Сергей Подгорнов. Аукцион (провинциальный роман о жизни кабинетных работников) (окончание)

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Подгорнов Сергей Елизарович

Просмотров: 3716

2013 год, Выпуск № 5

Глава 16. СЕССИЯ

Итак, сессия...

Всю ночь накануне суеверной мнительной Пальме снились до безобразия нелепые и откровенно издевательские сны. То она готовилась к торжественному, с обильным застольем празднику, суетилась и волновалась, и чистила на кухне картошку, а картошка оказывалась вдруг живая, вскрикивала, плакала и прыгала из рук на пол. То совершенно неожиданно видела себя на берегу Горячки с длиннющим бамбуковым удилищем и хотя абсолютно твердо знала, что никакая рыба у нее ни за что не клюнет, однако ж смачно поплевывала на червяка и упрямо забрасывала леску к торчащей из воды траве. В промежутках были летящие клином над городом, как печальные журавли, автобусы, злая очередь за маслом в магазине "Юбилейный"; и паршивый, с блохами редактор многотиражки Подтележников, отзывавшийся почему-то на кличку "Кузя", который то убегал, то возвращался.

Под утро ей приснился тягостный и тоскливый сон, будто она в редакционном кабинете, при закрытых шторах, за своим обширным столом играет в карты, в дурака, с собственным мужем и кроме того, с Безушко и Мудрым. И хоть денег нет, но ставки до невероятности высокие, а ей, как назло, отчаянно не везет. И она вначале с изумительной легкостью проигрывает Новолипецкий горно-металлургический комбинат, потом завод тяжелого машиностроения где-то в Средней Азии, а потом и Братскую ГЭС. И эту Братскую ГЭС со всеми ее турбинами было отчего-то особенно жалко. Потом карты пошли, козыри не умещались в руках, толстые короли приятельски кивали ей бородами, и она отыграла и то, и другое и выиграла даже впридачу Проект постановления о поправках к Закону о печати, но успокоения не наступило, поскольку в душе росла неосознанная и непонятная тревога. И Мудрый в открытую жульничал, и Безушко как-то очень многозначительно и недобро усмехался, заходя с бубен. И только муж был беззаботен и весел, как разрисованный пряник, егозил и подпрыгивал и, шлепая в очередь картой, радостно кричал:

– А мы тузом! А мы вальтом!...

Пальма проснулась совершенно разбитая, с ужасной головной болью и долго гадала, что бы значил столь странный сон. Одно было ясно, что связан он с сессией, но вот к худу или к добру? Вот если бы ей привиделась стрижка...

На прошлой неделе приснилось, что она стрижет Тонкобрюхова, и в тот же день, в подъезде, она нашла три рубля!

Однако сон растолковать не удалось. Пришлось подряд принять две таблетки цитрамона и просить дочку разогреть и приготовить завтрак.За завтраком она без всякого интереса, морщась и вздыхая, съела две тарелки борща, два яичка вкрутую, выпила две чашки кофе и стала собираться на работу. Она долго сидела перед зеркалом, смотрела на свое сорокатрехлетнее, плоское, увядшее лицо с обилием прыщиков и думала, что устала она от всякой борьбы, будь она проклята, и что старость – вот она, уже не за горами.

Потом она, сделав усилие, встряхнулась, пошлепала себя по щекам и, ожившая, позвонила Эдику, сказала, что задержится, зайдет в поликлинику. После такого невинного обмана и утихшей, наконец-то, головной боли она окончательно повеселела и, воспрянув, азартно, долго и многословно поучала мужа, втолковывая, в каком направлении им сегодня следует гнуть свою линию. Затем, сунув под мышку лжекрокодиловую сумочку, она, исполненная задора, отправилась в редакцию...

Уже с утра в редакции чувствовалось то исключительно особое напряжение, что бывает лишь накануне грандиозных потрясений. В воздухе носилось и потрескивало электричество, и любая мелочь могла послужить толчком для громового разряда. Последний раз, если вспомнить, нечто подобное имело место года два назад, когда Утюгова получила квартиру. Тогда вот точно так же творческий коллектив могуче напрягся, а потом переругался в пух и прах: почему ей, а не кому другому?

Во всех редакционных кабинетах, кроме, пожалуй, бухгалтерии – там какая бы власть ни была, а знай свое дело: скандаль с посетителями, сплетничай да деньги считай – судачили и рядили о вероятном исходе сессии.

До чудовищных пределов напрягая аналитические способности, прикидывали и так, и этак и, случалось, дружно сходились к определенному мнению, что, дескать, да, оно, конечно, от садоводов нам не уйти и что уж теперь ничего не попишешь – и вдруг у кого-нибудь внезапно возникали сильные сомнения, и все тоже опять начинали сильно сомневаться. И вот в эту подогретую, взбудораженную атмосферу, как щука в воду, сразу же врезалась опоздавшая Пальма и стала будоражить ее еще больше. Первым результатом этого будоражанья стало то, что даже Элеонора (которая до сих пор постоянно подчеркивала, что ей, по меньшей мере, все до лампочки, и она с кем угодно сработается) и она сегодня высказалась вполне определенно:

– В самом деле – смешно включать садоводов в число учредителей! А почему бы тогда ветеринаров или пожарников не включить?

– И включат, погоди, еще включат! – грозно предрекала подлая Пальма.

Всех волновало одно: ну что рабочий комитет, ну как он – будет за нас воевать или нет?

А несостоявшаяся представительница сексуальных меньшинств продолжала летать из одной двери в другую:

– Ага! Помощи от рабочего комитета ждете? Да я бы на их месте после статьи Сударушкиной пальцем о палец для газеты не ударила б!

Антонина сидела, как легонько прибитая, и ни в какие разговоры не вмешивалась. И на воинственно спикировавшую Пальму почти не посмотрела. Пожалуй, действительно, не совсем кстати пришлась эта публикация. Но, опять же, Тонкобрюхов прямо намекнул...

Сам Максим Евсеич никуда не выходил, ни с кем не общался, даже телефонный шнур выдернул из розетки. Перед мысленным взором, как на весах, болтались шансы Безушко и Мудрого. Ну? Чьи перетянут?

Максим Евсеич напрягался, сосредотачивался, нервничал, но – наглядности не хватало. От отчаянья он даже пустился на хитрость: как танцор фольклорного ансамбля, быстро похлопал себя по бокам и вытащил из разных карманов два платочка. Максим Евсеич положил их перед собой и тщательно разгладил. Один платочек был застиранным, с полинялым рисунком и следами недавних употреблений. Другой поярче и поновее.

Объективно если подходить, то Мудрый со своей командой половчей, поискушенней будет. Максим Евсеич вперил взгляд в новый платочек. А рабочий комитет с Безушко – слабее. Он взглянул на платочек линялый, ожидал подсказки и какой-никакой ясности. Однако ясности – хоть разбейся! – как раз и не появилось. Нигде и ни в чем не было ясности!

Оглянуться если – вся прошлая сессия была посвящена включению Капитолины в число учредителей, что казалось делом абсолютно решенным. Но ведь сумел Безушко опрокинуть расчеты Мудрого, сыграл на самолюбии депутатском, и садоводы остались с носом. Вот тебе и Безушко! Вот тебе и перечница старая!

Максим Евсеич рассовал платочки по карманам.

Господи, что за время такое? Прежде любая ситуация проглядывалась аж на двадцать пять ходов вперед и заранее все было известно. Резолюции готовились за неделю до начала сессий и потом даже подрабатывать не приходилось. Кто "за"? Единогласно! Эх, золотая пора, души очарованье! Даже не верится. Вспомнишь – плакать хочется. Н-да... Безушко в данный момент, пожалуй, посильнее Мудрого. Ведь депутаты две недели назад приняли решение? Приняли! А отменять его – значит, опозориться перед всем Асинском. Нет, не пойдут они на это.

 

………………………………

 

Эдик вздохнул и поднял нежные коровьи глаза от созерцания собственных ногтей на грудастую воительницу.

– А все-таки как вы думаете – навяжут нам садоводов или не навяжут?

– Как я думаю – я тебе завтра скажу...

 

Итак, сессия...

Еще недавно от одного лишь этого слова тянуло такой тягомотной, такой невыразимо сухой казенщиной и рутиной, что у прежних депутатов скулы выворачивало от зевоты. И действительно, ну что такое была сессия асинского городского Совета еще каких-нибудь несколько лет назад? А? Тихое, спокойное место с туповато и мирно дремлющими в зале и скучающими в президиуме. Отбывание на сессии воспринималось как постылая и нудная, хотя и неизбежная государственная повинность. Это была странная взрослая игра, которую понимающие люди молчаливо договаривались или, точнее, как бы договаривались играть всерьез. О чем там толковали на этих ассамблеях, что решали – кого это трогало. И сам, томясь за столом с красным сукном, Яков Ярославович поневоле наблюдал: сидят с замороженными лицами, поглядывают на часы. У него иногда возникала дерзкая, прямо-таки хулиганская мысль – поднять каждого и спросить: о чем шла речь пять или десять минут назад? Яков Ярославович готов был на чем угодно поклясться, что мало бы кто ответил.

Но это – раньше!

Теперь не то. Теперь каждая сессия – это черт знает что! Это стенка на стенку, это какая-то харчевня, где любой запросто может с потрохами сожрать любого (и даже целую группу депутатов!) и тут же попасть на съедение сам, это необыкновенное и яростное кипение подлых и высоких страстей. Бывали моменты – такое в зале творилось!

О, нынешние сессии многого, очень многого стоят! Не случайно сегодняшняя будет транслироваться на весь город и тысячи, а, может, и десятки тысяч асинцев – и, в первую очередь, те, кто на пенсии, и даже те, кто в это время не на работе – облепят приемники и будут жадно слушать, комментировать и обмозговывать выступления, а прежде всего – азартно болеть за своих. Жалко, нет в Асинске собственного телевидения, только радио. Сколького еще не видят глаза!

Депутаты сейчас появляются в Доме Советов не в последний момент, как прежде, а прибегают минут за двадцать-тридцать до начала.

 

……………….

 

"Постойте! – завопил бы оказавшийся здесь депутат прежних созывов. – Что у вас здесь такое творится, а?!"

А то и творится, что начиная с прошлого года, а, точнее, с июльской забастовки, политическая жизнь в Асинске приобрела внезапную, доселе неведомую прелесть и остроту. Не случайно во время весенних выборов в местный Совет кандидатов в народные избранники оказалось в шесть раз больше, чем депутатских мандатов. В общем, захлестнула Асинск волна высокой политики.

Нет, вряд ли бы тот, прежний избранник что-либо понял. И потому не станем больше тревожить его тень...

Сегодняшний день, четверг, обещал быть также безумно, захватывающе интересным.

Депутаты, стоящие на платформе рабочего комитета, начали подтягиваться к половине десятого. День, как и предыдущие, обещал зной и духоту, и прибывающие, собравшись в кружок, курили на лестнице Дома Советов. Здесь, хоть нет-нет, да налетал ветерок, все не так душно. А потом, честно сказать, в здании, набитом официальными людьми, и Фейфер, и Щучкин с белым пластырем на лбу ощущали себя весьма неуютно. Кроме них маячили в этой группе уже знакомые Петрушин и Камнебабов, однако Аркадия Ильича не было. Поэтому говорили не о предстоящей сессии – что толку, и так до этого уже и собирались, и перезванивались – а совершенно о постороннем, мелком и незначительном.

– Папиросы, зараза, сырые. Каждую пачку сушить приходится.

– "Беломор"-то еще ничего. А я вот "Приму" взял – плесенью воняет.

С края кружка временами раздавались сдержанные хохотки Нонны Бобылевой – Щучкин ей анекдоты рассказывал.

Минут через десять стали прибывать депутаты-руководители предприятий, у которых всегда находились дела в исполкоме и которые, пользуясь случаем, старались их попутно решить.

Еще минут через пять из партийного дома, из-под низкого козырька над дверью, резво выскочили депутаты-работники горкома. Маленькой, но монолитной группкой они наискосок рысью пересекли дорогу и решительно вознеслись по лестнице. Наверху, возле двери, они подчеркнуто сдержанно поздоровались с курящими и, набычив головы, нырнули в здание.

Вслед за ними почти одновременно подошли и все остальные, у кого была своя собственная ни на что не похожая платформа, опиравшаяся на острое классовое или политическое чутье, или такая платформа, что они и сами не знали, куда она их увезет, или даже вовсе никакой платформы не было, короче: депутаты-пенсионеры, депутаты-врачи, депутаты-учителя.

И, наконец, последним, еще минут через пять, на новеньком своем "москвиче" подъехал и ткнулся в рядок уже стоявших машин Аркадий Ильич Безушко. По-молодому быстро поднявшись по лестнице, он с ходу вклинился в кружок единоверцев и, поочередно подавая ладонь одному-другому, заговорил:

– Здравствуй. А чего здесь стоим? Здравствуй. А чего внутрь не проходим? Здравствуй! Здравствуй. Уже пора начинать.

И все зашевелились, посунулись к урне, бросая окурки, и затем – к двери.

Но прежде, чем войти внутрь, Безушко предупредил напоследок:

– Не забудьте: держаться всем вместе, никакой самодеятельности.

Это значило: "делай, как я".

Просторный зал заседаний Дома Советов помещался на самом верху, на четвертом этаже. В фойе перед залом уже вовсю шла регистрация. В тесном пространстве стоял ровный гул голосов.

Отметившиеся, кто группами, кто поодиночке ожидали начала. Появились Эдик с Антониной. Антонина, поймав пару недобрых взглядов и стараясь быть меньше заметной, сразу поторопилась в зал, а Эдик отыскал Безушко, нахально выдернул его из кружка депутатов и нетерпеливо спросил:

– Ну как?

– Пока все как надо, трансляция на город будет, уже проверили, – многозначительно ответил Аркадий Ильич, – вот только Георгия Федорыча не вижу. Не заболел, часом?

Он пытливо взглянул на Эдика.

– Да нет, Пальмира Ивановна ничего не говорила, – неприятно удивился Эдик. Отсутствие Стрюка сильно ослабляло позиции безушковской команды.

– Вот так и надейся на интеллигенцию, – пошутил Безушко, горько усмехнувшись. Хотя сам он когда-то окончил институт, почитывал художественные книжки и всю жизнь проработал инженером, но теперь старался держаться подальше от этого сомнительного сословия. А злился потому, что ценил схватчивость Стрюка и на сессиях усаживал рядом с собой – тот по ходу нередко и дельно подсказывал.

В этот момент, легок на помине, возник и сам Георгий Федорович Стрюк, маленький сухонький человечек, необыкновенно подвижный, с маленькой головой в металлических очочках и с поразительно большой лысиной, которая разъезжалась, как баян, от уха до уха.

– Тогда, кажется, наши все, – облегченно выдохнул Безушко и, громче, – Георгий Федорович, зарегистрируйтесь, сейчас начнется!

Депутаты потянулись к дверям.

Через минуту-две зал заседаний был уже на три четверти полон. От повсеместных негромких голосов здесь также установился гул, гул трудового улья, но он скрадывался большим объемом помещения.

Эдик, свято выполняя пальмину инструкцию "поговорить с депутатами", немного задержался. И беглого взгляда было достаточно, чтобы определить, что депутаты располагались не как попало, а в строгой зависимости от склонностей и убеждений. Слева, если смотреть от дверей в сторону сцены, сидели те, кто придерживался платформы рабочего комитета. Костяк означенных депутатов составляли, разумеется, рабочие – шахтеры, металлисты, стекловары. То тут, то там, словно наседка над собранными в кучу цыплятами, мелькала в проходе квадратная голова Безушко. Аркадий Ильич бегал от ряда к ряду, о чем-то вполголоса увещевая отдельных бойцов своей команды.

Центр по составу являл более пестрое зрелище. Здесь находились врачи, учителя, несколько рабочих и инженеров, словом, те, кто был сам по себе. Многое в решениях сессии зависело от того, какой край больше голосов перетащит из центра на свою сторону. Правое крыло занимали, в основном, избранники с положением – руководители предприятий, партийно-профсоюзные работники, а также разнообразные пенсионеры, насквозь пронизанные убеждением, что ну-ка на хер эту американскую демократию – своим умом жить надо, как раньше жили!, и отчаянно желающие твердой руки и крепкого порядка. Здесь сыпалась труха и лязгало, и громыхало железо.

Разброс взглядов и позиций был, как видим, достаточно широк и причудлив.

Сзади, "на галерке", располагались приглашенные – заведующие исполкомовскими отделами и те, кого специально вызывали на сессию по тому или иному вопросу для разъяснений и консультаций, всего человек двадцать. Сидели они плотной группкой за спинами депутатов правого крыла. Здесь же была и Капитолина.

А вот слева, за спинами депутатов-безушковцев, устроились только Сенокосов из "Независимой", с крайне сосредоточенным лицом и отсутствующими глазами, и дальше, еще через три незанятых ряда, с краю – Антонина. Туда, оценив диспозицию, и устремился Эдик. Эти трое, в стороне от всех, смотрелись нагло и вызывающе и справа, из исполкомовской кучи, время от времени их забрасывали косыми недружественными взглядами.

Ну и пусть.

Поразительно, но чем меньше времени оставалось до начала заседания, тем спокойнее и хладнокровнее был Эдик. Вернее даже так: не спокойнее, а просто мысли его переключились совершенно в другом направлении. Рядом сидела Антонина, и это сейчас сделалось куда как более важно.

В самом деле – уж кто-кто, а он-то отлично понимал, что тот недавний треп в ее кабинете, который так хамски и варварски прервал Лошадь, не прошел бесследно.

Неожиданно внимание Эдика привлек один из депутатов, сбоку от директоров и партийцев.

– Посмотри вон на того деда с мохнатыми ушами. Любопытный экземпляр!

– Что?

– Посмотри на деда, вон, сюда обернулся, как будто носом долбануть хочет.

– А-а... Похоже. Это Банзаев, бывший начальник цеха на металлическом. Председательствует в совете ветеранов. Поганенький человечек...

Словно почувствовав, что говорят о нем, Банзаев решил приосаниться – шевельнул плечами, желая расправить их, и горделиво вздернул голову. "Нет, приятель, не получится, – злорадно наблюдал Эдик. – Все закостенело, вплоть до мозгов. А спина-то, спина какая! Прямо чудная спина!..." Если утверждают, что есть спины как бы ждущие выстрела, то, несомненно, есть спины как бы расстреливающие. Банзаевская спина была из последних. Между оттопыренными лопатками угадывалось что-то угрожающее, наподобие прицела. Ладно, Банзаев, стреляй. Стреляй хоть одиночными, хоть очередями, а нам есть чем заняться! Своим влечением, например...

Что ж сейчас, милая Тонечка, происходит в твоей головке? Эдик покосился направо, откровенно и нагловато изучая. А ведь она рассеяна. Тоже о чем-то думает напряженно. И взгляд на него, Эдуарда Евгеньича, испытывающий, выжидательный. Черт! Может, только мерещится? Да нет, непохоже. Вот до руки дотронулся, и вздрогнула. Э, да это надо обмыслить основательно!

 

………………………..

 

Кто-то из рядом сидящих толкнул Стрюка, тот обернулся и Пальма бодро ему помахала ладошкой. Георгий Федорович подмигнул в ответ, дескать – все нормально!

И тут же возник Лошадь.

Вошел в зал и остановился, вертя узкой головой, словно принюхиваясь. Раздиравшие с утра сомнения так и не покинули Максима Евсеича, отчего лицо его сделалось вконец измученным, словно покрытым волнистой рябью. Получалось по многочисленным, до головной боли раскладкам, что Безушко сегодня сильнее, но сильней ненамного. И редактору потому страстно хотелось занять положение нейтральное, сесть вот тут, за спинами центра, чтобы понятно было: он желает успеха всем – и вашим, и нашим. Однако места позади центра пустовали, и торчать одному было бы до неприличия смешно и нелепо. Даже здесь, даже здесь! приходилось выбирать: либо вправо к исполкомовцам, либо влево к двум бесстыже расположившимся журналистам – наглецы, не могли устроиться вместе со всеми.

В итоге Максим Евсеич принял мудрое решение. Поскольку справа на него многие обернулись, он приветливо закивал головой, здороваясь.

Капитолина позвала:

– Максим Евсеич, идите сюда!

Лошадь осклабился, щедро показав великолепные верхние зубы, и с подчеркнутым сожалением развел руками – рад бы, да нехорошо, мол, оставлять своих. Капитолина выразительно скривилась и, качнувшись в сторону, заговорила с соседкой. И в глазах остальных Тонкобрюхов прочел одинаковое: а-а, и ты туда же, ну-ну... Вот так, чувствуя спиной уничижительные и сверлящие взгляды и накаляясь от ярости, он и проследовал к местам, где сидели Эдик с Антониной. Проследовал с горячим желанием немедленно намылить обоим шеи. Однако подошел и лишь выдавил сквозь зубы:

– Подвиньтесь!

Двое голубков зашевелились, поднялись и уступили место с краю. Устроившись рядом с Антониной, редактор первым делом спросил у Эдика – внутри все кипело и клокотало – враждебно и раздраженно спросил:

– Ты почему здесь? Тебе что – делать больше нечего?

Но в этой откровенной враждебности – от неуверенности, от растерянности ли – была чуть заметная трещинка, и Эдик ее моментально ощутил и злорадно выдал:

– А где мне быть, как не здесь?

И Лошадь смолчал. Проглотил. По крайней мере, до завтрашнего дня. А Эдик думал о другом: господи, и опять Лошадь! Топал бы к исполкомовцам, нет же – сюда его принесло. Впрочем, фиг с ним, с Лошадью...

Да. Пикантненькая ситуация. Похоже, наклевывается увлекательное приключеньице. А пикантность в том, что Антонина – баба умная. Ну – не явная идиотка, во всяком случае. Эдик вспомнил разом свои пестрые мимолетные связи. Вспомнил девочек с кукольными личиками (как их там звали?), очень смышленых и грамотных после выключения света. Но когда наставала пора вновь включать свет – это всё: говорить с ними было ну абсолютно, ну совершенно не о чем.

 

……………….

 

Антонина – другое дело. С ней-то как раз при свете интересней. Эта понимает с полуслова. Ей не надо разжевывать, и туповатых глаз у нее не увидишь. Старше его? Ну так что же... Нет, не надо медлить. Женщину нельзя интриговать и бросать, когда она размягчается. Второй раз не увлечешь – не простит... Лошадь, подлец, путается тут...

...Гул голосов не уменьшался, не нарастал, однако стало в нем проявляться и нетерпение: чего ж не начинаем? И все чаще депутаты поглядывали на сцену. А что там на сцене – два обыкновенных канцелярских стола, сдвинутые в ряд и покрытые зеленым выцветшим сукном, да слева, ближе к краю, трибуна. Да два микрофона, один на столе, другой на трибуне. Да еще два в зале, по одному в каждом проходе, для выступлений с мест. Еще на сцене было четыре стула, а больше ничего не было.

В десять пятнадцать за столом появились председатель и секретарь – Елизавета Павловна Габриель, женщина рыжая, плечистая и сутулая. Эдикова тетка. Гул в зале несколько поубавился, те, кто сидели спиной к сцене, стали поворачиваться.

Прежде всего председатель и секретарь раскрыли добротные папки из натурального коричневого кожезаменителя, вынули по нескольку листочков и уткнулись в них, перекладывая, как карты в пасьянсе, листок туда, пару листков сюда – все в нужном порядке, и негромко при этом разговаривая.

Так прошло еще минуты три, после чего Яков Ярославович поднял голову и оглядел собравшихся. Однако полной тишины не наступило и на этот раз. Тогда он легонечко постучал пальцем по микрофону.

– Тише, товарищи. Начинаем работать...

Последние голоса умолкли и все внимание обратилось на сцену. Но теперь отвлекся уже сам председатель. Склонив голову вниз и вбок, он вполголоса спросил:

– Как у нас – трансляция на город идет?

Длинноносый парень в очках, сидящий на отдельном стуле у стены – он отвечал за аппаратуру, утвердительно кивнул.

– Хорошо. Тогда приступаем. Сегодня у нас очередная сессия городского Совета, пятая по счету. Из 148 депутатов, – он подхватил верхнюю бумажку, – присутствует 134. Двое находятся в командировке, трое на больничном, еще пятеро в отпуске – выехали из города, остальные отсутствуют по неизвестным причинам. Есть предложение открыть сессию.

Словно сабли из ножен взметнулись вверх руки.

– Единогласно.

Председатель со значением глянул вниз и вбок и длинноносый вскочил, склонился над магнитофоном.

После недолгой паузы в двух старых огромных висящих по бокам сцены динамиках раздался треск, как будто внутри начали рвать газеты, и затем мощно грянул гимн. И депутаты, и приглашенные задвигались, заподнимались, и только тут все обратили внимание на трехцветное знамя, стоящее в глубине сцены слева за трибуной.

С последним аккордом Председатель сказал: "Прошу садиться," – и все опять сели, захлопав сиденьями.

– Предлагается такая повестка дня, – Мудрый придвинул другой листочек. – Первый вопрос: о признании депутатских полномочий вновь избранного депутата. Второй – информация начальников орсов о работе по заключению договоров на поставки товаров в город. Третий – о газете "Вперед, к свершениям!" Далее – информация о работе по обращению врачей города к нынешней сессии городского Совета...

...Эдик, отключаясь, прикрыл глаза. Значит так. У кого же хата сейчас свободная? У Витали Запарина? Но тот напьется, свернется, как змеюка, на крылечке и через каждые десять минут примется барабанить в окно. Все испохабит. Было однажды. У кого еще? Только у Мишки. Он неделю в первую, неделю во вторую. Но этот подлец ключа не даст. Эдик уже уламывал раза два. А у него бы удобно было. У Мишки порядок всегда, не то, что у Запарина, а потом – в центре города, рядом... Эдик локтем чувствовал теплый локоть Антонины, это заставляло мозги двигаться быстрее... У кого, у кого? Вовчик с Машкой – сегодня вечером Эдик как раз идет к Машке на день рождения – собираются махнуть к морю. Но и тут незадача: Машка дружит с Мариной, черта с два у Машки ключ выманишь. Да еще и Марине наябедничает, а это вовсе ни к чему... Остается все-таки Мишка. Да, Мишка, Мишка-упрямец. Чем же его зацепить? Может, брелок найти, какого нет в мишкиной коллекции? А? Это шанс!... Эдик встрепенулся и едва не выронил блокнот из рук. Антонина усмехнулась: уснул, что ли? Не усмехайся, лапушка, ведь о нас же с тобой забочусь.

Да-да, так и надо сделать! Придется, правда, у знакомых поспрашивать, в магазинах хрен что достанешь. Перед новым брелком Мишка не устоит. А дальше просто, как утюг. Эдик скажет: Тонечка, у меня сегодня волнующее событие. Представь себе, я появился в редакции ровно пятьсот двадцать три дня назад (что она – пересчитывать будет?) и ровно столько дней с того момента, как я впервые увидел тебя. Я предлагаю сегодня вечером отметить наш юбилей. Я очень хочу немножко потанцевать с тобой и послушать музыку (благовидный предлог), я очень хочу с тобой потанцевать (абсолютно благовидный предлог и его надо будет повторить дважды), а у моего друга есть обалденные записи – старинные танго с легкой примесью светлой печали. К глубокому несчастью, сам друг вчера уехал в командировку на Таймыр и не в силах составить нам компанию. Я не могу встречать юбилеи один, они исторгают из меня невыразимую грусть и слезы. И если ты согласишься, если ты не откажешься провести всего часок со мной, это будет просто здорово, я буду в полном восторге...

 

…………………….

 

...А потом будет вечер и теплое, интимное, с намекающими пришептываниями певички танго и плавное круженье под него. И легкие прижимания вначале, и все более жадные и нетерпеливые затем. И он найдет ее губы и она слабо попросит: "Не надо...", и не отстранится при этом. И будет долгий, страстный, упоительный поцелуй. И она, безвольная в первые мгновения, начнет отзываться его губам сперва робко, а потом увлекаясь и теряя голову. И вот тут правая рука Эдика скользнет под кофточку и примется мягко и быстро поглаживать спину. А потом и другая рука. А потом он не сильно, но уверенно потащит кофточку вверх. И опять она слабо поросит: "Не надо...", но он утопит ее губы в новом жарком поцелуе. И вот уже кофточка над головой и отброшена в сторону. Целуя, целуя без перерыва, Эдик на спине у нее нащупает крючочки-петельки лифчика и быстро справится с ними. Лифчик – в сторону. И она безвольно скажет: "Ну что ты делаешь..." И тут – где он, замок юбки? – вот он, сбоку. Замок – вниз и уже без поцелуев юбку через голову. И – опять к себе и, целуя и поглаживая, спустить трусики с попы. Затем быстро встать на колени, не отрывая глаз от вожделенного пушка между полными ногами внизу живота, спустить трусики на лодыжки. И она переступит ногами, как Афродита, выходящая из пены, и, обнаженная, станет просто Женщиной. Женщиной, желающей не просто мужчину, а его, Эдика. И – скорее – все, все с себя. И шагнуть ей навстречу. И привычно скрипнет мишкин диван, повидавший многое на своем веку. И гроздья поцелуев на губах, на шее, на груди. И она, глядя на него затуманенным взором, попросит в последний раз: "Подожди, я сейчас, в ванну..." Зашумит из крана вода, послышится приглушенный плеск, и через минуту она появится нагая и свежая. И Эдик сходит в ту же ванну, а когда вернется, она будет лежать, укрытая до подбородка простыней. И он подойдет, не скрываясь, с оттопыренным и звенящим от жаркого, нетерпеливого желания своим бойцом и откинет в сторону простыню.

 

……………….

 

И Асинск взорвется в безудержном ликовании!!

–...Вот такая у нас сегодня повестка дня, вы уже ознакомлены с нею. Круг вопросов изрядный и чтобы их рассмотреть, надо конструктивно и динамично, с полной ответственностью...

Уффф!! Эдик словно вынырнул с запредельной глубины. Кровь, как сумасшедшая, билась в висках. Джинсы внизу живота стали до отвращения тесными. Он искоса взглянул на Антонину – заметила что-нибудь, нет? Похоже, нет. Склонилась и уже бойко выводит что-то в блокнотике.

Внезапно Эдик развеселился. В самом деле: мысленно уже раздел женщину и все такое, а она, ни о чем не подозревая, сидит себе рядышком и пишет.

– Не мешай, – строго шепнула Антонина.

Ну – не мешать, так не мешать. Ладно, послушаем, что здесь происходит...

 

–...Будут ли замечания, дополнения к повестке? – Председатель внимательно оглядел зал.

Тотчас в левом крыле поднялась рука. И все моментально уставились на эту руку.

Неприятное предчувствие кольнуло Якова Ярославовича: вот оно, начинается! Хотя, может быть, это так, разминка еще? Безушко – а ведь именно он тянет сейчас руку – выдающийся мастер мелких замечаний по основным вопросам. Яков Ярославович поморщился:

– Пожалуйста, Аркадий Ильич...

Безушко, который до последней минуты перед началом сессии сновал по

проходам, каким-то образом вдруг оказался в середине ряда. Поднявшись, он долго пробирался к краю. Правое крыло следило за ним настороженно и с опаской. Некоторые прямо глаз с него не спускали, будто ждали, что он изловчится и незаметно подложит им кнопки под задницы.

