Виктор Арнаутов. Два рассказа

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Арнаутов Виктор Степанович

Просмотров: 2848

2012 год, Выпуск № 6

ЧЕМУ БЫТЬ – ТОГО НЕ МИНОВАТЬ

Рассказ

 

«Да, жаль беднягу… Впрочем, видно,

уж так у него на роду было написано!..»

М.Ю. Лермонтов «Фаталист»

 -1-

Тридцатипятилетний Афанасий Павлович Манолов, бригадир полеводов первого отделения совхоза «Кудринский», в разгар уборочной остался за управляющего. Управляющий Бестов, опытный деловой мужик, вдруг занемог – прихватил аппендикс.

После операции лежал он всё ещё в больнице – плохо заживал шов, нагнаивался, проклятый. Вообще-то, аппендицит для молодого фронтовика Бестова, попавшего на войну последним призывом, был пустяком, вроде рикошетной раны-царапины. А вот, поди ж ты – привязал к больничной койке в самое неподходящее время. Добро, хоть Афанасий, на которого он мог всегда положиться, временно подменил его.

Находясь в Кудринской больнице, Бестов и теперь всегда бывал в курсе дел в бригадах своего отделения. С утра ещё, до каждодневной планёрки и разнарядки, минут по двадцать общался он по телефону с Маноловым, давая ему советы и указания.

Вот и теперь наказал он Афанасию Павловичу, чтобы тот непременно побывал в Краснояре, что в восьми километрах от их Калиновки, в бригаде Семёна Тодорова. Что-то там застопорилось у них с уборкой и закладкой кукурузы на силос. Со дня на день следовало ожидать первых заморозков, – тогда пиши – пропало. Всю сочную кукурузную листву прихватит, рассопливит. Промедлишь день-другой с закладкой в траншеи – листья пожелтеют, испреют; дудки-будылья из стеблей мельчить придётся. А с них одних – какой корм коровам зимой, какие надои…

Стояла середина сентября года 1963-го. И дни ещё – лучше не придумаешь: солнечные, тихие, безветренные, ночи – без заморозков обходились.

Таким же выдалось и утро субботнего дня. Как обычно, проведя планёрку и разнарядку на работы в своей конторе, Афанасий Павлович подался в объезд на своём новом тёмно-зеленом мотоцикле «Ковровец». Сначала побывал на ферме, в бригаде Максима Восьмиткина. Хотя, туда можно было и не заглядывать: Максим своё дело знал, понукать его – себе на смех. И в загул, как тот же Семён Тодоров, к примеру, не уйдёт. Гурты коров после утренней дойки пастухи на ближние пастбища выгнали. Стадо молодняка – тоже было на выпасах, по отавам. В свинарнике визжали, сколько ни корми, вечно голодные, зачуханные, с обгрызенными хвостами и ушами поросята – ондатры, как их величали свинарки.

Сразу за скотными дворами находились силосные траншеи, в которые свозили двумя бортовыми «газиками» измельченную массу из подсолнечника, овсяно-гороховой зелёнки и кукурузы. Гусеничный трактор ДТ-75, как заводной, монотонно утюжил в траншее привезённое машинами, перемешивая массу и выдавливая из неё консервирующе-бродильные соки. От всего этого исходили какие-то особые, даже пьянящие, запахи. И тут Афанасию было особо нечего делать со своим указаниями. Лишь поинтересовался, сколько машин зелёнки уже сегодня в траншеи заложили.

Потом Афанасий направил свой мотоцикл к картофелехранилищу – просторному подвалу, обшитому изнутри свежими горбылями и засыпанному сверху сначала сухими опилками, а потом уже и приличным слоем земли. В хранилище шумно работали вентиляторы, изгоняя из него влагу и досушивая клубни картофеля. Уродилась в этом году картошка на славу, добавив этим самым бригадирам и управляющему дополнительные хлопоты: куда ссыпать остатки? Хоть на поле в буртах оставляй, укрыв их от морозов до поры-до времени соломой…

Сегодня с картошкой на поле в Калиновке должны были закончить – директор Кудринской школы на подмогу все классы, начиная с пятых, вместе с учителями отрядил сюда. Да пару колёсных тракторов из школьной производственной бригады выделил – на вывозку урожая.

Где-то и его, Манолова, старший сын Федька, должен быть на поле. С вечера ещё собирался, долдонил ходил, ведро у матери под сбор картошки выпрашивал да какие-нибудь рваные перчатки – на руки. Трое младших Маноловых – Костик, да Таньча с Райчей учились ещё в начальных классах, дойдёт и до них очередь – помогать родному совхозу, как без этого? Костик с Таньчей у бабки своей, тёщи Афанасия Павловича, в Красноярской начальной школе ума набираются. Самую меньшую Райчу – при себе пока оставили. После обеда Костик с Таньчей должны домой приехать, а старший, наоборот, к бабке Настасье, как всегда, подастся. Та его – словно мёдом к себе прилепила, ничем дома не удержать.

С тёщей своей, Настасьей, у Афанасия Павловича отношения всегда натянутыми сохранялись. Упрямая та была и своенравная – что ты! А всё потому, что в примаки к ней попал Афанасий ещё по молодости, женившись на её дочери – покладистой Марии. Вот и командовала тёща в семье Афанасия Павловича, время от времени проявляя свой строптивый норов: чтобы всё в доме по её указкам выходило. А какой мужик такое долго вытерпит?!

Лет пять назад, после серьёзной операции шестидесятилетняя тёща Афанасия Павловича в колхоз работать уже не пошла: домовничала да за маноловским выводком присматривала – четверых успела принести плодовитая Мария за пятилетку! Ребятня незаметно подрастала. Вон, старшой, Федька, в шестом классе уже учится, и Райчу первого сентября в новенькую школьную форму нарядили.

Долго терпел Афанасий тёщины «концерты», которые «закатывала» та с какой-то неуёмной периодичностью, месяца через три-четыре. Разругаются с ней вдрызг из-за какой-нибудь мелочи. Та – губы свои тонкие, словно на замок-молнию затянет – и в молчанку. На печь русскую заберётся, и лежит голодная, к столу общему не дозовёшься. К краюшке хлеба, что навяливает тайком ей любимчик Федька или кружке молока, не притронется, пока не исхудает вся и покуда её шатать от немощи не начнёт, когда она спускается с печи по нужде во двор.

Два года назад терпение Афанасия Павловича лопнуло. До жути надоели ему тёщины «концерты». Даже назойливые мысли о разводе уже не раз навещали его головушку. Только куда от такой оравы ребячьей подашься? Да и с Марией они ладили, хотя той и приходилось разрываться между двух огней.

А тут случай подвернулся. В самом конце пятидесятых годов, колхозы их Кудринского района, что были в каждой самой захудалой деревне, объединить решили, реорганизовав в отделения и бригады вновь создаваемого совхоза. Совхоз–то создали, а вот район их упразднили, передали другому большому селу, аж за двести вёрст от Кудрина. Вот и предложили тогда Афанасию Манолову должность бригадира полеводов в Калиновском отделении, что находилось в восьми километрах от их Краснояра и в четырёх – от Кудрина. Поездил-поездил туда да обратно каждый день Афанасий месяца два – то верхом, то в ходке или кошеве – вымотался, исхудал, понял, что так дальше дело не пойдёт: надо либо отказываться от этой должности, либо переезжать в Калиновку. Отказываться было неудобно, да и нельзя: совсем недавно приняли его кандидатом в члены партии, уже тогда с прицелом на бригадирство. Оставалось одно – переезжать в Калиновку. Да там и ребятне подрастающей к средней школе поближе. Афанасий и домишко уже приглядел в Калиновке, небольшой, правда, всего в две комнатёнки да с сенями тёплыми. Но это пока, потом и пристроиться планировал, да баньку поставить в ограде по-белому, а не как у всех красноярских – в конце огорода и по-чёрному…

Тёща его и тут свой характер проявила: не поеду в вашу Калиновку, хоть убейте – и всё тут!

