Вдоль по жизни с микрофоном

Рейтинг:   / 3

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Публицистика

Автор: Скорик Любовь Трофимовна

Просмотров: 6591

2009 год, Выпуск № 4

Вдоль по жизни с микрофоном

(За скобками радио – и телерепортажей)

– Ты главное – микрофон береги, – напутствовали меня в радиокомитете, отправляя на первое задание. – Он теперь тебе – всё: и друг, и господин, и кормилец. Но он же и первый злодей. Это когда как. Ты давай-ка понежнее с ним. Учти: как ты к нему, так и он к тебе. Да, и ручку вот возьми. Им ведь друг без дружки несподручно.

И не думала-не гадала я, тогдашняя студентка, мечущаяся в поисках заработка, что эти две вещи: микрофон и ручка – породнятся со мной на всю жизнь, станут частицей меня, моей судьбой.

В придачу к микрофону мне вручили корреспондентский магнитофон «Репортёр». И хотя был тот вальяжным и солидным (как-никак весил аж 10 кг), всё же маленький металлический бутончик микрофона на тонком длинном стебельке явно был в том дуэте главным. В нём угадывался интеллект и, как мне казалось, даже душа. Лишь только взяв микрофон в руку и включив, я всегда безошибочно угадывала, в каком тот настроении, удачной будет нынче наша с ним запись или нет.

А ручка, действительно, оказалась беспременной напарницей микрофона. Летучие быстротечные звуки, ухваченные микрофоном, так и оставались в нём эфемерными призраками. Впрочем, их можно было возвращать, заставлять звучать вновь. И по ночам, когда все вокруг спали и не могли нам помешать, микрофон тихонько бормотал мне на ухо всё, что нам с ним удалось напромышлять за день. А ручка-умница скоренько переводила это его бормотание на свой язык – в слова, переносила на бумагу. И тогда эти эфемерные колебания воздуха превращались в нечто существенное, значимое, что уже важно именовалось радиопередачей. Поразительным образом в ней сплетались воедино людская речь и музыка, песня человека и птичий щебет, плач ребёнка и его первые слова. А ещё удивительней, что всё это можно повторить много лет спустя. Когда тот ребёнок давно уже стал взрослым, а мимолётно прозвучавший в эфире эпизод чьей-то жизни превратился в один из моментов истории.

Скоро я поняла пророческую неоспоримость данных мне напутствий. Микрофон действительно стал мне и властелином, и другом, и мучителем, и кормильцем. Сколько сделал он мне порою неожиданных и поистине сказочных подарков! Однако же сколько раз, наобещав и заманив, коварно подводил, оставлял ни с чем. Должно быть, в наказание мне за что-то. Да, конечно, меня было за что наказывать. Во многом можно обличить. Только – не в непочтительности к нему, моему господину. Микрофон я всегда берегла и лелеяла пуще очков своих (а ведь я же без них – совсем ничто, никак и никуда). Как самую большую ценность в лихие жизненные моменты прятала его подальше и поглубже. Уберегала на груди от ливня. Укладывала под подушку в шикарной гостинице или захудалой избёнке, приютившей на ночь. Вскидывала повыше, чтоб не ударить, когда падала сама. Словом, была ему защитницей. Впрочем, однажды и он меня защитил. А дело было так.

Как-то возвращалась я с записи домой уже совсем поздно. Еле успела на последний трамвай. В вагоне – я одна, полуночница. Еду, слегка подрёмываю. Вдруг на какой-то остановке вваливается толпа оголтелых подростков. В крайнем возбуждении: то ли в чрезмерном подпитии, то ли – того хуже. Но уже явно – «без руля и без ветрил», силушка термоядерная клокочет в них, рвётся наружу. Для разминки выворотили несколько трамвайных кресел, ещё с нескольких содрали обивку, вырвали с корнем билетный компостер. Оглядываются, в нетерпении рыскают вокруг глазами – больше в трамвае крушить нечего. Но остановиться уже не могут, ведь только в раж вошли.

Секундная заминка – и братва двинула ко мне. Для краткости изложения дружеские приветственные лозунги и щедрые обещания в мой адрес я, пожалуй, упущу. Вокруг – ни души. Вагон последний, водитель далеко, за лязгом не услышит, хоть закричись. Не стану сочинять, будто я проявила сверхсообразительность и мгновенно выработала план действий. Куда там, ничего и подумать-то не успела. Скажу честно: сама не знаю, как и почему вдруг оказался в моей руке микрофон (скорее всего он сам как-то выпал в мою ладонь из чехла). Помню только, что как спасительное оружие я направила его навстречу наступавшим и стала громко, отчётливо диктовать:

– Я нахожусь в трамвае номер один, идущем по маршруту… – так, как если бы я вела репортаж.

Не знаю, что подумали и поняли отморозки, но корреспондента, вооружённого подобающей техникой, они во мне явно распознали. По крайней мере, свой марш ко мне резко застопорили и почему-то стали закрывать лица (заподозрили прямой телерепортаж, что ли?) А тут кстати очередная остановка подоспела. Водитель, не подозревая в такую позднынь о пассажирах, лишь чуть притормозил для порядка. Ничего, герои моего «репортажа» выскакивали на ходу. А я трясущимися руками долго не могла уложить на место микрофон и смотать выпавший длинный шнур к нему. Кажется, я и «спасибо» своему спасителю тогда не сказала.

Впрочем, мы с ним не раздружились после того. Все пять лет учёбы в Томском университете и ещё три года после была я со своим микрофоном неразлучна. Радиожурналистика стала моей судьбой, казалось – на всю жизнь. Все эти годы я вела детские передачи. Надо сказать, они были популярны у юных слушателей Томской области. Мои репортажи и очерки звучали и по московскому радио, публиковались в столичных детских изданиях: «Пионерская правда», «Костёр», «Пионер», «Вожатый».

У меня уже было какое-то имя. Тяжеленный «Репортёр» давно прирос к моему плечу. Я виртуозно управлялась с ним. Умела «разговорить» любого собеседника, заставить его забыть о микрофоне, отвечать на мои вопросы искренне, откровенно. Могла потом из магнитофонной плёнки вырезать не к месту прозвучавший телефонный звонок, скрип двери, чмок, сорвавшееся с языка моего героя солёное словцо, зато оставить «говорящую» паузу.

Словом, дело моё меня устраивало. Кажется, и я его – тоже. Казалось, так будет всегда. Однако…ах, это «однако»! В то время зарождалось, делало первые шаги загадочное и странное явление под названием «телевидение». На первых порах – громоздкое, неповоротливое, косноязычное. Однако угадывались в новорождённом неведомом сфинксе возможности невиданные, сказочные. Голубой телеглаз, вдруг вспыхнувший в редких пока домах, был явно колдовским. Он завораживал и притягивал буквально всех. Кажется, не миновал этот искус и меня. Я явственно ощущала в первых робких шажочках новоявленного затаённую мощь и скрытую загадку. Она дурманила, неодолимо тянула к себе, её не терпелось разгадать.

За работой только что заявивших о себе своих новых коллег-тележурналистов я следила не просто с интересом, а с восторгом и лёгкой завистью. Да это же – прямо сказка! Не надо им, к примеру, рисовать словесный портрет своего героя: вот же он на экране, во всей красе. Вместо этого можно попытаться заглянуть к нему внутрь, распознать его натуру, характер. Нет надобности пыжиться – описывать пейзаж, окружающую природу: за тебя это мгновенно сделала камера. А тебе оставила самое интересное – разгадать, какая погода сейчас в душе твоего героя: лучезарно там, пасмурно или вовсе мрак. Как и всех тогда, только что замерцавший голубой экран меня завораживал, брал в плен. Однако же применительно к себе его не примеряла.

И вдруг, как гром средь ясного неба, – звонок из Кемеровской телестудии: «Мы давно наблюдаем за вашей работой. Такой журналист нам очень был бы кстати. Мы приглашаем вас к нам на работу, тоже в детскую редакцию. Подумайте, мы на днях снова позвоним». И звонили потом почти каждый день. Как-то к разговору подключился даже председатель Кемеровского теле-радио комитета – тоже звал, обещал сразу же квартиру.

Я ходила ошарашенная. Почему-то потяжелел на плече мой старина «Репортёр». Куцыми, пресными казались теперь собственные радиопередачи. Постоянно представляла, как о том же самом можно было рассказать на телеэкране. Всё – этот лукавый, колдовской голубой телеглаз наслал на меня порчу, приворожил. И однажды в каком-то полубреду, сама ужасаясь того, что делаю, я уволилась из Томского радио и явилась на Кемеровское телевидение. Не понимала до конца, какой роковой совершаю шаг, в какую бурлящую пучину и сумасшедшую круговерть себя ввергаю.

Жалела ли я после об этом? Да боже избавь! Никогда, ни на одно мгновение. Потому что нигде ничего такого захватывающе интересного не встречала. Это был совсем особый, только ещё возникающий мир. Рождалось, вставало на ноги телевидение – чудо 20-ого века, – то ли особый вид журналистики, то ли разновидность киноискусства. И все, кто хоть как-то был причастен к его становлению, сами становились чуть-чуть волшебниками, творящими это чудо.

Впрочем, творили-то, что называется, наобум, исключительно по наитию, не всегда даже до конца понимая, что это у нас рождается. Не было ещё учебников и пособий по телевидению. Отсутствовал опыт, на который можно бы опереться. Не существовало образцов, на которые стоило равняться. Зато (слава богу) не было и нынешних стандартов со штампами. Даже ориентиры – и те были не вполне ясны: а вообще-то что должно получиться в результате? К чему идём? Шли на ощупь, сообразно собственным представлениям. Каждая новая передача была крупицей в фундамент абсолютно нового, до того не виданного и никому не ведомого дела. Ох и отчаянные то были смельчаки, дерзнувшие стать пионерами загадочного и коварного явления под названием «телевидение»!

Первым всегда трудно, это очевидно. А в абсолютно новом деле – тем паче. Да если ещё учесть, сколь ответственно это дело, то может показаться, что атмосфера в коллективе телестудии должна быть непременно накалённой и взрывоопасной. А вот и нет! Совсем даже наоборот. Такой подлинно творческой и в то же время по-настоящему дружелюбной, душевной атмосферы найти непросто (по крайней мере, мне этого не удалось – ни до, ни после). Редчайший случай, когда смело можно сказать: «как одна семья».