Наконец Аркадий Ильич подошел к микрофону, помял губами рыхлый воздух и медленно, с паузами заговорил:

– Депутат Безушко, тридцать второй избирательный округ... Я хочу изложить позицию депутатов, стоящих на платформе рабочего комитета. Как вы помните, предыдущая сессия была посвящена вопросу об учредительстве газеты "Вперед, к свершениям!". Тогда мы с вами приняли постановление, что учредителей должно быть два: городской Совет и коллектив редакции. Однако вопреки нашему с вами решению исполком зарегистрировал тройное учредительство – городского Совета, коллектива редакции и общества садоводов, тем самым проявив полное неподчинение воле депутатов. Мы расцениваем это как прямой и наглый вызов. Чего стоят тогда все наши с вами решения, если они не обязательны к исполнению? Поэтому мы считаем, что первым вопросом сегодня надо рассмотреть вопрос о незаконной регистрации. Это будет правильно. Надо отменить решение исполкома, разобраться, почему так произошло, наказать виновных, а уж потом двигаться дальше...

Сказав это, Безушко повернулся и отправился на место. Он еще не успел закончить, как в зале тут же поднялся азартный гвалт. Кричали справа и – немножко в центре.

– Сколько можно про газету – хватит!!

– Делом надо заниматься!

Эдик, окрыленный таким началом, восторженно толкнул Антонину в бок:

– Гляди – щас покажут им козью каку!

Словно услышав подлые речи, старик Банзаев хищно согнулся и стрельнул в Эдика спиной.

Лошадь сидел с непроницаемым лицом.

А Яков Ярославович, наоборот, испытал почти радостное облегчение. Напряжение вчерашнего вечера и сегодняшнего утра спало, теперь все было ясно, теперь кто кого переиграет и кто кого замотает за сегодняшний день. Сигнал трубы раздался. Поехали!...

Председатель снова постучал пальцем по микрофону.

– У нас вопрос о газете стоит третьим. И, конечно, лучше всего не ломать бы порядок. Но если группа депутатов высказала такое требование, я обязан поставить его на голосование. Итак, кто за то, чтобы вопрос о газете рассмотреть первым?...

А уж и справа, разъяренные, рвались в бой. Всадил им все-таки Безушко по кнопке!

Оказалось – явное большинство.

– Хорошо, – твердо сказал председатель, – начнем с газеты...

 А в стане безушковцев уже ликование! Вертится и подпрыгивает неугомонный Стрюк, словно блины в масле лоснятся довольные рожи Колоберданца и Щучкина, да и остальные не лучше. И осклабился, и размяк сам Безушко. Еще бы! Крутанули сессию в нужную колею и – получилось! И шумок, радостный шумок порхает над левыми рядами.

И Сенокосов головой туда-сюда, туда-сюда, а рука-самописка строчит и строчит, правда – дважды уже наврала.

И Елизавета Павловна, тонко уловив, что надо дать председателю паузу, чтобы с мыслями-то собраться (вот что значит хороший секретарь!) качнулась к микрофону и – в зал:

– Не надо шуметь, товарищи, давайте сохранять порядок...

На десяток-другой секунд отвлекла от него внимание, а Мудрому и этого хватило. И уже собран внутренне и готов к ответному выпаду. И опять микрофон к себе.

– Может, так оно, товарищи депутаты, и лучше – окончательно прояснить вопрос с газетой...

А Безушко сияет, а Безушко лучится всеми морщинами, как будто полдела успел сделать. Ну, держись, старый осел!

–...По закону исполком имеет право на регистрацию любого учредительства, если считает основания для этого вескими и если это, опять же, не противоречит закону. У нас здесь находится юрист и мы можем спросить: был ли при регистрации нарушен закон? Где юрист? Ответьте, пожалуйста...

В задних рядах, в исполкомовской гуще, поднялась в черном платье бесцветная, тощая, бескровная и высоченная, как высшая мера, юристка:

– Нет, все было сделано в рамках закона.

И тут же села, будто в обморок повалилась.

– Вот видите, – наивно, до издевательства, произнес Мудрый. – Так о какой незаконной регистрации вы говорите? С юридической точки зрения никаких нарушений.

Всякое сиянье слезло с лица Аркадия Ильича, лицо вытянулось, словно к нему внезапно поднесли увесистый кукиш. («Ах, беда: своего законника нет! – с опозданием сообразил Безушко. – И не дотумкались проконсультироваться где-нибудь – все на эмоциях.») И угас восторг в левых рядах. Слишком уж быстро, неожиданно быстро обежал их председатель и клюнул в незащищенный бок. И ратерянное, а затем, с нарастанием, злое:

– А зачем мы в прошлый раз день потеряли?

– Какая, к черту, законность?

– За дураков нас держат!

– Что хотят, то и вытворяют!

А Эдик добавил:

– Ну, гад!

А справа повеселели. Общий шум мгновенно усилился. Теперь и тут – кто кого. Дебаты развернулись непосредственно в депутатских массах. Реплики полетели через центр с правого крыла в левое и наоборот, да такие смачные, что центр то нервно крутил головами, то обеспокоенно втягивал их в плечи.

– Подождите, – Яков Ярославович постучал по микрофону. Обнаружив слабое, надо было спешно долбить туда, пока не придумают что-нибудь, не прикроются. – Подождите. Давайте выслушаем секретаря исполкома. Андрей Кузьмич...

И вновь в исполкомовской команде моментально подпрыгнул толстенький человечек с круглой мордочкой и в очках, подпрыгнул и устремился к микрофону в проходе. Повертывая вертлявую головку туда-сюда, зачастил:

– К нам поступило три заявления на регистрацию: от городского Совета, от коллектива редакции и от общества садоводов. В заявке от городского Совета была просьба зарегистрировать газету как орган городского Совета и коллектива редакции. В заявке от коллектива редакции была просьба зарегистрировать газету тоже как орган городского Совета и коллектива редакции. А общество садоводов изъявило желание стать учредителем только с городским Советом. Причем заявка от общества садоводов поступила первой. Мы их и рассмотрели в порядке поступления. Согласно закону о печати у нас не было никаких мотивов отказывать им в регистрации. Точно также мы рассмотрели и остальные два заявления. Я еще раз хочу подчеркнуть, что все было сделано в соответствии с законом. Вот все, что я могу сказать.

По нескольким лицам, растерянным лицам в левом крыле, председатель определил, что часть противников совершенно сбита с толку. И – скорей, может, удастся с налета смять, опрокинуть! Удача была невероятна, но близка.

– Спасибо, Андрей Кузьмич. Я думаю, что информация дана исчерпывающая, мы можем закрыть этот вопрос и работать по регламенту...

Но – нет, не удалось. Уже выламывался из своего кресла Безушко и, кренясь, боком, по ногам соратников пёр к проходу. Сукин сын!

Ах, не удалось!

Однако Яков Ярославович внешне спокойно:

– Что у вас еще, Аркадий Ильич?

Безушко летел к микрофону, как к собственному спасению. Запыхался даже.

– Депутат Безушко, тридцать второй избирательный округ, – отдышался и крепнущим, твердеющим голосом. – Я вынужден повторить, что решение исполкома, принятое вопреки воле предыдущей сессии, является откровенным вызовом всем нам. Мы с этим мириться не можем, поэтому депутаты, стоящие на платформе рабочего комитета, покидают зал заседаний...

– Вот это плюха! – присвистнул Эдик.

Тут началось что-то невообразимое. Словно бомба лопнула в зале. Первым, как на пружинках, подпрыгнул Щучкин. Подпрыгнул и заторопился, взмахивая руками, к выходу. Почти одновременно с ним, до затылка озаряясь зверской ухмылкой, вскочил Петрушин. Не скрывая великого изумления – с ним явно подобный ход не согласовали – привстал ошеломленный Стрюк. Левое крыло – а это человек сорок – нестройно поднялось, вновь захлопав крышками сидений, и потянулось к двери.

Среди потрясенного – чего ж они вытворяют, а? – правого крыла несколько депутатов разразились гневными выкриками и суматошной бранью. Особенно сильно негодовали окостеневшие пенсионеры. Мох в ушах Банзаева грозно шевелился. Вспорхнувший с сиденья Мусин кричал:

– Позор! Позор!!

И даже заулюлюкал.

В первые мгновения и Мудрый опешил. Он ждал чего угодно, только не этого. Начни Безушко объясняться, возражать – все равно инициатива осталась бы за председателем. А вот такой кульбит еще неизвестно чем обернется.

– Куда ж вы, товарищи? – растерянно вскрикнула Елизавета Павловна и повернула к Мудрому рассыпавшееся лицо.

Но Яков Ярославович уже пришел в себя, настолько пришел, что, накачиваясь жаркой злостью, заорал в спины уходящим:

– Я вас предупреждаю, что вся ответственность за срыв сессии ляжет на вас!

Но его угрозу мало кто слышал. Большинство безушковцев в это время было уже за дверью.

Какой замечательный, какой потрясный скандалище!!

Эдик лихорадочно шепнул Антонине:

– Останься здесь, а я – к ним.

И сам к выходу. И Лошадь – ни слова, его тоже хватил натуральный столбняк. Да!

Да, произошло поистине чрезвычайное событие, доселе ни разу не имевшее место на сессиях асинского Совета! И те, кто в этот момент находился у приемников, по-разному восприняли случившееся. Одни, как пенсионер Мартышкин, от души кляли мерзавца Безушко, другие, как Пальма, ликовавшая в своем кабинете, полностью его поддерживали, а третьи, как баба Соня, соседка Капитолины, решили сразу: портфели делят. И третьих было большинство, так как жители Асинска властям никогда не верили. Ни вашим, ни нашим. И кроме обмана и вреда себе от них ничего не ждали. Дремучий народ, сказала бы Пальма.

Однако ситуация со всех сторон оказалась необычайной. Но можно ли было предположить столь беспардонную выходку со стороны депутатов, защищающих, так называемые, "интересы рабочего движения"? Можно. По крайней мере, из оставшихся в зале был один человек, который ни секунды не сомневался, что без какой-нибудь гнусной пакости со стороны Безушко эта сессия не пройдет. Таким человеком был, разумеется, Яков Ярославович Мудрый, председатель асинского Совета.

После того, как за смутьянами закрылась дверь, истерический гам в зале усилился. Все голоса покрывал распаленный рык депутата Мусина:

– Вот вам и демократия, вот вам и порядок, вот к чему это приводит! Захотели – встали и ушли. И плевать на сессию, на избирателей. Да разве мы что-нибудь в городе сделаем, имея таких "народных избранников"?

– Отобрать у них мандаты! – заходился в ярости горбатенький Банзаев, откидывая назад трясущуюся головку. – Гнать их отсюда!

– Правильно! – дребезжа голосом, гремел его сосед, такой же ветхозаветный старичок и колотил ладошкой по колену.

Сзади кричали исполкомовцы.

Гневные тирады одна за другой уходили в эфир, но когда Мусин, обрисовывая нутро председателя рабочего движения, вставил неожиданное слово, Яков Ярославович прикрыл микрофон рукой и негромко приказал носатому:

– Отключи трансляцию...

Гвалт в зале не прекращался и теперь предстояло подумать, как быть дальше. Торопить события пока не имело смысла – оставшиеся еще не взвели, не подогрели себя, как следует.

Много разных причин может объединять депутатов. Гнев – далеко не худшая, потому как податлив он и легко управляем. Справа бесновались свои, за них Мудрый был спокоен, а вот что Центр? Хоть и неожиданный выверт предпринял Безушко, а все ж допустил грубый, непростительный промах – Центр-то весь остался в зале! И общее настроение справа и сзади – от исполкомовцев должно же было захватить и его.

И Яков Ярославович дождался.

Уже и оттуда понеслись выкрики:

– Что за неуважение!

– Разобраться!

– Наказать!

– Позор!

Уже не меньше, чем Мусин, раскричалась Чекалдина Светлана Викторовна, библиотекарь:

– Я предлагаю в нашу повестку срочным образом включить вопрос о недостойном поведении депутатов на платформе рабочего комитета!

Умница! Плохо только, что соображаешь медленно – быстрей надо! И рядом с ней, заводясь, как нормальные однопартийные люди, все эти учителя, врачи, вся эта желейная масса:

– Верно!

– Правильно!

В четвертом ряду, как раз напротив Якова Ярославовича, сидел доктор Резинкин. Председатель знал немного этого доктора. Наслышан был о его честности и редком достоинстве – качествах, оберегавших этого немолодого уже человека от свершения низких поступков. И сейчас Председатель следил за ним, за его реакцией. Сперва доктор изумленно оглядывался, как бы силясь понять заполнившие зал крики, вникнуть в темную суть звучащей в них ярости. Затем теплое и человеческое сползло с докторского лица, оно задергалось, исказилось, глаза затекли оловом. Доктор тоже закричал что-то злое и бессвязное. Мудрого охватила неподдельная жуть. Но лишь на секунду.

Внизу перед ним, подчиняясь его воле, его желанию, происходила поразительнейшая трансформация: разворачивались и смыкались плечи; взгляды, устремленные на него, сверкали боевым упоением. Он был вожак, вождь, лидер, и все они ждали его приказов, готовы были броситься на кого он укажет!

Председатель решил: достаточно.

– Товарищи, – начал он негромко, и шум внизу сразу пошел на убыль. – Товарищи. Я понимаю ваше возмущение. Я думаю, мы еще дадим должную оценку всему. И не только мы. Трансляция ведется на город и люди сами сделают выводы. То, что предприняла группа, ушедшая с Безушко, можно рассматривать абсолютно однозначно, как грубое давление на сессию, как стремление запугать и подмять под себя остальных депутатов – вот на что и расчитана эта провокация прежде всего. Они, конечно, ждут, что мы сейчас спасуем, уступим и дальше продолжим работать под их диктовку. (Зал взорвался новыми криками.) Тише, товарищи, тише...

Председатель еще раз внимательно окинул зал. Здесь была уже не разномастная публика из убежденных, нерешительных, переменчивых и никаких, а вполне сплоченная боевая сила. "Так, процентов шестьдесят – шестьдесят пять от общего состава здесь есть. Значит – перевес у нас. Отлично. Теперь надо заманить в зал ушедших." В эту минуту Яков Ярославович думал о них почти с благодарностью.

– Товарищи! Я еще раз прошу: тише. Нам надо выработать план, чтобы вывести ситуацию из тупика. Мы не можем продолжить работу, поскольку нет кворума. Необходимо составить разговор с отколовшейся группой и убедить ее вернуться сюда...

Хоть и выплескивались отдельные непримиримые голоса, но за предложение ухватились. Прежде всего выбрали согласительную комиссию из пяти человек. Яков Ярославович отвел из нее кандидатуру Мусина – этот дурак обязательно наломает дров и все испортит. Комиссии поручили вступить в переговоры с ушедшими, выслушать их требования и во что бы то ни стало (так и было подчеркнуто: во что бы то ни стало!) достичь компромисса для продолжения работы сессии.

Комиссия выскочила из зала, а вслед за ней и курящие потянулись.

Безушковцы находились недалеко, здесь же, в фойе, собравшись одною кучкой, над которой то взлетал, то опадал голос самого Аркадия Ильича, не устающего поддерживать боевой дух своей команды. Здесь однако не было – увы! – той воинственности, что у оставшихся в зале. Более того, кое-кто даже высказывал сомнения: а стоило ли уходить? В городском хозяйстве прореха на прорехе, а тут такая свистопляска. Может, черт с ней, с газетой? И так в ней правды не густо...

Высказывание подобных мыслей не на шутку тревожило Аркадия Ильича. Из зала он уходил героем, а тут – на тебе...

– Да поймите же, – упорствовал он, – дело не столько в газете. Исполком проигнорировал решение Совета, наше решение, поступил вопреки ему, а дальше уж вообще не будет считаться с нами.

– Получается, – подхватывал Стрюк, – что мы нужны для того, чтоб об нас ноги вытирали.

И раньше, до сессии, ведь об этом речь шла и все кивали, соглашались, а сейчас как будто не доходило.

"Демократы, мать вашу, – все больше ожесточаясь думал Эдик, – пока строем ходить не научитесь, будут вас иметь и в хвост, и в гриву..." Но еще не все было потеряно, еще можно было посражаться, по крайней мере – шансы оставались. И, прислушиваясь одним ухом к нарастающему гулу в зале, Эдик отдельными злыми словами упорно растравливал ставшие бесчувственными депутатские раны. Нет, никак не доходило. Пальму бы сюда...

Тут как раз открылась дверь, и из зала повалил народ. Первые пять человек набежали на Безушко и начали активные переговоры. Остальные, разбредясь на группы и недобро поглядывая на отщепенцев, полезли в карманы за куревом. Однако покурить толком не дали. Согласительная комиссия действовала напористо и минут через пять уже сам Аркадий Ильич, опасаясь дальнейшего разложения в рядах сподвижников, скликал их в зал.

Расселись. Все до одного – в изначальном порядке. Однако изменения, неуловимые для глаза, но очень серьезные изменения все же произошли.

 – Итак, товарищи, продолжаем работу, – спокойно и буднично сказал председатель. – Трансляцию включили? Хорошо. Поскольку у нас возникли разногласия, давайте мы их сейчас попробуем обсудить. Аркадий Ильич, какие вопросы вы предлагаете рассмотреть в первую очередь?

Опять в середине пятого ряда поднялась сутуловатая фигура и, раскорячившись, стала пробираться к проходу, медленно переступая через ноги сидящих. Справа смотрели на этот обряд исподлобья, выразительными, как булыжники, взглядами. Вожак ветеранов металлического извертелся до того, что стул под ним затрещал.

Наконец оратор добрался до микрофона.

– Депутат Безушко. Тридцать второй избирательный округ. Наши предложения заключаются в том, чтобы вернуть городскому Совету его пошатнувшийся авторитет. (Гул справа.) С этой целью мы настоятельно требуем поставить на голосование два вопроса: первый – об отмене решения исполнительного комитета о регистрации газеты "Вперед, к свершениям!", как противоречащего волеизъявлению большинства депутатов, а потому незаконного; и второй, – Аркадий Ильич сделал паузу, – об оказании недоверия председателю городского исполнительного комитета товарищу Лазебному Илье Андреевичу за то, что это решение было принято в возглавляемом им исполкоме. Вот эти два вопроса мы требуем рассмотреть незамедлительно, а затем продолжить работу по повестке. У меня все...

Опять правое крыло и почти весь центр густо и вразнобой закричали. Опять завскакивал Мусин, опять заколотил ладошкой по колену ветхозаветный старичок, и свирепел, стреляя спиной, Банзаев. Растительность из банзаевских ушей торчала уже, как кусты крыжовника.

Внезапно Эдик ощутил невообразимую скуку. Такую скуку, словно отстоял длиннющую очередь за пивом, а оно оказалось теплым и кислым. Гневные, разгоряченные рожи кривлялись, гримасничали, хотели чего-то ради непонятно чего, и не было среди них ни одной, глядя в которую могло бы возникнуть желание спеть тихо и проникновенно:

Мы обветрены, мы просолены,

Нам шторма нипочем.

После плаванья

В тихой гавани

Вспомнить будет о чем...

"Черт меня подери, может – выйти на сцену и сбацать им чечетку? Или тетку из-за стола шугануть, чтоб не позорилась? А Антонина строчит – экая умница, хоть пятерку ставь, вон уже сколько листков извела. Для чего, Тонечка? Для очередных "без недомолвок"? И за кого ты сейчас – за белых или за красных? Неужто безумие в нашем благословенном городишке так заразительно? Опомнись!

 

………………………..

 

...А действо катилось своим порядком. Гомон в зале не унимался. Но это был уже полностью подвластный председателю гомон. Глупый Безушко своей непримиримостью надежно топил себя сам. Туда ему и дорога! Охотно поможем, Аркадий Ильич, охотно! Яков Ярославович легонько постучал пальцем по микрофону:

– Я прошу тишины. Итак, от группы депутатов, стоящих на платформе рабочего комитета, поступило два требования. Я должен поставить их на голосование. Первое требование – отменить решение исполнительного комитета о регистрации газеты "Вперед, к свершениям!" в той форме, в какой оно было принято согласно закону на исполкоме.

– Не передергивайте! Не по закону, а против закона! – крикнул Стрюк.

– Я еще раз прошу поддерживать дисциплину в зале. Мы выслушали мнение юриста, и она признала решение исполкома законным и обоснованным. Мы выслушали сообщение Андрея Кузьмича, который пояснил, что они руководствовались Законом о печати. Итак, нарушений никаких не было и я ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы отменить законное решение исполкома, прошу поднять руки...

Депутаты левого крыла полностью проголосовали "за", еще три или четыре руки поднялись в центре. Справа, понятное дело, не было ни одной.

И не выдержало, и отчаянно дрогнуло, и панически забилось сердце Эдика. Неужели продули?

 

………………………..

 

И Тоньку-писательницу от злости под бок, под бок – та даже отодвинулась. Только Лошадь сидел с непроницаемым наглухо закрытым лицом, как будто происходящее его никоим образом не касалось.

– Посчитайте, пожалуйста.

Тут же вскочил Стрюк и, негромко бубня под нос и передвигая по рядам пальцем, начал вести подсчет. И справа, не доверяя, подпрыгнул Мусин и тоже взялся считать.

– Сорок шесть. Сорок шесть человек, – огласил Стрюк через минуту без особого энтузиазма.

– Понятно: сорок шесть. Теперь – кто за то, чтобы решение исполкома оставить в силе?

Превосходство было видно даже на глаз. Теперь считал Мусин, а Стрюк контролировал. И вот Мусин, торжествуя, с упоением объявил:

– Семьдесят четыре человека!

– Семьдесят три, – поправил Стрюк.

– Семьдесят четыре!

– Семьдесят три! Давайте еще раз пересчитывать!

– Если желаете – хоть десять раз!

– Пусть семьдесят три, – поспешно согласился Мудрый. – Не возражаю. Кто воздержался?

Проголосовали и воздержавшиеся.

Еще пробовал что-то возражать Стрюк, еще выкрикивал с места оглушенный Безушко, еще недоуменно и подавленно переглядывались депутаты левого крыла, но провал был полный и безоговорочный. Правое крыло в открытую ликовало, за ним сияли солнечными улыбками лица исполкомовцев, несколько рук тянулись поздравить Капитолину.

Эдик чересчур нервически покусывал губы, Антонина неопределенно хмыкнула, а Лошадь был по-прежнему непроницаем.

Что испытывали радиослушатели – сказать трудно.

А в кабинете редакции бессильно ругалась Пальма...

– Таким образом, – подытожил Яков Ярославович, ничем он не выдал своего торжества, – таким образом, решение исполкома остается в силе. (Справа, сзади и в центре бешено зааплодировали). Переходим ко второму вопросу: об оказании недоверия председателю горисполкома Илье Андреевичу Лазебному. Только прежде я хочу заметить, что если мы каждый раз в спорных ситуациях будем менять руководителя исполкома, то никаких кандидатур не напасемся. А Илья Андреевич на трудном посту достойно исполняет свои обязанности, и я не вижу никого другого на этом месте. (Сидящий в задних рядах толстомордый Лазебный скромно потупил глаза). Приступаем к голосованию...

 Не прошло и это предложение. Причем здесь число голосовавших против даже увеличилось. Несколько рук поднялось и слева. Трещал и разваливался депутатский монолит, созданный хитростью и стараниями Аркадия Ильича. Правое крыло поглядывало на левое с откровенной иронией и насмешкой.

Мало-помалу угасли штормовые волны, опустели пороховницы и теперь можно было вернуться к нормальной работе.

Повестку дня на этот раз приняли без возражений. А дальше...

Дальше наступил обеденный перерыв.

 

– Мне здесь больше делать нечего, – сказала Антонина Эдику в коридоре, – завтра возьму протокол и напишу.

– А я еще побуду.

– Понравилось?

– А-а, все равно день пропал... Да и забавляет местами.

Они отошли в сторонку, наблюдая, как оголодавшие депутаты прытко выбегают из зала. Даже Банзаев хищно скакал по ступенькам, проявляя незаурядную сноровку, и спина его как бы полуобернулась вперед. На многих физиономиях продувшихся боевых союзничков озадаченный Эдик наблюдал явные признаки беспечности и довольства, точно не их только что раскатали на сессии и перед всем Асинском, точно они были сейчас победители. И левые, и правые оказались поразительно едины в порыве подкрепиться, заморить червячка, сжевать что-нибудь мясное и аппетитное. Можно было расходиться и им, говорить было не о чем и пауза затянулась, перерастая в неловкость.

– Знаешь, – сказала вдруг Антонина, – у меня есть предложение.

Голос ее слегка вибрировал. Эдик насторожился.

– Так вот, у меня есть предложение, – с нажимом повторила она. – Моя подруга уехала в отпуск. А у нее пластинки. Хорошие... Можем послушать, потанцевать...

Эдик дернулся и ошалело уставился в ее лицо. Оно было не то, чтобы даже открытым, а предельно, запредельно распахнутым. На нем, мгновенно сменяя друг друга, мелькали то доверчивость, то смущение, то беспомощность, то упрямство. Вся сумятица доброй бабьей души в этот момент была перед ним обнажена до самых мельчайших подробностей.

Вот это да! Как просто все разрешилось! Просто и до предела банально! Она сама, сама сделала выбор! Изумительно!! Теперь пусть она достает своей подруге брелки! Пусть она побегает по знакомым! И ясно встали перед глазами лихорадочно расстегиваемые крючочки-петельки и юбка, взлетающая через голову. "Мы рождены-ы-ы, чтоб сказку скушать с солью-ю-у..." – словно кто-то пропел над ухом козлинным голосом, и Эдик по-дурацки так ухмыльнулся. Настолько по-дурацки, что впоследствие никак не мог простить себе.

– Отчего же? Какие возражения? Я весь к вашим услугам (о, черт, пошлость какая, но – несет, несет...). Где мы с вами встретимся?...

Антонина молчала. И неопределенно, и вопросительно смотрела на Эдика, ждала еще каких-то слов. И он ляпнул:

–...Ради этого я заброшу все дела...

И тут же надломился и погас взгляд Сударушкиной. И лицо, точно створки окон, захлопнулось моментально и наглухо.

– Не надо. Не надо ничего забрасывать, я передумала. Я пошутила. И вообще: забудь весь этот разговор.

Эдик открыл рот.

– То есть?

– То есть, не было никакого разговора. Я пошутила.

Антонина повернулась и пошла прочь. Вот тебе на! Все смешалось в голове завотделом информаций. Это как это?? Лакомый, аппетитный, давно желанный кусочек помаячил-помаячил и – проехал мимо носа? Промухал, что ли? Ах, промухал! Тьфу, черт!... Ладно, с этим мы еще разберемся.

На переживания времени не оставалось. Безушко и Стрюк уже спускались с лестницы.

Эдик помчался их догонять...

 

Кормили депутатов во время сессий в ресторане "Уголек". Ресторан был не слишком большой и не слишком уютный. Сверху над ним находились три этажа гостиницы и, может быть, потому, что здесь всегда было достаточно лиц незнакомых и озабоченных, а также смуглых, усатых, небритых и неприветливых, атмосфера ресторана напоминала вокзальную. Правда, когда кормили депутатов, на двери вывешивалась табличка: "Извините, у нас спецобслуживание" и посторонних сюда не пускали.

Однако Эдик себя посторонним нигде не считал и довольно нагло затесался за столик вместе с Безушко, Стрюком и Петрушиным.

С первых же минут звонкий и дружный стук вилок и ложек засвидетельствовал, что по части салата, борща и гуляша разногласий среди правых и левых нет. Что консенсус по этой части достигнут полный и безоговорочный.

Однако если за столиком, где предводительствовал Мусин, раздавались веселые реплики и следом даже раскатистый хохот, да и за другими столиками тоже не скучали, то за единственным – безушковским столом ели молча и сурово, как на поминках. Но каждый был мрачен по-своему. Эдик – потому, что проклятые плантаторы подгребли-таки газету под себя и что дальше будет в редакции – неизвестно. Стрюк приходил в отчаяние оттого, что у депутатов отсутствовала элементарнейшая логика и они, как бы начисто перечеркнув прошлую сессию, с большим удовольствием макнули себя головой в это самое... Петрушин, словно вишня соком, по макушку налитый клокочущим гневом, думал тяжело и однозначно: "Вот суки!" Дума его была большой и предельно конкретной. Она относилась, конечно, к соседнему мусинскому столику, но она относилась также и к Безушко: "Облапошили, как пацана!", и к Стрюку: "Интеллигент вонючий!", и к Эдику: "Дерьмо!" И все же именно он, один из всей четверки, страдал глубоко и по-настоящему. Его раздирала обида – обида борца, который выскочил на ковер сражаться в открытую, а его темными подленькими приемчиками уложили на лопатки. И поруганная душа его плакала от стыда и бессилия.

Старый облезлый Безушко внешне оставался невозмутим. Он размеренно лазил ложкой в борщ, вылавливал прежде всего капусту, которой отдавал предпочтение, затем уже без разбора выхлебывал все подряд.

Это повышенное внимание к еде сильно раздражало Эдика. "Тебе бы только пожрать, – враждебно поглядывал он на склоненную лысую голову. – Прошляпил газету."

А Аркадий Ильич, честно сказать, о газете и не вспомнил. Что газета! Мысли крутились вокруг другого. Не в первый раз сходился он в поединке с Мудрым и вот опять проигрывал. Сколько раз ему казалось, что их громоздкая управленческая система скрипит и шатается. Сколько раз он пытался вцепиться в нее руками и зубами, отвоевать в ней место и тогда потребовать: дай, что не додала! Нет, барахла ему не нужно. Машину взял – это так, случай подвернулся, грех было не взять. И другое бы что – тоже взял, не из жадности, а потому, что всяк гребет под себя. Но говорить всерьез о машине – смешно. Главное – в другом! Вызвать, к примеру, в свой кабинет директора шахтоуправления имени Журжия и отвести на нем, мерзавце, душу, поизгаляться, как тот не слишком давно изгалялся над ним, Безушко, и восстановить таким образом попранную справедливость, и потом всем этим клеркам, от мала до велика, засевшим сейчас в Доме Советов, дать понять, что все теперь пойдет под его диктовку – вот чего ему хотелось. Но подточенный забастовкой и, вроде бы, шатающийся монолит видел в нем чужака и – отторгал. Да полно: в самом ли деле он шатается? С чего это вдруг? Так шататься можно еще и двадцать, и сорок лет! Только флаги над головой вовремя меняй.

Из той сессии, где выбирали преседателя Совета, но выбрали не его, Аркадий Ильич постарался извлечь пользу. Тогда его погубило, как он до сегодняшнего дня абсолютно был уверен, топтание на мелочах. Слишком много говорил о второстепенном, перебрасывался с одного на другое и где – в ничтожных процедурных вопросах! Хотел показать себя знатоком всех тонкостей, а вышло хуже. Не проявил ни воли, ни твердости в главном – в желании стать Председателем. Поэтому в нем и разочаровались. Вся эта чиновничья рать ценит только одно – силу, жесткую силу, а он не учел.

Даже Мудрый – и тот, натолкнувшись на твердое, отступает. Ведь не далее, как на прошлой сессии, он, Безушко, опрокинул все расчеты Председателя, и как тот ни крутил, но садоводы не вошли в число учредителей. Да и взять хотя бы случай в кабинете Мудрого. Тот самый, с прямой трансляцией на город.

Аркадий Ильич покончил с борщом, взялся за второе. Мясо в гуляше было жестким, непрожаренным.

Казалось бы, вот она, золотая жила – только разрабатывай. И сегодня, с самого утра, он, не отвлекаясь, бьет и бьет в одну точку. Так почему же на этот раз его тактика с оглушительным треском провалилась? Ну? Стоп! Стоп-стоп... Она и не могла не провалиться. Слишком большую опасность, исходящую от него, почуяли Мудрый и все они...