– Ну, и хрен с тобой! – выругался Афанасий, скрежетнув зубами, и добавил, как сосланные молдаване в их деревне: – Лечио мэти! Оставайся одна, ребятишек тебе не оставлю, ни одного!

Вот рёву-то было у Настасьи, на весь Краснояр, считай, когда ранним первоапрельским утром, по морозцу и черыму, погрузив в два короба немудрящий скарб и посадив ребятишек с женою на узлы, подался Афанасий в Калиновку.

А вообще-то, Афанасий только в пылу да сгоряча крутым бывал, а так – душа отходчивая, любого бродяжку или ссыльного тунеядца приветить у себя в доме был готов. И в тот раз пошел он на попятную – оставил старшего своего, тёщиного любимчика, Федьку в четвёртом классе доучиваться в Краснояре.

Так и жили, разрываясь, считай уже третий год, на две семьи: он с Марией да двумя ребятишками в Калиновке, а тёща Настасья с другой половиной оравы – в Краснояре. Но не в пример отходчивому и мягкотелому Афанасию, гнула Настасья свою линию до конца и теперь: пойдёт или поедет который раз по своим надобностям в Кудрино, мимо дома Маноловых, что в Калиновке, пройдёт – и ни разу не заглянет в него даже воды напиться или передохнуть.

К ближнему полю, где работали школьники, Афанасий Павлович подкатил на «Ковровце» уже к полудню. Там, словно мураши, вовсю, казалось, хаотично, сновала разновозрастная ребятня, наполняя вёдра сухими, будто вымытыми, клубнями. Кто спешно, кто нехотя, вразвалочку, не разбирая, что под ногами, тащили свои наполненные вёдра к тракторным тележкам, а то и вовсе – вываливали их в растущие на глазах бурты картофеля прямо на землю. Каждым классом верховодили учителя, удерживая на поле норовящих улизнуть куда-нибудь в кусты школяров – развести там костерок да полакомиться приготовленными в золе печёнками.

– Часам к двум закончить должны, – по военному отрапортовал Манолову директор школы Дудин, ходивший и тут, на поле, в галстуке и костюмном пиджаке, на лацкане которого неизменно красовался орден Красной звезды. Обут был директор, как и все работающие здесь, в сапоги, но не кирзовые или резиновые, а хромовые, офицерские, ещё с фронта привезенные.

Афанасий Павлович походил по полю, наблюдая за работой школьников; недовольно выковырял носком своих кирзачей из земли несколько затоптанных ребятишками крупных картофелин…

«Эх, нам бы в тот год эту картошку, – с горечью подумал он, вспоминая зиму сорок первого года, когда его, четырнадцатилетнего, с матерью и старшим братом осудили Одесской опертройкой по статье 58.4, сослали из родных тёплых мест и привезли сюда, в Сибирь. – Как выжили в ту зиму – одному Богу вестимо… Ладно, не беда, что потери урожая будут. Ребятня – что с них возьмёшь, и на том спасибо за помощь. Через недельку перепашем это поле. Надо будет доярок сюда поотправлять, пусть хотя бы ту, что сверху после вспашки окажется, пособирают, совхозным коровам на корм. А после уже – и своим рабочим разрешить можно, для себя, – кто не ленив, конечно, и своей мало накопали. Ну, и «туникам» – тоже. У них и вовсе никаких огородов нет, пусть хотя бы этой запасутся на зиму…» И об этих, «туниках», – так назвали деревенские всех горожан, сосланных в деревню «на перевоспитание трудом» – уже по новой, 47-й, статье – за уклонение от работы и бродяжничество, позаботился в своих думках Афанасий Манолов.

 

Плотно пообедав борщом с тушенкой да салатом из помидоров с луком, густо заправленным сметаной, и выцедив кринку холодного молока, Афанасий заприметил прибежавшего домой Федьку.

– Что, всё убрали? – спросил он сына.

– Наш класс первым свои рядки прошел, – не без гордости ответил Федька.

– А остальные тоже закончили?

– Не все ещё.

– А что, в школе вас разве не учат помогать отстающим?

– Ага, – недовольно буркнул Федька, – помогай им, лодырям. Половина старшеклассников-лоботрясов вовсе по кустам запрятались. Что, и за них нам копать? Пап, ты куда собрался?

– На Кудыкину гору, – машинально ответил Афанасий сыну, потом поправился: – В Краснояр поеду.

– На мотоцикле? Меня возьмёшь с собою?

Афанасий глянул на Федьку : в Краснояр-то в Краснояр, да вот только хотел он по пути туда проскочить по полям, посмотреть своими глазами обстановку, а на убранные и скошенные поля должны и косачи уже собираться в табуны, а то и глухаришка какой вылетит… Давненько уже свеженинки никакой не приходилось едать.

– Ладно, собирайся, поедем, поешь только.

– Я мигом, – ответил тот.

Афанасий зашел в кладовку, снял с гвоздя стены мелкашку, вынул затвор, прищурив левый глаз, посмотрел на просвет в ствол. Там было чисто, ствол блестел, убегая нарезными кольцами к выходу. Ему бросилось в глаза небольшое вздутие на конце, у самой мушки. Он поморщился: «Загубил пацан тозовку. Федькина работа». Этим летом взял Федька без спроса отцовскую мелкашку-винтовку и подался на Чузик стрелять щук, что стояли по заводям в солнечную погоду. Подстрелил одну, да и сиганул за нею в воду, пока та не утонула, а винтовку на берег бросил. Попал в ствол комочек глины. А следующим выстрелом и раздуло его, ладно, хоть совсем ствол не разорвало, благо, патрончики были дрянные, старые. От некоторых – так и вовсе пшик один после выстрела получался, и пуля едва из ствола вываливалась, не в силах лететь дальше. То ли дело эти, спортивные, что привёз ему из Новосибирска шурин – пунцовые гильзочки с выдавленной звездочкой на шляпке, бьют – будь здоров! Со ста метров в коробок спичечный попадал ими Афанасий, рассевшихся по берёзам косачей за двести шагов снимал, как каких-нибудь молоденьких непуганых рябчишек, что подпускали почти вплотную.

Сунув, наполовину уже опустошенную, пачку этих патрончиков в карман полинявшей вельветовой гимнастёрки, взяв мелкашку, он пошел к мотоциклу, что стоял в ограде, под навесом. Долил в бак полведра бензина, разведенного автолом. Прокачав декомпрессором карбюратор, крутанул ручку газа, принялся правой ногой ударять по рычагу кикстартера. Сначала мотоцикл вроде схватывал, даже раза три стрельнул из выхлопной трубы едкой аспидной гарью. Потом мотор и чихать перестал, сколько ни бил Афанасий ногой заводной рычаг.

Капризным достался Афанасию новый мотоцикл «Ковровец». Как только привёз он его из Томска сразу после Нового года, так и мучился с ним, не столько ездил, сколько ремонтировал. Уже и карбюратор чистил не один раз, и свечу менял, и генератор разбирал, регулировал зазоры зажигания – ничего не помогало. В самый неподходящий момент отказывал ему тот, как взбалмошная девица, и становился упрямее его тёщи Настасьи. Около часа провозился Афанасий с мотоциклом и на этот раз. Даже пообедавший наскоро Федька – и тот уже не выдержал.

– Пап, я, однако, пешком пойду. Вон, красноярские пацаны, из интерната, уже домой вертаются. Догонишь – подсадишь?

– Иди, – в сердцах буркнул Афанасий.

