Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Гарий Немченко. Невольное продолжение «Вольного горца»

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Размышление о кавказских дорогах А. С. Пушкина,
М. Ю. Лермонтова и Л. Н. Толстого

1.
   К «Вольному горцу», к «Запискам о народном пушкиноведении» возвращаюсь через несколько лет после того, как в рукописи была поставлена точка и повесть опубликовали в славном городе Ставрополе, в журнале «Южная звезда»… А сколько там от родной моей станицы  Отрадной до Ставрополя? Чуть больше ста километров!
   Кто-то спросит: какое это имеет значение?
   Не скажите.
   На Северном Кавказе чем ближе к Черным Горам, тем явственней ощущаешь еле заметные сдвиги сокровенного   русского самосознания, на которые так мало внимания обращает в меркантильной своей сутолоке «Москва белокаменная»…
   И не в продолжение ли этих строк вдруг подумалось: письмо с поддержкой моих мыслей на этот счет тоже должно прийти с южной нашей окраины!  
   Вот это письмо, из которого по вполне понятным причинам пришлось отнять излишне эмоциональное начало: «Давно не встречалась с таким живым, трепетным текстом, который и не «текст» вовсе, а настоящий Пушкинский Дом. Я не с битовским романом «Горца» сопоставляю (в нем все Ваше, кровное, узнаваемое), а повторяю вслед за Вами то, без чего России нет, только ей это часто невдомек: Россия отстала от Пушкина и пока, к сожалению, не собирается не юбилейничать, а постигать и любить. Увы!
   Повторю и ещё один Ваш вопрос: «А что же мы – потомки?»
   Еще раз благодарю Вас. И радуюсь, и печалуюсь, и надеюсь.
   Сердечный привет от моей мамы.
   Наташа».
   Может быть, дорогие мои, вы слышали?.. Это женское имя, из-за чистоты и чести которого Александр Сергеевич последний раз в  жизни взял в руку дуэльный пистолет, сделалось нынче в соседней Турции нарицательным. «Наташами» называют здесь и стареющих от непосильного труда наших «челночих» с тяжеленными, набитыми дешевым шмотьём полосатыми сумками, и легкомысленных, мало чем обремененных русских  молодиц, прилетевших в Стамбул либо в Анталию ради другого заработка…   
   Пусть нынче этот невольный турецкий плен - иного рода, чем встарь, когда ради единственной, случалось, христианской души неслись к чужим берегам сразу несколько казацких «чаек» с отчаянными, якобы бесшабашными хлопцами. Но оттого-то, если вдуматься, нынешний плен еще обиднее и беспомощней. Что там ни говори, бросили мы младших  своих сестер на поругание. И пусть каждый из нас сам для себя решит: всё ли сделал, чтобы оно наконец закончилось?
   Наташа, написавшая мне письмо, - Наталья Анатольевна Полошевская-Смирнова. Доктор филологии. Профессор кафедры зарубежной литературы Кабардино-Балкарского государственного  университета в Нальчике. Вместе с письмом она прислала две своих высокоученых   книжечки: «Жизнь и мнения лорда Байрона, джентльмена» и «Шекспировский метатекст в русской и западноевропейской литературе».
   Заочно мы познакомились несколько лет назад, когда по воле судьбы я занялся составлением сборников прозы северокавказских писателей, и мне рассказали о «русской филологине», к которой с почтением относится даже бескомпромиссная молодежь из новомодного литературного течения «нальчикский понт»,  провозглашенного не без иронии, но с явным самодостоинством.
   Для очередной книги - «Цепи снеговых гор» - Наталья Анатольевна прислала по моей просьбе оригинальную по форме, редкую по глубине философскую повесть «Сказка о времени», и она меня так поразила и растрогала, что я тут же набрал из Москвы номер домашнего телефона в Нальчике…  «Русской филологини» дома не оказалось. Все прихлынувшие на ту пору добрые слова достались её маме, отсюда и ее «сердечный привет».
   Потом-то уж я подумал: может, и хорошо, что мои восторги услышала мама. Пусть они хоть самую малость укрепят её дух в непростое наше, многосложное время.
   Не подумайте, однако, что мы с Натальей Анатольевной попросту    обменялись потом взаимными похвалами. Нет!
   Поделились болью.
   И нынче, когда в Кобякове под Звенигородом, от Захарова в семи-восьми километрах по прямой, продолжаю свои «Записки…», боль эта лишь с каждым часом усиливается…

2.
   Вчера уже в нерабочее время по мобильнику позвонил Михаилу Сергеевичу Гладилину. За последнее время мы с ним не только подружились, но и обнаружили сходство некоторых литературоведческих предположений, вплоть до самых, казалось бы, неожиданных. О них разговор впереди, а пока я спросил Гладилина: не мог бы он припомнить какого-либо  пушкинского стиха, строчек из прозы, а то даже из личных писем, в которых Александр Сергеевич давал бы комплиментарный, явно  «на вырост», портрет, создавал бы, мягко говоря, чей-то   приукрашенный образ?
   - Первое, что приходит в голову, это «Стансы» 1826-го года, - тут же привычно отозвался Гладилин вежливым тоном экскурсовода-музейщика. – Помните? «В надежде славы и добра  гляжу вперед я без боязни…» Только что прошла коронация, но Александр Сергеевич уже сравнивает Николая Первого с Петром Великим… Николай ведь только вернул его из ссылки, и благодарность Пушкина вполне объяснима.  «То академик, то герой» - помните? -  «То мореплаватель, то плотник…» По этому поводу его тут же уколол Петр Андреевич Вяземский, достаточно едкий был человек… Но сперва скажите: зачем вам? Для чего?
   Попробуй деликатно объяснить, если тебе так вот, сразу: Петр Первый, Николай Второй, Вяземский… Тем более, что новый царь в конце концов оправдал-таки предначертанное ему в Пушкинском стихе. И если в «Стансах» имелся первоначальный, пусть даже явно  прагматический умысел, то его потом с лихвой перекрыло установившееся меж Царем и Поэтом равнозначной глубины уважение.
   … Но как это все-таки здорово, Господи!..
   В кармане ни гроша, диссертацию закончить некогда, мама давно прибаливает… А он - тут же: «Стансы» 1826-го года… Николай Первый. Император Петр. Вяземский.
   И сразу – масштаб. Сразу высота.
   Не та, что от пяток до макушки. От макушки до неба.
   Может, благодаря таким бессребреникам пока и живы?
3.
   Долгое время мы бывали в Кобяково только наездами, а когда перебрались сюда наконец со всем скарбом и перевезли   библиотеку, то давно живущий в Одинцове кубанский земляк, художник Коля Литвинов, приезжая к нам по грибы, сперва не нарадовался. «Это промысл Божий, поверь! – убеждал меня. - Ты потом поймешь это. Ты  почувствуешь. Известно тебе, что глава администрации –  кубанец?.. Более того, более! Заместителем по культуре взял также нашего земляка. Редкий случай по теперешним  временам: оба знатоки литературы и ценители поэзии. Что ты!.. Помнишь, тебе рассказывал?.. В Одинцове живет Эдуард Асадов. Тот самый, да.  Поверь: они его чуть ли не носят на руках!»
   Конечно же, это грело.
   Эдуарда Асадова помнил со студенческих лет, он часто тогда  выступал в Москве: потерявший зрение на войне поэт в черном костюме и черной, закрывавшей глазницы полумаске… Любовная его лирика была не самого высокого сорта, но в этом ли теперь дело!
   Достойную старость обеспечили прежде всего полузабытому воину. Который окончательно затерялся бы среди многих и многих больше него талантом и не меньше фронтовыми заслугами. Как вспомнишь мытарства поэта-сибиряка Михаила Борисова!
   Он был родом из Новокузнецка. Герой Советского Союза, в свои двадцать лет – мальчишкой, считай, - подбивший в жестоком 1943-ем на «Курской дуге» девять немецких танков.
   Иногда за рюмкой мы, еще почти такие же мальчишки, как он тогда, пробовали его разговорить: ну, как, мол, Миша, такое вообще возможно? Почти десяток! Ведь не на полигоне. В бою!
   Небогатырского роста, русый и сероглазый, он будто посмеивался печально и над нами, и над собою – тогдашним:
   - Да как?.. Оглянулся, ребята все на земле. А снаряды ещё остались. Я и давай – прямой наводкой. Даже считал их: один – есть!.. Второй - есть! Третий!.. А они все прут и прут. Восемь насчитал, а с девятым друг по другу, видать, ударили разом. Помню, что лежу на земле, а колесо от пушки в небе над головой вертится. Даже не думал: упадет на меня, не упадет?.. Сказали потом, упало рядом…
   Парадокс, конечно: одного, считай, спасла слепота. Другого  погубило хорошее зрение: все видел после войны и не хотел мириться.
   Но пусть же хоть кто-нибудь будет по возможности счастлив!


4.
   Как это обычно случается, благожелательный слух о чтущих  литературу кубанских земляках свое дело сделал. Еще не предполагал, что рассказы мои о Захарове сложатся в документальное повествование, но чуть не в каждом из них  старался сказать теплое слово об одинцовских руководителях: я ведь артельный человек. Неважно, чем занимаются они и чем я. Важен общинный дух, без которого никакое большое дело не сделается.
   Куда деваться: я – великовозрастное, не исключаю,  подзадержавшееся на белом свете, дитя большой стройки. Невольно тоже хочется подчеркнуть: сибирской.
   А это, как выясняется теперь, - на всю жизнь.  
   После разговора с директором музея-заповедника Рязановым о детских рисунках, которые так вдохновили главу Одинцова и его зама, записался к Колесникову на прием и пришел к нему со своим четырехтомником и двумя номерами «Южной звезды», в которых был напечатан «Вольный горец».
   Если называть вещи своими именами, пришел побираться?
   А что остается писателю с немалым литературным и жизненным  опытом, который не по своей вине лишен возможности издаваться?.. Еще недавно тиражи моих книг ниже ста тысяч экземпляров не опускались. Интереса к прозе добавляли фильмы, снятые на Украине и в Белоруссии. Но миллионы экземпляров «Роман-газеты» с портретом на обложке приносили доход не мне. Основные деньги шли в государственную казну. Это благодаря им в том числе развивалось печатное производство, которое, захваченное ловкими ребятами, еще большими тиражами вываливало теперь на книжный прилавок «порнуху с чернухой».  
   А материал, который собрался у меня за несколько лет соседства с «сельцом Захарово», стучался, что называется, в сердце.
   - Коли «Вольный горец» покажется вам достойным внимания, не стоит ли нам объединить усилия? – взялся я объяснять свой план ну прямо-таки  неприступному сперва Павлу Николаевичу. – Повесть можно издать с иллюстрациями ребятишек из всех уголков России. Разве эти акварели, на которые  ушло краски куда больше, чем требовалось, или не совсем умелая графика – не то же самое «народное пушкиноведение», о котором печемся и вы, и я? По сути оно – любовь к одному из величайших наших предков. Уже на генетическом, если хотите, уровне… Неужели, Павел Николаич, не поддержите?
   Думаете, семь лет работы в крупнейшем издательстве страны меня так-таки ничему не научили? Другое дело, что к приемам опытного царедворца прибегать очень не любил. Да что делать?
   Через несколько минут о будущей книге мы разговаривали уже как о первоначальном замысле самого Павла Николаевича… Неужели я его, и в самом деле, не поддержу? Не тот я человек, чтобы блестящую его задумку не оценить!
   На прощание Колесников дал мне номер своего мобильника, и  через неделю я позвонил ему: не разочаровался ли, когда одолел «Пушкинскую» повесть?
   Он подтвердил: «Горец» стоит того – договор остается в силе. Единственное, в чем он просит понять его: в план поставят книгу в  в этом году, а издадут только в следующем. Когда начнется новое финансирование. Но пусть меня это не расхолаживает: с рисунками надо определяться уже сейчас.

