Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Сергей Павлов. Собачий угол. Повесть

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Для Степки белый свет зажегся в одну из редких мартовских оттепелей, когда Манька, его мать, низкорослая сука, помесь таксы и дворняги, разрешилась двумя щенками. Случилось это ранним утром в скрытом от людских глаз месте, под старым разбитым вагоном, с незапамятных времен стоящим около ветхой полуразрушенной кирпичной стены заводской ограды, прозванном в народе Собачий Угол.

Даже людская память не сохранила для истории, когда и по чьему велению оказался здесь, на второй промплощадке Н-ского химзавода, весь проржавевший, еще довоенной модели, вагон-теплушка. Не знали этого, конечно, ни Степка, ни его уже немолодая мать, да, пожалуй, никто из всей собачьей братвы, обжившей этот угол. Хотя у них, как и у людей, существовали свои легенды и сказки, которые передавались из рода в род, от одного собачьего поколения – другому.

 Одна из таких сказок гласила, что давным-давно, еще до большой войны, пришли на пустырь люди. Их было много, с лопатами, кирками, ломами, и принялись они копать большую яму. Потом им на подмогу пригнали какие-то большие, громкоревущие железные машины – и дело пошло быстрее. Прошло всего две зимы, а уже поднялся целый городок, который люди меж собой называли «химический завод». Корпуса его были высокие, красивые, отливали на солнце свежевыложенным красным кирпичом, а трубы – много труб! – едва не доставали небо. Они были интересны не только своей высотой, но и тем, что из каждой трубы поднимался столб дыма определенного цвета. Был здесь дым обычный – черно-белый, был изжелта-серый, но самым красивым считался дым белый с оранжевым оттенком, словно люди жгли в своих печах тот самый кирпич, из которого сложили высоченные корпуса.

А потом была война. Но дела на заводе по-прежнему шли хорошо: дым стоял коромыслом, день и ночь с его территории недовольно рычащие машины и коротенькие поезда, запряженные в маленькие, пыхтящие дымом паровозики, вывозили мешки и ящики с разноцветными и дурно пахнущими порошками. Со временем машин и поездов стало больше, а вскоре появились сердитые дядьки с ружьями и злыми собаками – охрана называлось. Впрочем, злыми собаки были только для врагов и вредителей, а так – нормальные советские псы. Вот от них-то и пошли первые собачьи легенды…

 После войны пришло мирное время, и дядек с ружьями сменили люди, у которых коротенькие ружья висели в кожаных мешочках на поясе, и назывались они «наганами», но собаки остались прежние, хотя и они были уже не такие свирепые: то ли врагов стало меньше к тому времени, то ли просто измельчало собачье племя. Со временем сиявшие кирпичной краснотой корпуса покрылись сажей, как-то сникли, появились щербины и трещины в стенах. Трубы остались те же, но до облаков они уже явно не дотягивались, да и шлейфы дыма уже были не такие красочные. Видимо, оттого и машин стало меньше на территории, а поезда вообще стали редким явлением. Тогда-то и оказался на вечной стоянке в глухом углу второй промплощадки этот вагон. Видно, что-то не додумали люди в ту пору, потому как не только машин стало меньше на заводе, но и сторожей почти всех разогнали, а с ними и собак. Неизвестно, что говорили при этом людям, но про собак сказали коротко: кормить нечем! И разбрелась песья гвардия на все четыре стороны. Кому повезло- того бывшие сторожа к себе домой увели; кто помоложе – пустились во все тяжкие: мир велик – не пропадем! А кобели и сучки более зрелого, как говорится, предпенсионного возраста и пенсионеры облюбовали себе место под этим заброшенным вагоном. Что называется, вышли в отставку, но объект не покинули. А и то, удобно им тут: стена кирпичная шла полукругом, закрывая от ветров жилище с трех сторон, а сам вагон стал надежной крышей, спасавшей поселившуюся здесь живность от дождя и снега да нескромных людских глаз. Со временем вагон густо оброс бурьяном, а тут еще сами люди повадились все ненужное им: ящики, банки, прочие промышленные отходы – сваливать сюда, и отгородилось собачье поселение от мира, словно баррикадой, и с чьей-то легкой руки это место назвали «Собачий Угол»...

 Место для собачьей команды оказалось удобным и безопасным, потому как теперь ни один человек не мог продраться сквозь дремучие заросли сорняков и груды мусора – только на четвереньках, по-собачьи, да и то за все время ни один не отважился. И потому его обитатели признали этот угол своей вотчиной. Удобным это место было еще и потому, что иногда люди, оставшиеся на постепенно замирающем заводе, вместе с мусором сюда выбрасывали остатки пищи, и это было хорошим подспорьем для их четвероногих и вечно голодных друзей. Поначалу собак здесь много водилось – в лучшие времена до двадцати голов доходило. Да где же они теперь, эти времена? Канули в Лету. А все же с десяток псов всегда имели здесь прописку. Дружили, дрались, плодились. Летом эта собачья орава жила весело и каждый был сам по себе. Труднее приходилось зимой, когда на землю опускались лютые сибирские морозы. Не всем удавалось пережить такое бедствие: первыми погибали молодые щенки да старые собаки, а остальные, забыв все обиды и свары, сбивались в одну кучу независимо от породы, масти, роста и возраста. Хорошо еще, что люди, а может быть, и сами собаки еще в стародавние времена натаскали в свой закуток разное тряпье: куски брезента, пакли, брошенную робу. Все это слежалось за долгие годы, и получился своеобразный матрас – все не холодная земля.

 Весной же, когда теплело, выбиралось на солнышко все песье племя, оглашая всю заводскую округу звонким разноголосым лаем.

- Ожил Собачий угол!- улыбаясь, говорили заводчане,- летом они не пропадут…

 Примерно такой была легенда появления Собачьего Угла. Надо сказать, что каждое новое поколение добавляло в нее что-то свое – оно и понятно: как же свое место не застолбить в истории?... Но главные вехи бытия Собачьего Угла оставались незыблемыми. Впрочем, наш Степка был еще так мал, что еще не успел познакомиться с этой легендой. У него все это было впереди…

 

 2

 

…Едва покинув лоно матери, Степка сразу почувствовал, как трудно жить на белом свете: мокрое тельце мелко-мелко задрожало от мартовского морозца, и он жалобно заскулил. Его головка с нежно- розовым носом и слепыми глазами поворачивалась то в одну сторону, то в другую: он искал тепло и поддержку, а мать лежала рядом и слабо повизгивала: она видела растерянность ее старшего, но не могла ему ничем помочь, поскольку еще не разрешилась от бремени до конца, и вот-вот на свет должна была появиться Степкина сестренка, которую рабочие завода потом в шутку окрестят Дунькой. Когда же рядом со Степкой оказался еще один маленький скулящий комочек, Манька, одуревшая от тяжелых родов, из последних сил зализала свое измученное тело и накрыла собой беспомощных чад. Те же, потыкавшись наугад в брюхо матери, отыскали так необходимые им соски и затихли: впервые в их маленькой жизни им было сытно, уютно и тепло…

 …После нечаянной оттепели внезапно пришли заморозки, и для всего собачьего выводка наступили трудные времена. Солнце куда-то спряталось, и в Собачьем Углу стало мрачно и неуютно. Холодный ветер завывал разными свирепыми голосами, раз за разом забрасывая через сотни щелей колючую снежную крупу. Обитатели Угла приуныли: весна только поманила их теплом, и вдруг – мороз! Все прогулки откладывались, и если Степка с Дунькой лежали в сладкой полудреме под теплым материнским животом по причине своего малолетства, то остальные обитатели угла были вынуждены терпеть мартовскую непогодь. Но как ни велико было их желание прятаться здесь, в собачьем общежитии, от промозглого ветра, а все же приходилось хотя бы раз в день отправляться на поиски пищи…

 Манька тоже оставляла своих младенцев и убегала за добычей. Чуть подросшие Степка с Дунькой уже не скулили, а молча прижимались друг к другу – своим младым умишком они уже понимали, что только так можно хоть как-то согреться в ожидании матери.

 В один из таких уходов матери к ним подошла незнакомая собака. Такая же низкорослая, как их мать, только вся лохматая, с хвостом в трубочку и противным голосом. Она, ничуть не смущаясь, обнюхала их с сестрой и принялась что-то искать вокруг, видимо, съестное. Оказалось все зря – не было у Маньки никаких запасов, иначе зачем бы ей бегать по апрельскому рыхлому снегу. Щенки в испуге затихли, почуяв чужой запах, и даже глаза закрыли, но в это время прибежала мать и, грозно рявкнув, прогнала непрошеную гостью. Хоть и звери ютились под вагоном, а все же и у них считалось дурным тоном рыскать по чужим «квартирам» в отсутствие хозяев. Этого правила придерживались все жильцы Собачьего угла, кроме этой самой противной Мушки. У нее было три щенка, которые были чуть старше Степки и Дуньки, и, видимо, безысходность толкала ее на такие беспардонные поступки. Кроме них, здесь также квартировали три лайки-пустолайки да старая благородная колли по кличке Энди. А сколько их ютилось здесь в прежние времена! Объяснений же тому, почему Собачий Угол стал мало обитаем, было несколько. Во-первых, часть кобелей (именно их, потому как сучки, обремененные потомством, были тяжелы на подъем) накануне суровой зимы всегда находили где-то более теплое местечко, а, перезимовав, возвращались на лето под вагон, в Собачий Угол. Но сейчас желанное тепло еще не наступило, и потому пока иммигранты здесь замечены не были. Во-вторых, суровая зима иногда вырывала из тесных собачьих рядов наиболее слабых и больных. И хотя в минувшую зиму никто от холода и голода не погиб, но ранее все же такие случаи были. И, наконец, самой главной причиной поредения собачьей общины было то обстоятельство, что в конце зимы- начале весны, по последнему снегу, работники охраны завода регулярно отстреливали бродячих бездомных собак. И хотя у обитателей Собачьего Угла был свой дом, да, видно, он чем-то не устраивал стрелков, вот они и куражились над бедными, ослабевшими за зиму животными.

 Этот год не стал исключением, и за две-три недели до появления на свет Степки и его сестры около Собачьего Угла на лошади, запряженной в сани, появились два мужика в пятнистых фуфайках с ружьями. Словно чуя предстоящую расправу над своими собратьями, лошадь нехотя тянула свою ношу, норовя зацепить краем саней за какой-либо столб или торчащую из земли колдобину, лишь бы подальше отодвинуть минуту расправы и дать время несчастным животным спрятаться от своих палачей. Только-то две пули успели выпустить живодеры в Собачьем Углу, и обе их принял на себя престарелый пес Робин – помесь немецкой овчарки и лайки…

 Когда-то он долгое время служил в охране завода, за что не раз поощрялся дополнительным пайком за добросовестную службу, но пришла пора, и он по старости попал под сокращение. Увел его какой-то безалаберный мужик к себе доживать собачий век. Да уж больно он был недисциплинированный: пил, сам ел нерегулярно, а про пса и на неделю мог забыть. Посмотрел на все это Робин, перегрыз толстенную веревку, на которую был привязан (даже на цепь у его горе-хозяина не было денег), и сбежал назад, на ставший ему родным завод, в Собачий Угол. И не случайно, потому что его мать, матерая овчарка Эльза, тоже в свое время охраняла этот завод. Скорее всего, и она после ухода в отставку пришла бы сюда на жительство, если бы не погибла при задержании воров в одну из студеных январских ночей. Робин, тогда уже пес в цвете сил, тяжело пережил смерть матери. Но грустить особо некогда – нужно было службу нести, и он нес, усвоив для себя все, что успела ему рассказать мать о нелегкой собачьей жизни и службе и о том, как появилась на территории завода своя, собачья республика. Впрочем, по молодости Робин свысока поглядывал на ее обитателей: худые, трусоватые, они вызывали в нем легкую собачью усмешку, но тем не менее он никогда не обижал их – мать ли была тому виной со своими мудрыми наставлениями, а может быть, сам дошел своей молодой и светлой песьей головой… И уже много лет спустя, сам оказавшись в Собачьем Углу, он еще раз убедился в правоте своего отношения к отвергнутым сородичам. Видно, ни один пес на старости лет не застрахован от жизни собачьей!...