Пропахший бензином и измазанный мазутом, через некоторое время он оставил попытку реанимировать своего железного коня. Вытер тряпкой руки, потом долго мыл их с мылом из умывальника, что висел ещё по-летнему, в ограде, на столбе. Занёс обратно тозовку, повесил – какая теперь охота? А в Краснояр надо сегодня – край как попасть, а то завтра уже Бестов разнос ему устроит за то, что не побывал в бригаде Тодорова.

Пришлось выводить из сарайчика свой проверенный велосипед. Лет тринадцать назад Афанасия премировали за лесозаготовки велосипедом, новеньким совсем, с металлической цветной накладочкой на раме у руля, с буковками «ХВЗ», что означало Харьковский велосипедный завод. Безотказно служил ему велик, покуда Федька с Костей не добрались до него. Где-то уже педаль правую отломить умудрились, а он, Афанасий, вместо неё (всё некогда!) толстый длинный болт приладил. Ладно, пока, можно и так поездить. Хорошо, хоть сегодня Федька не укатил на нём в свой Краснояр.

Семёна Тодорова застал Афанасий у себя в конторе. Тот грузно восседал в просторном крепком кресле за двухтумбовым столом, обитым выгоревшим тёмно-зелёным сукном с чернильными пятнами, что-то записывал в толстую амбарную книгу. Навскидку Афанасий определил, что тот где-то уже успел слегка «принять на грудь». Поздоровались.

– Ну, что тут у тебя? – сразу перешёл к делу Манолов.

– Убираем помаленьку, – заискивающе ответил тот.

– То-то, что – убираем помаленьку, – передразнил Тодорова Афанасий. – Кукурузы много ещё стоит?

– Пять гектаров осталось ещё.

– Смотри, упустишь под заморозки – Бестов и с тебя, и с меня живьём шкуры спустит! Ну, веди по своему хозяйству, хватит в конторе штаны просиживать.

Они вышли из конторы, вдвоём уселись в ходок, запряженный буланым мерином, что стоял на привязи у столба. Понукаемый вожжами, мерин лениво потрусил к амбарам и зернотоку под тесовой крышей. Рядом с огромным буртом пшеницы, от которой исходил едва заметный парок и щекотало ноздри прелью, стояла зерносушилка.

– Почему зерно не сушите? – спросил Афанасий.– Ждёте, пока загорится и сгниёт?

– Ремень на шкиве сушилки полетел.

– А почему в РТСе не заказал? Пошли сегодня же в ночь всех свободных у тебя – зерно лопатить.

– Пошлю. И ремень заказал уже, завтра обещают привезти…

За полуразвалившейся кузницей, что стояла в самом краю деревни, уже за околичными воротами, по косогору густо зарастали крапивой и жирной коноплёй силосные ямы. Ещё три года назад, при колхозах, все они забивались свежей травой, скошенной бабами и подростками по редколесным полянкам. Траву сюда возили бричками, а ребятня, что помоложе, утаптывали её верхом на лошадях. Отменный силос получался! Теперь рядом с ними была вырыта длинная и довольно глубокая траншея, только наполовину заполненная потемневшей и подвядающей зеленой массой измельченной кукурузы.

– Сколько машин сюда свалили сегодня?

– Две, – виновато отозвался Тодоров.

– Две? За целый день?! Так я же с утра раннего к вам отправил «Беларусь» и самосвал!

– У «КИРа» транспортёр накрылся…

– Транспортёр накрылся, – опять передразнил Тодорова Афанасий. – То ремень, то транспортёр – всё-то у тебя летит и накрывается медным тазом!

– Техника ведь, Афанасий Павлович, – потупив глаза, оправдывался Семён.

– А машина где?

– Грузится зерном, к вам отвезём на мельницу, на комбикорма скотине…

– Поехали на поле. Где у тебя кукуруза осталась, на Попово, говоришь?

Уже на подъезде, Афанасий заметил стоящую технику. Прямо на поле, у кругового прокоса на два ряда, уткнувшись в зелёную кукурузную стену, безжизненно маячили трактор «МТЗ-50» и прицепленная к нему косилка-измельчитель «КИР». Вокруг них копошились чумазые механизаторы – тридцатилетний тракторист Маркунин, их, калиновский, да Серёга – молодой солдат, демобилизовавшийся в начале лета и невесть как и откуда попавший к ним. Оба были, как и Семён, навеселе.

– Так, техника, говоришь, виновата, – в сердцах попрекнул Тодорова Афанасий. – Я вижу теперь, какая техника. Поменьше в рюмку заглядывать надо… Нашли время! Да в колхозе бы вас за такое…Техника у них, видите ли… – он осекся, вдруг вспомнив, что и его «Ковровец» сегодня не покорился ему.

– Когда транспортёр наладите? – строго спросил Манолов механизаторов.

– Палыч, не переживай, завтра к утру будет как новенький, – заверил его Маркунин.

– Но, смотрите у меня! – пригрозил Афанасий. – Хоть всю ночь тут с ним провозитесь, а утром – чтоб заработал. И – два дня вам сроку на уборку кукурузы!

– Палыч, да мы… Слово даём…

– Всё, разговор окончен, – жестко оборвал механизаторов и бригадира Манолов. – Поехали на скотные дворы.

 

К тёщиному дому Манолова подвёз Семен, когда стадо коров совхозников уже по дворам разбредалось, грузно волоча наполненные вымя. Афанасий надеялся вернуться к себе в Калиновку, успеть к самой бане. Велосипеда, где бригадир его оставил, на месте не было. Он зашел в избу тёщи, спросил квасу, жадно выпил чуть ли не полный ковш.

– Может, останешься ночевать? – спросила тёща. – Байня уже готова. Сходи, первым паром, пока я корову подою. А там – и поужинаешь…

– Нет, поеду домой, – отнекался Афанасий. – А Костик с Таньчей где?

– Дак, к матери на машине уехали, ты рази их не стретил?

– Нет, не видал, – признался Афанасий. – Как хоть они тут учатся?

– А я – знаю? Училка не жалуется…

– А велик мой где?

– Федька, наверно, катается. Только что тут был…

Афанасий вышел на улицу. Через минуту появился и Федька, ведя велосипед за руль. Он прихрамывал, был весь в пыли и ссадинах.

– Папка, я, кажется, раму у него поломал, – виновато, едва ли не со слезами, признался Федька.

– Как – раму?! – взбурлил Афанасий. – Я тринадцать лет на нём отъездил – и царапины не было. А вы – за одно лето его ухайдокали! Это же надо так умудриться!

Осматривая велосипед и, на самом деле, сломанную у основания раму, он отвесил сыну смачный подзатыльник. Федька – в рёв, выбежавшая из сеней тёща – в хай!

– Лечио мэти! Ну, что это за день такой сегодня!

– Изверг, – вопила тёща. – За ради какой-то железяки готов порешить ребёнка свово!

– А ну вас всех! – махнул в сердцах рукой Афанасий и, начиная остывать, подался опять к конторе.

Как-то почти разом, в тон настроению, померкло и небо – с утра ещё такое ясное и безоблачное. Захороводились даже не облака – тучи, потянуло ветерком. По накатанной за погожие дни уборочной техникой дороге зазмеились вихорьки пыли и мусора, зашелестели недовольно листья на гнущихся ветвях старых тополей и берёз.

К конторе, тарахтя, подъехал колёсный трактор – тот, что был на кукурузном поле. В кабине – оба механизатора.

– Что, отремонтировали уже транспортёр? Быстро у вас получилось.

– Так, Палыч, как и обещали

– А теперь куда, домой, в Калиновку?

– Куда ж ещё?

– Меня с собой не возьмёте?

– Палыч, куда? Втроём в кабину?

