Михаил Казанцев. На холодном южном берегу. Рассказ

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Михаил Казанцев

Просмотров: 2450

2012 год, Выпуск № 2

В разгар перестройки во второй половине восьмидесятых работал я на шахте. Уже второй раз за непродолжительную работу под землей мне выпадал по графику зимний отпуск. Вообще-то месяц был формально весенний, март, но для Сибири это обычная зима.

Поэтому уход свой в отпуск я дотянул до самого конца марта в надежде хоть в апреле поковыряться в земле на трёх сотках мичуринского участка. Был я профоргом, и когда в последний день перед отпуском после работы зашёл в профком шахты, меня с порога встретили предложением взять «горящую» путевку в санаторий. Что такое санаторий в зимнее время, да ещё в Сибири, я уже знал. О лечебных процедурах в том возрасте, в каком я ещё пребывал, не думалось. Но путевка-то была к морю. Не Чёрному, а Азовскому. Ранее в летнее время удавалось побывать на том и другом, но побережье Азовского по своему населению и контингенту отдыхающих показалось мне более демократичным, простым и близким. Петрович, председатель профкома, подталкивал к скорейшему согласию тем, что пообещал в течение нескольких минут оформление санаторной карты. Увидев на моём лице сомнение, он снял трубку с телефона и вопросительно ждал. Скептическая улыбка, наверное, исчезла с моего лица, потому что перед глазами возникла рябь бледно-голубого моря, песчаные пляжи и отсутствие длинных очередей за пивом. Зимние пейзажи у моря я представить не мог. После звонка Петровича в поликлинике пожилая медсестра оформила санаторную карту, расписавшись за всех врачей и придавила печатью. А через пару дней я уже стоял у трапа самолёта, прощался с Сибирью. Под лучами мартовского солнышка снег потемнел, сморщился. Хотелось позагорать под южным апрельским солнцем, вернуться с загаром йодистого оттенка. Хотелось послушать людей с другого конца страны. Услышать их мнение о перестройке, затеянной молодым руководителем партии. В то время государство ещё не дожило до съезда народных депутатов, чьи заседания транслировались целыми днями. Народ получал дозированную, процеженную информацию. Хотя информационное сито изрядно продырявилось, интересно было узнать от самих людей мнение о реформах, уже грянувших и предстоящих, о будущем страны и её прошлом.
Из Ростова, куда приземлился мой самолёт, в приморский город пришлось добираться на двух электричках. Было уже темно, когда санаторные служащие принимали вновь прибывших и определяли их по местам. Палата, куда я попал, неприятно удивила меня тем, что это оказался не номер на двоих или комната на четверых, а именно большая палата, каких большинство в старых больницах. Ни на знакомство с постояльцами палаты, ни на что другое сил и желания не осталось. Сказывалась разница во времени. Хотелось скорее заснуть.
Утром, я был в числе первых на приём к врачу, который назначал лечебные процедуры. Молодой полноватый и слегка лысеющий врач спросил, доволен ли я местом и условиями в санатории. Я ему высказал свои впечатления, на что он, разведя руками, ответил, что санаторий ещё довоенной постройки и в войну служил поочерёдно госпиталем то для наших бойцов, то для немецких. Пока врач записывал предписания, дверь в кабинет приоткрылась, в проёме показался пожилой ветеран. Посмотрев сквозь очки на врача, ветеран снова скрылся за дверью. Через минуту за стеклянной, закрашенной белилами, дверью раздался скрипучий, отчётливо слышимый всеми вопрос ветерана: «А что, этот жидовчик действительно знаменитый врач?» За дверью нависло тягостное неодобрительное молчание. Врач, всё ещё упершись взглядом в мою санаторную книжку, прекратил писать, сжал руки в кулаки на стекле письменного стола и слегка побледнел. Через полминуты он снова попытался дописать лечебные рекомендации, но руки его дрожали. Он встал, подошёл к двери, открыл её и упёрся взглядом, нет, не в пустые глаза ветерана, а в его колодки на груди. По этим цветастым ярким полоскам невозможно было понять: были это сплошь юбилейные и памятные медали, или среди них имелись и боевые. Переведя взгляд на бесцветные глаза за очками, он сказал негромко, но отчетливо: «Я не знаю, как воевали Вы, но мой отец, еврей, в войну в этом здании спас не одну сотню жизней настоящих людей» – и вернулся в кабинет. Казалось, что ни слова врача, ни молчаливое осуждение людей в очереди не обескуражило ветерана. И он, как положено, вне очереди следующим зашёл в кабинет. На лице его читалась уверенность в своём преимуществе.