 Самый сильный и опытный в собачьей стае, он был ее признанным лидером. Несколько лет он прожил здесь с обывателями угла, теряя свой лоск и силу, дичая и привыкая к самостоятельной жизни от помойки и охоте на крыс да голубей, а порой не брезгуя даже охотой на глупых куриц, живущих в частном секторе в полукилометре от завода. Это был закат его славной собачьей карьеры. Жизнь шла под уклон, и чем дальше, тем стремительнее было это падение. Понимал ли это Робин своей собачьей башкой, а если и так, то не мог же он сам на себя наложить лапы? Не мог, и потому приходилось терпеть и ждать случая, того единственного и последнего в собачьей жизни, который позволил бы ему достойно оставить этот свет…Впрочем, авторитет его среди собратьев в Собачьем Углу был непререкаем, да и старые охранники, с кем он нес когда-то нелегкую службу при заводе, в память о его заслугах порой подкармливали Робина. Как -то его даже пытались вернуть в собачий строй (а это тебе и крыша над головой, и пропитание), да, видно, к тому времени он уже крепко проникся свободой и не захотел снова идти в услужение к людям. Он был еще силен, свободен и горд. Не раз и не два отгонял он от своего жилища невесть откуда появлявшихся чужих псов и пьяниц одним только рыком. И в то последнее для себя февральское утро, когда большая часть собачьего сообщества только-только проснулась в своих «квартирах», он первый услышал чужие голоса и смело выскочил навстречу с оскаленной пастью, и тут же был сражен наповал двумя пулями. Всего две-три минуты он дал своим друзьям на спасение: пока стреляли в него живодеры, перезаряжали ружья да разглядывали его, уже мертвого Робина,– а все хватило для того, чтобы вся собачья ватага дружно кинулась врассыпную, тем и спаслась. Труднее всего было Маньке и Мушке – беременные, на сносях, они едва поспевали за своими товарищами, и не будь на пути стрелков Робина – пасть бы им первыми от подлых пуль…Он дождался своего часа, этот Робин, и достойно ушел, заполнив своей смертью еще одну страницу, яркую и неповторимую, в летописи обитателей Собачьего Угла…

 

 3

 

…Стало теплее. Солнце, хотя и не попадало под навес вагона, а все же тепло, разливавшееся теперь повсюду, грело и обнадеживало жильцов угла. Снег уже давно стаял даже в самых запрятанных от солнца местах, и сквозь прошлогоднюю засохшую траву потянулись вверх буйные зеленые побеги. Уже окрепший и заметно подросший Степка, воспользовавшись отсутствием матери и не обращая внимания на скулеж сестры, резво выскочил из укрытия и побежал по тропинке, что шла вдоль железнодорожного полотна. Ошалевший от солнца и тепла, он бежал стремительно, не заглядывая далеко вперед, пока со всего разбега внезапно не уткнулся в чьи-то ноги, спрятанные за пятнисто-зеленые брюки. Степан Пушкарев, пожилой грузный мужчина, шел по тропинке и не успел увернуться от разыгравшегося щенка, а когда тот отлетел в сторону и стал испуганно оглядываться по сторонам, он присел и взял его на руки. Степка в страхе забился в крупных руках человека, но, поняв тщету усилий, затих. Крупное, красивое лицо мужчины с вислыми седыми усами, расплылось в улыбке.

– Куда же ты торопишься, малек? Так и головешку можно сломать!

 Щенок только молчал и жмурил глаза.

– Что, Степан, внука нашел? – засмеялись проходившие мимо слесаря. Все знали, как трепетно относился к собакам Степан, и часто подтрунивали над ним по этому поводу.

– Дуралеи вы, хлопцы! Это не внук мой, а крестник…Степкой звать будем…Сколько же тебе времени-то, дружок?– он осмотрел его со всех сторон, еще раз убедившись, что имеет дело с «мальчиком». То-то бы смеху было, если бы он «девку» назвал мужским именем. Потерся своим шишковатым носом о розовый носик крестника, чмокнул его в лобик.

– А ты, никак, Манькин будешь, такой же присадистый да гладкий…Эх, был бы ты покрупнее, взял бы тебя на службу…Ну да ладно, живи…

 Он опустил его на землю, но щенок так сомлел на руках, что, даже почувствовав твердую землю под ногами, не пытался бежать. Между тем человек достал откуда-то из глубокого кармана завернутый в газету кусок черного хлеба с колбасой, видимо, свой завтрак, и, развернув, положил перед носом щенка. Запах колбасы, дотоле неведомый Степке, настолько поразил его, что он онемел, уставившись на угощение своими темно- коричневыми, чуть в раскосину, глазами, а голова пошла кругом…

– Ну, Степан, что замер, бери трофей и беги домой, угощай мать – привыкай быть кормильцем!...

 Большой человек, поняв потрясение своего нового друга, легонько погладил его по голове и пошел своей дорогой. Убедившись, что рядом никого нет, Степка неумело подхватил бутерброд и, переваливаясь с боку на бок, засеменил домой.

– Только бы не встретилась эта вредина Мушка,– думал он, останавливаясь на роздых. Но сегодня у него был счастливый день: он получил имя – это ли не важно!? И потом – он впервые в своей жизни принес честно заработанный кусок такой вкуснятины. У вагона радостным лаем его встретила мать…

 

 А завод тем временем стал поправлять свои дела. Что уж там люди делали, ни Степка, ни его собратья по крови не знали, но по тому, как стали чаще сновать по территории завода машины и поезда, как веселее закучерявились разноцветные столбы дыма над заводскими трубами, можно было догадаться, что процесс пошел… Правда обители Собачьего Угла о грядущих положительных переменах догадались не по трубам и машинам, а по тому, как стали активно обживаться некоторые доселе пустовавшие будки для сторожевых собак, и такие же будки, но побольше, для охранников. Что ни день, кто-нибудь там возился: стекольщики заменили побитые стекла, электрики наладили освещение на постах, и не только внутри домиков, но и снаружи – теперь это были большие и красивые лампы с таким непривычным для собачьего уха названием- «Кобра». Ну, впрочем, что в нем необычного, думал Степка: «кобра» так «кобра»… Другое удивило его: большие будки для охранников побелили, покрасили, а маленькие, для их брата, не стали красить – только крышу починили да толстый провод приладили – на том все работы и закончились. Такие необычные мысли роились в Степкиной голове, когда он наблюдал из высокой травы, как благоустраивается пост № 5, что находился ближе всего к приютившему их вагону. Нет, конечно, Степка грамоту не разумел, но цифру «5», крупно выведенную малярами на боковой стенке будки охранника, он хорошо запомнил и с другой цифрой не перепутал бы ни в жизнь.

– Интересно, кого же поселят в маленькую будку? – думал Степка, выглядывая из травы. Разомлевший на солнцепеке, он не хотел бегать, шуметь – он просто отдыхал и наслаждался теплым летним днем. Это был тот короткий период в его жизни, когда он уже все или почти все понимал, но еще ни за что не отвечал: ни за добычу пищи, ни за безопасность кого-либо, как, впрочем, и за свою собственную. И сейчас, лежа в мягкой зеленой траве, жмурясь от яркого солнца, он с удовольствием вспоминал о своем завтраке – черном куске хлеба и грязно – белой курице, невесть откуда принесенной матерью. И хотя Степка сам себя считал уже довольно взрослым щенком – четвертый месяц ему пошел, однако за вопросы пропитания до сих пор отвечала мать, а случай с бутербродом так и оставался пока единственным в его короткой собачьей жизни. Ну, а если попадался ему на дороге сухарь или другая съедобная вещь, он ее съедал тут же – не тащить же всякую мелочь издалека домой: тут любая взрослая собака может отнять находку, а главное, как удержаться от соблазна: нести в зубах вкуснятину и не съесть…Не было еще у Степки такой силы воли и ответственности – возраст не тот.

– И для кого же все-таки делают эту будку?– хмурил в догадке невысокий щенячий лоб Степка. Единственный на сегодняшний день его знакомый и тезка Степан Пушкарев в эту будку не влезет – для него, наверное, домик белили, а в будку поселят кого-то помельче…

 Разгадка наступила через день. Как всегда на восходе солнца выскочил он из своего жилища и обомлел: около домика важно расхаживал его старый знакомый Степан Пушкарев, в пятнистой одежде и в такой же фуражке с большим козырьком, а место в будке занял здоровенный пес. Впрочем, самого пса Степка еще не видел, поскольку из конуры торчала только его морда с тупым носом, отвислыми ушами, маленькими, врастяг, глазками. Причем один из них был полуприкрыт, и оттого Степке показалось, что этот пес хитро щурится, глядя на окружающий мир. Но, глядя на торчащую из будки голову, Степка сделал вывод, что этот пес большой, очень большой, и оттого сразу зауважал его. Будь повзрослее и поопытнее, он сразу бы догадался, что перед ним не какой-то беспородный пес, пусть и больших размеров, а самый настоящий благородный сенбернар. Но Степка был еще мал и юн…

А между тем пес, положив свою могучую, крутолобую голову на белые, словно в перчатках, лапы, равнодушно поглядывал по сторонам. Вскоре где-то рядом заурчала машина, откуда выскочил человек в такой же, как у Степана Пушкарева, пятнистой форме и с ведром в руке. Он молча что-то вывалил из него в корыто, стоявшее неподалеку от будки, и побежал назад к машине.

– Ну вот, Циклопчик, и первый завтрак на новом месте, откушай, пожалуйста!– Это обратился к огромной собаке Степан Пушкарев, и только тут Степка почуял чудесные аромат, донесенный ветром с поста. Непроизвольно он тихонько заскулил себе под нос, а правая лапка прошлась по мордашке, словно отряхивая наваждение: не сон ли это – в корыте ждет вкусная еда, Человек уговаривает собаку откушать, а этот громила Циклоп еще что-то воображает и не торопится к ней…

– Эх, мне бы сейчас!...– Степка нервно подскочил и едва не рванул туда, где остывал завтрак одноглазого спесивого кобеля. но вовремя остановился: опасно! Еще неизвестно, от кого больше попадет – от человека или от своего же брата.

 Полежав некоторое время, видимо выдерживая характер, Циклоп, наконец, поднялся и ленивой походкой подошел к корыту. И сколько в нем было того собачьего достоинства, что любой сразу бы догадался, что это сытая собака. Ну, не может голодный пес выглядеть таким важным и спокойным. А еще Степка, увидев псину во весь рост, от испуга даже присел и попятился: нигде в округе не видел он такого великана.

– Вот бы подружиться с ним, – залетела в Степкину голову шальная мысль,– тогда бы никто меня обижать не стал. А может быть, если он, конечно, хороший и добрый пес, то иногда разрешал бы хоть чуть-чуть попробовать его угощения…

 Эти мечтания нарушил маневровый тепловоз, прогрохотавший по соседней ветке, и Степка, еще не привыкший к странностям цивилизации, опрометью кинулся домой, глотая голодную слюну…

 

 4

 

 Установившийся летний зной выгнал из-под вагона всех его обитателей. Теперь даже старая больная Энди выбиралась на солнцепек, подставляя лучам свое исхудалое, с клочками вылезающей шерсти, тело. Совсем недавно она потемну вернулась в свое жилище, оставляя за собой кровавый след. Кто и за что изувечил старую безобидную собаку, никто из жильцов Угла не знал, а сама Энди ничего не сказала. Только всю ночь с ее лежанки доносилось едва слышное повизгивание, похожее на плач, но никто из обитателей не подошел к ней, не пожалел, не помог – видно, так принято в животном мире…

Как ни тщательно зализывала свой раненый бок Энди, полного выздоровления не произошло. Грязь ли тому была виной или та отрава, которой была переполнена вся территория завода, но рана воспалилась. Уже потом соседи узнали, что так печально закончилась прогулка для колли на первую промплощадку завода. Забыла, видно, Энди, что это уже чужая территория, а обидеть старую и слабую собаку мог любой слегка заматеревший нагловатый щенок. Ровесница Робина, в его тени она всегда чувствовала себя спокойно. Все прогулки по территории завода они совершали вместе, и она была единственная, с кем он делился своей добычей. Собачьи байки доносили, что когда-то по молодости у них был бурный роман, и даже щенки были, но куда они делись по прошествии многих лет, никто не знал, как и сама Энди. Впрочем, пока был жив Робин, никто из обитателей СобачьегоУгла не смел сплетничать о ее прошлом. Все изменилось после его смерти, и первой на эту тему заговорила противная Мушка, а лайки- пустолайки подхватили. И так-то горько было старой колли пережить гибели друга, а тут еще эти пересуды, вот и подалась она в поисках лучших мест, да нарвалась на чьи-то зубы…

 Энди сильно болела. Нос ее стал сухой, горячий, глаза как-то потускнели, а голоса ее уже не слышали несколько дней. Неверной походкой она выходила на полянку, подставляя солнцу раненый бок, но даже оно, всемогущее, вечное, не могло помочь ей в борьбе с болезнью. Она совсем перестала есть и только иногда хлебала воду из вечно не просыхающей лужи между шпалами, а потом снова лежала в забытьи на солнце. Все обитатели Угла были с ней предельно корректны: в ее присутствии немедленно прекращались все споры, игры, драки. Даже нагловатая Мушка и та сочувственно поглядывала на больную соседку. Однажды, когда Манька притащила домой несколько свиных ребрышек с остатками мяса на костях, Степка, повинуясь неведомо какому собачьему чувству, подтащил одну косточку прямо к продолговатому носу колли, покоившемуся на ее передних лапах. Почти выветрившийся запах мяса все же дошел до сознания больной: ее ноздри слабо дернулись, а следом открылись поблекшие глаза. Сухим языком она несколько раз лизнула кость, на том и пропал у нее интерес к угощению. Потом она благодарно взглянула на молодого заботливого щенка и снова закрыла глаза. Постояв мгновение около больной собаки-старушки, Степка, виновато помахивая хвостиком, побрел к себе, но в ту же минуту откуда-то вынырнула шустрая Мушка и схватила кость. Манька, обнаружив, что сын вернулся домой без кости, затрусила к Мушке, и вскоре оттуда донеслось сердитое ворчание двух собак, лай, визг. Щенки дерущихся собак забились по углам, лаек-пустолаек в это время под вагоном не было, а Энди, открыв на мгновение глаза, грустно смотрела на сцепившихся собак. Вскоре Манька приволокла отбитый трофей домой, а из угла Мушки еще долго доносилось недовольное ворчанье.