5.
   В Захаровском филиале музея-заповедника, в доме Марии Алексеевны Ганнибал, мы с Гладилиным поднялись на просторную  мансарду, где на деревянном полу, как бы чуть в уголке… или наоборот?.. Этот самый «уголок» только и остался свободным – все остальное немалое пространство было завалено многослойным ворохом «пушкинских рисунков», которые откуда только сюда не притекли…
   - Наденьте, - предложил Михаил Сергеевич, протягивая мне пару новеньких, ещё скрепленных стежком белых перчаток с рубчатым синеватым исподом.
   - Вы меня щадите?
   - Зачем?.. Хочу, чтобы вы тоже хорошенько поработали. Как без них?  
   Сам он был уже в перчатках, и вскоре я действительно убедился: без них тут не обойтись.
   Размышляю сейчас: вообще-то зрелище это уникальное – гора Пушкинских рисунков!.. Сколько я потом приводил сюда своих гостей, заехавших сперва в наше Кобяково, и всех оно потрясало. Чуть ли не завистливо вздыхал Виктор Васильевич Буланичев, главный редактор алтайского альманаха «Бийский вестник»: сам пишущий о Пушкине, заодно небось прикидывал полиграфические  возможности своего уникального по многим параметрам издания… Покачивала головой и разводила руками Елена Трухан, главный специалист музея Достоевского из нашего Новокузнецка: им такое изобилие, конечно же, и не снилось, хоть сам Федор Михайлович наверняка провидел его – наверняка!.. У кубанской землячки Тани Василевской, давно, конечно, Татьяны Андреевны,  охапку детских картин, которую она держала в руках, пришлось чуть ли не отымать:
   - Ну, куда тебе такой о б е р е м о к , Тань? – корил ее на наш, на южный, манер.
   И она, принимая мой тон, несговорчиво отводила рисунки в сторону:
   - Оберемок, эх!.. Ну, не будьте хоть тут кугутами – уступите даме,   уступите! Не только буду в Краснодаре книжки иллюстрировать – отдам потом на побережье, там развесят по детским пансионатам. Вы тут привыкли к ним, сами не представляете, какое это богатство!
   Еще бы не богатство!..
   Но можно ли к нему, и в самом деле, привыкнуть?!
   Представить себе: при всех наших неладах и нестроениях, при всех наших нехватках и невзгодах сидит себе где-то далеко-далеко, в глухой сибирской глубинке, десятилетний малец, который только что втащил на койку сильно подвыпившего отца, хорошо – если не мать… Сидит и макает кисточку сперва в граненый, с давно  помутневшей водой стакан, а после в крошечной пластиковой формочке начинает вымазывать последнюю оставшуюся у него   краску: не хватает на Пушкина!
   Хорошо, если назавтра отдаст рисунок руководителю кружка в каком-нибудь доме детского творчества или школьному учителю, который сам потом отправит его сюда, в Подмосковье… А если и Дома такого поблизости нет, и давно уже нет учителя, которому это интересно, а до ближайшей почты автобус ходит один раз в сутки…
   Думаете, сгущаю краски?
   Да нет!
   Как-то я в очередной раз попытался воспитывать Гладилина…
   Поскольку намного старше него, то он меня – непременно на «вы», а я частенько позволяю себе разговор почти отеческий:
   - Ведь в этом можно утонуть, Миша!.. Навсегда. В этих грудах… ворохах… Сам говорил - в волнах?
   Он то ли объяснял, а то ли заранее оправдывался:
   - Приходят волнами, да… Очередная волна прихлынет – тогда присесть некогда.
   - Ну вот! Вот!.. И каждый рисунок ты должен обязательно подержать в руках, рассмотреть. По возможности честно оценить.  Балл выставить. Написать ответ. Каждому!.. Кому просто спасибо сказать. За участие. Кого-то поблагодарить пощедрей. Третьему отправить диплом. Но вся эта благотворительность, извини, должна иметь разумный предел. А когда собственная работа лежит неоконченной…
   Он вдруг вспомнил:
   - Опять забыл вам из дома принести.
   - Что забыл?
   - Письмо это. От учительницы русского языка. Где она музей наш  благодарит. Как раз за такой диплом ученику, помните?.
   Как такое забудешь?!
   Работа, и правда, наложила на него свой отпечаток: приучила к ровному, благорасполагающему тону ко всему привыкшего экскурсовода. И однажды на очередную мою попытку наставить его он не то чтобы возразил – как бы просто дал разъяснение:
   - Пришло одно письмо, я храню его. Из деревни, из которой почти все разъехались. Она там грустно так, учительница: мол, нормально жить тут уже нельзя. Осталась одна надежда: школа. Начальные классы занимаются вместе, а дальше они пока потихоньку учат отдельно. И приехала комиссия. Судили-рядили – решили закрыть и школу. Нет средств… невыгодно, сами понимаете. Уже окончательное решение приняли, уже всем в учительской объявили… И тут она вышла, эта учительница. Добежала, пишет, до своего класса, хорошо, что дети были на месте. Говорит ученику: а ну-ка, Ваня, домой быстренько! Сними свой диплом со стенки и - мигом сюда. Только бегом, Ваня, бегом! Помчался он, принес. Она его за руку взяла и – в учительскую. Посмотрите, говорит, на этого мальчика. У него - Пушкинский диплом! А вы хотите закрыть нашу школу… представьте себе: оставили! Разве это не дорогого стоит?
   Вот!
   А мы все: «Кто за тебя это сделает? Пушкин?!»
   Да он уже устал, бедный.
   И работать за нас. И за нас заступаться.
   И конца ведь не видать – нет!..
   Скорее всего, что именно в этом месте горького моего текста стоит объяснить, хотя бы в самых общих чертах, в каких литературных предположениях мы с Гладилиным сходимся.
   Дело в том, что я уже давненько начал подозревать: всем известный Акакий Акакиевич, забубенный чиновник из рассказа   Николая Васильевича Гоголя «Шинель» – вовсе не тот человек, за которого вот уже столько десятилетий нам его выдают.
   Началось это, когда покойный ныне монах Саввино-Сторожевского монастыря отец Феофил, духовник братии, подарил мне так называемый «Букварь школьника» - шесть изданных по принципу словаря томов по тысяче страниц каждый: «Начала познания вещей божественных и человеческих».  В миру батюшка был в Казахстане сельским библиотекарем и по вполне понятной     человеческой слабости и пошучивал потом надо мной, и – жалел.
   Почему-то я чуть ли не первым делом открыл тогда подаренный  «Букварь» на необходимой, как понимаю теперь, для меня странице и вот что нашел: «АКАКИЙ СИНАЙСКИЙ – святой, преподобный. Жил в 6-ом веке и был послушником в одном монастыре. Смиренный инок отличался терпением, простотой, целомудрием, беспрекословным послушанием своему старцу, который часто укорял его, загружал непомерной работой и нещадно бил. Несмотря на такое обращение, прп. Акакий кротко терпел невзгоды, благодарил за все Бога и снискал себе благодать Божию. Прожив в таком послушании 9 лет и поболев перед кончиной, он мирно отошел ко Господу. Его старец через пять дней рассказал о смерти своего ученика одному великому старцу, который не поверил, что инок умер. Тогда учитель Акакия привел подвижника к его могиле. Великий старец громко спросил: «Брат Акакий, умер ли ты?» Из могилы раздался  голос послушника: «Нет, отче, не умер, кто переносит послушание, не может умереть». Пораженный учитель прп. Акакия со слезами упал перед гробницей, прося прощения у своего ученика. После этого он изменился нравом, затворился в келии близ погребения святого Акакия, в молитве и кротости окончил свою жизнь».
   Конечно, хоть какого-нибудь малого намека на то, что имя своего героя он выбрал неспроста, я попытался искать у самого Николая Васильевича, и что же?.. В восьмом томе изданного в 1994 году девятитомника Гоголя есть «Выписки из творений святых отцов», сделанные им в свое время собственноручно. И там, среди других,  очень любопытные строки о преподобном мученике Акакии: «Законно страдальческое терпение, воздержниче, показал на  земли, тем же тебе Небесное веселие дадеся… Ум твой, чистым помыслом окормляем, Акакие Богоносне, к Виновному всех благополучно устремися. Укрепляем еси Божественною благодатию, яко воин силен…»
   Воин!..
   А вы говорите!
   Небесный воин и даже самый лучший невоцерковленный  спецназовец все-таки – не одно и то же.
   Если бы нынче наши чиновники не крали народное добро с утра до вчера, а только и того – терпеливо и честно его пересчитывали, где бы мы сейчас были?!
   Но я-то ладно: что с меня, старого романтика, возьмешь. Живу интуицией. А Гладилин дальше пошел: ученый все-таки. Он считает, что «Шинель» - зашифрованный рассказ Николая Васильевича Гоголя о своем друге и соратнике Александре Сергеевиче. О Пушкине.
   А вы перечитайте все, что к этой теме относится!.. Пораскиньте умом не только над текстами наших классиков, но и над приметами нашей нынешней жизни. И тогда, не исключено, мы вместе поймём, что бесконечно, с упорством гоголевского Акакия  Акакиевича перебирать «Пушкинские рисунки» - это куда важнее, чем защитить гору липовых докторских диссертаций.
    … А каких тут работ только нет, в этом ворохе чуть не в рост человека! Акварель, уголь, масло. Инкрустация. Отдельно - даже резьба по дереву.
   И каких только нет сюжетов: Пушкин-мальчик и Пушкин-лицеист. С няней. С бабушкой. С товарищами. В светских гостиных с дамами. В парке посреди аллеи один. На берегу речки в Захарово. В своем Михайловском. В Болдино. На Кавказе… Кавказских сюжетов почему-то особенно много, и присланы они не только из наших южных республик – также из срединной России. С Севера. С Урала  и Зауралья. И правда ведь: от Калиниграда до другого конца России. До Сахалина с Камчаткой. И если с Северного Кавказа, от Черных гор приходят картинки, нарисованные все больше горскими школьниками, то из остальных мест кавказские сюжеты шлют русачки, татары, буряты либо алтайцы… Удивительно, это  как кровеносная система: все пронизано Пушкиным, все им воедино соединено!
   С бьющимся сердцем откладывал я в сторонку акварели на ватмане из дорогого сердцу Кузнецкого края, из Кузбасса… Как волшебные слова, как «Сим-Сим, открой дверь», повторял про себя: «Видел бы Аман!.. Видел бы Аман!»
   Надо будет непременно вставить хоть одну-единственную картинку из Мысков, о которых есть в моём «Вольном горце»!
   Поверьте, это надо было пережить: разглядываешь какой-нибудь полуфантастический сюжет из «Сказки о рыбаке и рыбке» либо о «Золотом петушке», дивишься пробивающемуся сквозь детскую  наивность будущему мастерству, а потом переворачиваешь рисунок и на обратной стороне рядом с именем-фамилией,  обратным адресом, с номером школы видишь вдруг: «Размер обуви 32».
   Сперва я этого попросту не замечал, а потом вдруг удивился: а и правда – это зачем?.. Почему не какие-нибудь иные характеристики  автора, а вот – какая ступня?
   Спросил у Гладилина, и он стал рассказывать своим ровным тоном: мол, забыл вам сразу все объяснить. У самого музея денег, разумеется, ни копейки, а хотелось бы поощрять художников хоть какими-нибудь подарками. И добрые люди, прознавшие про наш конкурс, нашлись не где-либо – на обувной фабрике «Парижская коммуна». И решили: быть слишком щедрыми позволить себе не могут, но на двадцать пар башмаков для награждения победителей, так и быть, разорятся.
   О, причуды русского меценатства!..    
   В разгильдяйских моих архивах где-то затерялась бумага с ксерокопией стародавнего указа царственного дома: к участию в покровительстве над творческим людом допущены могут быть исключительно добропорядочные купцы и промышленники… А?!
   Если бы и это у нас соблюдалось, не оказалось бы завтра большинство наших «звезд» рядом с уличными бомжами?
   Но пока чуть не каждый из них и сам – бомж. В новой расшифровке: «более одного места жительства».
   Это  всего лишь к слову. К горькому и печальному слову, которое ещё придётся сказать впереди.
   В глубокой порядочности шефов «Пушкинского конкурса» из «Парижской коммуны» нет ни малейшего основания сомневаться.
   После рассказа Гладилина об этом отошел чуть в сторонку и пальцами в уже замаранных акварельными красками  перчатках достал из кармана брюк носовой платок…
   Кому-то наверняка неизвестно: у казаков не принято кланяться. Перед вручением Нобелевской премии за его «Тихий Дон» перед Михаилом Александровичем Шолоховым целая проблема возникла: как ему быть? Каждый лауреат после вручения должен королю Швеции поклониться. Сам Шолохов не казак, но какая за ним стоит казачья история, какие великие тени казачьих страдальцев соберутся в тот вечер вокруг него в шведском  Королевском дворце!
   Если вам когда-либо доведется, повнимательней приглядитесь к  старой советской хронике. Кроме всех других, Шолохов оставил нам и этот завет: как не уронить собственного достоинства.
   Что ж он, и в самом деле – «азиат»? Как о нас обо всех приучали думать и Европу, и остальной мир.
   Конечно же, он поклонился!
   А вроде бы нет…
   Или все-таки поклонился… да поклонился, само собой, поклонился!
   Или – нет?..
   Нет же!
   Нам в этом смысле с тезкой Шолохова, с Михаилом Гладилиным, заботиться было не о чем: никто не увидит и ни за что никто не осудит.
   И я вернулся к разноцветной горе рисунков, в которой, сколько мы из нее ни отбирали, оставалось, словно в добром колодце, все столько же, и низко поклонился этому великому вороху, в котором нынче все собралось: и надежды со всей Руси-России школяров наших, и открытый, бесконечно уверенный взгляд Пушкина не только на «племя младое, незнакомое», но и на тех, кто в тяжкую пору ему помогает выстоять.
   Что делать: у меня особое отношение к обуви.
   Когда-то после войны, когда и разбитых сандалий ни у кого не было, в жарком августе по горячей, чуть ли не выше щиколоток, пыли, мы ходили на речку след в след, и какой-нибудь впереди цепочки идущий «первопроходец» почти сразу же начинал канючить, чтобы его сменили: припекло!
   В молодости этот разбитый конскими копытами да колесами бричек станичный путь сменили почти бескрайние сибирские  снега, торить дорогу среди которых было, само собою, трудней, но жалоб впереди случалось все-таки меньше… Эка беда!
   Зато густая  новостроечная мешанина из чернозема, рыжей обычной глины и вывороченного экскаваторами с большой глубины голубого аллювия под ногами превращалась в такой приставучий клей, что никакие подмётки с подошвами не выдерживали… Лучшим другом нашей крошечной газетенки «Металлургстрой» стал косорукий и колченогий инвалид Митя, на своем продавленном, с кожаными полосами крест-накрест кресле бессменно сидевший в поселковой сапожной мастерской… Какой был мастер! Как он нас, как ветер  быстроногих в то время, выручал!
   Теперь, хоть несколько что к чему разобравший, понимать начинаю: ведь это, считай, в его, в его, уже почти из ничего перетачанных вдоль и поперек туристских ботинках мы обегали потом стремительно, как забродившая бражка, растекавшуюся во все концы гигантскую стройку, о которой, бывало, первому ему потом и рассказывали… Сидевший сиднем он знал куда больше остальных!
   Это в благодарность самоотверженному, терпевшему наши бесконечные долги сапожнику Мите одну из самых любимых глав в романе «Проникающее ранение» я назвал потом: «Крепкие башмаки». Это из-за него потом, в том числе, уговорил жену нашего третьего сына назвать Митей…
   Мите потом недолго пришлось побегать по земле. Первачком ещё зашиб напротив нашего дома на Бутырской промчавшийся не по правилам трамвай… Но то, что отпущенный ему путь дохаживать приходится мне, это я знаю определенно.
   Это он и привел меня на мансарду дома-музея Марии Алексеевны Ганнибал. Кому, как не мне, хорошо известно, что такое – твердо стоять на ногах, обутых в крепкие башмаки!
   Повзрослевшие, давно вступившие в пору плодоносящей зрелости мужчины и женщины наверняка потом надолго запомнят и свои «подростковые» ботинки, и легенькие туфли для тонконогих девчонок…  
   Это вам был поклон, неравнодушные соотечественники с московской обувной фабрики «Парижская коммуна»!