Кстати, может, разгадка-то в том и состояла, что фундамент Кемеровской телестудии вообще строился на цементирующем растворе семьи как таковой (в буквальном смысле, той, что есть «ячейка общества»). Вопреки тогдашнему категорическому осуждению «семейственности», первые руководители всячески её приветствовали у себя на студии. Охотно зазывали семейные пары из соседних студий, новобрачных выпускников вузов, с радостью благословляли возникающие союзы среди своих. Расчёт был прост: работников получаешь двух, а квартира нужна лишь одна. Вот и утверждай после этого, что в творческом деле расчёт неуместен!

Бесспорно, это цементировало коллектив, вносило струю теплоты, близости, ломало рамки казёнщины. По вечерам мы не спешили разбежаться, как тараканы, по домам, к своим «половинкам». Большинство из нас по молодости были ещё холостые-неженатые – бежать не к кому, или же обе «половинки» были здесь же, в студии.

Как правило, все вместе смотрели вечернюю программу (кстати, отнюдь не у всех ещё и телевизор-то был дома). После долго не могли разойтись. Обсуждали сегодняшние передачи, поздравляли или успокаивали их авторов. В оценках сходились не всегда, часто отчаянно спорили, но как-то не обидно. Чего точно не было – это зависти или злорадства. Искренне радовались чьей-то удаче и огорчались от случившейся осечки. Даже в неудачных сюжетах умели отыскать творческие находки: «Слушай, старик, этот «слепой» дождь у тебя – ну просто блеск! А закат через ветки – обалдеть! Солнце же сразу – как жар-птица в гнезде».

В студийный буфет собирались похлебать горяченького супчику, как на общий семейный обед. Здесь продолжались те же обсуждения и споры. А праздники, наши студийные «утренники» – как мы к ним готовились! Да не питие и закуски (это соображали в последние мгновения, между прочим). Нет, не о том была забота. Каждая редакция готовила какую-то свою самодеятельность, собственную стенгазету, шутейные плакаты, обязательно – частушки на злободневные студийные темы. Вот чего больше всего ждали. Случались незабываемые сюрпризы. Разве можно, к примеру, забыть, как 8 марта наши «мальчики» – мудрые и степенные тогдашние «телезвёзды» – в трусах до колен, голубых нательных маечках и пионерских галстуках громоздятся друг другу на плечи, выстраивая «пирамиду», и застывают торжественно – кто «в ласточке», кто, вскинув руку в салюте «всегда готов»!

Думаю, царящая в студии атмосфера доброжелательности, сердечности во многом шла сверху, от нашего председателя. Дмитрий Иванович Култаев не пытался вмешиваться в творческие дела, диктовать, как нам работать. А вот подобающую обстановку для нашей работы создавать очень старался. Искал по соседним студиям таланты, выколачивал для них квартиры, опекал новеньких. Помню, как поразил меня, когда через неделю после моего приезда пришёл к нам в редакцию (не вызвал к себе в кабинет, а сам пришёл!) и строго спросил: «Ты чего это контейнер со своими вещами-то не получаешь? Знаешь, сколько тебе платить придётся за хранение? Вези-ка их сюда. Пока квартиры нет, здесь где-нибудь устроим».

Как-то мою передачу на летучке поругали. Случалось такое не часто, и это стало для меня настоящим стрессом. Надо сказать, что нервные перегрузки действуют на меня весьма своеобразно: вмиг пробуждается зверский аппетит (ах, как же некстати было это свойство моего организма перед экзаменами в голодном студенчестве! Уж лучше бы – бессонница, как у других, или даже – расстройство желудка).

Так вот, сижу я на той злополучной летучке и уже никого не слышу-не вижу, вся совсем в другом. Соображаю: наш буфет ещё закрыт, придётся бежать в пирожковую, она ближе всего. Скорей бы! И только прозвучало долгожданное: «Летучка окончена, за работу!» – я пулей по длинному коридору на выход. Слышу за собой торопливое шарканье и трудное шумное дыхание. Обгоняет меня Култаев и преграждает дорогу: «Стой! Ты куда?!» Спешно обегаю неожиданную преграду: «В пирожковую, Дмитрий Иванович!» – «Ку-уда?» – в его голосе растерянность. «В пирожковую!» – повторяю уже на бегу. Только значительно позже поняла я, что заподозрил тогда наш добрейший председатель.

За все наши ляпы, накладки и ошибки (порой очень серьёзные) в первую очередь получал именно он. В обком «на ковёр» был вызываем почти каждодневно. Естественно, потом мы получали от него сполна. А как же без этого? Ведь ему надо было отрапортовать наверх: мол, меры приняты, виновные наказаны. Однако жестоко карать он не умел. Жестокость – не его стиль. Мы его даже по-настоящему не боялись. Боялись многого другого: непогоды на съёмках, брака плёнки, косноязычного или дурного выступающего…

Что оказалось для меня самым неожиданным, трудным на новом месте работы, в телестудии? Долго не могла привыкнуть, что меня теперь не только слышат, но и видят. Дело вовсе не в том, как ты выглядишь, в чём одета, а вот как ты спрашиваешь и слушаешь, есть ли настоящий интерес на твоём лице, в твоих глазах.

Сложно было приспособиться к «дуэту» с киноплёнкой, научиться не дублировать её. Ведь глупо же, к примеру, сообщать, что наступил вечер, когда на экране – закат. Или же объяснять, что дело происходит весной, если в кадре – ручьи и капель.

Конечно, настоящим испытанием на прочность был прямой эфир, сознание того, что тебя вот сейчас видят, может, тысячи глаз, что нет здесь возможности вернуться и что-то исправить. Вообще есть целая шкала специфических телевизионных хитростей, которыми надо было овладеть.

Однако главная закавыка для меня заключалась в другом. Было одно принципиальное отличие моей нынешней работы от прежней. Там, на радио, всё зависело только от меня. Хорошая передача – я молодец, плохая – сама виновата. А на телевидении – всё иначе. Твой, даже гениальный, текст – ещё не гарантия успеха. А как снимет твою задумку оператор: проникнется ли твоей идеей, не помешает ли ему кто или что, к примеру, погода? Как эту плёнку потом проявят, смонтируют, выдадут в эфир? Не испортят ли музыкой «не в жилу»? А что и как скажет во время передачи выступающий? Причём, многое из этого выяснялось буквально в последнее мгновение, а то и – во время эфира.

Как кошмарный сон вспоминаю одну большую и сложную передачу: с фотографиями, киноплёнкой и выступающим. Я – ведущая. К выходу в эфир плёнка ещё не была готова. Не смертельно – она должна идти в самом конце. «Начинай, – командует режиссёр, – плёнка на подходе». Начинаю. Говорю что положено, показываю фотографии, беседую с выступающим. Вдруг в разгар передачи к нам подползает! (это, чтобы не было видно на экране) помощница режиссёра и кладёт передо мной записку: «Плёнки не будет – брак. Беседуй на 5 минут дольше». Я в это время – на экране. Надо было умудриться, читая срочную депешу, продолжать говорить, прочитав, – не заорать благим матом, мгновенно сообразить, о чём ещё можно пытать выступающего целых 5 минут, [Л1] да так, чтобы он, ошалев от неожиданности, не встал и не послал меня подальше. При этом надо было не замолкать ни на мгновение, продолжать беседу, не стирая с лица улыбку…

И подобных казусов на передачах случалось сколько угодно.

А уж выступающие – это «особстатья». Ежели мы сами, телевизионщики, как огня, боялись прямого эфира, то что уж говорить о людях «со стороны»? Ведь он же, этот бедный наш выступающий, может, отродясь-то нигде не выступал, а если и доводилось подниматься на какую-то трибуну, так исключительно чтобы зачитать выданную ему и сто раз вызубренную шпаргалку.

А здесь? Этот ненормальный корреспондент все бумажки отобрал, требует говорить «своими словами» да ещё и – «от души». А какая уж тут задушевность, когда вокруг – полная студия народу? Вон – диктор (ой, да это же – сама Галочка Скударнова!) Рядом – корреспондент, руки – к сердцу, улыбается: вдохновляет. Оператор свою камеру с красным дьявольским глазом туда-сюда катает, прямо к лицу норовит придвинуть. Помощница режиссёра какие-то картинки, как карты, тасует да на языке глухонемых, жестами с кем-то переговаривается. Безжалостный осветитель включил свои адские фонари, прямо в глаза нацелил. А жару-то от них – как в парилке. Пот всё лицо уж залил, да не будешь же утираться – говорить ведь надо. Батюшки, это же сейчас видят-то меня все-все: и домашние, и соседи, и сослуживцы, и даже сам Иван Иваныч!..

Ох и устраивали нам эти выступающие! То прямо в эфире вдруг обмякнет и начнёт сползать со стула бывший фронтовик – вся грудь в наградах. То, пробарабанив несколько заученных фраз, махнёт рукой и – прямо в камеру: «Ну вот, говорил же, что всё забуду!» То понесёт его, бедного, «не в ту степь» и станет он молоть со-овсем не про то. Бывало, и вовсе про то, чего ну никак нельзя. Как-то мелкий коммунальный чиновник походя государственную тайну выдал. Всего-то должен был он озвучить график отключения горячей воды в Кемерове. И вместо названия какой-то улицы вдруг брякнул: «в районе завода «Прогресс». А завод-то этот – секретный, его как бы и не было тогда вовсе. Или один умник-врач выпалил в запале: «На Новокузнецк каждые сутки падает 11 тонн сажи. И всё это – в лёгкие горожан!» Да у нас тогда на тему экологии и разговоров-то быть не могло. У нас же всё было – ай-люли. А вдруг вот что оказывается…

И ничего ведь не сделаешь, никак не поправишь! Выпорхнуло слово, улетело, да ещё и тысячекратно размножилось. А всё он, микрофон, постарался. Ведь он и здесь – главный. Всегда на посту, ничего не упустит, всё ухватит и по свету разнесёт – что надо и чего бы никак не надо. И сразу – начиналось! Над нами же было контролёров-наблюдателей не счесть: цензура, обком, начальники всех рангов. За каждую обмолвку, вылетевшее в эфир не согласованное с ними слово, мы получали сполна.

Да ещё – это чёртово всевидящее телеоко! Ведь от него же ничего не спрячешь – порой разглядит то, чего ему бы ну никак видеть не следовало. И, бывало, совсем не желая того, подводили мы славных и гостеприимных наших героев. Приедем-то к ним с самыми добрыми намерениями, а выйдет – не приведи бог что.

Вот мимоходом, даже не по теме, а для антуража сняли небольшое пшеничное поле. Просто проехать мимо не смогли. Колосья – в пушистых снеговых шапочках, на октябрьском солнышке посверкивают. Красотища! Только в эфир выдали – звонок из райкома: «Так у них там ещё хлеб под снегом?! Они же давно отрапортовали, что всё убрано!»