До обеда оставалось ещё много времени, и я хотел познакомится с соседями. Два больших окна и балкон нашей палаты были обращены на море. С высоты третьего этажа море напоминало бескрайнюю зимнюю степь. Только не белоснежную, а мрачную серую. Заканчивался март. Посреди ярко освещённой весенним солнцем палаты располагался длинный стол. По стенам и под окнами стояли шесть коек и тумбочек. Все пятеро моих соседей находились в палате. Трое лежали поверх одеял на своих кроватях. Один сидел на кровати и читал книжку малого формата. Такие берут в дорогу – недорогие и в меру увлекательные. Ещё один сосредоточенно собирался на приём к врачу. Обращаясь ко всем присутствующим, я назвал своё имя и откуда приехал. Профессия шахтёра, да ещё из Сибири, вызвала у присутствующих если не уважение, то, по крайней мере, интерес. Лежавшие до сей поры, два пожилых и один молодой поднялись с кроватей. Без рукопожатий состоялось знакомство. Обычное, ни к чему не обязывающее. Трое оказались с Украины, а двое – из Тулы. Никто из пятерых не бывал в Сибири. Один из пожилых украинцев, должно быть, вспоминая о чём-то далеком, сказал, что когда-то в молодости поневоле работал шахтёром, пять лет в Воркуте добывал уголёк. Между прочим, он кивнул на туляка, склонившегося над книжкой, и сообщил, что тот и по сей день мой коллега – горняк. После такого сообщения тульский горняк отложил чтение и суетливо стал собираться куда-то. На пиджаке его я заметил странный значок –«гробик» о среднем специальном образовании. Эмаль была тёмно-красного цвета, но вместо змеи с чашей, как у выпускников медучилищ, была раскрытая книжка. Не приходилось мне встречать таких значков. Второй туляк, сдобный, спокойный, возрастом постарше меня, степенно и обстоятельно собирался к врачу, открыв чемодан, где стопкой лежали несколько невиданных мною печатных подарочных тульских пряников. Размером они были с толстую общую тетрадь. Один из пряников он завернул в газету и пояснил по-детски откровенно – для врача. По всему было видно, что он – то приехал лечиться. Я представил, как сувенирный пряник ляжет на стол врача, потом этот сдобный туляк будет внимательно выслушивать рекомендации и процедурные предписания и ожидать, что среди лекарств окажутся редкие заграничные препараты. В дальнейшем мы со своим новым товарищем с Украины фронтовиком Иваном Григорьевичем называли между собой этого мелкого тульского чиновника «тульским пряником». Весь он был такой неконфликтный, сговорчивый, податливый, что кусать его было просто неприлично, как и его сувенирные пряники. Принимать лечебные процедуры он готовился по широкому спектру возможных недугов, поэтому и запас пряников у него оказался солидным.