 …Умерла Энди так же тихо и незаметно, как и жила последние месяцы. Ранним летним утром, когда жильцы Собачьего Угла еще нежились на своих суровых постелях, она с трудом поднялась со своего захламленного и вовсю поросшего зеленой травой ложа и, покачиваясь, направилась в сторону Больших Складов. С тех времен, когда она вместе с Робином служила в охране, она знала, что пост №3 – Большие Склады – был самым опасным, и собаки, прожившие там более полугода кряду, напрочь теряли свой нюх и выглядели ужасно жалкими: беспомощно крутили головами по сторонам, делались пугливыми. От них вскорости избавлялись за профнепригодностью…

 Здесь кроме складских помещений, закрываемых на большие висячие замки, под навесами стояли большие бочки дурно пахнущей жидкостью, высились груды мешков, наполненных разноцветными порошками. Тут же стояли несколько колонок для разлива этой самой вонючей жидкости. Рабочие часто их ремонтировали, но все равно здесь постоянно происходила утечка, и около колонок можно было наблюдать легкую дымку ядовитых испарений. И люди, и собаки не любили этот пост, боялись его, Охранников сюда ссылали из числа штрафников, а собак – старых и больных...

 … Сюда-то и приковыляла ранним утром умирающая Энди. Оглядевшись, она заметила в углу складской территории загружавшийся автокар. Рабочие были в масках, и водитель автокара ругался на них за медлительность: вы, мол, в «намордниках», а я-то дышу…Безучастно послушав перебранку людей, она обошла все три колонки, обнюхала их. В средней, на уровне земли, через трещину в цементированном полу, едва заметно вырывалась легкая струйка газа. Человеческий глаз и нос могли и не заметить ее, но чутье собаки, пусть старой и больной, сразу обнаружило этот хорошо замаскированный источник смерти. Она неторопливо еще раз огляделась по сторонам, вскинула свою продолговатую и сильно похудевшую морду вверх, к небу, к солнцу, а потом припала к средней колонке, поджав под себя ноги и положив нос к трещине-убийце. Незримая струя смертоносного газа резко ударила ей в нос, отчего она непроизвольно вскинула голову, но затем, сделав последнее усилие, снова опустила ее и закрыла глаза…

– Ты посмотри, Михалыч, собака-то куда пристроилась? Видать руки на себя наложила, больная была – вишь весь бок сгнил… Да худющая…

– Да-а, – отозвался второй голос, видно, Михалыча.– Сдается мне, что это Энди…Лет десять она работала у нас в охране… Добрая была сука! И поди ж ты, как смерть свою нашла! Да, хоть тварь бессловесная, а умная – не захотела мучиться понапрасну – отравилась…

– Пойдем лопаты возьмем – схороним. Славная была псина…

 Впрочем, этих слов Энди уже не слышала – она была мертва…

 5

 Тихий уход Энди никак не повлиял на уклад жизни в Собачьем Углу. Его обитателям предстояла та же ежедневная беготня по помойкам в поисках пропитания, недалекие вылазки по территорию второй промплощадки, редкие перебранки меж собой да бессмысленное облаивание редких пешеходов, проходивших мимо их жилища. Особенно преуспевали в этом лайки-пустолайки: казалось, их хлебом не корми, но дай погавкать. Недалеко от них ушла и Мушка со своим выводком. Манька, будучи собакой серьезной и сдержанной, редко лаяла понапрасну, не позволяла она пустобрехничать и своим чадам. Степка, как и подобает мужчине, редко лаял без повода, у Дуньки же с этим были проблемы: нет-нет, да и забрешет, поддерживая Мушкиных детенышей. Доставалось ей и от матери, и от брата, да, видно, не переделаешь ее болтливую женскую натуру…

 Мать, видя, как заметно подтянулись и окрепли ее детки, все чаще стала брать их с собой на прогулки по заводу. Первый свой семейный визит они нанесли на пост № 5. И хотя Степка издалека уже не раз наблюдал за ним, но сейчас им предстояло его увидеть вблизи, а может быть, и обнюхать. Обойдя стороной будки охранника и его собаки, Манька подвела своих щенков к железным воротам и, как могла, объяснила, что их иногда открывают, чтобы выпустить с территории завода грохочущую гору, которую люди почему-то называют «тепловоз». Грохоту от этой «горы» действительно много, а вот тепла сосем нет… Поднырнув под ворота, все трое оказались на пригорке, где через железные блестящие линейки для «тепловоза» с шумом и дребезгом перескакивали машины. Какая-то тетка в желтой дурацкой куртке смотрела на них, а затем вдруг замахала флажком, мало того, она еще подсунула им под нос какую-то длинную палку, выкрашенную в черно-белый цвет. Машины, как видно, испугались тетки с палкой, застыли на месте. Смешно! Но смеяться не пришлось, потому что рядом с ними, по блестящим линейкам с шумом и грохотом прошел «гора-тепловоз», и Дунька с перепугу бросилась в сторону поста и Степке с матерью пришлось ее догонять…

 … На посту было спокойно, чисто. Из будки виднелась лобастая морда Циклопа. Глаза его были закрыты, и Степке опять было не понятно: то ли он спит, то ли притворяется, подманивая к себе непрошенных гостей. Охранника не было видно: наверное, он тоже спал, а может притворялся, как Циклоп…Внимательно осмотрев и обнюхав стены избушки, стоявшие за углом метлу и лопату, Степка, которому такого знакомства, видимо, показалось мало, лихо поднял ногу и пометил беленую стену своей собачьей меткой. Дунька, желая присоединиться к брату, тоже захотела оставить свою метку, да только вместо того, чтобы закинуть ногу вверх, как-то смешно раскорячилась, полуприсев, и застыла. Степка насмешливо гавкнул и отвернулся…

… Рядом, совсем рядом стояло корыто, из которого когда-то так нехотя ел свою пищу великан… Легкий запах, исходивший из него, говорил за то, что там наверняка остались крохи той еды, которую так не хотел есть этот Циклоп-выбражуля, и которую с таким удовольствием съели бы сейчас и Степка, и его вечно голодные родственники. Но боязнь быть застигнутыми за воровством останавливала не только молодежь, но и бывалую Маньку. Едва Циклоп пошевелил головой, видимо, намереваясь встать, как Манька коротко гавкнула, и все они мелкой трусцой засеменили к дому.

 В следующий раз они дошли до заброшенного, без оконных рам и дверей, дома. Полчаса лазания по нему не дали никаких результатов: здесь не было ничего вкусного, ничего интересного…Уже на обратном пути они пробегали мимо площадки с торчащими из земли железными трубами. К ним подъезжали машины, и из этих труб, а также по другим, маленьким и резиновым трубкам, бежала какая-то вонючая жидкость… Объяснив детям, что это бензоколонка, и питаются здесь только машины, а не собаки, мать не стала задерживаться, и они потрусили дальше. Непоседливый Степка постоянно убегал вперед, а потом возвращался недовольный:

– Ох, уж эти девчонки-копуши!– и он снова мчался вперед…

 Вдруг перед ним оказалась большая белая будка, в какую посадили его крестного, Степана Пушкарева, а рядом прикорнула будка поменьше. Поняв, что это пост, Степка завертел головой, надеясь увидеть человека в пятнистой одежде. Человека не было, но рядом с будкой стоял большущий железный бак, который так сиял в лучах летнего солнца, что даже неопытный Степка понял, что человек в пятнистной одежде именно его и должен охранять. Едва он так подумал, как заметил Человека, который, вместо того, заниматься охраной бака, стоял у стенки своей будки и самым безобразным образом…писал. Точно также как Степка, только вот ногу почему-то не поднял – забыл, наверное… Услышав шорох позади себя, Человек обернулся и, не прерывая своего важного занятия, заговорил:

– А, землячок! Откуда ты?

Степка, не желая мешать пятнистому человеку, промолчал.

– Ну, что молчишь? Вставай рядом! Что нам, мужикам, стесняться друг друга?

 Тут Степка коротко гавкнул в ответ: не хочу, мол, я только что…Но мужик, хоть и большой, а не понял и продолжал приставать:

– Стесняешься, что ли? Зря… Знаешь, как говорится: пусть лучше лопнут мои глаза бесстыжие, чем мочевой пузырь!...Так-то, браток.

 Мочевой пузырь Степку не мучил, чего не скажешь о пустом желудке. Успокоенный добрым голосом Человека, он побежал к стоявшему рядом корыту – а вдруг там осталось что-нибудь вкусненькое? Каких-то пару шагов он не добежал до кормушки, как из будки стремительно вылетел черный лохматый пес с противной широкой мордой. Он явно нацелился на него, на Степку, и не сдобровать бы ему, не зацепись тот кобель своей цепью за край корыта. Визгнув от страха, щенок бросился прочь и… со всего маха уткнулся в ноги охранника.

– Ага, сморчок, попался! Ты думаешь мы тут клювом мух ловим? Нет, мы с Джеком службу знаем…

 Он поднял его с земли, оглядел на вытянутых руках.

– Хороший ты парень, да мелковат для охраны…– положив щенка себе на грудь, он погладил его, а Степка притих, и даже глаза закрыл: от страха ли, от удовольствия ли – кто знает…Когда он их открыл, то через плечо охранника увидел своих сородичей, которые с волнением наблюдали за ним, но помочь, увы, ничем не могли…

– Ну, что притих, браток? – с теплотой в голосе говорил Человек.- Проголодался, наверное. Поесть хотел, а Джек все испортил? Ладно, что- нибудь придумаем…

 С этими словами он отодвинул подальше от будки корыто, и Степка с высоты своего положения увидел, что действительно по краям его насохли куски хлеба, картошки, крупы. Невесть что за пища, но Степка не сдержался и пустил длинную голодную слюну. Джек раскусил замысел хозяина и предостерегающе зарычал. Человек повернулся к нему и погрозил пальцем:

– Ты тут заелся, а человек…в смысле…твой брат голодает. Нельзя так…

 Джек, словно уразумев слова хозяина, миролюбиво махнул хвостом и залез в конуру. Видя такое поведение своего товарища по службе, Человек весело засмеялся и опустил Степку прямо в кормушку. Еще не веря своей удаче, тот жадно принялся выедать оставшуюся по углам корыта пищу, попутно слизывая ее со стенок и краев. И тут он услышал легкое повизгивание. Резко подняв голову, Степка увидел стоявших совсем рядом с корытом мать и сестру. Похоже, их заметил не только он, но и охранник:

– Э-э, приятель, да ты со всей родней пришел в гости?! И все жрать хотите? Ну, идите, вылизывайте! Как говорится: чем богаты – тем и рады!– а сам отошел в сторонку и присел на торчащее из земли бревно, закурил.

– Не стесняйтесь! Налетай, братва!

 Еще немного робея, Манька и Дунька подошли в корыту и также принялись слизывать с краев чуть подсохшую пищу. И если Дунька вскоре вся отдалась этому процессу, то Манька нет-нет да и поднимала голову вверх, словно проверяя, нет ли опасности со стороны. Собаки так энергично поглощали остатки обеда Джека, что вскоре было слышно шарканье их шершавых языков по дну и стенкам пустой кормушки.