6.
   Время шло, а общее наше с Одинцовской администрацией дело не подвигалось…
   Сначала Павел Николаевич сообщил мне, что издание «Горца» с детскими рисунками снова придётся на год перенести: где-то там у них не сходились концы с концами… Или я не привык?
   То самое финансирование родной культуры по остаточному принципу, да.
   Тем более тут. В самом богатом районе Подмосковья. Что на всю нищую культуру России от здешней-то знаменитой Рублёвки останется – то и наше!
   Сказать это прямым текстом Колесникову? Не сказать?
   Однажды начал было, но он тут же укорил: «непродуктивный», мол, разговор!
   Да и связываться все трудней с ним стало. Ответит по мобильнику полушепотом: на совещании у большого начальства!.. Потом вдруг: не могу разговаривать, я – в алтаре!
   Что же ты телефон там, думаешь невольно, не отключил? В таком-то почитаемом месте!..
   Храм-то они, конечно, славный в Одинцове возвели! Во имя святого Георгия Победоносца. Для меня ли не свято?
   В Сибири, в Новокузнецке, второго сына мы назвали Георгием. Отправил тогда на юг две телеграммы: одну в Отрадную, родному дяде Георгию Мироновичу Лизогубову, магаданскому страдальцу. Вторую во Владикавказ – душевному другу Жоре Черчесову, осетину. Дважды, так получилось, однокашнику: по выпускному классу в станице и по факультету журналистики МГУ.
   Это он потом, будучи министром культуры Осетии, чуть не за руку притащил меня в цирк: ты просто обязан написать о нашем джигите Ирбеке Кантемирове!..
   Ну, для начала я рассмеялся, как там никто еще до этого, может, в цирке и не смеялся. Это я-то?.. Сибиряк-романист, которому теперь такое дело доверено: заведовать редакцией «русской советской прозы» в самом крупном в стране издательстве?! Ты, конечно, всегда был, Жорка, большой шутник, но это все-таки слишком!
   И что?..  
   Заговорила-таки казачья кровь?.. Или проникся невольным уважением, когда вдруг понял, что более соленого пота, чем у «цирковых», нету даже на полыхающей огнем и дымом литейке доменного цеха на твоем любимом Запсибе?
   А тут ещё все соединилось: оказывается, этот осетин убежден, что самый понимающий конное дело зритель живет вовсе не в Мексике и не в Аргентине, а в сибирском, соседнем с нашей Кузней  Прокопьевске!.. В этой черной, зияющей провалами Прокопе, под которой десятками лет рылись, словно кроты, ссыльные донские да кубанские казаки…
   О, милая моя родина с горькой твоей, как соленый пот, как алая  кровь, историей!
   Через несколько лет окрестившийся первым из братьев  Мухтарбек Кантемиров, Михаил, известный каскадер, подарит мне собственноручно сработанную им дорожную кожаную иконку святого Георгия – покровителя путников у осетин, одного из самых чтимых святых.  Где только я потом ни побываю с этой иконкой! Под конец жизни православие примет Ирбек, которого старые друзья всегда звали Юрой. Теперь он уже как бы официально примет имя Георгия, и в  дорогом душе Мишином подарке прибавится для меня и ещё света, и ещё символов. Носимая всегда с собой одухотворенная память об ушедших в иной мир. Безмолвная просьба к Отцу небесному о даровании долгого пути ныне живущим… и все-таки, все-таки.
   Не об этом ли предупреждали святые печальники? Что храмов станет больше, а вера ослабеет.
   В том числе – и друг в друга?..

7.
   Между тем уже в очень почтенном возрасте умер поэт-фронтовик Эдуард Асадов.
   Рассказывали, что более пышных похорон за последнее время в Одинцове не бывало.
   И какие-то невеселые догадки стали все чаще меня подтачивать...
   В конце концов я спросил Сергея Александровича Филатова, бывшего главу администрации Ельцина, у меня ещё оставалась  такая возможность. Скажите, мол: отец ваш, вероятно, дружил с поэтом Асадовым?
   Тут, пожалуй, надо кое-что объяснить.
   Познакомились мы за «Круглым столом» журнала «Дружба народов» в Железноводске, и в определенном смысле этот «стол на какое-то время спрятал тогда от меня многие  острые углы неоднозначной нашей действительности.
   Ведь металлург, кроме всего прочего. Сергей Филатов. «Черняк»!
   А терпеливец и работяга «черняк» по определению не может быть плохим человеком. Ошибиться – другое дело. Недоглядеть.  Отвлекли тебя, мало ли, и застывший чугун так домну «закозлит», что долго потом с проклятущим этим «козлом» придётся мучиться.
   Вот и ему такая «планида» выпала, правда - уже не в черной металлургии. Но с кем ни бывает? И как ему теперь не помочь? Когда прямо-таки страдает, как сперва показалось мне, из-за прошлых ошибок. И в России вообще. И особенно  - на Кавказе, где дровишек было наломано столько, что хватит нам на несколько поколений. Но тут, как в металлургии опять же: «козел» он и есть «козел» - кто от этого застрахован?
   На «Круглый стол» я приехал из Майкопа как «переводчик с адыгейского», но первым делом в Железноводске встретил бывшего иркутянина Анатолия Кобенкова, талантливого поэта, помогавшего теперь Филатову в его «Фонде социально-экономических и интеллектуальных программ». В момент разговорились и в момент прониклись взаимной симпатией: великое дело – ассоциативные связи!.. «Кобенков» и «Кобяково под Звенигородом». Фамилия Толиной мамы, оказалось, -«Звенигородская»!
   Или великое дело – Сибирь? Которая своим холодом сваривает ну, до такого, бывает, человеческого тепла!
   «Соединить бы это! - размечтался Толя. – Твой северокавказский опыт и возможности шефа. Когда не поддается чужому влиянию, -  увидишь, какой это человек… Поддержи!» И оба мы с ним  возможному будущему союзу двух «черняков» настолько растрогались, что утром я прочитал Толе начало стиха, который собирался Филатову посвятить: «Когда мы были молоды,/у власти на отшибе, /ты – на «Серпе и молоте»,/я – на своем Запсибе»…
   Как рано Анатолий ушел!..
   Может, он смог бы устроить так, чтобы «круглым» оставался и рабочий наш стол, за которым свела меня судьба с «Фондом Филатова». Может быть, он так и остался бы умелым сибирским лоцманом, ведущим наш ненадёжный плот - ну через такие крутые пороги совершенно непроходимого, сдается временами, столичного либерализма!
   И все же. Со скрипом и мало кому слышными стонами в Фонде  вышли составленные мной четыре сборника прозы горских писателей: «Война длиной в жизнь»; «Цепи снеговых гор»; «Лес одиночества»; «Дорога домой»… Эх, разве не ко «Христову дню» был бы запланированный пятый том?!.. Который предполагалось назвать по моей повести «Брат, найди брата». По снятому им Киевской студией одноименному фильму.
   Б р а т,  н а й д и  б р а т а!
   Найдем ли?
   И за новыми рубежами… И, главное-то: внутри страны!
   Разгребал как-то завалы бумаг и нашел вдруг уже слегка пожелтевшую «Литературную страницу» из кемеровской областной газеты «Кузбасс» за 1985 год, когда жестокой зимой – от сорокапятиградусного мороза лопнули подошвы только что  купленных меховых австрийских сапог – на Кузнецкую землю высадился московский «писательский десант»… Так вот, наверху страницы – снимок только что «передвинутой» домны Запсиба, что ж еще?.. И ваш покорный слуга возле неё: даёт интервью. Рассказывает, значит, две биографии: свою и тетки родной, Домны Запсибовны. А внизу крупным планом портрет, врезанный в стихотворный текст: «рабочий» поэт Александр Филатов с отрывком из своей поэмы о матери Сергея Есенина… Потому ведь наверняка и сына в свое время назвал Сергеем?
   И под хорошее настроение у нас обоих я спросил Сергея Александровича: отец, наверное, дружил с Асадовым?..
   Не только дружил, ответил Филатов-младший. Он, как мог,  помогал ему. По его просьбе пришлось даже позвонить в Одинцово, и там…
   Что было там, уже знаем.
   Без сомнения это делает честь Сергею Александровичу Филатову.
   Но заодно лишает достоинства одинцовских чиновников. Было-то все, выходит, «ради страха иудейска» перед сильными мира сего.
   И вместе с Эдуардом Асадовым, царство ему небесное, они пышно хоронили наконец одну из самых больших своих, не очень ясных уму и сердцу забот…
   Обо всем об этом, может быть, не стоило говорить. Если бы сей грустный пример не был символом отношения «горячо любимой демократической власти» к современной отечественной литературе.