Туляк, что помоложе, получил от нас тоже условное обозначение – «тульский самовар». С первых же минут я отметил в нём излишнюю нервозность, с которой он относился к соседям по палате. Во-первых, он не мог терпеть, когда по ночам у пожилого украинца начинался приступ астмы и тот шипел своим ингалятором. В такие моменты «самовар» начинал «кипеть», изрыгая сквозь зубы матерные проклятия в адрес астматика, не взирая на то, что тот ему по возрасту годится в отцы. Когда же я сделал ему замечание, напомнив о возрасте астматика, то это вызвало только негодование уже мной, правда, молчаливое. Его угрюмая озлобленность мешала мне, и через день я попытался за общим столом установить дружеские отношения со всеми соседями и, в первую очередь, с «самоваром». Однако моё предложение присесть за стол и налитая в стакан водка вызвали в нем какую-то панику. Он чуть ли не опрометью выскочил из палаты. Когда он через час вернулся, я решил начать переговоры с другой стороны. Попробовал его разговорить на тему горного дела. Но для него привычные горняцкие термины, как я понял, были абсолютно непонятны. Тогда я спросил его, что за образование он получил, указывая на его значок. Это заставило его вновь покинуть палату. До меня дошло, что «самовар» недавно излечился от алкоголизма. Что этот никчемный человек в незнакомом коллективе курортников присвоил себе мужественную профессию шахтера. А для пущей таинственности своей личности сварганил себе значок несуществующего образования. Ранее приходилось сталкиваться с подобными исцелившимися. Общение с ними было весьма тягостным и нервозным. Хорошо, что через неделю его путёвка закончилась.
Один из трёх украинцев, тот, что помоложе, всё своё свободное время в палате проводил за чтением и написанием писем. Писала ему из деревни жена. Читал он долго, лёжа на кровати. Иногда отрывался от чтения, уставясь в потолок, закрывал глаза, вспоминая о чём-то приятном. Ответы писал так же долго и обстоятельно, отвернувшись от присутствующих, уперев локти в тумбочку, а взгляд – в заснеженное серое море. Даже когда стол освобождался, он за него не садился. Тумбочка, на которой он писал любимой жене, была его индивидуальная. А стол общий. И наших застолий с пожилыми украинцами-фронтовиками он избегал.
С первым из них, Иваном Григорьевичем Степановым, я познакомился и подружился на второй день пребывания в санатории. Был он простой, открытый, бесхитростный. Корявые сильные руки его были знакомы не только с крестьянским трудом, но и с работой в шахте. Он с готовностью согласился сопроводить меня по незнакомому мне городу, потому что и ранее не раз бывал здесь проездом к своей младшей сестре. Она жила в одной из пригородных деревень. Особенно его жизненный опыт пригодился, когда мы пришли на местный привоз. Здесь можно было делать выбор и торговаться. Это у него ловко получалось. В Сибири уже несколько лет ощущался дефицит в продовольствии. Здесь же, на Украине, этого пока не наблюдалось. К тому же, домашние вина и горилка не давали вырастать длинным очередям в винных отделах магазинов.
Набрав солёных перчиков, домашней колбаски и прочей снеди, купив водочки, мы вернулись в палату, где скучал только второй фронтовик. Остальные смотрели в холле по телевизору подвиги Штирлица. Второй фронтовик одет в пошитый из защитного военного сукна костюм. И рубахи были форменные, оставшиеся со службы. Сесть с нами за стол и выпить за знакомство он отказался, сославшись на здоровье. Однако остался сидеть на кровати, уставясь своими чёрными блестящими, как у цыгана, глазами на наше застолье. И вот минут через пятнадцать он привстал с кровати и жалостливым голосом, будто больной, просящий близких накапать валерьянки, обратился ко мне. Причем, по имени-отчеству. Должно быть, узнал из моей санаторной книжки, брошенной на тумбочке. «Михаил Андреевич, мне всего 63 капли накапайте». Я ему наливаю полстакана. Он берёт, отходит от стола, выпивает и возвращает стакан. На предложение закусить отказывается. Подходит к своей тумбочке, достаёт из неё булочку и конфеты (остатки от вчерашнего ужина) и предлагает нам. Мы отказываемся, и он снова всё прячет в тумбочку.
Прошло уже более двадцати лет с того времени, возможно, нет в живых его. Рассказ же его о своей военной молодости и послевоенной службы в памяти чётко отпечатался, а имени его вспомнить не могу. Наверное, потому, что с Иваном Григорьевичем мы его сразу обозначили условным названием «63 капли».