…После репортажа с новогоднего праздника в сельском клубе – снова начальство негодует: «Почему мишурой да снежинками занавесили всю наглядную агитацию?!» Это значит: лозунги про коммунизм и пятилетку посмели в новогоднюю ночь от народных масс сокрыть. А мы, значит, это безобразие обнародовали, выходит – поддерживаем.

И уж – совсем смешно. Ну просто – до слёз. Снимаем летнюю загородную дачу детсадовцев. Игры, прогулки, цветочки-веночки. Воспитатели нам демонстрируют свои достижения: дети у них –всюду строем, под команду. Даже в полдник блины откусывают почти синхронно. Всё, снято, спасибо. Ну, слава богу! Все разом расслабились. А наш оператор Юра Светлаков спрятался за куст и дальше снимает. Оказывается, если в блине выкусить дырки для глаз и рта – клёвая маска получается. Ещё можно в эту дырку язык высунуть. Ну, у кого смешнее?.. Отличный сюжет вышел. А у воспитателей после – неприятности: как допустили такое безобразие – неорганизованное поедание блинов?!

Выходит, подвели мы хороших людей. Но, ей-богу же, не хотели!

Словом, каждая передача – на нервах: изобрети её, роди, выдай да ещё после жди, как аукнется. В общем, потихоньку-помаленьку привыкали к выговорам и валидолу. Тогда только-только начали публиковать данные социологических исследований. Помню, в одном из них мы вычитали, что, оказывается, самые опасные для здоровья профессии в нашей стране, наравне с лётчиками – испытателями, у работников кино и телевидения. Киношники – на первом месте. Наверное, там дурдом – ещё круче. Нет, мы до психушки, слава богу, не дотягивали. А вот в нервном отделении и кардиологии поочерёдно отлежали, кажется, все.

Всеми премудростями телевидения овладевала я самостоятельно. Ни на каких специальных курсах не была. Постигала все хитрости по ходу работы. На первых порах я нередко промахивалась, несла несуразицу. Однако меня никто никогда не поднял на смех, не стал издеваться, обидно подначивать. Атмосфера для этого была не та. Вокруг – очень добрые и чуткие люди. Просто подсказывали, поправляли, учили. Причём, совсем не обидно, по-дружески. Да я и сама, навострив уши и глаза, жадно смотрела, слушала, училась. К счастью, мне не пришлось себя ломать. Я быстро поняла: слово (самое важное для меня) – оно и на телевидении в цене. Я просто старалась хорошо писать, равняться на студийных асов.

А поучиться было у кого. Скоро, не глядя на экран, не видя титров, я просто на слух уже могла опознать тексты Виктора Болотникова, Владимира Цукрова, Геннадия Митякина, Зинаиды Чигарёвой. Я уж не говорю о завораживающих трелях нашего неподражаемого соловья – Виктора Руденского. В их передачах было для меня главное: чёткий образный язык, нестандартные фразы, оригинальные обороты, порою спрятанная за словом лукавая улыбка и даже – откровенная издёвка (особенно – в легендарном «Горчичнике»).

Я училась у них чувствовать и использовать многогранность слова, не чураться его парадоксального употребления. Помню начальную фразу одного митякинского фельетона: «Со мной случилось несчастье: я нашёл портсигар». Геннадий вообще был оригинал. Как-то довелось ему принять по телефону прогноз погоды. Кондовый стандарт: температура, влажность, скорость ветра. А в эфире прозвучала сделанная им маленькая лирическая новелла об очаровании осеннего дождливого дня. Помнится, на летучке эту его самодеятельность не одобрили – подобные вольности были ещё не приняты.

А время-то было – разгар Оттепели. Однако мы на себе ощутили (может, острее других), насколько робким, слабым было её дыхание против мощных ледяных айсбергов, намороженных десятилетиями. Мы слишком долго были «народными массами», ходили строем, говорили «от имени и по поручению» вовсе не то, что думали и чувствовали, а что положено. Кардинально перестроить, изменить себя, стать просто самими собой было ой как непросто. Не только потому, что для этого нужно немалое время, но и потому ещё, что в «официальных кругах» это, мягко говоря, не очень приветствовалось. Ведь мы же должны были с этими самыми «официальными» согласовывать каждое своё слово, которое готовились выпустить в эфир. Предварительно посылали в ЛИТО (цензуру) всё-всё, вплоть до объявлений и прогноза погоды. Даже – стишки с детсадовского утренника.

Однако хмельной вирус раскрепощённости уже проник в нас, вовсю бродил в наших душах, дурманил, рвался наружу. Нам надо было где-то давать себе волю, выплёскиваться. Нашим прибежищем скоро стала полученная мною квартира. Удобна она была предельно. В трёх минутах от студии, можно даже пальто не накидывать. Простор: в двух комнатах мебели-то – книжные полки (полнёшенькие!) да два стула (стол появился значительно позже). Из хозяев, кроме меня, – сестра, которая сразу стала на студии своим человеком (сотрудничала как фотокорреспондент). Никаких тебе здесь ограничений, запретов, табу.

Сюда зачастую вечерами мы и перекочёвывали из студии. Здесь продолжали разбирать по косточкам (то есть, по кадрику, по словечку) передачи, отыскивали гениальные кадры и фразы, спорили. Не боясь, рассказывали крамольные анекдоты, за каждый из которых запросто можно было «загреметь под фанфары». Рождались они тогда в изобилии – злободневные, хлёсткие, остроумные. У нас, в детской редакции, был свой любимый:

На заседании ООН с места то и дело вскакивает один из делегатов и провозглашает: «Хайруруп!» Видать, переполнен эмоциями человек, выплеснуть их необходимо. Ну выпустили его на трибуну. А переводчика-то с того языка в зале не оказалось. Как всегда, выручил наш, советский представитель. Вышел, переводит:

– Хайруруп!

– Я – представитель очень маленькой страны.

– Хайруруп!

– Но пусть не думают господа капиталисты, что им удастся запугать наш народ.

– Хайруруп!

– Потому что рядом с нами великий Советский Союз и всё прогрессивное человечество.

– Хайруруп! – в очередной раз истошно выкрикнул выступающий и стремглав выскочил из зала.

Все в недоумении. С места встаёт один из делегатов и говорит:

– Я, правда, не знаю этого языка. Но мне доводилось бывать в той стране, и я знаю, что «Хайруруп» – это «Где туалет?»

Очень он в стиле тех времён, этот анекдотец. Несмотря на звонкую нежную капель Оттепели, без барабанного боя и трибунно-лозунговых словес обойтись было невозможно нигде, даже в детских передачах. И, давая нам очередное задание, наш старший редактор Валентина Михайловна Минухина, обречённо вздохнув, порою добавляла: «Надо, чтобы хоть чуток было «хайруруп». Мы без расшифровки понимали, что от нас требуется. А после, собравшись у нас тесным кругом, сами же эти свои перлы высмеивали.

Кстати, было в нашем доме, кроме книг, ещё одно бесценное богатство – огромный примитивный магнитофон и к нему – несколько коробок привезённых из Томска кассет. На одной из них – запись интереснейшей встречи Роберта Рождественского с томской молодёжью, которую я сделала перед самым своим отъездом из Томска. Популярный поэт тогда только что возвратился из поездки по Америке, что по тем временам звучало почти как «с Марса». По-всегдашнему чуть заикаясь, Роберт откровенно делился своими американскими впечатлениями. Рассказывал и о том, что цензура в эфир не пропустила. Мы же слушали всё полностью, без купюр. Свой рассказ поэт перемежал стихами – уже не заикаясь, нараспев.

Да, мы выпивали. Совсем немного – и без того постоянно были «под градусом». Водку не покупали принципиально, только дешёвое винцо, так, для символа. Потом мы пели. Вернее – подпевали. С магнитофонных плёнок звучали голоса Окуджавы и Высоцкого – ещё полуподпольных, в народные массы не допущенных. А мы, слегка замирая, пели эту крамолу. Даже, раззадорившись, выходили на улицу и пели там. Нам было хорошо. Ах, как хорошо нам было!

Двери нашей «штаб-квартиры» были распахнуты перед любым студийцем. Завсегдатаи – родная детская редакция, соратники по духу из других редакций. Своими людьми здесь считались практически все кинооператоры, ведь снимать передачи поочерёдно приходилось с каждым.

Охотно захаживали к нам и немногие «примкнувшие», сроднившиеся с телевидением не по должности – по зову души. Совсем своим человеком была у нас Татьяна Глаголева – режиссёр нашего драмтеатра, личность сверхоригинальная, интереснейшая, творческая. Кроме театра отлично знала литературу. Писала и вдохновенно вела передачи об артистах, писателях, поэтах. Это она однажды во время эфира, в запале вынув цветы из вазы перед собой, хлебнула воды и продолжала дальше. Имея вздорный неуживчивый характер, Татьяна кочевала из одного театра в другой. Сама она говорила: «Труппа, выдержавшая меня два сезона подряд, – это сонм ангелов». К сожалению, недолго задержалась она и в нашем театре.

Зато всю свою жизнь проработала в нём другая наша постоянная гостья – Галина Кузнецова. Ведущая актриса театра, получившая звание «Заслуженной», она была горячо любима и заядлыми театралами, и телезрителями. Постоянно участвовала в различных наших передачах. Чаще всего читала стихи и делала это блистательно. С ней мы дружили много лет, до самого её трагического ухода.

Вся эта студийная и околостудийная братия гомонила здесь, расслабляясь и заряжаясь одновременно. Вместе нам было хорошо – и на непростой нашей работе, и после неё. Никого нисколько не смущало, что сидеть приходилось прямо на полу вокруг раскинутой клеёнки. И вовсе не из этой компании дама, как-то зайдя к нам, не смогла скрыть своего изумления: «В доме даже мебели нет, а по заграницам ездят!» А мы с сестрой, действительно, почти все свои заработки тратили на книги и путешествия.

Ну, книги – тогда болезнь общестудийная. У нас даже имелся единый источник их приобретения: маленький книжный магазинчик, где директорствовала мать нашего режиссёра Гены Егорова. Добрейшая Мария Дмитриевна, ценя наше драгоценное время, часто сама приносила книжные новинки прямо в студию. Это – единственный «блат», который мы себе позволяли.