– Никак в голове не укладывается, – заговорил Стрюк о том, что мучило, и одновременно вытер салфеткой губы, – ведь многие из тех, кто сегодня против голосовал, на прошлой сессии были за двойное учредительство. Без всяких садоводов. Как можно – вертеться туда-сюда?

И Стрюк развел руками.

Никто не ответил. Только Петрушин посмотрел с изумлением: ну, интеллигент! Да разве вспоминают, кто за что голосовал на прошлой сессии? Прошлая сессия прошла и забылась, сейчас новая идет!

– Надо что-то делать, – не унимался Стрюк, – я полагаю, что в конце сегодняшнего заседания необходимо вновь вернуться к вопросу об учредительстве...

...Взять хотя бы и Стрюка, продолжал размышлять Аркадий Ильич. Союзничек-то дельный, но нет в нем настоящей глубины, так, нахватанность. Да и ребята к нему сильного доверия не питают – чужак, из бывших горкомовцев. А бодливый Петрушин годен разве что во вневедомственную охрану и то без ружья – иначе кого ни попадя перестреляет. Остальные не лучше. И это с ними он собирался завоевывать Власть? Команды нет, опоры надежной нет. С кем тут горы своротишь? Смутные сомнения терзали его душу в последние несколько дней. Отправляя в рот очередной тощенький кусочек мяса, Аркадий Ильич отчетливо понял, что с рабочим комитетом ему пора решительно и без промедлений завязывать.

А как же место под солнцем? Прыгал, прыгал и никуда не допрыгал? Ну нет! Если система крепка, то ее не завоевывать, а вползать в нее надо! Вот что! И пусть Мудрый торжествует победу. Пусть торжествует. Пусть депутаты его крыла подавлены. Пусть. Переживут как-нибудь. Завтра самогоном запьют, а послезавтра забудут. Но самое замечательное, что он победил тоже! Он победил их всех – и правых, и левых. Да! Он показал себя твердым и неуступчивым, его сегодня боятся и с ним считаются. Он показал себя самостоятельной силой. Боже, и столь простые вещи он не понимал еще пять минут назад? Да у него ж все козыри в руках! Ей, системе, нынче слабые не нужны. Ей нужны сильные, ловкие, но – покладистые. Те, которые не расшатывали бы, а укрепляли ее. Вам требуются прорабы? Да ведь он же и есть прораб! Самый прорабистый из всех прорабов!

Что там Стрюк талдычит об учредительстве? Теперь все равно ничего не изменишь, так можно еще разок показать характер. Даже нужно!

 – Я тоже так думаю, – веско сказал Аркадий Ильич, обсосав выловленную из стакана абрикосовую косточку. – Свою позицию надо отстаивать принципиально.

Две официантки уносили на подносах горки грязной посуды. Веселый Мусин ковырял в зубах спичкой. Старик Банзаев ослепительной белизныплатком вытирал губы, другой старик, его сосед, суетливо двигая челюстью, дожевывал второе. Колоберданец, Щучкин, Фейфер и Горелов одновременно направлялись к выходу. С легкой, просветленной душой смотрел Аркадий Ильич как они удаляются.

И еще одно отметил Аркадий Ильич – что дельные мысли могут, оказывается, приходить между гуляшом и компотом.

После этого все молча допили компот, расплатились и двинулись опять к Дому Советов.

 

Эдик вновь в числе последних вошел в зал, занял свое кресло. Но два места справа от него продолжали пустовать. С Антониной ясно – она ушла. А где Лошадь? Неужто и ему здесь опротивело? Заведующий отделом завертел головой и брезгливо сморщился: среди плотной кучки работников исполкома он сразу же увидел знакомый профиль.

Обед повлиял на депутатов самым положительным образом. Дальнейшая работа покатилась бойко.

Только-только нацелились народные избранники послушать, как выполняется решение о концепции социального развития Асинска, как председатель вдруг огорчил: не все документы подготовлены в полном объеме и лучше уж перенести рассмотрение на следующую сессию.

– Правильно! Правильно! – закричали и слева, и справа.

Хоть и сытые депутаты, а все равно устали. Слишком вымотала борьба вокруг учредительства. И слишком вымотала духота в зале. А тут и Илья Андреевич (к радостному удовольствию всех) признался, что не подыскал еще кандидатур на должности заведующих отделами торговли и по делам молодежи.

Заговорили о создании общественной приемной горисполкома по жалобам горожан. Опять левое и правое крыло зашумели друг на друга, оба наевшихся деда заегозились, изготовились в позицию. Но Лазебный заявил, что по его глубокому убеждению эта приемная совершенно не нужна, так как дублирует работу других отделов исполкома. Большинство с облегчением согласилось.

Дальше – больше. Не смогли утвердить и председателя депутатского контроля, потому как не сумел Яков Ярославович найти сюда (пока!) достойного человека.

Эдик начал прозревать. Один вопрос не подготовлен, другой. Выходит, что же – Мудрый и его команда заранее предполагали, что главным сегодня будет спор о газете? Выходит, готовились только к нему? А до остального руки не дошли? Вот, черт! Ну и хитрецы, ну и арти-исты! Теперь все происходящее и злило, и забавляло его одновременно. Ну-ка, ну-ка, что они там еще не подготовили? И Стрюк тоже завертел головой, заулыбался саркастически, реплики ехидные стал подбрасывать. Веселый шумок пробежал слева.

Но уже спохватился Яков Ярославович, почуял неладное. Микрофоны-то включены, весь Асинск слушает. И – карандашиком по столу:

– Товарищи, товарищи, давайте посерьезнее, расслабились слишком...

И по мелочам успели еще кое-что. Признали полномочия нового депутата. Дали "добро" (почти единогласно) на создание подразделения санитарной милиции из трех человек. Приняли решение по обращению врачей.

Так и день понемногу прошел.

В самом конце, уже время к семи подходило, когда с мест стали выкрикивать, что, мол, пора бы и заканчивать, вновь поднял руку Аркадий Ильич Безушко. О нем почти забыли. Он был растоптан, раздавлен, завален обломками. Его уже как бы не было в живых. А вот опять напоминал о себе.

 – Вы что-то хотите сказать? – сочувственно спросил председатель. – Пожалуйста, Аркадий Ильич.

Опять последовало невыносимо долгое путешествие к микрофону. Зал по привычке настороженно затаился, понемногу накаляясь и ожидая очередного дьявольского подвоха.

Депутаты, которым до смерти надоело здесь сидеть, в открытую рвались по домам.

– Депутат Безушко, тридцать второй избирательный округ. Как вы помните, я предлагал в первой половине дня еще раз принципиально рассмотреть вопрос об учредительстве газеты. Нам надо окончательно определиться: желаем мы иметь свой советский орган или не желаем. Я предлагаю сейчас обсудить...

И сразу же, перебивая, одновременно с нескольких концов зала завыли, закричали, заулюлюкали:

– Хватит, наобсуждались!

– Нечего воду толочь!

– Проголосовали – что еще надо?!

– Да он издевается над нами!

В этот момент Аркадия Ильича ненавидели не только чужие, но и свои. Он пытался говорить – не давали, пытался объяснить – не слушали. И отошел, отвернулся от микрофона депутат Безушко. Но улыбка блуждала на его старческих губах. Он не мог сдержать мстительного торжества. Хорошо, что ненавидят. Даже очень замечательно. Это сейчас только на пользу!...

Очередная сессия асинского городского Совета успешно закончилась.

Депутаты резво побежали к выходу...

 

 

Глава 17. ЖЕНЩИНЫ ЛЮБЯТ СИЛЬНЫЕ СТРАСТИ

 

 

Солнце постепенно склонялось к закату, а на краю Асинска, в том месте, где предполагалось строить котельную, над будущей трубой собиралась гроза. Гром перекатывался смущенно, нерешительно, словно откашливаясь и пробуя силу – ну как, мол – ничего, пойдет? Но и на этот неуверенный голос, как на звук боевого горна, стекались из-за горизонта послушные тучи, сливались и растворялись друг в друге. Белое с серым косматое мессиво уплотнялось, темнело и медленно, почти незаметно для глаз, надвигалось.

До звонкого звона прожаренные многодневным африканским зноем асинцы с возрастающей надеждой поглядывали в сторону темнеющих туч. Спеша после работы домой, ныряя по пути в магазины, задерживаясь то возле бочки с квасом, то у ларька с газировкой, чутко и радостно улавливали крепнущие раскаты: "Ну наконец-то..."

На Диспетчерской, как всегда многолюдной в этот час, в обрывках негромких разговоров, в отдельных репликах, речь, в основном, тоже была исключительно о дожде.

– Все одно хана. Хлеб на полях уже погорел.

– Не погорел. В районе позавчера был дождь.

– Да какой там дождь, через четверть часа все высохло. Я к матери в Соболинку ездил, колес не замарал. "До-ождь!"

– Слава те, Господи. Уж надоело кажный день огород поливать. Не

рассосалось бы только.

– Не должно – вишь как ползет!

– А я-то сегодня стирать собралась. Подгадала: приеду с работы и начну.

– Ниче, завтра постираешь.

– Так-то так...

Потянул сквознячок. В закутке возле газетного киоска закрутил пыль и бумажки с окурками и внезапно швырнул их в бродивших тут же двух или трех голубей. Голуби шарахнулись.

– Если сегодня хорошо прольет, в субботу за грибами махну. Должны

груздочки пойти, ох – должны!

– Да где автобус-то, язви их? У меня там половики висят.

– Не горюй, бабка – чище будут...

Громыхнуло еще раз, тверже и уверенней.

Наконец-то! Стосковалась земля о дожде и люди тоже.

И распаренные, засидевшиеся в духоте депутаты, вырвавшись наружу из Заседального Дома, изумленно и с удовольствием прислушались: никак гроза собирается? И многие моментально забыли про газету, про яростные наскоки друг на друга, про маневры обходные, ловушки каверзные и прочие подобные нечистые штуки, которыми они сейчас только что занимались. Все это по большому счету чепуха и дурь собачья. Главное – другое. Слышите гремит? Вот то-то!

Дождь, как видно, будет хороший!

И на нижней ступеньке мраморной лестницы непримиримый Мусин прихватил за рубашку Горелова, свояка:

– Слышь, теща передала: в субботу нас ждет.

– Зачем?

– Пол в бане перестилать. Так что часикам к девяти подтягивайся...

Те, кто жил в центре, особенно не торопились, а остальные, поглядывая на небо, устремились к Диспетчерской. Там они моментально слились с толпой, превратившись из депутатов в обыкновенных автобусных ожидальцев с такими же неотличимыми асинскими ряшками, как и у прочих других.

– Дождя надо!

Ой надо земле воды, ой надо!

И депутат Резинкин, поводя беленькими ручками, примирительно говорил соседу по дому, депутату Фейферу:

– Это все понятно, что взгляды разные. Но ведь желание-то у всех какое: чтоб лучше жилось здесь у нас. Вот и объединиться бы на этой платформе. А то ведь мы в зале теряем последний рассудок, ведь мы как смотрим: с какой удобней – с левой или с правой заехать по лицу. Разве не так?

– В общем-то да, – соглашался длинный Фейфер.

– Вот смотрите: мы стоим сейчас и никто ни с кем не спорит. Потому что у всех одна цель – дождаться своего автобуса. Честное слово, будь моя воля, я бы все наши заседания проводил на Диспетчерской. Это бы отвлекало от ненужных настроений. Когда есть главная цель, все остальное решается. А если кто скандалить начнет – того дождичком сверху. От Бога. Для охлаждения. На всякий случай. Разве не так?

– В общем-то да, – удивляясь такой перспективе соглашался Фейфер.

Пожалуй лишь одного Эдика не взволновало приближение грозы. Не желая ни с кем разговаривать, он проскользнул мимо победителей и побежденных, сбежал по лестнице и быстро пошел прочь от Дома Советов.

Ах, какой скверный получился день, пропади все пропадом.

К счастью, в этот вечер Эдика ждали Вовчик с Машкой. У Машки день рожденья и, судя по времени, торжество там в самом разгаре. Но надо было хоть немного остыть.

Он занял очередь к бочке с квасом. Человек шесть-семь, а очередь двигалась медленно. Эдик брезгливо скривился, когда баба в грязном халате протянула ему кружку. Пальцы у нее были красные, с них капала вода, а над бочкой гудели жирные мухи. Эдик взял кружку и отошел в сторону.

– Молодой человек!

Кто-то тронул Эдика за локоть. Он повернул голову.

Мартышкин!

Вот уж кого и не обязательно б видеть. Сейчас бы совсем не обязательно.

– Молодой человек, вы присутствовали на сессии городского Совета? -старик вздернул подбородок и дряблые складки лишней кожи соскочили с воротника.

– Вне всяких исключений, – категорически заявил Эдик.

Мартышкин озадаченно помолчал, соображая.

 – Значит, присутствовали. В таком случае я попрошу вас, чтобы в газете был объективный отчет с этого мероприятия.

– Как умеем – так состряпаем, – согласился Эдик.

– Я знаю, вы – против партии. Против, да?

– Это уж точно.

– И я против партии. Против этой. Но я за ту партию, какой она в войну была! Я заявление в сорок четвертом – на броне танка писал! – вдруг с пафосом вскричал Мартышкин и стукнул деревянной клюшкой об асфальт.

Очередь у квасной бочки заоборачивалась.

Началось...

– Прислонил листочек вот так к броне и написал! Понял? Понял, спрашиваю?

– Ага, – кивнул Эдик и отпил из кружки.

– Что ты понял?

– Все.

– Что – "все"?!

– Что мозги при таком написании приобрели стальную твердость. Так?

– Ну!

– А ведь это игра случая.

– Какого случая?

– Мало ли... Допустим, брони под рукой не оказалось и пришлось бы писать заявление, скажем... на заднице товарища...

Мартышкин разинул рот.

–...Не исключено, – продолжал Эдик, – из вас бы мог выйти потом такой отъявленный диссидент, какого еще свет не видел. Может быть, и книжку какую-нибудь пламенную сочинили.

– Издеваешься? – ласково спросил Мартышкин. – Над фронтовиком издеваешься? Над теми, кто погиб, шутки шутишь? В святое погаными лапами?

Он молодецки взмахнул клюшкой, и Эдик едва успел перехватить ее над своей бедовой головой, залив и себя, и Мартышкина квасом.

Баба в халате ахнула, очередь и прохожие с любопытством вытаращили глаза.

– Не балуй, дед, – задушевно сказал Асадчий. – И мертвых попусту не приплетай. Я-то знаю, что ты при штабе армии писарем был. Ну-ну, не пугайся. Я эту военную тайну никому не открою. А теперь иди домой. Дождик скоро начнется.

– Сволочь, – хрипел старик. – Я в штабе последние два года только. Я весь сорок третий на брюхе по земле ползал.

– А чего ж ты тогда заявление на броню писать полез? В штабе мухи заели, что ли? Топай, тебе говорят!...

Тут же, на углу, Эдик купил у торговки гладиолусы в шуршащей целофановой обертке.

Постепенно злость в душе сменилась горечью, горечь – досадой, ну а тут уж недалеко и до хорошего настроения. Хрен с ним, с этим Мартышкиным, и хрен с ней, с этой сессией! С сессией уж тем более хрен. В конце концов, если Совет считает, что надо излагать про морковку с брюквой – будем излагать про морковку с брюквой. Об чем речь! Вы начальники, голова у вас шишковатая, вы и думайте. А что касается его, Эдика, то он все патроны расстрелял, знамена зачехлил и теперь со спокойной совестью может побежать к Вове с Машкой и попить водочки. А вы хоть забодайте друг друга.

Вперед, на именины!

Помахивая букетиком, Эдик потрусил в гости.

Вот и знакомый дом, третий подъезд.

Эдик дернул скособоченную дверь и нырнул внутрь. И сразу резко и отвратно шибануло в нос прокисшей мочой. Оторопевший Асадчий едва не выронил букет. На полу подсыхала мутноватая лужица. Та-ак, все понятно. Не в первый раз. Здесь, неподалеку, пивбар. И пиво там – на вынос тоже дают. А куда отлить выпитое – всякий быстро находит.

Перешагнув через горстку рассыпанных и раздавленных папирос, Эдик – по грязной, заплеванной лестнице, вдоль обшарпанных, искорябанных стен, вдоль ругательного слова, написанного мелом по-детски крупно и коряво, вдоль всей мерзости окружающего бытия – устремился наверх, на пятый этаж. Провалитесь вы все в тартарары – и левые, и правые.

Гулять хочу-у-у!!!

 

– А-а, вот и ты! – завопил Вова, распахнув дверь. И, обернувшись, рявкнул в недра квартиры. – Мария! Готовь штрафную, Садок пришел!

Многоголосый нетрезвый галдеж поднялся в комнате:

– Стакан! Стакан!

– Вовчик, покажи его!

– Где его черти носили?!

– Стакан! Стакан!

– Доставай побольше!

– Да где он там, шубу снимает, что ли?

Эдик и рад бы войти, но хмельной Вова стоял в проходе шкаф-шкафом.

– Ч-черт! А я думал – ты на своем вонючем заседании ночевать останешься. Так и сказал ребятишкам: хана, не увидим мы сегодня Садка – скурвился, падла.

– Это я-то? – нетерпение и возбуждение передались борцу с садоводами. – Чтоб я да не пришел? Пропусти, дьявол!

Эдик попытался проникнуть в щель между стеной и хозяином, но Вовчик с криком: "Ха!" внезапно облапил его. Прямо перед глазами Эдик увидел две потных залысины, в лицо жарко полыхнуло свежей водкой. "Ребра поломает, зараза," – ужаснулся завотделом, отчетливо услышав, как что-то хрустнуло в боку.

– Счас я тебя, как новое блюдо, прямо к столу отнесу – во хохма будет!! – Вовчик шалел и резвился от этой мысли, сминая Эдика в удобоносимое положение.

– Да погоди ты, – воробушком затрепыхался Асадчий и замахал цветочками, – дай я хоть руки вымою!

Подоспела Мария, при ее заступничестве гость был отпущен, откупился букетом и тут же ускользнул в ванную. "Ну бугай, ну бугай чертов," – охал и ворчал Эдик, одновременно ополаскивая руки и потирая помятые бока.

И вот пришедший в себя, но все еще несколько бледноватый Эдуард Евгеньич предстал перед гостями, одарив всех разом вымученной улыбкой.

– Наконец-то!

– И не стыдно тебе глядеть на нас не залитыми водярой гляделками?

– Стыдно, – честно признался Эдик.

– То-то!

Именинница, вовина жена, сочно и с большой охотой расцеловалась с опоздавшим. Тут же он был подхвачен под белы руки и усажен за стол.

– Что так долго? Я совсем соскучилась.

Господи, Марина... Соскучившаяся женщина железной хваткой вцепилась в правое плечо и повисла на нем. Влажные полураскрытые губы слегка шевелились, хмельная дымка плавала в глазах, манила и что-то там обещала. Совсем рядом, возле щеки, Эдик увидел пышные рыжеватые волосы, услышал тонкий, особенный аромат, исходящий от них, аромат, на который он и клюнул когда-то, аромат, не перебиваемый даже духами и шампунями. Однако именинница сбоку, с другой стороны, уже подсунула тарелку и вилку. Тут же Марина, не отпуская закогтенного плеча, ловко положила салату, картошки, пару котлет и ложку маринованных грибов.

– Проголодался, бедненький...

– Угу.

– Ти-хо! – мерзавец Вовчик, как палач, уже стоял за спиной с только что откупоренной бутылкой. – Где стакан?

– На, держи.

Хозяин двумя пальцами принял граненый стакан и под одобрительные возгласы наполнил его до краев.

– Владимир! Не шути так! – завопил Эдик. – Совсем с ума спятил?! Я ведь с такой дозы черт-те что могу натворить. Я ведь отправлюсь сейчас в твой кооператив и разнесу там все в щепки!

– Мои шлакоблоки – запомни! – их не разнесешь. Они нас с тобой переживут.

– Убавь половину!

– Цыц!

– Это конец, – сдался Эдик.

Он оглядел сидящих за столом. Вот Люська с Костиком. Остренькая плутоватая люськина мордочка так и светится в предвкушении зрелища. Костик тоже плотоядно улыбается – уж этому-то всегда доставляет удовольствие смотреть, как кого-то мучают. Дальше, на краю стола, инженер Сережа с какой-то пышной девушкой. Сережа, по обыкновению, уже хорош. Голова склонена, и очки съехали на самый край носа, не понять, на чем держатся. Пышная девушка, на этот раз водянисто-голубенькая, в голубеньком платье, в голубеньком ожерелье и сережках смотрит голубенькими глазками с нескрываемым и жадным интересом. Даже Марина – и та не против, пальцы ее на плече ослабли, как бы приободряя. Что уж говорить про Машку. Села рядом, повернулась к нему и ждет.

– Эх, звери...

– Ладно, ладно. Лучше скажи пару слов имениннице.

Эдик поднял стакан. Прозрачная жидкость безобидно колыхнулась у самых краев.

– Не пролей, – дохнула в ухо Марина.

– Не мешайте! – палач Вовчик по-прежнему за спиной. – Ему с мыслями собраться надо!

Секундная пауза.

– Мари! Ты ведь знаешь, как я тебя люблю, Мари. (Толчок в бок от Марины.) Если б... Если б не этот, я бы выкрал тебя отсюда с пятого этажа, горячо прижал к самому сердцу и умчал под буркой далеко-далеко. Ты ведь знаешь, как я жду, как я хочу тебя и все такое. (Опять толчок от Марины, а Вовчик радостно заржал.) Но – поздно. Конь сдох, бурка износилась. Остались только мои невидимые миру слезы. А что может быть горше невидимых миру слез? Я желаю лишь одного: пусть вот он любит тебя очень крепко. Очень... И не только ночью, но и днем. В спальне любит, на кухне и на балконе.

– И в прихожей! – закричала Люська.

– И на лестничной площадке! – подхватила Марина.

– В подъезде!

 – На улице!

– В парке!

– На площади...

–...Тяньаньмэнь! (Ого! Сережина-то девушка – с воображением!)

– На границе крика и тишины...

–...добра и зла!

–...трех сопредельных государств! – это Вовчик уже в раж вошел.

– Почему трех-то?

– Больше впечатляет!

– Везде, – подитожил Эдик, – пусть тебя имеет без передыху. Пусть все кругом будет залито вашим жизнеутверждающим семенем. Твое здоровье, лапушка!... А над могилкой моей посадите две березки.

Первый глоток обжег десны, застрял во рту. Горло не хотело его пропускать. Эдик с силой продавил злосчастную водку внутрь.

– Давай-давай!

– До дна! До дна!

– О-о!

– А-а!

– Ух! – Эдик с размаху поставил пустой стакан на стол, скривился.

Голубая девушка захлопала в ладоши.

– Молодец!

– Умница!

– Дайте ему заесть!

– Он не хочет, – язвила вредная Люська, – он сегодня политики наелся.

– Спасибо тебе, – сказала Машка, еще раз сочно расцеловалась с гостем и одновременно потерлась об него мягкой грудью. – Ты чего-нибудь когда-нибудь и дождешься...

И в этот момент дальние, неуверенные грозовые раскаты прекратились, сверкнуло резко и ослепительно – и близко, чуть ли не на балконе, оглушающе ахнул, лопаясь на куски, гром. Панически зазвенели стекла. Штору волной швырнуло в комнату и она судорожно затрепетала над отяжелевшей сережиной головой. Голубая девушка вскрикнула и вместе со стулом дернулась к столу. Сережа вздрогнул и очки свалились-таки в тарелку с голубцами. Машка бросилась закрывать дверь.

А за окном уже плотной стеной стоял ливень. Хлынуло сразу, неудержимо и таким потоком, что потеряли контуры, расплылись за мутной завесой соседние дома. И откуда-то снизу, из-под балкона, раздался отчаянный девчоночий крик:

– Верка, подожди меня!

Куда там ждать! Куда там ждать, когда такое творится! Второй могучий грозовой раскат прокатился над городом, затем третий.

– Во дает! – восторженно гаркнул Вовчик и ринулся к окну. Туда же устремились и Люська с Костиком.

Деревья внизу шевелились под напором воды. Мутные струи уже неслись по дороге, захватывая всю ее ширину. Волокло то ли простыню, то ли наволочку, сорванную с балкона.

Над Асинском торжествующе гуляла гроза. Раскаты громыхали из края в край неба.

– Как домой пойдем? – озадаченно спросила Люська.

– А мы не пойдем, мы здесь останемся, – сказал Костик.

Проголодавшийся Эдик азартно жевал котлету, для полноты ощущений приправляя то салатом, то грибами. Марина ныряла ложкой в тарелки, подкладывала. Голубая девушка протирала платочком сережины очки.

– Все, нечего тут смотреть, – скомандовала именинница. – Хозяин, зови к столу...

Снова все расселись, выпили и закусили, потом опять выпили. Проклятый стакан Машка давно убрала, и Эдик пил теперь из рюмки на общих основаниях. Разговор не затихал, трепались кто про что.

– Кто на этот раз? – показав глазами на подругу инженера, шепотом спросил Эдик.

– А черт ее знает, – ответила Марина. – Воспитательница, вроде, из детского сада...

Именинница неутомимо летала на кухню и все подносила тарелки с едой.

– А вот я анекдот расскажу, – заявил изрядно окосевший Костик. – Уехал кооператор в командировку шлакоблоки продавать. Все продал, кроме одного. Он и его бы загнал, но шлакоблок говорит: не спеши, парень, я тебе еще пригожусь! Раз так – какой разговор. Мужик сунул его в чемодан и едет обратно. Возвращается, открывает дверь, а у жены половой затейник под одеялом кувыркается! Мужик, понятно, озверел и думает: чем бы его, гада, отоварить? А шлакоблок из чемодана: "А я на что?"

Внезапно очнувшийся Серега хохотал громче всех:

– Вовчик, продавай свои щлакоблоки на месте, а то вернешься... ха-ха!... и – как в анекдоте!

Мария тут же назвала Серегу свиньей и погрозила пальцем.

Осевший в асадчевских недрах штрафной стакан между тем благополучно разносился по всем членам и, добравшись до головы, ударил в нее. Комната покачнулась, но устояла. Радостно заблестели в серванте хрустальные плошки, и дождь стал почти не слышен. Руки сделались неловкими и норовили локтями залезть в тарелки. А хмель все круче и круче перетекал в подуставшие извилины и туманил сознание. Каким-то другим, нездешним зрением Эдик увидел себя летящим в глубокий шахтный колодец, и светлый квадрат над бедной головою становился все меньше и меньше.

Потом еще ели-пили. Потом Вовчик вылез на балкон и мок там, а Машка кричала: "С ума сошел!" и тащила его обратно. Потом как-то разом позабыли про дождь и устали от закусок. Потом Костик бренчал на гитаре, а все вразнобой кошачьими голосами орали:

– Бухгалтер, милый мой бухгалтер, вот он какой, какой простой!!

Потом Сережа в очередной раз уронил очки в голубцы, а голубая девушка разозлилась и не стала их вытирать, и Сережа так и смотрел туманно на всех через обляпанные соусом стекла.

Соображали уже с трудом, но во взглядах появилась игривость.

– Танцевать, танцевать! – пропела именинница и повлекла своего громадного мужа в другую комнату. И вскоре там взревел магнитофон, и Марина вскочила и дернула Эдика за руку. И он едва не опрокинулся, но успел ухватиться за стул (или стул ухватился за него?) и они обнялись крепко, как братья. И тогда разгоряченная девушка отпустила их и умчалась туда, где стонало, взвывало и охало. И следом за ней, словно подхваченные вихрем, исчезли и Люська с Костиком, и Серега с голубой девушкой.

Эдик остался один. Квадрат над головой то затягивался, то появлялся. Начались провалы и просветления.

Стол внезапно повернулся углом, и все бесчисленные салатницы и селедочницы уставились в него тупыми носами, как стрелки в магнитный полюс.

– Кыш от меня, – сказал Эдик, – кыш, паразиты.

Откуда-то прискакал на деревянной ноге Вовчик, плюхнулся рядом и обнял за плечо. Под носом его пучками торчали большие волнистые усы и багровый кривой шрам пересекал щеку. Зрачки Вовчика были черны до непроницаемости.

– Слушал я вашу бодягу по радио.

– А?

– Бодягу вашу слушал.

– Какую бодягу?

– Ну – сессию. Передавали сегодня. Я вот одного не разумею: объясни, какого черта ты лезешь туда? Садоводы – депутаты, депутаты – садоводы. Пойми, все они, все, теперь ни-че-го не значат. Все они теперь – плевки на обочине.

Эдик знал, что Вовчик занимается не только шлакоблоками. Шлакоблоки, может, и не главное было. Бугай-кооператор прокручивал какие-то невнятные дела с бойкими ребятишками. И это сейчас сильно разозлило завотделом.

– На обочине? А Лазебный возьмет и придавит тебя! Чик-чик и нету Вовчика, – Эдик мстительно засмеялся.

– Кто – Лазебный?? – Вовчик изумленно хлопнул глазами. – Да вот он у меня где. (Выразительный жест).

"Врет! – подумал Эдик. – Или не врет?"

– Заливай, заливай! Обстоятельства сменятся и придавит.

– Давилка отсохнет.

– Неважно. Все равно придавит.

– Ну и пусть, – неожиданно легко согласился Вовчик. – Пусть. А я подожду-подожду и возникну вновь.

– Возникнешь?

– Возникну!

– Это почему же?

– Слово волшебное знаю. А сунется кто поперек – вот им! (Выразительный жест.) Наше солнышко в зенит покатилось.

– Никуда оно не покатилось.

– Покатилось. Я, голуба, многое вижу.

– Видь, видь. Я тебе на день рожденья – очки подарю. Чтоб зенита не прозевал.

– Давай выпьем.

– Давай.

Выпили.

– Откуда у тебя этот шрам? – спросил Эдик. – И усы?

Но Вовчик ничего не ответил. Он вдруг осклабился, подпрыгнул, взлетел к потолку и превратился в смешную божью коровку с пятнышками на спине. А божья коровка уползла в люстру.

И опять навалилось беспамятство...

...Ворвалась Марина, потрещала крыльями и звонко шлепнулась с другого бока, обняв за другое плечо.

– Эдька, женись на мне, я тебе сына рожу!

– Как – сразу?

– Не сразу, а потом, когда женишься.

Она откинула голову и захохотала. И зубы у нее были белые, ровные. И очень крепкие. И Эдик так и впился взглядом в ее зубы.

– Я боюсь. Ты меня съешь.

– Ну и съем, ну и съем! Так ведь ты этого даже не заметишь, дурашка глупенький. Тебе хорошо будет!

– Мне и сейчас хорошо.

– Женись!

– Не хочу, – забормотал Эдик, – не хочу, не хочу...

И вновь светлый квадрат потонул во мраке.

Потом было еще несколько кратковременных и слабых прояснений. Эдик опять видел себя в отдалении, со стороны, словно не он, а кто-то другой творил всяческие безобразия.

...Вот он оказался в комнате, где ревет магнитофон. Сережа медленно кружит с голубой девушкой, крепко держа ее обеими руками, но не за талию, а ниже. Эдик пытается растащить их, настырно бубня:

– Серега, будь другом, одолжи блядь, я тебе завтра верну.

Сережа сопит, сопротивляется и внезапно кусает его в плечо. Прибегает Марина, появляется Вовчик, на этот раз без усов и шрамов, и вдвоем волокут его из комнаты.