Заседать за столом с бутылкой в эту весну мне пришлось очень часто. А причиной тому явилась погодная аномалия. Как объясняли местные старожилы, подобной задержки зимы не было ровно четверть века. Ночью мороз достигал до минус двадцати. И, редко появлявшееся солнце не справлялось со снегом. Грязный, смёрзшийся, он не поддавался снегоуборочной технике. Только к середине апреля море очистилось ото льда, и появилась возможность приходить на берег кормить голодных чаек, которые с пронзительным криком кидались за подбрасываемым хлебом. Холодный, пронизывающий ветер не располагал к любованию морским побережьем. И снова, как почти каждый день, я поднимался от санатория наверх в город. Там, в сквере, обращенный лицом к городу стоял громадный бронзовый человек, в честь которого город временно потерял своё имя. Человек в расстегнутом пальто крепко упирался в пьедестал ногами. Грудь выпячивалась вперёд навстречу «вихрям враждебным» А на ногах были сапоги. Как и на памятниках его гениальному свату, и «великому гражданину», руководителю питерских большевиков, которого он сменил на посту. Сапоги наших вождей как бы оправдывали и в то же время олицетворяли наше российское бездорожье и непролазную грязь. Нашим вождям можно было не только оправдывать, но даже гордиться бездорожьем, которое во многом помогало нам в войне с германской техникой.
Недалеко от памятника соял винный магазин. Мои фронтовики вино не употребляли, и, уважая их, я покупал водку. Как всегда «63 капли» за стол присаживаться не стал. Я думаю: не участвовал он в наших застольях из-за того, что прямое участие и принятие угощения как – бы обязывает к ответным шагам. А по всему было видно, что денег у него нет. Напрямую сказать ему, что я угощаю бескорыстно, было неудобным.
Ивана Григорьевича я считал русским, тем более, такая нередкая фамилия – Степанов подтверждала это. Однако он заверил, что он – самый что ни есть «хохол», причём, западный. Родина его в Иваново-Франковской области. До сентября 1939 года была территорией Польши. На мой вопрос о его шахтерской судьбе он начал свой рассказ издалека.
«Предки мои были действительно выходцами из Великороссии. То ли бежали со своим опальным боярином в пределы Речи Посполитой, то ли по другим причинам переселились туда, но случилось это еще до правления Петра Первого. Деды и прадеды мои не изменяли православной вере. И фамилия у нас осталась на русский лад. Наверное, поэтому и обратил на меня внимание в сорок четвертом году командир разведроты, мой тёзка, капитан Иван Степанов. Его роте нужно было до подхода основных сил дивизии удержать железнодорожный мост недалеко от нашего сельца. Рота вырвалась далеко вперёд, и отступающие немцы могли взорвать мост. О возможных путях подхода к мосту местных жителей расспрашивал командир роты сам. Но непростым оказалось это дело, ведь даже украинский восточный говор существенно отличался от западного. Да ещё значительная часть населения была поляками. А кроме того, немногие горели желанием помогать «москалям». Поэтому меня, знающего западноукраинский говор, польский язык и русский, командир разведчиков сразу же оценил. И хотя мне едва исполнилось семнадцать, пообещал зачислить к себе в роту. Фактически я сразу же стал бойцом, но формально требовалось получить красноармейскую книжку и быть зачисленным на службу через полевой военкомат. А он шел только за боевыми частями. Капитан Степанов, двадцатипятилетний крепыш, для бойцов своей роты стал не просто командиром. Уважение разведчиков к нему было безграничным. Большинству бойцов в роте пришлось повоевать уже год-полтора. Он же с глубокой осени сорок первого, после прибытия его дивизии с Дальнего Востока, находился почти беспрерывно в боях. Слыл он везучим и даже заговоренным от пуль. За всё время, проведенное на фронте, только дважды был ранен. Кричать на подчинённых, угрожать им ему не приходилось. Как среди молодых бойцов, так и у старших, его авторитет неоспорим. Даже бывшие урки, которых он охотно брал в роту за их изворотливость и приспособленность к любым условиям, признавали в нём