– А что, как-нибудь поместимся, в тесноте, как говорится…

– Да, понимаешь, Афанасий Павлович, – замялись механизаторы. – Тут Тоська напросилась с нами. Ещё в обед…

– Небось, и аванс уже получили? – Афанасий намекнул на то, что застал их на поле выпившими. – Тоська, говорите… Ну, раз Тоська – куда деваться. Поезжайте с ней. Но чтобы завтра, с раннего утра, не заезжая даже в контору за разнарядкой – сюда!

– Палыч, так мы же тебе слово дали ещё на поле.

– Ладно, придётся и впрямь, видно, мне здесь оставаться. Вы там Марию мою увидите – передайте, что тут ночую. Утром верхом домой приеду, жеребца у Тодорова возьму.

Пока Афанасий возвращался от конторы до тёщиной избы, совсем стемнело, и дождь припустил – сначала прибивая пыль, потом уже и ручьи потекли по ложбинкам и овражкам, а в пенных лужицах на дороге пузыри заплясали. И он, Афанасий, основательно промок. Банька пришлась ему весьма кстати.

Спалось в горнице тёщиного дома Афанасию худо, как-то тревожно. Хотя и принял он после бани стакан самогона, и с тёщей помириться успел, и с Федькой – вроде тоже. А велик – да шут с ним, этим великом. Федька обещал завтра привести его домой, заварят сломанную раму, и педаль надо будет обратно вместо болта прикрутить…

Проснулся Афанасий Павлович ни свет, ни заря – ещё и тёща непоседливая с Федькой почивали. Когда выходил, минуя их, лишь сонно буркнула: «Ты куда такую рань собрался?» Ничего не ответив тёще, вышел из избы.

Ему почему-то расхотелось идти до дома Тодорова, что стоял совсем в другом краю Краснояра, будить его спозаранку, выпрашивать жеребца, потом топать на конный двор. Решился податься в Калиновку пешком – впервой, что ли? Сколько раз с той самой поры, как привезли их сюда, по этой дороге километры мерить приходилось… Вчерашний вечерний дождь давно закончился. Дышалось легко и свежо. С востока уже начинало алеть, как и вчера утром, совсем чистое небо. Через полчаса и солнышко выглянуть обещало.

Афанасий, скользя и чавкая сапогами, старался обойти лужи и появившуюся грязь – где обочинкой, где – меж колеями, что посуше, где по травке. Вдоль дороги, колеёй, убегал свежий след от юзящих тракторных колёс. На этом тракторе он ещё вчера мог бы доехать до дома с механизаторами.

«Ишь ты, Тоську им подавай, – усмехался про себя Афанасий, вспоминая вчерашний разговор. – А что? Дело-то молодое. И Тоська – из самого Кудрина приезжала в Краснояр чуть ли не каждую субботу, дочку попроведать, что у деда жила. Без мужика Тоська осталась – поматросил один, из заезжих «туников», наобещав ей, дурёхе, горы золотые, да и смылся, не оставив даже адреса. Девчонка вот теперь растёт безотцовщиной. А, может, и солдатик этот, Серёга, к Тоське прильнёт, как знать. Останется у них в совхозе. Местные–то, свои, теперь всё больше в города норовят сбежать, не говоря уж про молодёжь: скоро совсем некому будет на фермах коров, хоть и не вручную, а доить дважды на дню, да ухаживать за ними. А этот человек – к ним, в деревню сам приехал, по своей воле…»

Так и не заметил Афанасий, как километров шесть с лишком отмахать успел. Крыши крайних домов Калиновки уже виднелись, отделялись от него логом, по которому протекала мелководная речушка и в которую по весне на нерест заходили стаями язи. В самой низине лога – мост через речушку, с мальчишечьим именем Николка, а уже на взгорье, в каких-то полутора километрах – и сама деревня.

Ещё на спуске со склизкой горы, пониже мостка, Афанасий заприметил и почувствовал что-то неладное. И след от колёс трактора, вместо моста, прямёхонько уходил вправо, теряясь под крутой и высокой насыпью. А когда он подошел поближе, ощутил, как на голове стали топорщиться волосы, приподнимая потную фуражку. Его бросило в жар и ужас от увиденного.

Там, внизу, под самим деревянным бревенчатым настилом моста, вверх колёсами, наполовину в воде, валялся искорёженный трактор «Беларусь». А из смятой кабины с выбитыми стёклами торчали уже окоченевшие руки, ноги, окровавленные и раздавленные головы всех троих, ехавших в кабине. Никто из них даже и не подавал никаких признаков жизни.

Убедившись, что все они мертвы и ничем им помочь уже нельзя, Афанасий, как рысак, одним махом взлетел на гору и помчался бегом в деревню, к конторе, звонить в милицию. А в голове его, как заигранная пластинка, сбивающаяся всякий раз на прежний виток, вращалась одна и та же мысль: «А ведь на месте Тоськи тут я мог бы лежать… Мог бы лежать…Мог бы лежать…»

 

 -2-

К середине шестидесятых годов стали у кудринских совхозников помаленьку появляться деньжата. Долго, правда, не залёживались, шли в дело, а точнее – на покупки да обновы. Третья часть калиновских подростков и молодых мужиков на мотоциклах разъезжала, велосипеды – в каждом дворе, да и не по одному уже. Хрипучие шипящие патефоны сменились радиолами и даже редкими пока ещё катушечными магнитофонами.

Вот и у Маноловых в Калиновке, помимо мотоцикла с велосипедом, обновки в доме: сначала горницу украсил, потеснив стол и железные кровати, новый пружинный диван с высокой спинкой и круглыми откидными валиками – не то подлокотниками, не то подголовниками. Афанасий справил себе блестящее, поскрипывающее кожаное тёмно-коричневое длиннополое пальто. И Мария принарядилась: вместо облезлой полинялой «плюшки» обзавелась новенькой кроличьей крашеной шубейкой. В бане по-белому, что Афанасий поставил и впрямь в ограде с настеленным обрезными плахами полом, вечерами натужно и недовольно урчала стиральная машина «Белка». А по весне привёз он, как и многие другие вещи, из самого Томска бензопилу «Дружба». Ну, сколько же можно было по-дедовски изнурять себя «дружбой-2» – так шутя называли двуручную пилу, заготавливая кубометры дров на холодную и долгую сибирскую зиму?!

Пилу эту он уже опробовал, разрезав на аккуратненькие ровные чурки пяток берёзовых хлыстов, притащенных трактором прямо к ограде его дома. Хорошо шла пила! Правда, цепи точить приходилось частенько. Но основная заготовка дров ему ещё предстояла: всё ещё по старинке, дрова пилили, кололи и складывали для просушки в поленницы там, в лесу, – когда набухал снег и появлялись первые проталины, когда выбирались из своих зимних норок бурундуки и, фурюкая, устраивали брачные гонки, когда на вскрывшемся полноводном Чузике отдыхали и кормились стайки перелётных уток.

У совхозных полеводов и механизаторов наступало небольшое затишье, перед началом вспашки и вечно затягивающимся посевным сезоном.

Православная пасха в год двадцатилетия Победы (а её стали отмечать двумя неделями раньше и прилетавшие теперь ежегодно по весне из Закарпатья «грачи» – строители гуцулы-католики) пришлась на 25 апреля.

Афанасий с Марией в Краснояр подались, в кошеве ещё, объезжая по остававшемуся на обочинах снегу, обнажившуюся местами на дороге землю. Гостинцы нехитрые везли Настасье да ребятишкам: те ещё в субботу все у неё собрались. Ну, и та расстаралась, напекла-настряпала. Крашеные яйца аккуратной горкой-пирамидкой стояли на столе в плоской и широкой тарелке, прикрытые до поры свежим льняным полотенцем. Куличи – мал-мала меньше – ребятне, да большой – на всех красовались белыми шляпами – из взбитых с сахаром яичных белков. В сенях, в большой глубокой эмалированной чашке, холодец, густющий и тугой, матово подёрнутый белым жирным наваром, дожидался своей очереди. Ну, и самогонка, золотисто-коричневая, закрашенная пережженным сахаром, в графинчике – какой праздник без этого!