...Вот он стоит в прихожей и плачет, захлебывается слезами. Ему трудно дышать, трудно говорить, и он твердит всего лишь одну фразу: "Все пропало! Все пропало!"

Кто-то гладит его плечо, успокаивает. Кто – лица сливаются, не разобрать.

– Что пропало, что пропало, Эдик?

Слезы и отчаянье душат его. Неужели это непонятно? Неужели это нужно еще объяснять? Ах, какие они все..., какие...!

...И последнее. Он бежит, летит вниз по лестнице, а сверху, с площадки, отчаянный вопль Марины:

– Эдик, а как же я?!!

И тут же убийственно-хладнокровный голос Машки:

– Пусть уходит. Завтра проспится, явится.

Хлопает дверь. И окончательно исчезает над головой светлый квадрат. А дальше темнота, беспамятство...

 

Уфф! Надо немножко дух перевести. Да и слышу уже, как кричат мне со всех сторон распаленные асинские читатели, а они, надо признать, – люди все добродетельные, поскольку не добродетельные книжек не читают. Так вот слышу я, как кричат они:

– Что за прихоть – изображать с такими подробностями отпетого мерзавца! Ведь вникать во все это – отвратительно!

– Чему удивляться: писатель, видно, и сам такой!

– Конечно, такой! А то какой же еще? Иначе постыдился бы – что за мораль он тут проповедует!

– Мораль! Да он и слова-то такого не знает!...

Тише, тише! Не все сразу! Я теряюсь в окружении людей, у которых, допускаю, благих порывов можно насчитать даже больше, чем интрижек на стороне от семьи.

Эдик выведен не для морали – была бы охота из-за такого вздора огород городить! Но если так уж необходима мораль – извольте, придумайте ее сами.

И все, хватит. Долго рассуждать мне некогда, ведь пьяный корреспондентшарахается бог знает где. Надо идти искать.

 

...Способность к восприятию окружающего мира возвращается не сразу, а частями.

Вначале – осязание. Эдик почувствовал, что стоит на собственных, не слишком твердых ногах, а руками опирается на что-то гладкое и покатое.

Потом – слух. Снизу негромкие, медленные шаги, боязливей и тише – мимо него, и торопливей вверх, вверх. И оттуда, сверху, ненавидящий старушечий голос:

– Да когда ж милиция этих алкашей забирать-то будет?

И сразу ярко, как в кинозале после сеанса, – свет.

Эдик изумленно и непонимающе огляделся вокруг. Какой-то подъезд. Лампочка внизу над площадкой. Он стоит, привалившись к перилам. На стене, на уровне глаз, нехорошее слово, написанное мелом неуверенной детской рукой. В два ряда стандартные почтовые ящики.

– Ч-черт! Куда это меня занесло?

Голос не слушался, пропадал. Эдик откашлялся и сплюнул на ступеньку. Голова разламывалась, клонилась на грудь, словно кто-то большой и подлый сидел на ней и давил на виски свинцовыми лапами. А желудок? Что с желудком? Как будто половину выдрали, а оставшаяся часть запеклась от боли. Господи, боже мой – откуда боль-то такая? Эдик вдруг испугался. Он вспомнил, как ему хирург один рассказывал: когда желудок прооперируют, то ждут, чтобы газы пошли. Есть газы – все нормально, нет – тогда кранты. Эдик собрался с силами, ну: пук... Вышло слабо и неубедительно. Однако это слегка успокоило. Хотя успокоить-то успокоило, но боль не исчезла, и все внутри противно и мелко дрожало.

Исполненный глубочайшего, невыразимого отвращения к самому себе, Эдик все-таки осознал, что с реальностью надо мириться. А для начала хотя определить свое местоположение. Да, хотя бы в какой части города или области он находится.

Эдик понемногу собирал разрозненные мысли в кучу. Вот это слово на стене, оно до странности знакомо. Такое ощущение, что он видел его уже. И вон тот ящик с блестящим замочком над числом "45". Стоп! Да это ж ящик Марии и Вовчика, единственный с замочком! Ну дела...

Получается, что он никуда и не уходил из этого подъезда, а так вот и стоял печальным рыцарем с низко опущенной головой и кимарил? А как же – гости, Марина? Ведь не могли же они оставить его здесь, одинокого и беспомощного, когда спускались по лестнице? Не могли или могли? А, может, будили, а он послал всех подальше? О, черт, вечные, проклятые вопросы... Да, а который сейчас час? Эдик поднес руку к глазам. Начало десятого. Что за бред? Почему так мало? Он невольно глянул в окно. Стекло, размытое дождем, показывало кусочек темно-серого, в облаках, неба.

Эдик застонал. Все понятно. Теперь все понятно. Они там, наверху, еще гуляют. Пьют водку и танцуют. И никто никуда не уходил. А значит можно вернуться и продолжить. Эдик сделал усилие и поднялся на две ступеньки. И даже еще на одну! Затем покачался на жидких ногах и сказал: «Какого черта?» Кошмар в голове и во всем теле. А ведь придется вести Марину и укладывать в постель. А она будет то исступленно обнимать его и захлебываться слезами, то гнать прочь. И голодные хищные комары, летящие из гнилого подвала, не дадут спать до утра... Нет, только не это.

Вниз, вниз... Где дипломат? Наверно, в квартире остался. Ну и черт с ним, завтра заберу.

Хватаясь руками за перила и путаясь в ступеньках, Эдик начал спускаться.

На улицу, на воздух!

 

На улице его первым делом вывернуло. Он долго мычал и рычал на подвернувшийся кустик, отдавая ему выпитое и съеденное за вечер, и кустик моментально превратился в новогоднее елочное дерево, с застрявшими в ветках кусочками котлет и прочего. Благо, двор был пуст, ненастная погода разогнала всех прохожих, а потому свидетелей постыдной беспомощности не оказалось.

После этого полегчало. Бедняга ощупал правым глазом двор (левый он устало прикрыл). Можно было начинать жить.

Ливень, судя по всему, давно прекратился, и ручьи неслись по дороге не во всю ширину, а жались теперь к покатым обочинам. Однако небо оставалось непроглядным, тучи наползли со всех сторон. Еле слышный, мерзкий и липучий, моросил затяжной дождь.

Домой идти не хотелось. Жажда общения проснулась в нем с новой силой. Эдик призадумался. Куда бы податься? Чья физиономия ему сейчас не была бы противна? Можно было к Витале, но Виталя далеко живет, к нему добираться долго. Тогда к Мишке? Но Мишка на этой неделе работает во вторую. Два варианта и оба отпадают. А времени-то всего десятый час. Рехнуться можно: всего десятый! Проклятый день никак не хочет кончаться.

Поразмыслив еще минуту-другую, Эдик внезапно сказал: "Ага!" и потопал – трудно предположить – к Сенечке Немоляеву (!), который жил в доме наискосок. Как утопающий хватается за соломинку, как оставшийся без табака не гнушается и окурками, так и Эдик в своем безмерном желании перемолвиться с кем-нибудь живым словцом был способен на крайность.

Бедный, бедный Сенечка!

Тут вообще не мешало бы разобраться. И прежде всего вот в чем: где были его ангелы-хранители? Зачем оставили одного, без присмотра? Или решили, что в поздний час с их подопечным ничего ужасного не случится? Ох, напрасно! Ох, и напрасно!! Если бы кто-нибудь из них внимательно огляделся вокруг, то увидел бы, как другие, беспутные ангелы Асадчего тащат своего ханыгу к немоляевскому подъезду!

Ну а сам-то Сенечка?!

Если бы он знал, чем для него закончится этот визит, он не только никогда не открыл бы дверь, но забился бы в угол и сидел бы там тихо-тихо, пока полностью не убедился, что чертов коллега окончательно убрался восвояси. Но – увы! – интуиция не сработала, а, может быть, этот несчастный страдал полным отсутствием таковой?

Как бы там ни было, но на звонок он открыл и хотя встретил гостя по обыкновению пресной, до ломоты, деликатностью, но неотвратимое свершилось и далее события последовали в том неизбежном порядке, в каком им и надлежало последовать.

– А где жена? Спит? – еще у порога осведомился Эдик.

Сенечкина жена не входила в планы общения и, по понятным причинам, видеть ее Эдику не хотелось.

– Нет. Дома нету. К матери своей уехала.

– К теще, значит. Это хорошо. Правильно это. Самое время женщин и детей – в эвакуацию, – сказал сразу повеселевший Эдик. – Пошли на кухню. Я кофе хочу. Есть кофе?

– Есть. Только что заварил.

– Вот видишь – знал, выходит, что я навещу? Наливай!

Пока Сенечка орудовал на кухне, Эдик заглянул в комнату, обнаружил на столе исписанные листочки, прихватил пару верхних и тоже вернулся на кухню.

– Посмотрим, что здесь такое...

Сенечка глянул из-за плеча и спина его сразу одервенела: ах, не сообразил – не успел спрятать! Эдик уселся на табурет и, не торопясь, старательно прочел вслух:

– "По кромке волн идет девушка в синем купальнике. Блондинка. Светлые распущенные пряди своевольно подхватил ветер. Стройная. Направляется ко мне. Жаль. Придется испортить ей настроение. Здесь же все знают, что я не нуждаюсь в каком-либо обществе. Я демонстративно отвернулся. И вдруг... Голос. Ее. Этот голос я не спутаю ни с каким другим в мире. Сердце словно взорвалось внутри меня ликующим, неожиданным ударом. Я вскочил..."

Эдик с отвращением откинул листочки на подоконник. Последовала короткая пауза.

– Да-а... Двух станов не боец, но и каждого по отдельности тоже, – строго и брезгливо сказал Эдик. – Значит, девушка шла по берегу? Значит, в купальнике? Да еще и в синем? Тут газету родную раздирают на части, а тебя девушки одолели? Давай свой кофе...

Кофе был горячий. И пока Сенечка, обжигаясь, отхлебывал из чашки, Эдик выпалил страстный монолог. Еще не обсохнув, он заявил, что жизнь подобна речному потоку. Вся мощь и сила его в глубине. А на поверхность выносит всякий мусор и вздор. И если посмотреть со стороны, можно подумать: какая грязная и гадкая река. А потому надо в лепешку расшибиться, но очистить поверхность. Ибо в глубине поток хорош и чист сам по себе. И что толку лезть в него, когда он в этом не нуждается. А наша работа – это работа сборщиков грязи, ассенизаторов.

– Но никогда я не променял бы эту работу на девушку в синем купальнике! Ибо от таких девушек рождаются Лошади и председатели городских Советов, – удивительным образом закруглил он свою путанную речь.

Сенечка скривился: стоит Асадчему выпить, как на него нападают приступы высокомерия и ненатурального дешевого пафоса. Сенечка, между прочим, это давно заметил...

– Да! – вновь встрепенулся Эдик. – А с какой стати мы пьем это пойло? Есть что-нибудь покрепче?

Нет, покрепче не было.

– Мерзкий день, – хладнокровно заключил Эдик. Дальнейшее пребывание в сенечкиной квартире теряло всякий смысл. Однако уходить, одному уходить – это уж, извините. Горячий кофе быстренько вернул любовь к радостям жизни и к тому же потребность в собеседнике не пропала. – Знаешь что: пойдем-ка, друг любезный, по городу прогуляемся. Там хорошо, прохладно. Тебе полезно дышать свежим воздухом.

Не столько забота о собственном здоровье, сколько желание поскорей избавиться от развязного гостя и подвигло Сенечку на этот поступок.

Вышли. На улице совсем стемнело. Нудная морось сыпала и сыпала. Хорошо, что предусмотрительный Сенечка зонт захватил. Обогнули в беспорядке наторканные пятиэтажки и, огибая лужи, выбрались на центральную улицу.

Навстречу по одному и гурьбой, оживленно переговариваясь, валили юнцы: только что в ДК шахты "Асинская" и Народном театре одновременно закончились видеофильмы. Молодая поросль взахлеб смотрела проникающие невесть как боевики и порнушки. Мимо газетчиков, заставив их потесниться, прошли два парня и три девчонки. Вихрастый паренек, шагавший с краю, настойчиво приставал к своей подружке, худенькой, как зализанный котенок:

– Нинка, ты запомнила? Ты запомнила, как он ее ... ?

Нинка поощрительно смеялась.

– Во, черт! – сказал Эдик. – До чего жалко, что мне не семнадцать. Я бы сейчас ни одних танцулек, ни одного видика не пропустил! Эх, раскрутился бы во всю мощь! Смотри, писатель, смотри на этих девах: они нормальные, горячие. Какие чувства их переполняют! Особенно вот этих двух, вон, смотри – рыжие, с намалеванными щеками. Им не терпится самим попробовать, как в кино. Великий грех, если сегодня же не найдутся подходящие для них ребятки. Может, мы с тобой, а?...

Сенечка дернулся в сторону.

– Спокойно, спокойно... А глаза – глянь-ка! Какие у них выразительные и жгучие глаза! Сколько смелых, больше того – дерзких мыслей роится сейчас в их головках. Эх, чтоб я умер! Ты замечаешь в них мысли?

– Я замечаю, – ответил Сенечка.

– Нет, ты замечай!

– Я замечаю...

Эдик насторожился. Хотя, опять же, Сенечка на шутку не способен, не так устроен.

– И что же такое ты замечаешь?

– Да всякое.

– Например?

– На улице или в автобусе и впрямь изредка попадается по-настоящему одухотворенное живое лицо, – с неохотой выдавил Сенечка.

– И что дальше?

– Ничего.

– Ты давай не темни, – упорствовал Эдик.

– Хорошо... Взять, предположим, тюльпан.

– Что??!

– Тюльпан. Цветок. Вот он растет, растет, выпускает зеленые перышки, а потом получается бутон. И вся сила уходит в его великолепие. И стебель, и корень, и листья – все стремится к тому, чтобы сам цветок был ослепительный, радостный, чистый. Почему с человеком не так? Поначалу кажется, что и он, как тюльпан – неравнодушные глаза, одухотворенные мысли...

"Уж не спятил ли он на своих сусальных рассказиках? – начал соображать трезвеющий Эдик. – Вот скучища-то!»

–...А потом? Потом вызревает только живот. Большой, белый, круглый... нежный. А лицо высыхает, становится морщинистым и пустым. Голова – лысой и безобразной. Неужели весь смысл человеческого существования – это выращивание живота?

– Так-так?

– Я давно понял: по-настоящему мы живем не здесь.

– А где?

Сенечка загадочно улыбнулся.

– Понятно. Ты живешь там, где не выращивают животов.

Сенечка продолжал улыбаться.

– Все, значит, живут одной жизнью, а ты, значит, другой?

– Другой, – кивнул Сенечка.

– Другой – это как? Мимо этой жизни, что ли?

– Мимо.

– Да нет никакой другой жизни, графоман ты несчастный! Тебе кажется, что она есть, а ее нет!! – зло закричал Эдик. – И ты эту свою цветоводную философию брось! Какие сейчас могут быть цветы? Облетели давно хризантемы в саду. Прямо капитолининым голосом вещаешь. Выпалывай из себя поганый конформизм!

Нет – придумать такое, а? Что за муть в голове великовозрастного олуха!

– Цветы!... – Эдик никак не мог успокоиться. – Лучше на другие цветы смотри.

– На какие?

– На те самые. Ты вот на Капитолину глаз положил. Не кривись, в редакции это уже сто раз обмусолили. Какого, спрашивается, черта ты вокруг да около ходишь? Она ж тебя скоро в упор замечать не будет. Ты посмотри, какая бабенция сочная да ядреная. Ей что – думаешь, учредительство по ночам снится? Ей другое снится! Вот и шарахается в разные стороны: то всех в огороды загнать хочет, то морковку к крыжовнику прививает, то газету ей подавай.

Он внезапно остановился, пораженный.

– Слушай, выходит – вся редакция из-за тебя страдает??! Это ж ведь ты создал такую ситуацию, что нам сегодня, как перо, этих садоводов воткнули!

– При чем здесь я?

– Молчи! Женщина мучается. Ни ласки, ни любви. Никто, ни-кто ей вечером даже спокойной ночи не пожелает, а ты своими взглядами только дразнишь ее. Ах, мать твою, какие мы с Пальмой болваны!

Такой разговор Сенечке не понравился.

– Пора по домам, – твердо заявил он. – Видишь: дождь усиливается.

Дождь и в самом деле усилился. Вместо монотонно шуршащей мороси все крупнее и чаще стали падать крупные капли. Они барабанили по зонту, взбивали фонтанчики на асфальте. Укрываясь одним плащом, мимо них быстро прошла немолодая пара, вполголоса переругиваясь.

– Тебе до Васьки, как до луны! – с вызовом выкрикнула женщина. – Он хоть стащить умеет – не то, что ты!

Улица опустела. Изредка только, шелестя шинами, в ту или другую сторону пробегал автомобиль. Фонарные столбы с согнутыми шеями стояли, как нищие – одиноко и сиротливо.

– Вздор! – сказал Эдик. – Без зонта я промокну, а потом что из того, что дождь? Это даже хорошо: пыли, как видишь, нет – дыши сильней!

– Но...

– Успеешь в свою норку, вот до подъезда дойду и – топай...

Минуты три шли молча. Эдик, целиком погрузившись в себя, о чем-то напряженно думал. Дума, как видно, сильно взволновала его, потому что один раз он даже пробормотал:

– И такой элементарщины не понять. Я-то ладно, но – Пальма?...

Немного не доходя до Дома Советов, решили срезать угол. По блестящим от влаги ступенькам поднялись на небольшое возвышение и мимо клумб с мелкими потускневшими цветами, мимо памятника с вытянутой рукой устремились в промежуток между ДК шахты "Асинская" и тыльной стороной Дома Советов.

У стены, под редакторским окном, на куче битого кирпича, кусков штукатурки и прочего мусора валялась брошенная строителями лестница. Они уже миновали неприглядное место и до Диспетчерской – а там сто метров до эдиковой хаты – оставалось совсем немного и в этот момент...

Какой бес подлетел и зашептал на ухо главному по информациям в местной газете, сказать весьма и весьма затруднительно, но совершенно ясно, что безумство, как правило, ищет безумцев и непременно находит.

Азартный огонек вспыхнул в глазах Эдика.

Эдик замер, как часовой на посту.

– Погоди-ка!

Он повернулся туда, где чернела лестница. Затем быстро перевел взгляд на здание. Все окна были темны, изнутри не доносилось ни звука. Громадный, неуклюжий, многокабинетный дом до последнего закоулка был наполнен пустотой и безмолвием. Вахтер в вестибюле, скорее всего, уже спит. А если и не спит, то с его места эта сторона не просматривается. И прохожих как раз никого нет. Заманчиво, черт побери, заманчиво... Да разве ж простительно упустить такую возможность? В голове тут же созрел блистательный и грандиозный план.

Сенечка, жертвенный агнец, стоял рядом и непонимающе молчал.

– Слушай, а ведь у Лошади окно не закрыто. У него там шпингалет сломан.

Немоляев похолодел:

– Ты что задумал? Не дури!

– Тише, друг мой, тише. Нам шум сейчас никак не нужен, – Эдик, как одержимый, выскочил из-под зонта и подбежал к куче. Мокрая, скользкая лестница оказалась неожиданно тяжелой. Эдик сопел, стараясь поднять ее и не слишком измазаться. Второе получалось не очень.

– Помоги! – сдавленно попросил он.

– Не буду! – голос у Сенечки вибрировал. Он понял, что сейчас, сию минуту, становится соучастником какой-то отвратительной пакости.

– Ну и торчи там, как пень, без тебя справлюсь!

Лестница, наконец, подалась. Ее как раз хватило до окон второго этажа.

– Зачем? Зачем тебе туда?! – отчаянно возопил Сенечка.

– Ох, как ты любопытен. Я тебе завтра все объясню.

– Постой!

– Не время стоять. Вперед, на приступ вражьего бастиона!... А появится кто – сбрось лестницу вниз и сделай вид, что ждешь любимую..

– Я ее сейчас сброшу!

– Голову отверну!

С неимоверной быстротой и легкостью Эдик добрался до редакторского окна, толкнул створку и она, чуть скрипнув, поспешно и услужливо распахнулась. Секунда – и Эдя исчез внутри.

Противный гаденький страх сковал сердце Сенечки. Всей душой ненавидя выпивоху и мерзавца Асадчего, он клял себя за то, что был сейчас здесь, а не за письменным столом в своей квартирке. Он завертел головой. Казалось, из-за каждого угла наблюдают торжествующие глаза, и кто-то уже потирает руки, чтобы в нужный момент выбежать и закричать: "Держи вора!" Сенечка бросился к лестнице. Время остановилось. Каждое мгновение тянулось, как резиновое.

Да, рослый и крепкий, под стать Капитолине, Немоляев самым обыкновенным образом трусил. "А отчего я трушу?" – сам себя спросил Сенечка. "А оттого, что мне этого ничего не надо," – ответил Сенечка сам себе. Беседа с самим собой его неожиданно успокоила.

Прошло страшно много времени, возможно целая минута, и Эдик опять показался в окне. В руках у него был мешок с чем-то громоздким.

– Держи лестницу, а то свалюсь.

– Слушай, ты что спер? – Сенечка говорил хотя и приглушенно, но уже ровно, без прежних вибрирующих ноток, и очень решительно. – Положи на место, завтра ведь шум поднимется.

– Всенепременно поднимется. И шум, и истерика, и паралич, и беготня по коридору.

– Я серьезно!

– Да что ты? В самом деле – серьезно? Этого не может быть! – глумливый Эдик рукою стер грязь с подоконника, захлопнул створку и начал медленно спускаться.

Один раз нога соскользнула, и он едва не полетел вниз. Но обошлось. Спустившись, он оттащил мешок в сторону и аккуратно положил на землю. Затем они вдвоем бросили лестницу на прежнее место.

После этого Эдик охлопал ладони и взвалил мешок на спину.

– Теперь, уважаемый подельник, нам надо поторопиться. Маршрут слегка меняется.

Они обогнули Дом Советов, перебежали дорогу и вдоль цесовского забора, круто повернув в сторону от освещенных мест, мимо стен ломаемого ресторана, мимо заросшего бурьяном фундамента бывшего Дома пионеров нырнули в темноту.

Несчастный писатель двигался, как в дурмане. Несколько раз он приставал с расспросами, пытаясь уразуметь, что все это значит. Но Эдик только отмахивался:

– Потом, потом, топай резвее.

Возле железнодорожной насыпи он остановился.

– Понеси ты маленько. Не могу же я один быть вьючной скотинкой.

Ноша оказалась тяжелой. Сенечка соображал, как во сне: что в редакторском кабинете могло иметь такой вес? Уж не часы ли "штурвал"? Да нет – они легче и формы другой.

А Эдик шел теперь налегке, держа только зонт, и, заглядывая сбоку, шумно восхищался:

– Семен! Тебе самое то быть домушником! Ты ж создан для воровской малины!

Поднялись по шатким ступеням подгнившей лестницы, пересекли рельсы, по таким же ступеням спустились вниз и здесь, возле старой обшарпанной бани, над дверью которой тускло горел фонарь, Сенечка встал напрочь.

– Все. Пока не скажешь, что в мешке и куда идем, я больше и шага не сделаю.

И скинул мешок прямо в грязь.

– Осторожно! – завопил Эдик, подхватил поклажу и перенес на деревянное крыльцо, под свет фонаря. – Наша добыча, дорогой мой, требует деликатного обхождения и боится грязи.

Он быстро, как смог, распутал мокрые скользкие тесемки:

– Смотри...

И Сенечка, считавший, что самое пакостное уже позади, прямо обмер! Из полураскрытого мешка выглядывала голова и часть груди Обнаженной Колхозницы. Да, да, да! Боже мой, как же он мог забыть, ведь Элеонора говорила, что ее принесли из музея!

Со стороны обогатительной фабрики свистнул и загудел тепловоз. Где-то несли службу бдительные милицейские патрули. В КПЗ, съев баланду, укладывались спать задержанные.

– Что это?!

– Это? Это – Колхозница. Не Эрьзя, конечно, и не Коненков, но тоже приличная штучка.

Оглушенный Сенечка не слышал.

– Куда мы ее тащим? К перекупщику?

Эдик хмыкнул.

– Слушай, у тебя совсем не получается шутить. Лучше оставайся, в виде исключения, таким, как есть.

– Отвечай сейчас же!

– Ах, ты хочешь знать? Пожалуйста. Это прелестное создание поможет нам выковать твое счастье и счастье нашей газеты. Мы идем к Капитолине.

– Никуда я не иду! – заголосил Сенечка. – Я немедленно возвращаюсь домой!

– Семен! Что за истерика в такой изумительный вечер?

– Мы сейчас же отнесем и положим ее на место!

Эх, писатель, писатель. Ну нашел же ты, когда спохватиться!

– Интересное дело! Я просто теряю дар речи. Все рассказики, как голубцы, нашпигованы светлой любовью, а представилась – един-с-т-в-енная! – возможность совершить по-настоящему романтический и рыцарский поступок – и он сразу в кусты.

– Я сказал: нет!

Сверху шуршал дождь. Капли облепили стеклянный плафон фонаря, стекали по железной вывеске "Баня №2". Семен Немоляев собирался идти домой.

– Так, выходит, все, что ты пишешь – ложь?

– Поднимай мешок! Нам еще на второй этаж надо!

– Нет, ты скажи: ложь?

– Отстань!

Эдик подбоченился и прошелся вокруг Немоляева.

– Слушай, ты меня знаешь. Я завтра же растрезвоню по всему Асинску, как ради тебя выкрал этот гипсовый обмылок, как почти довел тебя до места и как ты струсил и сбежал, как последний хмырь и ничтожество! Понял? Все сразу поймут, какова цена твоей рассюсюканной бредятине! Все женщины Асинска, все – от укладчиц шпал до секретарей-машинисток – они ж за головы схватятся и окатят тебя таким презрением, что за километр смердеть будет!...

Что растрезвонит – можно не сомневаться. Да если б только! А то – клоуном выставит! Вот проклятый пьянчуга, взял за горло!

–...А Капитолина? Она от одной только брезгливости не посмотрит в твою сторону! Кто-то шел к ней и не дошел!! Перепугался! Для любой девушки это в тыщу раз страшней пощечины.

И Сенечка начал сдаваться.

– А если она нас выгонит? С позором?

– С ума сошел? Да если ты предстанешь перед нею с этой хреновиной в руках, не только женщина – рельсы стальные и те расплачутся и растают. Тут и сомневаться не о чем!

– Ну а если?

– О, черт! Да не будет этого никогда!

– А вдруг?

– Тогда можно запросто обратить все в шутку. Типа: как же так – Колхозница и садоводка не нашли общего языка?!! Ну? Не смогли договориться над ширью вспаханных полей... Да не трусь! При любом раскладе ты так вырастешь в ее глазах – о-о! И страстный кавалер, и герой, способный на все! Да я бы ни секунды не раздумывал!

– Да уж...

– Абсолютно беспроигрышная ситуация!

– Но ведь Колхозницу надо будет вернуть.

– Конечно, надо! Кто говорит, что не надо? Когда ты скажешь, что своровал, чтобы сделать ей бесценный подарок, она сама начнет просить, умолять об этом. Ты вначале заупрямишься, мол, ни за что, ни при каких условиях, мол – я лучше срок в зоне отмотаю, мол, для меня пять-семь лет на нарах ничего не значат! А потом нехотя уступишь и – ради нее, только ради нее! – согласишься. За ночь мешок высохнет, а утречком, часов в семь, ты явишься в редакцию, спокойненько возьмешь ключи у вахтера и положишь Колхозницу в угол. Кстати, заодно и грязь сотрешь – я там, кажется, наследил. Никто ничего и не узнает. Ну?

– Не нравится мне все это.

– Опять пятьдесят пять! Помяни мое слово: сегодняшний вечер ты будешь вспоминать всю жизнь. Он обогатит тебя, как писателя.

– Снова издеваешься?

– Молчу!

– Ладно, пошли.

– Вот умница! Только это сокровище неси лучше сам. Я истратил последние силы, пока уговаривал тебя...

Ночь плотная, сплошная, беззвездная, романтичная ночь давила сверху тяжелой чернотой, липла к домам и дороге, прижимала к земле и расплющивала город. И оттуда, из черноты, выкатывался частый и теплый дождь, тихо и доверительно шуршал в листьях. Невероятно, но темнота и дождь как бы поощряли асадчевские безобразия. Улица была не освещена, лишь из-за окошек, задернутых пестренькими занавесками, падал неяркий свет. Земля под ногами совершенно не просматривалась, поэтому шли наобум, скользя и попадая в лужи.

– Полегче, не упади, – тревожился Эдик, – ты должен быть мокрым, но чистым.

– Я и так мокрый. Держи зонт прямее...

Из переулка, отскакивающего в сторону вместе с безымянным мелким ручьем, шатаясь, появился пьяный и, встав на мостке, загородил дорогу.

– С ума сойти! – восторженно ахнул Асадчий. – Ты смотри, как охраняются пути к твоей любимой!

Меж тем они приблизились вплотную, и пьяный, раскинув руки, дал понять, что дальше не пустит.

Эдик выступил вперед.

– Ты чего, дядя?

Пьяный бессмысленно шевелил губами. Старая засаленная кепка косо сползла на нос и оттуда, из-под козырька, как из амбразуры, выглядывал мутный глаз.

– Слышь... дай закурить...– видно, не слишком доверяя языку, он согнул правую руку и поднес к губам два крупных узловатых пальца.

– Тебе вредно сейчас курить, дядя. Тебе баиньки надо.

– А?...

"Что время терять? – подумал Эдик. – Не сковырнуть ли его в воду?"

– Забыл, – вдруг прогудело из-под козырька.

– Что забыл?

– Но я вспомню! – пьяный дернул головой, повернулся и убежал обратно в переулок.

– Путь свободен, – доложил Эдик безучастно ожидающему Сенечке.

– Далеко еще?

– Придем – увидишь.

В ближнем дворе загремела цепью и залаяла собака и тут же смолкла, убралась в конуру.

Шли молча и торопливо. Поднялись в гору. Лишь однажды Сенечка спросил:

– А она там, в мешке, от воды не раскиснет?

– Не сахарная...

...Контуры дома номер 60 по улице Старобольничной неясно проступали в темноте. Перед фасадом раскинуло ветви невысокое дерево. Розовые, в полосочку шторы плотно закрывали два боковых окна и два окна в улицу. Там, за шторами, горел свет, и приглушенно играла музыка. Третье окно, в улицу, точно так же, как и третье боковое окно, были не освещены.

– Мается одна, – сочувственно сказал Эдик. – Что там у нас со временем?

Он нажал подсветку. Часы показывали без нескольких минут одиннадцать.

– Приступаем к делу. Давай сюда, полезли через забор.

– Стой! А калитка?

– Эх, ты! Кто ж к любимой женщине через калитку ходит?

Ограда палисадника поднималась невысоко, через нее перемахнули без труда. Правда, сразу за ней росла малина и, мало того, что мокрые скользкие прутья неприятно липли к телу, но Сенечка еще умудрился каким-то образом оцарапать щеку.

– Ничего, – утешил Эдик, – так даже мужественней...

Сразу за малиной торчали два или три куста смородины, низких и широких, с деревянным ограждением вокруг. Зацепившись за такое ограждение, Эдик едва не упал.

– А, зараза!

– Да тише ты, – сдавленно цыкнул Сенечка, – услышит ведь!

– Куда там!

Действительно, дождь шуршал в листьях, забивая другие звуки, к тому же в доме гремела музыка и вскрикивала, и тянула куплет известная певица.

– Давай, на всякий случай, посмотрим, – шепнул Сенечка, ставший вдруг инициативным, – может, у нее кто есть?