А вот бацилла непоседливости, постоянный зуд странствий были занесены в студию явно из нашего дома. Постепенно, мало-помалу страстью к путешествиям заболели многие. Несколько лет подряд у нас с успехом шёл цикл передач «Города и страны». Зарубежный туризм в те времена был, пожалуй, единственным, пока ещё узким, оконцем в глухом занавесе вокруг нашей страны. Смею думать, что эти передачи то оконце приотворяли всё шире. А вёл их наш хороший друг, писатель Виль Григорьевич Рудин – интереснейший человек, эрудит и златоуст. Только он, лишь он один мог потягаться в красноречии с главным «телесоловьём» Кузбасса Виктором Яковлевичем Руденским. Недаром же, наверное, в их фамилиях – общий корень. В чём-то они всё же были родня.

Такая сверхинтенсивная жизнь, предельное напряжение нервов, стрессы прямого эфира, гнёт цензуры – всё это, казалось, должно было накладывать отпечаток на наши характеры, делать нас жёсткими, а отношения друг с другом – сдержанными или даже суровыми. Удивительно, но этого не происходило. Дело в том, я думаю, что всё это вместе взятое сглаживалось стойким ощущением нашей сопричастности и даже как бы слитности. Внутренний голос, интуиция подсказывали, что любая выплеснутая капля желчи, вырвавшаяся искра ярости неизбежно ударит и по тебе тоже.

Бесспорно, «производство» наше было вредным. И поскольку положенного за вредность молока нам не выдавали, мы сами (спасибо всё той же интуиции!) самостоятельно искали противоядие. Источники такового – положительные эмоции. И тут спасительным лекарством для нас являлся прочно поселившийся в студии, прямо-таки царивший там юмор. Даже случавшиеся проколы и неудачи мы старались свести к улыбке, сами же над ними подтрунивали, подшучивали. Если бы собрать воедино собственного изготовления частушки со студийных «утренников» и шутейные стишки из наших стенгазет – вышла бы полная антология становления кузбасского телевидения, только в юмористической проекции.

Спасительный градус самоиронии, постоянной улыбки, лёгкой ребячливости прочно держали знаменитые студийные розыгрыши. Это – интереснейшая страница той нашей жизни. Помню, как однажды «технари» в панике сдёргивали с окон шторы, спешно их мочили и накрывали ими студийную аппаратуру. Такое распоряжение пришло им от высокого начальства в полученной телефонограмме. Таким образом следовало спасать драгоценную технику от разрушительного воздействия ожидавшегося в тот день мощного электрического импульса. До самой ночи все были в боевой готовности. И только уже потемну, так и не дождавшись коварного импульса, вспомнили, что сегодня ведь 1 апреля.

Как-то телефонистка с нашего студийного коммутатора возвестила: «Москва вызывает Вахонина». Через минуту его уже приглашали работать на Центральное телевидение и срочно требовали анкетные данные прямо сейчас, по телефону. А так как слышимость была плохой, просили – как можно громче. Начали, естественно, с фамилии. Ошарашенный Саша, надрываясь, орал на всю студию: «Вахонин! Ва-хо-нин!!!» Однако на том конце провода никак не понимали. Пришлось передавать по буквам: «Василий! Анна! Х…» На третьей букве вышла закавыка. Подходящее слово на эту самую букву на ум никак не приходило. И прокричать-то её, проклятую, никак не получалось – только хрип из горла: «Х-х-х…» И тут не выдержали, покатились со смеху наши «москвичи», звонившие из соседнего кабинета. При собственном коммутаторе и добрых отношениях с телефонистками звонок можно было организовать хоть из Парижа.

Легендой стал «подарок», полученный как-то Вишневским в день рождения. Надсадившиеся грузчики вкатили ему в квартиру… пианино: «Получите!.. Да никакой ошибки. Вишневский? Юлиан Аронович? Видите, всё верно. Распишитесь!» А через месяц – звонок: «Срок взятого вами напрокат пианино истёк. Срочно верните или продлите договор».

Все свои «телевизионные» годы я работала в детской редакции. Передачи для детей шли в эфир постоянно, для каждого возраста – свои. Надо сказать, без снисходительного отношения к ним как к чему-то второстепенному, не вполне серьёзному. Дети тогда не на словах считались «господствующим классом», многое имели. И нам, журналистам, было о чём рассказывать: Дворцы пионеров и детского творчества, кружки на любой вкус, спортивные секции для всех возрастов, загородные лагеря и туристские клубы, детские театры и студии, смотры, конкурсы, фестивали школьной самодеятельности. Мы старались ничего не упустить, обо всём рассказать, всё показать. Всюду ездили, снимали. И в студии ребятня клубилась постоянно: то хор или драмкружок со спектаклем, то юные танцоры или гимнасты.

У нас даже свой детский телетеатр был. Его организовала и много лет вела легендарная «баба Вера» – режиссёр Вера Владимировна Снегирева. телетеатр был. Его организовала и много лет вела наша неугомонная «баба Вера» – режиссёр Вера Владимировна Снегирева.

В эфир шли не только развлекательные, познавательные, учебные передачи. Мы старались вести с ребятами доверительный разговор обо всём на свете: о добре и зле, жестокости и чуткости, смелости и трусости, трудолюбии и иждивенчестве, о творчестве, любознательности, духовности. К нам в детские передачи охотно приходили люди самые разные, порою – очень известные и авторитетные: герои войны и труда, писатели, поэты, артисты, прославленные спортсмены.

Юные зрители – аудитория благодатная и благодарная. Их письма-отклики на иную передачу порою приносили в редакцию мешками. Иногда приходили посылки, среди них немало – по-настоящему трогательных: с лекарством для заболевшего слонёнка из увиденного по телевизору мультика или самолично связанным шарфиком для бедной сироты Алёнушки из сказки.

Убеждена: оградительно-спасительная для общества и, как оказалось, очень хрупкая конструкция под названием «нравственность» начала разрушаться в тот день, когда решили упразднить детские радио – и телепередачи, фильмы, спектакли. Нас перестало интересовать, какими они вырастут, наши дети, что будет в их душах, и сохранятся ли эти души вообще. В результате получили то, что имеем. Слава Богу, это случилось, когда меня на телевидении уже не было. (С другой стороны, уберёг Бог от телевидения нынешнего. Могла ведь и вляпаться!)

А тогда я работала с упоением. Всюду выискивала и представляла в своих передачах самых-самых: умных, умелых, певучих, прыгучих. Моталась в этих поисках по всему Кузбассу – и по большим городам, и по самым дальним его уголкам.

Мало-помалу избавлялась от своего радиошного порока – восприятию мира только через звук, наконец-то по-настоящему включила и зрение. Постепенно становилась человеком телевизионным. Окончательно же поняла, что перешла в разряд «хомотеле», – когда начала…видеть телевизионные сны. То есть за ночь успевала в деталях рассмотреть свою будущую передачу целиком, от самого первого кадра и до последнего.

Так, перед очередным Днём Победы, когда мучительно искала, что бы сделать такого невсегдашнего, свежего, приснилось мне неоглядное цветущее ромашковое поле, трудно идущий по нему одноногий инвалид на протезе и маленькая девчушка в венке из ромашек, которая протягивает ему свою ручонку, чтобы помочь перешагнуть через ручей на пути. Так родился сценарий фильма «Ромашки», который потом не раз представлял нашу студию на различных смотрах и фестивалях.

И с, так сказать, «вещего сна» берёт начало моя главная работа на телевидении. Придя как-то от начальства, Минухина обречённо объявила: «Придётся делать передачу к Дню пограничника. При этом почему-то посмотрела на меня. Я фыркнула: «С чего вдруг? До границы отсюда – как до Луны. И – никаких тебе пограничников в обозримом пространстве». – «Надо! – твёрдо повторила Валя и уже конкретно только мне: – Сценарий принесёшь завтра, не позже обеда».

Я была, что называется, в полном шоке. Про пограничников знала, пожалуй, только строчку из доисторической песни: «В эту ночь решили самураи перейти границу у реки». Правда, к тому времени мне уже самой не раз доводилось пересекать границу. Но не станешь же ребятне живописать, как там дяди в форме придирчиво, чуть не на вкус, проверяют твои документы и брезгливо перетряхивают вещи в чемодане. Нет, эта сценка –исключительно для взрослых. А вот как ребятишкам-то, как им объяснить про эту самую границу? Чтоб и ясно-понятно было, и не скучно. Будто не взрослые дяди-тёти рассказывают, а один из них, как он вот её понимает-представляет. А, интересно, как он может границу эту самую представлять? Знать бы, да как угадаешь?..

Предвидя бессонную ночь над пустым листом бумаги, решаю предварительно пару часиков подремать. Однако сразу безудержно проваливаюсь в сон и даже вроде в какое-то другое измерение. И там, в поглотившем меня сне, всё вижу отчётливо, в деталях. Глухой высоченный забор с размашистой надписью крупно: «Граница» и огромным висячим замком. В проломе – злобная хитрая физиономия в чёрных очках, на шее – табличка: «Шпион». Он злорадно потирает руки, увидев неподалёку безмятежно играющих ребятишек. Однако один из них – мальчишка в старенькой дедовской фуражке пограничника – вовремя замечает и задерживает подлого коварного вражину!.. Я соскочила с кровати и уверенно вывела на пустом листе бумаги: «Граница на замке».

Через неделю этот телеспектакль прошёл в эфир. Роли в нём исполняли питомцы Веры Владимировны – юные артисты её детского театра. Только вот шпиона играть никто не согласился, и коварным злодеем был назначен наш режиссёр Коля Ставцев. У меня сохранилась фотография, на которой злыдень-супостат через пролом пытается нарушить границу.

Передача прошла в эфир. Однако «пограничные» страсти на том не закончились. Наш режиссёр Илья Ляхов загорелся перенести их на плёнку – сделать фильм. Прямо заболел этой идеей. Мобилизовал все свои таланты. Написал несколько песен, они очень украсили мой сценарий. Всё действие из студии перенёс на природу – были там и настоящие скалы, и лес, и река. Внёс он в фильм даже то, чего в передаче близко не было. Как раз в дни съёмок прилетел погостить на родину космонавт-кузбассовец Борис Волынов. И Илья воспользовался моментом. Прямо в аэропорту, у только что приземлившегося самолёта, на красной дорожке знаменитый герой поздравляет юного пограничника, задержавшего нарушителя государственной границы.

Как удалось пробиться со съёмкой в аэропорт, где и фотоаппарат-то под запретом, добраться до космонавта – в те времена лица недоступного, да ещё и уговорить того сыграть в детском фильме, – об этом знает только режиссёр. Кстати, «Граница на замке» – -первый художественный фильм Кемеровской телестудии.