хозяина. Поэтому-то и я, семнадцатилетний необстрелянный хлопец, проникся к своему командиру сыновьим уважением с первых минут пребывания в роте. Мост разведрота отстояла, сохранила невредимым до подхода наших войск. Оружия мне командир пока не доверил. Да его фактически лишнего и не имелось. Поэтому во время стычки с врагом я сидел в укрытии и лишь изредка между взрывами гранат высовывался из-за широкой спины командира. Зато после этого боя он мне вручил немецкий «Парабеллум». Мои знания языков пригодились. Среди нескольких захваченных в плен гитлеровцев четверо оказались из разбитой эсэсовской дивизии «Галичина», сформированной из моих земляков, западных украинцев. Жаль этих хлопцев, одетых в немецкую форму, но командир к ним был безжалостен. После допроса бывшие урки отводили очередного пленного ближе к берегу быстрой горной реки. Затем раздавался слабый вскрик и звук падающего в воду тела. Так что можете представить, какой первый урок жестокости я получил в своей роте. Назад пути не было. Как и обещал командир, через несколько дней я стал бойцом Красной Армии и получил новую форму с погонами рядового. Мой тёзка капитан не спускал с меня глаз. Не потому, что часто требовался переводчик, просто, по-отцовски следил, как я постигаю науку войсковой разведки. В редкую свободную минуту он и сам меня наставлял многим премудростям этой науки. В родной деревне у родителей с момента зачисления в роту мне побывать не пришлось до самого окончания службы. После нескольких месяцев боев в горах на территории Чехословакии дивизию нашу весной сорок пятого перебросили в Германию. Там, на юге, в Тюрингии, мы и встретили майскую Победу. Отдельные группы гитлеровцев, скрывавшиеся в чистеньких ухоженных лесах гористой Тюрингии, постепенно складывали оружие, сдавались. Состав роты стал меняться. Уходили демобилизованные специалисты и бойцы старших возрастов. Тягостным было прощание с переводчиком немецкого языка, бывшим учителем школы. Меня он обучал немецкому, а с командиром его связывала боевая дружба аж с сорок второго года. Пополнение приходило из расформированных частей. Бойцы были опытные, обстрелянные. Бывшие урки из нашей роты демобилизоваться не рвались, хотя по случаю Победы и были амнистированы. Дивизия наша пребывала в полной готовности. Ходили слухи, что скоро нам предстоит участвовать в боевых действиях. Но вот и те войска, что в строгой секретности отправлялись на дальний Восток, успешно закончили войну с Японией. А мы всё стояли в ожидании. Назвать тягостным это ожидание было нельзя. Во-первых, мирная обстановка позволяла спокойно жить. Во-вторых, временное отсутствие молодого мужского населения в Германии позволяло нам пользоваться вниманием молодых медхен и фрау.
Но в мае сорок шестого нашу дивизию без особой спешки стали отправлять на родину, в Союз. Подразделения прибывали и размещались в городах Львовской области. Поступили мы в подчинение образованного весной министерства государственной безопасности. И задачи перед нами стояли вроде и боевые, но пока ещё против невидимого врага. Для начала мы должны были обеспечить переселение польского населения из западных областей Украины. Затем обеспечить коллективизацию и ликвидацию кулачества. А так как вторая задача предполагала противодействие местного населения и, причём, вооруженного, то возникала опасность широкой поддержки населением бандеровских формирований. Так оно и произошло. Поэтому война для нас продлилась. Только после массового переселения в Сибирь семей, связанных с бандеровским подпольем, военные действия стихли. Вожди националистов убрались за кордон. А нас перебросили в Прибалтику, где коллективизация, затягиваясь по срокам, не вписывалась в планы сталинских преобразований. Да и борьба националистического подполья велась там более ожесточённо. Поддержки от местного населения ждать не приходилось. Очень много наших полегло в этой борьбе. Уж, каким опытным разведчиком был комендант гарнизона подполковник Степанов, мой бывший комроты, но и он подорвался на мине-ловушке в обнаруженном подземном бункере «лестных братьев».