– Да вы, ребята, как с голодного края… Чем же мне вас еще угостить?–

Он встал и пошел в свою будку. Но едва он скрылся за дверью, как из конуры с рычаньем вылетел черный Джек…

– Не такой уж он и добрый, – думала каждая из трех собак, улепетывая подальше от этого поста.– Притворялся перед хозяином…

– Куда же вы?– закричал им вслед появившийся на пороге Человек с куском хлеба в руке. Увы, ни хлеба, ни охранника перепуганная троица уже не видела…

 6

 

 Одним из пунктов ознакомительной семейной экскурсии стала и заводская столовая, но Степке она не понравилась: запахи, конечно, вкусные ползут со всех сторон, но ведь народу-то сколько! И все голодные. Нет-нет, да в очереди тоже возникали маленькие скандалы, как и у них в Собачьем Углу– через открытую настежь дверь Степка подсмотрел и это. Вовнутрь дома не пускают, а вокруг что толку бегать: вокруг столовой болталось столько незнакомых и голодных псов, да все рослые, злые, почище Джека будут…Убрались они тогда несолоно хлебавши – одна досада да растревоженный запахами желудок.

 Еще раз привела их к столовке мать, но уже потемну. Народу было мало, собак тоже, но и еды никакой. Видел Степка, как через заднюю дверь столовой вышла пожилая женщина в бело-грязном халате с большим ведром в руках, а в нем всякая всячина, да так вкусно пахнет! Мимо проскочила эта тетка, закрыла ведро какой-то резиновой крышкой, сунула его в коляску мотоцикла, а сама сзади мужика пристроилась – так и укатила прямо в халате.

 Потом еще одна вышла – тоже с сумкой и ведром. От нее тоже вкусно пахло, но и она его ничем не угостила. Потом какой-то дядька, видно, сторож, кинул в него куском хлеба и засмеялся. Степка, конечно, сразу-то испугался, но уже потом схватил кусок и побежал прочь, где за углом его поджидали мать и сестра. В общем, небогатый ужин получился, а потому решили больше не ходить сюда – кусок-то хлеба можно и на ближней помойке отыскать…

 Только в конце лета повела Манька своих деток на 3-й пост. Сначала, как могла, объяснила, чем опасны Большие Склады, а потом уже решилась на экскурсию…

 Настороженно издалека Дунька и Степка осмотрели на огромные коробки складов, навес, под которым покоились груды мешков и черными ровными рядами стояли бочки и какая-то другая посуда. Объединяло их одно: ото всех их едко пахло какой-то вонючей дрянью, от которой у молодежи вскоре засвербило в носу и Степка даже чихнул несколько раз кряду. На площадке царило безмолвие, но вот заурчала машина, из нее выскочили два человека в масках, что-то быстро покидали в кузов – и на выход! Хоть и здоровые они, люди-то, большие, по сравнению с собаками, а газа, видно, тоже боятся.

 На какое-то время они остановились около одной из колонок, и мать пояснила, что здесь умерла Энди. Манька подвыла немного, Дунька со Степкой тоже взгрустнули чуток об умершей. И хоть знали ее они совсем мало, но все же эта старая и кроткая собака не успела им сделать ничего плохого, и потому ее можно было пожалеть по-своему, по-собачьи…

 

 А осенью в Собачий Угол пришла беда… Как-то незаметно пролетело жаркое лето, вслед за ним растаяло бабье лето, и наступила промозглая неуютная осень. А для обитателей Собачьего Угла снова наступила тяжелая пора. В самом конце лета одного из щенков Мушки забрал к себе домой охранник, и последняя долго ходила, обнюхивая все углы и надеясь найти хоть какой-то след своего чада. Увы…

 Вскоре после этого погибла лайка-пустолайка, одна из трех, и, наверное, самая глупая. Они все были хороши: лают без разбору, будь то человек, воробей или машина. Вот и эта, завидев проходивший мимо Собачьего Угла груженый железнодорожный состав, стала его облаивать, да так увлеклась, что не заметила идущий по соседнему пути другой тепловоз…Два дня ее останки лежали нетронутыми, пока, наконец, кто-то из людей не подцепил их на вилы и закинул в машину с мусором, а шедший всю ночь затяжной осенний дождь смыл последние следы собачьей трагедии. Но Степка, заметно подросший за лето, успел побывать на месте гибели лайки до того, как ее увезли. И хоть эта непутевая дама часто досаждала своим дурным лаем, он не без грусти смотрел в ее остекленевшие и уже помутневшие глаза. Это была первая, в его короткой незатейливой собачьей жизни, встреча со смертью…

 

 Подросла за лето и Дунька, и так же, как ее неугомонный брат, стала совершать дальние самостоятельные прогулки, надолго отлучаясь от родного угла. Но, в отличии от осторожного и шустрого Степки, эта доверчивая тихоня не могла быстро бегать и легко откликалась на любую ласку чужих людей. Не раз ругала ее мать, и Степка отлаял будь здоров, а все зря: как бегала, так и продолжала бегать. То ли вечно голодная была, то ли уже тайного дружка завела, но только однажды она три дня не появлялась дома. Мать вся избегалась, выглядывая, не бежит ли неторопливой, враскачку, походкой ее блудная дочь. Увы! Не появилась она и через неделю, а вскоре соседка Мушка не без злорадства сообщила, что на заборе около барака, что стоит у железнодорожного переезда, видела Дунькину шкуру… Бомжи, видно, съели. Так и сказала – и никакого тебе сожаления. Рванула мать туда – знала она этот страшный барак. Увязался за ней и Степка. Издалека они увидели ее рыжевато- бурую шкуру на заборе. Поначалу Степке показалось, что его сестра попыталась перелезть через забор, да так и застряла – головой к бараку, а своим куцым хвостом – к ним с матерью. Головы ее им видно не было, но задняя лапка с белой отметиной у пятки говорила за то, что была их несчастная Дунька. Порывы студеного ветра шевелили ее короткую шерсть на шкуре, и тогда она, уже задубевшая на холодном осеннем ветру, негромко стучала о штакетник. Долго сидели в горестном молчании осиротевшие животные, и как-то само собой, под завыванье собирающейся первой вьюги, завыли и они. Выли громко, пронзительно, горько, вкладывая в голос всю боль собачьей утраты…

 Несмотря на поздний час, окна в бараке светились – там не спали. С грохотом открылась дверь, и на пороге появился огромный, расхристанного вида мужик. Разглядев в темноте скуливших под забором собак, он кому-то крикнул через плечо:

– Иван! А тут закуска сама пришла!...

 И хоть мать с сыном не поняли до конца значения его слов, хорошего они не ждали и потому, коротко взвизгнув, словно прощаясь с Дунькой, задали стрекача.

 

 Но недолго торжествовала Мушка, упиваясь горем Маньки, потому как вскоре исчезли ее последние щенки. Они всегда держались вместе, обходя вниманием своих сверстников, в том числе и Степку, и тут пропали вместе. И теперь настал черед Мушки жалобно скулить в ночной непогоди у проклятого барака…

 

 После гибели Дуньки Манька как-то охладела к своему сыну: то ли горе ее было так велико, что захлестнуло с головой, то ли в жизни ее появилась новая любовь, да только теперь ее Степка видел все реже и реже, и делиться с ним своей добычей она совсем перестала. А перед Новым годом несколько дней она вовсе не появлялась в Собачьем Углу, а когда они встретились, то Степка был обескуражен ее отчужденностью. «Все, детство кончилось, – решил про себя Степка,– надеяться теперь надо только на себя…»

 Впрочем, он давно уже считал себя взрослым кобельком. Постигнув несложную, но такую важную науку нахождения корма, он убегал без разрешения матери в самые отдаленные закоулки завода. Как бы то ни было, а под свист стылого ветра так хотелось порой ткнуться своим уже затвердевшим и почерневшим носом в теплое брюхо матери, прижаться к ней всем своим телом, небогато оделенном шерстью и плохо спасающем от все более крепчавщих морозов. Не находил он встречной ласки, а потому оставался на своей лежанке, а когда заметил, как стали у нее округляться бока и набухать соски, то окончательно понял, что потерял мать навсегда. Теперь все заботы ее были устремлены на будущих щенят, его родных братьев, которые должны были появиться так же как и он, в мартовскую оттепель.

 

 7

 

Накануне зимы в Собачьем Углу появился новый жилец – старый, совсем охрипший кобель Чоп. Ровесник Робина и Энди, в молодости он был красавцем, гордился, что являлся продолжателем рода немецких овчарок, и службу нес достойно. Оттого, наверное, держали его на казенном довольствии дольше, чем Робина и Энди. Но пришел и его черед уйти в отставку…

 У Чопа, как и у других собак-«отставников» было два пути: либо пуля живодера, либо «усыновлением» кем-то из охранников для охраны его дома, дачи, огорода. Последний вариант был для счастливчиков, и ему он не улыбнулся на финише собачьей карьеры. Сильно сдал Чоп в последние месяцы службы: заметно ослаб, нюх притупился, голос осип, глаза стали слезиться. Заметил это кинолог, доложил кому-то из начальства, и над Чопом стали сгущаться тучи. Хоть и не овладел он в совершенстве за многолетнюю службу языком своих хозяев, но слово «третий пост» научился различать в потоке других слов, и оттого сильно загрустил – даже есть перестал в ожидании своего этой смертельной «командировки». А она почему-то все не наступала, словно забыли о нем… Но на другие посты его уже не ставили и теперь он безвылазно сидел в вольере с самой разбитой конурой, а рядом были либо больные собаки, либо необученный молодняк. Последние особенно донимали Чопа своим бездумным лаем и неуемным оптимизмом… Заметил он и то, как резко изменилось отношение к нему его двуногих коллег- охранников. Теперь никто не окликал его ласково по имени, не подкармливал, не заходил в вольер, чтобы потрепать еще густую шерсть.

– Чем же они лучше нас, если так не уважают старость, как свою, так и нашу? Одно название- «Человек», – так грустно размышлял Чоп, положив морду на передние лапы и поглядывая, как в очередной раз кинолог Корнеич обходил его с ведром, откуда поднимался едва заметный парок от пищи. Он службу не нес, и теперь ему такая еда не полагалась – только черствый хлеб. А однажды дали кусок хлеба, покрытый плесенью… Еще совсем недавно он не потерпел бы такого унижения и отлаял бы любого за такое угощенье!... Но теперь ему пришлось проглотить и кусок, и обиду… Спасибо еще, Степан Пушкарев, с которым они почти одновременно пришли в заводскую охрану, как-то подошел к нему, окликнул по имени, поговорил по-доброму, уважительно, а даже костью какой-то угостил… Это ли не счастье! Да после этого интерес к жизни появился на волю захотелось, но потом… Потом все вернулось на круги своя – забытье, жизнь впроголодь и никакого уважения… И так тянулась уже вторая неделя. И ведь не сбежишь никуда! От Степана же узнал, что его уже хотели вместо третьего поста «отправить в расход», да живодеры где-то проводят «зачистку», и на завод просто некому приехать, чтобы ему, Чопику, башку отвернуть, а свои охранники отказались казнить своего бывшего товарища по службе. Хоть и на том спасибо, двуногие друзья, – такую грустную собачью думу думал старик Чоп и все более мрачнел. Нет, старость подкралась совсем незаметно. Не так, ох не так в молодости он собирался ее встретить: добрые, ласковые хозяева, теплая личная конура, хорошее двухразовое питание и, главное, – никаких цепей! Хоть бы годик так пожить, а там и сдохнуть не жалко! Но короток век собачий. Время шло, а никто его не брал к себе домой – знать мордой не вышел, так он решил для себя. Не мопсик, не шавка…Тут такие мысли в голову лезут – хоть вешайся!... Наконец-таки его перевели на пост № 3, на Большие Склады, и тут-то он и подорвал свое собачье здоровье окончательно: посадил глаза и нюх…

 Пока он охранял эти проклятые Склады, забегал к нему как-то в гости его дружок Робин. Долго они тогда сидели, вдыхая миазмы этого чертова угла и сетуя на свою собачью жизнь. Рассказал ему тогда Робин про жизнь в Собачьем Уголу, про всех его обитателей, приглашал в гости, но за всеми разговорами сквозила его обида на весь род людской: как ни служи в молодости, а все одно в старости выбросят на помойку. И от такой жизни выть хотелось… И выли они в две собачьи глотки, пока из домика не выскочил охранник и не прогнал Робина. А вскоре он погиб… Погиб достойно, спасая своих собратьев от подлых двуногих. Впрочем, об этом он узнал много позже от Энди, в один из летних вечеров, когда он был уже в полной отставке и, больной, бегал в поисках лучшей собачьей доли…

 А в бега-то он подался опять же с легкой и доброй руки Степана Пушкарева. Надоело тому наблюдать, как тает в ожидании расправы в заброшенном вольере его старый товарищ, и в одну из апрельских ночей открыл он вольер и выпустил его на волю.