Лет 20-25 спустя, к какой-то годовщине его выхода была специальная передача. Ляхов собрал в студии ставших взрослыми тогдашних юных артистов – героев фильма. Демонстрировали кинофрагменты, вспоминали моменты съёмок, восстанавливали в памяти историю рождения фильма. И только обо мне-авторе не упомянули ни словечком. Будто это не мне однажды приснилась вся та история и не я придумала-породила их, её героев. «Бедный, – пожалела я Илью, – это как же с памятью-то у него стало худо! Что же ему не подсказали хоть в титры-то глянуть?»

О времени, когда мне посчастливилось работать на телестудии, все в голос говорят как о поре её расцвета. Это бесспорно так. Доказательства того – и высокие оценки многих её передач на различных (вплоть до международных) смотрах и фестивалях, и прямо-таки фантастическая их популярность у земляков. К примеру, каждый сюжет «Горчичника» (наш местный «Фитиль») на следующий день страстно обсуждался в цехах и конторах, в любом трамвае и очереди. Нередко среди них были настоящие жемчужины остроумия.

Некоторые тогдашние здешние телеидеи перешли на центральный экран и живы до сих пор. Так, нынешний популярнейший КВН – это повзрослевший наш кемеровский ТВС (турнир весёлых и смекалистых). Можно смело говорить, что от кемеровской телепередачи «Молодецкие игры» (творческий конкурс районов Кузбасса) пошли волны по всей стране и всколыхнули народные таланты. Один из множества примеров – зазвучавшая тогда и на долгие годы полюбившаяся зрителям «Играй, гармонь!»

Ни одной сегодняшней телезвезде и не снилось такое всеобщее обожание, каким были окружены «Галочка» и «Танечка» – первые наши дикторы Скударнова и Болотникова. А когда телевизионная группа из Кемерово приезжала в какой-то город или посёлок Кузбасса, их жители были готовы стоять у гостиницы часами в надежде, что им посчастливится «увидеть живьём самого Руденского».

Сегодняшние признанные асы телеэкрана могут только руками развести в недоумении: как те, первые, умудрялись делать столько и такого?! Ведь ни техники же настоящей у них не было, ни подготовки подобающей, ни средств маломальских, да и самих-то их было – всего-ничего. А ведь, скажи, и фильмы снимали, и телеспектакли ставили, и огромные творческие коллективы показывали, и массовые конкурсы, смотры, соревнования. Причём, зачастую не просто демонстрировали, а были их организаторами. Ну и, конечно же, – каждодневные новости, репортажи, очерки. Как? Чем? Благодаря чему? Ей-богу, загадка!

А, в самом деле, чем тот невероятный творческий взлёт объяснить? Я думаю, здесь удачно сошлись несколько причин, и не сразу определишь, какая из них – главная. Наверное, прежде всего, – пора Оттепели. Дохнуло свежим вольным ветром, и у пишущей братии пробудился азарт проявить свои способности в полной мере, без сдерживающих пут. Не вдруг удавалось сбросить их окончательно. Но всё звонче становился голос каждого, всё шире размах крыльев. Затем – очень высоким был тогда на студии накал творческого горения. Вот настолько интересно было работать, что по вечерам дежурный буквально разгонял нас по домам. Уходить не хотелось: не терпелось ухватить мелькнувшую идею, конечно же, гениальную.

И, наконец, – счастливое совпадение: в то время на Кемеровской телестудии собралось немало просто по-настоящему интересных, неординарных людей, каждый из которых – личность. У многих были дипломы престижных вузов и любопытный опыт работы в журналистике, театре, филармонии, на других студиях. Собрался вместе богатый жизненный и профессиональный багаж.

Случались непростые биографии, с крутыми изгибами и даже изломами. Пережил страшную трагедию и даже загремел за решётку Юрий Аникин – следователь, чей пистолет на следственном эксперименте выстрелил по-настоящему и – попал. Он стал у нас одним из лучших телеоператоров и проработал здесь три десятка лет.

Опальный юрист, отстранённый от своей профессии, Юлиан Вишневский. Настоящий интеллигент, страстный библиофил, собравший уникальную библиотеку, отлично знавший литературу. Он быстро стал настоящим тележурналистом и отменным руководителем-организатором.

Легенда кемеровского телевидения, человек-энциклопедия, блестящий оратор, режиссёр от бога Виктор Яковлевич Руденский.

Прекрасный стилист, проницательный аналитик с явными задатками учёного, которые он впоследствии и реализовал, – -Владимир Цукров.

Знающий о музыке и музыкантах, кажется, всё – Владимир Аренский.

Умеющий сделать «конфетку» из любого пустяка – Геннадий Митякин. Будь моя воля – я бы запретила талантливым творческим людям уходить в начальники.

Не без блёсток была и женская половина телестудии. Зинаида Чигарёва – драматург, была принята в Союз писателей. Её пьесы шли и на телевидении, и на сцене драмтеатра. Думаю, не всякая студия могла бы похвалиться собственным доморощенным писателем.

Тамара Маслова, окончив Томский университет (мы с ней учились там одновременно), подхваченная вихрем романтики, умчала на Дальний Восток и, став матросом, на корабле утюжила Тихий океан. Вдоволь нахлебавшись романтики, мастерски заряжала ею сначала слушателей популярнейшей тогда новосибирской радиостанции «Юность», а после – зрителей наших молодёжных телепередач.

Вера Владимировна Снегирева, наша «баба Вера» стала уже настоящей легендой. Над её доходившей порой до фанатизма преданностью родной телестудии мы иногда не зло подсмеивались. А между тем, биография этого человека могла бы послужить сюжетом не одного увлекательного романа. Она трижды исколесила нашу (ещё ту, огромную) державу, каждый раз – в новом качестве.

Сначала моталась по всяческим соревнованиям, ведь была она среди лучших пловчих страны. Кстати, здесь, уже в свои 70 лет, демонстрировала она неугасшее былое мастерство: переплывала Томь туда и обратно. Потом носило её по «просторам родины чудесной» в составе филармонической бригады. Отменный аккордеонист, она аккомпанировала самым именитым и взыскательным певцам. Третий её тур по СССР был и вовсе экзотическим. Сопровождала она одного американского писателя в его продолжительном путешествии в качестве переводчицы. Наша «баба Вера» знала английский в совершенстве. Это – в те-то времена! Вот так!

Другой режиссёр нашей детской редакции – Илья Ляхов – великий оригинал и тоже – легенда, уже даже не студийная, а общекузбасская. Поочерёдно прошёл цирк, театр, телевидение, газету. А ещё он – поэт, автор сценариев и блистательный ведущий различных торжеств (и грандиозных, вплоть до всесоюзных, и камерных, семейных). Организатор и вдохновитель популярнейших соревнований юных спортсменов «Золотая шайба» и «Кожаный мяч». Написал потом об этом повесть для детей (которую, кстати,

умудрился потерять).

Однако, увы, был у Ильи ещё один колоссальный талант – попадать в различные переплёты и ЧП, сродни шукшинским «бесконвойным». Правила, законы и запреты существовали не для него. Он так и норовил попасть во всяческие кошмарные истории, будто специально выискивал различные передряги на свою голову. И чего только с ним не случалось! Странно, что он до сих пор не описал своих злоключений. Увлекательнейший вышел бы авантюрный роман…

Да, поистине я тогда оказалась «в нужное время в нужном месте». Попасть в компанию неповторимых оригиналов, отчаянных первопроходцев, неугомонных созидателей нового, неведомого – разве это не подарок судьбы? Ах, как тогда было головокружительно интересно! Как там работалось взахлёб!

А ведь я ушла оттуда, в один день завершила свою телекарьеру. Почему? Да именно потому, что «взахлёб». А уходила очень трудно. Что называется, с кровью вырывала себя оттуда. Но сделать это было просто необходимо. Во мне, сколько себя помню, всегда гнездился неистребимый вирус сочинительства. Изводил, грыз изнутри, требовал полной отдачи и души, и времени. И в какой-то момент я поняла, надо срочно решать: или-или. Именно потому, что там было слишком хорошо и интересно. Работа на телевидении (именно на нашем тогдашнем!) категорически не могла совмещаться ни с чем другим. Она захватывала целиком, не оставляла места чему-то ещё. Ни времени на другое, ни мыслей, ни души. Какие уж там параллели, коль даже сны – и те телевизионные!

Пришлось безжалостно оборвать свою «телепесню». Вырвала себя из захватывающе интересного дела. Я даже не увольнялась из нашего Комитета – просто перешла на радио. Снова нацепила на плечо магнитофон и взяла в руку свой дружище микрофон.

Писала в основном очерки о людях. Моя особенность – я, как правило, влюбляюсь в своих героев и потом долго с ними дружу. К примеру, после цикла репортажей из 2-ого кемеровского детдома несколько лет была там своим человеком. Возила послание детдомовцев, их поделки в подарок детям Хиросимы, когда ездила в Японию. Как могла, участвовала в судьбах воспитанников. Один из них – Коля Кириллов – даже работал у нас на студии. Потом окончил юридический, стал прокурором.

Когда делала очерк о космонавте Леонове, вместе с ним ездила по Кузбассу, побывала в родной его Листвянке, подружилась не только с самим Алексеем Архиповичем, но и очень близко с его сестрой-кемеровчанкой Раисой Архиповной. Как-то гостила у их родственников в Калининграде, бывала в Звёздном городке. Дружу с этой славной семьёй вот уже почти 40 лет.

На радио мне поручили вести редакцию художественного вещания. А это значит: в своих передачах я должна была освещать всю культурную жизнь Кузбасса. Чем живут наши театры и Дворцы культуры? Что нового у кузбасских писателей, поэтов, музыкантов, художников? С чем пожаловали к нам на гастроли заезжие театры, певцы, скрипачи, пианисты? Надо сказать, наш край в те годы был настоящей Меккой для знаменитостей всяческих мастей. Чем их притягивал далёкий холодный Кузбасс? Неизбалованностью публики, её провинциальной наивной восторженностью? Гостеприимством и щедростью местных властей? Не знаю, но так или иначе, кузбасской гастрольной афише тех времён мог бы и сегодня позавидовать самый избалованный из культурных центров.

Каких только именитых гастролёров не принимал наш край! И практически с каждым из них я встречалась. Это в какой-то степени восполняло утрату любимого телевидения. Однако эти же встречи каждый раз наглядно демонстрировали и некое преимущество моей нынешней работы над утраченной. Я снова, как и в самом начале своей журналистской тропы, была абсолютно независима. Только от меня самой зависело, насколько удастся мой очерк или нет. Слава богу, не было вокруг обычной для телевидения толпы: оператора, осветителя режиссёра. Не слепили моего собеседника безжалостные адские софиты. Не наезжала к самому его лицу камера и не таращилась дьявольским красным глазом.