8.
   Когда в очередной раз позвонил Павлу Николаевичу, он ответил непривычно веселым, как бы даже вовсе не начальственным голосом:
   - А вы знаете, где я сейчас?.. В Анапе! Вернулся на родную Кубань. А вам там разве не надоело торчать?! Голосок у вас что-то…
   Ответил, что приболел. Что как раз и хотел хоть слегка поднять себе настроение добрым известием из одинцовской администрации о нашем «Пушкинском» сборнике.
   - Теперь-то я ничего сделать не могу, больше там не работаю… Но что касается здоровья, тут легче... Кубанский медицинский все-таки в свое время  заканчивал, если помните. И в подмосковных краях построил  оч-чень хорошую больничку. Не слышали? Это в  Здравнице, совсем рядом с вами…
   Оказалось, «больничка», и в самом деле, - «оч-чень» и «оч-чень».
   Конечно же, Павел Николаевич, дорогой мой «дважды земляк»:  спасибо за весьма и весьма своевременную, чуть ли не «скорую» тогда помощь…
   Что делать: для меня Подмосковье стало родным.
   Может быть, это особенность русского характера? Да еще замешанного на казачьих дрожжах. То все о Сибири: мол, творческая родина. А теперь, выходит, уже и «подмосковная Швейцария» - тоже своя земля?
   Тем более, что не все наши земляки отсюда уехали. Не все  вернулись на родную Кубань. Многие в Подмосковье навсегда  остались...
9.
   Одного из них, так получилось, навещал теперь достаточно часто: всякий раз, когда приходилось бывать в Захарово.
   На прием к нему не надо записываться. Как собрался, так в любое время и приходи.
   И я распрощался с Гладилиным, который повел по дому Ганнибалов очередную еще не примолкнувшую экскурсию, повернул из усадьбы направо и по ажурному мостику, увешанному начавшими ржаветь замками молодоженов, прошел почти до ближних за речкой домов.
   - Ну вот, Алексей Павлович! – негромко сказал. – Опять к вам. Собрался в наши края ехать. Как раз в родной ваш Лабинск. Уже и билеты с женой купили. Непременно там о вас расскажу. Я уже им звонил, родню вашу ищут, ну, да не все так скоро: оказывается, на войне были несколько Лисицких…
   Алексей Павлович молчал.
   Всегда молчит.
   И я подошел поближе, нагнулся и положил на мраморную плитку  взятую из дома небольшую веточку комнатного жасмина с несколькими крошечыми белыми цветками: под рукой, слава Богу, летом и зимой.
   Опять поглядел на длинный столбец фамилий, среди которых значился и кубанский земляк-лабинец: Лисицкий Алексей Павлович, воентех. И стояла дата окончания земной жизни: 1941, декабрь.
   Поклонился, перекрестясь. И ещё раз потом поклонился. Уже у высокого памятного креста за оградой: на прощанье.
   Но кто, вы думаете, рассказал мне об этом земляке?
   Рассказала Наташа Семенова, уже, конечно, Наталья Владимировна – дочь старого друга Паялы, да, того самого.
   Вместе с ним и его Татьяной Владимировной, инженером,   лауреатом Государственной премии, как не сказать, за умелое  изобретение в танковой промышленности, гуляли в очередной  Пушкинский праздник по центральной аллее Захарова, и навстречу нам вышла идущая со станции семейная пара с небольшими дорожными рюкзачками за спиной.
   - Ну, вот, на ловца и зверь бежит, как говорится, - в привычной своей манере начал балагурить Владимир Иванович. – Дочь Наташа и зять. Ты нам про то, что ты «майкопский зять» толковал, а он, выходит, захаровский. Тоже записной хохол, и за казака себя в отличие от тебя не выдаёт. Так и остался: Товсточуб. Василий Всеволодович. – И снова потом переключился на родное дитя. – Помнишь, рассказывал тебе, что у Наташки наград – как у Брежнева. Все больше, правда, памятные знаки. Но от очень солидных военных организаций.
   И правда рассказывал, я припомнил:
   - Поисковик, да!
   - Поисковик-исследователь! – посчитала нужным добавить Наташа.
   - Видишь: палец в рот не клади! – явно радовался отец. -  Конечно, исследователь, если ещё в восьмом классе написала работу по истории: «План «Барбаросса»!..
   - В самом деле, Наташа?
   Она улыбнулась:
   - Ну, по молодости-то?
   Потом они медленно пошли впереди: тесть с тещей и «захаровский зять» Товсточуб уже с двумя рюкзачками. А мы с Наташей слегка приотстали: поговорить с ней, и в самом деле, собирался давным-давно.
   О чем только ни взялся теперь её расспрашивать!.. Конечно же, отец нам это рассказывал, когда только покупали у него избу в Кобяково: что морозной зимой сорок первого перед знаменитым «ершовским сражением», ночевали в ней сильно пившие в ту ночь казаки, которые на следующий день остановили и сожгли немецкие танки… Как подумаешь теперь: какие там «фронтовые сто граммов»!
   Пили они наверняка потом и утром, и как за то судить: наверняка  подсказывала душа, что их ждет. Сам я немецкую эту хронику не видел. Позвонил потом «включивший вовремя телевизор» Владимир Иванович: «Из этих кадров все ясно: немцы еще не верили, что такое вообще возможно. Высунулись из люков, продолжают фотографировать. А земляки твои нет чтобы хоть чуть бы издали гранату бросить… Из-за сугробов ни самого почти не видать, ни лошади. А он все равно чуть не вплотную пробирается и чуть ли не прямо в люк связку опускает: ну, как тут можно живым остаться?!»
   Я Наташу спросил о другом. Об этом упрямом слухе, о котором и сам потом писал со слов защищавших Москву сибиряков: правда ли, что однажды, когда не оказалось парашютов, летевшие над самыми снегами наши «кукурузники» высыпали десантников прямо в снег?
   Документов на этот счет не сохранилось, сказала Наташа. Но среди поисковиков это тоже считается за истину: в снег прыгала только что прибывшая с Северного флота морская пехота. Та, которую немцы называли: «черная смерть».
   Ну, чья, чья?!
   Смерть…
   Успевали они хоть выстрелить, хоть ударить прикладом или ножом?
   Я спросил: а самое страшное ваше открытие, Наташа?
   Самое страшное не моё, она ответила. Это, считай, трагедия общая. Как, мол, бывало, что немцы опережали нас на войне, такое и с поисковиками случается. Рассказывают, как повезли в смоленские леса группу германских исследователей, приехавших забрать останки своих солдат. С ними были своего рода походные холодильники, в которые они останки укладывали. И вот когда гости занимались этим делом внизу, на земле, сопровождавшие их      российские коллеги вдруг увидали: на вековых соснах висят на стропах иссохшие мумии наших парашютистов. Принявшие когда-то бой еще в воздухе…
   Так и должно было быть?
   Что глубины русского духа с его причудливыми, как в творениях Гоголя, тайниками и закоулками, пришлось изучать молодой женщине, прямой родственнице Арины Родионовны. «Подруги дней суровых» другого гения, сумевшей ему внушить когда-то о подмосковном Захарово: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…»
   Или так оно и должно было произойти?
   С Наташей мы нет-нет, да перезванивались, и вскоре она вручила мне многостраничный «казачий список» погибших под Москвой. Потом передала через отца: среди похороненных в братской могиле  на краю Захарова есть Алексей Лисицкий. Призывался он из города Лабинска Краснодарского края.
10.
   До этого уже пришлось упомянуть о моем рассказе «День святого Георгия». Придется добавить, что несколько лет назад его не стал  печатать в своем альманахе «Родная Кубань» главный редактор Виктор Лихоносов. Тогда я не понял почему, но теперь, сдается, начинаю догадываться.
   Кроме остального прочего, как говорится, в рассказе шла речь о том, как на краю станицы Мостовской, недалеко от Лабинска, несколько лет дожидалась меня возле вкопанных в землю своих бензиновых  цистерн заправщица Вера, дочь пастуха Георгия Бондаренко из станицы Зеленчук-Мостовской: светлая тебе, дорогой земляк, память!..     
   В документальном рассказе эта история могла и впрямь  показаться и не очень-то правдивой, чтобы поверить ей безоговорочно, и в то же время не столь причудливой, чтобы в полной мере соответствовать какому-нибудь высокому направлению достигшей нынче небывалого расцвета фантастики.
   Но что делать, если в моей жизни было достаточно много  случаев, заставляющих верить: между ноосферой ли, космосом, называйте это как хотите, и нашей Кубанью существует некий информационный канал, из которого нет-нет, да приходят вдруг сокровенные вести, а чем и как это объяснить – тут приходится думать.
   Вообще-то: может быть, литературного текста как свидетельства невидимой связи между человеком и его родной землей, и правда, недостаточно?.. И нам, нескольким, одной компанией тогда  путешествовавшим, надо было записать на бумагу хоть что-то о сути того давнего происшествия, а главное – в ближайшем станичном совете, тогда они только начинали   закрываться, поставить печать?
   Зато теперь в этом смысле все правила, как говорится, соблюдены. Свидетелей того, о чем хочу дальше рассказать, более чем достаточно. И еще: у меня даже есть возможность представить  официальную медицинскую справку о состоянии собственного здоровья, исключавшую на ту пору белую горячку либо ещё какое воспаленное воображение.
   Хотя, как сказать, как сказать…
   Не поехала ли сразу же у меня тогда крыша? Разве нечему было, и действительно, мне в тот час удивиться?
   Представьте себе: совсем тусклый в ноябре подмосковный денек. Не пишется и мало о чем хорошем думается…
   И тут звонит вдруг мобильник и незнакомый мужской голос напористо выпытывает: вы – такой-то?.. Вы у себя в деревне, все правильно?.. Номер дома «двадцать восемь»? Все верно?
   Все так, отвечаю, все верно, да.
   Он почти командует: тогда выходите быстренько, наша машина стоит у ворот, мы спешим… Кто?! Куда и зачем спешит?
   Вышел и возле черного джипа увидал средних лет человека… Ну, не мог же он быть тоже в черном или синем плаще, которые когда-то носили у нас недавно выбившиеся из старших прорабов, из «зеленых плащей», начальники строительных управлений?.. И все же он был как будто из моего сибирского прошлого… Я как-то писал о Володе Ромичеве: «фигура, будто вырезанная из жести»… «железный прораб»? Так их давным-давно уже нету. Перевелись!
   Или, вернее сказать,  п е р е в е л и?
   Под ногами у него лежали две пластиковые упаковки воды в малых бутылочках, третью ему подавал из джипа явно водитель, а на другой стороне перед тонированным стеклом причесывалась хорошенькая, с модной сумочкой на плече, снегурочка вполне московского вида.
   - Шахматов! – так же напористо представился, пожимая руку, приехавший. – Анатолий Иванович… Город Лабинск. Знаете такой?.. Но это все потом… Помочь можете? А то пока она красоту наведет…
   Не исключаю: пару десятков лет назад и он бы приехал не с упаковками минеральной воды, а с ящиком водки… И я, как он только переступил бы порог, сразу поднес бы ему налитый всклень граненый стакан кобяковского первача.
   Но то, что на старый мой, ещё сибирский аршин, он был «наш человек» - это, что называется, факт!
   Оттого-то и разговор был от полуслова к полуслову, как бы само собой прекрасно понимался обоими, хотя мне  - ну, ничегошеньки пока ясно не было.
   Я уже держал в руке заполненную на мое имя путевку в санаторий «Лаба» на Кубани, а он говорил примерно следующее: просили вам передать, я только выполняю просьбу. Кто просил? Поручил, можно сказать… Это все на месте. Путевка тут одна, но ждем, конечно, с женой, это само собой… пра-а-авильно!.. Бывший межколхозный, да. А я его, как в стране у нас народ верно это обозначил, в свое время «прихватизировал». Посмотрите заодно, что из этого вышло. Приезжайте в любое удобное для вас время. Встречу хоть в Краснодаре, хоть в Армавире. Приеду сам на этой колымаге или пришлю водителя…
   И «колымага», пока еще с водителем Василием, через несколько минут унеслась, увозя «прихватизатора» Шахматова с его скромно  помалкивавшей снегурочкой, младшей дочерью Светланой. Повышающим квалификацию в столице невропатологом…
   Можете, опять же, представить?
   Еще четверть часа назад мы с женой ни о чем подобном ни сном, ни духом не ведали. И вот сидели теперь, разглядывая то санаторную путевку с надписью наверху от руки: «Гость». А то  аккуратные пластмассовые бутылочки с минеральной водой: на голубоватом поле цветного ярлычка надпись белым: «Лабинская».  Под нею подбоченившаяся красавица-казачка в алой блузке старинного покроя с коромыслом на плече, и будто выкатившийся  из ведерка у нее за спиной – ровный рядок золотых да серебряных медалей с выставок…
   - Тебе не кажется, эта казачка очень похожа на Светлану? – со значением спросила жена.
   Мне бы эти заботы!..

11.
   Долго ли, коротко ли…
   Как в сказке, скажете. Но разве это, и в самом деле, - не сказка?
   По непростым нашим, случается – совсем беспросветным,  временам.
   И купили мы наконец билеты до Армавира...
  Жена отрезала от кустика комнатного жасмина веточку с белыми цветками, и я заехал в Захарово, положил на мраморную плиту на братской могиле погибших под Москвой в 41-ом. Поближе к строчке: «Лисицкий А.П. воен-тех».
   Сели мы в вагон поезда «Москва-Кисловодск» и тронулись в родные края.
   Жена, видимо, так до конца и не верила, что я знаю ровно столько, сколько и ей рассказывал. В который раз начинала переспрашивать: оставил, мол, там главному врачу свой четырехтомник, и – все?
   - Представь себе, ну, - представь!
   - И никакого разговора потом больше не было? Оставил, и – ?
   - Да, все дела!..
   Она в который раз начинала демонстрировать свою независимость от общей семейной кассы:
   - Все-таки правильно сделала, что взяла с собой деньги. Столько, сколько с меня тогда в Анапе содрали… Сам как хочешь, а я так не могу. Заплачу за себя.
   Что делать: как ни «оказачивай» – хохлушка!.. Или это – привитый «благодетельницами» из социальной защиты комплекс? Попробуй-ка получить у них путевку в один с мужем санаторий! Обойдется себе дороже. И срабатывает своего рода социальная «самозащита»? В нашем-то «социальном государстве»!
   А она опять:
   - Можешь мне ещё раз - по порядку?
   Могу. Хотя даже само слово «собес» не хочется лишний раз  произносить…
   Кто как, а я сразу начинаю ощущать себя там честным  охотничьим псом, старым служакой, которому невольно   приходится бить по полу хвостом и заглядывать в глаза   этим, которые, тоже глазами, откровенно спрашивают: а почему это     заявился без коробки конфет или банки кофе?.. Или коньяк у тебя там в сумке, ну, не тяни!..
   В тот раз, правда, моя взяла.
   - Очень медленно вы к нам шли, я же сказала, что путевка – горящая! – отрезала эта, с вопросом насчет коробки в глазах. – Забрали буквально перед вашим приходом. Правда, на Северном Кавказе остался тут у нас город Лабинск. Санаторий «Лаба»…
   И то, и другое произнесла с ударением на первом слоге, и я тут же вскинул морду, нюхнул воздух и, может, даже зубами клацнул:
   - Как-как, повторите?.. Наверно, это Лабинск?
   - Ну, не знаю: Лабинск – Лабинск? Какая разница? «Лаба» - «Лаба»!
   Но я уже залился радостным лаем:
   - Да это же Лабинка, Лабинка, Лабинка!
   - Ещё новенькое! – сказала эта, с вопросом насчет коробки в глазах: неужели он у них уже навечно там поселился?
   А я теперь колотил хостом уже от искренней радости:
   - Не новенькое, нет! Как раз это – старенькое.
   Еще бы! С тех пор, когда после войны футбольеры их в черных семейных трусах приезжали в Отрадную на бортовом «ЗИС-5» со скамейками поперек кузова, и наши навешивали им так, что не то что не донесешь – не увезешь!.. Тем более, на такой развалюхе: у наших был каким-то чудом задержавшийся в колхозе «Путь Ильича» американский «студер» - военный «студебеккер», который «ильичевцы», как бы он ни был в хозяйстве нужен, всегда давали нашей команде… И как не дать, если в воротах стоял районный, под два метра ростом, судья – вот был вратарь!
   Отрадненская ребятня, вообще-то раньше считалось правильно «отраденская», без «нэ», так вот, ребятня, приносившая кем-нибудь стыренный на время из дому серп, заранее заготавливала такой же длинный, как наш вратарь, весь в колтунах с шипами будяк, привязывала к нему покрепче веревочку с петелькой, и прицепить потом лабинцам за крюк «ЗИСа» этот чертополох было делом  «чести, доблести и геройства»…
   А потом Лабинка забрала у нас первого секретаря райкома партии Кривошеева… Чего тут думать? Или народный судья, или – первый секретарь?
   И наши стали сперва в футбол проигрывать, потом не только, нет: Лабинка скоро вообще заделалась городом, и вот – нате вам, пожалуйста: «писатель Гарык береть у этой Москве не кудай-то путевку – у Лабинку!» Ну, не дожили?!
   Недаром же, дорогие мои, перешел я на эту с детства родную речь!.. Русскому языку меня потом хорошо учили не только в школе, позже был факультет журналистики МГУ с его особою дисциплиной: «стилистика». И сдавать экзамены после пришлось  не только профессору Константину Иоакинфовичу Былинскому, но и признанным знатокам языка: именитым русским писателям. Так что дело тут в другой науке, которой, к сожалению, наша школа теперь не учит: науке национального родства. Науке родовой и генетической памяти, которую для нас пытаются заменить теплохладной толерантностью… Да на что она нам? На что?!
   Как я потом душою-то отдохнул и воспрял ухом-слухом в этом недавнем «межколхозном санатории», куда по-прежнему съезжался  народ из самых разных кубанских уголков!
   Но брал свое уже и новомодный московский гонорок...
   В семье у младшего сына в ту пору родилась вторая дочь, позвонили они мне уже к вечеру, и за ужином я сказал соседу по столу:
   - С меня причитается, внучка родилась: Мелания!
   Но прежде живо откликнулась дама из-за соседнего столика:
   - В Милане?
   И я произнес чуть ли не торжественно:
   - В Клопово!.. Есть такая деревня под Звенигородом. Сын там  живёт. Младший. Это назвали внучку – Меланья!
   Она удивилась:
   - А почему?
   И снова я торжествовал:
   - По святцам, миленькая! По святцам.
   Приехал я тогда в санаторий с портативной машинкой и выпросил у главного врача «хотя бы чуланчик»: крохотный одноместный номер на четвертом этаже жилого корпуса. Когда пришел перед отъездом сказать добрые слова, подарил свой четырехтомник и все потом мечтал в «город Лабинск» вернуться.
   Но собес перестал давать туда путевки московским пенсионерам. Сказали, из-за того, что москвичи пожаловались Лужкову: не так, мол, кормят.
   А что они, кроме жалкой своей сухомятки из магазина, хоть когда-нибудь видели?!