– Беги, Чопик, беги! Может быть, еще найдешь для себя кусочек счатливой жизни…– так и сказал на прощанье.

… Обежал он тогда на радостях всех своих приятелей по службе, разузнал последние новости, рассказал о себе, кое-кто разрешил ему подкрепиться казенными харчами в последний раз, и понял он тогда одно: не нужен уже никому такой старый, слабеющий кобель. Те, кто помоложе, отнеслись к нему покровительственно, с легким пренебрежением, хотя, казалось, еще совсем недавно при одном его появлении в питомнике они прекращали шум и лай, позволяя себе лишь изредка виновато повизгивать…

– О, как же вы глупы и самонадеянны! – с горечью думал Чоп, глядя на заносчивую молодежь.

 Но все обиды на молодняк вмиг забылись после встречи с черным кавказцем Джеком. Пока они были на расстоянии, их разговор шел нормально, и ничего не предвещало беды, но едва Чоп расслабился и зашел в зону досягаемости, как Джек внезапно атаковал его, сбил с ног и рванул зубами за шею. Ошеломленный коварством вчерашнего товарища, Чоп не без труда отбежал на безопасное расстояние, но подлый Джек поднял такой лай, что из сторожки выскочил охранник. Им оказался рыжий Кузьма…

 * * *

 У рыжего Кузьмы была дурная слава на заводе: любил он покуражиться над их собачьим племенем. Сначала позовет ласково, куском поманит, а потом палкой врежет. За то? Почему? Поймешь разве его. И все это он старался делать наедине, без свидетелей, да шила в мешке не утаишь … Впрочем, служебных собак он трогал редко, все больше бездомных, таких вот, как он сейчас, – отставной пес охранной службы. А когда однажды, будучи пьяным на посту (а это случалось с ним нередко), он стал куражиться над Робином, и последний сильно покусал его. Весь в крови, Кузьма прибежал в медпункт завода, где ему оказали первую помощь. Долго потом разбирались, кто виноват: пес или охранник. Весь грех за содеянное Кузьма валил на Робина: сбесился, мол, пес, кончать его надо! На его защиту дружно встали Корнеич и Пушкарев, доказывая, что виноват во всем алкоголик Кузьма. Начальник охраны то верил, то нет, но Робина все же показали ветеринару: здоровый он тогда еще был пес. А вот случись, что подтвердился бы тот факт, что Кузьма получил ранение от собаки, находясь в нетрезвом виде, турнули бы его с завода «по статье», да фельдшерица выручила, дежурившая в ту ночь. Заявила она, что не пьян был Кузьма, а после оказания ему помощи, в порядке наркоза или успокоительного, налила ему 100 граммов чистого спирта … Племянницей ему она оказалась, да ведь никто не знал об этом. Поэтому и остался на заводе рыжий Кузьма, чтобы продолжать пьянствовать и глумиться в пьяном угаре над служивым собачьим сословием. Особо люто он возненавидел Робина. Предвидя взаимную нетерпимость, начальник караула развел их на службе так, чтобы они не встречались – человек и собака – на одном посту. Но если собака по своей простоте, похоже, вскоре забыла о конфликте, то человек повел себя иначе – он стал мстить. Однажды ночью, вместо того, чтобы отдыхать перед заступлением на дежурство, Кузьма не поленился прийти на пост, где сидел на цепи Робин и пытался скормить ему отравленный хлеб. И только осторожность и гордость последнего, не пожелавшего принять угощение из рук вчерашнего врага, спасла его от неминуемой смерти. Этот хлебный кус съела забредшая на пост в гости к Робину бывшая служебная дворняга Голубка, обитавшая в то время в Собачьем Углу. По дороге домой она сдохла и ее, как позднее лайку-пустолайку, также закинули вилами в кузов грузовой машины и увезли на свалку. Гибель собаки никем не была замечена, а злодейство Кузьмы осталось тайной…

 Выждав какое-то время, он снова пришел к Робину на пост, только теперь пропитал хлеб куриным бульоном, а в середину булки напихал ломаных иголок. Таясь от охранника, Кузьма кинул псу буханку к самой конуре Робина, в надежде на то, что запах куриного бульона рано или поздно сломает гордеца и тот отведает смертоносное угощение. Сам же остался около поста, чтобы при необходимости отогнать бродячих собак, нередко ворующих пищу у служебных псов. Видимо, поняв, что визит Кузьмы не случаен и чреват опасностью, Робин отчаянно залаял и стал рваться с цепи. Вышедший охранник заметил убегавшего Кузьму… Утром при кормлении Робина Корнеич заметил лежавшую около конуры булку, а когда ее разломил, то взвыл от боли, уколовшись обломками иголок. Охранники быстро разоблачили подлого Кузьму и встали на защиту собаки, а Степан Пушкарев, не удержавшись, дал рыжему хорошую оплеуху… Теперь у Кузьмы в карауле были два «кровника», и он почел за добро перейти в другой караул. Но и там начкар не ставил Кузьму на один пост с Робином, а главный охранник завода – начальник службы безопасности– заявил на разводе: если Робин «погибнет случайно» и

«скоропостижно», то ему, Кузьме, на заводе не работать. Загнанный в угол, тот притих, притаился, продолжая вынашивать в душе свои коварные планы мести. Уже много позднее, когда Робина «списали» со службы и он ушел жить в Собачий Угол, где вскоре и погиб при отстреле, то, наверное, только рыжий Кузьма и радовался этому, да и то втихушку, трусливо. Эта история вражды подлого Человека и благородного Пса была достоянием как охранников, так и всех служебных собак…

 

 

 * * *

… Вои сейчас, выскочивший из избушки на лай Джека Кузьма вмиг разглядел избежавшего живодерни Чопа и, схватив попавший под руку кирпич, швырнул в собаку, норовя попасть в голову, и только чудо спасло тогда от смерти престарелого пса. Стремительно удаляясь от поста №5 и засевших там его врагов, Чоп успел вспомнить всю эту нехорошую историю про Кузьму и Робина, и пожалел, что в свое время, когда Джек был еще совсем молодым кобельком, он, Чоп, не раз заступался за него перед другими обитателями псарни.

– Похоже, собаки, как и люди, добра не помнят – только зло, только зло!…

 Униженный, голодный и вконец разочаровавшийся в своей собачьей жизни, Чоп бесцельно блуждал по знакомой до боли территории завода, пока не обнаружил, что сидит перед будкой добряка и здоровяка Циклопа. С этим сенбернаром у него всегда были хорошие, по-собачьи дружеские отношения, но после коварства Джека Чоп усомнился и в Циклопе, а потому был настороже. Если с Джеком, хоть и более молодым и откормленным кобелем он, старый и больной, мог еще побиться, то с великаном Циклопом ему было не сладить ни при каких условиях, и потому их беседа проходила первоначально на безопасной дистанции. И только убедившись, что тот по-прежнему относится к нему хорошо, решился пойти на сближение. У самой будки стояло корыто, где всегда оставалось много корма. Как самому здоровому служебному псу, Циклопу выдавалась полуторная норма собачьего рациона, но, он, будучи разумным кобелем, не желал толстеть и потому никогда не переедал, отчего в его кормушке зачастую оставалось определенное количество пищи, коей он по доброте души делился со своими менее удачливыми собратьями по собачьему классу. Увидев тоскливый взгляд Чопа, мимолетно брошенный в корыто, он без раздумья пригласил старого приятеля подкрепиться остатками своего обеда. Уже потом, прожигая свою свободную жизнь на помойках города, Чоп не раз вспоминал этот случайный обед у своего приятеля и его усталое собачье сердце наполнялось благодарностью …

 Как-то в начале лета Чоп случайно оказался на территории завода, где встретил больную, изможденную Энди. От нее-то он узнал о геройской гибели своего друга Робина, о последних новостях Собачьего Угла. Глядя на Энди, он вспомнил ее былую красоту, и не без содрогания подумал, как жестоко обращается с ними жизнь, и вновь, как тогда с Робином на Больших Складах, он горестно завыл во всю свою собачью глотку, да только в этот раз его голос был слабым, сиплым, а Энди вообще промолчала. Она была очень слаба, и жить ей оставалось меньше месяца…

 Все лето и осень Чоп пытался найти свое место в жизни, как пожелал ему когда-то Пушкарев, выпуская на свободу, но, увы, все хорошие места были заняты более молодыми и удачливыми конкурентами, и накануне суровой сибирской зимы он решил-таки прийти в Собачий Угол. С горечью он узнал о гибели Энди, и на правах старого друга занял все еще пустовавшую ее лежанку. Будучи замкнутым в молодости, теперь он вообще стал неразговорчивым, необщительным, тем более, что этому способствовал его катастрофически слабеющий голос. К такому молчуну в Углу привыкли быстро и стали считать его своим, а Степка вообще перестал его замечать: подумаешь – старый пенек! Но грубостей в отношении престарелого пса он не допускал.

 

 8

 

 В эту зиму Степка заметно повзрослел и, отринутый родной матерью, стал жить самостоятельной жизнью молодого кобелька. Он уже не раз оббежал всю территорию второй промплощадки, познакомился, правда издали, со всеми служебными собаками и охранниками на шести постах, но дружбы так ни с кем и не завел. Ни к чему, вроде, пока пропитания хватало на помойках да около столовой. Впрочем, дружба не состоялась еще и по другой причине. Все эти псы-служаки не нравились и казались ему чересчур важными, гордыми – задаваки, одним словом.

– Подумаешь, разъелись на казенных харчах!– неприязненно думал он, издали посматривая со стороны, как неторопливо поедали пищу Джек, Булька и Рэкс.

 Среди обитателей Угла друзей он также не нашел – не было его ровни, все больше старики. Так и жил один. И подружку себе не завел, посчитав, что еще не пришла его пора женихаться…

 И все же он чаще всего появлялся около поста № 5. Во- первых, это было совсем недалеко от его дома, во-вторых, там нес службу самый здоровый из виденных Степкой псов – Циклоп, а силу, обиженный ростом и собачьей мускулатурой, Степка уважал; и, наконец, там периодически появлялся его старый добрый знакомый, даже больше, крестный, Степан Пушкарев. В одну из таких его экскурсий на пост и приметил его старый усач.

– Крестничек ! Куда же ты исчез? А ну, иди поближе…

 Ни в жизнь ни к кому не подошел бы Степка на опасную близость, и внезапная смерть Дуньки только усилила его осторожность и недоверие к этим двуногим, но здесь была другая ситуация: это был не просто человек- охранник, – это был Человек, который дал ему имя, свое имя – Степан, Степка! Однажды он уже держал его на своих руках и ничего не сделал дурного, даже наоборот, угостил такой вкусной колбасой! А добро Степка, как все нормальные собаки, помнил долго. Была, наконец, еще одна серьезная причина безрассудной смелости Степки – изнуряющее чувство голода. Вот уже второй день он не мог найти ни малейшего пропитания, даже мерзлого сухаря. На главной помойке около столовой появилось в последнее время много незнакомых здоровых и злых собак, которые всех местных псов и близко не подпускали к ней. А тут еще недавно выпал обильный снег и похоронил последние надежды Степки и его сородичей найти хоть какую-то пищу.

– Ну, иди же смелее, дурачок! Мы же теперь, вроде, как родня с тобой…

 Человек говорил добрым, приятным голосом, улыбался, а в его руках появился кусок душистого хлеба. Не имея сил остановиться, Степка медленно, опустив голову, шел к Человеку. Иногда, словно жеманясь, он поводил головой то влево, то вправо, а небольшой хвостик его предательски дрожал. Вот они сблизились, и перед самым носом Степки оказался тот самый большущий кусок ароматного черного хлеба. Человек, присев на корточки, с широкой улыбкой на усатом лице, с интересом наблюдал за внутренней борьбой, которая происходила в душе у Степки. Очень осторожно он взял кусок из рук, потом выпустил его на мгновение, благодарно лизнул руку человека, и тут же, подхватив подарок, рванул под вагон.

 На другой день он снова пришел на пост, но напрасно он ждал добродушного усача Степана Пушкарева. Вместо него в большой будке сидел какой-то щуплый пожилой мужичок, и, завидев Степку, он только цыкнул на него – не зло, не страшно, а все равно неприятно… Из будки торчала лобастая голова Циклопа. Глаза его были полузакрыты, и было непонятно: спит ли он или просто задумался о своей собачьей жизни. Поскольку Степку он к себе не звал, он и не пошел к нему…

 На следующий день картина повторилась, только теперь вместо пожилого мужичка в сторожке сидел молодой белобрысый парень. Воткнул в ухо какой-то провод, закрыл глаза и что-то бормочет себе под нос.