– Смеешься? Какой дурак будет ночью да по такой погоде по гостям шастать?

Однако проверить не мешало. Положили Колхозницу на траву и, соблюдая предосторожность, обогнули дерево и тихонько подкрались к окну. Здесь Эдик еще раз чуть не упал, потому что вдоль фундамента тянулась клумба с кирпичным бордюром.

Рассмотреть что-либо сквозь плотные шторы оказалось невозможно. Тогда начали напряженно вслушиваться. Но кроме бойкого шлягера (вероятно, работал телевизор), никаких других посторонних шумов распознать не удалось.

Постояв так минуту-другую, приятели окончательно уверились, что хозяйка одна. Все складывалось как нельзя лучше. Можно было приступать к основной части.

В бледном свете, падающем из окон, Эдик прежде всего критически осмотрел Сенечку. Мокрая клетчатая рубашка, слегка измазанные брюки – здесь все в порядке. А вот лицо... Ну что ты с ним будешь делать! Лицо искателя приключений самопроизвольно расплывалось в нервной улыбке и принимало болезненно-идиотское выражение.

– Э-э, так не годится. С такой физиономией не в герои-любовники, а в сумасшедший дом. Ты должен быть серьезен, с глазами, сверкающими, как молнии.

Он огляделся. На одной из ближних веток черного во мраке дерева, прогибая ее, висели три крупных яблока.

– Давай-ка попробуем.

Потянувшись к ветке, сорвал два влажных и твердых, точно каменных яблока и одно тут же передал Сенечке.

– Ешь!

Зеленые, незрелые яблоки были до отвращения кислыми. У Эдика сразу свело челюсти, а сенечкину улыбку моментально стерло с лица.

– Тьфу, – сплюнул Эдик и отшвырнул яблоко к забору, – мне не обязательно, а тебе всю эту гадость надо съесть до конца. Терпи, брат. Во всяком святом деле нужно страдать...

Небо было по-прежнему черно и недвижно. И по-прежнему сеял оттуда мелкий и нудный дождь. Два сотрудника газеты "Вперед, к свершениям!", мокрые с головы до ног, находились в чужом палисаднике и готовились к последней и самой решительной стадии охмурения.

Сенечка, герой и страдатель, Сенечка, решившийся на благородный подвиг, дрожащей рукою пригладил волосы. Расчехлили Колхозницу, убойная сила которой должна была напрочь сразить Капитолину. В последний раз оценивающе взглянув на Сенечку, Эдик нашел, что тот смотрится гораздо лучше.

– Ты только не жди, когда она очнется от изумления. Не молчи, как статуя. Говори сам. Первым. Вот, мол, жить без тебя не могу. Сегодня – украл, завтра, если хочешь, зарежу кого-нибудь. Я, мол, такой, мне ничего не стоит! Женщины любят сильные страсти. И жару, больше жару в голосе! Понял? Да! И не вздумай ляпнуть про меня. Все это – твой безумный порыв. Героев не может быть двое. Мою славу отдаю тебе. А ты мне – зонт. Бери в руки эту бабу, становись напротив окна и жди, я чем-нибудь стукну. Готов?

Сенечка молча кивнул.

– Не дрейфь! – Эдик похлопал его по плечу. – Завидую. Какая безумная ночка тебя ожидает! Будь здоров. Меня здесь не было и нет, я исчезаю. Ни пуха!...

Сорвав с ветки третье, последнее яблоко, Эдик пробрался к изгороди, перелез через нее. Отсюда, с улицы, застывшая сенечкина фигура была видна по пояс. Он прикинул яблоко на руке. "Только б за ветки не зацепить!" – и, размахнувшись, швырнул его в среднее окно. Темный, круглый снаряд мелькнул в воздухе и звонко, заглушая и шелест дождя, и дальний собачий лай и еще более дальний гудок тепловоза, заглушая все на свете – звонко лопнуло разбитое стекло.

"Ч-черт – не расчитал!" – с опозданием сообразил Эдик. Однако на переживания времени не оставалось. Отпрыгнув от забора, он повернулся и резво, не оглядываясь, помчался по улице...

 

Едва Эдик, прошелестев в кустах, исчез за забором, как страх с новой силой накатил на Сенечку. И это его торчание здесь – опять показалось ему диким и бессмысленным. И снова безумно захотелось домой, в тепло своей квартиры. Налить кофейку, включить настольную лампу, сочинять новый рассказ и слушать вполуха, как на улице шумит дождь...

В этот момент одно из стекол в окне лопнуло, зазвенели, скатываясь на фундамент и на землю, осколки. Темный предмет, разбивший его и влетевший внутрь, ударился в штору, прогнул ее и по ней, как по горке, скатился вниз.

У Сенечки перехватило дыхание.

Промелькнула короткая доля секунды, штора отлетела в сторону, и в освещенном окне Сенечка увидел... Нет, не Капитолину, а до отвращения знакомый силуэт.

Он судорожно вздохнул, руки сами собой разжались, и бедная Колхозница, кувыркнувшись, свалилась на землю. Голова ее ударилась о кирпичный бордюр клумбы и, отколовшись, покатилась в сторону.

Но Сенечка этого не заметил.

Глазами, полными ужаса и тоски, он смотрел в окно...

 

 

Глава 18. "ЛЮБУЮ СИТУАЦИЮ НАДО ПРОСЧИТЫВАТЬ..."

 

 

Как бы ни был насыщен этот вечер у Эдика и Сенечки, мы не можем отдать им его полностью. Потому что в Асинске живут еще сто тысяч самых разных людей и у многих из них в те же сумеречные часы произошли незаурядные, скажем так, события.

Вот всего лишь некоторые из них.

В городском саду, что за кинотеатром "Радуга", случилась внезапная потасовка среди подростков. В результате один сильно пострадавший убежал, двое не сильно пострадавших доставлены в отделение, остальных вовремя разогнали милиция и дождь. Продавщица киоска "Соки-воды" Екатерина Ветрова была ограблена. Неизвестный, угрожая ножом, заставил снять серьги, цепочку, три перстня и часы. Но были новости без всякой примеси уголовщины и гораздо более приятные. Слесарь металлического завода Степан Мотовихин купил наконец-то "Жигули", "восьмерку". Купил задешево, потому как бывший хозяин срочно паковал вещички в Германию; пригнал домой и все ходил вокруг, похлопывая и разъясняя счастливым домочадцам:

– Счас обкатаю, а в сентябре за клюквой рванем!

Кроме того, работница швейной фабрики Цыганова родила тройню – двух мальчиков и девочку. Это событие вызвало небольшой переполох среди акушеров, поскольку предыдущая тройня была зафиксирована аж восемь лет назад, и ошалевший от поздравлений папаша сметливо прикидывал: не удасться ли под такое дело выбить в исполкоме новую квартиру?

В той же городской больнице хирург Костюковский с блеском провел архисложную операцию Антонине Рябинкиной.

И, наконец, Павел Чихиривич Мартышкин, выйдя по малой нужде на двор, увидел в черном дождливом небе низко летящий НЛО. НЛО завис над пораженным пенсионером и долго испускал пульсирующий свет, как будто подавал какие-то знаки. Павел Чихиривич, кое-как справив нужду, быстро вернулся в дом, сел за стол и написал письма в Академию наук и в газету «Вперед, к свершениям!» с требованием указать: что бы это значило?

И еще много чего, значительного и незначительного, случилось в этот вечер в жизни других асинцев.

 

Был этот вечер по-своему знаменательным и еще у троих людей...

Но вернемся опять на некоторое время в зал заседаний Дома Советов.

...Итак, закончилась сессия.

Закончилась сессия и сразу сделался общий шум. Депутаты, хлопая сиденьями стульев, заподнимались, задвигались и, чувствуя огромное облегчение, с сознанием выполненного долга резво устремились к выходу. Но, конечно же, не все поспешили сразу покинуть Дом Советов.

Первым из тех, кто не спешил, был, разумеется, Председатель. Он устало и безучастно смотрел в спины депутатам – возле дверей образовалась пробка. Мелькнула в толпе несообразно удлиненная голова Тонкобрюхова, покачивая мохнатыми ушами выплыли два пенсионера с металлического, затем с разных сторон одновременно выжало к выходу Мусина и Безушко. И они, теснясь плечами, не в силах были отпрянуть друг от друга. Так и двигались, плечо к плечу, словно соратники по борьбе. Мусин до невероятности голову отвернул, еще чуть – и позвонки хрустнут. А Безушко поглядывал на него вполне дружелюбно. Или это померещилось?

Яков Ярославович словно впал в оцепенение. Все силы ума и сердца были вычерпаны, выбраны досуха в сегодняшнем нервном и изнурительном поединке.

– Слава богу! – сказала Елизавета Павловна, поднимаясь. – Слава богу, кажется, все кончилось.

– Да, кажется, все кончилось, – как эхо отозвался Председатель. Он продолжал сидеть, не чувствуя ничего, кроме безмерной усталости. Так истинный спортсмен, отдавший все для победы, безвольным тюфяком валится сразу за финишной чертой.

– И, кажется, кончилось все удачно.

– Да, кажется, кончилось все удачно.

– До свидания, Яков Ярославович.

Председатель повернул голову.

– Всего доброго, Елизавета Павловна.

Зал опустел. Напоследок дробно простучали каблучки его нынешней верной помощницы и все стихло. Только тощий парень внизу меланхолично сматывал провода.

Этот ненарушаемый вид сразу омертвевших кресел, этот впавший в безразличную немоту зал натолкнули на мысль о корабле, в панике покинутом экипажем. Остался он один, капитан. Плывем... Куда нам плыть?...

Председатель очнулся. "Чего это я, в самом деле?" Он сильно, до боли помял ладонями виски. От прихлынувшей крови кожа слегка загорела. Он встряхнул головой, сбрасывая усталость, собрал в папку исписанные листочки и быстро прошел в свой кабинет.

Здесь он сразу же закурил и, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, расслабился. Душевные силы стремительно возвращались к нему.

Победа! Это победа! А что – и не такие дела заваливали!! Председатель думал теперь об Аркадии Ильиче с оттенком брезгливого снисхождения. "Ах, старик, старик, тебе ли, не искушенному в таких драчках, тягаться со мною? Гибче надо, гибче. А гибче ты не умеешь..." Яков Ярославович моментально произвел в уме несложную раскладку и остался доволен. Победа должна была дать крайне выгодные последствия. Прежде всего, резко поднимется авторитет самого Председателя. Затем столь же резко упадет авторитет рабочего комитета. Уж кто-кто, а он-то знает, что этакие вещи даром не проходят. Среди сторонников Безушко начнется разброд. Это факт. Значит, как минимум, месяца на полтора-два спокойная жизнь в Совете обеспечена.

Да-а... В последнее время ему все чаще приходится в мелких и крупных стычках доказывать свое право управлять этим разномастным, крикливым и непримиримым сборищем, именуемым депутатским корпусом. И сегодня он блестяще отстоял это право! Чертовски хорошо, что трансляция шла на город... Кстати, надо проследить, чтоб в газетном отчете о сессии не было лишнего. А то могут... Ох, уж эти корреспондентишки.

Яков Ярославович испытывал ровное, давно устоявшееся отвращение ко всем пишущим, а также вещающим по радио или с экрана. За что – за непомерное дилетантское увлечение отдельными словечками и понятиями. Из белокаменной, опять же, эта зараза пошла, однако и до наших мест докатилась. Вот, к примеру, эта новая... как ее... "Независимая газета". Талдычит из номера в номер: "Дом Советов, Дом Советов..." Изо всех сил тужится сделать Дом Советов средоточием зла. Пугало из него лепит... Да, чего скрывать – это Дом Советов провалил Безушко на выборах в председатели. И провалил единственно потому, что старый плешивый дурак не знает принятых правил, дров мог наломать. Впрочем, и здесь бедняга Ильич ничего не понял. Как ни смешно покажется, но во многом предопределили исход той борьбы незаметные исполкомовские дамы. Депутаты ведь часто в исполкоме толкаются – то одно дело, то другое, то наказы избирателей. А им: вопрос сложный, Яков Ярославович может решить, а вот Аркадий Ильич не смог бы... И переманили нестойких и колеблющихся, подточили шансы Безушко еще до выборов. Дом Советов – Председатель решил немножко пофилософствовать – он сам по себе, у него свой интерес. Сменится курс, замелькают в программе "Время" другие голые репы отцов державы, но Дом Советов при любом раскладе останется. Без него никак нельзя. Куда бы ни скакнуло поступательное движение общественных сил, он все равно его возглавит. А так называемая "Независимая газета"... Пусть бесится, пусть. Сбивает с толку асинскую общественность? Ну так что же... Асинской общественности не все надо знать. Она, эта общественность, начинает тогда превратно истолковывать.

Мысль Якова Ярославовича потекла шире, охватистей.

Он был до мозга костей чиновник и гордился этим. Хотя повода для гордости жизнь ни в ближней, ни в дальней исторической перспективе никак не давала. Уж на что, кажется, девятнадцатый век, крупные писатели, не чета теперешним, взять, к примеру, Толстого, Чехова, а все ж ни один не удержался, чтобы не плюнуть в сторону чиновника, не показать его в безобразном или смешном виде. (Председатель нахмурился.) А между тем, будем прямо говорить, государство всегда держалось на чиновнике, он был его главной организующей силой. Что взятки брал – подумаешь, невидаль. Продолжится такая жизнь – и сам Яков Ярославович без всякого жеманства готов прихватить хороший куш. И так оно, наверно, и будет, потому как время накатывает откровенно воровское, и нечего чистенького из себя строить, но не на это – на другое надо смотреть. Ведь кто как не чиновник обустраивал города, устанавливал твердый порядок. Но приходил лохматый, засаленный писака с блокнотиком или мазилка с несвежим мольбертом и, не замечая построенного, изображал трущобы, грязь, пьяных и оборванных прощелыг. И это потом шумно подавалось, как правда жизни. Какая правда, где она? Разве в этом? Или разве только в этом?

И сто лет прошло, и больше, а что изменилось? Еще злее, еще ожесточеннее, прямо-таки захлебываясь от ненависти, поносят чиновника. И презирают пуще прежнего. Будто каждый, кто тискает свое презрение на бумаге, многократно умнее. Вздор, все вздор! Вон сколько книг в магазинах по полкам валяется – а новых горьких и маяковских что-то не видать. Велик соблазн поучать, скакая по верхушкам!

Вот и тонкобрюховская газета в последний год поддалась этому азарту. Сколько статей, разъедающих прежний порядок, успело выйти на ее страницах. Как они навредили! Как мешают они работать! Заигрался ты со своим коллективом, господин Тонкобрюхов, чересчур заигрался...

Не успел Председатель докурить сигарету, как в кабинет влетела сияющая Капитолина, а следом за нею (легок на помине!) с карикатурным подобием улыбки семенил Максим Евсеич.

– Это потрясающе! – ликующе загремела Капитолина. – Как вы их, Яков Ярославович, а? Как щенков вокруг пальца! Я поначалу волновалась, уж слишком бойко они себя повели. А потом вижу: нет, голубчики, ничего не выйдет, это вам не на митингах горло драть!

Председатель снисходительно улыбнулся. До чего же все-таки приятно, когда твой ум могут оценить. Пусть и Капитолина, пусть и далеко не во всей полноте, но триумф без понимающих толк – не триумф. Вон и пройдоха-редактор преданно заглядывает в глаза. А до этого тянул, выжидал – ни нашим, ни вашим. Хитрый и осторожный лис! Ладно, черт с тобой, Максим Евсеич, твоя изворотливость давно известна и верить тебе, конечно, нельзя, но пока ведь и ты будешь тих и покладист. И мы с тобой еще о мно-огом побеседуем, дорогой редактор.

– Могу представить, – подхватил Максим Евсеич, – они теперь не скоро очухаются.

– Давно пора поставить их на место! Этого наглеца Безушко я бы, кажется, своими руками удавила!

Председатель рассмеялся. При внушительной комплекции и отменном здоровье глава асинских садоводов могла это сделать очень даже просто.

– Ты смотри, Капитолина... Завтра же ему позвоню, предупрежу, пусть остерегается.

– И позвоните, и позвоните! Сколько ж можно нервы мотать? В городе должна быть одна твердая рука.

Лошадь, осклабившись, согласно кивал.

Такая вот милая беседа продолжалась еще некоторое время. И вдруг Капитолина хлопнула себя по лбу:

– Послушайте, нам же непременно надо это обмыть. И немедленно. Как-никак, теперь в газете в одной упряжке работать будем. У меня, кстати, дома и коньячок есть.

Лошадь непонимающе заморгал, а Председатель удивленно вскинул бровь.

– Что – прямо сейчас?

– А почему бы и нет?

– Ну, знаешь ли... Дела, да и время уже...

– Какое там время – седьмой час. А дела подождут. Хватит дел на сегодня. Я предлагаю все бросить и сию минуту отправиться ко мне. Поужинаем вместе. Яков Ярославович, вставайте, вы же знаете – тут недалеко.

За окнами, за крышами зданий, где-то на окраине Асинска, прокатился в небе смущенный и неуверенный раскат грома.

– Вот – слышишь? – Председатель поднял вверх палец. – Гроза надвигается.

Хотя, честно признаться, от стаканчика коньяку он бы вовсе не отказался. Такой стаканчик был бы весьма кстати.

– Надвинется ли – еще неизвестно, а коньячок у меня уже в холодильнике. И рыбка красная на закусочку. Ну?

Председатель медлил.

Тогда Капитолина всплеснула руками и игриво вскрикнула:

– Ох, не люблю, когда мужики долго раздумывают!

Председатель опять рассмеялся.

– Ладно, уймись! Позвоню в гараж, Мишка должен быть там...

...Баба Соня сидела на кухне, пила чай с сушками. Внезапно где-то близко прогудела машина. Любопытная старуха кинулась в комнату, к окну. Из белой шикарной "волги" не торопясь выбирались трое. Капку-то она сразу узнала, а вот кто другие два мужчины? В подслеповатых глазах все сливалось и старуха с криком: "Господи! Где очки?" – побежала к комоду. Пока нашла да пока вернулась обратно, "волга" уже отъезжала, а прибывшие скрылись в доме.

– Вот холера! – досадуя, сказала старуха.

Это событие занимало ее еще несколько минут, затем она утвердилась в мысли: "Не иначе, как Капка умного себе нашла. Толку не будет." И, вздохнув, спокойно допила чай...

– Вы располагайтесь в комнате, я сейчас, – ворковала Капитолина, слегка подталкивая гостей. Гости устроились на диване, хозяйка включила телевизор и, заметив, что Мудрый потянулся в карман за сигаретами, подвинула ему веселенькую, в форме рыбки с загнутым хвостом, фарфоровую пепельницу.

Через минуту на конфорках газовой плиты уже сидели две кастрюли и сковорода. Сама Капитолина бойко чистила картошку, кожура юркой изломанной змейкой выползала из-под ножа.

Яков Ярославович, откинувшись на диване, внимательно разглядывал комнату. Он оказался здесь впервые. Вообще, надо сказать, он избегал ходить по гостям, особенно к тем, с кем прямо или косвенно связывала работа и кто ему был, как Председателю, подчинен.

Конечно, случались, это было строго заведено, интимные междусобойчики с приезжавшим областным и столичным начальством или даже с местными директорами, но исключительно на нейтральной территории – в отдельном зальчике ресторана, а еще лучше где-нибудь за городом, в профилактории, на базе отдыха какого-нибудь завода или в известном охотничьем домике. Но там эти встречи были освящены наличием Общего Дела, никем не забывалась субординация и не допускалось никакого чрезмерного приятельства, хотя – бывало! – кто-нибудь из гостивших сановников, предельно расслабившись, нередко нажирался до такого предела, что клялся порою чуть ли не в вечной дружбе. И в самом деле дружба была вечной, но только до следующего утра, когда опохмеленный, но все еще хмурый гость усаживался в машину, чтобы навсегда отбыть из Асинска. Но, повторим, такие мероприятия и забавные отклонения происходили вдали от семейных гнезд и не смущали их покой и порядок.

Нет, в гости Яков Ярославович ходить не любил и потому, оказавшись сейчас у Капитолины, с большим любопытством осматривал комнату.

Она была ни мала, ни просторна, имела четыре окна и, как сразу отметил Председатель, в ней не было ничего дорогого и изысканного.

Посредине стоял широкий стол с черными массивными квадратными ножками, сработанный каким-нибудь деревенским мастером лет за восемьдесят до сегодняшнего дня. К столу жались два мягких с чуть поблекшим нежно-зеленым ситчиком стула и два таких же устроились у стены. Еще одной величественной старинной вещью был комод, не без труда поместившийся в простенке между двух окон в улицу, тоже черный и покрытый белым накомодником с петляющей по краю незамысловатойкружевной каймой. На комоде снисходительно распахнул зеркальные створки трельяж, в которых под разными углами отражались расставленные перед ним две одинаковые морские раковины, из тех, что привозят с собой в качестве сувениров курортники с юга, а также несколько мелких фарфоровых безделушек – коза с прыгающими за ней лобастыми козлятами, медвежонок, купальщица. Простенок между двумя другими окнами занимало высокое трюмо, на низкой тумбочке которого плотной разномастной группкой располагались губнушки, пудра, тени и прочие женские штучки. В углу, на квадратной тумбочке, чьи тонкие, как у насекомого, ножки ненадежно упирались в пол, громоздился цветной телевизор (на экране в этот момент крупно показывали какие-то документы из архивов), а на нем, как акробат на акробате, восседал кассетный магнитофон. Еще в одном углу скромненько притулилась небольшая салатного цвета стиральная машина. Три фотографических портрета в темных, выпиленных лобзиком рамках висели по стенам. Неведомые люди минувших времен сурово и неодобрительно смотрели на гостей. Очень много было разномастных цветов в горшках – и на окнах, и на двух тумбочках.

Однако более всего поразило Якова Ярославовича чрезмерно женское убранство комнаты. Отлично зная грубоватый и несколько примитивный характер Капитолины, трудно было предположить здесь такое обилие кружевных салфеток, накидок – и на тумбочках под цветами, и на трюмо, и на спинке дивана, и даже на стиральной машине. Венчала этот праздник белого цвета ослепительно белая, хрустящая роскошная скатерть, покрывавшая стол.

Удивила Капитолина, удивила... Вот тебе и кавалерист-девица!

Приятно озадаченный осмотром, Председатель однако заговорил о другом.

– Красивая вещица, – изрек он, вертя перед собой пепельницу, в которой только что загасил окурок.

– А, эта, – хозяйка выглянула из кухни. – Из Болгарии привезла.

– То-то я смотрю – что-то знакомое...

Поговорили о Болгарии, и тут же выяснилось, что все трое в разное время побывали там. Сошлись во мнении, что раньше в братской стране к нашим относились гораздо радушнее, а теперь вот совсем не то.

– Мало что меняется к лучшему, – философски заметил Лошадь.

От Болгарии перекинулись к иностранцам вообще и Максим Евсеич забавно рассказал о недавнем визите американки в Асинск.

– Черт знает, что у них в этой Америке творится, прямо прыгуны какие-то: из монахинь – в массажистки, из актеров – в президенты.

– Чему ж тут удивляться, и нас в ту же сторону несет.

– Вы полагаете?

– Я полагаю – хуже будет.

– И как нам теперь?

– А вот так: надо было не терять момента – она б и массаж провела, и грехи отпустила.

– Не сообразил сразу. Да и не в моем она вкусе.

На плите зашкворчала и зашипела сковородка, и в комнату повалили такие ароматы, что сделалось уже не до американки.

Расслабленный Максим Евсеич весь как-то моментально подобрался, сделал стойку и напружинился. Ноздри его твердо развернулись в сторону кухни.

– Люблю, когда готовят. Аж душа играть начинает! А вы?

– Я – не очень. Особенно когда подгорает. Дым, чад.

– Э, не скажите. В этом тоже есть своя изюминка. Запах кухни, запах... нет, тут даже слово это неуместно. Благовония кухни – ни с чем не сравнимые благовония.

– Так, может, не поздно еще в повара? – полюбопытствовал Председатель.

– Поздно. Теперь уже поздно. Я ведь действительно после школы собирался... Отец запретил. С кастрюлями? Позор!! А ведь мог бы сейчас в каком-нибудь ресторане работать. И, пожалуй, неплохо, – Максим Евсеич немного помолчал и вдруг вспыхнул. – Взять, допустим, селедку. Самое, так сказать, элементарное. Мы ж на нее никакого внимания! Мы что с ней делаем? Нарезали на куски, побросали в тарелку и – готово, набивай брюхо. А если ее лучком, лучочком, тонкими кружочками? Да горошком, горошком? И чуть-чуть укропчиком сверху? Она ж тогда как невеста лежит в селедочнице. Она ж светится вся! Ее уже как попало вилкой не ткнешь, а аккуратненько, с уважением. Мол – позвольте вас попробовать!

– А по мне – без разницы, – усмехнулся Мудрый. – Селедку и руками можно.

– Вот-вот! Мы слишком пренебрежительно относимся к еде. От этого многие беды происходят.

"Какой гусь! – подумала на кухне Капитолина. – Селедку ему с укропчиком! Нету у меня селедки." А вслух притворно удивилась:

– Что вы говорите, Максим Евсеич!

– Да. К сожалению, да. Я вот смотрю на всех своих знакомых и вижу: мы все – все – потеряли уважение и к самому процессу вкушения, а уж тем более – к приготовлению. Оно и понятно, при нынешней-то скудности. Сейчас как – сейчас еда превратилась в неразборчивое глотание пищи. Как там, что там – скорей, скорей, давай, давай. А ведь это целый пласт истории, да еще какой пласт! Мощный пласт!!

– Ну уж – "пласт", – не поверил Яков Ярославович.

– Я вам говорю! Ничто полней не может выявить характер любого времени, чем то, что в нем едят. Я уж не останавливаюсь – "как".

– Это вы, Максим Евсеич, перегнули. Это вы совсем чересчур!

– Нисколько. Хотите примеры? Далеко даже ходить не будем – только наше столетие. Я назову блюда, и вы убедитесь: разве сложно угадать, из какого они промежутка.

Редактор птицей вспорхнул с дивана, почти до нуля крутанул громкость в телевизоре, обежал стол и остановился напротив Председателя.

– Начнем с рыбы, – мечтательно заговорил он. – Перво-наперво отбросим в сторону всякую второсортицу: всякую щуку, всякого окуня и карпа – сазана. Пойдем по крупному. Вот стол перед вами и представьте, что на нем сейчас появляются дымная стерляжья уха, сдобренная специями и натомившаяся в пузатой фаянсовой кастрюльке, вальяжная белуга-белужка, притонувшая в рассоле, и белуга с хреном и в красном уксусе. Затем "пополамные растегаи" – опять же из кусков стерляди и налимьих печенок. Дальше. "Банкетная телятина" – это когда телят с младенческого возраста отпаивали цельным молоком, чтобы мясо приобретало специфический, до тонкости нежнейший вкус.

– Ого! – сказал Председатель, и даже Капитолина на секунду недоуменно заглянула в комнату.

– Это еще не "ого", – снисходительно хмыкнул редактор. – Ого – это белая-белая, как вот эта скатерть, индюшка, откормленная не чем-нибудь, а грецкими орехами. Да. Отборнейшими грецкими орехами! А потом поросеночек с хреном, поросеночек с кашей. Что еще?... Слоеный пирожок мы, пожалуй, откинем или, лучше, оставим на почтовых станциях – для проезжающих, здесь ему не место. А кулебяку не хотите ли? Кулебяку в двенадцать ярусов?...

Максим Евсеич сделал паузу, словно выжидая, когда Мудрый скажет: "Да!" Мудрый не сказал, однако был исключительно близок к этому.

–...Ну – кулебяку? А?! А??! – внезапно припадочным голосом закричал редактор и ткнул Председателя указательным пальцем так, что тот должен был изо всех сил вжаться в спинку дивана, чтобы не оказаться насаженным на этот палец как на вертел. – Каждый слой – своя начинка: и мясо, и рыба всякая, и грибы, и цыплята, и дичь всех сортов!... У-у!!

Председатель судорожно сглотнул слюну, а голос Максима Евсеича упал до шепота:

– Понятно, такое изобилие в сухомятку не идет. Коньячок, водочка – это само собой. А вот ароматная листовка – кому на смородинной почке, кому вишневая, кому малиновая, а кому и белый сухарный квас.

– А это еще что? – живо спросил Мудрый, чувствуя страшный жар в щеках и ладонях.

– Не знаю, – развел руками Максим Евсеич, – и теперь, вероятно, никогда не узнаю. Но это только кушанья. А обстановка? Я, конечно, не любитель пустых мечтаний, но все-таки: медленно оплывающие свечи? Смычок, выводящий на одной струне печальное-печальное? Звон монист на смуглой шее цыганки? И кусок белуги или черной икры на вилке перед носом... Так когда же, по-вашему, все это, образно говоря, материализовывалось не где-нибудь в Швейцарии, а у нас, в нашей реальности?

– В начале века, – уверенно сказал Председатель.

– Верно, – Максим Евсеич поощрительно кивнул и, набычившись, испытующе взглянул на Мудрого. – А вот еще. Представьте, что перед вами сейчас разлатое блюдо из фарфора, а на нем стерлядь крупными кусками, а куски переложены раковыми шейками, а сверху там и сям щепоточками икорка янтарная. А рядом – яйца-кокот с шампиньоновым пюре в чашечках... Да!! А про птицу-то мы забыли! Вот тебе раз! – вскричал вдруг редактор с изумлением и гневом и даже отпрыгнул от Мудрого. Голос его внезапно сделался глухим, как у чревовещателя. – Бог ты мой – да разве можно без птицы?! Это ж отдельная повесть! Миниатюрные филейчики из дроздов с трюфелями, перепела по-генуэзски, дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, кулики... Вам птицы мало? Суп-прентаньер, пожалуйста, – Максим Евсеич дышал тяжело, со всхлипами. – Это из какого времени?

– Из того же, – не сомневаясь, ответил Яков Ярославович.

– Угадали. Однако – названный перечень встречался в столичных ресторанах и в двадцатых годах. Теперь – следующий пример, – Тонкобрюхов на секунду задумался и в эту секунду придавленный голос из телевизора успел вставить: "...ответственный работник Виктор Игоревич Соловьев заявил, что..." Редактор презрительно оттопырил нижнюю губу и продолжил. – Меню, в которое входили: икра зернистая, растегаи, лососина, балык с лимоном, ассорти "Лесная быль", мусс из индейки с фруктами, овощи свежие, соления, крабы кокот, бульон-борщок, суп-крем из цветной капусты, форель в шампанском, филе фазана с вареньем, пломбир, кофе, миндаль, фрукты. Что за период?

– Названия знакомые: ассорти, балык с лимоном... Начало пятидесятых? – не совсем твердо предположил Председатель.

– Нет. Семьдесят первый год. Правда, пример не показательный, – редактор виновато улыбнулся, – потому что меню – оттуда... (Максим Евсеич возвел глаза к потолку, и туда же невольно посмотрел Председатель). Хотя в остальном сказанное подтверждает мою правду.

– Интересно...– пробормотал Яков Ярославович.

У него вдруг возникло отвратительное ощущение, что его надули. Надули не сегодня, не сейчас и даже не год назад. Так, допустим, бывает, когда знаешь, что в каком-нибудь стареньком, который не носишь давно, пиджаке у тебя лежат деньги. На всякий случай. И ты спокоен, потому как уверен, что в трудную минуту ими воспользуешься. Но однажды сунешься – хвать, а их нету... Поганое ощущение. Мудрый даже не сразу включился, что там еще говорит Тонкобрюхов:

–...васии жду исключительно одного: что вернется после многих лет уважение к еде. И тогда все будет хорошо.