Свою нынешнюю записывающую технику я практически не обнаруживала. Мой магнитофон в кожаном чёрном чехле вполне мог сойти за дамскую сумочку. И никто не догадывался, что этот милый «аксессуар» на модном длинном ремне по весу равен ведру воды. У меня до сих пор одно плечо (на котором обычно висел «Репортёр») выше другого.

Мне не надо было теперь уговаривать своего собеседника не обращать ни на кого внимания, быть естественным, говорить «от души». Теперь имело значение только то, о чём и как я веду беседу, могу ли эту самую «душевность» между нами наладить. Должно быть, мне это, как правило, удавалось и не только из-за профессиональных уловок. Просто с самого детства почему-то ко мне приходили заплаканные подружки, чтобы пожаловаться на обидчика. Именно мне во студенчестве поверяли свои сердечные тайны сокурсники, даже парни.

Наверное, я умела слушать. И, кажется, с годами этого своего умения не растеряла. К тому же (а это очень немаловажно) никогда не бралась писать о тех, кто мне не интересен. То, о чём я спрашивала, меня всегда искренне волновало. Наверное, чувствовалось, что все мои вопросы – вовсе не по казённому долгу, а от личной большой заинтересованности. А это, как правило, рождает в беседе доверительную, искреннюю, совсем не официальную атмосферу. И нередко высокий гость вдруг сходил со своего пьедестала, становился просто человеком, раскрывался с неожиданной стороны.

К примеру, чего, спрашивается, так разоткровенничалась со мной божественная Тамара Синявская? После торопливого перечня своих недавних выступлений в Италии она с упоением стала говорить о том, что готовят они совместную программу с Муслимом Магомаевым, с которым незадолго до того поженились. Рассказала, как долго и трудно они искали в жизни друг друга, сколько на этом пути оказалось различных преград. Доверительно говорила о том, как они счастливы вместе, уверяла, что никогда не расстанутся, потому что «созданы друг для друга». Тамара показала мне свадебный подарок Муслима, который всегда с ней, – узенький чёрный поясок, искрящийся брызгами бриллиантов.

Кстати – ещё об одном пояске. Его снял с себя и подал мне великий танцовщик Махмуд Эсамбаев, предложив измерить (обычную портняжную измерительную ленту для этого он вынул из кармана). Думаю, эта процедура была у него обязательной всюду. Прежде, чем представить свои неисчислимые иностранные награды, Махмуд похвалился другим. С гордостью показал только что привезённую из очередных гастролей французскую газету с его портретом и подписью под ним: «Парижанки! Махмуд бросает вам вызов. Его талия – 47 сантиметров. Кто из вас потягается с ним?» Прямо-таки с восторгом рассказывал мне: «Во всём Париже такой талии не нашлось. Некоторые пытались застегнуть на себе мой пояс, но все они оказывались затянутыми в корсет». А ведь ему в то время было уже больше 50 лет.

Я поняла разгадку этого рекорда, когда стала свидетелем его репетиции. Таких немыслимых физических нагрузок, поистине изощрённых пыток над собственным телом мне больше видеть не довелось. Это была гимнастика высочайшего уровня, совмещённая с балетом, йогой, восточными единоборствами и ещё многим другим, чему я названия не знаю. Передо мною был какой-то неведомый мне процесс перевоплощения. Махмуд переставал быть человеком. На сцене появлялись то воспарявшая птица, то тигр в прыжке, то изворотливая юркая змея.

А вечером, на концерте я увидела всю эту запредельную фантасмагорию уже в окончательном варианте. На все танцы (на каждый – отдельно) Махмуд выходил в неповторимых особенных костюмах. Не в сшитых театральными мастерами, а в подлинных, чистопробных, привезённых им из дальних экзотических уголков планеты. Изготовленных из диковинных звериных шкур, невиданных птичьих перьев, неведомых нам растений. Украшенных гирляндами причудливых раковин, сказочных заморских плодов, орехов, деревянных, костяных, стеклянных, металлических амулетов со всего света.

Эти драгоценные костюмы, как и национальные ритуальные танцы, Эсамбаев привозил отовсюду, где гастролировал. Тратил на них весь свой немалый гонорар. Признался мне: оттого его и выпускают охотно из страны, что возвращается он назад с этим «реквизитом», таким образом освобождая многих чиновников от сложных и дорогостоящих хлопот по его добыче.

Сам Махмуд о каждом из своих танцев и костюмов мог с упоением говорить бесконечно. Настоящий знаток всемирной истории, этнографии, национальной хореографии, он был поистине счастлив, если находил заинтересованного собеседника. Мы с ним проговорили несколько часов – тех самых, что были отпущены ему для отдыха между двумя его концертами.

В те годы, слава Богу, ещё не захлестнуло нашу эстраду разливанное море смехачей. Юмористы тогда были товаром штучным и уважаемым. Среди них блистал дуэт Ильченко-Карцев. Их увидел где-то на гастролях Аркадий Райкин и благословил на большую сцену. Очень скоро дуэт этот получил завидную популярность. Их миниатюры «Авас», «По три, но очень маленькие» знал, кажется, каждый. Мне очень нравились эти артисты, хотя видела я их лишь по телевизору.

Потом дуэт исчез. Одна его половинка – Роман Карцев – приехал в Кузбасс спустя год после того, как осиротел. Это были по сути первые его выступления в одиночестве. Впрочем, «в одиночестве» – это сказано неправильно. Ильченко, казалось, присутствовал на сцене, участвовал в миниатюрах и даже отвечал своему напарнику. Только вот видел и слышал его лишь он, Карцев. Ему очень хотелось, чтобы все в зале тоже ощущали присутствие его партнёра и друга. Перед каждым номером Роман подробно, в лицах рассказывал зрителям, как эта миниатюра рождалась, и обязательно подчёркивал, что это именно Витя придумал в ней всё самое остроумное и смешное.

Остро проступали и незатухающая боль потери, и выработанное годами творческое их единство, и просто – настоящая глубокая человеческая привязанность, нежная дружба. Потом, после концерта, уже в разговоре только со мной, Роман, вспоминая об ушедшем друге, даже слёз своих не скрывал. Должно быть, где-то, перед кем-то ему необходимо было облегчить душу. Он признался, что после смерти Виктора категорически решил порвать с эстрадой и долго не выступал. Пока однажды во сне не пришёл к нему друг и не стал с жаром объяснять, что и как следует сделать с миниатюрой, которую они не успели закончить вместе. Выходит, неправильно похоронить вместе с человеком и всё то, что им сделано. Мне кажется, что в мире искусства, где, как правило, процветают соперничество и зависть, это – редчайший случай настоящей, искренней, большой дружбы между собратьями по творчеству.

Помню, какой поднялся у нас ажиотаж, когда стало известно о предстоящих гастролях в Кузбассе Людмилы Зыкиной. Во-первых, певицу эту действительно любили: наступил как раз пик её популярности. Во-вторых, оказалось, что ярым её поклонником был Сам – первый секретарь обкома партии Афанасий Фёдорович Ештокин. Из нашего Белого дома поступило указание: всюду его любимицу принимать по высшему разряду. В порыве энтузиазма

Ештокин решил самолично встречать дорогую гостью у трапа самолёта. Как призналась позже Зинаида Васильевна Кузьмина – тогдашний секретарь по идеологии – ей никак не удавалось удержать его, втолковать, что это не вполне правомерно и даже не очень прилично. Сработало лишь напоминание, что незадолго до того Афанасий Фёдорович не встречал в аэропорту даже высокую партийную делегацию из братской Венгрии. Только после вопроса в упор: «Как это будет расценено в ЦК?» – секретарь-фанат сдался.

Однако и встречали, и принимали везде Зыкину пышно. Разместили её в люксовом номере совсем ещё новенькой тогда гостиницы «Кузбасс», а главной площадкой выступлений стала сцена Кемеровского драмтеатра, что практически рядом. Людмилу Георгиевну это очень устраивало, и она решила не обременять себя поездками «в массы». Они сами приезжали к ней. К драмтеатру вереницей спешили полные автобусы от заводов, шахт, окрестных колхозов. Людей везли прямо с рабочих мест. Зал был постоянно полон.

Концерты шли целыми днями с короткими перерывами. Шли «на ура». Восторженная публика неистовствовала, одаривала певицу царскими подношениями, вызывала на «бис», желала слушать ещё, хотела задавать своей любимице вопросы, жаждала общения. Однако той было не до общений. Перерывы между концертами длились недолго. Надо было успеть сменить мокрое от пота бельё, подновить размокший грим, подправить причёску, хоть чуток помолчать и обязательно поесть, чтобы восстановить силы. Ела она, как и все певцы, много.

Кстати, именно с едой вышла маленькая неувязочка. Потрясённая театральная администраторша поведала мне следующее. Подстёгнутые указаниями из обкома, работники ресторана «Кузбасс» предложили Зыкиной доставлять ей в любое время горячую пищу по её выбору. Она осведомилась, сколько это будет стоить, и, услыша ответ, категорически отказалась. Ела же в антрактах взятые в театральном буфете варёные яйца с чёрствыми булочками, кабачковую икру и вчерашние холодные, обветренные котлеты.

А популярность Зыкиной была поистине удивительной. После каждого её телевизионного концерта мы на студии получали массу писем, адресованных ей. Одно особо запало в сердце: «Дорогая Людмила Георгиевна! Я очень люблю ваше пение. Всегда думал, что вы – самая счастливая на свете. Но недавно узнал, что вы, как и я, одиноки. Я живу в деревне. Имею полдома, стельную корову, двух поросят и 12 кур. Людмила Георгиевна, приезжайте ко мне, и неизвестно, как после этого сложится наша с вами жизнь». Эта последняя фраза стала у нас на студии крылатой. Провожая кого-нибудь «на ковёр» к начальству, мы обнадёживали своего товарища: «Ничего, ещё неизвестно, как после этого сложится ваша с ним жизнь».

Казалось бы, логично в этих заметках сделать главный акцент на визитах к нам собратьев по перу, писательской братии. Литературные звёзды в те времена не обходили Кузбасс стороной. Бывали здесь Валентин Распутин, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Людмила Щипахина, Лев Ошанин, Михаил Луконин… Рассказ о встрече с каждым из них – драгоценная страница в хронике культурной жизни нашего края. Но страницы эти давно уже и многократно написаны. Не мной, хотя и не без моей помощи. Боготворя этих блистательных мастеров слова, я, тогда юная журналистка, в их присутствии разом теряла все свои жалкие словечки, не смела и вопроса задать. Свою роль свела к миссии чисто технической. На встречах с ними в любой аудитории просто включала микрофон и добросовестно всё записывала. А после передавала запись на радио, в газету или журнал.