– Вот чудак! – подумал Степка, глядя на него через оттаявшее стекло. – Он, наверное, боится ухо потерять, вот и привязал его на веревочку – чудные все же люди…Вот ему, Степке, ничего не надо привязывать, уши у него крепкие, а вот живот подвело – сейчас бы поесть немного…

 Из своей будки на него безучастно поглядывал Циклоп. В силу своего возраста и неопытности Степка не мог знать, что охранники на заводе работают по графику «сутки-трое», а потому, дважды не застав своего тезку и крестного на посту №5, он пустился искать удачи на других постах. Но и там она не ночевала…

 Февральские морозы всерьез осложнили жизнь обитателей Собачьего Угла. Теперь они, забыв былые ссоры и недоразумения, длинными зимними ночами сбивались в одну кучу, согревая друг друга теплом своих тел, а утром, едва забрезжит рассвет, разбегались в разные стороны в поисках корма. Именно он, желудок, пустой и требовательный, определял их распорядок жизни…

….Как ни боялся Степка, а все же решился однажды сделать набег на курятник жившего неподалеку железнодорожника. Охота не задалась. Сколько не ходил он вокруг ограды – ни одной курицы не увидел, а когда попытался проникнуть в ограду и уже подсунул нос в подворотню, то увидел, как в щель между штакетин на него смотрит здоровенный серый кобель. Его пасть была открыта, язык вывалился набок, а глаза с интересом изучали каждое движение непрошенного гостя…

 Как он домчался до дома, Степка не помнил, но его зубы еще долго нервно постукивали – у собак тоже, видать, бывают стрессы… Когда же он рассказал матери о своей неудачной охоте, она только высмеялаего: куры-то зимой, оказывается, в тепле сидят, а не гуляют по морозу. А в заключении обозвала балбесом. Это была школа его жизни…

 И тогда снова он решил заглянуть на пятый пост. В этот раз удача ему улыбнулась. Степан Пушкарев, завидев крестника, весело позвал к себе. Уже без былого страха Степка направился к Человеку. Потрепав за ухо, Пушкарев позвал его в будку… Там было тепло, играла музыка и, казалось, изо всех углов неслись какие-то одуряюще вкусные запахи. Степка, пристроившись у стенки, положил мордашку на передние лапы и закрыл глаза. Ему хотелось спать в такой теплой конуре, но еще больше ему хотелось есть. Он с трудом заставил себя лежать с закрытыми глазами. Даже своим молодым умишком он понимал, что надоедливо выпрашивать хлеб нехорошо. Он видел, как это делала Мушка, и ему это очень не нравилось…

 Пушкарев между тем, словно разгадав тайные желания маленького друга, стал угощать его хлебом и еще чем-то белым вкусным, нарезанным тонкими ломтиками. Так у него состоялось знакомство с пищей богов и украинцев – с салом. После еды ему захотелось пить, и здесь Пушкарев оправдал его надежды: он плеснул из ведра воды в какую-то железную банку, на боковых стенках которой были нарисованы какие-то мелкие рыбешки. Отхлебывая воду, Степка своим молодым и чувствительным носом уловил новый для себя запах, и понял, что совсем недавно здесь находилась какая-то еда совсем не походившая на колбасу и сало. Но тут у него голова как-то сама собой потяжелела, и он незаметно для себя уснул, положив свой нос рядом с банкой…

– Эй, дружок, вставай, – сквозь дрему услышал он голос Большого Друга,– моя смена закончилась, да и тебе пора домой…

 Степка не знал, что такое смена, но домой ему не хотелось: там было холодно, там у него не было Большого Друга…

– Эх, живут же люди!– горестно думал Степка, пробираясь едва заметной тропкой под вагон…

 И как ни силился он понять, как работает его друг Пушкарев – ничего не выходило. Тогда он решил проблему иначе: прибегал поутру к пятому посту, выясняя, кто же сидит в будке, а потом в течение дня еще пару раз заглядывал – и только тогда, убедившись, что в будке не его крестный, он убегал колесить по территории завода. Так проходил день, второй, третий, и тут он снова встречал Степана Пушкарева – и не было их радости предела! Так он научился находить своего друга. Однажды тот после очередной беседы взял да и поставил Степку вместе с ногами в корыто, где по углам лежали большие и уже подмерзшие остатки Циклопова обеда.

– Вот, сынок, попробуй-ка казенные харчи, не бойся, Циклопчик не будет сердиться, также , Циклоп?

 Пес в ответ что-то добродушно проворчал и, приподняв голову, с интересом осмотрел гостя. Он давно приметил этого молодого щенка: не наглый, не пустолай, а главное, у него в друзьях сам Пушкарев! И он широко и добродушно зевнул, словно благословляя Степку на обед.

– Вот видишь, он согласен,– продолжал увещевать гостя охранник,– давай, налегай…

 Еще не веря до конца в свою удачу, Степка принялся жадно есть уже покрытую тонким ледком пищу. Она обжигала его холодом, но Степка знал, что там, в животе, она у него все равно согреется и сделает его сытым и счастливым.

 В следующий раз, когда он снова пришел на пост, никого из охранников видно не было. Циклоп как всегда дремал в конуре, высунув наружу только свой курносый нос. Трусливо оглядевшись по сторонам и не заметив ничего опасного, Степка вытянул шею и заглянул в корыто: на его краях и по углам он увидел примерзшие к стенкам куски моченого хлеба, вареной картошки, крупы. Конечно, это было не сало и не колбаса, но все же и не тот мешочек из-под мяса, что ему удалось полизать утром вместо завтрака. Внезапно осмелев, он шагнул в корыто и принялся за еду. Его трапеза уже подходила к концу, как он вдруг почувствовал чье-то тяжелое дыхание над головой: бедный пес так увлекся едой, что совсем забыл об опасности! Он вскинул голову вверх и…с перепугу присел на все четыре лапы, а из его недр брызнула тонкая струйка жидкости, оросив недоеденные остатки пищи. Да, с перепугу такое бывает не только у собак!… Уже потом, вспоминая этот случай, Степка досадовал, но не по самому факту, что он с перепугу описался, а потому, что сделал это « не по-мужски», подняв вверх лапку, а как последняя девчонка!

 Это Циклоп неслышно покинул будку и подошел к корыту, чтобы поближе рассмотреть своего шустрого гостя, и горой завис над ним. Он видел, что песик в ужасе дернулся, и из него брызнула струя…. Но вместо того, чтобы наказать нахала, он обнюхал его и лизнул голову. Щенок стоял, зажмурившись, и мелко дрожал. Когда процедура знакомства закончилась, хозяин еще раз лизнул гостя, и только тогда, еще смутно веря в свое спасение, Степка в ответ робко лизнул курносую морду сенбернара. Знакомство состоялось…

 9

 И жизнь Степки наладилась. Теперь он каждый день приходил к Циклопу к моменту привоза пищи, а если случалось, что он просыпал урочный час, то его новый заботливый друг оставлял своему дружку-засоне столько пищи, что он не мог ее доесть до конца дня. Молодой пес повеселел, поправился, а его короткая, плохо греющая шерстка, казалось, местами стала лосниться в лучах редкого и еще холодного мартовского солнца. Но особенно преобразились его уши: если раньше они безвольно болтались на макушке, то сейчас нередко можно было видеть, как они бугрились на его небольшой головке, и, в особенности, его левое ухо, помеченное черным пятном. Задумается порой Степка о чем-то из своей собачьей жизни, – мордашка серьезная, глаза черные и ухо торчком – чем не роденовский мыслитель!? В такие минуты даже Циклоп его не беспокоил. Нечасто, правда, такое случалось со Степой, редко он был грустным и задумчивым – все больше бегал, игрался да весело и громко лаял. Поймал его один раз Пушкарев, усадил рядом с собой на лавку около сторожки и давай с ним беседу проводить:

– Расти , дружок, расти…Оно, конечно, таким как Циклоп ты не вырастешь – замес у тебя не тот, не богатырский, ну да все же подрастешь, ума наберешься. Рост в жизни – не главное…У вас, как и у нас бывает: большой да дурной, но маленький да удаленький. То-то же…

 Тут он бросил взгляд на Циклопа, что сидел около будки и прислушивался к словам хозяина, и, словно извиняясь, добавил:

– Не сердись, Циклопчик это я не о тебе …Ты у нас не в пример другим: и большой, и умный…

 Но кончался день, и к вечеру погрустневший Степка отправлялся в свой Собачий Угол, где находил холод и равнодушие соседей, и что самое неприятное, своей матери. Зато почти каждую ночь ему снились Циклоп, Пушкарев и большое корыто по самые края наполненное теплой вкусной кашей… Наутро он стремглав несся на пост. Теперь его уже не смущало, что рядом не было крестного – другие охранники, знать из уважения к Пушкареву, стали привечать молоденького кобелька, нет-нет да отпуская в его адрес шутки:

– Усыновил тебя, похоже, Степан-добрая душа, так что ты теперь прозываешься у нас Степан Степанычем…

 Один только раз машинист тепловоза крикнул какую-то гадость Степану со своей верхотуры:

– Ты что же, Степан, «голубых» кобелей разводишь на посту?

 Степка видел, как Пушкарев дернулся от этих слов и плюнул вслед тепловозу, но причин его расстройства так и не понял: и Циклоп, и он, Степка, – оба черные, с белыми и рыжими подпалинами, ни голубого, ни синего цвета у них не было нигде… «Глупые люди: говорят и не думают, – так рассудил Степка и принялся атаковать Циклопа, пытаясь со всего разбега хотя бы сдвинуть с места своего здоровенного дружка. Так в толчее, играх и беготне проходила Степкина юность.

 

 …В середине марта внезапно завьюжило и так резко похолодало, что даже Циклоп в своей теплой шубе замерз и залез в будку. Степка, уже вовсю освоившийся на посту, в конуре еще не был и без приглашения хозяина не решался туда залезть. Он бегал по площадке вокруг сторожки, пытаясь согреться, пока, наконец, Лешка, молодой охранник, что привязывал свое ухо к карману на веревочку, не вышел на улицу и не заругался на него:

 – Ты что, в натуре, бегаешь да гавкаешь как дурачок – лучше бы лез к Циклопу в конуру и грелся … Вас таких мелких там с десяток спрятать можно…– потом схватил стоявшего в нерешительности Степку за шиворот и засунул в будку. Степка с перепугу съежился и стал, казалось, меньше рукавицы, но даже и такой он не решался пошевелиться, чтобы хоть как-то потревожить хозяина хором. « Конечно, Циклоп мне друг, но одно дело дружить на улице или там, у корыта, но другое дело без разрешения забраться в дом…– так удрученно размышлял Степка, все еще не решаясь напомнить о себе хозяину. Впрочем, похоже, Циклоп сам заметил некоторую скованность молодого товарища и, в доказательство того, что он ничуть не сердится на его приход, чуть подвинулся, давая тому тоже удобно растянуться в будке. Вскоре он задремал, заслонив своим большим телом вход в конуру и тем самым не пропуская вовнутрь мороз. Степка, услышав мирное посапывание друга, огляделся …Будка изнутри казалась еще больше, чем снаружи. До потолка ему, Степке, было не достать, даже если он встанет на задние лапы. На полу лежал толстый слой соломы, отчего телу было тепло и приятно. Не то, что под вагоном, где отовсюду дуло и каждые полчаса приходилось переворачиваться на другой бок: в зимнюю стужу многолетний матрас из тряпок и веток плохо грел, и от студеной земли не спасала даже длинная шерсть, а поскольку у Степки и его матери шерстка была более чем скромная, то и вертелись они всю ночь, ломая и без того зыбкий сон…. Много разных мыслей кружилось в Степкиной голове в эту первую счастливую и теплую ночь, и как-то незаметно для себя он уснул…

 

 Проснулся он только утром, заслышав голос крестного. Циклопа в конуре не было, а через лаз заглядывал Пушкарев.