– Вы, наверно, большой гурман? – Капитолина, изумленная не меньше Председателя, по-особенному поглядывала на замухрышечного и вечно потертого редактора, а тем временем ловко расстилала клеенку поверх белой скатерти.

– Нет, что вы, – польщенный эффектом, Тонкобрюхов широко улыбался. – У меня, Капитолина Кондратьевна, знаете ли, язва. Но очень люблю, когда в романе или в какой другой книжке есть описание обедов. Прямо наслаждаюсь этим: до того, бывает, дойдет, что запахи чувствую, и в память все названия крепко врезаются, хотя ведь из того, что я рассказал, я почти ничего не пробовал, а о многом вообще не имею понятия.

– Лукавите, лукавите, Максим Евсеич, – не верила Капитолина, расставляя тарелки, – теории без практики не бывает.

Она как-то моментально и очень сильно зауважала гостя.

– Я правду говорю, – отбивался редактор.

– Не скромничайте! Теперь-то уж я вас раскусила. Филейчиков из дроздов с трюфелями не обещаю, но накормить накормлю. Подсаживайтесь к столу...

За окном вдруг до боли в глазах полыхнуло и гром, рокотавший в отдалении, рявкнул во всю свою исполинскую мощь прямо над самым потолком. Дождь обрушился решительно и сразу, плотно и без пауз стегая по всем стеклам тугими струями.

– Вот это мы попали! – всполошился Лошадь. – Домой-то как добираться будем?

– Сейчас организуем. Хозяйка, где у тебя телефон? Нету? Что ж не поставишь? Н-да... Зря Мишку отпустил. Придется нам с тобой, Максим Евсеич, пешочком. Шлеп, шлеп по лужам, – сказал Мудрый. У него после всех этих кулинарных экскурсов до неприличия разыгрался аппетит. Председатель весь превратился в собственный желудок. Он метал на закуски воспаленные и алчные взгляды.

Капитолина скинула ненужный больше фартук, подбежала к окну.

– Слава богу, наконец-то! Взялся-то, взялся-то как – прямо загляденье! – и, обернувшись, с довольной улыбкой успокоила. – Ничего, не вечный же он, кончится – доберетесь. Терпеть вот только не могу, когда молния – аж мурашки по спине бегают...

Она задернула шторы, выключила телевизор. В комнате сразу сделалось сумрачно и отчетливей стал слышен ровный монотонный шорох воды за окнами.

– Сейчас мы, как в начале века...

Она принесла и утвердила на столе бронзовый подсвечник, то ли действительно старый, то ли ловко сработанный под старину. В двух небольших чашечках торчали свечки – желтая и красная.

Затеплили огонь. Ровное пламя отбросило сумрак под ноги, и он сгустился в виде разных изломанных фигур и трех теней, трех увеличенных силуэтов, притаился на полу. Обстановка изо всех сил подталкивала к доверительности и дружбе.

Хотя и в самом деле обошлось без филейчиков из дроздов, однако угощение, собранное на скорую руку, вполне достойно детального описания. И здесь мы как бы ненароком приоткрываем одну из загадок некоторой крупности Капитолины Вовк. Цветущая, в самом соку женщина любила поесть и в этой слабости никогда ни в чем себе не отказывала. Но самое замечательное (мало ли кто любит поесть? все любят!) – она по-настоящему умела готовить!

Но вернемся к столу.

Из горячего здесь присутствовали котлеты и разные части некрупной курицы, подогретые на сковородке и выложенные на блюде. Котлеты – широкие, тупоносые, с мягкой корочкой были непережаренные. Впритирку с нежными котлетами, в высокой порционной тарелке обильно дымилось пюре из молодой картошки. Однако гораздо большее разнообразие являли собой холодные закуски. Паюсная икорка, вынутая из самых-самых бережно хранимых запасов – зернышко к зернышку – с достоинством выглядывала из хрустальной розетки; ало и сочно, как лепестки роз,сияли нежнейшие пластики красной рыбы в трогательном луковом обрамлении (не зря Тонкобрюхов про селедку рассказывал!), три или четыре вида обыкновенных салатов, но которые никогда не остаются без внимания, в том числе салат из огурцов с зеленью, салат из помидоров и вареных яиц со сметаной и какой-то сложный комбинированный салат из копченой колбасы, зелени и вареной картошки. Тесно, едва не толкаясь, стояли и другие блюда – хорошие рыбные консервы, домашние соленья. Венчали это радостно-пестрое закусочное разнообразие две стройные и взмытые вверх, точно победный салют, бутылки коньяка. На их узких плечиках в пламени свечей торжественно посверкивало по пять звездочек. Над столом поднимались, раскручивались и переслаивались такие головокружительные благоухания, что терпеть уже не было никаких сил и никакой возможности.

Гости горячо польстили хозяйке, выразив шумное и восторженное удивление – когда это она успела столько наготовить. Яков Ярославович мгновенным тренированным жестом свернул золотистый колпачок с ближней звездоносной бутылки. Все были до крайности возбуждены, ожидание кончилось, и теперь-то уж можно было как следует воздать себе за сегодняшние труды.

Выпили за успех и за удачу вообще. Дружно накинулись на закуски. И тут Максим Евсеич сразу обнаружил немало твердости и самостоятельности взглядов. В противовес Якову Ярославовичу, который вилкой подволакивал к себе на тарелку одну за другой две котлеты, он выцепил округлый кусок куринного бока, изучающе побегал по нему пальчиками, и, наконец, подхватив, принялся ловко и быстро склевывать мясо и с ребрышек, и между ребрышками. Лицо у него при этом было расстроенным.

А вот Яков Ярославович ел замечательно. Крепко придавив котлету с округлого носка хлебной корочкой, он распилил ее на полоски и теперь подныривал вилкой под них и по очереди отправлял в рот да еще попутно сдабривал дымящимся пюре или салатом. Он похмыкивал и даже слегка почмокивал, все дальше и глубже вгоняя себя в аппетит.

Немного спустя разлили по второй, выпили за хозяйку и опять закусили. Яков Ярославович снизошел до курятины, но Максим Евсеич продолжал гнуть свою особенную линию и два маслянистых пластика сочной горбуши шлепнулись в тарелку.

Насытившись по первому разу, гости блаженно отвалились на стульях и разговор вновь вернулся к событиям сегодняшнего дня.

– Не могу забыть, – первым начал Лошадь, – как вы мастерски провели сессию. Разыграли, как по нотам! Главное, выдержки хватило!

Капитолина, просияв улыбкой, ввернула свое:

– Я смотрела на физиономию Безушко после голосования. Она была как у побитой собаки.

– Это уж точно!

– Да, утром они торжествовали, – Яков Ярославович наконец счел нужным дать собственное толкование тому, что произошло. – Я знаю, Безушко со Стрюком форменный инструктаж провели среди своих. И выход из зала – он не просто так, он заранее был подстроен, – Мудрый не сомневался, что он полностью раскрыл планы противника. – Но они не бойцы. Нет, не бойцы. Они не знают человеческих душ. Они особенностей их не знают. Они не знают даже самого элементарного, что к вечеру человек устает. А если учесть, что из депутатов добрых три десятка примкнули к ним не по каким-то там особым идейным соображениям, а по дури или из противоречия, то этот момент самый существенный. Что, скажем, больше всего хочет к вечеру уставший человек из тех, случайно примкнувших? Да он хочет поскорее выбраться из зала и рвануть домой. Ему уже плевать на всякие там обсуждения. Поэтому задача была простая: так замотать вопрос по газете за день, чтобы к вечеру они о нем уже и слышать не могли. И тогда принять решение. А тут, благодаря жаре, ситуация еще больше упростилась и к обеду все благополучно кончилось. Так что принятие решений, – председатель вздернул курицу на вилке, – существенно зависит от наличия нужной температуры в зале.

Потрясенный Лошадь подцепил помидорную дольку и как бы механически принялся жевать. Зря он, выходит, расчитывал всякие версии? Оказывается все решила... духота? Невероятно!

Не удивилась только Капитолина. Она давно и безоговорочно признавала выдающиеся способности Председателя.

– Но как же быть вообще с их бредовыми идеями? – спросил Тонкобрюхов, расправившись с помидором. – Ведь этот так называемый рабочий комитет постоянно вносит смуту.

– Что идеи, – усмехнулся Мудрый, – идеи – ноль. Идеи – фикция. Если человечишко глуп и дрянь, то даже самые распрекрасные его идеи ничего не стоят. Он попросту оглупит и сделает дрянью любую идею. Это как пить дать. И на примере рабочего комитета я это вижу.

– Но видеть мало, надо предвидеть. Ведь они черт знает что могут наворотить, – осторожно сказал Лошадь.

– Я и предвижу. Без этого никак нельзя. Любую ситуацию надо просчитывать на месяц – полтора вперед.

– Как?

– Как ума хватит. Я пока еще ни разу не ошибся. Сегодняшнюю, например, просчитал сорок три дня назад. Самый мой долгосрочный прогноз.

Яков Ярославович пожевал икорки и обвел взглядом сотрапезников. Преданная Капитолина. Напряженно-внимательный Тонкобрюхов. Они полагают – выпил Председатель, разболтался, разоткровенничался. Ну-ну.

– Давайте еще по одной, – предложила Капитолина.

Застолье продолжалось. Еще раз выпили за хозяйку, потом за все хорошее, потом под команду Капитолины: ну, взяли! – за что-то неопределенное. Первая бутылка давно опустела, изрядно убыло и из второй. Все понемногу хмелели. Мудрый скинул пиджак, ослабил галстук и закатал рукава рубашки. Тут же выяснилось, что, оказывается, не только человек понимает толк в еде, но и рыба тоже.

– Да еще как понимает! Вот взять, к примеру, карася. Самая лучшая прикормка, запоминайте, такая. Надо сварить манной каши, пока она варится – слегка подсушить на сковородке кукурузные хлопья, зачерпнуть горсть панировочных сухарей и все поместить в одну какую-нибудь тару.

Чуть-чуть, несколько капелек, но не переборщить – растительного масла. Капитолина и редактор напряглись от внимания.

– Затем, на берегу уже, мелко-мелко накрошить дождевых червей и, не к столу, конечно, будь сказано, добавить в прикормку. Все это смешать с жидким илом, а затем накатывать шарики и бросать прямо в то место, где собираешься ловить. Успех точно гарантирован, но с оговоркой: это все-таки карась, а не окунь какой-нибудь, такой хитрец может наплевать на любую прикормку...

И вообще жить надо без выкрутасов. Яков Ярославович сквозь всякие расчеты и профессиональную подлость вдруг осознал до мучительности, что простоты-то как раз и не хватает – к редактору даже и без особой надобности обращался на "ты", называя его, как и во времена прежних, приятельских отношений, Максимом. Тонкобрюхов пиджака не снял, но часто и дробно смеялся, демонстрируя неувядающие крупные зубы и верхнюю десну. У Капитолины влажно и жарко блестели глаза. Свечи, расплавившись, догорели. Капитолина включила свет, тем более, что гроза откатилась в сторону, и гром рокотал вдали, постепенно стихая. Но дождь не прекратился. Мелкий, он шипел и шипел во дворе, как спускаемое колесо машины.

Когда взаимная приязнь достигла предела, Яков Ярославович спохватился, что дружба – дружбой, а табачок врозь, отодвинул рюмку в сторону и произнес:

– Вот что, Максим, а ведь у тебя в редакции надо порядок наводить.

Редактор сразу полинял и обесцветился.

– Да, да, развел ты там у себя, понимаешь... Я смотрю иногда и думаю: кто там у вас командует – ты или эта ваша Стрюк? С какой такой стати она сует нос куда не следует? Рабочий комитет ни за что бы не вытащил вопрос о газете, если б у вас внутри была дисциплина. Нам чересчур дорого обходится ваша вольность. В конце концов, у вас что: ответственного секретаря некем заменить? Скажи: некем?

– Некем.

– Я могу найти не хуже, хотя бы из тиражников. Подтележников разве не подойдет?

– Она неплохой работник, – вяло возразил Лошадь, – к тому же муж депутат.

– С мужем, придет время, мы разберемся. А пока тебе тоже надо... Выбор для нее должен быть один: либо работать, либо заниматься посторонними делами, но уже в другом месте. Вот так! И еще. У вас там есть второй баламут, как его... Асадчий.

– У этого детство никак не кончится.

– Ну, знаешь... У нас для детства детские сады существуют. И воспитатели.

– Я его предупредил уже. До первого случая.

– Учти, если не наведешь порядок, мы, как соучредители, начнем сами, по нашему усмотрению формировать редакционный коллектив. Это наше право и никто его у нас не отнимет. Роль Советов отражается в газете из рук вон плохо. Сударушкиной надо почаще бывать на заседаниях и писать побольше и поподробнее. А если одна не справляется, то подключить сюда Утюгову Она что ведет?

– Торговлю и быт.

– Торговлю ей оставь, а быт передай Асадчему – будет поменьше якшаться с кем попало. Теперь садоводство и огородничество. Большая отдельная тема. И очень важная тема. Кому, думаешь, поручить?

– Мне бы хотелось, чтобы ее взяла Бухацких. Она толковая, у нее получится. И еще... Немоляев, – вклинилась в разговор Капитолина.

– Так. Бухацких и Немоляев. Вдвоем, полагаю, осилят. Согласен, Максим?

Лошадь молча кивал.

– Тогда давайте за это и выпьем.

Мудрый разлил остатки коньяка.

– Я надеюсь, что при нашем совместном сотрудничестве городская газета станет настоящим рупором... – Председатель пожевал губами. – Городским рупором.

Запрокинули головы. Коньяк потек в желудки. Закусывали уже вяло, через силу. В тарелках теперь оказался одинаковый беспорядок без каких-либо тонкостей и признаков индивидуальных пристрастий.

– Все, мне пора, – поднялся Председатель. – Спасибо, дорогая хозяйка, за угощение. Все было очень замечательно.

– Как? Вы уже уходите? – вскинулась Капитолина. И решительно запротестовала. – Подождите немного, дождь вот-вот должен кончиться. Присядьте, присядьте, может – чаю налить?

– Нет, пора, – Тонкобрюхов тоже зашевелился.

– Да ничего не пора, – не соглашалась Капитолина.

– Посмотри на часы: без двадцати одиннадцать.

– Как? Уже без двадцати одиннадцать? – охнула Капитолина. – Сейчас же по телевизору Алевтина Дударева поет!

Она быстро нажала клавишу.

– Ну присядьте, посмотрите и пойдете...

Яков Ярославович неохотно подчинился. Экран осветился яркими красками и в комнату победно ворвался рев и грохот. Председатель засопел и хмуро уставился в телевизор. Худая, в короткой блестящей безрукавке, Алевтина носилась по сцене. Ее размалеванная, как у папуаса, физиономия выражала патологическое безумие. Ноги, плотно обтянутые черным трико, были неимоверно длинны. Длиннота возрастала еще от туфель с высокими шпильками. Прокричав в микрофон очередной куплет, Алевтина изогнулась дугой и туго схваченный на затылке рыжий хвост с размаху шлепнул ее по тощему заду. Певица отпрянула в сторону и присела.

– Правда, здорово? – в восторге сказала Капитолина.

– Не очень, – честно признался Мудрый. Тощие зады были ему неприятны.

Он уже изрядно тяготился и этим грохотом, и этим застольем. Последняя пустая коньячная бутылка торчала среди остатков еды, как понурый погорелец на пепелище. А Капитолина прямо впилась в экран, прямо жила в нем, упоенно следя за певицей.

За первой песней последовала вторая. Председатель начал терять терпение... Они не сразу поняли, что произошло.

Удар!

Множественный, дробящийся звон разбитого стекла.

Штора выгнулась горбом, гася силу невидимого предмета, тот скользнул вниз, упал и по полу, прямо к ногам Капитолины, покатилось... крупное зеленое яблоко.

Первым пришел в себя Тонкобрюхов. Он проворно вскочил и бросился к окну. Резко отдернув штору, Максим Евсеич глянул в палисадник и застыл в неописуемом изумлении. Неожиданный вскрик сам собою вырвался из его горла.

Но Капитолина уже ни на что не обращала внимания. Она смотрела себе под ноги и ревела обильными безутешными слезами.

Это яблоко она узнала бы из сотен других...

 

 

Глава 19. АУКЦИОН

 

 

………….

 

А до этого, естественно, была пятница, день, когда проверялась степень готовности. И нередко казалось, что – все!, что небывало-дерзкая затея редакции с оглушительным треском провалится. И Элеонора то хваталась за сердце, то, не в силах сдержать себя, криком кричала на тех, кто в последний момент готов был подставить подножку.

Сюрпризы сыпались откуда не ждешь.

Позвонил заместитель по коммерческой части с металлического завода и загундосил-заблеял:

– Мы... э-э... отказываемся от участия.

– Как это? Послушайте-ка, вы что говорите?!

– Мы от вашего аукциона... э-э... кроме лишних хлопот ничего не имеем.

– Здравствуйте, приехали!

А коммерсант жевал и жевал: это ж надо... э-э... организовывать доставку всех изделий, погружать-выгружать, да еще и э-э... следить за ними.

Что за оболдуй, черт его дери! Реклама в газете была? Была. Люди кинутся за деревообрабатывающими станками? Кинутся! И за полками для обуви тоже, не исключено, что кинутся. Да еще по три рубля за вход заплатят. Что мы им скажем? Нет, дорогой, так не делается. Не дослушав экающего срочно связалась с директором.

Ладно, завод Элеонора уломала.

Только перевела дух – тут как тут подкатилась Непрошина:

– Эличка, мои вахтеры не хотят в субботу работать, у них выходной.

Ближе к обеду Наталья новость принесла:

– Знаешь, что редактор сейчас сказал? Колхозница на торги выставляться не будет!

Элеонора только руками всплеснула, помчалась к нему.

– Максим Евсеич, как же так?

В редакторском кабинете домсоветовский плотник орудовал молотком и стамеской. Задавая вопросы и едко отвечая на них, прилаживал к створке окна новый шпингалет. Хозяин кабинета сидел в своем кресле, уронив подбородок на сцепленные пальцы. По любезной физиономии легко угадывалось, что он сильно не в духе. Приветливо взглянув на вошедшую, буркнул:

– А вот так. Я решил, что лучше взять ее для редакции.

Совсем ополоумел мужик!

– Максим Евсеич, что в ней хорошего? Чудище, да еще и голое!

Редактор шевелил губами и явно не желал продолжать разговор.

Но Элеонора не отступала:

– К тому же нам хранить ее негде. Представьте: если кто-нибудь заберется и стащит...

При словах "заберется" и "стащит" Лошадь вдруг необыкновенно озлился, даже назад откинулся.

– Я знаю, что делаю, – перебивая, закричал он, – и не нужно – слышишь! – не нужно мне указывать!

– Ну как хотите, – Элеонора, захлебнувшись от обиды, убежала к себе.

Здорово придумано – еще до начала аукциона расхватать товары! Конечно, без Колхозницы можно обойтись и черт с ней, если уж на то пошло, но что это за порядки? Нет, с нее хватит. Все! Сыта по горло. И никаких ей денег не надо, хоть озолотите. Да чтоб она еще раз впуталась! Пусть поищут других...

Вот из таких косяком сменяющих друг друга неувязок, нелепостей и прочей дребедени и прошел для нее этот день.

Если б Элеонора не была так сильно занята, уязвлена и раздосадована, она бы, может, заметила, что не только редактор, но и Сенечка сегодня тоже сам на себя не похож. Что он сегодня даже против обычного съежился, вобрался вовнутрь, безвылазно сидит в кабинете и вообще старается быть как можно меньше заметным.

 Эдик раза два или три напористо приступал к нему, пытался выведать хоть что-нибудь о последствиях вчерашнего визита:

– Семен, одно слово: ночь была бурной?

– Послушай, отстань...

– Тебя побили? А?

– Отстань, говорю!

Не вызывало сомнений, что блестящий план осуществился не совсем так, как задумывался. Что-то не сработало. "Может – Колхозница не понравилась? А что делать: других скульптур в городе не найти... Нет, это из-за окна. Надо было не яблоком в него запускать, а чем помельче. А она-то – скупердяйка! Из-за одного какого-то паршивого яблочка… Представляю, что ему наговорила. Точно – из бедного хахаля любовь сразу выскочила..."

Но все это было в пятницу, а суббота, повторим, венчала многодневные усилия Элеоноры.

Все, кто был занят подготовкой к аукциону, еще задолго, часа за три до двенадцати, собрались в ДК. Все, кроме Натальи. Та вечно запаздывала. Дело нашлось каждому. Начали с того, что Сенечка с фотографом Пашкой прилепили в вестибюле огромный плакат, на котором пьяными пляшущими буквами было начертано: "Спонсоры нашего аукциона: 1. Асинский городской Совет. 2. Асинский горисполком. 3. Ассоциация "Магнит"." После слова "Магнит" стояла эмблема ассоциации – две синие загогулины в форме буквы "м".

Сразу же выяснилось, что этим плакатом наглядное оформление аукциона окончательно и полностью исчерпывается...

– Ты ж обещала! Ты ж еще вчера обещала! – с криком подскакивала Элеонора к Непрошиной.

– А деньги где? Где деньги? Задаром работать – дураков нету! – отбивалась та.

– Тебе ж Кувшинов средства выделил!

– Ага – "выделил"! Как раз, чтоб вот эту ерунду намалевать! Ни копейки больше!

– Послушай-ка, – увещевала Элеонора. – Найди хоть что-нибудь: хоть

гирлянды новогодние, хоть цветы бумажные.

Мебель, привезенную накануне и оставленную под замком внизу, в комнате духовых инструментов, пришлось поднимать на второй этаж в фойе перед зрительным залом. Много мороки доставила стенка "Гранит" – сооружение из четырех секций темно-коричневой полировки. Благо еще, что была она собрана, а то бы с ней и в два дня не управились. Но даже собранную и даже отдельными секциями тащить по лестнице удовольствия мало. Сенечка с Пашкой и еще один горемыка из ассоциации натурально взмокли. Хорошо – лестница широкая, не такая, как в нынешних пятиэтажках, можно и развернуться, и сбоку подсесть, поддержать. Спасибо давним строителям, знали что делали.

– Если все это не купят, я назад спускать не буду! – вопил фотокор, безумно вращая усами и глазами. Подразумевалось: если купят, то пусть покупатель расхлебывается дальше сам.

Из потайных непрошинских загашников появились замредакторша и сама Александра Юрьевна с охапками белых и голубых флажков – нашли-таки!

Подставляя стул, принялись втыкать их в металлические патроны, специально для этого укрепленные на стенах.

– Не мешай, не мешай! – мстительно шипел Паша, наступая с

деревообрабатывающим станком на флажконосцев и норовя выбить стул у них из под ног. Пот так и зрел, так и катился у него по вискам.

К одиннадцати с мебелью и прочим закончили.

Товар теперь смотрелся как надо. Поднимаешься по лестнице и вот тебе – стенка, стилем и цветом в точности оправдывающая название, а по бокам два набора-близнеца мягкой мебели, в каждом диван и два кресла. Кресла широкие, с массивными подлокотниками, в них счастливым обладателям сладко и нежно будет дремать под экранные диспуты вплоть до конечной надписи: "Не забудьте выключить телевизор." В углу – комплект из столика и трех стульев. Комплект так себе, не ахти: ножки у стульев железные, а сиденья хоть и мягкие, но ситчик бледненький, невыразительный. В заводском профилактории, где доминошники собираются и азартно кричат: "Рыба!" еще можно поставить, но дома... В другом углу деревообрабатывающие станки – низкие, плоские и неуклюжие, как чушки. Четыре штуки. Пришлось бумагой стереть смазку с металлических частей, а то б и сами упатрались. Еще вдоль одной стены накрыли клеенкой столы, на них тесно, одно к другому натолкали изделия умельцев – деревянную резьбу вперемешку с картинами и вязаньем. Некоторое время за ними никто в нарастающей суматохе не присматривал, затем Элеонора спохватилась: растащить ведь могут! О, Господи, да где ж Наталья?

В смежном с фойе маленьком зальчике сдвинули четыре или пять столиков – для тортов. Предусмотрительные пищевики приехали за час до начала, постелили скатерти, расставили торты и теперь сидели, негромко переговариваясь, в ожидании зрителей и беспокоились только об одном: как бы крем не потек.

Во втором таком же маленьком зальчике, с другой стороны фойе, разворачивал товары молодежный кооперативный магазин. Двое крепких пареньков, рослые и, по новой моде, коротко стриженные, с печальными все видящими и понимающими глазами мудрецов, развешивали на двух натянутых веревках, как белье после стирки – брюки, куртки, рубашки. Ассортимент был небогат, но цены...

Чем ближе часовая стрелка подвигалась к двенадцати, тем шумней и оживленней становилось внизу.

С той стороны двери, приткнувшись друг за другом, уже стояло несколько фургонов и грузовых машин от всевозможных торгующих организаций и даже две из района (Парнишкин постарался!). И из этих машин неопределенного возраста мужички со стандартно жеванными грузчичьими лицами расторопно сгружали кур, говядину, копченую рыбу, две бочки с жирной тихоокеанской селедкой и другие редкости. Все это переносилось в вестибюль. Грузчики, как и положено, свирепо кричали: "Посторонись!" и даже на время перемешали очередь, уже начавшую собираться у кассы. Вешалки в вестибюле, слева и справа были превращены в торговые ряды. Здесь уже проверялись весы и бранчливо пререкались продавцы, не поделившие места.

Зычные женские голоса командовали:

– Олежка, неси сюда!

– Вот эти два ящика... куда ты их?! Ставь под ноги!

– Куры! Где куры?!

Запахло сырым мясом, копченой рыбой и деревянной тарой. Словом – гастроном. На одной из машин, прикатившей из района, не оказалось весов. "На блины что ли ехали?" – вспылила Элеонора, но в "Уголек" позвонила, договорилась. Шофер побежал за весами.

 Комната духовых инструментов, из которой полчаса назад вытащили мебель, а духовики еще раньше, упираясь и скандаля, забрали свои трубы, теперь тоже преобразилась в буфет. Сюда несли ящики с пивом и "кувшинкой". Ящиков было много. По-хозяйски заглянув и сюда, Элеонора взволновалась: как бы, чего доброго, участники предстоящих торгов не упились раньше времени. Зато Паша Боков добровольно кинулся помогать, за что получил возможность еще до начала продажи купить три бутылки пива и, уединившись в каком-то кабинетике, немедленно вознаградил себя за все сегодняшние труды.

Шофер прибежал с весами, но здесь возникло новое осложнение: его спутница, грубоватая баба с густыми пучками волос в носу, наотрез отказалась торговать в ДК.

– Чего я там не видела? Будем прямо с машины, – твердо заявила она Элеоноре.

Уговоры не помогли, а потом раскрасневшаяся от досады Элеонора смекнула, что так даже лучше. В самом деле: продажа с машины привлечет сюда праздно гуляющих асинцев и, как знать, не появится ли у них желание заглянуть потом в ДК. А за вход – три рубля. Хотя б на этом дополнительно заработать.

Выездная торговля – приманка что надо. Вот только на общем фоне до отчаянья уныло выглядел орс промтоваров. Его стол притулился рядом с лестницей, возле массивной римской колонны. Взоры модниц спотыкались на ошеломляюще блеклых кофточках, тусклых, точно выгоревших на солнце платьицах, которые ни одна порядочная женщина не решится надеть и под страхом смерти, а также еще на чем-то таком же – сером и невыразительном. На следующем столе – столе книготорга – располагались, наоборот, разнокалиберные и, в основном, художественные книжки. Особое место занимала производственная лирика. Это были замечательные книжки. Косарь рассказывал не только о том, как он орудует косой, но и о том, какие чувства при этом испытывает. Другой поэт, изобретательно рифмуя, втолковывал, как выводить стропила. Были также стихотворные указания по креплению забоев и колке дров. Так ведь и проза была ничуть не хуже! Среди сборников с хватающими за сердце названьями: "Сибирская душа", "Солнце над Запсибом", "Прими поклон, Кузнецкая земля!", "Шахтерский характер" выделялся чудовищными размерами справочник по электротехнике для

изучающих португальский язык. Несмотря на столь различные товары, у продавцов за обоими столами, были гнусные, готовые на любую подлость физиономии.

– Эля! Постой! – перехватила возле лестницы Непрошина главную распорядительницу. – Наталья звонила. Сказала, чтоб не ждали.

– Как – "не ждали"? – от неожиданности Элеонора подавилась воздухом. – Где у тебя телефон?

В кабинете Непрошиной, еле сдерживая себя, густо задышала в мембрану:

– Привет, подруга! Это что за фокусы? Здесь дел невпроворот, живо сюда!

– Не могу-у, – в голосе Натальи сопли и слезы.

– Ничего не знаю! Что у тебя – пожар, что ли?

– Хуже... Потом расскажу.

– Давай, давай – и слышать ничего не хочу!

– Ну не-ет!

Элеонора бессильно выругалась, бросила трубку. Знаем мы эти сложности, опять, наверняка, с Аркашкой поцапалась! Связалась со спортивным ориентировщиком, тренеришкой из спортшколы, теперь то сбегаются, то разбегаются по пересеченной местности, спортсменка хренова. Все, все сваливается на нее одну!

Непрошина успокаивала:

– Да не психуй ты, где надо помочь – помогу...

Привезли двух месячных поросят. С большими предосторожностями сняли с машины просторный ящик, сколоченный из толстых досок, отдуваясь пронесли наверх, поставили за кулисы. Тут же несколько человек обступили ящик, сквозь щели принялись заглядывать внутрь. Поросята были плотные, чистые и розовые, и тревожно похрюкивали, ожидая какой-нибудь подлянки. И не напрасно.

– Надо им банты на шею повязать, – предложила Непрошина, – с бантами чудесно смотреться будут.

Идея понравилась, кто-то побежал к танцорам. Принесли две ленты, розовую и голубую.

– Лучше попозже, – заметила Элеонора, – а то изомнут и испачкают.

– Ничего, сильно не испачкают, а изомнут – поправим.

Открыли лаз, достали перепуганных поросят. Обнаружились знающие специалисты, которые, запрокидывая поросят, как кукол, начали выяснять: кто мальчик, а кто девочка. Поросята визжали и молотили воздух копытцами. Оказалось – обе девочки.

– А лента-то одна – голубая. Может заменить?

– Какая разница! Не дети же...

Повязали банты, вышло очень смешно. Расфранченных поросят сунули обратно в клетку. Сидите теперь до своего часа, недолго осталось.

А за сценой шла своя приглушенная жизнь. За одной из дверей слышались короткие хохотки и невнятный говор – там собирались участницы танцевального ансамбля "Спектр". Иногда дверь приоткрывалась, из-за нее высовывалась вертлявая прилизанная головка, зыркала глазками в разные стороны – не подслушивает ли кто? – и опять исчезала.