Как-то пожаловал к нам главный литературный генерал – руководитель всей писательской гвардии страны Георгий Марков. «Самый советский из писателей», он на любой встрече, как и положено мэтру и вождю, являл собравшимся непререкаемый кладезь идеально правильных, тщательно выверенных и согласованных с кем положено идей, слов, фраз. Ими и делился щедро, уверенно, целенаправленно.

Но вот на одной из встреч (кажется, с творческой интеллигенцией) кто-то совсем некстати спросил, правда ли, что Георгий Мокеевич собирает анекдоты? И тут свершилось чудо. Из-под плотной оболочки званий, регалий, амбиций вдруг явился пред нами просто человек – живой, интересный, эмоциональный. У него изменился даже голос. Взахлёб стал рассказывать, что это – его многолетняя страсть, хобби. Что за новым шедевром в свою коллекцию пойдёт и поедет он куда угодно. Весь фокус только в том, что собирает он не просто анекдоты, а предельно короткие, которые умещаются всего в одну фразу. Похвалился, что собрал их уже немало. Уверял, что это – настоящая сокровищница народной мудрости и меткого юмора.

Конечно же, последовал вопрос: удалось ли пополнить его коллекцию у нас в Кузбассе?

– Да кое-что есть, добыл, – довольно признался он. – Ну вот, к примеру, самый последний: «Из кустов раздавался пронзительный девичий крик, постепенно переходящий в женский».

Помню произошедший в зале взрыв. Разом изменилось всё: настроение, лица, чёткий чинный регламент. Ошарашенная обкомовская дама-надзирательница, не в силах вымолвить даже словечка, молча своим дрожащим начальственным пальчиком указывала мне на дверь… Так что я не знаю, были ли тогда обнародованы ещё какие-то шедевры из копилки советского классика…

Другой эпизод связан с именем большого российского поэта. Это один из очень памятных и дорогих сердцу моментов моей жизни. В 1966 году на Всероссийский семинар молодых литераторов в Кемерово съехалось множество юных дарований – дерзких, самонадеянных. Оценивали их шедевры приехавшие к нам известные поэты и писатели. Звезда первой величины среди них – легендарный Ярослав Смеляков. Настоящий классик, мощный трибун и тончайший лирик, яркая личность, мудрейший человек. Чего только не выпало на его долю: ГУЛАГ, война рядовым солдатом, плен. Его стихи знала и любила вся страна.

Записываю открытие семинара. Жадно вглядываюсь в живую легенду. Пожилой, усталый, скромный человек. Не жаждет высказываться, поучать. Слушает других, полуприкрыв глаза и подперев голову рукой. Похож на большую нахохлившуюся птицу. Иногда только слегка встрепенётся, услыша удачную фразу, и сделает пометку на листе бумаги.

Семинар шёл несколько дней. На секционные занятия я не приходила, чтобы не смущать своим микрофоном юных участников – им и без того нелегко выступать перед мэтрами. И вдруг звонит мне один из наших местных семинаристов и велит непременно быть сегодня вечером у него дома. Ничего удивительного: молодой поэт Анатолий Суздальцев – мой университетский сокурсник, близкий друг. Должно быть, распирает его от впечатлений, не терпится ими поделиться. Однако Толя огорошивает: обещал придти Ярослав Смеляков! И тот действительно пришёл.

Жили Суздальцевы в самом центре города, на площади Пушкина. Это, конечно, шик. Но, пожалуй, – единственный. Больше перед классиком особо похвалиться было нечем. Обстановка в квартире очень скромная. Помнится, я ещё подумала: «Ой, а табуретки-то у них совсем расшатаны, неудобно как-то». Но оказалось, что хозяева учли это и накануне сделали важную покупку. Мы сидели в тот вечер на новеньких стульях, ещё в полиэтиленовых чехлах. Кажется, Толина Валюша приготовила на ужин тушёную зайчатину. Мой друг любил ходить на охоту. Не часто возвращался с трофеем, но всегда – с новыми стихотворными строчками.

Я до сих пор не знаю, каким всё же добрым ветром занесло тогда Ярослава Васильевича в тот дом. Угадал ли он в Суздальцеве истинную поэтическую душу, сродни своей? Затосковал ли в вечернем гостиничном одиночестве? Или, напротив, утомился от семинарского многолюдия и ему захотелось хоть ненадолго в добрую домашнюю обстановку? Бог его знает, но так или иначе судьба преподнесла нам тот щедрый дар.

Нас было четверо: Толя с женой и я с сестрой – тоже истовой поклонницей поэзии Смелякова. Её величество Поэзия и царствовала у нас в тот вечер. Стихи читали все. Сам Ярослав Васильевич начал с «Воробышка». Признался, что стихотворение это у него – из самых сокровенных. Посетовал, что не все и не везде по-настоящему принимают его. Поведал, как оно написалось. В лагере у них бытовала примета: о чьём-то скором освобождении извещала птица стуком в окно. Все напряженно ждали этого сигнала, с надеждой глядя на каждую пролетающую птаху. Ему пришлось ждать своего сигнала долгие годы, пока однажды не сжалился над ним какой-то плюгавенький взъерошенный воробышек с добрым сердечком. Для поэта теперь воробей – лучшая из птиц.

Мы же по юному своему легкомыслию всё больше налегали на лирику. Звучали «Милые красавицы России», «Хорошая девочка Лида» и, конечно же, «Любка»:

Стираная юбка, глаженая юбка,

Шёлковая юбка нас ввела в обман…

Что ж ты натворила?! До свиданья, Любка,

Слышишь, до свиданья, Любка Фейгельман!

Не помню, кто из нас проникновенно читал это, любимое. Неожиданно Ярослав Васильевич грустно произнёс:

– Никогда не пытайтесь отыскать свою юношескую любовь! Меня не уберегла судьба – встретил недавно эту свою Любку. Самая горькая и тяжкая встреча за последние годы… Нет, никогда не старайтесь спустя годы увидеть свою юношескую любовь!

Помнится ещё, как кто-то из нас опрометчиво спросил гостя, почему его фамилии нет в длинном списке недавно награждённых литераторов?

– А ничего удивительного, – ответил Ярослав Васильевич, – я же – не член (и далее – медленно, демонстративно-старательно выговаривая каждую букву) Ка-Пе-Эс-Эс. – И следом озабоченно уточнил: – Ой, я всё правильно произнёс?

По тем временам в компании практически незнакомых людей такое озорство было крайне неосмотрительным, чтобы не сказать легкомысленным. Нет, не обстрогали, не выгладили его даже лагерные годы. Не из слабого материала был тот Человек!

Мы с юным обожанием смотрели на него, жадно слушали, взахлёб читали его стихи. А потом вместе тихонько проникновенно пели завораживающее:

Если я заболею, к врачам обращаться не стану.

Обращаюсь к друзьям – не сочтите, что это в бреду:

Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом,

В изголовье поставьте упавшую с неба звезду…

Поведать радиослушателям о гастролях отдельно взятой заезжей «звезды» – дело в общем-то несложное. Тут главное – подход к ней найти, контакт установить. А дальше всё просто: дай в эфир интервью, для иллюстрации – какой-нибудь «звёздный» номер, допусти до микрофона особо восторженного зрителя – вот и все дела. Гораздо сложнее, если в гости пожаловал какой-нибудь коллектив, особенно – большой и разножанровый. Ну, к примеру, – цирковой. Мне приходилось о таковых рассказывать систематически, и было это для меня почти в наказание.

С цирком у меня отношения сложные. Так уж вышло, не сложились. В детстве туда не хаживала: росла в такой глухомани, куда циркачам – не путь. В юности тоже как-то мимо цирка проскочила: учёба и работа разом, не до развлечений было. Так ни разу манеж во всём блеске предо мной и не предстал. То есть, вовремя не распознала, что он есть такое – этот самый цирк. А после пришлось увидеть его сразу с изнанки, заглянуть в самое непрезентабельное цирковое закулисье. И это для меня стало настоящим шоком.

Я должна была знакомить радиослушателей с каждой новой цирковой программой, то есть с каждым приезжающим к нам коллективом. Я являлась в цирк в день премьеры, с утра. Мне разрешалось быть там сколько угодно, заглядывать куда угодно, смотреть что угодно. Только – не мешать! Всем было не до меня. В этот первый день на новом месте здесь творилось вавилонское столпотворение. Обязательно обнаруживалось, что чего-то (конечно, самого важного!) нет – оставили в поезде, потеряли или сломали. Что-то спешно восстанавливали – сколачивали, собирали, сооружали и тут же опробовали на манеже. Разминались, репетировали. Озабоченно говорили, что простудилась в дороге и кашляет теперь обезьяна Роза. Осведомлялись, снимут ли к вечеру гипс у акробата Германа. Радовались, что вроде залечили зуб клоуну Гоше и он наконец-то уснул.

В каждой программе неизменными оставались лишь цирковые стены да манеж. Всё остальное замещалось: люди, животные, номера. Богатырей-силовиков сменяли лилипуты, слонов – тигры, летающих акробатов – лихие джигиты, шпагоглотателя – человек-невидимка. Однако в чём-то цирк оставался неизменным. Я – не о блеске манежа – о другом.

Каждый раз я попадала в абсолютно особый, ни с чем не сравнимый мир. Здесь всё вершилось по своим собственным законам. Даже, кажется, иным, чем за цирковыми стенами, был общественный уклад: то ли ещё первобытная община, то ли уже вольная коммуна. По крайней мере, семейную ячейку – основу нашего общества – разглядеть тут было непросто. Если навстречу шёл человек, обвешанный и облепленный детьми всех возрастов, это вовсе не значило, что я встретила многодетного отца. Это просто значило, что вот у него уже закончилась репетиция, а у родителей этой мелкоты она только начинается. И дама в гимнастическом трико, часами гоняющая бедную девчушку по сцене, совсем не обязательно жестокосердная мамаша в воспитательном порыве. Просто рождается новый номер с принятой в него юной актрисой. А взять в свой номер – это больше, чем удочерить.