Похристосовались. Собрались все за праздничным столом, отметили, как положено, начиная с битья крашеными яйцами, светлый праздник. Взрослые выпили по стопарю-другому. Даже и без скандалов, взаимных упрёков с укорами, да тёщиных «концертов» как-то обошлось на сей раз. Афанасий разомлел после выпитого, расслабился. Однако, рановато. И будто кто за язык его дёрнул:

– Ладно, сегодня погуляем, а завтра с Савелием пойдём в лес дрова заготавливать, – как бы между прочим, больше для себя самого, произнёс Манолов.

После этих слов, до которых было так безмятежно и беззаботно, у всех ребятишек, сидящих за столом, и особенно у Федьки, сразу поплохело. Всё, отбегались, отгоняли бурундуков. Теперь колоть мокрые чурки, да складывать сырые тяжеленные поленья в поленницы придётся после школы и в выходные дни.

– Погодил бы ты с дровами, – осадила Афанасия Настасья. – Паска ведь.

– Так пасха же – сегодня.

– Это нонче стала она всего один день. А раньше – целу неделю праздновали. Никто не работал – ни в поле, ни в лесу. Грех это большой… Или мало тебе ноги, сломанной на лесозаготовках.

– Ну, запела… Скажешь тоже. Причём тут моя нога?

– Дак ведь и тада ты в праздник работал, на самое Крещение и случилось.

– Крещение… А кто бы за меня тогда план выполнял, Пушкин?

– Нехорошо это, – продолжала тёща. – Грех большой, худа бы не вышло…

– Не каркай, – осадил в сердцах её Афанасий. – Грех, говоришь. А то, что посевная на носу – это как? Промедлим, пропразднуем, прогуляем, как «туники» какие-нибудь – когда будет дровами заниматься? Или вы думаете, в этом году зима не придёт? Вон, поленница-то у тебя как убывает…

– За дрова не кори. И так всё лето с ребятёшками сухие жерди да испревшие брёвна пилим, топим имя, – начала заводиться Настасья.

– Да, ладно, мама, хоть бы сегодня-то не ругались…– пыталась урезонить мужа с матерью помалкивающая Мария.

– А я чо? Я только упредила его, что Бог накажет… Вот вы, коммунисты, не верите теперь ни в Бога ни в дьявола… А ведь это он, Осподь наш, тебя отвёл тада от трахтора. А то ба…

– Ну, завела свою песню… Ещё скажи: что ребятишек моих малых пожалел, не дал сиротами оставить…

– А то – не так?! Не гневи его хоть сегодня, прости, Осподи…

Ничего не ответил Афанасий, лишь зыркнул недовольно на Настасью, переведя взгляд с неё на божницу, где в праздничном убранстве – с маленьким куличиком да парой крашеных яиц, на чистом расшитом полотенце стояло латунное распятие.

Этот ли разговор подействовал на Афанасия или что другое, только в лес они с Савелием подались лишь в четверг, хотя и на пасхальной неделе, двадцать девятого числа. Уже и дорогу за эти дни всю размесили трактора да совхозные машины, а пуще того – экспедиционно-разведывательные гусеничные танкетки-вездеходы. И примораживать по утрам перестало.

Из подрубленных берёз сок брызгал из-под топора во все стороны, а потом сочился мутноватыми струйками по корявым стволам. В подрубы такие прилаживали скрученные сухие травинки, направляя стекающий сок в банки стеклянные и алюминиевые бидончики.

Савелий Томилин, сосед Маноловых по Калиновке, перебрался туда всей семьёй из Краснояра немного позднее Афанасия. Семья его – семеро по лавкам, почти в два раза больше ребятни, чем у Маноловых. Самый старший, довоенный ещё, отслужив на флоте, на Дальнем Востоке остался. Другая – после одиннадцатого класса училась в Томском медицинском институте. Трое младших – с маноловскими годки, вместе в Кудринскую школу каждый день туда и обратно дорогу меряли. И лишь последыш, Савоська, головёшка дынькой, ещё сопливым дошколёнком по деревне бегал да к нянькам привязывался. Постарше Афанасия Савелий Томилин лет на десять, отчего тот чаще навеличивал его уважительно – Леонтьевич. Савелий Леонтьевич и повоевать успел, и в тюрьме посидеть (кого же сия доля миновала?) – сгорела ферма, а Савелий бригадирствовал в ней. Вышел из лагеря по амнистии досрочно, с полным ртом вставленных металлических неровных зубов, и не желтых вовсе, как у всяких блатарей да нынешних «туников».

За три километра от Калиновки утопали Афанасий с Савелием. В сторону Краснояра подались. Ещё по осени приглядел Афанасий в согрице, недалеко от покосной полянки, подходящий березняк. Ну, и осинки попадались, как без осиновых полешек – чистильщиков печных дымоходов? Переходя по мосту Николку-речку, что разлившись теперь, поднялась почти до самого бревенчатого наката и бурунила коричнево-пенной водой, невольно припомнил Афанасий картину с перевёрнутым трактором и теми тремя несчастными… С какой-то тревогой отогнал от себя Афанасий мысли об этом. «Может, и права была тёща? Переждали бы и ещё денька три…»

Шли пешими. Коренастый Афанасий впереди, с «Дружбой» на спине через правое плечо. Размашисто, глядя под ноги, поспешал худосочный и высокий Савелий, в руках – канистра с бензином да сумка с запасными цепями и сидорком.

На деляне Савелий подрубал острым плотницким топором деревья со стороны, куда намеревались их повалить. Афанасий, развернув полотно параллельно земле, заводил бензопилу и со знанием дела пилил у комля, оставляя низкие пеньки. «Дружба» рыкающе выбрасывала из выхлопной трубы вонючие газы и частицы несгоревшего до конца бензина, густо разведенного автолом. Из-под её зубьев выплевывались крупные желтоватые опилки, пахнущие весной и соком. Иногда полотно пилы клинило, уже ближе к самому окончанию подпила. Тогда высокорослый Савелий, упираясь в ствол дерева, пытался подтолкнуть его. Когда не получалось и это, брался за длинный шест с острым железным наконечником и, враскачку, толкал ствол неподдающегося дерева. Дерево нехотя отставало от запила, освобождая зажатое полотно пилы, кренилось и медленно, как бы со стоном, начинало заваливаться, шумно цепляясь за кроны соседних подружек. В это время дровосеки успевали отбежать на несколько шагов в противоположную сторону, с непременным криком «Поберегись!» Круша на оставшемся пути уже всё подряд, лесина плашмя падала на землю. От её вершины к комлю пробегала последняя судорога, комель с хрустом подбрасывало на прощанье вверх, обнажив щепастый спил, и лесина усмирялась на талой и непросохшей ещё земле.

Они свалили уже десятка полтора лесин. Передохнули, заглушив бензопилу, долили в бачок бензина. Здесь, внизу, у самой земли, было тихо. А наверху соседние деревья в какой-то боязни и тревожном ожидании перешептывались под порывами ветра своими оголёнными ещё кронами с набухающими на ветках почками.

После кратковременной передышки Афанасий с Савелием опять приступили к делу. Только вот завис у них получился. Три подпиленных берёзы и осина оставались зависшими своими разлапистыми вершинами – словно остов шалаша.

– Леонтич, сейчас вон ту осину подпилим ещё – и собьём всё разом, – кивнул Афанасий на дерево, наклонившееся в сторону зависа, стараясь перекричать работающую бензопилу.

Они двинулись к намеченной осине: Савелий шагов на семь впереди, Афанасий с тарахтящей пилой – следом.