Большая комната рядом была открыта и завалена вещами. На диване мягкой грудой дыбились зеленые, сиреневые, в полосочку платья, а также костюмы и пальто фабрики ремонта и пошива одежды. Слоями, как в бутерброде, лежали изделия из шелка, шерсти, кримплена. Венчало эту груду пальто с воротником из нежной чернобурки. На столе тремя неровными стопками поднимались целлофановые пакеты с мужскими сорочками фабрики "Заря". Здесь же стояли две плоских пенопластовых коробки с импортными магнитофонами. Возле дверей, впритык друг к другу, прислонились к стене новенькие, с блестящими ободами велосипеды "Кама", рамы которых были обернуты промасленной бумагой, а рули свернуты набок. Прямо посреди комнаты, наваленные в беспорядке, громоздились остро пахнущие свежей резиной автошины. И было еще много разных вещей. А в закутках между этими горами и холмами откровенно томились, с досадой поглядывали на часы и кляли неспешливых организаторов замороченные бедолаги из тех самых организаций, которым принадлежали товары.

В конце небольшого коридорчика помещалась крохотная радиорубка, плотно забитая аппаратурой. Здесь тоже дверь была открыта и можно было видеть двух человек – ведущего предстоящих торгов Федоринова и оператора. Оператор – тот самый, что и на сессии орудовал, теперь, скрючившись, сидел за маленьким столиком и тыкал паяльником в концы вывернутых из железного ящика желтеньких проводов.

– А ну как не пойдет? – озабоченно вопрошал Федоринов, заглядывая через плечо.

– Ну и что? – хладнокровно отвечал оператор. – Ты визгливый, голосу хватит.

– Не, я серьезно...– тревожился ведущий.

– Да куда она, падла, денется!...

...Время между тем приближалось к двенадцати.

 

Ах, читатель, читатель, надо ли тебе объяснять, что такое истосковавшаяся по празднику, замордованная бытом и повседневностью душа асинца.

Задолго до двенадцати к ДК шахты "Асинская" уже потянулись первые зрители. Шли в одиночку и семьями, молодые и пожилые, принаряженные и одетые по-будничному, желающие сделать покупку и просто любопытные.

После дождя, обильно прополоскавшего Асинск позавчера, жара резко упала, словно в природной печке перещелкнули тумблер с шестерки на тройку, с быстрого на медленный нагрев. Уже не надо было хорониться от солнца и рубахи не прилипали к потным спинам и все понимали прекрасно, что такого пекла, по крайней мере, до следующего года теперь не будет. И эта общая, не совсем еще осознанная тоска по уходящему лету тоже толкала людей под одну крышу.

У кассы, в узкой, как щель, горловине между входной дверью и дверью, ведущей в вестибюль, увеличивалась и волновалась очередь. Теперь праздничная и надушенная Элеонора металась около входа: вдруг оказалось, что некому проверять билеты. Несколько смышленных, слегка потертых и не очень желанных здесь гостей беспрепятственно проникли внутрь и растворились в другой очереди – очереди за "кувшинкой". Где дежурные? Где хоть кто-нибудь?! За всем, вплоть до самой распоследней мелочи надо следить самой, провались оно пропадом! Где Сенечка, где Паша? Работнички, мать их... Не нашла ни того, ни другого.

Наконец заслон из контролеров, двух местных старушек, был организован и Элеонора помчалась наверх. Здесь ее раздражение еще больше усилилось. В фойе уже ходило много зрителей, а бухгалтер Верочка, незамысловатое чудо метр девяносто ростом, истуканом торчала возле досок, ложек и картин и вовсе не помышляла продавать аукционные карточки. Полиэтиленовый мешочек с карточками лежал рядом.

– Ты что ж медлишь! – петушком подскочила Элеонора, вытряхнула карточки на свободный край стола, моментально разложила их по цветам и, возвысив голос, обратилась к зрителям:

– Товарищи! Товарищи! Кто желает принять участие в торгах, просим приобретать аукционные карточки! Пожалуйста, подходите! Для каждого вида товаров свой цвет карточки. Цена одной карточки – один рубль.

Подходите, покупайте. Вот вы, молодой человек – вам наверняка понравятся рубашки. Женщины, женщины, не стесняйтесь!...

Желающих сию же секунду обнаружилось много. Изучив список, на какой цвет будут разыгрываться какие товары, некоторые замахивались на две, а то и на три карточки сразу. Верочка ожила. Замелькали пальцы, запорхали денежки из рук в руки. Стопки карточек худели.

Элеонора стояла за верочкиной спиной довольная, наблюдала.

Тут опять набежала на нее Непрошина:

– Эля, во сколько начинаем? В двенадцать ровно?

– Нет, торопиться не будем. Видела, какие очереди возле буфетов? Пусть вначале всего наберут. Да, кстати, скажи там ребятам: надо объявить по микрофону о продаже аукционных карточек.

Непрошина исчезла.

Среди зрителей показалась сияющая, бодрая, цветущая Капитолина. Элеонора хватким взглядом оценила: легкое светлое платье с короткими рукавами и открытой грудью ей необычайно идет. Оно выигрышно, с дерзким и вызывающим шиком подчеркивает загар полных рук, груди и высокой шеи. Умеет себя подать! А Капитолина, заметив ее, немедленно устремилась навстречу.

– Народу-то сколько, – с немалым удивлением сообщила глава асинских садоводов. – Ты не калачом их, случайно, заманила?

– Калачом, конечно – чем же еще!

– А меня на торги не выставишь? Может, возьмет кто?! – Капитолина рассмеялась, и жаркие искры потоком брызнули из темных хохлацких глаз.

И опять Элеонора мучительно позавидовала. "Дай тебе мужичка, так ты его огнем начисто спалишь, один пепел останется."

Почти тут же, лавируя среди публики, в отутюженном сером костюме подплыл Лошадь. "Мог бы и пораньше явиться," – холодно отметила Элеонора, но виду, конечно, не подала.

– Ну как? – сразу же спросил Максим Евсеич. И по оттенкам в голосе, которые Элеонора умела безошибочно различать, она поняла, что он чувствует себя здесь хозяином, однако вмешиваться ни во что не желает. И то ладно.

Минуты через две Элеонора отправилась вниз, смотреть, как идет торговля.

Очереди не убывали. Две или три женщины, нагруженные сумками, прямо от прилавков, довольные, спешили к выходу. Что ж, для них и это праздник. Нищета наша, будь она неладна... Несмотря на многолюдность и толчею, порядок был. Народ, понимая, что тут вам все-таки не в гастрономе, скандалил не очень и два молоденьких милиционера с нежными розовыми ушами и пухлыми гладенькими щечками стояли в стороне, только лишь обозначая свое присутствие.

Здесь же, в вестибюле, без толку и без цели мотался покончивший с пивом фотокор-носильщик в мокрых усах и с рабочим инструментом на шее.

– А где Немоляев?

– Не знаю, не видел, – Паша икнул пивом и растворился в толпе.

Председатель аукционной комиссии исчез самым непостижымим образом. Куда девался – непонятно. Хуже нет иметь дело с человеком со странностями – это точно! Что ж – в крайнем случае обойдемся без председателя.

А народ все прибывал и прибывал. В кассу с улицы по-прежнему тянулся хвост очереди. Очередь колыхалась в нетерпении и ярко выражалась. Прошел грозный, посеявший панику слух, что колбаса в буфете кончается.

Стали появляться почетные гости. Как всегда шумно-возбужденный, решительно протаранив толпу и лишь по нелепой случайности никого не опрокинув, пролетел Тарас Кувшинов с неизменным Парнишкиным и еще кем-то. На мгновенье тормознул возле Элеоноры:

– А ты переживала! Подожди, мы еще и не такое закрутим! – и вместе со свитой умчался на второй этаж.

Вверху, под высоким потолком захрипел динамик и искаженный, отвратительно-резкий голос Федоринова возвестил:

– Граждане! Кто еще не купил аукционные карточки, быстренько спешите это сделать! Быстренько! Карточки для вас продаются на втором этаже. Без карточек вам при всем вашем желании не удастся принять участие в торгах. Вперед, за карточками! До начала аукциона остаются считанные минуты!

Призыв возымел действие и на лестницу энергично плеснулась волна желающих. Убедившись, что тут все в порядке, Элеонора тоже отправилась наверх. В просторном фойе было уже довольно тесно, негромкий говор сливался в сплошной монолитный гул. Тихо и горько плакал чей-то ребенок. Но карточки раскупались, возле Верочки не прекращалась сумбурная толчея, в общем начинать аукцион было рано, тем более, что до сих пор не пришли приглашенные председатель Совета Мудрый и председатель исполкома Лазебный.

А между тем в маленьком зальчике, там, где торты, произошло вот что. Откуда-то из бокового прохода вынырнули несколько старичков со стульями и блестящими трубами. Выдворенные из своей законной комнаты разгневанные трубачи несколько часов кряду прятались в закоулках обширного здания, замышляя дерзкую вылазку. Возглавлял их ни кто иной, как пенсионер Мартышкин.

– В хлев, значит, очаг культуры превращать? В хлев? – мстительно бормотал под нос Павел Чихиривич. – Я вам покажу...

Подозрительная компания решительно оттеснила зрителей, расселась кружком, быстро расставила ноты и по кивку своего вожака грянула во все легкие. Могучий марш про Красную армию, которая всех сильней, вырвавшись из труб к потолку, ударился об него и всей тяжестью рухнул вниз. Рухнул, победно давя дельцов-коммерсантов и новых алчных покупателей. Зеваки из зальчика дрогнули в коленях и кинулись врассыпную. И сразу заголосили, запричитали, зажали уши бедные пищевики, прикованные, как смертники, к своим тортам и не имеющие возможности бежать.

И под этот грохочуще-бодрый марш вступили, наконец, в фойе Яков Ярославович Мудрый и Илья Андреевич Лазебный.

Все. Пора было начинать.

Истомившаяся публика сквозь обе открытые двери скачками устремилась в зал, норовя захватить лучшие места и спасаясь от внезапной музыки, меж тем как Элеонора бросилась в другую сторону – в атаку на медноблещущую рать.

– Прекращайте! Немедленно прекращайте!!

Довольный Мартышкин с достоинством поднялся:

– Где хотим – там играем.

– Нечего, нечего...

Решительные действия Элеоноры принудили воинственных трубачей к отступлению.

Зал, словно гигантский насос, втягивал в себя зрителей. Вместе с последними из них нарисовался потерявшийся Сенечка.

– Ты где был?

– Здесь.

И смотрит невинно, непонимающе. Ну что тут скажешь?

Да и самому Сенечке что сказать? Час назад, когда начали собираться зрители и пришла незамеченной пожилая дама из банка – член сенечкиной аукционной комиссии, герой-любовник вдруг с трепетом сообразил, что с минуты на минуту может появиться Капитолина и... спрятался в туалете. Где и просидел все это время.

– Иди на свое место...

И вдруг – затравленный взгляд в сторону дверей и председатель комиссии ринулся назад, к лестнице.

– Ты куда?!

– Я сейчас...

Ничего не понимая, Элеонора повернулась к дверям. Там в опустевшем фойе стояли трое – Мудрый, Лазебный и Капитолина.

Расцвечиваясь улыбками, замредакторша поплыла навстречу.

– Как – все готово? – деловито осведомился Мудрый.

– Да уж постарались. Не знаю, правда, что из этого получится, – с ходу закокетничала Элеонора.

– Нам выступать когда?

– Да сразу же, как начнем, так и выступите.

Некоторая странность не ускользнула от взгляда Элеоноры. Мудрый стоял, отвернувшись от Капитолины, да и та воротила в сторону напряженно-застывшее лицо. Как будто связывала их некая общая загадочная неловкость. Что бы это значило? Уж не Амур ли меж ними сумятицу внес? Вот будет новость – всем новостям новость!

– Пора в зал? – полувопросительно, полуутвердительно сказал Мудрый.

– Да, конечно, проходите...

 

Зал оказался переполненным. Не было ни одного свободного места. Более того, десятка три зрителей толпились в проходе.

– А что ж туда не пускаешь? – спросила Непрошину Элеонора, указав на пустующий бельэтаж.

– Вот еще, будут грязь таскать. Не баре – постоят. Да и карточек оттуда не видно.

Два сдвинутых вместе стола, за которыми восседала аукционная комиссия, находились справа, у стены. Один ряд стульев перед ними был убран, чтобы покупатель мог безо всяких препятствий подойти и оформить покупку. Два крайних, к проходу, кресла в следующем ряду занимали оба молоденьких миллиционера, еще недавно томившиеся в вестибюле. Остальные места в ряду были свободными. Время от времени кто-нибудь из стоявших делал попытку проникнуть на эти места, но оба сотрудника действовали решительно:

– Отойдите в сторону, не положено!

И весь сказ.

За столом аукционной комиссии уже находились все четыре ее члена, пустовало только крайнее, сенечкино место. И каково же было его смятение, когда он, через некоторое время понезаметней проскользнув в зал, увидел, что рядом с этим пустым креслом сидит Капитолина. Судя по всему, она пребывала в отличном настроении и оживленно, как с близкой подружкой, болтала с медлительной дамой из банка. Дама лыбилась довольной улыбкой и подслеповато щурилась. Если бы в сей момент можно было сгореть синим пламенем, Сенечка не раздумывая бы сказал: "Поджигайте!" А Капитолина, на мгновенье прервав увлекательный разговор, кивнула ему очень даже дружелюбно. Бог знает, что почудилось слегка сбрендившему председателю аукционной комиссии в этом приветствии – и насмешка, и презрение, и даже брезгливость. Угнетенный и подавленный, он бочком опустился в кресло и затих.

Пора было начинать.

 

……………….

 

И вот свет в зале погас. Только сцена осталась словно залита топленым маслом из нацеленных, нависших с бельэтажа юпитеров да рампа резко освещала шары и ленты. Из двух обращенных к зрителям громадных динамиков вырвался ликующий, замызганный от частых употреблений вальс бедняги Штрауса и необыкновенное, столь долго ожидаемое действо началось.

На сцену одновременно справа и слева вышли двое ведущих – Он и Она. Она – в длинном зеленом блестящем платье, с высокой прической и намертво распятой на губах улыбкой, Он – в черных брючках, клетчатой рубашке с галстуком, коротко стриженный и невзрачный.

Сойдясь у микрофона, Они переглянулись, подождали, пока динамики, захрипев, смолкнут и начали:

Он:

– Мы бесконечно рады приветствовать жителей Асинска на нашем аукционе.

Она:

– Надеемся, что он принесет вам сегодня помимо удачных покупок и хорошее, жизнерадостное настроение. Ведь хорошее настроение – это то, чего нам так не хватает.

Он:

– Хорошее настроение – это то, в чем мы сильно нуждаемся.

Она:

– Хорошее настроение – это то, что помогает нам жить!...

Затихший зал, согласно дыша, слушал с доброжелательным вниманием,

воспринимая сказанное, как необходимую прелюдию перед началом торгов.

Какой-то лысенький яркогубый мужичок в очках зашевелился и заворочался в кресле – на него тут же зашикали.

Однако хитрые организаторы не торопились переходить к главному.Не успели ведущие скрыться за кулисами, как вновь грянула музыка, и юные дарования в цыганских костюмах с цветками в волосах закружились по сцене. Они бойко взметали юбками, трясли худенькими обнаженными плечами. Звенели, переливались монисто и легкий металлический звон явственно намекал почтеннейшим зрителям не держать сегодня взаперти кошельки и бумажники и даже где-то исподволь подталкивал к купецкому размаху. "Ана-на-на-на-а," – выпевали скрипки. Туфельки гулко впечатывались в пол, глазки сверкали, плечики ходили туда-сюда. Молодцы, стараются! И монистовый призыв был услышан – зрители не скупились лупить в ладони.

Вновь у микрофона оказался ведущий, потоптался, уминая пол, и, со значением выделив каждое слово, пригласил на сцену уважаемых гостей – председателя городского Совета, председателя исполкома и президента ассоциации. Уважаемые гости, вот они – на лучших почетных местах в первом ряду, не заставили себя ждать. Через минуту все трое были у микрофона и как-то враз отодвинули смахивающего на голый селедочный скелет ведущего в сторону.

Первым, по рангу, свое приветственное слово сказал Яков Ярославович Мудрый. Он тепло и по-отечески оглядел публику и задушевно начал:

– Прежде всего, мне очень приятно видеть здесь так много наших горожан. Это значит, что те большие усилия, что были затрачены на подготовку к аукциону, не пропали даром. В условиях, когда в магазинах сегодня мало что осталось, и все мы живем под гнетом товарного дефицита, городской Совет делает максимум возможного, чтобы разными, прежде всего коммерческими путями привлечь в Асинск дополнительную продукцию. Вот и этот аукцион, первый и, будем надеяться, не последний проходит при активной поддержке многих организаций, в первую очередь – городского Совета.

В заключение Яков Ярославович от всей души пожелал участникам торгов удачных приобретений.

Косноязычный Лазебный свое теплое приветственное слово прочел по бумажке, перевирая и запинаясь. Он отметил деятельное участие многих организаций, прежде всего – исполкома, и пожелал всем счастья и благополучия. ("Не сам писал – так хоть бы выучил," – неприязненно пробормотала Элеонора.)

Однако оба выступления были приняты очень хорошо и также, как недавний танец, получили свою порцию оваций, правда не слишком продолжительных.

И тут грянул гром! Всю программу начал чудовищно мять Тарас Кувшинов. В отличие от немногословного Лазебного с его бумажкой президент ассоциации при резких перескоках с выразительного языка на литературный, не знал никакого удержу. Вот и сейчас, обнаружив перед собой многолюдный зал, Тарас моментально вошел в раж.

Из его горячего, сумбурного выступления обомлевшие зрители узнали о сложности момента, переживаемого страной, о развитии предпринимательства в области в целом и в Асинске в частности, о конструктивных шагах ассоциации "Магнит", об активном участии вышеупомянутой ассоциации в организации вот этого самого аукциона и о многом-многом другом.

– Давайте будем говорить откровенно, – взывал Тарас к молчащему залу, – можно сидеть сложа руки, а можно и дело делать! Вот нет в магазинах арбузов. Ну нет – и все! А мы хоть и мичуринцы, а из огурца арбуза не вырастим. Ведь верно, да?! (Зал напряженно размышлял.) И что: ждать, когда арбузы свалятся к нам неизвестно откуда? Нет! Мы идем по-другому пути!! Мы ищем, где их взять, мы заключаем договор со Средней Азией! Мы им туда – лес и металл, они нам – арбузы! Кому станет плохо от того, что мы начнем есть арбузы? Никому! Ведь так?!

Публика, поначалу зачарованно смотревшая – ибо Тарас, как заклинатель змей, непрерывно делал руками какие-то сложные пассы, волновался крупным телом – затем отупела, обмякла и в конце концов стала проявлять признаки нетерпения. К тому же в зале становилось душно. На теплых лицах утренней росою заиграл пот.

Элеонора, стоя за кулисами, страшно закатывала глаза и корчила Мудрому и Лазебному умоляющие гримасы, показывая на часы. Лазебный сердито отвернулся и надувал толстые щеки, он, ни к селу, ни к городу застрявший сейчас на сцене, ощущал себя словно голый на базаре в мясном ряду, а председатель Совета беспомощно пожимал плечами, мол, подождем: может быть, скоро закончит?

И все-таки именно Мудрый спас положение. Уловив непродолжительную паузу, он перебил многоречивого бизнесмена:

– Пожалуй, в Асинске не найдется никого, кто не знал бы о разноплановой деятельности ассоциации "Магнит". Верно я говорю? Но в данный момент самое лучшее – предоставить сцену тем, кто подготовил этот праздник, – и увлек обалдевшего от себя Кувшинова в зрительный зал. Однако и скатываясь вниз Тарас продолжал договаривать выпрыгивающие изнутри слова. Следом за ними с видимым облегчением спустился и Лазебный.

Ведущий вновь подобрался к микрофону, достал из кармана мятую бумажку и, заглядывая в нее, зачастил скороговоркой:

– Итак, дорогие собравшиеся, прежде всего хочу представить вам состав нашей аукционной комиссии. Председатель комиссии, заведующий отделом газеты "Вперед, к свершениям!" Семен Петрович Немолов... Немоляев. Прошу приветствовать!

Под нестройные хлопки Сенечка поднялся и покивал головой.

– Члены комиссии: председатель городского общества садоводов Капитолина Кондратьевна Вовк.

Капитолину знали, а уж тем более – уважали. Аплодисменты грянули гуще и продолжительней. Ослепительно улыбаясь, Капитолина помахала рукой в разные стороны.

И так – по порядку.

Затем, словно в последний миг успевая на отходящий самолет, к трибуне вылетел счастливый и слегка встрепанный Федоринов. Шумный, подвижный, пружинистый, вечный Дед Мороз, Звездочет, Леший и Сказочный Принц на всех праздниках от детских садов до школ и производств включительно, заслуженный шаман, по первому требовательному крику которого: "Раз, два, три – елочка, гори!!" елки в самых разных залах вспыхивали разноцветными огнями; словом – первый асинский затейник, шоумен, диск-жокей и прочая, прочая.

Зал облегченно и радостно зашевелился.

Залихватски поддев очки, прихлопнув растопыренные волосы и мазнув пальцем по коротким усишкам, он моментально завладел сценой:

– Внимание, уважаемая публика! – пронзительно, до рези в ушах, с ликующей ноткой душевной теплоты закричал он в микрофон. Но не в тот микрофон, что поднимался на тонкой ножке посреди сцены и в который только что, как в дудочку, полчаса трубил Тарас Кувшинов, а в тот микрофон, что стоял на трибуне. – Мы начинаем торг! Первый асинский а-у-к-ц-и-он начинает свои торги! Что там у нас по списку? – он зашелестел листочками, низко склонил голову, отчего на макушке сразу стала видна небольшая розовая плешь. И весь зал сотнями глаз выжидательно уставился в эту плешь, попутно догадываясь, что сорок есть сорок и даже Сказочные Принцы к этому возрасту имеют привычку безнадежно линять.

– Великолепно! Первой идет швейная фабрика "Искра"! – он на мгновение зашелся от восторга, но тут же взял себя в руки. – Напомню наши правила. В этих торгах участвуют карточки только синего цвета. Только синего! Ага! Вон сидит старушка, у которой сразу сделалось печальное лицо – она купила карточку не того цвета! Что ж вы так невнимательны? (Все задвигались, ища глазами старушку, но не нашли.) В зависимости от стартовой цены различен и шаг. Те, кто желает перекрыть предыдущую цену, должны поднять вверх свою карточку. Как видите, все предельно просто и понятно. Первый номер. Разыгрывается комплект мужских сорочек. Па-апрашу вынести сорочки!!...

Из-за кулис на сцену выплыла ярко и грубо накрашенная, низкорослая и немолодая женщина. Улыбаясь, она подняла над головой и развернула веером пять пакетов.

– Н-да! Даже завидно. Какие сорочки! Смотрите – разноцветные, приятные на вид. Любая жена будет в необыкновенном восторге, если эти сорочки достанутся ее мужу! Не так ли??

Зрители заинтересованно рассматривали пакеты. В партере перешептывались.

– Какой размер?! – выкрикнули из третьего ряда.

– Какой размер? – осведомился Федоринов.

– Сорок восемь – пятьдесят, – ответила дама.

– Сорок восемь – пятьдесят! – обрадованно заорал Федоринов. – Самые что ни на есть ходовые размеры!! Особенно для стройных и подтянутых мужчин. Все посмотрели? Все? Приступаем. Какова стартовая цена комплекта?

– Пятьдесят шесть рублей.

– Пятьдесят шесть рублей! Итак, кто хочет приобрести симпатичнейший комплект мужских сорочек всего за пятьдесят шесть рублей? Боже мой – я бы сам приобрел, да кошелек дома забыл! Так как – есть желающие?

Элеонора, подглядывая в щелку из-за кулис, болезненно напряглась. А что если вся эта публика просто пришла поглазеть? Ну – набрали карточек, ну и что? Вон старух-то сколько. Или товар не понравится? И еще отметила Элеонора, что удлиненная голова Тонкобрюхова, сидевшего в первом ряду, закачалась и завертелась на плечах. А вслед за нею зашевелились, заоборачивались и Кувшинов с Парнишкиным, и Лазебный, и даже Мудрый. И весь зал моментально превратился в зал вертящихся голов.

– Ну?!

Одновременно в разных концах взметнулись вверх три карточки.

Элеонора облегченно и шумно – так, что даже Федоринов на секунду обернулся – вздохнула. Кажется, пошло-поехало!

Федоринов еще раз поддел очки и начал энергично тыкать в направлении карточек деревянным молоточком.

– Номер 26 – пятьдесят шесть рублей, номер 18 – пятьдесят девять рублей, номер 53 – шестьдесят два рубля, 26 – шестьдесят пять, 53 – шестьдесят восемь, 12 – семьдесят один, 53 – семьдесят четыре...

Молодая пара, сидевшая в девятом ряду справа, пошепталась и тонкая женская рука, откинув со лба кудряшки, неуверенно показала карточку.

– Не вижу, поднимите выше... Ага... 17 – семьдесят семь! Слушайте, азартные люди собрались сегодня здесь!!

Каждая новая цена встречалась одобрительным гулом, многие были не на шутку захвачены необычным зрелищем. Это и в самом деле, доложу я вам, было увлекательно!

Когда сумма перевалила за сотню – желающих поубавилось. Со ста шестнадцати рублей включился новый покупатель.

– Номер 9 – сто шестнадцать, номер 53 – сто девятнадцать, номер 9 – сто двадцать два, номер 53 – сто двадцать пять, номер 9 – сто двадцать восемь... Никто не хочет уступать! Номер 53 – сто тридцать один...

И тут вместе с номером 53 в двенадцатом ряду поднялся его обладатель – краснорожий здоровенный мужичина и, обращаясь к номеру 9-ому, грянул на весь зал:

– Ты что делаешь, мымра ты облезлая?! Ты куда цену гонишь?!!

Зал на миг обомлел, а после разом грохнул могучим раскатистым хохотом.В первом ряду, запрокинув голову, захлебывался Кувшинов, сверкал рядами крепких зубов Лошадь, смеялись Лазебный и Мудрый, в комиссии, содрогаясь плечами, звонко смеялась Капитолина, компания разбитных молодых людей не очень естественно, но очень громко рокотала вразброд: "га-га-га-га!" Смеялась Элеонора, хихикали за кулисами артистки. Смех сотрясал зал. Федоринов без пользы колотил молоточком по трибуне. Паша, как полоумный, то взбегал на сцену, то спускался в зал и щелкал, щелкал, пугая вспышками зрителей.

Но еще громче, чем смех, из третьего ряда отозвался номер 9 – узколицая, словно выжатая, дама, желтые волосы которой представляли трудно поддающееся осмыслению сооружение:

– А ты, если не можешь торговаться – не лезь! Я таких, как ты, с двух шагов не вижу!

И победно вздернула свою девятку над головой.

Мало-помалу смех в зале стихал.

– Номер 9 – раз, номер 9 – два... Та-ак. Больше нет желающих? – под последние всплески шума прокричал Федоринов. – Номер 9 – три!

В третий раз стукнул по трибуне молоточек и все кончилось. Кто-то зааплодировал.

– Поздравляю вас с прекрасным комплектом! Это не тому гражданину предназначается, что сидит рядом с вами? Нет? Жаль, жаль. А то он ничего, симпатичный. (Все опять заоборачивались, и носатый мужичок рядом с 9-ым номером приосанился и пошевелил плечами.) В течение десяти минут вы должны оплатить покупку.

Пакеты с сорочками были переданы на стол аукционной комиссии. Из третьего ряда поднялась та самая узколицая, оправила джинсовую юбку и двинулась по проходу, одновременно доставая из сумочки деньги.

И все зрители разглядывали ее радостно и удивленно, будто она совершила какой-нибудь совершенно выдающийся поступок, бог знает как отличилась, и всем было приятно, что она сидит с ними в зале и, значит, одна из них, значит – своя. Женщины оживленно обсуждали первый торг. Чаще всего слышались два слова: "дорого", "не дорого". Молодая дама справа, в седьмом ряду, в сердцах сказала соседке:

– А на базаре дешевле, что ли?

Вышло громко и все услышали.

Однако ведущий совершенно справедливо решил не затягивать паузу.

– Мы продолжаем наш аукцион. Вторым по списку значится еще один комплект. Называется "для дедушки с внуком"...

Опять из-за кулис появилась уже знакомая дама с очередными пакетами в руках. В комплекте оказались две маленьких и две больших сорочки.

Выяснили размеры и стартовую стоимость и все повторилось. Затем были проданы комплекты "для делового мужчины", "для взрослых сыновей" и три комплекта постельного белья без указания адресата.

Следом за фабрикой шла опять же швейная продукция кооператива "Пеликан". Здесь тоже от желающих не было отбоя. Сложнее оказалось с товарами металлического завода. И если на автомобильный прицеп и на автомобильные же тягалки быстро нашлись покупатели, то вот на полки для обуви претендентов не оказалось – этого добра и в магазинах было навалом.

– Давай дальше! – кричал красномордый 53-й номер, обладатель "дедушки с внуком". – Мы и без полок обойдемся!

"Мое упущение," – призналась себе наблюдавшая из-за кулис Элеонора.

Между тем духота в зале усилилась. Кондиционеры не справлялись с работой. В публике замелькали платочки, вытирающие влажные виски и шеи. Элеонора, ощутив неприятную мокроту под мышками, трижды прокляла свой элегантный костюм. На лбу Федоринова сверкали алмазные капли. Капитолина обмахивалась бланком протокола. Однако обстановка сделалась более непринужденной. Вначале по одному, по двое, а затем и группками те, кому становилось невмоготу, запросто удалялись в буфеты, а обе двери в фойе теперь были распахнуты настежь. Да и народу поубавилось. Некоторые, оплатив покупки, тут же уходили, кое-кто покидал зал, полностью утолив любопытство. В проходах теперь уже не стояли.

Интерес, начавший было спадать, поднялся вновь, когда товары предложили фабрика ремонта и пошива одежды и ателье "Работница". Пальто и юбки, жакеты и плащи, костюмы и платья раскупались бойко и весело.

Правда, девчонки-манекенщицы, демонстрировавшие на себе каждую вещь, испытывали некоторые неудобства: вначале дотошные женщины норовили попробовать ткань на ощупь, потом это стали делать и много гогочущие молодые люди, причем все больше злоупотребляя.

Изрядный ажиотаж вызвало появление на сцене ящика с поросятами. Самые нетерпеливые вскакивали с места, надеясь рассмотреть, что же там внутри. Напуганные шумом, поросята сидели смирно.

– В этом ящике, – торжественно объявил Федоринов, – находятся Маша и Даша.

– Покажите – может, они дохлые! – потребовали из зала.

Делать нечего, Паша, отложив фотоаппарат в сторону, опустился на четвереньки, приоткрыл боковую дверцу и начал шарить руками и вытаскивать свинку, которая при этом отчаянно упиралась.

– Ну-ка, ну-ка, – интриговал Федоринов, – кто там у нас? Даша? Вот, пожалуйста, любуйтесь – Даша! Не правда ли – красавица? Чистых англицких кровей! Только вчера на теплоходе доставили!

И вот из ящика появилась свинка со сбившимся и помятым розовым бантом. Паша поднял ее над головой, показывая залу, и тут же раздался оглушительный визг: свинка задергалась, заизвивалась всем тельцем.

– Кто там говорил, что они дохлые?! – победно завопил Федоринов.

Под смех и шутки скандалистка была водворена обратно в ящик. Однако здесь захватывающих торгов не получилось. Одна только карточка взвилась вверх на федориновский призыв. И вскоре довольная раскрасневшаяся покупательница из шестнадцатого ряда уже расплачивалась за обоих поросят.

Аукционной комиссии было работы. Мешочек с разноцветными денежными купюрами – от рубля до сотенных – все пополнялся и пополнялся.

После свинок в программе значился греческий танец. Однако неожиданно дернулся и пошел занавес. Федоринов повернулся от кафедры, непонимающе воззрился на него, а затем нырнул за кулису.