Вскоре после гибели моего наставника, увлёкшего меня на войну, вышел мой срок службы. Мне, как прошедшему настоящую, боевую службу, предложили остаться на сверхсрочную. Но я отказался. Был молод и очень соскучился по дому. А гражданская война с «лесными братьями», по слухам, длилась ещё несколько лет, пока непримиримые главари их не бежали через море в соседние страны.
Деревня моя, когда я туда вернулся, была уже очищена от «враждебных элементов» и коллективизирована. Мои родственники тоже могли бы попасть в число высылаемых в Сибирь, но я и моя служба стали им подлинной охранной грамотой. Голова сельрады очень обрадовался моему возвращению и сразу предложил поступить в милицию участковым. Я отказался. Хотелось отдохнуть, забыть беспокойную службу. А на предложение председателя колгоспа работать колхозным кассиром пообещал подумать. Услышав о таком предложении, вся родня в один голос заявила, чтобы я соглашался без раздумий. Не только сберкассы, но и кассиров мелких артелей в те лихие послевоенные годы часто грабили, убивали за совсем мизерные суммы. Поэтому председатель колгоспа очень надеялся на моё согласие. Кассир с боевым опытом был ему необходим. С «Парабеллумом» ещё с тех военных времен я не расставался и через день дал согласие быть кассиром. Считалось, что с националистическими бандами покончено, однако сельский актив после районных собраний в моём присутствии делился известиями о зверских вылазках бандеровцев в разных районах Западной Украины. Гибли, в первую очередь, сельские активисты, представители советской власти. Председатель колгоспа, хитрый головастый мужик, с выданным ему автоматом ППШ только дома ночевал, а на работу с собой не брал. Он упросил меня по вечерам быть в конторе со своим «Парабеллумом». Не за деньги в кассе он переживал. Их в кассе почти не было, особенно крупных. За жизнь свою беспокоился. Правда, обещал за новые обязанности записывать лишние трудодни. Чтобы я не скучал, выполняя обязанности личного охранника, Богдан Варивода (так звали председателя) наливал мне фляжку горилки. Когда в конторе не было посетителей, он и сам составлял мне компанию. Семья его проживала далеко в городе, спешить некуда. Жил он на хате у одного деда. Если не хватало домашнего вина или горилки из запасов Богдана, я брал из кассы немного денег и шёл в деревенский магазин.
Была у меня уже на примете дивчина чернобровая Текля Дорош. Всем хороша. Про таких гарных у нас говорят: «полна пазуха цицок и оберемок ср-ки». Жила она с престарелыми родителями. Братья её сосланы далеко в Сибирь за связь с бандеровцами. Осенью пятидесятого я и собирался жениться. Для нашего будущего с Теклей дома я уже прикупал материалы, иногда пользуясь колхозной кассой. Но вместо нового дома пришлось мне весной переехать в «казенный дом». В апреле нагрянула финансовая комиссия из района, провела ревизию – а у меня касса пустая. Растрату покрывать весной было нечем. И поехал я, несмотря на боевые заслуги, летом в эшелоне на Воркуту с приговором на целых пять лет. Рубал уголёк на шахте. Соседями по нарам иногда случались те, кого я после войны вылавливал и арестовывал. Но бог миловал, и я избежал кровавых расправ со стороны земляков. В пятьдесят третьем меня вывели на бесконвойное содержание. Я окончил курсы газомерщиков. Работать стало легче. А в пятьдесят пятом срок закончился, и я вернулся домой. Надо было помогать престарелым родителям. Бывшая моя невеста вышла замуж за одноногого фронтовика. У них уже двое хлопчиков бегали. Младшая моя сестра подросла и после моего приезда уехала в город устраивать свою судьбу... Завтра у меня путёвка заканчивается. Поеду в гости к сестре, а оттуда уже домой. Выпить у сестры не придется: муж у неё строгих правил, состоит в «штунде». (Изучал в университете историю религий, я догадался, что он имеет в виду секту штундистов, распространенную среди немецкого населения). Поэтому я спросил Ивана Григорьевича: «Он у неё что, немец?»