12.
    Когда вошли с женой в кабинет главного врача санатория «Лаба»  Лидии Михайловны Шахматовой, четырехтомник мой тут же бросился мне в глаза… Свои все-таки!
   Среди других книг в шкафу стоял, показалось, на том же месте, куда она его тогда сразу определила: плохой знак!
   Если ты пытаешься осчастливить кого-нибудь своей бессмертною прозой, и потенциальный счастливец не оставляет книжки в кабинете, то вариантов имеется два: либо сразу выкинул, либо унес домой и там все-таки потихонечку на сон грядущий листает… «Книги века»! Как я обозначил это в дарственной надписи для одной дружественной сибирской четы: стоит, мол, только открыть  книгу – веки тут же начнут слипаться.
   Но если четырехтомник твой в кабинете остался, считай – все! Так и будет стоять: «для мебели». Для разговора иной раз: мол, был тут, да. Автор... Наверное, и впрямь верит, что кто-нибудь эту его писанину осилит!
   Жена уже стыдливо выставила на стол и обширную, как железнодорожная платформа, коробку конфет, явно залежавшуюся из-за непролетарской цены на знаменитом Бутырском рынке неподалеку от нашего дома в Москве… И очень давно оставленный у нас состоятельным гостем дорогой коньяк, который, несмотря на все наши предосторожности, не исключено – давно выдохся.
   А я прямо-таки по-суворовски пошел на приступ: прошу, мол, простить, Лидия Михайловна, за солдатскую прямоту! Но чем  щедрому вашему приглашению обязаны?!
   Она ведь, будем живы, прочтет потом это, Лидия Михайловна! То, что сейчас пишу. И как мне ответ её возможно ближе к «первоисточнику» передать? Как не прибавить и не убавить?
   Вот он, каким живет теперь у меня в душе: «Когда вы мне подарили, я тут эти книжки так и оставила… Долго стояли! Когда вы у нас были? Считай, лет семь-восемь назад?.. А потом к нам как-то заехал журналист из Краснодара. Увидал их и говорит: а вы прочитали?.. Да нет, призналась: все некогда. А вы прочитайте, он говорит. Возьмите домой и прочитайте. И я взяла. И плакала потом,  и смеялась… Вот этот рассказ, где старый дедушка, колхозник, первый раз в жизни приехал в санаторий и что с ним приключилось, это ведь у нас все было. В нашей «Лабе». Девчата на ваннах до сих пор эту историю  рассказывают, и теперь уже не поймешь: или вы у них это взяли, или уже они – из вашей книжки. Только это не главное. Главное – Кубань. Ну, настолько все свое… родная сторонка! Там у вас, конечно, больше Отрадная, а сколько от неё до нашего  Кропоткина?.. У меня мама оттуда родом. Сама-то я родилась в Джамбуле, это Казахстан. Вы знаете, какая у меня девичья фамилия?.. Кулак! Ну, разве можно с такой фамилией да не раскулачить! Хоть и не за что было: ну, за что? За то, что с утра до глубокой ночи не разгибались?.. А вот – Кулак!.. В Джамбуле потом вся родня собиралась, все скитальцы. Кто-то из ссылки ещё дальше, а папа мой с фронта. И все вместе мечтали о  Кубани, о теплой родине, я это смалечку слышала: и что растет, и какие сады, какие степи… А когда вернулись, - ну, все как в этих книжках у вас: и Эльбрус на горизонте посреди синих гор, и красная луна, и акации, и как цветы пахнут вечером, и сверчки. Все, что сама потом увидала и что потом – на всю жизнь… А там ведь у вас не только Кубань. Там и Сибирь – ну, тоже, как своя, ну, как будто сама в ней и жила и работала. Понимаете: может, потому что – душа в них?.. Или сами книжки о ней больше, о душе. Особенно, когда она не на месте… Не поверите, я все прочитала.  И тогда забрала эти книжки сюда и снова поставила. Ну, всякое же на работе… Анатолий Иванович администратор все-таки, ему приходится иногда быть жестким. И люди, если что, все - ко мне. Он говорит: ты у меня как буфер! А каково мне приходится?.. И схлопочешь, бывает, ни за что. Кого-то я не пойму, кто-то – меня. Сердце кольнет, и я беру ваши книжки, любой том открываю. В любом месте… Лучше всякой таблетки, поверите!.. Я ему и говорю, Анатолию Ивановичу. При нашей жизни. Кого только ни приходится привечать. Бывает, не по собственной воле: надо!.. А человек в Москве тоскует по родине…Так это ясно у вас видать! Как наши тосковали на чужой стороне. Как мы, когда потом в институте учились… да хоть кто. Если человек любит родную землю и так о ней пишет. А давай-ка их, говорю ему, позовем!.. От нас не убудет. А в мире хоть чуть добра прибавится. У него и повесть такая есть: «Брат, найди брата»… Сама на путевку с книжки имя-отчество списала, дала ему. А он: ладно, прибавлю от себя пару-тройку упаковок с моей водичкой!.. Гордится цехом!»
   «Прихватизатор»!..
   Я вдруг тут же, в кабинете у нее, ударился в аналогию: за давний  рассказ «Хоккей в сибирском городе» меня в свое время поощрили поездкой на чемпионат мира в ФРГ – включили в группу судей и  тренеров.
   - Это такая неожиданная награда была, - говорю, - такой знак! На  грудь его вроде и не повесишь…
   И Лидия Михайловна приложила ладонь к белому халату:
   - Это в сердечке. Это там.
   - Об этом и говорю, - сказал я. - Как раз об этом!.. Ваше приглашение в наших родных местах отдохнуть да подлечиться для меня – такой знак!
   - Вот и отдыхайте, - сказала она. – Вот и запасайтесь здоровьем.  И на родной земле. И – на родной водичке.




13.
   До греческого богатыря Антея, что набирался сил от матери-земли, всем нам, само собой, – как до луны.
   Но как же необходимо всякому, кто помнит теплую родину, а обречен как рыба об лед колотиться в дальнем краю… как необходимо это знание о себе: и тебя тоже помнят. И тоже любят.
   Как все, казалось бы, просто!
   Если бы так…
   И там, почти месяц в Лабинске. И в нашей Отрадной, куда мы после санатория заехали на пару недель к старшему сыну Сереже. И снова в подмосковном Кобякове под Звенигородом, за своим рабочим столом…  Размышляю уже который месяц: ну, почему на Кубани нас приветил не кто иной – приветили практически незнакомые до этого Шахматовы?
   И свет в глазах у Лидии Михайловны, когда бывали у неё в кабинете или она сидела потом на «встрече с писателем» в своем санатории или в городской библиотеке… И так хорошо знакомый мне по сибирской стройке стремительно-деловой проход Анатолия Ивановича по новому цеху, вот-вот готовому начать запечатывать в пластиковые бутылки целебную воду из скважины-«артезианки»… Все это исключало корыстные, само собой, и коварные, конечно же, замыслы «олигархов» лабинского розлива: не для того столько лет трудилась душа, чтобы и на этот раз, в родном краю,  ошибиться.
   Но зачем в таком случае я нужен был не страдающим, прямо скажем, от безделья работящим супругам?
   Незнакомому до этого краснодарскому журналисту Сергею Поживилко, Сергею Виленовичу, позвонил тогда чуть не сразу же. Поблагодарить за доброе слово о своих книжках.
   (…Они – все равно что выросшие дети, у каждого из которых своя дорога и своя судьба. Это незаконченные, не доведенные до ума, твои рукописи – как малые ребята, которые могут остаться без родителя. Как это случается в жизни, раньше их выводили в люди старшие, прежде изданные книги, но мир с тех пор сильно изменился и больше всего, не исключено, - именно книжный мир… Как подумаешь, бывает, о возможных своих горьких сиротах!..)
   - Не очень понимаю, за что благодарите, - ответил по мобильнику уверенный голос. – Это я вас должен благодарить за хорошую прозу…
   - За то как раз и благодарю… что смогли ее разглядеть.
   В тоне у моего собеседника послышалась явная насмешка:
   - Не допускаете наличия у нас на родине понимающих… квалифицированных, если хотите, читателей?
   У-у, «журналюга» - поговори с ним!
   Приятно, разумеется. Но мало что проясняет.
   Вопросы, которые я сам себе задавал, не разрешишь по    мобильнику…
   Многое для меня и нынче не решено.
   Но все чаще, когда Лабинск вспоминаю, в сознании вдруг  проносится почти неразличимая, как тень от облачка по весенней, с лазориками, степи щемящая мысль о русской тоске по любви… По всеобщему милосердию: после стольких-то лет никого, считай,  не пощадивших наших несчастий.