А случилось вот что. Взволнованные свинки оставили после себя на сцене заметный след. И юные танцовщицы наотрез отказались исполнять свой номер.

Благо – совок и тряпка оказались поблизости. И Элеонора ("О, господи! За что мне такая мука?") навела порядок.

После этой заминки все опять покатилось по сценарию. Занавес разъехался, на сцене и в зале погас свет и группа старшеклассниц, держа в руках белые чашечки с горящими свечами, исполнила-таки греческий танец.

Порядком уставшая Элеонора решила посмотреть, что же происходит сейчас внизу, а заодно и немного освежиться.

В вестибюле, у прилавков, к пяти бойко торгующим продавцам по-прежнему стояли женские очереди, очереди хозяек, нисколько, ровным счетом, не интересующихся, что там на этом самом аукционе творится.

Одни приезжие уже отторговались и собирали лотки.

– За курями не занимайте! Куры кончаются! – кричала продавщица, ловко хватая из ящика и бросая на весы мосластую птицу.

– Больше одной в руки не давать! – в голос заволновались задние.

– Щас вот! – отвечали передние. – Нечего, нечего! Мы что, зря стояли?

После короткой перепалки постановили: по две курицы в руки.

Много народу толпилось и за селедкой. Завершая многотрудный путь от тихоокеанских глубин, доплывшая до аукциона рыба ныряла в целлофановые мешочки и исчезала в сумках.

– Женщина, вас еще здесь не было, а я здесь уже стояла! – опытные хозяйки, норовя везде поспеть, резво перебегали из одной очереди в другую со все более тяжелеющими сумками.

Не иссякала очередь и за "кувшинкой". Благая весть быстрее ветра разлетелась по городу, все еще пребывающему в бедственной зоне борьбы с алкоголизмом. Словно мухи на сладкое торопливо подтягивались мужички. Возле входных дверей, тесно склонив друг к другу головы, судорожно вытаскивали из карманов взъерошенные рубли и трешки, считали. Затем жменя денег совалась кому-нибудь одному, тот брал в кассе трехрублевый билет, вручал на контроле бабулькам и исчезал внутри. Двенадцать – пятнадцать ожидальцев, жадно дымя папиросами, нетерпеливо переминались снаружи. Но вот открывалась дверь и счастливый "гонец" выскакивал обратно. В руках и карманах гроздьями, как букеты, торчали бутылки. От группы переминающихся разом откалывались двое-трое и все вместе, перенимая на ходу бутылки, рысью уносились прочь. А навстречу им спешили новые.

В буфете за столиками отдыхали несколько человек. Элеонора выбрала слоеный пирожок и стакан абрикосового сока. Здесь было тихо и не жарко. За окном неярко сиял день. Трое мальчишек лет семи-восьми гоняли мяч на пустыре. Еще один, поменьше, в пыльной кепке и коротких штанишках, растопырив ручонки, защищал ворота. Ворота были железные, ржавые, без сетки. После очередного удара мяч взлетел над кепкой и ускакал в самую гущу лопухов и крапивы. И мальчишки, видимо, заспорили, кому доставать его. И самый рослый из них повернул того, который в кепке, и толкнул в спину. И тот пошел, понурив голову. Сердце замредакторши тоскливо сжалось. "Вот и мой был бы сейчас таким, если б я тогда глупость не сделала..."

Элеонора вздохнула. Надо было подниматься наверх.

Она прошла мимо совсем затосковавших продавцов «Солнца над Запсибом» и блеклых платьев, мимо недвижно свисающих вдоль лестницы бело-голубых флажков и, свернув в маленький зальчик, направилась за сцену.

 

Элеонора появилась вовремя. Начиналась распродажа тортов.

О, как взволновали бедные сердца асинцев причуды кондитерской фантазии! Не случайно в малом зальчике толпилось много народу. Элеонора сразу припомнила, как о чем-то жарко шептали женщины мужьям в загрубевшие уши, беспокойно показывая глазами то на один, то на другой торт. Мужья сосредоточенно молчали.

Торты, до продажи упрятанные в буфетовские холодильники (иначе бы непременно расплылись), вновь объявились во всем кремовом великолепии.

Торт "Свадебный" с начальной стоимостью 18 рублей был продан за 50."Лесной" пошел уже за 82. Дальше – больше. "Ежики на поляне", с ума сойти – за 151 рубль! "Любимой женщине" – аж за 200 рублей!!

– "Фея ночи", – объявил Федоринов, – начальная стоимость 39 рублей 60 копеек! Я тут ничего не понимаю, – продолжал он, разглядывая шоколадно-кремовые узоры и переплетения, – но именно такой Фею ночи я себе и представлял. Итак, "Фея ночи"!

То здесь, то там взлетали вверх карточки и цена стремительно росла. С каждым новым повышением цены зал охал и стонал. Азарт захватил не только торгующихся, но и всех зрителей без исключения.

– Триста! – объявил ведущий.

– Рехнулись!! – взвизгнула какая-то средних лет баба во весь голос.

– Да тихо ты! – закричали на нее со всех сторон.

Ведущий тоже как бы изрядно обалдел. Он поглядывал теперь на торт с таким видом, словно под кремом таилась приличных размеров жемчужина!

– 327 – раз... 327 – два... 327 – три! Продано!!!

Кондитеры, сидевшие во втором ряду, были потрясены.

Зал бешеными аплодисментами наградил победителя. Его заставили пройти на сцену и, пока он шел, разглядывали точно диво заморское, невесть как сюда попавшее. И даже лицо с заурядным носом-картошкой казалось вовсе незаурядным. На сцене Элеонора вручила ему специальный приз (книжку под названием "Учение о здоровье") и пожала руку. Паша, как хищник, налетал на героя и, обтаптывая тому ноги, с разных сторон нещадно палил фотовспышкой.

И здесь, в этот момент, грянула неприятная история.

– Деньги-то, поди, нетрудовые! – выкрикнул голос из глубины зала. И голос этот принадлежал Мартышкину.

– А тебе какое дело? – огрызнулся со сцены победитель.

– Во-во, воруете, а потом сотни швыряете!

Зал, минуту назад безоговорочно приветствовавший победителя, теперь разнобойно зашумел. Номер 9-й в джинсовой юбке хрипло орала:

– Нечего в чужие кошельки заглядывать!

– И ты воровка! – злорадно голосил Мартышкин. – А начальство сидит в первом ряду и всех вас покрывает!

Мудрый и Лазебный беспокойно закрутили головами. И в общем шуме совершенно напрасно высокий женский голос закричал на весь зал:

– Да трудовые у него деньги, трудовые! На стройке он работает!! Чего ж ты им ничего не скажешь, чего ж молчишь, как пень?!

На это внезапно обиделся сам победитель:

– А им какое дело? Сколь хочу – столь плачу!

И пошел вниз со сцены.

– Ишь, какой гордый! – не унимался Мартышкин. – Строители такими не

бывают!

Что за бес постоянно обуревал Павла Чихиривича сказать трудно, но то, что дьявольские силы колобродили в нем – тут уж вне всяких сомнений! И эти силы задумали довести дело до конца!

Пенсионер Мартышкин встал.

Пенсионер Мартышкин вздернул голову.

Складки кожи пенсионера Мартышкина отпрянули с воротника обратно на шею и натянулись, как тетива.

Пенсионер Мартышкин заговорил громко и торжественно:

– Хочу со всей ответственностью предупредить, что когда торты там еще, на столе стояли, – Мартышкин махнул рукой в сторону фойе, – я подошел и плюнул. Прям в середку. В какой – не помню. То ли, кажись, в эту "Фею", то ли в какой еще.

Победитель, спускаясь по лесенке, прикипел к ступеньке.

В наступившей мертвенной тишине кто-то громко присвистнул.

Затем в очередной раз дико заржали разбитные молодые люди.

Гражданин, только что уплативший за "Любимую женщину", потребовал деньги назад:

– Я не желаю есть заплеванный торт!

Перебивая друг друга, заполошенно закричали кондитеры:

– Как не совестно! Старый человек, а такое позволяет!

– Он и близко к нам не подходил!

– Он в трубу свою дурацкую дул!

Мартышкин настаивал:

– Нет, подходил и плюнул!!

Наконец и тот, строитель на лесенке, подал голос:

– Тогда и мне этот торт не нужен.

Кондитеры повскакали с мест.

– Да врет, врет он все!

– Язык бы поганый вырвать!

– Пусть оплатит убытки!!

– Милиция, чего смотрите – хватайте его!!

Милиция неохотно снялась с насиженных мест и спланировала к смутьяну.

– Да, я жалок и смешон! – орал Мартышкин, когда его волокли к дверям. – А вы, вы?! Память трех поколений – грязью, торты заплеванные дороже! За идею ни один не сдохнет! Расстреливать вас надо!! Румынам продались!!!

Тягостно стало в зале.

Элеонора поняла: надо что-то делать. С непринужденной улыбкой выпорхнула из-за кулис:

– Что ж – нам очень жаль, что отдельные личности пытаются использовать наше мероприятие для политических провокаций. Вы что-то хотите сказать, Яков Ярославович? – повернулась замредакторша к Мудрому, заметив его движение.

Председатель ничего не хотел говорить. Но пришлось.

Он встал, повернулся к залу:

– Товарищи. Видите какие бывают непредвиденные ситуации. Но нам надо сохранять выдержку в любые критические моменты. Идея аукциона пришлась очень кстати. Вы сами убедились, сколько нужных товаров уже продано и наверняка осталось еще немало. Так что давайте продолжать аукцион.

Мудрый сел.

– Так плевал этот псих в торты или нет? – спросили из зала.

– Не плевал!! – закричали кондитеры хором.

Мудрый опять встал:

– Милиция разберется.

Замечательно, что другие владельцы тортов убрались восвояси. От двух последних и самых дорогих покупатели отказались наотрез. Тот, что выиграл "Фею", попытался вернуть и книгу, но Элеонора книгу не взяла, сказала – пусть она останется на память и хоть немного скрасит тяжелое впечатление и что книга, по крайней мере, не заплевана.

Помаленьку-понемногу вернулись к торгам.

Пошли с молотка велосипеды "Кама" и мягкая мебель, стенка "Гранит" и магнитофоны, автошины и аккумуляторы, деревообрабатывающие станки и колготки.

И пока шла бойкая распродажа, незаметно поднялись и исчезли из зала и Мудрый с Лазебным, и Кувшинов с Парнишкиным. И чем ближе дело подвигалось к концу, тем меньше в зале оставалось народу. Число зрителей таяло, как мороженое на солнцепеке. Ушли многие и многие обладатели покупок. Ушли и те, кому просто-напросто здесь уже надоело, ибо вместе с покидающими зал стремительно улетучивалась атмосфера необычности, праздника.

Устали зрители, устали организаторы.

Кроме того, наблюдая за Федориновым, Элеонора вдруг заподозрила неладное. В какой-то момент неуловимо изменились звонкие интонации в федориновском голосе и поразительно странно начал он вести торги. Те товары, цены на которые можно было поднимать и поднимать, отдавал легко и быстро, а какие-нибудь аккумуляторы, где больше лишней пятерки и не выбьешь, усиленно расхваливал, теряя время. А потом вдруг совершенно перестал замечать карточки, поднимаемые с крайних мест. Так что Элеоноре пришлось встать рядом и подсказывать. И тогда все разъяснилось. Сквозь духоту нагретого зала и аромат собственных духов до носа Элеоноры долетел специфический запах.

Справедливо полагая, что источник зла находится где-то поблизости, Элеонора ринулась за кулисы и в укромном уголке чуть не сбила почти опустошенную бутылку "кувшинки", по-хозяйски заткнутую бумажной пробкой. Бутылка жалобно звенькнула. Ах, ты!... Элеонора схватила бутылку за горлышко, завертела головой: куда бы ее? Бедный Федоринов вскоре обнаружил пропажу, очень огорчился и долго крутил головой, пытаясь определить: куда ж ее перепрятали?

Изделия местных умельцев организаторы приготовили под послед. Зал к этому времени оставался заполненным только на четверть. Не слишком активно и далеко не все были проданы туеса, хлебницы и кухонные доски. Преподаватель истории из педучилища внезапно купил две рамки для картин. Но вот как только дошло до самих картин, тут дело встало намертво. Желающих не находилось.

– Вы посмотрите, посмотрите, – витийствовал Федоринов. – Пилат как настоящий! И Иешуа здесь. Все на месте. Эта картина оч-чень украсит вашу гостинную!

Однако публика украшать гостинные не спешила. "Сон Марии" вызвал веселый и двусмысленный смех. Про остальное и говорить нечего.

– Что ж, – развел руками Федоринов, – придется подождать: либо художники вырастут до нашего с вами культурного уровня, либо наоборот.

Отсутствие Колхозницы, широко разрекламированной в газете, так никто и не заметил.

Продавать было больше нечего.

Аукцион закончился.

 

 

Глава 20. ВОТ И ВСЕ

 

 

Аукцион закончился...

Разошлись счастливые, возбужденные обладатели покупок, причем жены поторапливали мужей, мечтая поскорей облачиться в обновы, разошлись также последние праздные зрители, на ходу вспоминая и сразу же перетолковывая только что увиденное. Вдоль дороги лихорадочно метался свежеиспеченный владелец дивана и кресел – он нелепо взмахивал руками, ловил машину.

А во 2-м отделении милиции насупленный и мрачный Павел Чихиривич Мартышкин давал показания.

– Так все-таки, гражданин Мартышкин, вы плевали в торты или не плевали? – в пятый раз спрашивал доброжелательный капитан, отложив протокол в сторону и внимательнейшим образом обследуя два торта, доставленных вместе с хулиганом в качестве вещественного доказательства.

– А вам какое дело!

– Так ведь придется отвечать.

– Ну и что!

– По всей строгости закона.

– А вам какое дело!...

Жизнь в городе, потревоженная аукционом, понемножку возвращалась в нормальное русло.

В пустом гулком вестибюле ДК шахты "Асинская" громко переговаривались две старухи – вахтерша и уборщица.

– Уж грязи-то натаскали... – напевно говорила вахтерша, которой эту грязь было не убирать.

– Там – что! Ты здесь, в гардеропе посмотри: аж лужи какие-то! – с ненавистью кричала, злилась уборщица. – Глянь, глянь, что творится!

– Дак ведь селедку продавали, натекло, должно быть.

– Свиньи, прости господи!

Безлюдный зал выглядел неприветливо. Духота, скопившаяся за день, все еще висела в сумрачном пространстве от потолка до пола плотной и липкой массой. Именно поэтому парень из радиорубки и не столько помогавший, сколько мешавший пьяненький Федоринов торопились скорее убрать микрофоны, смотать провода. Им тоже не терпелось на улицу, на воздух.

А в фойе отдувались Паша и Сенечка. Один комплект мягкой мебели так и не нашел покупателей и два деревообрабатывающих станка – тоже.

Всю эту "рухлядь", как окрестил ее Паша, надо было опять спускать вниз, в комнату духовых инструментов.

– Да кто ее возьмет? Кто ее возьмет? – сдавленно кричал производитель кладбищенских снимков, одновременно пятясь с диваном по лестнице. – Пусть бы торчала здесь. Я б на такое барахло и не позарился!

Слушая столь обидные речи, диван куражился как мог. Вначале он сильно толкнул Немоляева, а потом чуть не опрокинул самого фотокора.

– Зараза! – не унимался Боков.

– Правее, правее, – пыхтел Сенечка, напряженно нащупывая ногами ступени.

Комната духовых инструментов была в беспорядке загромождена пустыми ящиками из-под пива и "кувшинки". Пришлось еще и здесь для начала расчистить место. Наконец диван приткнули к стене и Паша слегка остыл:

– Самого тяжелого гада перетащили!...

И радостно пнул диван ногой.

В кабинете Непрошиной тоже кипела работа. Считали выручку. Причем считала вначале Верочка, а бухгалтер из Промстройбанка вслед за ней пересчитывала. Денег было много, целая разноцветная куча, и эта куча лежала на директорском столе. Верочка, в съехавшем к правому уху парике, сортировала: двадцатипятки к двадцатипяткам, червонцы к червонцам, трешки к трешкам. Элеонора, Капитолина, Максим Евсеич и хозяйка кабинета стояли рядом, наблюдали. И чем больше нарастал счет, тем яснее становилось: аукцион удался и оправдал надежды! Элеонора смачно и вкусно похохатывала, пошучивала. Усталости как не бывало. Хотелось замурлыкать какой-нибудь мотивчик, подмигнуть Капитолине, шлепнуть по сухонькому заду Тонкобрюхова. Вид этакой массы деньжищ странным образом возбуждал и немеркантильного Максима Евсеича. Застывшая, словно в судороге, улыбка не сходила с его лица, вследствие чего присутствующие в тысячный раз могли убедиться, что верхние зубы у редактора крепкие, а десна розовая.

Редактор закидывал:

– Начало есть. Теперь надо думать о втором аукционе.

– Нет, нет, теперь как хотите, но только без меня, – весело отбивалась Элеонора. Она сейчас была немножко актрисой, блестяще сыгравшей безумно сложную заглавную роль, – Наталья если возьмется. Довольно мне всяких сюрпризов, всяких Мартышкиных...

– Да уж – устроил так устроил.

– Псих!

– Чокнутый!

– Мартышкина не будем пускать персонально, – обещал Тонкобрюхов.

–...Сорок пять, сорок шесть, сорок семь, – шевеля губами считала Верочка, придавив к столу очередную пачку десяток. – Не мешайте! Сорок восемь, сорок девять...

У дверей на стульях томились молоденькие милиционеры. Элеонорина радость их нисколько не задевала и вообще вся эта обычная барахолка, с помпой, правда, обставленная, им уже вот как надоела. Один из стражей откровенно позевывал, другой закурил и застенчиво пускал дым в приоткрытую дверь.

Наконец с деньгами разобрались, причем, услышав конечный результат, редактор дважды нервно потирал руки, как будто кто-то собирался налить ему граммов сто пятьдесят.

И этот жест навел-таки на определенную мысль Александру Непрошину. Она выхватила из сейфа бутылку "кувшинки", которую все тотчас же и охотно распили. За успех и за удачу. Поднесли по полстакана и милиционерам, но те категорически отказались. Настроение еще больше поднялось, Элеонора похохатывала все чаще и возбужденней, а Капитолина загадочно посверкивала дивными украинскими очами. Деньги были упрятаны в мешок и под охраной живо вскочивших сотрудников унесены в банк до понедельника. Еще минут двадцать заняли другие формальности. Так, подсчитали нераспроданные входные билеты, путем несложного вычитания определили сколько продали и сравнили с кассовой выручкой. Здесь, к счастью, все сошлось с первого раза. Протоколы, информационные карточки и прочую документацию спрятали в папки, чтобы затем уж окончательно оформить надлежащим образом.

Вот и аукционная комиссия, и рабочая группа завершили все необходимое и разошлись. Гулко простучали по ступенькам шаги редактора, последний раз прокатился мимо белых и голубых флажков сочный смех Элеоноры, и ДК шахты "Асинская" погрузился в молчание.

Капитолина, судя по всему, не торопилась. В числе последних вышла она из ДК и, посмотрев на часы и на вечернее белесое небо, задержалась на крыльце. Когда из умолкшего здания вынырнул кругом виноватый Сенечка и, отведя глаза, боком-боком попытался проскользнуть мимо, она окликнула его:

– Семен! Сеня...

– Д-да...

– Ты не мог бы проводить меня?

Немоляев оторопел. Вот это предложеньице! Она что – издевается? Ведь позавчера вечером, когда он мокрый и грязный, облапошенный, как дурак, со всех сторон авантюристом-пьяницей, вымямливал из себя осатаневшему Тонкобрюхову жалкие оправдания, когда даже Мудрый – и он там был! – высунувшись из окна, окатил его холодным взглядом – она ни разу не посмотрела в его сторону. А теперь?... Нет, вроде, не издевается.

– Отчего же... Конечно.

– Тогда пошли?

Много, очень много пережил Семен Петрович Немоляев с того момента, когда дружески сопровождаемый редактором приволок безголовую Колхозницу обратно в Дом Советов. Был первый час ночи. Лошадь долго барабанил в дверь – сторож не торопился подойти, а когда подошел – не хотел открывать. Еле-еле редактор уговорил. Оглядывая собственный кабинет как место преступления Максим Евсеич распалялся: "Я думал, у нас один балбес со способностями. А оказывается есть и другой, еще хлеще!" Немоляев героически молчал, компаньона своего так и не выдал. А позже, в постели, да и весь вчерашний день Семен Петрович предавался беспощадному самобичеванию. Да, он знал, что смешон в глазах не только Эдика, но и редактора, и Пальмы, да и всех, всех, включая собственную жену. Он не противился – ваше право думать обо мне как угодно, главное: не мешайте, я-то вам не мешаю. Этот дурацкий случай с гипсовой куклой только показал, как зыбко установленное им равновесие с теми, кто окружает его, достаточно одного толчка, одного неверного шага, чтобы они, как по команде, окрысились и жестоко посмеялись над ним. А, значит, дальше жить так, как жил он – невозможно, все свои мысли, все чувства надо одевать в непроницаемую глухую броню. Да, именно в броню, все больше стервенея думал Сенечка. Он крепко обжегся и теперь был полон твердых намерений поставить себя по-другому. Вы хотите получить похожего на вас? Вы его получите!

Однако в эти его намерения никак не входило дальнейшее общение с Капитолиной. И вот – на тебе...

Сенечкина душа, натянутая в течение нескольких часов до звонкого звона и только-только начавшая понемногу радостно ослабевать, немедля полетела в беспросветную пучину и хаос. Стало опять до боли неловко и стыдно за тот поганый вечер, и уши загорели жарким огнем – "господи, только бы не заметила!" И снова как там, в фойе, захотелось повернуться и немедленно со всех ног удрать. Но – поздно, малодушное слово слетело с губ и теперь оставалось только ввериться обстоятельствам.

Капитолина, не замечая или делая вид, что не замечая его состояния, взяла под руку незадачливого похитителя скульптур, и они, не торопясь, двинулись по остывающему асфальту.

– Хороший вечер...

– Да, – скрипучим до отвратности голосом отозвался кавалер. Он абсолютно не знал о чем говорить. Все мысли панически разбежались.

– Тебе понравился аукцион?

– Да, – сказал Сенечка и поперхнулся воздухом, и закашлялся, и разозлился на себя. – Нет, не понравился.

Капитолина вскинула брови.

– Не понравился, – упрямо повторил Немоляев. – Эти дешевые замашки... Парень, который последний торт купил... Лицо самодовольное, неприятное. Того и гляди лопнет от гордости. Ну – есть деньги, а чем гордиться? Да и остальные не лучше...

Капитолина качнула головой.

– Ты, по-моему, несправедлив.

– Почему несправедлив? – Сенечка от робости и отчаянья внезапно обрел уверенность и начал горячиться. – Ты думаешь та, которая рубашки взяла, мужу их подарит? Да она завтра же на базаре будет стоять и торговать ими. Себе не в убыток, конечно. Да. И попробуй скажи, что я не прав. Рад бы думать иначе, но, знаешь, поступки людей до того предсказуемы, что не оставляют никаких иллюзий.

Ему самому понравилось, как он сказал. Словно тот, новый закрытый наглухо Немоляев, которого он желал теперь видеть в себе, подал голос.

Капитолина засмеялась.

– Вот ты, оказывается, какой бываешь... Не ожидала.

– Какой, какой... Обыкновенный. Только мне, прямо скажу, не нравится такая спесь, когда ее напоказ, перед всеми.

– Люди ж не виноваты... Они хотят веселиться, хотят тратить деньги и делают это как умеют.

Теперь настал черед удивляться Сенечке. Кто это говорит? Капитолина? Женщина, у которой одна цель – построить асинцев в колонны и погнать на мичуринские участки? Чудеса-а!...

– Ты устал сегодня?

– Я? Нет.

– Там было жарко.

– Нет, ничего, терпимо.

– У тебя плечо накалилось, как печка.

– Разве? – Сенечка опять смутился.

– Правда. А мне аукцион понравился. Все понравилось. Поросята чудесные. Догадались же банты повязать!... Жалко, что картины остались непроданы.

– Жалко.

– Я, честно признаться, ничего в них не понимаю, но одну или две купила бы. Для настроения и как память. Или даже нет – я лучше бы взяла Обнаженную Колхозницу, – Капитолина тихо засмеялась. – Хорош же ты был позавчера с этим своим подарком. Мокрый весь, мужественный. Я как взглянула на тебя, так и опешила – то ли злиться, то ли хохотать. Мне еще никто скульптур не дарил. Тем более – ворованных. Ты первый.

– Хм...– растерянно сказал Сенечка, потрясенный неожиданным признанием.

– Нет, как тебе это вообще взбрело в голову? А? – Капитолина опять засмеялась. – Ты, оказывается, по лестнице влез в редакторский кабинет! Мне Тонкобрюхов вчера рассказывал. Я его специально на свой этаж затащила. Все выпытала. Ох и злой он на тебя!

– Еще бы...

– Голову бы ему, говорит, оторвать вместе с этой Колхозницей. У меня аж сердце замирало. Ты не поверишь – я когда вечером легла спать, никак заснуть не могла, все думала. Знаешь о чем?

– ?…

– Я представляла. Льет дождь. Лестница скользкая. Вот ты пробираешься к окну, открываешь его и – прямо внутрь. Находишь Колхозницу, прячешь в мешок и ловко спускаешься вниз. Сколько риска! Господи, я и не подозревала, что так бывает! Ведь могли заметить, погнаться. Я б ничего не пожалела, чтоб увидеть это своими глазами!...

Тут Сенечка вспомнил Эдика и мысленно послал ему проклятие такой огромной силы, что оно, метнувшись по городу, через секунду-другую достигло адресата.

Эдик в данный момент находился в постели у Марины. Прижавшись к плечу, нежная девушка осторожно поглаживала лоб и брови истомленного журналиста. Вдруг неприятная судорога пробежала по лицу Эдика и почувствовал он себя скверно.

– Ты чего? – встревожилась верная подруга.

– Так что-то... Черт! Совсем заработался.

– Бедненький ты мой...

...Капитолина и Сенечка миновали мостик. Здесь навстречу им попались двое радостно-оживленных приятелей. Фигура одного из них, в безобразной широкой кепке, с мутным глазом, выглядывавшим из-под козырька, показалась Сенечке подозрительно знакомой. Приятелей подгоняло нетерпение: в карманах у них торчали бутылки с "кувшинкой".

Когда встречные миновали их, Сенечка вспомнил:

– А что же разбитое стекло? Дыра так и осталась?

– Что стекло, стекло – мелочь. Я утром другое вставила. Вот яблоки... Новый сорт, мечтала узнать: успели бы до зимы созреть или нет?

– Это вышло не нарочно.

– Я понимаю. Не окажись яблок – ты бы кирпичом запустил. Ведь так?

Сенечка задохнулся. До сих пор он твердо полагал, что любовь и нежность неразделимы. А эта женщина признавала за ним право на грубость! Потрясающе! Ей ни яблок новых, ни окна не жалко!

–...Хотя, может, всему свое время? Не получилось в этом году, получится в следующем. Мне слишком многое удается, а это тоже, наверно, плохо.

Ни с кем, никогда Семен Петрович Немоляев не ощущал себя таким сильным и решительным, как сейчас с этой робкой и застенчивой женщиной, распугавшей всю редакцию.

Возле калитки Капитолина остановилась.

– Вот я и дома...

Тотчас из глубины двора вылетел беспородный радостно-придурковатый пес и, счастливо лая, бросился навстречу.

– Это что за чудо? – воззрился Сенечка.

– Я сторожа вчера завела. Что – разве плох?

– Это специально? – замявшись, спросил провожатый. – Чтобы дом охранять?

– Нет, – Капитолина усмехнулась, – какой из него охранник – он всякого рад пропустить... Ну хватит, хватит, кому говорю. Не лезь, неугомонный какой. Беги, проголодался поди – сейчас накормлю...

И пес – экий сообразительный! – действительно побежал к дому, оглядываясь и виляя кривым хвостом. На крыльце он улегся, не спуская с хозяйки ликующих глаз.

– Все веселей – живая душа рядом, – словно оправдываясь сказала Капитолина. – Пусть живет... И вообще... Знаешь, у меня сейчас такое чувство, как на вокзале, когда уезжаешь далеко-далеко. И грустно, и плакать хочется, и радостно.

Она взволновалась, лицо порозовело.

– Да, я понимаю.

– Нет, ты не понимаешь. Ты умный, хороший, честный, но этого ты понять не можешь.

– Почему?

– Нет, поверь мне, ты не понимаешь.

– Хорошо, не понимаю.

– Ну вот, ну вот! Мне ведь тридцать уже... Все как-то бестолково. Нагромождено, налеплено. Колотимся друг о друга, только больно делаем. Не так надо, не так...– она беспомощно оглянулась. – Ставни еще не крашены, до холодов успеть бы... Господи, о чем это я? Давай помолчим.

– Давай.

Помолчали. Сенечкина неловкость – не верится, что и была – давно пропала. Тихий вечер дышал спокойно и ровно. Его бесшумные волны накатывали на город. В белом небе висела добродушная звезда. В палисаднике старая яблоня держала на ветвях крупные ранетки. Среди листьев нельзя было обнаружить единственную ветку, на которой недавно доспевали три яблока-скрыжапеля. И мысли появились совершенно новые. "А ведь все было правильно, – изумляясь, что так долго не понимал очевидного, внезапно сообразил кавалер, – и сессия, и аукцион, и Эдька-подлец, и Колхозница... До чего вкусна жизнь! Не верится даже, до чего же она вкусна! Пусть я совершил и совершаю много промашек и надо мной все смеются и чуть ли не дразнят, но разве мои промашки не стали подступами к каким-то новым пока неизведанным радостям? Вот именно!! И все наши глупости, нелепости, несчастья, наше убогое и жалкое существование – это ж ведь только разновидности большого и сложного счастья! Хотя б и позавчерашний вечер: кого-то судьба испытывает страданием, меня же – Обнаженной Колхозницей. Ну и что? Всякому – свое. А я-то... Обозлился, решил отгородиться броней.

Псих, форменный псих!"

Ему внезапно представился уютный домашний вечер. Сверху стекает приглушенный люстрой мягкий свет. Он сидит на диване с книгой. Ноги утопают в пушистых шлепанцах. Душе легко и покойно. И подходит Она. Опускается на корточки и кладёт сцепленные руки ему на колени. И, глядя на него снизу преданными глазами негромко спрашивает: "Тебе хорошо?" И эта "Она" – совсем не его нынешняя жена.

И еще одно пришло ему в голову: "В моих-то рассказиках все только и делают, что говорят и думают друг о друге. А я вот думаю о чем-то постороннем и – ничего. А то, что я мараю на бумаге, есть самый настоящий бред и чушь собачья. Эдька прав – кому это нужно..." И странно – не было ни досады, ни горечи по поводу "бреда и чуши собачьей."

Однако Капитолина – откуда в ней столько тонкости? – вероятно, тоже что-то уловила.

– Знаешь, – вдруг сказала она и положила руку Сенечке на плечо, – ты пиши свои рассказы. Пиши. В них светлого много. А иначе мы совсем озвереем. Спасибо тебе за все.

– За что?

– Ни за что. Просто спасибо. Иди. Видишь – меня ждут.

И она открыла калитку и, не оглядываясь, заторопилась к дому. И пес вскочил и так радостно замахал нелепым хвостом, что, казалось, еще чуть-чуть и тот отвалится...