– Немец, будь он неладен. И сестру вовлек в свою «штунду»».
На следующий день, после завтрака, Иван Григорьевич зашёл к врачу, а потом в палату попрощаться. Стоя посреди палаты, мы с ним обнялись. На глаза наворачивались слёзы. За две недели стал он мне дорогим и близким человеком. Прощались мы с ним, не думая, о встречах в будущем и не обменивались адресами. По-мужски осознавая, что всё это лишнее. Проводив его до остановки пригородного автобуса, я прихватил водки и вернулся в палату. Никого, кроме «63 капель», там не было. Он как будто ожидал моего прихода. Сидя на кровати, внимательно смотрел, как я медленно раздеваюсь, ставлю на стол водку и закуску. Сидел он нахохленный, похожий на воробья. Но глаза его блестели, как у вороны, жадно взирающей на стол, или как у еврея, заключенного в концлагерь и ожидающего спасения. Теперь, когда уехал Иван Григорьевич, на моё предложение присесть к столу, он с радостью согласился. Печальный блеск в его глазах исчез. До него дошло, наверное, что я угощаю без расчёта на ответные шаги. Прежде, чем сесть за стол, он полез в свою тумбочку. Но вместо вчерашних полусухих булочек достал две фотокарточки и положил передо мной. Обе карточки были сделаны в послевоенной Германии. Угадывалась качественная работа немецкого фотомастера и цейсовской оптики. На одном фото были сняты два офицера. Один, постарше званием, сидел в кресле, другой, помоложе и ниже званием, стоял рядом. На втором фото лишь один из них, тот, что помладше. Но уже в звании капитана. Цветущий, здоровый мужчина лет двадцати пяти. С аккуратными черными усами. Форма была советская, но специальная для заграничной группы войск. На мундире и фуражке больше разных (как сейчас говорят) «цацек». Круглое лицо, чёрные брови и блестящие цыганские глаза. Вид победителя, искусителя и, вообще успешного человека. Чувствовалось, что даже если есть у него семья, то только для того, чтобы в анкете всё было, как положено, чтобы крепко держаться на служебной лестнице.
Я оторвал взгляд от фото. А что же осталось в тебе, бывший фронтовик, от того парня? – Глаза, одни глаза. Под моим удивленным взглядом он пытался принять бодрый вид, типа: «были когда-то и мы рысаками». Я ждал от него рассказа. И он после первой, закусив тоненьким пластиком колбасы, начал:
– На фронт я попал случайно в сорок четвёртом в семнадцать лет. Жили мы с родителями под оккупацией в Ровенской области. Случилось так, что часть, в которой воевал мой старший брат, командир танка, освобождала и проходила через наш городок. Брат со своим неполным экипажем тяжёлого ИСа остановился на временную передышку прямо во дворе нашего дома. В его экипаже не хватало раненного накануне заряжающего орудия. Брат, посмотрев на меня, повзрослевшего за время разлуки, на положение родителей и решил меня зачислить в свой экипаж. Решил, что так будет лучше. Я обрадовался. Страха не испытывал: ведь со мной старший брат.