14.
   Накануне нашей поездки в Лабинск я снова усиленно занимался Северным Кавказом и упорно продолжал это уже в санатории. Чуть  ли не первым делом принес из библиотеки «спального» корпуса в свой номер четырехтомник Лермонтова и два тома Толстого, с «Хаджи-Муратом» и с  «горскими» рассказами.
   На первой же неделе поднялся вдруг посреди ночи и записал стих, наверняка навеянный  недавней поездкой уже в мирную Чечню. На берегу знаменитой, давшей  название Лермонтовскому шедевру, речки Валерик кто-то из чеченских писателей тогда рассказал, что среди горцев продолжает жить давний слух: перед сражением чеченский лазутчик предупредил Поэта, что на нем непременно должен быть красный бешмет – тогда его узнает любой джигит.
   Вдуматься, да?..
   А вы, опять же, вдумайтесь, вы хорошенько вдумайтесь!
   В санатории я тогда записал: «Из тьмы веков донесся крик:/джигитов кличет Валерик!../Увиделось издалека:/краснеет светлая река./Горячий в ней забил родник./Разводит кровь. И кровь роднит!/Откуда этот слух возник?/Что договор, мол, был у них:/чтоб не снесли башку с плеча -/надеть бешмет из кумача./Сражаясь из последних сил,/взял в плен бессмертье Михаил./Но вот какие чудеса:/помог ему чечен Муса!/Так, нет ли – знает только Бог:/кто, как, кому тогда помог./Но крик!/Но этот страшный крик!../О чем молчишь ты, Валерик?!»
   Как бы вгорячах меня тогда осенило: а может, с помощью   Шахматовых, как это скорее всего устраивается, Сам Господь определил меня в этот санаторий?.. Мол, не печалься!.. Что российскому чиновнику, как теперь повелось, ни до чего нет дела. В том числе и до бурлящего Северного Кавказа. Я-то вижу, как ты стараешься. Вот и поживи тут и поработай. И пусть жена твоя, трудолюбивая пчелка, отдохнет от забот: легко ли ей тебя, давно ставшего придатком компьютера, обихаживать?
   Как горазды мы теперь стали и думать вместо Господа Бога и за него решать!..
   Но, может, что-то решает и Мать-Земля?
   Недаром Кавказ называют «царь Земли» - она, конечно, тут удивительна!
   Не станем о «золотом руне», которое аргонавты искали в древней  Колхиде да в побережной Абхазии: где только его потихоньку ни находят и нынче. В том числе и на Кубани. Думаете, здесь только отмывают деньги? Да нет. По-прежнему моют золото.
   Но сегодня куда важней стала нефть. Черная кровь земли, которой заправляют грохочущие машины, добывающие уже иную кровь: человеческую. В жестоком 1942-ом, перед отступлением в Черные горы, русские инженеры так прочно забили майкопские нефтяные скважины, что вездесущие, везде сующие свой задранный нос англичане только теперь, уже в наши дни, начали снова к ним в Адыгее принюхиваться… А тогда немцы не стали даже пытаться восстановить порушенное. Посчитали, дешевле обойдётся стремительный прорыв к грозненской нефти, чуть ли не самой «чистой» на планете: недаром же день и ночь качающие «жидкое золото» трубопроводы по обоюдному согласию «однозначно», как любит выражаться известный деятель, не взрывали потом ни «федералы», ни «бандиты».
   И разве минеральную воду искали в наших краях геологи? Искали нефть.
   Но утыканная буровыми вышками от Армавира до Отрадной и дальше в горы земля щедро предлагала иное.
   На буровых работали и наши, окончившие школу раньше меня отрадненцы. Сколько я толкался около них ещё зеленым студентом: ну, что там, братцы, ну – что?
   Одни на твоих глазах заваривали горячей, чуть не кипящей водой из скважины «грузинский», в лучшем случае тогда – «краснодарский» чай: «Пробуй!» Возле другой вышки тебя тащили чуть ли не за руку к озерку, которое успело натечь, пока скважину не заглушили: «Гляди!..»
   Зверобой вокруг новорожденного озерка - ну, будто стремился догнать подсолнухи, а от бережка неохотно пятились вглубь темнозеленые, с бурым налетом раки невиданной величины: «Представляешь?!»
   Щедрая Мать-Земля словно предлагала выбор: зачем вам тут гром железа?.. Растите хлебушек и густое вино из ваших виноградников разбавляйте, как полагается, моей целебной водичкой.
   Южным солнцем иссушенные, в давно растрескавшихся очках,  деды-краеведы собрали для меня характеристики нашей воды, далеко превосходящей знаменитые «кавминводы». С врученными ими бумагами, как дурень с писаной торбой, я тогда носился чуть не по всей стране: почему бы не построить в наших местах курорт для горняков из Кузбасса? Понятное дело, что там Алтай рядом, да и своя земля Творцом не обижена. Но уникальные свойства кубанской водички стоят того, чтобы испить ее да ею омыться, сюда ехали не только наши станичники.
   И я надоел своим руководящим дружкам да старым знакомцам и в своей Кузне, в далеком Новокузнецке. И в северном Череповце. И в срединном Старом Осколе.
   Что ещё меня в этих прожектах грело?
   Надежда на то, что вместе со строительством курортов в наших краях изменится, Бог даст, социальный климат.
   Ну, почему мои земляки должны гнуть спину на «отстегивающих» за это районной  власти грузинских цеховиков или скрывающихся тут от правосудия столичных темнил?.. Выросший (характером, духом ли – как хотите) на ударной стройке, которая до сих пор остается для меня не только знаком Сибирской Вольницы, но и мерилом справедливости, я, пожалуй, куда острее других переживал наезд в благодатные наши края  слишком уж предприимчивых «деловаров» с юга и заинтересованных в них влиятельных потатчиков с севера.
   В конце моего романа «Вороной с походным вьюком» стоят числа: «сентябрь 1985 – январь 1986». Одна из героинь, раньше времени постаревшая казачка Семеновна, солдатская вдова,  жалуется приехавшему в гости из Сибири «железному прорабу» Максиму Коробейникову: «Дак то-то ж и обидно, что сами себя и переведем. Рази армяны не понимают, иде жить лучше? Еще как понимают! У нас вон теперь целые колхозы армянские да по десять детей. Рази люди, что с Севера едут, не понимают? По двадцать пять тысяч уже за развалюху дають! А для своих дом какой воняет!.. Мотаются по белу свету: туды-сюды!.. Туды-сюды! То Камчатка, то раскамчатка. То рыба им, то нефть, то атом, то за-атом, а то ещё какой черт с рогами – а потом ребятишек нету. Да ты за станицу выйди пешки – там тебе и без этого все есть, что человеку надо. Нет – мотаются!.. Ко мне армяны с того края до хаты приценяться приходили: Маяк с Ашотом. От он, Маяк-то, и говорит: «А ты знаешь, Семеновна, када казаки плачуть? А када песню «Ой, Кубань ты наша родина» армяны теперь играють!»
   Болело уже тогда?  
   Тем более, кому как не моему поколению знать, что «мотались» кубанцы не от любви к цыганской жизни. Ребята, окончившие школу чуть раньше и поступившие в самые престижные тогда летные училища, хвастали в станичном парке боевыми ордена за участие в Корейской войне. Те, что помоложе, вспоминали потом, кто и как из наших «корейцев» погиб потом во Вьетнаме. И тоже показывали боевые ордена… А еще была целина. И были гигантские стройки: это, считай, на плечах моих станичников и поднималась наша послевоенная мощь.
   И Русь уже тогда стала потихоньку с Кубани уходить.
   Почему-то не сомневаюсь, что и этот грустный мотив услышала в моих текстах чуткая Лидия Михайловна. Вместе с благодатной землей черкесов нам ведь досталась и их тоска. По родине, которую отбирают у тебя на глазах.
   Нынче, когда «перестройка» поставила жирный крест на первоначальных народных ожиданиях и отшвырнула нас в «дикий капитализм», освященная «толерантностью» смычка столичных богатеев с подставными беженцами из кровоточащих «горячих точек» сделалась очевидной. Задним числом начинаешь разгадывать шифр якобы всего только совпавших с медоточивыми  речами предателя-генсека роковых событий.
   После аварии в Чернобыле, предварившей распад Союза, неостановимо распадается уже Украина, а в России все продолжают тысячами вымирать «ликвидаторы»: не пришлось бы участвовать в какой-нибудь «ликвидации» в этот раз.
   На Кавказе почти тогда же случился свой «Чернобыль»: кровавый Спитак. После разрушительного землетрясения волна страдальцев-армян сперва затопила пригревшие их черноморские санатории, а после начала растекаться по всей Кубани. Было куда: армянские общины здесь были сильны ещё со времен их всесильного    покровителя графа Григория Христофоровича Засса, одного из самых жестких генералов-«покорителей» Кавказа… Да что там! Откуда только не съезжаются на Кубань разными обстоятельствами якобы обиженные, в каких только кавказских пределах якобы не понятые коренными насельниками армяне!
   Но вот сижу в Армавире в кресле у незнакомой парикмахерши средних лет. У неё хорошие руки, сразу мастерицу видать, и после моего комплимента на этот счет наш разговор вдруг перетекает в иное русло: вообще-то она геофизик и биолог одновременно, специалист по паранормальным явлениям… Вот откуда это обаяние! – начинаю благодушно пошучивать. – И неожиданно  возникшее к ней расположение!
   «Да как жишь: каждого человека жалко!» - как моя прабабушка Таня когда-то давно говаривала.
   Нет-нет, да вспоминает былую профессию? Мастерица-парикмахерша. Тоскует?.. А может, казнит себя?
   Потому что с длинным, как у детишек, вздохом взахлеб вдруг говорит:
   - Вообще-то я делала успехи. Большие, можно сказать. Но дальше    участвовать в «спитакском проекте» наотрез потом отказалась… Землетрясение помните?.. Там или страшная ошибка, или диверсия. Вся лаборатория улетела тем рейсом, что  разбился. А я чуть не пешком оттуда ушла… Может, потому и жива. Вот, с ножницами… Доброе дело делаю: красоту навожу.
   И вдруг заплакала.
   Ну, зачем оно мне, это неожиданное знание, ну, - зачем?!
   Чтобы тоже потом, как и она, мучиться догадками? Чтобы, как пазлы, складывать в общую картину невеселое, мрачней год от году, знание о противоборствующей Творцу темной силе?
   Казалось бы: то, что с Пушкинских времен называем просвещением должно способствовать смягчению существующих в мире  противоречий. На деле выходит, что наше знание служит лишь  безотказности спускового механизма заранее спланированных больших и малых трагедий.
   Ну, что им «придорожная пыль»?.. На свой аршин перекраивающим мир, никого и ничего для этой цели не жалеющим глобалистам.
   Тут сгодится и возведенный на живую нитку в сейсмоопасном  месте Спитак. И сам по себе взрывоопасный Сумгаит. И давние  распри из-за Карабаха. И война в Чечне… да все, все!
   И столько людей превращены в бездомное перекати-поле, заставляющее грустно задуматься, а то и сразу же потесниться других…
   Пару десятилетий назад, будучи обозревателем «думского» журнала «РФ сегодня», я как на работу ходил в Москве на Горбатый мост: поглядеть, во что выльется знаменитая шахтерская «сидячка». Среди участников забастовки уже появились знакомые, и у одного из них, азербайджанца, как-то спросил: мол, ты-то тут что забыл, Рамазан?.. Может, оттого, что плохо знаешь Москву, что-нибудь перепутал?.. Я сейчас домой еду, давай покажу тебе наш Бутырский рынок, а то еще пропадут твои мандарины. Непонятно, правда, как ты их в Воркуте своей вырастил!..
   В тон мне он почти бесшабашно ответил:
   - Это жена. Она у нас на все руки. И трое девочек ей теперь помогают… Мы беженцы. Она у меня армянка.
   И такая чуть ли не вселенская боль за всем за этим мне сразу открылась!
   Но беженцу Рамазану можно, пожалуй, поставить памятник. Как самому «далеко заехавшему».
   И ведь из-за чего?!
   Из-за любви!
   Подумать только: чтобы в далеком, чужом, холодном городе её не видели ни те, ни другие соплеменники.
   А в Краснодаре мне потом показали в центре города дворец другого беженца-азербайджанца. Из-за него пришлось прекратить реставрационные работы в Эрмитаже: увез мастеров из Питера  обкладывать  кубанское свое прибежище розовым туфом.
   Что-то не так?..
   Но мы до сих пор не говорим о целенаправленной этнической войне, жертвами которой прежде всего стали покидающие Северный Кавказ, так или иначе теснимые отовсюду русские, уносящие с собой чуть ли не единственное, веками нажитое  свое  достояние: объединительный национальный дух. Без  которого  немыслимо общее домостроительство ни в Воркуте, ни в Краснодаре.
   Русский всепрощающий дух.

15.
   Не достаточно ли печальных размышлений?
   Но, пожалуйста, еще немного терпения.
   Летом 1988-го я приехал в Краснодар от все еще могущественной тогда газеты «Правда»: написать очерк об Иване Кузмиче Полозкове. Это потом уже добрые люди рассказали: чуть  не главной задачей пребывания его в наших краях была поставленная вовсе не добрососедским духом отмеченного именитого «ставрополя»  – «посбивать с них кубанские папахи».
   Эх, кто только их на протяжении двух веков не сбивал!
   Все больше, разумеется, - с головами…  
   Но, может, и хорошо, что о стратегических планах Ивана Кузмича мне стало известно гораздо позже. А тогда, как это часто случается с людьми, обреченными на вынужденную дружбу, мы с  ним устроили настоящее соревнование на предупредительность и  благорасположение. Я его, сдается, в этом смысле обыгрывал. Кроме прочего, потому, что уже готовился засесть за перевод «Сказания о Железном Волке» и перед этим уже успел как можно внимательней прочитать книжечку о черкесском этикете: «Адыге  хабзэ».
   Как все оно в нашей непростой жизни одно с другим переплетено. Как все завязано-перевязано!
   Говорю уже без полушутливого тона:  благодарение поколениям горцев, составлявших нравственный кодекс для своих внуков и правнуков. Это он в том числе – через  меня, казака – помог мистическим образом отстоять от пагубы не только райский уголок старой Черкесии, но и весь Северный Кавказ, весь юг России. Не усмехайтесь, будьте добры. Как знать!..
   Страна тогда ещё не успела пережить полубезумный-полупредательский нахрап «поворотчиков» северных рек, едва  остановленный подвижничеством патриотически настроенных  ученых-экологов.
   А на Кубани, в Предгорье, уже полным ходом шло строительство Краснодарской атомной электростанции. В тридцати километрах от Лабинска. Как раз за станицей Мостовской. Где, выглядывая из своей пропахшей бензиновым духом застекленной будки, дожидалась меня заправщица Вера: попросить книжку с рассказом о её отце. О щедром душой потомственном чабане Георгии Бондаренко.
   Вышло так, что одной из причин моего решения поехать на родину от «Правды» была не очень толстая, собранная в Москве всем миром, что называется, папка с бумагами, которую я должен был вручить Полозкову. Передал мне её болеющий за судьбу наших мест земляк Алексей Жигайлов, старый, еще с сибирских времен товарищ, долго работавший потом фотокорреспондентом ТАСС на Кубани. Объединены в ней были не то что тревожные – грозные  предупреждения почти тех же влиятельных ученых, которые только что отстояли сибирские реки.
   Мостовской район находится в зоне «повышенной сейсмической активности», и в случае повреждения АЭС от землетрясения возможны были два варианта - один трагичней другого.
   Подземным  водам Северного Кавказа присущ «эффект сообщающихся сосудов», и зараженную радиацией воду куда бы  только ни занесло. Это раз.
   Второе: станция должна возникнуть в трех-четырех десятках километров от знаменитой в этих местах горы Ахметка. «Кухней погоды» она считалась издревле, но вот что о ней метеорологи  «разложили по полочкам» уже в наши дни. У подножия её встречаются два мощных воздушных потока. Очень холодный через европейскую часть России несется от Баренцова моря. А теплый, почти горячий, из Средиземного врывается в горы через Черное. «Женятся» они на склонах Ахметки, и жаркая их «свадебка», постепенно остывая, сначала почти на километр поднимается вертикально, а после со скоростью курьерского поезда  тремя маршрутами устремляется на восток. Нижний маршрут – через устье  Волги, средний – в районе Самары, верхний – еще выше. Все три «свадебных поезда» достаточно благополучно переваливают через Урал и дальше несутся уже по равнине: к Тихому океану.
   Не знаю, как вас, а меня тогда впечатлило: в случае аварии радиацию должно было разнести по всей «одной шестой»… и в самом деле, «должно»?.. И верно ли, что нашими «заклятыми  друзьями» так оно замышлялось?
   Ровно неделю я провел тогда буквально рядом с Иваном Кузмичем. У него в кабинете. На предприятиях. В пеших походах по городу. В поездках по краю. Потом он сказал: теперь, мол, садитесь в машину уже один. С проверкой фактов из наших бесед поезжайте в любой конец края. Хватит десяти дней?.. Не будете успевать - позвоните. Транспорт в вашем распоряжении.
   Что хорошо помнится, фамилия водителя была Рыков. И то: можно ли было тогда-то с такой фамилией сделать в крайкоме КПСС карьеру успешней?
   Но, скажу вам, и в этой должности Рыков успел-таки очень сильно навредить нашей «руководящей» и «направляющей»: чего он мне только о постоянных своих пассажирах ни рассказал!
   (Наверняка не найду теперь сходу, как говорится, в записных своих книжках имя-отчество доброго человека: ай-ай!.. Прошу у него, коли жив, за это прощения: с какой бы охотой, помня наши почти сокровенные беседы, обнял его!..
   В то время он тоже был всегда не прочь пошутить: пусть это свойство  русского человека не оставляет нас даже в самые горькие  дни!)
   А Иван Кузмич уехал в Москву с той самой папкой, которую он при мне тогда изучил…
   Это потом, когда перед выступлением Кубанского казачьего хора  мы с ним однажды встретимся у подъезда концертного зала «Россия», и я, такой-сякой, нехороший, так и не написавший о нем, братски  обниму его и спрошу: «Ну, так что же все-таки ваш Михаил-то  Сергеич, а?!» Это потом он брезгливо скажет: «Пре-да-тель!»
   Но в тот раз, когда только вернулся из Москвы, сообщил почти благоговейным полушепотом: «Михаил Сергеевич принял наши доводы. Атомную станцию строить у нас не будут. Но он попросил: широко - никому об этом ни слова. Чтобы цепной реакции вдруг не возникло: кубанцам помог зарубить проект, а кому-то – нет!»
   Не берусь сказать, как там что оно было на самом деле. «Под ковром». Где происходят у них главные, невидимые простому народу схватки.
   Все остальное было именно так.