– Ну, и молодец, Степка, что остался ночевать, давно бы так надо было сделать, да что-то я, старый пень, не сообразил сразу… А ты молодой, башковитый – быстро скумекал! И то верно, что тебе под вагоном отираться? Матушка твоя новое пополнение ждет, ей не до тебя…

 Застигнутый врасплох, Степка пулей выскочил на улицу и виновато завилял хвостиком, словно извиняясь за то, что проспал. Пушкарев, поняв политесы своего крестника, засмеялся в ответ и подтолкнул его к корыту: ешь, мол, иди…

 После теплой и уютной ночи день для Степки начинался как нельзя лучше, и можно было бы назвать его самым счастливым днем в его короткой собачьей жизни, если бы не последующие события…

 10

 …К полудню непогодь улеглась, заметно потеплело, набрякший влагой снег теперь уже не хрустел, а громко чавкал под ногами. Солнце, осторожно выглядывая из-за низко ползущих туч, посылало земле свои лучи – первые вестники грядущего тепла. Циклоп и Степка, отыскав за конурой пятачок вытаявшей и подсохшей земли, мирно дремали, растянувшись на нем, причем Степка так зарылся своей мордашкой в длинную рыжеватую шерсть друга, что наружу выглядывали только его длинные уши. В сторожке под слабый писк транзистора также сладко дремал Степан Пушкарев. После обеда он любил поспать – короткие минуты отдыха давали ему хороший заряд бодрости на остаток дня: как –никак шестьдесят пять стукнуло Степану Егоровичу. Сорок лет назад, сразу после армии, пришел он на завод, где отбарабанил тридцать лет на «вредном производстве», а по выходе на пенсию пошел в охрану: хоть так еще решил послужить родному заводу. Сутки дежурил – трое дома. Самая что ни на есть работа для пенсионера! Спокойная, без суеты. Вот и сейчас после обед он урвал полчаса на роздых – дреманул-таки под легкую музыку!... Но вот звякнул телефон: начальник караула приказал отрыть ворота и выпустить состав. Сладко потянувшись, Степан неторопливо вышел на улицу, но, заметив приближающийся поезд, поспешил к воротам. Помахав машинисту рукой, он снова закрыл ворота на висячий замок и присел на скамейку у стены сторожки, прямо перед собачьей конурой. Глянув в сторону нежившихся на солнце собак, он раскурил сигарету и заговорил:

– Вот так-то, пацаны: отдохнул – поработал, поработал – отдохнул…Нельзя много брать на пупок – надорваться можно…

 Встревоженные голосом Человека, Циклоп и Степка скинули с себя дремоту и уставились на него, ожидая продолжения беседы. Заметив, что внимание со стороны его четвероногих друзей к нему заметно возросло, Пушкарев, сладко затянувшись дымом, продолжил свои рассуждения.

– Что я тут подумал, Степка,– и он пальцем ткнул в сторону своего крестника. Тот, поняв, что речь идет о нем, вскочил на ноги и замахал хвостом.

– Вот-вот!– одобрительно крякнул охранник,– сопляк ведь еще, а все понимает! Башковитый растешь, крестничек!

 От этих слов Степка еще чаще замахал хвостиком и скромно потупил голову.

– Ох и артист!...Ну так вот, Степан, кажется, мы с тобой не совсем правы…В гости пришел к Циклопику, переночевал – это хорошо, но домой-то надо было сбегать: мать предупредить, ведь волнуется, поди, а? Как думаешь? Ага…Так что, дружок, дуй сей же момент домой, а потом возвертайся, а мы тут с Циклопом тебя подождем…Сегодня суббота, я на этот пост на сутки заступил…

 Неведомо, каким уж своим собачьим чувством распознал Степка смысл сказанного крестным, но тут же мелко затрусил к своему прежнему жилищу..

– Ай, какой башковитый кобелек растет!– умилялся Пушкарев, глядя вслед убегающему щенку. Докурив сигарету, Степан поднялся, прошелся по площадке перед сторожкой и, взяв лопату, принялся, не торопясь, откидывать мокрый снег подальше от конуры. За работой он не услышал рокота подъехавшей машины и как хлопнули дверцы «УАЗ»ика… Выстрелы прозвучали так резко и неожиданно, что Степан даже выронил лопату. Около машины стояли двое мужчин и с четырех стволов палили в сторону собачьего прибежища. Один из стрелявших был заместитель начальника караула Петр Гайдак, второго мужика Степан не знал. Расстояние до вагона было не более двадцати метров, но в это время года, когда не было травы, жилище бездомных собак хорошо просматривалось. От пуль спастись, можно было только плотно прижавшись к земле, но встревоженные и перепуганные выстрелами животные бросились врассыпную. Бежать им приходилось какое-то расстояние вдоль стены, и оттого они становились слишком заметной мишенью. С первого выстрела была убита Мушка. Степан видел, как неверной походкой затрусил вдоль ограды по направлению к котельной Чоп, но после третьего выстрела и он споткнулся на бегу… Сквозь заросли сухостоя, сохранившегося неподалеку от вагона, пыталась пробраться Манька. Если бы ей удалось добежать до перевернутой вагонетки, ее жизнь была бы в безопасности, но…Гайдак хладнокровно расстрелял беременную суку…

– Эй! Стой, мужики!– закричал Степан. Вы что же это делаете?! …Они же больные и беременные!...

 Его слова не произвели на стрелков никакого воздействия. И в это время из-под вагона выскочил Степка и стремглав бросился к посту. Он уже был недалеко от Пушкарева, когда услышав предсмертный визг матери. Резко остановившись, он закрутил головой, надеясь ее увидеть. Незнакомец выстрелил в Степку, но промахнулся… Выстрел, словно подхлестнул Пушкарева.:

 – Степка!Степка! Сюда! Ко мне!– во всю силу легких закричал он. Услышав эти призывы, Степка кинулся на зов, но в это время Гайдак разрядил оба ствола: пули взбили мокрый снег в полуметре от щенка.

– Стой, Петро! Не смей стрелять! Это мой пес, слышишь? Не сме-ей!– Степан кричал громко с подвывом, так что даже незнакомец опустил ружье.

– Да иди ты, старый хрен!– огрызнулся зло Гайдак, продолжая заряжать ружье.– Щас я твою падлу размажу по полянке!...

– Это ты зверь! Ты – падла!– задыхался от ярости Пушкарев. Голос его заметно осип, лицо посерело, рукой он схватился за грудь… Воспользовавшись тем, что незнакомец отказался стрелять, а Гайдак перезаряжал свое ружье, Степка успел прошмыгнуть мимо Степана и с разбегу влетел в конуру Циклопа, а тот, словно почуяв, какая беда грозит его юному другу, также залез в конуру и полностью заслонил его своим могучим телом.

– Ты что раскипятился, дед?– с недоброй улыбкой подошел к Пушкареву заместитель начальника караула.– Приказ такой был по заводу: уничтожить всякую ненужную тварь, а ты тут лезешь… Отойди-ка в сторонку…

– Это…ты тварь, а не собачки эти…Ты…зверь…Сколько душ погубил, поганец, мешали они тебе ?!..

– Ты у меня договоришься, Степан, я ведь не посмотрю, что ты старый да заслуженный, так ввалю!...

– А ты попробуй! Вон прикладом двинь меня по башке, а там и Степку моего добьешь, ну?!...

– Нет, Петро, разбирайся тут без меня,– сказал незнакомец, зачехляя ружье. Обойдя машину, он пошел прямиком через полянку к воротам.

– Ты что, Иван?– недоуменно окрикнул его Гайдак.– Ты же охотник, а сопли распустил…

– А я такой охотник, что ни разу беременных не убивал, ни зайчих, ни лосих…Да и со стариками я не привык так разговаривать …Ты уж как-нибудь сам здесь управляйся – тебе, похоже, все равно кого убивать…

– Ну, ладно ты, чистоплюй! Деньги-то, небось, взял…

 Не оборачиваясь, мужчина вытащил из кармана неколько десятирублевых купюр и подбросил вверх:

– Соберешь, вояка!...

 Похоже, такой поворот дела всерьез озадачил замначкара. Он посмотрел вслед уходящему товарищу, потом кинул взгляд на будку, где скрылся шустрый щенок, остановился на Пушкареве:

– Отчебучил ты, дед, картинку! Огорчил ты меня…

– Ничего, Петро, твое огорчение не дороже жизни этого существа …– Степан дышал тяжело, губы его дрожали, холодная испарина выступила на его лице.

– Ладно, дед, с тобой я разберусь позже…– с явной угрозой в голосе проговорил Гайдак, и полез в машину.

 

 …Неверной походкой Пушкарев подошел к сторожке, снял трубку телефона и, услышав голос начальника караула, с придыханием спросил:

– Леня, что же это творится? Этот…гад ползучий…твой зам…такую стрельбу здесь учинил! Он же все здесь кровью залил…

– Погоди, Степан,– откликнулась трубка голосом начальника,– никто ничего не планировал…Я отошел здесь в кадры да бухгалтерию… я же с завтрашнего дня в отпуске…Гайдак за меня остается…

– Что же, Леня, и приказ такой по заводу был? Почему же ты не сказал нам о нем?

– Приказ есть о моем отпуске, а об отстреле не было никаких команд!

В прошлом – был приказ, а сейчас нет…Ты же помнишь, сколько собак бегало по территории завода в прошлом году – вот и приказали их отстрелять…А сейчас –то их почти нету…

– Не почти, а совсем нет! Всех положил, этот гад!...Значит сам решил расправу чинить, без всяких приказов!...– и Степан с силой кинул трубку на аппарат. Немного посидев за столом, словно переживая заново все увиденное и услышанное, он сунул руку под бушлат, морщась, потер левую сторону груди, потом тяжело поднялся и вышел на улицу.

 

– Ну, пацаны, трухнули немного?– Пушкарев засмеялся тяжело, хрипло и опустился на скамейку. Достав сигарету, он раскурил ее и стал наблюдать за собаками. Из-за спины Циклопа показалась Степкина мордашка.

– Ну, иди сюда. Жертва репрессий.– Когда Степка приблизился, Пушкарев наклонился к нему, чтобы погладить, но, тихо ойкнув, завалился, едва не придавив щенка. Отпрыгнув в сторону, Степка испуганно смотрел на своего крестного, так неловко лежащего на мокром снегу. Циклоп, почуяв беду, вскочил на ноги и рванулся к охраннику, но толстая цепь откинула его назад. Вторая попытка закончилась также неудачно, и тогда он …залаял. Его лай был подобен грому! Впервые услышав голос друга, Степка немало испугался, но тут же подбежал к лежащему Пушкареву и принялся лизать его лицо. Он почему-то был уверен, что тому понравятся эти ласки и он непременно отроет глаза, но… человек оставался недвижим. И тогда, повинуясь невесть какому инстинкту, он рванул к находившейся неподалеку котельной. Дверь ее была полуоткрыта, внутри надсадно гудели котлы, было душно. За столом сидели двое пожилых мужчин и курили. Завидев собаку, оба заулыбались:

– Смотри-ка, крестник пушкаревский к нам пожаловал…

 Не дослушав кочегара, Степка разразился громким лаем, одновременно пятясь к двери.

– Чего это он расшумелся ?– недоуменно спросил второй кочегар.– Тут от котлов башка гудит, так эта малявка еще брешет…

– Э, нет, погоди, Николай, что-то здесь не так…– Он поманил к себе Степку. Песик подскочил к мужчине, лизнул руку и снова бросился к двери.

– Смотри, зовет никак куда!– Кочегар поднялся и пошел за собакой.

– Да гони ты его к черту!– крикнул вслед тот, кого звали Николаем. На улице гула котлов слышно не было, зато со стороны пятого поста несся низкий, чуть с хрипотцой, громоподобный лай Циклопа.

– Поди ж ты, Циклоп разговорился! – удивленно произнес кочегар, ища глазами Степку. А тот уже мчался по тропинке, ведущей к сторожке. Не теряя больше времени, кочегар кинулся вслед за собакой…

 

–…Вот и увезли вашего Степана – инфаркт! А это вам не хвост собачий…– так говорил пожилой, худощавый охранник с вислыми, пшеничного цвета усами, сменивший на посту Пушкарева. Он разминал в руке «Приму» и говорил, обращаясь к застывшим рядом с конурой собакам.– Да ничего, мужики, можа еще и обойдется все, Степан человек еще не старый, могутный…Вам-то вот хорошо: у вас ни инфарктов не бывает, ни циррозу печени – все на нас, на людей, природа свешала… Но мы ничего, трещим, скрипим, но держимся…Меня вот вместо Степана к вам приставили, до утра…Да не переживайте шибко-то зазря, я думаю что все еще обойдется…

 11

 

 Так Степкина жизнь, не успев наладиться, стала рушиться: в одночасье он потерял мать и крестного – своего главного друга и защитника. К вечеру на место кровавой расправы над жильцами Собачьего Угла приехала небольшая грузовая машина, и незнакомые мужики покидали в кузов уже остывшие тела Степкиных сородичей. На следующий день, с трудом унимая нервную дрожь, Степка пришел на свою прежнюю квартиру, под вагон. Опустел Собачий Угол. Промозглый ветер гулял по брошенным лежакам, запинаясь о старую обглоданную до белизны кость и шевеля клочки разномастной шерсти, оставшейся там- сям от прежних её жильцов. Особенно грустные мысли лезли в его собачью голову, когда он прилег на место, где спала мать, он сам, и еще совсем недавно жалобно скулила по ночам его непутевая сестра Дунька. Каким же хорошим представилось Степке то недавнее время, когда они все втроем дружно отправлялись по территории завода в ознакомительные прогулки или рыскали в поисках пропитания. Даже те случаи, когда им приходилось ложиться спать натощак, сейчас ему казались такими дорогими и приятными. И напрасно он принюхивался к лежанке и земле вокруг, надеясь хоть краем носа ухватить аромат родного существа – холодный ветер со снегом успели выветрить за ночь все запахи и воспоминания. Так внезапно и жестоко закончилось Степкино детство.