В начале сорок пятого мы воевали на территории Польши. Шли пока удачно, без потерь. Я в ходе боёв и маршей помаленьку осваивал все специальности – от механика-водителя до наводчика орудия. Когда в марте вступили на территорию Германии, полк стал нести потери, в основном от фауспатронов. Брата назначили командиром роты, а меня он рискнул и оставил за себя командиром танка. Экипаж не возражал. Все – опытные специалисты, и особо командовать ими не приходилось. Уже в конце апреля, когда мы штурмовали пригороды Берлина, пришёл приказ: совершить марш-бросок на север. Ожидался прорыв немецкой группировки из Померании в сторону окруженного Берлина. Но серьёзных боёв не случилось. После самоубийства Гитлера немцы без особой опаски бросали оружие и сдавались. После Победы часть подразделений нашей танковой армии, вооруженных средними танками, перебросили на Дальний Восток, а нашему полку тяжелых танков предстояла постоянная дислокация в Германии. Через год брат уже стал командиром батальона, но это был для него служебный потолок, так как за плечами у него только бронетанковая школа, да и то с ускоренным обучением. Для последующих высоких должностей ему требовалась учёба. Офицеры и сверхсрочники службой в Германии были довольны. Условия-то несравнимы со службой в Союзе. Жалование платили двойное, жили в немецких домах, а о товарах в магазинах даже в трудное послевоенное время нечего и говорить. Я проходил службу в должности командира взвода, в звании старшего лейтенанта. Первые годы после войны большого образования от офицеров никто не требовал. Но в начале пятидесятых молодые обученные кадры стали помаленьку вытеснять практиков. Брат надумал учиться в академии. Собираясь в Москву, он позаботился и о моём будущем. У его соседа по дому, заместителя командира дивизии по тылу полковника Левадного, была дочь, которая окончила десятилетку и уже два года сидела дома. Взрослых, нигде не работающих членов семей, кроме супругов, положено было отправлять в Союз. Работать в военных канцеляриях гарнизона или в столовых она не желала. Оставался один выход – стать супругой военнослужащего. Брат ввёл меня в семью полковника и со спокойной душой уехал на учёбу. Перед свадьбой я был уже с капитанскими погонами. А после свадьбы занимал должность начпрода в одном из полков дивизии. Короткое устное назидание от тестя я получил сразу же по вступлении в должность: «не жадничай, бери в меру, делись с начальством».
В середине пятидесятых в армии стали избавляться от малообразованных офицеров, да и просто многие должности сокращали. Первым загремел в Союз со своим обширным багажом мой тесть. Возвращение на Родину они с тещей воспринимали как незаслуженную ссылку. А через год и мне предложили ехать в Забайкальский военный округ или увольняться. Опять меня выручил брат – помог сменить место службы. В одном из областных центром Украины я был устроен начпродом тюрьмы». Зная не понаслышке штатное расписание учреждений внутренней службы МВД, я уточнил, что должность его называлась «начальник ЧИС» (часть интендантского снабжения). Он согласно кивнул, но как -то смачно причмокнув, повторил «начпрод». Чувствовалось, что в эпоху повального дефицита, а особенно продовольственного, он просто возвышается над теми кому не дано распределять этот дефицит. Я смотрю на него как на малоинтересного старикана. Затем наливаю ему последние полстакана и спрашиваю о семье, детях. Он выпивает, причмокивая и как бы произнося бывшую свою должность «начпрод», отвечает: «А нет никакой семьи. Вскоре после переезда в Союз жена вернулась к отцу с матерью. Отец ей нашёл мужем более перспективного офицера. Жениться я больше не стал. Так, сходился несколько раз с женщинами, а детей не завёл».
Подумалось: а что он оставит после себя на земле? Освободившуюся квартиру после его смерти заселят другие незнакомые люди. Без сожаления выкинут в мусор стариковские пожитки. А вместе с ними и фотографии бывшего танкиста, не оставившего после себя ни сына, ни дерева.
Уехал он тихо, не попрощавшись ещё до рассвета. Осталась незаправленная постель да открытая тумбочка с заплесневелыми пирожками.
На стене около входной двери из динамика лилась торжественная мелодия со словами Гимна Украины: «Живи, Украина, будь…» Последующих слов я так и не мог разобрать – какой ей быть. Просто удивлялся, когда слышал его. Удивлялся тому, что кроме Гимна одной громадной моей Родины есть ещё и свои национальные гимны.
Уезжать с неприветливого холодного побережья я решил тут же досрочно. Врач не убеждал дождаться окончания путёвки. На следующее утро нагруженный покупками и подарками для семьи я пустился в обратный путь.
Меня было, кому ждать.
20 января 2010 г