16.
   Но зачем я – об этом обо всем?
   Ведет рожденная на щедрой нашей кубанской земельке, целебною кавказской водичкой напитанная интуиция… А она подсказывает, что все наши проблемы вовсе не решены, а только загнаны внутрь. В освободившиеся от щедрых подземных даров немереные  карстовые хранилища.
   Два года назад на филологическом факультете МГУ прошла трехдневная научная конференция «Россия и Северный Кавказ. Взаимовлияние культур». Очень жаль, что не участвовали в ней ни кубанские, ни адыгские ученые, и по старой традиции, чтобы заткнуть эту  - ну прямо-таки зияющую – брешь, пришлось броситься двум добровольцам, двум московским  прозаикам-казакам и прямо-таки срочно вызванному на братскую подмогу черкесскому  поэту… Судьба?
   Когда мы с Иваном Подсвировым, чья родная станица Кардоникская находится от Отрадной в восьмидесяти километрах, провожали потом домой Увжуко Тхагапсова, по совместительству главного редактора национальной газеты «Черкесские новости», уже на вокзале вдруг выяснилось, что его родной аул Жако намного  ближе от Кардоникской: всего-то в десяти километрах.
   Можно спросить: почему не разговорились раньше?
   Да некогда было! Работали.
   Старались ни слова не пропустить… Как жаль, что кто-то невидимый до сих пор теперь не пропускает это все вместе! Терпеливо ждет-пождет выхода интереснейшего сборника не только его составитель, доктор филологии из Института мировой литературы Казбек Султанов – ждут две сотни участвовавших в конференции северо-кавказских ученых.
   Каждого на ней интересовало свое, а меня, кроме прочего, занимали эти часто полумифические связи, оставленные на Кавказе русскими классиками. Как токи подземных вод создают   невидимую глазом внутреннюю систему Кавказа, так Пушкин, Лермонтов и Толстой поддерживают общий духовный купол над ним. И что любопытно: казалось бы, чисто внешние приметы зачастую довольно сомнительных или прямо-таки фантастических событий прошлого на самом-то деле являются отражением глубоких реально существующих прямо-таки родственных наших отношений… а-ей!
   Как и тут: не только этому восклицанию научился у кунаков-черкесов. Или чему-то такому же чисто внешнему у побратимов-осетин. Все настолько интересней и настолько прочней!
   Помнится, на одном из семинаров чеченка, тоже доктор филологии, очень обстоятельно доказывала, что Лев Николаевич  Толстой потому-то и решил бежать в конце жизни именно туда, на Кавказ, что ещё в молодые годы принял там мусульманство…
   Интересненько, как говорится: «Кавказский пленник» наоборот. Шиворот-навыворот?..
   Или, как бы сказали теперь: виртуальный «Кавказский пленник».
   Чеченка говорила, а я про себя улыбался: вспоминал, как в Адыгее  поддался искушению найти следы «Толстовской библиотеки». Трех  возов с книгами, заранее, чуть ли не задолго перед побегом Льва Николаевича из Ясной Поляны, отправленных его последователями в станицу Дагестанскую… Даже и прямой адрес известен. А как же?
   Обратился к младшему своему черкесскому другу Мурату Натоку, выпускающему многотиражку на Майкопском  редукторном заводе: представляешь, какая сенсация может появиться в твоем вроде бы незаметном издании?!
   И мы на его «волге» покатили...
   Был дождливый сумрачный день, и увиденная нами картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Несколько человек в специальных шлемах, в серебристых, космического вида мокрых  костюмах, с ранцами за спиной и с распылителями в руках ходили в станице по дворам. Забрасывали в закрытый брезентом грузовик туши умерщвленных свиней и даже след от этого грузовика обеззараживали жидкостью из ранцев… Широко известный  свиной грипп!
   Сразу скажу, что никаких иных следов, а тем более – следа от «Толстовской» библиотеки мы с Муратом в Дагестанской под Майкопом не обнаружили.
   Но вот нынче, когда уже в другом краю сижу за компьютером, сам Лев Николаевич, лично он, нахмурив брови, будто бы спрашивает придирчиво: да что же это за грипп такой на Кубани по дворам у казаков да армян?.. Понять пробовали? Что за удивительный птичий грипп у индюков да кур у этих разбойников, у черкесов? Кто его к ним занес?
   Оно и впрямь. Казалось, где бы заразе не разгуляться, если не в мощных, собравших вместе тысячи голов, десятки тысяч птицы  богатых хозяйствах?!
   Нет же!
   Ну, будто точечно, как запущенная из Израиля по Палестине ракета, непременно выбирает адрес боевика-террориста – так и тут! Либо мелкий, так и не развивший пока хозяйство фермер, либо просто обычный крестьянский двор.
   - И что потом с этими обедневшими мужиками? – интересуется Толстой.
   - Да что? – отвечаешь. – Их жены, у кого есть, едут на базар и покупают кто что, свинину либо курятину, в фирменном магазине у богатея.
   - И от церкви таких богатеев не отлучают? – насмешливо Лев Николаевич интересуется. – И из мечети взашей не гонят?!
   А может, мы с Муратом все-таки нашли тогда единственный томик? Из оставшихся по домам сочинений – от трех-то возов книг! – высокочтимого  на Северном Кавказе русского графа Льва Николаевича Толстого?.. Может, Мурат уже и информацию  напечатал в заводской газетке «Редуктор»?
   
17.
   Все может быть на этой удивительной земле. На знаменитых кубанских черноземах!
   Недаром же тут поговорка бытует. Оглоблю посреди двора бросишь, а утром не найдешь: травой заросла.
   Шутникам она дала повод переделать её таким образом: «На Кубани воткни в землю оглоблю – Варавва вырастет!»
   Казачий кубанский поэт.
   Прости, Иван Федорович!.. Но если самого меня хоть вот так в родном краю когда-либо помянут – и тому рад буду.
   Потому что стремительно забывается наше русское родство – стремительно. Память – как та оглобля, которую посреди двора бросили. И пока неизвестно, есть ли в этом факте какие-то закономерности либо нет.
   Поговаривают, будто совсем недавно в пластах нашего чернозема на севере Кубани нашли чудесным образом сохранившееся в глиняном кувшине, в греческом пифосе слегка подгорелое зерно тысячелетней давности… Известный ученый Валерий Николаевич   Ратушняк, доктор наук, заведующий кафедрой отечественной истории Кубанского университета, рассказывают, подтвердил: осталось ещё с того лета, когда… ну, помните?
   «Как ныне сбирается вещий Олег/ отмстить неразумным хазарам./ Их села и нивы за буйный набег/обрек он мечам и пожарам…»
   Так вот, будто бы доказал Валерий Николаевич: с той самой нивы зерно-то. С той самой!
   В Кубанской сельскохозяйственной академии его сперва на всхожесть проверили, потом засеяли опытный участок… И что бы вы думали?
   По всему немалому участку взошли газыри!
   Какие?.. И что в них было?
   Этого никто из посторонних не знает: результат эксперимента тут же засекретили. Все скрыли даже от помогавшего археологам да ученым-генетикам Валерия Николаевича. Он по этому поводу будто бы даже сетовал. Мол, гадай теперь как рядовой кугут: казачьи газыри?.. Черкесские? Или ещё вдруг чьи-то?
   А главное: к добру?.. Или - к худу?
   Тоже станем гадать?
   Или так и оставим это нашим ученым землякам?
   И ответ потом найдем в их научных трудах.

18.
   Но вернёмся в Лабинск. К реальным событиям.
   В очередной раз пришел к Лидии Михайловне, чтобы та  заглянула в мою санаторную книжечку. Но прежде она протянула мне иную, несколько больше форматом и толще объемом. Сказала: о Пушкине у вас пока не нашла, но на встрече в библиотеке вы  сказали, что писали о нем. Может, вам пригодится?.. Только не насовсем. Прочитать. Берегу для внучки: интересуется. Вдруг потом будет тема на выпускных.
   На обложке цвета морской волны значилось: «Пушкин на Кубани». Краснодар. 2002.
   Повыше названия оттиск памятника Александру Сергеевичу перед краевой библиотекой его имени. И фамилия автора: Соловьев.
   Прочитал девяностостраничную книжечку, не отрываясь. И чуть ли не половину текста из неё выписал.
   Светлая Вам память, дорогой земляк Виктор Александрович! И благодарение за кропотливый, с ревностью сердца исполненный  святой труд.
   В биографии талантливого краеведа-исследователя сказано: казак. Из десятого класса ушел на фронт. После войны окончил Краснодарское артиллерийское училище, долго служил. После сокращения армии отучился на историческом факультете педагогического института и написал книжку «Суворов на Кубани».
   Это издание не только есть в моей домашней библиотеке. Оно  словно поддерживало меня, когда помогал другому земляку,  конструктору Калашникову с его мемуарами «От чужого порога до Спасских ворот».
   И вот вдруг - удивительный поворот от военной истории к исследованию русского духа в иной области… Или так только кажется, что – в иной?
   С тщательностью профессионального разведчика-топографа            
Виктор Александрович Соловьев прочерчивает путь Поэта во время первой его поездки на Кавказ… Ну, стыдно мне, стыдно!
   Увлекшись давным-давно шутливым определением брички Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина – «Отрадная», я доверчиво и вдохновенно изобразил её путь таким, каким он стал нынче от Ростова до Прочного Окопа на поезде да в пассажирском автобусе… И насмешливо улыбнулся, когда потом, перебирая с Гладилиным детские рисунки в музее Захарова, увидал вдруг похожую на боевого слона дюжую лошадку, тащившую коляску с откинутым верхом, возницу и сидящего позади него Александра Сергеевича.
   Известное выражение Пушкинского друга Николая Васильевича Гоголя, конечно же, - на все времена: «Над кем смеетесь?!»
   Этот рисунок я тут же вспомнил еще в Лабинске, а, вернувшись, первым делом нашел его в своей библиотеке на мансарде: среди нескольких отобранных для «Вольного горца» в пору, когда его пообещали издать одинцовские большие начальники.
   На обороте наклейка с данными начинающего художника: «Мишин Никита. 12 лет. Нижегородская область, г. Навашино. Преподаватель: Гузенина Ольга Владимировна. Техника выполнения: бумага, гуашь».
   Но меня, конечно же, интересовала не «техника»…
   Интересовало знание, которое в торопливости жизни сам я, уже поживший, с опытом литератор, сперва не заметил, а после не придал значения: мол, имею же право на вымысел?
   Не тот это вымысел, когда пристойно «облиться слезами»! По Александру Сергеевичу. По Пушкину.
   А вот от переданной преподавателем Ольгой Владимировной Гузениной ученику своему Мишину Никите исторической правды, и действительно, можно умилиться.
   Из книжечки Соловьева: «Весной 1820 года поэт был выслан из Петербурга за участие в кружке «Зеленая лампа»… с назначением в канцелярию наместника Бессарабии генерала Инзова. Добравшись до Екатеринослава (г. Днепропетровск), где в те дни размещалась канцелярия, Пушкин, искупавшись в Днепре, простыл и заболел. В то время через город проезжал прославленный герой Отечественной войны 1812 года генерал от кавалерии Николай Николаевич Раевский (1770-1829), которому медиками было предписано лечение на Кавказских минеральных водах.
   Вместе с генералом ехали на Кавказ и его младшие дети: дочери Софья и Мария, а также младший сын Николай, уже имевший чин ротмистра лейб-гвардии Гусарского полка, давний приятель Пушкина ещё по Царскому селу…
   В одной из бедных хижин Екатеринослава Николай Раевский-младший и обнаружил больного Пушкина. По просьбе Николая штаб-лекарь Рудаковский, который сопровождал генерала на Кавказ, осмотрел больного поэта и прописал ему курс лечения, а Николай упросил грозного родителя взять Пушкина с собою на Кавказ…
   … Поезд Раевских состоял из открытой коляски с откидным верхом и двух четырехместных карет. В одной карете ехали дочери с бонной мисс Мяттен и компаньонкой детей татаркой Зарой, которую все звали Анной Ивановной. Во второй карете ехал сам генерал с доктором, а Николай с Пушкиным впереди, в упомянутой коляске.
   Как представишь! Какие героические отблески Отечественной войны 1812 года освещали судьбу Поэта!..
   Так что в бричке «Отрадной» Александр Сергеевич путешествовал в другой раз, и тогда они в объезд, поближе к Калмыкии, Екатеринодар миновали. Примерно так же, как  предпочитали потом сторонкой объезжать его более поздние насельники Отрадной, откупаясь, уже в недавнее время, то  вкуснейшей  на Северном Кавказе «горской» картошкой, потом – тоже знаменитыми на весь Юг меховыми шапками, а теперь – мягкой мебелью. Известной, благодаря участию московских воротил – не только в России, но и в сопредельных странах.   Растем!..
   Очень жаль, что на следующем за коляской Раевского-младшего, взятом в изящную деревянную рамку, «Пушкинском» рисунке, тоже ожидавшем возможного издания, обозначены только имя и фамилия: «Гулизар Идрисова. СШ № 14». И – все.
   Но это, конечно же, дагестанский пейзаж: только тут, пожалуй, встречаются такие живописные ущелья. И – такие, вырастившие  Гулизар, учителя. Недаром же именно там, в Махачкале, стоит памятник Русской Учительнице… Или девочку наставляла уже преподавательница-горянка?.. Сама воспитанная Русской Учительницей.
   Но почему таким непредугаданным образом закольцевалась   лабинская история?.. Почему нас все-таки позвали в свой санаторий Шахматовы?
   И причем тут – Три Богатыря?