В это время налетел порыв ветра и сорвал с мёртвой точки застрявшие деревья. Словно карточный домик или рядок домино, одно за другим, они повалились вниз. Савелий, заслышав нарастающий шум и треск, оглянулся. Его глаза моментально наполнились животным страхом. Он, словно заяц от преследующей собаки, сиганул в сторону, и тут же почувствовал, как его хлестануло падающими ветками вершины берёзы. Он упал и тут же поднялся, освобождаясь из плена сучьев, придавивших его, ощущая острую боль в боку.

После шума падающих деревьев на какое-то мгновение наступила зловещая тишина. Даже работавшая пила – и та заглохла. И тут до Савелия донёсся стон Афанасия. Савелий кинулся к нему. Тот лежал, прижатый толстым и массивным сучком дерева, отходившего почти сразу от ствола осины. Его руки, лицо и шея были в крови – от порезов цепью бензопилы. На секунды Афанасий отключался, теряя в шоке сознание, потом приходил в себя и глухо стонал от нестерпимой боли, пронизывающей его тело.

Савелий не на шутку перепугался, его трясло всего, как в лихорадке. О своих ушибах и ранах он даже забыл на какое-то время. Кинулся к Афанасию, вызволять его из-под лесины. Однако приподнять или оттащить дерево ему одному было явно не по силам.

– Пилой попробуй, – прохрипел Афанасий.

Савелий высвободил из сучьев «Дружбу», завёл её и, морщась, как от собственной боли всякий раз, когда слышал стоны Афанасия, раскряжевал лесину. Освободил Афанасия, попытался приподнять его, оттащил в сторонку, на сухое место, положил половчее. Тот – лишь стонал от боли, слабел с каждой минутой, в силах был только прикрывать глаза веками.

– Леонтич, беги в деревню за помощью. Ма-ши-ну на-до, – едва расслышал Савелий голос Афанасия.

 

… После четвёртого урока второй смены семиклассник Федька Манолов с ватагой калиновских одноклассников возвращался домой по кудринскому тротуару улицы Горького. Ему было почему-то, как никогда, легко и радостно: как же – нёс домой он сразу три «пятёрки». Вот папка-то порадуется! Особенно радовался он из-за физики, дававшейся труднее других предметов.

Впереди, в лучах закатного солнца, от заприметил ещё метров за четыреста до них машину, которая как-то уж очень странно и медленно продвигалась навстречу, рассекая колёсами дорожные лужи.

Какая-то необъяснимая тревога вдруг охватила Федьку. Когда машина поравнялась с ними, в кузове, у самой кабины, он заприметил Савелия Леонтьевича и свою мать, всю зарёванную и растерянную. Через задний борт машины Федька, на ходу, перевалился в кузов. Увиденное поразило его, словно током: там, на каком-то хламье и соломе навзничь лежал его отец, от которого исходили на тряских ухабах жуткие хрипы и стоны…

…Помочь Афанасию Манолову были уже не в силах никакие врачи, к тому же единственный хирург Кудринской больницы преждевременно принялся отмечать первомайские праздники. Он лишь констатировал многочисленные переломы у Афанасия: позвоночника, бедра, ноги, нескольких рёбер, не считая мелких ушибов, порезов и ссадин.

Рано утром, Первого мая, в палате Кудринской больницы, не приходя в сознание, Афанасий скончался, в присутствии своей жены Марии.

На три года пережил своего напарника Савелий Томилин: сказались те ушибы, от которых привязался рак.

Старухи, калиновские и красноярские, языками чесали, сидя на лавочках:

– Грехов у Савелия было меньше, чем у Афанасия, да малых детушек побольше.

Другие, соглашаясь, добавляли:

– Уж, видно, чему быть, того никак не миновать…

 

РОКОВАЯ СЕКУНДА

 

«Господа… я вам предлагаю испробовать на себе,

может ли человек своевольно располагать своею жизнью,

или каждому из нас заранее назначена роковая минута…»

 М.Ю. Лермонтов «Фаталист»

 

 -1-

В том году уже с девятого декабря после буранных оттепелей резко похолодало. Ещё восьмого числа утром было минус пять, а через сутки термометр показывал на улице минус тридцать два градуса. Такими перепадами в это время года коренных сибиряков вряд ли удивишь. А всё же неуютно как-то. К тому же, если ещё со вчерашнего вечера приготовил все снасти для завтрашней рыбалки.

Вот и 14 декабря, с раннего утра, в темноте, на фасаде Сбербанка, что на ФПК в славном граде Кемерово, электронное табло попеременно выдавало цифирь лимонного цвета: 6.25; 765; -29.

Как и пять дней назад, я сильно засомневался: ехать ли на рыбалку сегодня или вернуться в тёплую квартиру к жене под бочок? Все минусы дня нынешнего пересилил всего лишь один плюс: при такой же температуре и давлении в прошлый раз на томской протоке «Автомобилист» получился очень даже приличный клёв. Домой за четыре часа рыбалки привёз три десятка хороших чебаков и полсотни крупных уклеек, не считая ершей. К тому же, к стабильному ежедневному тридцатиградусному морозу, хочешь-нет, а успеваешь привыкнуть, смириться как с неизбежностью. Ну, и сидеть-то у лунок приходится ведь не на открытом льду, а в палатке, да ещё и с газовой горелкой, со свечкой, на худой конец. Одно плохо: почти совсем не стала складываться в три кольца восьмёркой моя бело-голубая китайская палатка. В прошлый раз пока крутил-вертел её на морозе, подушечки пальцев побелели. И до сих пор пощипывает.

Пригородный 108-й автобус-гармошка к последней городской остановке «СТО», как и положено, по расписанию, подкатил шесть сорок. На небе в это время ещё вовсю царствовали многочисленные звёзды, которые около часа назад, с запада, покинул их полноликий пастух, уйдя погреться за горизонт. А с востока ещё никаких признаков рассвета даже и в помине не было.

Середина декабря. Наступали самые короткие дни в году. Я вспомнил, что в этот день, сто восемьдесят пять лет назад, в Санкт-Петербурге на Сенатскую площадь вышли гвардейские полки с требованиями конституции для России. И простояли они на площади почти весь день, бездействуя, в одних летних парадных мундирах. Хорошо, хоть не при наших сибирских морозах, а то бы и получаса хватило, чтобы там окочуриться… Хотя… Кое-кому из них это стояние, а точнее противостояние, обернулось сибирской каторгой на долгие годы и лишением всех прав и титулов. И морозы сибирские они испытали на себе в полной мере. А кто-то и на площади остался лежать, истекая кровью, кто-то утонул потом под пушечными залпами в полыньях Невы. Пятеро – и вовсе на Кронверке повешены были. Думали они, ведали о таких поворотах судьбы, или им с рождения уже такая участь уготована была? Видать и впрямь, кому быть повешенным, тот в воде не утонет…

В автобусе было почти пусто и студёно. Поёживаясь от холода, кондукторша вяло и недовольно отреагировала на предъявленный мною льготный проездной билет. На сиденьях вразброс по просторному, тускло освещенному, салону расположилось не более десятка ранних пассажиров. Из них по экипировке безошибочно выделил четырёх рыболовов: хорошо, хоть не один я такой чокнутый. К моей радости, оказался тут и Борис Владимирович. Вот уж кому поистине, всё нипочём! Вот кто настоящий фанатик-рыболов!

Борису Владимировичу – около шестидесяти пяти. Мой земляк, из Томской губернии, только районы были соседние. Бывший начальник цеха одного из крупнейших кемеровских химических предприятий, он давненько уже на пенсии. Но на рыбалку – и сейчас – как на работу, без прогулов и опозданий. Среди нашей обширной рыболовной братии Борис Владимирович – личность известная и уважаемая. Не пьёт и не курит, скверного слова от него не услышишь. Его карманы постоянно набиты леденцовыми карамельками, посасывает их да угощает приятелей, которых у него на Томи и не счесть. Приветлив со всеми, улыбчив. Хотя и не без хитринки. Вроде, и на виду у всех рыбачит, а почти всех облавливает – что зимою, что летом, не особо и не всякому выдавая свои рыболовные секреты. А может, слово какое знает? А что? Рыбаки – народ суеверный.