 

 «Пришла беда- отворяй ворота!» – знай Степка эту поговорку, наверняка оценил бы ее справедливость…Ушедший в отпуск начальник караула оставил за себя Петра Гайдака. Уже к следующему дежурству тот добился перевода своего шурина, рыжего Кузьмы, назад в свой караул и сразу отправил его на пятый пост…

 Как всегда после ранней побудки Циклоп и Степка подошли к корыту, где уже дымилась свежая порция собачьего рациона, и, не торопясь, принялись есть. И вдруг на Степку обрушился сильный удар метлы. От неожиданности Степка по самые уши утонул в вареве. Едва он поднялся на лапы, как последовал новый удар, сильнее прежнего. Степка дико взвыл от боли и бросился прочь от корыта. Кузьма, а это был именно он, наступил ногой на ветки метлы, сдернул ее с черенка, и наперевес с палкой, бросился в погоню за визжащим щенком. И несдобровать бы тому, если бы не Циклоп. Резким прыжком он сбил с ног распоясавшегося охранника, а когда тот поднялся на ноги и вновь попытался завладеть палкой, сомкнул свои мощные челюсти на его грязной руке. Громко охнув, Кузьма потерял сознание. Машинист подъехавшего к воротам тепловоза по рации связался с караульным помещением и сообщил о развернувшемся на посту побоище. Через полчаса «Скорая помощь» увозила раненого в больницу. Появившийся на посту Гайдак долго стоял против Циклопа, словно решая какую-то трудную для себя задачу, а пес, чувствуя свою вину и угрозу, исходящую от неподвижно стоявшего человека, смущенно молчал, потупив лобастую голову.

– Ладно, дружок, ты меня еще узнаешь…– недобро проговорил Гайдак, и укатил на машине. Только тогда из конуры, трусливо озираясь, вылез Степка. Он видел всю эту сцену, но не решился показаться на глаза убийце своей матери.

 Расплата наступила через три дня…Охая и вздыхая, Корнеич повел Циклопа на пост №3, к Большим Складам.

—Ну, как же так, хорошего молодого пса – да на склады?! Это ж чистой воды убийство!... И пайку урезал… Эх, люди- сволочи! Ничего, Циклопчик, потерпи, скоро начкар из отпуска вернется, меньше месяца уже осталось – он тебя в обиду не даст!...

 Вслед за другом на опасный пост поплелся и Степка….

 Друзья сразу поняли, что они потеряли на прежнем мест службы. Будка на третьем посту была небольшая и вдвоем они там размещались с большим трудом: Циклопу приходилось быть крайне осторожным, чтобы ненароком не задавить своего субтильного друга. Потолок и стены конуры светились щелями, через которые в будку проникали и вода, и холодный ветер. Если Циклопа еще как-то спасала густая и длинная шерсть, то голобокому Степке приходилось туго от ночных мартовских заморозков.

 Неприятность их поджидала и у корыта. Если раньше Циклопу выдавали полуторную норму средней собаки, то теперь его пайка стала соответствовать обычной норме. Справившись с пищей, Циклоп и Степка недоуменно осмотрели опустевшее корыто, затем вопросительно взглянули на охранника Пашу, у которого были вечно красные глаза и невыветриваемый в любую погоду винный перегар. Прочитав их взгляд, Паша, куражась, произнес:

– А все, господа кобели, отошла вам лафа: теперя тебе, Циклоп, будут отпускать как всем, а ты, сопля зеленая (это уже относилось к Степке), здесь лучше не вертись, поскольку расчету на тебя нету…Избаловал вас Степан, а я расхлебывай! И ведь сам вот – вот сдохнет, а собачек жалеет, тьфу, прости мня господи! Я-то вас тут быстро научу жить!...Что буркалы выставили?! Смотри, какие прынцы выискались! Ежлив я буду «под мухой» и вы так глядеть на меня будете – я вам гляделки-то повыдираю! У-у!– он сделал пальцами «козу» и шагнул было к Циклопу, но услышав его утробный рык, поспешил скрыться в сторожке.

 Пищи друзьям не хватало. Поняв это и желая хоть как-то загасить сосущее чувство голода, Степка снова принялся бегать по территории завода, забегая и к столовой, и на помойку. Первое время он честно пытался обнаруженный корм нести на пост, чтобы честно разделить его с другом, но у него не хватало силы воли, и он непременно съедал его на полдороге. Стоит ли строго судить Степку, ведь ему только-только исполнился один год…

 Теперь с ними никто не вел задушевных бесед, и они, казалось, перестали понимать человеческий язык, и вообще жизнь людей и собак больше уже не пересекалась, а шла как-то параллельно – без тепла, без взаимной заботы и какого то бы ни было внимания друг к другу. Темными апрельскими ночами друзья, когда им не спалось, грустно молчали или вспоминали счастливые мгновения из жизни прошлой, но чаще они мечтали о том времени, когда поправится Степан Пушкарев и вернется из отпуска «хороший начальник». А их все не было…

 Зато появился рыжий Кузьма. По его неверной походке они поняли, что он пьян, а значит опять будет куражиться, и потому поспешили спрятаться в конуру. Приехавший на пост Гайдак едва его добудился. Отругав родственника самыми нехорошими словами он, уже садясь в машину, оглянулся на притихших в конуре собак:

– Хрен знает, кто из вас лучше, кто хуже –человек или собака… Ох, и надоели вы мне все!

 В следующую смену Кузьма опять прибыл на пост навеселе, а к обеду уже упал пьяный на диван и захрапел. Вся ответственность за охрану объекта полностью и уже в который раз легла на плечи друзей, Циклопа и Степки. Впрочем, особых беспокойств эта служба не доставляла. За все утро только две автомашины подъехали к навесу, откуда грузчики побросали в кузов мешки с белым порошком, и вновь на посту наступила тишина. Солнца не было, но ветер был теплым – чувствовалось дыхание весны. Правда, здесь, на третьем посту, ее дыхание было сильно испорчено ядовитыми миазмами. Наши друзья это уже почувствовали на своей собственной шкуре: глаза их слезились, шерсть стала ломкой и лезла при малейшем прикосновении. И если у Степки еще оставалась возможность убежать из этого ада, совсем ли, на время ли, чтобы подышать свежим воздухом, то Циклоп был намертво привязан к своей будке. Территория третьего поста стала для него зоной смерти, смерти медленной, но неумолимой, какой она была ранее для многих его собратьев...

 12

 

 После обеда на Большие Склады под погрузку встал «Камаз»-длинномер. Двое грузчиков в респираторах, бросив доски к откинутому заднему борту, принялись закатывать по наклонной плоскости металлически бочки с жидким хлором. Рядом стояла кладовщица с бумагами. Она нетерпеливо поглядывала на грузчиков:

– Ребятки, быстрее давайте…Здесь же с ума сойти можно от этого вонизма!

– А мы ничо, Сергеевна,– хохотнул один из них, приподняв респиратор.

– В таком-то наморднике –«ничего», а я-то тут совсем без всего…

– Это что же, голенькая что ли?– подхватил второй грузчик, продолжая толкать бочку вверх.– А ну-ка, дай я взгляну на тебя, может быть чего новенького увижу…– и он громко рассмеялся.

– А ну вас, дураки…– только и успела сказать кладовщица. Продолжая хохотать, грузчик на мгновение остановился. Тяжелая бочка неловко скользнула из его рук, провернулась на месте и с высоты кузова упала на цементный пол площадки и покатилась. Удар оказался настолько сильным, что пробку просто выбило, и наружу вырвалась струя дымящейся жидкости, а в нос людей, застывших в оцепенении у машины, ударил резкий, обжигающий запах хлора. Кладовщица тонко визгнула и бросилась в кабину с криком:

– Заводи , поехали !

 Дремавший за рулем шофер в мгновение ока завел машину и рванул с места. Грузчик, уронивший бочку, сам рухнул наземь и покатился вслед за бочкой, и если бы не его товарищ, лежать бы ему в самом центре дымящейся хлорной лавы. Подхватившись, оба грузчика бросились догонять машину.

 Площадка шла с небольшим уклоном в сторону забора, где прилепилась собачья конура, приютившая Циклопа и Степку. Все случившееся на погрузочной площадке, а главное, растекающаяся дымящаяся жидкость и невыносимый резкий запах хлора так напугали собак, что они заметались в панике на узком пятачке перед конурой. Степка рванул было вслед за грузчиками, но, отбежав несколько метров, вернулся к другу. Свобода передвижения сенбернара была ограничена длиной цепи. Он уже не раз пытался скинуть с себя ошейник, но тот только туже сдавливал горло великана, а из пасти пса большими хлопьями наземь падала пена. Видя бессилие своего большого друга, Степка вцепился зубами в толстую цепь, но его молодые неокрепшие зубы крошились, ломались от соприкосновения с железом, а его злое рычание перемежалось с заливистым истерическим лаем. Пятясь от охватывающей его полукругом хлорной пелены, Циклоп лаял что есть мочи, и в его громовой лай невольно вклинивались обреченные нотки. Разбуженный криками грузчиков и лаем собак из сторожки выскочил рыжий Кузьма, но увидев стелящийся хлорный туман, резво бросился за здание склада. Неправ, ох, неправ был рыжий Кузьма: по инструкции он должен был принять меры к спасению охранной собаки, отстегнуть ее, сообщить о ЧП в дежурную часть, и лишь потом спасаться самому. Он бы успел спасти Циклопа и сам избежал бы ядовитых газов, но природа взяла свое, и он опрометью бросился наутек. Степка, заметив убегающего Кузьму, со злобным лаем бросился ему вслед, а догнав, кинулся в ноги. Это был поступок отчаяния – так маленький пес пытался образумить обезумевшего от страха человека и привести его на помощь другу, но человек оказался не на высоте. Быстро поднявшись на ноги, он лягнул наседавшую собаку и кинулся прочь. Отчаявшись дождаться помощи, маленький пес в исступлении хватил его за лодыжку своими изломанными в схватке с цепью зубами, и столько в этом укусе было силы и злобы, что человек, истошно взревел от боли и, прихрамывая, скрылся за углом.

 Степку трясло, как в лихорадке. Для друга он был готов на любой опасный и отчаянный шаг, но времени оставалось слишком мало. Он бросил взгляд туда, где остался Циклоп: клубы ядовито- желтого тумана, словно живые, роились на площадке, все больше и больше скрывая его от Степки. Его могучий друг уже не рвался, не лаял – он сидел молча, понурив голову, язык его выпал изо рта, а голова слабо подергивалась. И вот он … рухнул. Последним усилием воли он вытянул передние лапы, опустил на них свою лобастую голову и замер. Увидев это, Степка бросил последний отчаянный взгляд по сторонам – подмоги ждать было не откуда, в этом страшном месте кроме него и его умирающего друга не было никого, и тогда он, коротко взвыл, задрав вверх мордашку, и бросился в туман…

… Люди пришли, когда их помощь уже никому не была нужна. Сбив ядовитый туман мощными струями воды и выждав, когда ветер развеет остатки смертоносных паров, они, в глухих комбинезонах и противогазах, пришли на место трагедии. Недалеко от будки, на расстоянии длины цепи, в одинаковой позе навечно застыли две собаки. Одна, могучая, крутолобая, с густой и длинной шерстью, другая – худая, по- юношески неокрепшая, с короткой шерсткой, с торчащим кверху левым ухом, помеченным черной меткой. Их носы были придвинуты друг к другу, головы покоились на передних лапах, и первое, что могло прийти в голову при взгляде на них: наигравшиеся и уставшие собаки выбрали удобное место и на минутку прилегли, чтобы отдышаться, набраться сил, и потом продолжить свои веселые игры. Но сил уже не было, они не дышали, они были мертвы….

 

– Смотри, Николай, собаки, а как смерть приняли!...

– Да, здоровяк-то на цепи был, ему некуда деться, а этот щеняти мог бы убежать, свободный был, ан нет, вишь как решил свою судьбу. Сам пришел умереть с другом! Это же Циклоп со своим дружком, слыхал я про их дружбу…

– Вот тебе и собаки! Людей бы таких побольше!...

– Да-а… Схоронить бы их надо по-человечески – они заслужили это…

– … И как-то все это переживет Степан Пушкарев?...

 

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.