Мне становилось всегда лихо от внутрицирковой атмосферы (той, что – в буквальном смысле). Тут густо пахло хлевом, потом, столовой, почему-то непроходящим Новым годом. Доминировал же в этом букете ароматов запах навоза. Помещение никогда, даже летом, не проветривалось, чтобы избегать сквозняков. Нет, не детей оберегали – они-то привычные, здешние. Берегли животных. Вот на них, этих импортных (по большей части африканских) неженок и дунуть не моги. Их помещали в самом центре закулисного пространства, где потеплее. Часто туда же в поисках тепла перекочёвывала и ребятня. Конечно, всякие очень уж клыкастые и когтистые артисты почивали отдельно, в персональных клетках. А с остальными четвероногими можно было и поиграть, и уснуть в обнимку, согреваясь друг о друга.

Вот кого – цирковых детей – мне было жуть как жаль. Вечные переезды, жизнь табором, спаньё вповалку со зверьём – что это за детство? Да и было ли оно у них вообще? С первых лет жизни вокруг – яркие шары, обручи, пирамиды скакалки. Но это – не игрушки, это – реквизит. С ним не играют, с ним репетируют и выступают. Смотришь – совсем ещё кроха, а ловко перебрасывает с руки на руку несколько шариков или карабкается на пирамиду, собственноручно сложенную из разноцветных кубов. Вчера – просто так, для забавы. Сегодня – по приказу взрослых, ещё и ещё, до бесконечности. Уже не принимается во внимание «не хочу!» Надо – и всё! А завтра, глядишь, спешно наряжают кроху и на манеж выталкивают: «Ты только старайся, у тебя получится! Видишь, у дяди гипс не сняли. Нельзя же в гипсе!»

Впрочем, отчего же нельзя? В цирке, как я поняла, можно всё. Несколько раз такой фокус лично наблюдала. Как-то джигит однорукий по манежу гарцевал. К другой его руке (что она у него загипсована, из зрителей знала только я) была ловко прилажена большая кукла, означающая малое дитя. Очень получилось эффектно! Зрители были в восторге. В другой раз с откровенно загипсованной ногой вышел на арену клоун. Я-то знала, что накануне он неудачно спрыгнул с пони. Другие же думали, что это – такой прикол, творческая находка. Клоун смешно прыгал на одной ноге, другую же ругал, жалел, гладил, пытался целовать. Все покатывались со смеху. Громче всех хохотал сам клоун.

Я вообще сомневаюсь: можно ли было отыскать в цирке человека, обходившегося без травм. Были они (по крайней мере, в те времена) делом обыденным и привычным. Все эти пирамиды, канаты, трапеции, шары, обручи, разумеется – слоны и медведи –требовали постоянных жертвоприношений. И – получали их. Должно быть, больше всех страдали дрессировщики.

Я брала интервью у знаменитого Вальтера Запашного. В цирке, как всегда, – жара и духота. Из одежд на дрессировщике – лишь трико. По цирковому уставу всякое другое одеяние было обязательным лишь на манеже. Я же, взглянув на легенду цирка вблизи и, что называется, «без покрывала», видимо не вполне тактично ахнула или даже вскрикнула. И потому, должно быть, мой собеседник счёл необходимым посвятить меня в историю происхождения многочисленных шрамов, покрывающих его тело. Говорил о них легко, без тени драматизма и даже с лёгкой иронией.

Из его рассказа выходило, что любимые его тигры («полосатики-матросики»), чьих лап это дело, тут вовсе и ни при чём. Во всём виноват он сам. То неосмотрительно повернулся к своему четвероногому партнёру спиной, а тот обиделся. То вошёл в клетку слишком перевозбуждённым, и это состояние передалось чуткому животному. То спровоцировал своего любимого «матросика», когда в конце выступления слишком крепко обнял его. А тот, видно, решил проявить ответные дружеские чувства, да вот малость переборщил. А так – всё прекрасно. И профессия у него – лучшая в мире, и животные, его подопечные, – просто чудо.

Да, давненько уж не бывала я (слава тебе, господи!) в цирковом закулисье. Наверное, там что-то изменилось, не могло не измениться за столько лет. Умом-то я это понимаю. Однако всякий раз, когда с каким-то ребёнком вынуждена пойти на представление в цирк, мне там бывает очень грустно. За блеском манежа и бравурными маршами передо мной неизбежно проступает знакомая мне изнанка. Знаю: кто-то вышел на арену с температурой (ведь у них это – не уважительная причина). С кого-то только что сняли гипс, а кому-то его обязательно наденут. И клоун – чего он так громко смеётся? У него же непременно болит зуб или подвёрнутая нога. Недаром же вон – такие грустные глаза…

Должна покаяться. Однажды чёрной неблагодарностью отплатила верную службу своего собрата: подло предала и даже бессовестно оклеветала мой родной микрофон. Вот при каких обстоятельствах.

Мудрецы-начальники назначили открытие персональной выставки художника Виктора Зевакина на 4 часа 8 марта. Тогда этот день ещё не был выходным, однако послеобеденное время всюду почти официально проходило под проникновенные здравицы и звон бокалов. 4 часа – самый разгар торжеств. Из-за праздничных столов выходить – противоестественно, выше всяких сил. Само Большое начальство на открытие не явилось. Опаздывали и художники. Порядком припозднившись, они явились одной дружной компанией, радостные, возбуждённые, явно только что от застолья. В их содружестве женщин тогда не наблюдалось, однако это было и не важно – зато был повод.

Мы с моим микрофоном – на боевом посту, давно наизготовке. Слава богу, началось! Записываем. Говорят в основном соратники виновника торжества, его собратья по цеху. Перебивая друг друга, горячо продолжают обсуждать то, что, видно, не успели там, за столом. Часто теряя основную тему, забывая, зачем собственно здесь. В основном – о наболевшем: что нет мастерских, негде выставляться, что кистями из последней полученной партии – только сортиры раскрашивать…

Наконец кто-то вспомнил и про именинника. Выступление обещало быть торжественным, по крайней мере – судя по началу:

– Что можно сказать про Виктора Зевакина? Очень и очень многое. Он, конечно, пьяница и болван, этот Витька. Да что там, если честно, последняя он скотина. Но (далее – воздев руки к небу, с придыханием) – он Художник от Бога! А всё остальное – фигня!

Кажется, финальным было другое слово.

Вероятно решив, что этим всё сказано и больше рассуждать не о чем, художники с достоинством удалились. Должно, быть туда, откуда явились. Я тоже поторопилась, чтобы поспеть хоть к финальным тостам. Успела! А, ладно, передача только завтра вечером, сегодня уж ничего делать не буду, начну с утра.

Однако с утра суровый руководящий телефонный звонок смешал эти мои планы. Звонил Самый культурный большой чиновник.

– Это вы вчера записывали открытие выставки Виктора Зевакина?

– Да, я.

– Передача уже готова?

– Нет ещё.

– Не готовьте пока. Подождите, сейчас я подъеду послушать запись.

По тону чую: руководящий дядя уже в курсе вчерашнего. Даже, кажется, у него уже и оргвыводы готовы.

– Не получится послушать, – говорю, – не вышла у меня запись. Микрофон отказал.

– Как это «не вышла»? Почему « отказал»?! – в голосе сквозь начальственное негодование сквозит явное облегчение. – Так что же, передачи не будет?

– Нет, не будет, – удручённо говорю я. – Техника у нас старая, ненадёжная. Случаются, к сожалению, такие вот досадные срывы.

А напрасно я оклеветала тогда своего трудягу-микрофон. Всё-то он в тот день записал доподлинно. Не его это дело – разбираться, кто и что сказал…

Каких только слов не слышал на своём веку мой верный друг! Весёлых и грустных, искренних и лицемерных, мудрых и попросту дурацких. Он вынужден был вбирать их все, без разбору. Это мы с ним уже после отфильтровывали какие-то, чтобы уберечь бедных радиослушателей. От таких вот, к примеру, призывов и лозунгов, произнесённых с высоких трибун высоким начальством:

– Отдадим себя родному краю целиком, до последнего издыхания!

– Лучше, товарищи, перебдеть, чем недобдеть!

– Пора в конце концов принимать девственные меры!

…Сказочно богата гастрольная театральная афиша тех лет. Сегодняшние театралы могут не поверить, но в те годы буквально каждое лето кузбассовцев угощали выступлениями какого-нибудь прославленного столичного театра, а случалось – и двух. Одно их перечисление может вскружить голову и захватить дух. У нас гостили Большой и Малый Академический, «Ленком» и «Современник», Пушкинский и на Малой Бронной, Ермоловский и им. Маяковского. Встреча с каждым из них – особая незабываемая песня, огромный подарок судьбы. Мой микрофон вобрал в себя и сохранил голоса Владимира Самойлова, Иннокентия Смоктуновского, Марка Захарова, Николая Караченцова, Валерия Золотухина, Евгения Евстигнеева, Владислава Дворжецкого и ещё многих великих.

Он же, мой верный друг микрофон, сберёг и незатейливые бесхитростные откровения степенного деда Федота, и поучения всезнающей осмотрительной Сафонихи, и категорические суждения про нашу жизнь острой на язык шустрой Клавки, и жалостливую историю любви, что поведала мне Нюрашка из любимой моей Шалаевки. Я встретила их однажды в своих вечных скитаниях по свету. Они открылись мне, рапахнули душу. И теперь остались со мной навсегда, став героями моих рассказов.

От колдовских уз телевидения не просто и не быстро, но всё же я освободилась. Однако свободным человеком не стала – сегодня в других цепях. Победил-таки тот самый коварный микроб сочинительства, что гнездился во мне, изводил, не давал покоя. Окончательно победил – приковал к столу.

Годы на телевидении вспоминаю не просто с удовольствием – с каким-то восторгом. С этим могу сравнить разве только работу над новым рассказом. Когда – взахлёб, чтобы – никого и ничего больше. Кстати, осталась у меня с «телевизионных» времён одна тогдашняя привычка. Порою вдруг за ночь подробно разгляжу во сне и весь сюжет от начала до конца, и всех героев, и тайные ниточки, их связывающие. Весь рассказ целиком увижу, как некогда видела будущую свою телепередачу. И тогда, прежде чем взять ручку и сесть за стол, мне хочется поклониться телевышке – благо её видно отовсюду.

Да, ручка теперь – моя госпожа. Я – её верный раб. Но и дружище микрофон вовсе расстаться со мной не пожелал. За долгие годы нашего неразлучного сосуществования он, кажется, врос в меня, стал моим внутренним дополнительным органом. Вроде личного контролёра-цензора. Ведь каждое написанное мною словечко своим чутким натренированным внутренним ухом придирчиво, на сто раз, со всех сторон прослушает, выверяя. Чтобы живым оно было, это слово, не чахлым, к месту поставлено и звучало бы на собственный лад.

---

[Л1]Тобы он