Поздоровались с Борисом Владимировичем. В отличие от меня, пропустившего из-за мороза пять дней, он за это время ещё пару раз порыбачить успел. Говорит, что поклёвывал чебак, да так, что чуть ли не сам из лунок выскакивал. Ну, и ладно, ну и хорошо.

Кроме нас с Борисом Владимировичем ещё три неугомонных рыбака в автобусе. Один из них – маломерок какой-то, о которых говорят: метр – в шапке и на коньках. Мужичок, короче, средних лет, видимо, за пятьдесят уже. Смуглое лицо его обрамлено жиденькой чёрной бородкой и такими же усами. На голове – шапчонка тёмная, ушанка суконная, какие в наше время только зэки и носят. Одет в старенькую, но пухлую, куртку-ватник и толстые, делающие его неуклюжим, штаны, на ногах – бахилы прорезиненные цвета хаки, на валенки натянутые. Сидит себе, обособившись ото всех в передней части «гармошки», через продышанный слюдяной глазок заиндевевшего окна что-то высматривает в темноте.

Вообще-то его я почти не знаю, видел, правда, в этом году два раза на зимней реке. Вот и в предыдущую мою рыбалку, уже ближе к окончанию, выбрался я из своей палатки – затёкшие ноги да спину подразмять. Ну, и пробежаться к рыбакам, уловами и клёвом поинтересоваться. Почти все немногочисленные рыбаки в палатках глухих затаились, как в норы попрятались – что там у них увидишь? А правду мало кто скажет. Лишь этот, чернявенький, с обледенелыми усами, сидел, накрывшись со спины полиэтиленовой плёнкой. Нахохлился, ну, совсем, как пацан-подросток. Сидит низко, выпрямленные ноги вытянул, между ними – быстро затягивающаяся ледком открытая лунка, в неё снасть опущена. Меланхолично потряхивает удочкой. В зубах сигарета дымится. Сбоку от него в снежном приямке – с десяток чебаков, уже подёрнутых белесой ледяной поволокой. И колотун его бьёт, словно алкаша с перепоя.

– Чего под плёнку не забираешься? – сочувственно говорю ему. – Задубел ведь весь. Чай-то хоть есть согреться?

– Сейчас докурю, – стуча зубами, отвечает мне рыбачок. – Где-то в ящике, в термосе оставался ещё…

– А что, в палатке не курится? – недоумеваю я, с едва заметной издёвкой. – Или кайф не тот?

– Задыхаюсь в ней от своего же дыма, астма, – ответил мне рыбачок.

«Ишь ты, астматик, а припёрся в такой холод на рыбалку. Сидел бы дома в тепле. А то, не приведи Господи, задохнётся ещё, отойдёт прямо тут, у лунки, в мир иной», – подумалось мне.

На том и закончилось тогда наше общение. Я побежал к своей палатке, а когда оглянулся, тот уже сидел под задубевшей на морозе плёнкой. И домой добирались в ту рыбалку разными автобусами.

 

На «Притомье» все рыбаки спешно покинули автобус. Да парочка женщин к ним прибавилась, видать на работу, на турбазу спешили. Тьма и холод встретили прибывших. Непривычные к темноте глаза ещё некоторое время почти ничего не различают вокруг на свежем воздухе. Мимо, ослепляя фарами путников, на приличной скорости проносятся легковые машины.

Забросив за спины рюкзаки, с зачехленными ледобурами в руках, мы все скучковались у перехода, пережидая машины. Мороз тут же начал давать знать о себе. Натянув на шапку капюшон куртки, я почти оглох, даже нарастающие вжиканья машин – и те были едва слышимы. Опустевший совсем автобус, обдав нас клубами выхлопных паров и газов, покатил дальше. Дорога здесь – с односторонним движением, размежёванная трёхметровой «нейтралкой» из сплошных линий. Наша полоса была пуста. По встречной стремительно приближались несколько огней.

Вдруг от общей кучки приехавших пассажиров отделилась тёмная фигурка тщедушного рыбака, пересекла нашу полосу, на секунду замешкалась на «нейтралке» и, словно кто подтолкнул, бросилась наперерез мчавшейся по той полосе машине.

Мы, всё ещё пережидавшие движение машин, изумлённые увиденным, едва ли не хором завопили:

– Стой! Куда?! Стой!

Роковая секунда, если не доля её, сделала своё скверное дело. Раздался глухой удар машины о тело перебегающего дорогу рыбака. Машина, визжа тормозами, проскочила по инерции ещё метров пятьдесят, прижалась к обочине. От неё отделился одетый в комнатную одёжку человек, видимо, водитель и кинулся к сбитому им человеку.

Ринулись и мы, к распластанному на асфальте нашему собрату. Тот неподвижно темнел безжизненной массой и обнаженной головой. В нескольких метрах от него валялись шапка, раскрывшийся рыбацкий ящик с вывалившимися из него снастями и прочим содержимым. На противоположную полосу дороги выбросило его расчехлившийся ледобур, который, скрежеща ножами и извергая снопы искр, вспарывал днища налетавших на него легковых машин.

Водитель, выскочивший из сбившей пешехода легковой, в нервном стрессе нажимал кнопки своего мобильника, треся им, и почти безадресно спрашивал у собравшихся номера телефонов «скорой» и милиции.

До всех нас ещё никак не доходил весь драматизм случившегося на наших глазах. Как же так? Ведь только что ехал с нами в одном автобусе, выходили вместе, вместе подошли к переходу и – на тебе…

– Надо помочь ему! – суечусь я.

– Теперь ему наша помощь – что мёртвому припарка, – ещё не осознавая до конца истинности сих слов, произносит Борис Владимирович.

– Да как же так?! Вы ведь видели: будто кто приказал ему броситься под машину…

– Сам кинулся, точно, – недоумевая, поддерживают меня свидетели только что произошедшего. – Ну, надо же так…

Постояв и поохав возле пострадавшего, поняв, что теперь ему уже ничем и впрямь не поможешь, по переходной зебре мы перешли дорогу.

– Может, показания надо дать? – говорю я. – Водитель тут ни в чём не виноват. Тот сам кинулся под машину.

– А переход? Ведь мы же были на переходе. И знак там высвечивается.

– Сугробы же кругом, может, не заметил ни знака, ни пешеходов…

– Несутся, как бешеные – вот и сбивают, словно собачонок каких, – негодует кто-то из наших в адрес водителей.

– Пойдём, Афанасьевич, – говорит мне Борис Владимирович, слегка трогая меня за локоть. – Нам тут больше делать нечего. Без нас разберутся. А этот, – он кивнул в сторону всё ещё лежащего на стылом асфальте рыбака, – отрыбачился.

И точно, вокруг сбитого машиной, стала собираться толпа проезжающих мимо. Подкатила и «скорая помощь» – видать, приезжала к кому-то по вызову на турбазу. Тут же появился и милицейский «жигулёнок».