19.
   Еще одно отступление.
   В 1960-м в нашей редакции «Металлургстрой» на стройке Запсиба под Новокузнецком появился новый литературный сотрудник: приехавший из Ростова выпускник университетского факультета журналистики Роберт Кесслер.
   Сколько я уже написал об этом удивительном экземпляре  непредсказуемой немецко-русской породы!
   И правда: надоело!
   Могу я поэтому, чтобы ещё раз не утруждать себя, позволить цитацию из собственной достаточно давней повести «Донской пролог»?
   «У него было легонькое пальтишко, совершенно истрепавшееся еще за годы студенчества. Роберт гордо величал его «мантелем», и это «высокое звание», присвоенное ветхой своей одежонке, грело его, пожалуй, больше, нежели сам продувной пальтишон… Зимой на нем был стального цвета плюшевый капелюх, с постоянно опущенными ушами, и редакционные кирзовые сапоги на простой носок, а то и на босу ногу, когда единственная пара носков, неизвестно чего дожидаясь, лежала, влажная после стирки, на холоднющей батарее в холостяцкой квартире Роберта… Зато летом!
   В ту пору он был красивый, с правильными чертами и выразительным подбородком, голубоглазый блондин, и как шел ему светло-серый пиджачок из букле, из-под которого «по красным дням календаря» выглядывал – о, чудо, чудо по тем временам! – темно-синий жилет со спинкой из атласа цвета пепла: так как  основной рабочей силой на стройке были добровольцы-«дембили» - только что демобилизованные солдаты, а самой распространенной «формой одежды» - зеленый бушлат да гимнастерка, то после третьей, после четвертой рюмки в любой компании Роберта непременно просили свой шикарный жилет «обнародовать»…
   Совершенно «нездешний», прямо-таки киношно-заокеанский, можно сказать, образ дополняла ослепительно-белая – только в первый день после стирки, естественно, - батистовая рубаха с округлыми краями воротничка и с темно-серою бабочкой между ними, а единственное, что портило этот образ – выцветшие китайские штаны из хэбэ, когда-то, видимо, синие – очень, судя по всему, очень давно…
   Можно перейти к пище?
   С ней обстояло очень просто: точно также, зимою и летом, помню Кесслера с прижатой к груди надщипнутою буханкой черняшки. Одною рукой ее придерживает, а второю отламывает еще кусочек и, пожевав, блаженно зажмуривается: «От законный хлеб мне достался сегодня, шеф! Пища богов!»
   И все это не то что с довольным – с таким умиленным видом, что и ты невольно потянешься: «Ну, дай чуток!»
   А с одеждою дальше вот что: хоть это было практически невозможно, Роберту выписали – целевым назначением! – премию,   и поздней осенью он отправился на городскую толкучку покупать пальто. К этому времени его знаменитый «мантель» уже полгода вместо половика пролежал в коридорчике, об него вытирали ноги: лучше, лучше вытирайте, чуваки! – требовал Роберт. – Так, чтобы я его никогда уже больше не надел!
   Надо ли говорить, как мы старались?
   И вот он отправился на толкучку, а вечером в назначенный час мы должны были собраться у него: обмыть обнову.
   Я пришел первый – Роб полулежал на медвежьей шкуре посреди совершенно пустой комнаты.
   «Ничего себе! – удивился я. – Где это ты ее оторвал?»
   Он тоже удивился:
   «Как это где?.. Ты сам меня отправлял на толкушку!»
   «Н-ну и?»
   «И я ее купил».
   «А пальто?»
   «Такая законная шкура, шеф! – мечтательно сказал Роберт. – Один чувак продавал. Была у него в мешке. Мы даже доставать не стали - я только сунул туда руку… Чувак отдал мне с мешком. И не обманул! Посмотри, какой я теперь богач!»
   «Но пальто, пальто?!»
   «Да ты знаешь, - сказал он также мечтательно – мечтательность эта и выводила из себя Геннашу Емельянова, который до меня был редактором нашего «Металлургстроя»: Геннаша считал ее нарочитой. – Я его хорошенько вытряс, свой мантель… Побил о поручни на балконе, чтобы не то что грязь отскочила – отлетела пыль. Он стал как новый, ты погляди!»
   Только теперь я понял, что груда тряпья, висевшая на приоткрытой в «совмещенную» ванную комнату двери, что эта рванина и есть знаменитый «мантель» Роберта, и что мантель этот теперь – как новый.
   «Ты меня разыгрываешь, старик?» - спросил я, и голос у Роберта слегка зазвенел:
   «Шеф! Разве я тебя хоть единожды разыграл?»
   То была правда, и я сказал: «Нет пока».
   «Хочешь сигару? – примирительным тоном предложил Роб. – Какую, шеф, предпочтешь? Или тебе сперва виски?»
   «Сигары» его были: армавирская «Прима» либо «Памир» - это тогда экстра-класс! – «Махорочные» из Ельца, прокопьевские     «Шахтерские» - тоже довольно редкий случай – или    новосибирские «Прибой» и «Байкал», в просторечии – «гвоздики». Названия «виски» вообще состояли из одних просторечий: «Стенолаз» - это почти что «Белая лошадь». «Косорыловка» - ну, чисто тебе «Долговязый Джон». «Пучеглазка» - «Королева Анна», примерно, и «Мозголом» - «Старый Учитель».
   Пришлось принять стаканчик «Долговязого Джона», и рядом с Робертом я расположился на вытертой – на брюхе и в пахах догола – шкуре какого-то жалкого таежного недоросля.
   «Согласись, шеф, что ее очень не хватало в моей берлоге? – мечтательно вздохнул Роберт. – Заметил, как с ней сразу все волшебным образом преобразилось?»
   «Да, - согласился я. – Особенно – мантель».
   Ну, так вот.
   Примерно за полгода до нашего отъезда в Лабинск Роберт – теперь уже Роберт Максович, разумеется, – появился у нас в Кобяково и оставил мне прочитать свой роман «Гений и Муза».
   О Пушкине. И об Анне Петровне Керн.
   Роман, скажу сразу, вполне состоявшийся. Более того: отмеченный не только поэтическим воображением, Кесслер и в Сибири писал стихи. Но и той самой чистотою помыслов, которая под его пером отличала всегда даже образ какого-нибудь завалящего слесаря-сантехника из жилищно-коммунальной конторы в нашем поселке.
   В Москве Роберт Максович был проездом.
   В турецкую Анталию, где купил себе крошечную квартиру, точно такую же  - по цене, по цене! – продавши перед этим в Ростове.
   Чего там мелочиться, верно?.. Прилетать к османам разок в году. Он тогда так в Сибири намерзся, что до сих пор не отойдет. Даже после рюмки-другой натурального теперь, из Шотландии, «Старого Учителя»…
   Пошучивать дальше?
   Но я только нынче, за компьютером, когда пишу о Кесслере, понял, что литературная его удача оплачена слишком горькой ценой. Умерла Валюша, его жена, которая несколько раз прилетала за ним в его западносибирскую «берлогу».
   Бросить Ростов она не могла, потому что еще девчонкой, считай, услышала зов большой и важной науки: генетики. Она очень рано стала доктором и даже из Роберта потом, когда все-таки перетащила его на юг, сделала кандидата наук: несмотря на большое его, как теперь догадываюсь, сопротивление… Но все-таки он пошел навстречу любимой женщине. Почему бы этого и не сделать?.. Ведь талантливый человек, считаем, талантлив во всем…
   Так о чем это: «Гений и Муза»?.. Незримо – ещё и о Валюше  Гамалей?
   О верной долгой любви.
   Но вот какая штука. За это время умер учитель литературы из Мысков Геннадий Неунывахин, успевший написать ещё две книжечки о Пушкине: «И жизнь, и слезы, и любовь». «И всюду страсти роковые, и от судьбы защиты нет». Оба заглавия - из Пушкина.
   В Мысках теперь есть Духовный Пушкинский центр имени Геннадия Неунывахина. Уже всего на полставки работает в нем вдова писателя Нина Петровна, еще недавно тянувшая лямку директора центра. По-преженму помогает ей старший сын Виктор. И теперь, когда надо, подставляет плечо сводный брат Геннадия – Владимир Максимович Неунывахин, долго работавший на Севере и дозревший там, несмотря на холода, до очень хорошего прозаика.
   Но начиналось-то!
   Вспоминаю надпись на подаренной мне в Мысках самим Геннадием Максимовичем книжечки: «Запсиб. 1961-1962 годы. «Металлургстрой» и многое другое. Есть что вспомнить!»
   И что же мы, кроме многого остального, разумеется,  вспоминали и вспоминаем?
   И Геннадий Максимович, ставший потом учителем русской литературы. И я, грешный, подвизающийся в ней - вроде как в  самой современной. И вот, нате вам, - теперь Роберт Кесслер, затосковавший по южному теплу, а на самом-то деле – по своей    удивительной, талантливой и доброй Валюше…
   Вспоминаем Пушкина!
   И не слишком ли много нас, «вспоминающих»? На одну такую крошечную, такую тоненькую, не то что нынешние многостраничные еженедельники, рабочую газетенку с сибирской  стройки?..
   Учитывая при этом, что о каждом из нас уже успела написать одна из самых активных нынче в Москве критиков Руслана Ляшева. Бывшая электросварщица с нашего, не сломать бы язык, Запсибметкомбината. Тоже рядом с нами начинавшая тогда в «Металлургстрое». Как я написал о ней, представляя в «Бийском вестнике» ее роман «Зеркало Пугачева» - «наша младшая сибирская сестренка».  
   Потому-то и вырвалось у меня в начале главы: «Аман!.. Аман!»
   Ну, кто лучше Амана Тулеева, кемеровского губернатора, поймет суть того, о чем тут пытаюсь размышлять? Кто поможет нам поднять дух всем нашим западно-сибирским «старичкам»-ветеранам: живы мы ещё, живы!
   Коли думаем не только о той самой, будь она неладна, колбасе, с помощью которой прозападные либералы свернули Россию-Матушку с её исторического пути…
   Но вот – возвращается!..
   На те рельсы, на которые так и не лег пообещавший это сделать известный деятель.

20.
   Писал об этом уже не единожды: начавши на комсомольской  стройке чуть ли не с «классовой ненависти» по отношению к окрестным  «куркулям», торговавшим на крошечном базарчике кругами мороженого молока да с добрый кулак величиною картохой, мы достаточно скоро обзавелись среди них друзьями и    добрыми знакомцами… Высланными когда-то из тех же мест, откуда мы приехали теперь «по зову сердца».
   Осознание того, что с Россией еще недавно по историческим меркам произошло, уже не только висело в воздухе – постепенно в нас сокровенно укоренялось. Потому-то «прорабы перестройки» и поспешили расковырять старые раны – через два-три десятка лет это было бы уже невозможно.
   И снова нарушена артельная по духу самоорганизация русского мира. Того, что Василий Иванович Белов вынес в заглавие своей уникальной книги о нашем национальном самосознании: «Лад».
   Но русский лад немыслим без согласования и сочетания его с сопредельным. Взаимовлияние не разлагало его – всегда скрепляло и только усиливало.
   И лучше других это понимали, а если хотите, чувствовали «впередсмотрящие» России, наблюдавшие чужой, резко отличающийся от нашего мир, тоже готовый к взаимовлиянию и к духовному взаимообогащению. Без потери национального начала.
   Мудрость-София, многоопытная мать Веры, Надежды и Любви,   являла на Кавказе такое терпение, на которое нельзя было не откликнуться.
   Всегда ли мы это понимали?
   Но дарованным им свыше разумением сердца зрили наши «впередсмотрящие».
   Там же, в Лабинске, в санатории «Лаба» я написал о вечных русских скрепах достаточно длинный стих, а потом выжал его до «сухого остатка», сократил до главных четырех строк: «Считается на Кавказе не зря:/хранят здесь Россию три русских богатыря./ Спросите, кто они?.. Ответ простой:/ Пушкин. Лермонтов. И – Толстой».
   А потом, уже снова в Москве, опять задумался: только ли – на Кавказе?
   А как бы мы без них - в России вообще?
   Без этого нашего «секрета» не только в горах – на местности. Но  и во временном историческом пространстве.
   Права ведь Наталья Анатольевна Смирнова-Полошевская, написавшая «Сказку о времени»…
   Как же мы отстали от них, ушедших далеко-далеко вперед и унесших с собой сокровищницу Русского Духа… Да и зачем она нам: в век всеобщего шопинга и почти поголовного потребительства? Только лишние хлопоты.
   Неужели и впрямь – так?  
 
                                                                  
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.