказано ненавистное слово «пора». Он знал, удерживать бессмысленно. Тяжело вздохнул, встал. - Я провожу вас, Фая?

- Нет не нужно. Я сама. До свиданья.

В следующий выходной Федор поехал к своей сестре Анне в деревню, Попарившись в баньке, понянчив племянников, собрался ехать на рудник. Уже на пороге спросил сестру.

- Слушай, Ань, а где твоя беретка?

- Какая беретка? – спросила та удивленно.

- Да та, в какой ты на фотографии с семьей.

- А-а-а. В ящике. Связала, а она мне маленькая. Один раз и надела, чтобы сфотографироваться. А зачем она тебе?

- Отдай мне ее.

- Зачем?

- Придет время - узнаешь, – с загадочной улыбкой сказал он.

- Пода-арок, – понимающе протянула Анна. – Ладно, забирай. – Завернув беретку в кусок бумаги, она чмокнула на прощанье брата.

Федору повезло, на попутной машине он доехал до самого рудоприемника. Он опаздывал на смену, но не терпелось отдать подарок и еще раз увидеть Фаину. Как ее большие зрачки качнутся от удивления, и губы, вздрогнув, растянутся в счастливой улыбке. Его сердце замирало и щемило от счастья. Он попросил водителя подождать пять минут, а сам помчался к приемнику. Фаина, увидев запыхавшегося Федора, испуганно спросила:

- Что-то случилось, Федя?

- Нет. Это вам, – он вложил сверток в руки ничего не понимающей Фаине. – Я побежал, опаздываю. После работы заскочу.

- Сев в машину, он махнул рукой улыбающейся Фае, а в ушах все звучал ее голос: «Что-то случилось, Федя, Федя, Федя?».

Когда машина скрылась за поворотом, Фаина развернула сверток. Перед ней лежала та самая беретка, которая была на сестре Федора на снимке. Фильдекосовые чулки из шотландской хлопчатобумажной нити, которую трудно от шелка отличить, и флакон одеколона «Гюльнара». Под всем этим лежала открытка: «Поздравляю, Фая, с Первым Мая», хоть до праздника было еще три дня. Сердце Фаины сжалось. Значит, он для нее привез подарок. Она сняла платок, пригладила волосы и осторожно надела беретку. В кусочке зеркала, стоящем на притолоке, она увидела часть лица и беретки. Ей очень понравилось. Вдруг просигналила машина – это самосвал привез руду. Записав в журнал вес руды, Фаина вышла на улицу, сказала шоферу, что звонила жена, просила срочно подъехать домой. Поднимался ветер. Серая туча несла с собой грозу. Очередным порывом с головы Фаи сдернуло беретку и понесло к отвалу. Она, растерявшись, побежала за береткой, которая зацепилась за какой-то камень, Фаина потянулась за береткой, ее рука уже прихватила за краешек, она не поняла, что сверху посыпалась руда. На шум сыпавшихся камней Фаина обернулась. Глаза ее расширились. Она даже не успела вскрикнуть. Громадная глыба сфалерита привалила ее.

Весть о том, что Фаина Чагина погибла, облетела в считанные минуты все рудоуправление. Федор не помнил, как оказался возле рудоприемника. Кто-то дернул его за руку, мол, не ходи туда. Но он шел, он не видел ничего и никого кроме этого тела, лежащего на расстеленной кем-то телогрейке. Край сознания схватывал слова, доносившиеся до него. Она полезла за береткой, которую снесло ветром. Тело девушки было растерзано булыжниками. Ноги, руки разбиты. А лицо уцелело, ни единой царапины. Выражение удивления и счастья сквозило на нем. Она улыбалась. Только на губе, как ягода, выступила капелька крови. В руке она сжимала что-то. Нагнувшись, Федор увидел злосчастную беретку. Подняв лицо к небу, Федор вдруг закричал.

…После похорон Фаины Федор Волокитин замкнулся в себе, перестал ходить на работу. Все уговаривали его, но он никого не слушал и, наверное, не слышал. Вызвали Анну. Он любил свою сестру, все думали, что она поможет, но ничего не вышло. Федор жил своей никому непонятной жизнью. Он часами сидел на своей кровати и смотрел в одну точку. Что видел он, что думал в этот момент – никому не дано было понять. Он перестал спать, перестал, есть и угасал на глазах. Врачи только пожимали плечами и успокаивали родных. Нужно было спасать его. Одна старушка посоветовала свозить к Азее.

- Кто такая? – спросила Анна.

- Колдовка, от разных немощей помогат. Ежели не она, то никто не поможет, – прошамкала старушка.

- А где живет та Азея?...

…Консилиум врачей дал заключение, что есть возможность выздоровления. Федора увезли родители к себе в село. Волокитин в себя не приходил третий месяц. Тогда отец поехал за колдуньей Азеей. Осмотрев больного, Азея сказала, что надо ждать до заморозков. Почему до заморозков, никто не понял. Когда ударили сильные морозы, отец Федора Баян Михайлович в санях привез колдунью. Отправились на поиски таза, чтобы его форма была сферическая. Едва нашли почти такой таз, который был нужен колдунье. В тазу заморозили глыбу льда, с помощью тряпки, вымоченной в горячей воде, Азея сделала огромную плоско-выгнутую «лупу». Поместили эту лупу в тазу перед больным, в которой он отразился, как в уменьшающем зеркале, приподняли ему изголовье, чтобы он все время, когда не спит, видел себя, колдунья изладила воду, наказала матери, чтобы она ежедневно три раза в день Федора умывала и поила ею. А когда воды останется в бутыли меньше трети, надо было долить полностью. Сказав, что она больше им не нужна, - уехала. Ледяной экран стоял в тазу на окне. В избе было прохладно. Федора укрывали тепло, стеганым ватным одеялом и тулупом. Он с интересом наблюдал себя на ледяном экране. Иногда вынимал руку из-под одеяла и сперва махал ею, а после стал выделывать всякие разные жесты. Когда он засыпал, таз с льдиной выносили в холодные сени.

Месяца через два с половиной Федор стал вести с родными осмысленные разговоры. К весне он поправился полностью, вновь научился ходить. На рудник он не вернулся: слишком потрясен был случившимся с его любимой Фаей. Федор Волокитин стал колхозным трактористом. Пахая, бороня или сея, он всегда пел. Пел грустные песни.

Следователь Венцов, когда приехал по делу колдуньи Азеи Елизаровны Стародубовой, встретился с Федором Волокитиным. Немного информации он добыл от первого свидетеля. Федор работал в поле. Он поднимал пары под озимые. Венцова на мотоцикле привез на поле паренек Федька, сосед и тезка Волокитина. Венцов сел на крыло трактора, потому что Волокитин не стал зря терять время и пригласил следователя прокатиться с ним. «На ходу и потолкуем», - предложил он Венцову.

«Как вы относитесь к Стародубовой, которая пользовала вас во время вашей болезни?» - кричал Венцов, перекрывая рокот трактора. - «А как я должен к ней относиться? Нормальная лекарша. Да я не запомнил ее личность». - «Но, она, говорят, подняла вас?» - «Поднялся я без нее. Я не помню ее. А что с ней?»

_____________________________________

(окончание в следующем номере)

 

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.