Мы «на автопилоте», не замечая даже мороза, побрели по освещенной аллее турбазы к протоке. Все мысли мои вращались лишь вокруг одного – этого самого нелепого случая. Всё ещё очень трудно было поверить в свершившееся на наших глазах. Всё ещё зримо никак не исчезал из моих видений этот тщедушный мужичок. Я отчётливо представлял его – то сидящего у лунки с дымящейся сигаретой во рту, дрожащего от холода и прикрытого лишь полиэтиленовой плёнкой, то обособленно-жалким у окна с протаянным глазком – в автобусе, везущим его к своей смерти, то бросающимся наперерез мчащейся машине, то лежащим уже на асфальте…

«Как же так? – Вертелось в моём сознании. – Ехал ведь не за тем, чтобы попасть под машину – порыбачить. Наверное, ни о чём таком и не думал, не догадывался. А – если это он сделал умышленно? Может, поругался дома с женой? Накопилось всего беспросветного, опостылела вся эта жизнь – вот и решился таким образом покинуть её? А если – нет? Если действительно, всё тут дело Случая? Как домашним-то сообщить тогда? Кто поверит в такое? Ну, ладно бы ещё – утонул, провалившись в полынью, или замёрз, заснув в пьяном виде в палатке… Астма его, на худой конец ... Случалось и такое. Видел как-то: мужик один уже на берег выбирался после рыбалки, пожилой довольно – сердце прихватило, повалился набок – и готов! Да-а.. Похоже, и вправду, уготованному быть сгоревшим, никогда не утонуть…»

Ну, и какая рыбалка могла быть после этого у меня и моих товарищей? Да пусть бы даже и самый бешеный клёв приключился.

Уже часа через полтора, едва дождавшись ближайшего автобуса, я , свернув палатку и все свои рыбацкие принадлежности, подался домой.

 

  -2-

А на следующий день потеплело. Я, свободный от сменной суточной повинности охранника, опять отправился на рыбалку, туда же, что и вчера.

Ещё на остановке и в автобусе, заполненном теперь рыбаками почти наполовину, улавливал обрывки разговоров о вчерашнем происшествии. Слухи – что сарафанное радио – доносились до меня, очевидца; появлялись всё новые и новые нюансы, в которые, сомневаясь, я сам начинал верить. Болтали всякое, в том числе, якобы и свидетели случившегося, называли всякий раз и разные имена и фамилии пострадавшего. Все, однако, сходились в одном: «не повезло мужику».

Странно, а может так и надо, устроена психика человека: если ещё вчера никакие мысли, кроме того происшествия и в голову не приходили, даже рыбалка отвлечь не могла, то уже сегодня острота впечатлений и боль сострадания стали притупляться и сглаживаться. Человек начинает свыкаться с произошедшим. А за рыбалкой и неплохим клёвом, который был значительно лучше вчерашнего, воспоминания о том случае и вовсе отступали на задний план.

 

Прошел месяц. Наступило январское глухозимье. Миновали затяжные новогодне-рождественские праздники, крещенские морозы. За всё это время я лишь один раз выбирался на лёд, и не виделся с Борисом Владимировичем.

День, хоть и с раскачкой, едва заметно, но пошел на прибыль.

 Выйдя из автобуса, в этот раз я снова оказался рядом со старым приятелем.

– Слушай, Фёдор, – возбуждённо начал Борис, – мужик-то тот, ну которого сбило машиной, помнишь? Живой оказался!

– Да ты что?! – неподдельно обрадовался я. – Ведь мы же своими глазами видели, как его шмякнуло об асфальт! Кто же после такого удара может в живых остаться?!

– Живой, живой! Я тебе ещё раньше хотел сказать про это. Видел, как ты тогда всё это так близко принял к сердцу, испереживался весь…

– Да, – соглашаюсь с ним. – Даже рыбачить тогда не смог. Утренним автобусом и домой вернулся.

– Повезло мужику, видно, какой-то ангел-хранитель был в то время рядом с ним.

– А, может, потому живым остался, что был таким… тщедушным, малогабаритным, мухачом, что ли, – подыскиваю нужные определения для того рыбака. Да и одет был в толстую одёжку. Вот удар-то и смягчился, спружинило…

– А ты откуда узнал, что живым тот мужик остался?

– Один мой знакомый его родичем оказался. Говорит, когда привезли его в травму, там он уже и признаки жизни подал. Потом – реанимация…

– Надо же, – всё ещё изумляюсь я. – А мы-то все подумали, что кранты ему. Да кто же после такого удара выживет?

– Ну-у…А оказалось: всего-то перелом ноги и пары рёбер. Ушибы не считаются. Скоро выписать из больницы обещали. Стал уже вставать сам и по палате передвигаться…

– Да-а, в рубашке родился, не иначе, – порадовался я.

 

Миновало ещё два месяца. Весна подоспела. Солнышко стало почаще наведываться в гости к природе и людям. Прохладные ещё ночи и морозные утра сменялись капельными днями. И рыба стала клевать значительно веселее: в уловах рыбаков всё чаще стали попадаться вместо надоевшей уклейки с ершами, увесистые икряные чебаки и окуни с ярко-оранжевыми плавниками и хвостами. И рыболовов заметно прибавилось на оплавленном солнцем льду. Всё чаще стали они покидать палатки и укрытия, подставляя светилу свои бледные лица.

– Привет, Фёдор Афанасьевич! – здоровается Борис Владимирович, едва протиснувшись наружу из переполненного автобуса. – Что-то давненько тебя не было видно.

– Так, ты же знаешь, в глухозимье я не рыбачу. Не вижу смысла тратить время попусту.

– Ну, да, ну да. Пишешь, наверное, что-нибудь...

– Не без этого.

По «зебре» мы переходим дорогу. Как по команде, поворачиваем свои головы и молча устремляем взгляды в то место, где декабрьским утром лежал на асфальте сбитый машиной незадачливый рыбак-пешеход. Выйдя на слепящую снежной белизной аллею, ведущую к реке, Борис Владимирович суёт мне в руку карамельку.

– На, побалуйся. Помяни мужика…

– Какого мужика?

– Ну, того, что сбило тогда машиной…

– Как?! – всё ещё не могу уловить смысл сказанного напарником. – Погоди, это того самого, что ли?

– Ну, да…

– Так ты же сам говорил мне, что он живым остался. В больнице уже и передвигаться сам начал. Что, утка это была?

– Нет, всё верно. Именно так. Откачали его тогда в реанимации. А месяца через полтора он уже дома, вставал с кровати. По квартире самостоятельно передвигался, сначала с табуреткой, потом на костыли встал. А последнее время – с тросточкой уже ходил. Говорят, и на рыбалку уже летом собирался.

– А случилось то что? – не терпится мне узнать, перебиваю рассказ Бориса. – В чём причина?

– А смерть, как тебе известно, без причины не бывает. Видно, так на роду ему было написано. Тромб в ноге оторвался… И уже никак спасти не удалось.

– Ты смотри-ка! – я всё ещё не в состоянии поверить в произошедшее. – Прямо мистика какая-то. А ты мне ещё говорил, что, мол, ангел-хранитель тогда рядом с ним был… Куда же он на этот раз запропастился?

– Кто его знает…

– А, помнишь, в школе проходили Лермонтова? Там у него, в «Герое нашего времени» случай был описан с одним поручиком, как же его звали–то, запамятовал..

– Вуличем, – подсказывает Борис Владимирович.

– Точно, Вуличем. Чтобы испытать судьбу он даже на пари выстрелил в висок из пистолета. Пистолет дал осечку. Повезло.

– Повезло, верно,– подтвердил Борис. – Зато потом, в тот же вечер, какой-то случайно встретившийся пьяный казак, ни с того ни с сего, зарубил его шашкой…

– А, может, и вправду, судьба каждого из нас, уже с самого рождения кем-то запрограммирована? И всё, что ни делается – закономерно?

– Всё может быть, – соглашается мой попутчик. – Только нам самим всё это неведомо.

– А, может, и хорошо, что нам не дано этого знать.

– Может, и хорошо, только у каждого всё равно есть своя роковая минута, если не секунда.

Возразить на это у меня было нечем.

К тому же, в моём житейском арсенале накопилось уже немало похожих случаев.